Алданов Марк Александрович
В Англии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из цикла "Не-сантиментальное путешествие".

Марк Алданов.
В Англии

   Не надо было покупать этот путеводитель: я часто бывал в Англии. Но соблазнила цена: всего пять франков. Объемистая книга в переплете с картами, с планами, с алфавитным указателем. Объяснение дешевизны простое: это путеводитель 1906 года.
   Лучше всего в путеводителях общие указания в начале книги, -- поражающие своей верностью, но, по-видимому, рассчитанные на глупорожденных. "Если путешественник предрасположен к морской болезни, то переезд через Ламанш может быть неприятен"... "Вино в Англии дорогое и не всегда хорошее, однако, его можно и не пить"... "Стоимость поездки в Англию зависит преимущественно от образа жизни путешественника"...
   Многое другое в старых путеводителях вызывает вздох у людей моего поколения. "Для поездки в Англию никаких бумаг не нужно, хотя паспорт может пригодиться при получении заказных писем". "В меняльных лавках и при сдаче в гостиницах туристам часто стараются навязать золотую монету. Требуйте твердо кредитных билетов, они гораздо удобнее". -- Могу решительно засвидетельствовать, что золота в Англии мне теперь нигде не навязывали, и я так ни разу и не мог проявить твердость в отказе от него. Европа нашей молодости, Европа, не знавшая виз и навязывавшая золотую монету, -- какое из будущих поколений опять ее увидит после предпоследней мировой войны и в ожидании самой последней?
   Таможня, освещенная электричеством, в ранний утренний час. Паспортное отделение с его непередаваемой суетливой скукой. Чиновники, не совсем проснувшиеся к главному событию дня. Чеховская жизнь в Тильбюри -- от парохода к пароходу. Британские подданные гордо уходили налево. Иностранцы, с полученными на пароходе карточками, шли к паспортному столу. Французы небрежно показывали паспорт и проходили, -- за ними самая могущественная держава в Европе и небывалое число миллиардов золота в подвалах "Banque de France". Нерешительно протянул карточку цветной человек, -- ничего, сошло и без миллиардов. Справились только по алфавиту в книге, где перечислены "нежелательные иностранцы". Книга толстая; нежелательных иностранцев, по-видимому, есть достаточно.
   Меня чиновник озабоченно спросил об отчестве и сам куда-то вписал "Александрович". На карточке и графы такой не было, но чиновник, вероятно, гордился, что знает о существовании отчества у людей, приезжающих со странными, огромными, непереплетенными паспортами, украшенными синей маркой с желтым портретиком посредине. Этот гордый профиль я помню с детских лет по увлекательной, превосходной книге. Но какие нелепые исторические события нужны были для того, чтобы на моем паспорте оказался портрет знаменитого норвежского путешественника!
   При выезде из Англии, тот же заспанный чиновник, увидев мою карточку (иностранца желательного, но не более, как на месяц), снова оживился, так же озабоченно спросил меня об отчестве и так же старательно его записал.
   Помню, осенью 1914 года (я тогда возвращался в Россию, естественно, кружным путем, через Англию) английский чиновник на границе спрашивал всех иностранцев: "говорите ли вы по-немецки" Люди, сознававшиеся в своей вине: "да, говорю", преследованиям не подвергались; вопрос вообще никаких последствий не имел, кроме явного неодобрения, выражавшегося на лице чиновника.

* * *

   В Англии я не был двенадцать лет. Лондон изменился, но изменился нормальным темпом, -- немного более быстрым, чем парижский, гораздо более медленным, чем берлинский. Общий стиль города и его жизни -- прежний. Тот же барский размах, который был еще только в старом Петербурге, та же английская первосортность, -- не нахожу другого слова. Здесь все первосортно, -- от выставленных в витрине сапог или Стильтонского сыра до политической жизни, наименее грязной в мире, и до литературы, которая в чисто-художественном отношении занимает в настоящее время первое место.
   Она, кстати сказать, изменилась, английская литература. Формальных новшеств мало, невыносимых фокусов нет совершенно. По внешности все как будто осталось по-прежнему, -- царит первосортный "реалистический" роман. Но дух очень изменился после войны. Я сказал бы даже, что он слишком изменился. От прежнего приукрашивания жизни ничего не осталось; теперь почти каждый английский романист -- "жестокий талант". В один десяток лет создалась злая и беспощадная литература, порою чрезмерно злая и чрезмерно беспощадная. Уж очень стараются некоторые из современных британских романистов вымазать весь мир грязью. Симптом тревожный для страны с самой совершенной политической организацией и самой удачной историей в мире. Вдруг не только в английской литературе, но и в английской истории перестанет быть обязательным happy end.
   Новое: на витринах магазинов надпись "Будьте разумны, покупайте британские товары" (вариант: "будьте британцами, покупайте британское"). Этого прежде не было: завоевание эпохи Лиги Наций. Не было прежде и такого засилия пяти главных банков. Их отделения буквально на каждой улице, -- кажется, будто им принадлежит весь Лондон. Вероятно, на этом и пыталась сыграть рабочая партия, выдвинув в своей программе национализацию банков: все другое, неприятное рабочей партии, гораздо меньше мозолит глаз избирателя.
   Французская вечерняя газета сообщала: "Из-за предвыборной агитации страна переживает настоящую лихорадку". По совести, никакой лихорадки я не видел. Вот, когда падает валюта (имел возможность наблюдать в разных столицах), тогда в самом деле позволительно говорить о лихорадке. Интерес к предвыборной кампании был большой, но не чрезмерный. Повседневная жизнь шла совершенно нормально и спокойно. Я был в Ильфорде на митинге с участием Уинстона Черчилля. Ильфорд -- небольшой городок, Черчилль заезжая знаменитость. Однако, мне стоило немалого труда узнать, где именно будет происходить митинг: ни полицейский, ни прохожие этого не знали. Нарядная продавщица в магазине удивленно переспросила: "Разве Черчилль будет говорить в Ильфорде?"

* * *

   Я много о нем писал, но увидел его впервые; нарочно для этого поехал в Ильфорд и был несколько разочарован. Он говорил хорошо, однако, без особого блеска. Брюс Локаот недавно назвал Черчилля "последним классическим оратором Великобритании" [The Evening Standart, 27 октября 1931 г.]. Думаю, что это преувеличено. Жорес, граф де Мен, Бриан, Поль Бонкур, Штреземан, Алкала Замора, другие знаменитые иностранные ораторы, которых мне приходилось слышать, говорили гораздо лучше. Черчилль великолепно огрызался с трибуны.
   В кругах рабочей партии утверждают, что Черчилль "единственный опасный реакционер в Англии": он якобы мечтает о диктатуре, хочет "раздавить социализм". Не совсем понимаю, какая может быть в Англии диктатура, откуда она возьмется, и для чего собственно понадобится. Так диктатором будет Черчилль? Есть люди, которые по наружности точно предназначены для того, чтобы быть диктаторами, -- таков был, например, генерал Врангель. Черчилль -- очень грузный, толстый человек (бывший гусар едва взобрался на трибуну), с одутловатым лицом, с довольно высоким неприятно резким голосом.
   Он приехал на митинг в смокинге, вероятно, после недурного обеда, и был очень хорошо настроен. Не знаю, раздавит ли Черчилль социализм, но социалистов он явно не любит. Выпады его против рабочей партии были забавны не столько по существу, сколько по форме.
   "Я всегда был убежден, что социалистическое правительство скверное дело", -- говорил с сокрушенным видом Черчилль, не поднимая голоса и как бы разговаривая сам с собой. -- "Да, скверное дело, скверное дело", -- повторил он. -- "Но, все-таки, я не мог думать, что за такое короткое время оно наделает столько бед"... -- Он остановился на мгновение, точно подсчитывая мысленно бедствия, причиненные социалистами за время их пребывания у власти, и спрашивая себя, мог ли он думать, что эти бедствия будут так велики. -- "Нет, нет, я не думал, я этого не думал", -- продолжал Черчилль так же негромко, так же покачивая с сокрушением головой. И вдруг, без всякого перехода, с яростью заорал диким голосом: "За каких-нибудь два года эти люди погубили Англию!"
   Ораторский эффект его приема был необычайный. Когда бурные аплодисменты стихли, сбоку из публики мало осведомленный, очевидно, слушатель закричал; "Вы сами были социалистом!" Черчилль повернулся к нему, радостно на него уставился и затем медленно отчеканил: "Нет, сэр. Много глупостей я совершил в жизни, но социалистом я никогда не был!" Новый грохот рукоплесканий и смеха покрыл этот ответ.
   Разумеется, он "сгущал краски". Слава Богу, Англия еще не совсем погибла. Рабочая партия, вдобавок, утверждает, что "погубил Англию" Черчилль, вернувший фунт к его довоенному уровню. Быть может, удивительнее всего были "конкретные предложения" оратора. В первой части своей речи он доказывал избирателям, что рабочее правительство в два года погубило Англию; а во второй -- горячо призывал избирателей голосовать за Макдональда, т. е. за человека, стоявшего все эти два года во главе этого самого рабочего правительства. Вначале мне показалось, что Черчилль издевается, не то над Макдональдом, не то над своей аудиторией. Ведь он мог говорить просто о Национальном правительстве, никого не называя. Он мог, на худой конец, проглотить Макдональда и Сноудена, как раскаявшихся грешников. Но речь его была построена совершенно иначе. Выходило как-то так, что Англией правил два года гадкий Гендерсон, а Макдональд и Сноуден тут совершенно ни при чем, -- от них Черчилль в полном восторге. При этом глаза его сияли искренностью и убеждением.
   Демагог? Я не знаю, что такое демагог: точный смысл этого понятия установить очень трудно. Но если и "демагог", то на редкость искренний. Черчилль беспрестанно переходил из одного лагеря в другой и всегда был убежден в своей глубокой правоте. Таков был и герцог Мальборо, его знаменитый предок. Мирабо говорил с изумлением о Робеспьере: "этот человек действительно верит в то, что говорит!" Изречение французского революционера как нельзя более подходит к Черчиллю. В этом старом искушенном политике, в блестящем ораторе и даровитом писателе сидит и простодушный читатель "Дэйли Мэйль". Недавно в статье, напечатанной в этой газете, он призывал Макдональда, Болдвина и Ллойд-Джорджа собраться втроем, подумать и вынести решение, как быть Англии. "Только они трое из всех ныне живущих англичан были первыми министрами. Пусть же они и решат, что нам делать. Мы все будем им повиноваться", -- писал Черчилль. Оно конечно: Макдональд великий человек, Болдвин тоже, но все-таки почему же такое послушание, -- вы наши отцы, мы ваши дети? Во Франции ни одному политическому деятелю (и пониже Черчилля рангом) не пришло бы в голову "повиноваться" и призывать к повиновению Стегу, Франсуа Марсалю или Шотану на том основании, что они занимали должность министра-президента.
   Нет, не будет Черчилль диктатором.

* * *

   Другой митинг, не в Ильфорде, а в Лондоне. Его устраивает лорд Бивербрук.
   Кто правит Англией? Разумеется, свободно избранный парламент. Но при известной игре ума, -- в том, например, смысле, в каком Николай I говорил, что Россией управляют тридцать тысяч столоначальников, -- можно сказать, что Англией правят три человека: лорд Ротермир, лорд Бивербрук и семья Берри. Им принадлежат три колоссальных газетных треста. Вне трестов остаются "Таймс" (национальное учреждение), "Морнинг Пост" и еще несколько влиятельных газет, из которых очень большое распространение имеет только "Дэйли Геральд" (его тираж в октябре достигал 1.300 тысяч экземпляров, хотя кампания против Национального Правительства велась в социалистической газете далеко не блестяще). О значении газетных трестов говорить не приходится. Скажу только, что "Дэйли Мэйль" считается самой распространенной газетой в мире, и что чистый доход от одного этого предприятия составил в 1928 году около ста двадцати миллионов франков. Собственно, самой правильной классификацией людей по их умственному и душевному типу была бы классификация по газетным штамповальным машинам: homo sapiens "Дэйли Мэйл", homo sapiens "Дэйли Экспресс", homo sapiens "Дэйли Геральд", и т. д.
   
   Огромный зал театра переполнен очень нарядной публикой. Занавес спущен. Перед ним на авансцене распорядитель митинга создает настроение. Он рассказывает анекдоты (очень недурно), сообщает последние новости, затем предлагает публике спеть перед митингом несколько песен. В разных местах зала посажены хористы. Раздается пение. Распорядитель просит разрешения снять пиджак, берет палочку и взволнованно дирижирует. Сначала поют трогательную песенку "Джон Браун", затем другую, -- вот весь ее текст: "Спрячьте в карман ваши горести и улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь! Какой смысл огорчаться? В этом никогда не было смысла. Поэтому, спрячьте в карман ваши горести и улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь!" -- Минут через пять весь театр орет: "Smile, smile, smile!" Настроение создано. Но этого распорядителю мало. Он делит зрительный зал на две части: публика левой половины зала поет "Дэйзи, Дэйзи", а публика правой половины одновременно поет "Типперэри". Что получается в музыкальном отношении, легко себе представить. Но цель достигнута: становится очень весело. Распорядитель надевает пиджак и исчезает. Занавес поднимается. На сцене пять рядов кресел для избранной публики. Дамы в дорогих вечерних платьях. Справа из-за кулис выходит невысокий худой человек с лукавым, умным лицом, -- хитрый мужичок. Это и есть лорд Бивербрук. Его встречают, так, как встречают Шаляпина, как встречали Клемансо после перемирия 11 ноября. Бурная овация длится несколько минут. Люди, знающие биографию газетного короля, могут сделать горестные выводы об умственном уровне аудитории.
   Никто не свистал лорду Бивербруку. Его противники составляли в зале ничтожное меньшинство. Не надо спрашивать: зачем же собственно устраивается митинг, если некого убеждать? Митинг устраивается потому, что лорд Бивербрук любит говорить. Кроме того, завтра во всех его газетах, в длиннейших восторженных отчетах, будет подробно изложена его речь, и она от этого очень выиграет, ибо лорд Бивербрук говорить не умеет. Будут о ней отчеты и в газетах лорда Ротермира, но покороче. Лорду Ротермиру принадлежит всего десять процентов в тресте лорда Бивербрука. "Таймс" даст о митинге пять строк. "Дэйли Геральд", разумеется, не упомянет о нем ни одним словом.
   В своей речи Бивербрук подробно развил то самое положение, которое украшает теперь витрины лавок: "будьте разумны, покупайте британские товары" (вариант: "будьте британцами, покупайте британское"). Единственная идея лорда Бивербрука: тесный экономический союз между Англией, ее колониями и доминионами. Серьезные экономисты считают эту идею неосуществимой: доминионы никогда не согласятся, особенно теперь, после падения фунта. Однако, гипноз Бивербрука действует: пропаганда его газет имела в пору выборов огромное значение. По существу, можно быть ему искренно благодарным: приход к власти социалистического большинства, конечно, повлек бы за собой бегство капиталов из Англии, крах валюты и финансовую катастрофу похуже недавней. Щедрин говорил в пору падения рубля: "это еще ничего, когда за рубль дают полтинник. А вот, что, если за рубль будут давать в морду!.."
   После доклада оратору задаются вопросы. Какой-то старичок встает и спрашивает, отчего оратор, предлагая всем англичанам покупать только британские товары, сам в своих газетах печатает огромные объявления американских фирм. Вопрос язвительный, и его язвительность еще подчеркивается ехидными интонациями старичка. Он и называет Бивербрука, обращаясь к нему через председателя, "Его Сиятельство" (his lordship). Аудитория смущенно затихает. -- "Почтенный джентльмен, вероятно, социалист?" -- спрашивает лорд Бивербрук. -- "О, нет, Ваше Сиятельство, я консервативнее, чем вы", -- восклицает оскорбленный старичок. Мне тоже, по его вопросу, показалось, что он социалист. Но мы ошиблись: старичок обходит Бивербрука не слева, а справа. Симпатии к нему в аудитории, кажется, растут. Все ждут, что скажет докладчик. Лорд Бивербрук невозмутимо отвечает, что, если б он не помещал объявлений американских фирм, то дела его газет пришли бы в дурное состояние, пришлось бы отпустить служащих, и таким образом безработица на родине увеличилась бы. Из сострадания к безработным лорд Бивербрук не может отказаться от американских объявлений. Гром рукоплесканий, -- да, он знает свою аудиторию. Старичок смущенно садится.
   Это чисто-диккенсовская сцена. Между Карлтонским клубом и Пикквикским разница не так велика. Карлтонский клуб делает историю? Пикквикский тоже. Только не так заметно.

* * *

   На улице, у выхода нарядная дама раздает листки. Сунула листок и мне: обращение "ко всем избирателям -- патриотам". Оно всецело посвящено личности первого министра. Избирателям предлагается очень серьезно подумать, -- какого человека они хотят поставить во главе правительства. "Знаете ли вы, что мистер Рамзай Макдональд входит в международное сообщество, секретарем которого является убийца?"
   Я не сразу сообразил, в чем дело. Эти слова могли бы относиться к Аль Капоне! Речь идет о Втором Интернационале и об его секретаре Фридрихе Адлере, застрелившем, как известно, австрийского министра.
   Дальше вопросы, посвященные прошлому Макдональда:
   "Уж не забыли ли вы, какую роль мистер Рамзай Макдональд играл во время войны?"
   "Уж не забыли ли вы, что мистер Рамзай Макдональд стоял за полную независимость Ирландии, Египта и Индии?"
   "Уж не забыли ли вы, что во время недавней всеобщей забастовки он состоял членом стачечного комитета и пел "Красное Знамя"?
   "Уж не забыли ли вы, что в 1927 году он противился отправке в Шанхай войск, которые должны были там защищать английских граждан и гражданок?.."
   Всего девять этих "Have you forgotten". Подписи никакой, только адрес типографии Вальтер Серль.
   В последнем параграфе сообщается, что мистер Рамзай Макдональд пал на колени перед международным капиталом. Это могли бы сказать и Гитлер, и Сталин. Пожалуй, и Гендерсон, и Блюм. А первые четыре вопроса, быть может, со временем, зададут Черчилль или Бивербрук.

* * *

   Политический митинг в Гайд-Парке, -- обстановка Гайд-Паркских собраний тысячу раз описывалась и всем известна. Собственно, это и не митинг: человек двадцать слушают взобравшегося на скамейку оратора. Слушатели мрачные, бедно одетые люди, -- по всей вероятности, безработные. Оратор говорит совершенно непонятную речь. Со ссылками на Священное Писание, он восторженно хвалит сэра Освальда Мослея и его "Новую Партию".
   Сэр Освальд Мослей глава и основатель "Новой Партии". Но если у десяти англичан спросить, кто такой Мослей, то, вероятно, девять ответят: "это зять лорда Керзона".
   Лорд Керзон занимал виднейшие посты и имел государственные заслуги. Он считался "самым гордым человеком в Англии". Об его высокомерии ходили легенды и анекдоты. В пору войны на параде перед ним проходили впервые прибывшие в Европу американские войска. По замечанию какого-то шутника, лорд Керзон принимал парад с таким видом, будто эти американцы пришли просить у него прощенья за то, что Соединенные Штаты посмели полтораста лет тому назад отделиться от Англии. После кончины Керзона, Болдвин в речи, посвященной его памяти, сказал, что у покойного была горячая мечта: стать герцогом. Этой мечте не суждено было осуществиться: лорд Керзон, рожденный бароном, стал графом и умер маркизом.
   Судьба устроила так, что зятем такого человека оказался левейший из социалистов. Сэр Освальд Мослей левее не только Макдональда, но и Гендерсона. Вместе с тем, он восторженный поклонник Гитлера и считается кандидатом в английские Гитлеры. Это не совсем понятно, -- законы снобизма непостижимы. Быть может, еще менее понятно то, что английский Гитлер -- юдофил и окружен евреями. При нем и телохранителем состоит еврейский боксер Кид Льюис. Добавлю, что сэр Освальд превосходный оратор и имеет репутацию умного человека. Свое бытие "феодала" он принес в жертву своему сознанию сноба, -- жертва, вдобавок не слишком тяжелая. "Новой Партии" еще недавно предсказывали блестящее будущее, -- нелегко ремесло политических пророков: она не получила ни единого места в парламенте. Как бы то ни было, уж кажется, Священное Писание не имеет никакого отношения ни к ней, ни к сэру Освальду Мослею.
   -- Сэр Освальд необыкновенный, Богом посланный человек, -- говорит загадочный оратор.
   -- Я сказал бы, что он скорее каналья, не есть ли он? -- мрачно перебивает один из слушателей.
   Прошу извинить буквальный перевод фразы, но уж очень хорошо вежливое сочетание со словом "каналья" этого сослагательного наклонения, этого "скорее" и английского переспроса в конце фразы.
   -- Нет, сэр, это необыкновенный человек, -- нисколько не обидевшись и даже не удивившись, твердо повторяет оратор.

* * *

   В том же Гайд-Парке. Старый джентльмен медленно едет верхом. "Лошадь тысяча рублей, а седоку цены нет", -- говорит в "Войне и Мире" об езде Николая Ростова почтительный камердинер его отца Чекмарь. Кто такой этот сухощавый гигант? Фельдмаршал в отставке? Мне и лицо его кажется знакомым, хоть, конечно, я его никогда не видел: так типичен этот облик старой Англии -- Rule Britania.
   Теперь в Лондоне люди жалуются, стонут и сокращают расходы. Граф Гарвуд, один из богатейших людей страны, на днях "по недостатку средств" продал свой дворец. До выборов все говорили, что "Англия идет к собакам", (т. е. гибнет). Если верить некоторым газетам, теперь богачам живется чуть только не хуже, чем безработным. Сделаем поправку на обычай: богачи плачут для того, чтобы было не слишком горько беднякам. Так, негр, когда его жена родит, ложится рядом с ней и жалобно кричит от боли: жене от этого будет легче. По некоторым причинам, мне трудно особенно умиляться над участью графа Гарвуда. Однако и с поправкой на деликатный обычай признаем: не все, далеко не все, сейчас благополучно в мире богатых. "Спрячьте в карман ваши горести и улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь"... Но не очень улыбаются люди, теряющие в один день десятую часть состояния, а то и больше, без всякой видимой причины: ни с их предприятием, ни с миром ничего за день не случилось.
   И есть что-то успокоительное в этом Гайд- Паркском видении. Какая лошадь! Какое непоколебимое спокойствие на лице всадника! Какая уверенность в том, что и завтра, и через год, и до конца жизни будут кровный английский конь, обеспеченный счет в банке, полный порядок в Гайд-Парке, изобилие великолепных вещей в магазинах ("будьте британцами, покупайте британское"). Неужели где-то происходят революции? Неужели в двух шагах отсюда безработные с мрачными лицами слушают полоумного поклонника сэра Освальда Мослея? Вид всадника ясно свидетельствует, что система Куэ совершенно не нужна. У него, вероятно, и без системы Куэ все идет превосходно: с каждым днем лучше и лучше.
   Удивительная страна, эта "идущая к собакам" Англия!

* * *

   Результаты выборов: все кончилось отлично. Национальное правительство победило, Макдональд выбран...
   Биография у этого человека пестрая. Лет пятнадцать тому назад он "резко разошелся со своей партией". Теперь снова резко разошелся со своей партией. Но тогда он основывал советы, теперь -- общенациональное правительство. Логически подойти к этому трудно, не поймешь: не то Кремль, не то Сити, -- расстояние и для пятнадцати лет, в зрелом возрасте, немалое. Вообще эти странные английские события поставили политическую логику в трудное положение. Лидер бросил партию или партия бросила лидера, -- кажется, в британской истории это примеров, не имеет. Люди, говорившие с возмущением о "попытке незаметно вынуть изо рта у голодного человека его жалкий кусок хлеба", очень заметно сами этот кусок вынули, -- по словам сегодняшнего правительства Макдональда, под давлением необходимости, а по словам вчерашнего правительства Макдональда, под давлением "циничного иностранного" (или, по устарелой терминологии, "дружественного французского") капитала. С другой стороны, люди, "всосавшие фритредерство с молоком матери", вдруг оценили преимущества протекционизма. Гендерсон (и не он один) на седьмом десятке лет жизни неожиданно пришел к мысли, что пошлины на иностранные товары, в самом деле, могут способствовать борьбе с бюджетным дефицитом и росту отечественной промышленности. Были в убогих прениях английского парламента и очень забавные сцены. Так, например, Сноуден укоризненно заявил, что Англия в последние два года жила много выше своих средств. Кто же был эти два года британским министром финансов? Мы давно знаем, что времена Гладстона и Дизраэли кончились. Но, все-таки, трудно читать без недоумения, как Сноуден изобличает Сноудена, и как Макдональд спасает Англию от Макдональда. В заключительной речи Уинстон Черчилль ругал социализм и социалистов, -- отчет же отмечает в этом месте бурные рукоплескания на правительственных скамьях. Если принять во внимание, что на первой из этих скамей сидят Макдональд и Сноуден, то уж совсем трудно постигнуть преимущества перехода к новым нравам и спасения Англии по новым способам. Все это происходит в государстве, которое, бесспорно, является первым в мире по своей политической культуре. Можно, конечно, сослаться на новые факты, на обстановку "текущего момента", на то, что изменилась только тактика, а не принципы английских государственных деятелей. Ведь "текущий момент" на то и течет, чтобы меняться, -- а с каким абстрактным "текущим моментом" связываются принципы, это дело темное. Пример самых передовых идейных политиков показывает, как легко идеи склоняются перед политикой.
   Добавлю, что Рамзай Макдональд прожил на свете лет пятьдесят с репутацией "фанатика"!

* * *

   Английский парламент не то самый старый, не то второй по возрасту в мире (кажется, большинство историков признает, что венгерский несколько старше). Жаль, что вековому учреждению не соответствует вековой дворец: нынешнее здание парламента моложе и Таврического Дворца, и Бурбонскаго. Ему всего лет восемьдесят. Старое здание сгорело в 1834 году.
   В Англии боготворят старину, однако, немного в старину играют. Подлинных исторических зданий в Лондоне мало, неизмеримо меньше, чем в Париже. А очень старых и совсем почти нет. Во дворце парламента от древних времен, с 11 -го века, сохранился только Вестминстер-Холл, огромный великолепный зал, тесно связанный со всей английской историей. На полу, в разных местах, надписи: "На этом месте Вестминстер-Холла стоял король Карл I во время своего процесса"... "На этом месте"... и т. д. Точность и определенность надписей вызывают улыбку: все время стоял на этой крошечной плитке, и место ее было тщательно записано! Многое можно было бы рассказать о том, как создаются подобные надписи. Отличная тема для диссертации трудолюбивого приват-доцента: "трюкаж" истории и история "трюкажа".
   К сожалению, не очень заслуживают веры и более важные сведения, относящиеся к британскому парламенту. Так, записи прений в Палате Лордов ведутся с 1509-го года, и в Библиотеке Вестминстерского дворца показывают первые тетради со справедливой гордостью. Мы знаем, однако, следующее. В 18-м веке записи прений в парламенте составлял известный писатель Самуэль Джонсон. Много лет спустя, приятель Джонсона Франсис в разговоре с ним с восторгом отозвался о давней речи Питта-Старшего, назвав ее лучшей из всех знаменитых парламентских речей. В припадке откровенности -- это с ним бывало -- старик Джонсон сознался своему другу, что всю классическую речь Питта он сочинил от первого слова до последнего: Джонсон не ходил на заседания, обычно наводил справки у приставов, -- кто о чем говорил, -- и потом у себя дома, в мансарде на Экзетер-Стрит, составлял все речи, отлично зная каждого оратора и приблизительно догадываясь, что мог сказать каждый. Ораторы оставались очень довольны: они и не думали, что так хорошо говорили. -- "Вы, однако, сочиняли беспристрастно!" -- сказал Франсис. -- "Я соблюдал видимость беспристрастия, но всегда старался, чтоб речи собак-вигов выходили похуже", -- ответил Джонсон, бывший ревностным тори. Английские историки не очень любят вспоминать этот разговор. Некоторые из них доказывали, что Джонсон все-таки записывал довольно правильно. Может быть, он сам на себя налгал.
   Кажется, знатоки архитектуры спорят о художественных достоинствах Вестминстерского дворца. Есть в нем и технические недостатки: он выстроен из непрочного камня. Однако, по-моему, трудно себе представить более величественное и грандиозное здание парламента. Архитектурная идея дворца очень проста и ясна. На противоположных его концах, по оси здания, расположены Палата Лордов и Палата Общин. Их соединяет длинная цепь зал и галерей. Если отворить все двери, то с кресла спикера в Палате Общин, на расстоянии пятидесяти сажен, виден трон короля в Палате Лордов. Король и спикер никогда не занимают одновременно своих мест, но места эти устроены симметрично. По сторонам от этой основной цепи зал, есть еще свыше тысячи комнат: от пожара удалось сохранить Вестминстер-Холл и остатки монастыря; все остальное нужно для жизни и для работы. Такова, пожалуй, и символика английской конституции, с ее бесчисленными наслоениями на основном стержне, с ее одинаковым уважением к прошлому и к потребностям настоящаго.
   Самый великолепный зал во дворце -- Палата Лордов. В художественном отношении здесь все прекрасно, от оконных стекол до королевского трона. У короля есть троны и в Букингемском, и в Сент-Джемском, и в Виндзорском дворцах. Но по конституции настоящим считается трон короля в парламенте [Mac-Donagh, The English King. 1929]. Рядом стоит трон королевы, поставленный по настоянию Эдуарда VII, -- прежде в парламенте был только трон короля. Кресло королевы на полтора дюйма ниже, -- ибо королева "лишь жена своего короля и повелителя", -- поясняет новейший биограф. И сбоку небольшой, почти детский, стул для принца Уэльского.
   Палата Общин гораздо проще Палаты Лордов. По сравнению с залами заседаний Французской Палаты Депутатов, Рейхстага или Государственной Думы, она кажется крошечной, -- опять-таки из-за игры в старину: чтоб было все, как прежде. Поэтому на шестьсот с лишним депутатов есть только триста мест. Очень тесны и трибуны для публики. Впрочем, официально никакой публики в Палате Общин нет. Это интересная черта английского парламентского быта. В старину заседания парламента не были доступны для посторонних. От традиции в Англии отступить трудно; между тем, допускать публику, разумеется, необходимо. Поэтому принята фикция: публика есть, но ее в то же время нет. Есть невидимые тени. Правда, для теней отведены трибуны, вдобавок разделенные перегородками: тени журналистов, тени почетных иностранцев, тени обыкновенных туристов. Но предполагается, что ни спикер, ни члены Палаты не видят из них никого. Лет шестьдесят тому назад, консервативная партия травила республиканского депутата Герберта. И вот, всякий раз, когда Герберт требовал слова, один из консерваторов вставал и, взволнованно показывая на трибуны, сообщал спикеру, что заметил в зале посторонних: "Strangers are present". Спикер должен был прерывать заседание. Эта шутка продолжалась довольно долго. Потом она надоела и, кажется, журналисты потребовали ее прекращения.
   Теперь на заседание Палаты может попасть кто угодно, за одним исключением. Это исключение -- английский король: ему доступ в Палату Общин строжайше запрещен. Как известно, появление Карла I в Палате в 1642 году было одной из причин революции, стоившей жизни королю. В обрядах Палаты до сих пор есть забавная черта, свидетельствующая об этом правиле: в день открытия парламента, когда королевский вестник, "Пристав Черного Жезла", идет в Палату Общин звать коммонеров в Палату Лордов, сидящий у дверей Палаты Общин "Сержант с Оружием" обязан, увидев пристава, захлопнуть дверь перед самым его носом. После этого королевский вестник три раза смиренно стучит в дверь, и лишь тогда получает доступ в Палату [Bryan Н. Fell, The Palace of Westminster, London 1930, p. 38]. Кажется, это единственный обряд в Англии, непочтительный в отношении короля.
   Депутат Герберт, кстати сказать, отнюдь не был единственным английским республиканцем. Всего шестьдесят лет тому назад, -- напоминает Мак-Дона, -- лорд Сельборн говорил королеве Виктории, что республиканское движение растет и представляет собой грозную опасность для короны. Республиканцами были и Дильк, и Морлей, и Джозеф Чемберлен, и Теккерей; а Джон Брайт считался кандидатом в президенты английской республики. Только в конце царствования Виктории, когда период ее непопулярности кончился, республиканское движение ослабело. Дильк и Чемберлен стали министрами, Морлей получил титул лорда, а кандидата в президенты республики Брайта король Эдуард VII назвал своим личным другом.
   Наконец, социалисты на конференции 1923 года, большинством 3694 тысяч голосов против 386 тысяч, признали, что установление республики не является задачей рабочей партии. После этого, Макдональд принял приглашение "пообедать и провести ночь" ("to dine and sleep") у короля в Виндзорском дворце.
   Обстановка в Палате Общин совершенно не похожа на обстановку других парламентов. Сравнительно небольшой зал и отсутствие трибуны для оратора, конечно, меняют всю психологию речи. Быть может, отчасти поэтому английское политическое красноречие так непохоже на французское. Перед длинным столом, на хозяйском месте, сидит в своем средневековом костюме спикер. По правую сторону стола министры, за ними их сторонники; по левую сторону -- оппозиция. Брайан Фелль, старший клерк Палаты Общин, написавший о ней книгу, сообщает, что на ковре, с каждой стороны стола, вышита черта, переступать которую не имеет права ни один оратор: эта мера предосторожности осталась от тех времен, когда коммонеры были при шпагах, -- черта указывает расстояние, на котором скрестить шпаги невозможно. Я этой черты не видел. Правда, особенной необходимости в ней в настоящее время нет: едва ли социалисты набросятся со шпагами на Макдональда и Томаса, какие бы нежные чувства они к ним теперь ни испытывали. Однако, если уничтожена столь древняя традиция, то, может быть, и в самом деле Англия "идет к собакам"?
   Говорят ораторы с места и недолго. Прежде было не так: Пальмерстон говорил, случалось, пять часов подряд. Бальфур рассказывает Асквиту, что в ту пору, когда он начинал свою парламентскую карьеру, ораторские поединки между Дизраэли и Гладстоном были мучительно-длинны и затягивались далеко за полночь [Asquith, Fifty years of Parliament, v. II. p. 178]. Теперь нравы изменились, и ораторы редко говорят больше получаса. Асквит несколько неожиданно обясняет это тем, что газеты не стали бы, по техническим причинам, печатать слишком длинную речь. Обращаются ораторы к спикеру. Считается крайне неприличным назвать другого оратора по фамилии. Это прямо сообщается, к сведению молодых депутатов, в правилах Палаты Общин: надо говорить: "высокопочтенный джентльмен, выступавший последним", или как-нибудь в этом роде [Roberts Rules of Order]. Палата очень вежлива. Это не всегда так было. Знаменитый член парламента в 1832 году сравнивал ее со зверинцем; а в старинном романе Троллопа, где портретно выведены Гладстон и Дизраэли, один из них начинает свой ответ другому с иронического выражения благодарности за то, что не подвергся, по крайней мере, оскорблению действием со стороны достопочтенного джентльмена, после всех тех ругательств, которые услышал в его речи по своему адресу. Так здесь все совершенствуется понемногу: и законы, и конституция, и быт.
   Зал заседаний Палаты тесен и не слишком удобен, но в остальном члены парламента не могут пожаловаться на недостаток удобств: в их распоряжении превосходная библиотека, читальня, почта, шестнадцать комнат для комиссий, кофейня, залы ресторана (один огромный стол для обедов правительственного большинства, другой для обедов оппозиции) и комната для шахматной игры: это единственная игра, разрешенная в английском парламенте (в парламентах доминионов можно играть и на биллиарде, и даже в теннис). Везде памятники знаменитых государственных людей Англии. Так ли их, действительно, помнят? Лорд Джордж Гамильтон говорит в своих воспоминаниях, что их забывают в тот самый день, когда они оставляют государственную деятельность. По его свидетельству очевидца, за гробом Гладстона шла весьма небольшая толпа почитателей [Lord George Hamilton. Parliamentary Reminiscences, 1922, p. 297].
   По сторонам от зала заседаний две галереи для голосования: "Aye-lobby" и "No-lobby". В левую от спикера галерею выходят депутаты, голосующие против законопроекта; в правую голосующие за законопроект. Сэр Кертней Ильберт, лучший из современных знатоков британского политического строя, сообщает, что обычно перед голосованием партийный "уип" указывает членам партии, как они должны голосовать, или же объявляет им, что по обсуждаемому вопросу они могут голосовать свободно. В последнем случае, "каждый член Палаты должен сам подумать и решить вопрос; это всегда затруднительно (troublesome)", -- говорит, по-видимому, без всякой иронии сэр Кертней Ильберт [Sir Courtney Ilbert. Parliament, p. 156].
   Ирония и была бы вполне неуместна в отношении к этому вековому учреждению. Перед ним надо низко снять шляпу. Заседали здесь и большие люди, навсегда оставшиеся в истории. Но, быть может, не меньше мы обязаны заседавшим здесь малым и средним людям: обязаны им той небольшой долей свободы, которая, все-таки, существует в мире. Ренан, читая "Госпожу Бовари", восторгался мосье Омэ, -- он, кажется, до сих пор остается единственным поклонником Флоберовскаго аптекаря. Это не значит, что знаменитый писатель сходился с мосье Омэ в мыслях. Но Ренан неизменно говорил: "Если-б не мосье Омэ, то нас всех давным давно сожгли бы на костре". Можно возражать против этих слов. Можно находить не очень высоким и средний умственный уровень членов Палаты Общин или Палаты Лордов. Однако, с полным правом говорил Каннинг: "Английский Парламент умнее, чем самый умный из всех его членов".

* * *

   Другое национальное учреждение -- Английский Банк. Это нелепое и безобразное одноэтажное здание, без окон на улицу, нечто среднее между каменным забором и римским храмом, построено почти в то же время, что и великолепное здание парламента. Вот и говори о вкусе и стиле эпохи! Здание Английского Банка занимает целый квартал; но теперь оно оказалось недостаточно поместительным, и надстраивается второй этаж, уже с окнами на улицу. На конкурсе архитектурных нелепостей Английский Банк мог бы получить высокий приз. Внутри здания, по лестницам ходят слуги в красных раззолоченных костюмах. Здесь такой же ритуал, как в парламенте. По-моему, банк мог бы обойтись и без ритуала.
   Перед банком знаменитая площадь Сити. Отовсюду видны огромные здания других банков. Здесь же рядом обе биржи: "Ройаль Эксченж" и "Сток Эксченж". Старинные анатомы старались найти участок мозга, где находится человеческая душа. Этот уголок Лондона еще совсем недавно рассматривался, как местонахождение души капиталистического мира. Здесь был центр мирового кредита, -- теперь он, по-видимому, переходит в Париж. На "Ройаль Эксченж" надпись: "Земля и все, что на ней, принадлежит Господу Богу", -- такая надпись на здании биржи как будто нарочно сделана для зубоскальства комсомольцев.
   В отличие от того, что творится в деловые часы на парижской бирже, здесь все происходит чинно и спокойно. Везде люди в пиджаках и цилиндрах, при зонтиках, -- сочетание, по парижским понятиям, странное. Это общая форма Сити. Кажется, и иерархия здесь соблюдается, как в лучшем полку. Есть банкиры, джобберы, брокеры, ремизьеры, клерки. Клерки делятся на "авторизованных" и "не-авторизованных", -- не-авторизованные не могут куда-то входить в здании "Сток Эксченж". У них у всех вид, как у маленькой Пушкинской русалочки: "но что такое деньги, я не знаю".
   Самое страшное время здесь три часа, когда, по биржевому выражению, "приходит Нью-Иорк". В пору завтрака относительно тихо. Обер-офицеры биржи завтракают в маленьких ресторанах Трогмортон Стрит. Штаб-офицеры уезжают в старый ресторан Симпсона. Я побывал и в этом знаменитом учреждении. Здесь "коктэйль из устриц" запивают горьким английским пивом, -- тоже, по французским понятиям, вещь невообразимая. Лакей, похожий на фельдмаршала, подкатывает на столике Roast Saddle of Mutton; фельдмаршалу полагается тут же, не дожидаясь конца обеда, сунуть шесть пенсов. К баранине подают смородинное желе. Если же вместо него спросить горчицы, то вы будете опозоренным человеком: в Англии есть баранину с горчицей -- немногим лучше, чем зарезать родную мать. Тяжелые блюда, чудовищные порции, каких я не видел со времен Тестова. Все столики в огромном зале заняты. Везде осанистые люди, "исполненные уважения к самим себе" и сознания своей важности. Можно ли "увести души этих людей от капиталистического строя"? [*] Я в этом не уверен.
   
   [*] -- Читатель узнает в словах, взятых в кавычки, терминологию талантливого публициста и на редкость блестящего оратора И. И. Бунакова. По его мнению, "прочен не тот строй, который питает тело народа, а тот строй, который держит его душу. Когда душа народа уходит от строя, строй обречен". Поэтому, И. И. Бунаков считает капиталистический строй в мире обреченным, а задачу русской эмиграции видит в том, чтобы увести от советской власти душу русского народа, -- однако, не предлагая ему, вместо коммунизма, капиталистического строя, "ибо в его правду никто(!) больше не верит". Мысли эти (на мой взгляд неверные и опасные) заслуживают особого внимания, и по их практическому значению, и по тому таланту, с каким он высказываются.
   
   Исполненные уважения к самим себе? Мередит рассказывает анекдот, будто бы весьма популярный в Сити. Два банкира заметили, что мальчик, служащий у них в конторе, крадет почтовые марки. Один из банкиров хочет заявить полиции о проступке мальчика. -- "Будьте к нему снисходительны", говорит другой банкир. -- "Помните, мы и сами начали с малого" (по-английски выходит лучше: "Remember, we started in a small way ourselves"). Я думаю, что этот анекдот нисколько не характерен для Сити.
   Во "Власти тьмы" Митрич объясняет косноязычному старцу Акиму, что такое банк: "У Анисьи деньги, примерно, залежные. Ей девать некуда, да и бабье дело -- не знает, куда их пределить. Приходит она к тебе: нельзя ли, говорит, на мои деньги пользу сделать. Что-ж, можно, говоришь. Вот ты и ждешь. Прихожу я на лето. Дай, говорю, красненькую: а я с уважением... Вот ты и смекаешь: коли шкура на мне еще не ворочена, еще содрать можно, ты и даешь Анисьины деньги. А коли, примерно, нет у меня ни шиша, жрать нечего, ты, значит, заметку делаешь, видишь, что содрать нечего, сейчас и говоришь: ступай, брат, к Богу, а изыскиваешь какого другого, опять даешь и свои, и Анисьины пределяешь, того обдираешь. Вот это, значит, самая банка. Так она кругом и идет. Штука, брат, умственная!" Старик Аким не верит: "Да, это что ж? Это, тае, значит, скверность. Это мужики, тае, делают, так, мужики и то, значит за грех, тае, почитают. Как же ученые то, тае... Как же так, Бог трудиться велел. А ты, значит, тае, положил в банку деньги, да и спи, а деньги тебя, значит, тае, поваля кормить будут. Скверность это, значит, не по закону это". -- "Не по закону?" -- переспрашивает Митрич. -- "Это, брат, нынче не разбирают. А как еще околузывают-то дочиста... Это, брат, у них самое любезное дело. А ты помни. Вот, кто поглупей, али баба, да не может сам деньги в дело произвесть, он и несет в банку, а они, в рот им ситного пирога с горохом, цапают, да этими денежками и облупляют народ-то. Штука умственная!"
   Должен сказать, что в этом чудесном диалоге Митрич довольно точно определяет сущность банкового дела, хоть судит о нем, быть может, и без надлежащей исторической перспективы: он не историк. Некоторые западные знаменитости идут много дальше, чем Митрич. Так, например, в прославленном романе Теодора Драйсера "Финансист" нарисована картина, из которой следует вывод: если не всякий банкир попадает в тюрьму (главный -- и лучший -- у Драйсера в тюрьму попадает), то, в сущности, это объясняется чистой случайностью. Конечно, преувеличение. Как бы то ни было, характеристика Митрича относится к периоду расцвета "банки". Банкир, быть может, околузывает, но зато делает разметку и деньги пределяет, как следует. Это ничего, если недоволен святой старец Аким. Худо, когда недовольна Анисья. А сейчас международная Анисья недовольна, очень недовольна. Люди, которым она доверила свои залежные деньги, совсем плохо их пределили, как и собственные: кредиты заморожены, акции ничего не стоят.
   На идеалистический, слишком идеалистический, язык недовольство Анисьи можно перевести и так: "души людей уходят от капиталистического строя".
   Однако, это будет весьма вольный перевод: души тут ни при чем. Во всяком случае, никак не следует делать дополнительный вывод: "души людей (хотя бы в одной только России) приходят к коммунизму". Я думаю, в России души теперь от коммунизма гораздо дальше, чем были во времена Акима и Митрича, когда Ленина, может быть, еще и на свете не было. Старец Аким "не характерен" для новой России: в ней сейчас, с большой вероятностью, можно предположить настоящую тоску по "банке" -- и, добавлю, нисколько не смешную. Эта тоска со временем и прорвется. Я писал в самом начале революции, что большевики принесут в деревню кодекс новой правды; но этим кодексом будет Десятый Том (Свода Законов). При том же мнении я остаюсь и теперь. Если-б дело было только в душах и в предметных уроках им, то европейские капиталисты могли бы быть рады и счастливы: их главные враги оказались в тысячу раз хуже их.
   Нет, беда не в том, что международные финансисты действуют "не по закону". Мы к ним с требованиями старца Акима и не подходили. Но их штука оказалась гораздо менее умственной, чем они думали, чем думали, вслед за ними, и мы. Если они и своего дела не знают, то что же они знают и для чего они собственно нужны? В Сити говорят, что банкир -- это человек, который в ясную солнечную погоду любезно предлагает вам свой зонтик и немедленно требует его назад, как только начинает идти дождь. С этим можно было мириться. Однако, теперь банкиры не предвидят ливней, и зонтиками не запасаются сами. А отдавать им зонтик назад перестало быть обязательным.
   Среди многочисленных обрядов Лондонской фондовой биржи есть обряд банкротства [Hubert Meredith, The Drama of Money Making]. Он называется hammering (от слова hammer -- молоток). Величественный сторож "Сток Эксченжа" в раззолоченном костюме поднимается на возвышение в одном конце биржевого зала и снимает шляпу. В зале мгновенно наступает мертвая тишина. Сторож стучит молотком и медленно произносит слова: "Джентльмены, довожу до вашего сведения, что мистер X не выполнил своих обязательств". На противоположном конце зала раздается эхо, -- другой сторож, так же одетый, произносит на своем возвышении то же самое: "Джентльмены, довожу до вашего сведения, что мистер X. не выполнил своих обязательств".
   Обряд, естественно, допускает и исключения. К несчастью, своего обязательства не выполнил -- Английский Банк, который обязан по уставу за три бумажных фунта семнадцать шиллингов и девять пенсов выдавать всякому желающему одну унцию золота. Теперь к Английскому Банку за унциями золота желающим лучше не соваться. Однако, после установленных войной прецедентов, падение фунта не так уж поразило мир.
   Я не хочу сказать, что капиталистическому строю грозит большая опасность. Если мы идем к катастрофе, то, все-таки, не из-за финансового кризиса или, во всяком случае, отнюдь не из-за него одного. С финансовым кризисом Европа справится. Но очень не мешает прислушаться к разным ударам молотка, раздающимся теперь над миром.
   
   Впервые: "Последние новости". 1931. 15 нояб.; 28 нояб.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru