Алтаев Ал.
Мигуэль Сервантес

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Биографическая повесть.

   

Библіотека для семьи и школы.

А. Алтаевъ.

Мигуэль Сервантесъ.

Біографическая повѣсть.

СЪ РИСУНКАМИ.

У. К. М. Н. П. книга допущена въ ученическія библіотеки низшихъ учебныхъ заведеній, а также признана заслуживающей вниманія при пополненіи безплатныхъ народныхъ библіотекъ и читаленъ. (Отнош. No 27678, отъ 20 октября 1908 г.)

   

Изданіе редакціи журнала "ЮНАЯ РОССІЯ"
Москва, Б. Молчановка, д. No 18.

Москва.-- 1915.
Типографія К. Л. Меньшова.
Арбатъ, Никольскій, 21.

   

I.

   Въ ясный осенній день 1560 года по одной изъ улицъ маленькаго испанскаго городка Алкалы шелъ двѣнадцатилѣтній мальчикъ. На немъ была курточка самодѣльной ткани, чулки, заштопанные въ нѣсколькихъ мѣстахъ, и грубые башмаки. За плечами его болталась кожаная сумка школьника. Очевидно, онъ возвращался изъ училища. Вдругъ черные глаза мальчика остановились на клочкѣ грязной исписанной бумаги, валявшемся въ пыли около одного изъ домовъ. Нагнувшись къ землѣ, онъ жадно схватилъ листокъ. Это былъ рукописный отрывокъ изъ стараго романса о народномъ испанскомъ героѣ Родриго Сидѣ {Сидъ былъ защитникомъ испанцевъ противъ ихъ угнетателей -- мавровъ, и народъ окружилъ имя своего героя легендарною славою, приписывая ему часто небывалые подвиги.}. Едва выйдя изъ отрочества, Сидъ уже вступается за чести, своего престарѣлаго отца и побѣждаетъ его дерзкаго оскорбителя. графа Лозано. самаго опаснаго рыцаря въ королевствѣ.
   
   "А tuera, а fuera Rodrigo",
   
   читалъ мальчикъ.
   
   "El soberbio Castellano!" *).
   *) "Прочь отсюда, прочь отсюда, Родриго, гордый кастильянецъ!" (Кастилія -- провинція Испаніи, кастильянецъ -- житель Кастиліи).
   
   И черные, глаза мальчика вспыхиваютъ, когда онъ вспоминаетъ одинъ за другимъ знакомые романсы о своемъ любимомъ героѣ, рыцарѣ Силѣ,.
   
   Онъ былъ въ золотой кольчугѣ, въ бѣлой,
   Какъ саванъ, епанчѣ:
   Съ опущеннымъ забраломъ, съ обнаженнымъ
   Мечомъ; ѣхалъ онъ въ мертвомъ молчаніи, гордый...
   
   И образъ Сида вставалъ въ воображеніи ребенка во всемъ своемъ обаяніи.
   Такъ онъ приблизился къ улицѣ, гдѣ стоялъ домъ его отца, бѣднаго гидальго {Гидальго -- испанскій дворянинъ.} Родриго Сервантесъ-и-Сааведра. Мечты мальчика были сразу грубо разрушены видомъ этого незатѣйливаго. неуклюжаго дома, съ его убогой. будничной обстановкой. Онъ, въ нерѣшительности остановился. Радъ нимъ было чудное ярко-синее небо Кастиліи, кругомъ раскинулись дома Алкалы съ ихъ садами олеандровъ., померанцевыхъ, деревьевъ и оливъ и густыми виноградниками. А тамъ, дальше, тянулись цвѣтущія равнины, по которымъ катила свои прозрачныя волны рѣка Унаресъ... Школьникъ тяжело вздохнулъ, крѣпче, прижалъ къ себѣ, драгоцѣнный листокъ и рѣшительно повернулъ назадъ. Нѣтъ, сейчасъ онъ не пойдетъ домой, хотя и чувствуешь голодъ; онъ отправится за городскія ворота подышать чистымъ воздухомъ и насладиться красотой своего любимаго Энареса.
   На берегу рѣки онъ легъ, какъ всегда, ничкомъ, и любовался ея кристальными струями, въ которыхъ плескались серебристыя рыбки... Жадно вслушивался онъ въ тихій шелестъ листьевъ прибрежнаго кустарника и въ нѣжное щебетанье птицъ... Любилъ онъ, и безцѣльно смотрѣть въ синее небо, лежа на спинѣ, слѣдить за полетимъ бѣлыхъ голубей, тонувшихъ въ безпредѣльной лазури...
   Сегодня всѣ мысли мальчика были полны прочитаннымъ. Открывъ сумку, онъ досталъ оттуда нѣсколько книжонокъ. Среди учебниковъ отыскалъ онъ засаленную книжку безъ начала и конца. Это былъ сборника" старинныхъ духовныхъ пѣсенъ. Этотъ сборникъ маленькій Сервантесъ получилъ отъ одного своего товарища по школѣ и читалъ его съ жаднымъ нетерпѣніемъ. съ которымъ, набрасывался на всѣ попадающіяся ему подъ руку книги. Судьба не баловала мальчика: бѣдный гидальго не могъ, особенно похвастаться богатствомъ своей библіотеки.
   Но пустой желудокъ слишкомъ назойливо давалъ себя чувствовать. Мальчикъ сложилъ книжки, перевѣсилъ сумочку черезъ плечо, стряхнулъ песокъ, приставили къ его платью, и медленно пошелъ домой. Солнце близилось къ закату, когда онъ переступилъ порогъ своего бѣднаго дома. Въ очагѣ уже потухъ огонь, на которомъ варился жалкій обѣдъ. Сегодня онъ, казался особенно скуднымъ... Убогая обстановка вернула мальчика къ грубой дѣйствительности, хотя онъ все еще напѣвалъ вполголоса пѣсню о могучемъ героѣ:
   
   Онъ былъ въ золотой кольчугѣ, въ бѣлой,
   Какъ, саванъ епанчѣ....
   
   -- Въ бѣлой, какъ саванъ, епанчѣ! передразнилъ его низкій мужской голосъ.-- Это все недурно, Мигуэль, но почему ты не явился во-время къ обѣду? Мать заждалась тебя, поддерживая попусту огонь въ очагѣ, пока ты слонялся, Богъ вѣсть гдѣ и съ кѣмъ, что вовсе не подобаетъ благородному гидальго.
   Мигуэль поднялъ голову.
   Ты ошибаешься, отецъ, отвѣчала, онъ съ достоинствомъ,-- я не дѣлалъ ничего, что могло бы унизить мою честь: я былъ на берегу Энареса и...
   -- И читалъ вздорныя книги! подхватилъ насмѣшливый дѣтскій голосъ.-- Не отпирайся, Мигуэль!
   -- Я никогда не отпираюсь и не лгу, Рюи, отвѣчалъ запальчиво Мигуэль,-- ты это отлично знаешь. Ну, да, я читалъ книги. Оставь же меня дѣлать то, что я хочу...
   Но старшій братъ его, Родриго не унимался. Онъ подобрался къ сумкѣ Мигуэля, вытащилъ изъ нея злополучный отрывокъ романса о Сидѣ и залился задорнымъ смѣхомъ.
   -- Посмотри, отецъ!-- закричалъ онъ, потрясая въ воздухѣ смятымъ листкомъ,-- ну, развѣ это занятіе? Мигуэль, точно старьевщикъ-еврей, подбираетъ на улицахъ грязную бумагу!
   Въ то далекое, невѣжественное время евреи были отверженнымъ и презираемымъ народомъ въ Испаніи. Евреевъ ненавидѣли за ихъ религію, ненавидѣли за то, что они потомки гонителей Христа, глумились надъ ними, гнали ихъ... И Мигуэль, задѣтый словами брата, сжалъ свои маленькіе кулаки и бросился на него со сверкающими, огненными глазами.
   -- Стыдно, Рюи!-- раздался женскій голосъ:-- ты всегда его дpазнишь, всегда начинаешь драку первый. Развѣ такъ слѣдуетъ жить братьямъ? Что же будетъ дальше, если вы съ дѣтства не привыкаете поддерживать и защищать другъ друга?
   На порогѣ стояла жена Сервантеса, Ленора, любимцемъ которой былъ младшій сынъ. Она приказала единственной служанкѣ подать Міигуэлю незатѣйливый обѣдъ. Когда на столѣ полнилась глиняная чашка съ похлебкой, донна Ленора сказала, нѣжно глядя на сына:
   -- Какъ ты проголодался, мой Мигуэль! И зачѣмъ ты такъ долго не шелъ. Вотъ моя олла {Олла -- національное испанское кушанье въ родѣ похлебки.} и остыла!
   Но проголодавшійся мальчикъ съ удовольствіемъ уплеталъ холодную оллу, приготовленную изъ крошечнаго кусочка тощаго барана, и заѣдалъ ее сухимъ козьимъ сыромъ.
   Въ это время старшія сестры Мигуэля, Андреа и Луиза молча склонились въ уголкѣ надъ Пеленой, которую онѣ шили въ даръ Св. Дѣвѣ. Только такая "благочестивая" работа, по понятіямъ того времени, была не унизительна для достоинства дочерей дворянина.
   День погасъ. Темнота наступила сразу. Въ этой странѣ, не бываетъ, сумерекъ. Но ложиться спать было еще рано. Въ ожиданіи ужина Родриго Сервантесъ при тускломъ свѣтѣ масляной лампы разсказывалъ дѣтямъ о быломъ. Онъ, любилъ говорить объ этомъ, старомъ времени, о которомъ зналъ отчасти изъ своихъ, дѣтскихъ воспоминаній, отчасти изъ разсказовъ отца и дѣда. Всѣ, его предка и гордились своимъ, происхожденіемъ, и эту гордость донъ Родриго хотѣлъ передать сыновьямъ, Разсказы о быломъ величіи фамиліи Сервантесъ, по его мнѣнію, бытіи самымъ лучшимъ средствомъ, чтобы воспитать въ молодыхъ дворянахъ, эту гордость. По мѣрѣ того, какъ донъ Родриго говорилъ, голосъ его становился все громче и торжественнѣе.
   -- Пять столѣтій имя наше,-- окончилъ съ гордостью Сервантесъ,-- было окружено такимъ блескомъ и славою, что намъ некому было завидовать во всей Европѣ! Да, дѣти мои, и не дай вамъ Богъ осрамить это имя! Пусть Онъ вамъ пошлетъ силы бороться противъ враговъ родины, на защиту слабыхъ и угнетенныхъ!
   -- Конечно, отецъ, я буду храбрымъ солдатомъ!-- сказалъ запальчиво Рюи.-- Ну, а вотъ Мигуэль, тотъ, навѣрное, хочетъ пойти въ духовные,-- не даромъ онъ все возится со своими книжками...
   И Рюи вызывающе посмотрѣлъ на брата: онъ любилъ подразнить его.
   Мигуэль покраснѣлъ до слезъ.
   -- Ты лжешь!-- крикнулъ онъ,-- и хорошо знаешь, что и я буду солдатомъ; знаешь также, какъ я ненавижу этихъ монаховъ, которые...
   -- Тс!-- строго прикрикнулъ отецъ.-- Или вы не знаете, что слѣдуетъ за подобныя слова? Теперь у всѣхъ дверей есть уши. Святая инквизиція вѣдаетъ все, вѣдаетъ даже и то, чего никогда на самомъ дѣлѣ не было...
   Донъ Родриго вздохнулъ и опустилъ голову, подавленный тягостными мыслями... Онъ думалъ о несчастной судьбѣ своей гордой, прекрасной родины. Богатая, цвѣтущая, могучая Испанія, владѣвшая Миланомъ, Сициліей, Нидерландами {Нидерланды, или Фландрія, представляли въ то время семнадцать провинцій, занимавшихъ теперешнюю Голландію и Бельгію съ небольшою частью сосѣднихъ съ этими королевствами земель.}, владычествовавшая надъ обширными землями во вновь открытой Америкѣ, быстрыми шагами шла къ полному паденію. Еще не такъ давно гордилась она своими отважными сынами, готовыми умереть за славу родины; теперь же лучшіе ея люди разлетѣлись, какъ стая спугнутыхъ лебедей. Въ погонѣ за счастьемъ и новою жизнью всѣ они стремились въ Америку: имъ такъ тѣсно казалось на родинѣ, которая стономъ стонала отъ того, что кругомъ творилось.
   Но чтобы понять состояніе Испаніи того времени, надо заглянуть немного назадъ.
   Предвѣстникомъ ужаса были распоряженія правительства, касающіяся евреевъ и мавровъ. Въ VIII вѣкѣ Пиринейскій полуостровъ былъ покоренъ воинственными маврами. Но мавры вскорѣ сложили оружіе и принялись за мирныя занятія, заботясь о процвѣтаніи покоренной страны. Они устроили въ Испаніи отличавшейся сухостью почвы, множество каналовъ, разводили сады, занялись торговлею и промышленностью. Къ послѣднимъ занятіямъ испанцы относились съ презрѣніемъ. Благодаря маврамъ, въ Испаніи стали процвѣтать ремесла, торговля, земледѣліе. Но испанцы продолжали ненавидѣть своихъ предпріимчивыхъ завоевателей и при первомъ представившемся случаѣ сдѣлали попытку свергнуть ихъ, владычество. Въ XV вѣкѣ мавры уже жили въ Испаніи какъ побѣжденные. Съ этихъ поръ началось торжество испанцевъ и униженіе мавровъ, Христіане съ невѣроятной жестокостью преслѣдовали ихъ и гнали за ихъ вѣтру, такъ что многіе мавры тогда еще пытались бѣжать со своей второй родины. Но не всѣмъ это удавалось. Нѣкоторые изъ нихъ, для вида стали принимать христіанство, на самомъ же дѣлѣ продолжали втайнѣ исповѣдывать прежнюю религію. Когда объ этомъ узналъ глава католической церкви -- папа, онъ вмѣстѣ съ испанскимъ королемъ Фердинандомъ учредилъ въ Испаніи инквизицію, или "высшее духовное судилище", которое должно было сурово карать всѣхъ отступниковъ отъ католической вѣры -- еретиковъ и путемъ страха поднять папскую власть на небывалую высоту и заставить трепетать передъ нею. Послѣ мавровъ, пришла очередь евреямъ. Къ послѣднимъ испанцы относились не менѣе враждебно. Скопленныя предпріимчивыми и практичными евреями богатства давали имъ, полную возможность законнымъ образомъ, угнетать христіанъ. Испанцы никогда не забывали, что оба гонимые народа были исконными врагами того креста, подъ знаменемъ котораго ихъ рыцари сражались въ продолженіи столькихъ вѣковъ, шли въ далекіе походы въ Іерусалимъ, чтобы вырвать изъ рукъ невѣрныхъ мусульманъ святыню Гроба Господня. Тогда настало гоненіе на несчастныхъ евреевъ.
   Жестокость этихъ благочестивыхъ католиковъ переходила всякія границы. Св. Фердинанду обыкновенно ставятъ въ большую заслугу то. что онъ таскалъ на своихъ плечахъ дрова для костра, на которомъ долженъ былъ сгорѣть еретикъ. Во время набѣговъ на мавританскія земли христіанскіе рыцари нерѣдко возвращались съ привѣшенными къ лукамъ сѣделъ головами убитыхъ мавровъ, При въѣздѣ, въ селеніе они бросали эти головы дѣтямъ, чтобы заранѣе вселить въ нихъ ненависть къ врагамъ Испаніи. Это чувство перешло въ ненависть къ еретикамъ вообще.
   Испанскихъ Подданныхъ, заподозрѣнныхъ въ малѣйшемъ отступленіи отъ католической религіи, строго преслѣдовала инквизиція. Инквизиціонное судилище повсюду имѣло своихъ тайныхъ шпіоновъ, которые очень часто изъ, злобы или корысти наговаривали на невинныхъ, людей.
   А между тѣмъ на сѣверѣ, въ Германіи, давно уже явилось новое ученіе, находившее себѣ все больше и больше послѣдователей.
   Творцомъ его былъ нѣмецкій проповѣдникъ Лютеръ, Это ученіе проникло мало-по-малу и въ Испанію. Лютеранское вѣроисповѣданіе отличалось отъ католическаго большей простотою, отсутствіемъ суевѣрія и ханжества. Послѣднимъ славились католическіе монахи, безсовѣстно обманывавшіе невѣжественный народъ. Народъ охотно покупалъ у нихъ то какую-то жидкость, подъ названіемъ, "молока Богородицы", то землю, по которой, какъ увѣряли, ходилъ Спаситель, то небывалыя мощи святыхъ... Кто выражалъ малѣйшее сомнѣніе въ ученіи католическаго вѣроисповѣданія, тотъ назывался еретикомъ, долженъ былъ быть преданъ проклятію и отлученъ отъ церкви.
   И вотъ, инквизиція сурово поднялась на еретиковъ. Никто не могъ избѣжать ея жестокаго и несправедливаго суда. Если обвиняемый не сознавался во взводимыхъ на него преступленіяхъ, его подвергали заключенію въ тюрьму и самымъ невѣроятнымъ, возмутительнымъ пыткамъ... Многіе умирали, не въ силахъ выдержать нечеловѣческихъ мученій. Пытки и отчаяніе обыкновенно заставляли несчастныхъ сознаваться часто далъ въ томъ, чего на самомъ, дѣлѣ не было, лишь бы купить себѣ поскорѣе желанную смерть. Инквизиція не щадила ни простыхъ гражданъ, ни знатныхъ вельможъ; она врывалась, даже въ королевскія палаты. Когда пытка вырывала у несчастнаго сознаніе, его присуждали къ сожженію на кострѣ, или, по меньшей мѣрѣ, къ вѣчному заточенію (что называлось покаяніемъ,) или изгнанію, а имущество отбиралось въ казну.
   Мало-по-малу духовенство получило въ странѣ такую власть, что совершенно подчинило себѣ всѣ классы общества. Оно завладѣло наиболѣе плодородными и доходными землями и благодаря инквизиціи, при одномъ упоминаніи о которой трепетала вся Испанія, распоряжалось почти всѣми государственными дѣлами.
   Сожженіе на кострѣ осужденныхъ называлось ауто-да-фе (что значило дѣло вѣры). Царствовавшій въ описываемое нами время Филиппъ II, этотъ испанскій король-палачъ, упивался жестокостями, и самъ присутствовалъ на позорныхъ зрѣлищахъ смертной казни. Одинъ изъ еретиковъ, проходя на костеръ мимо короля, грустно воскликнулъ,:
   -- Зачѣмъ ты мучишь своихъ невинныхъ подданныхъ,?
   -- Если бы мой собственный сынъ былъ еретикъ, -- запальчиво отвѣчалъ король,-- я самъ бы сложилъ костеръ, чтобы сжечь его!
   Все это проходило передъ глазами Родриго Сервантеса. Чутьемъ сознавалъ, онъ, весь ужасъ положенія своей родины, но, какъ истинный католикъ и испанецъ, раздѣлялъ общую вражду къ маврамъ и евреямъ и не тяготился постыднымъ дѣломъ ихъ изгнанія. Но сердце его обливалось кровью, когда онъ думалъ о судьбѣ своихъ соотечественниковъ, о судьбѣ благороднѣйшихъ и храбрѣйшихъ героевъ, которыхъ не только онъ, но и весь народъ привыкъ любить и уважать. За что терзали, предавали позору и смерти этихъ кроткихъ людей, не сказавшихъ во всю жизнь ни одного завѣдомо лживаго слова и не причинившихъ никому обиды?
   Въ это же время маленькій Мигуэль, взволнованный словами отца о прадѣдовскомъ величіи, мечталъ о старыхъ рыцарскихъ замкахъ. Сервантесъ. Передъ нимъ воскресали картины, выхваченныя изъ отрывочныхъ разсказовъ отца, одна другой заманчивѣе.
   Видѣлъ онъ замокъ своихъ предковъ, окруженный высокими зубчатыми стѣнами. На одной изъ его башенъ сторожъ зорко слѣдилъ за всѣмъ, что дѣлалось вокругъ. Онъ всегда былъ готовъ предупредить своего господина звукомъ рога о приходѣ друга или недруга. На главной башнѣ гордо развѣвался яркій флагъ, Вокругъ замка глубокій ровъ съ водою, черезъ который, въ случаѣ надобности, перекидывается подъемный мостъ. Опустошительные набѣги непріятелей побуждали къ постройкѣ такихъ укрѣпленій, которыя могли бы служить надежными убѣжищами. Замкомъ, владѣютъ могучій рыцарь Сервантесъ. Его слава разносится далеко-далеко за предѣлы Испаніи. Вотъ онъ выѣхалъ изъ воротъ, могучій и властный, съ гордымъ взглядомъ огненныхъ глазъ. Онъ весь закованъ въ желѣзо, и бѣлыя перья его шлема свободно развѣваются по вѣтру. За рыцаремъ слѣдуетъ вѣрное его войско. Всѣ они тѣшатъ вмѣстѣ съ тысячами другихъ рыцарей отмстить невѣрнымъ за угнетеніе христіанъ и отнять у нихъ святую землю, гдѣ жилъ, страдалъ и умеръ Христосъ. Юный сынъ Сервантеса долженъ, участвовать въ походѣ въ качествѣ оруженосца. Если онъ окажется достойнымъ, то будетъ посвященъ въ рыцари. Да и чѣмъ, кромѣ рыцаря, но понятіямъ того времени, могъ быть благородный испанецъ? Законъ требовалъ, отъ рыцаря вѣрить всему, чему учить святая церковь, соблюдать ея повелѣнія, защищать ее, защищать также и всякаго слабаго, не бѣжать отъ врага, но смерть предпочитать бѣгству, быть вѣрнымъ своему сеньору, вассаламъ, {Вассалъ -- такъ назывался въ средніе вѣка владѣлецъ поземельной собственности (лена), обязанный за право владѣнія разными повинностями тому, кому принадлежала земля, которою онъ владѣлъ. Тотъ, отъ котораго вассалъ получалъ свой ленъ, въ отношеніи къ нему назывался сеньоромъ, или сувереномъ.} котораго состоишь, гнушаться лжи, быть щедрымъ, повсюду и всегда бороться за правду и добро. Великія задачи! Но въ тѣ грубыя времена рыцари часто забывали о человѣчности и милосердіи. Именуя себя защитниками всего страждущаго, слабаго, несчастнаго, на самомъ дѣлѣ они являлись жестокими притѣснителями. Они не гнушались имѣть безчисленныхъ рабовъ-крѣпостныхъ, которые для нихъ работали, которыми они владѣли, всячески угнетая ихъ и высасывая у нихъ послѣдніе соки. Разбои, самыя кровавыя жестокія насилія были обычны. Рыцарю нравился замокъ сосѣда, онъ шелъ на него съ дружиной и грабилъ его: нравилась ему пашня, лошадь или другая собственность его крѣпостного.-- И онъ, не церемонясь, отнималъ ихъ для себя. Рыцарь не признавалъ свободы и равенства одинаково для всѣхъ людей: для него они раздѣлялись на рабовъ и благородныхъ. Вступать въ сраженіе онъ могъ только съ равными себѣ. На глазахъ рыцаря могли происходить ужасныя злодѣянія, но онъ даже во имя святого милосердія не вступалъ въ борьбу, если обиженъ былъ человѣжъ низкаго происхожденія. Такую борьбу считалъ, онъ унизительной для своего достоинства. Сражаясь во имя Христово, рыцари совершали самыя гнусныя жестокости надъ невѣрными, а въ семейной жизни, съ женою и дѣтьми, часто оказывались грубыми и безчеловѣчными деспотами. Впрочемъ, Мигуэль, увлекаясь рыцарствомъ, не могъ тогда еще понять, всѣхъ этихъ недостатковъ, какъ понимаемъ ихъ теперь мы: онъ видѣлъ только заманчивую сторону боевой жизни, увѣнчанной славою и подвигами.
   Въ его воображеніи рисовалось вдохновенное лицо юнаго оруженосца Сервантеса, среди кровавой сѣчи. Онъ отбиваетъ драгоцѣнную добычу -- христіанское знамя! Рѣдкій подвигъ... Христіане побѣдили... Враги бѣгутъ... Тутъ же, на самомъ полѣ битвы, подъ послѣдними лучами догорающаго дня, король вручаетъ юному оруженосцу мечъ и, согласно обычаю, прикасается рукою къ его щекѣ... Новопосвященный рыцарь клянется сдержать старые завѣты рыцарства... Ему надѣли панцирь, желѣзные наручники, наножники и тунику, къ ногамъ пристегнули золотыя шпоры, опоясали рыцарскою перевязью. Три удара обнаженнымъ мечомъ были знакомъ посвященія. Вотъ ему передали шлемъ, щитъ, копье, къ нему подвели лошадь. Юный рыцарь въ полномъ вооруженіи, безъ помощи стремени вскочилъ на нее. Теперь онъ долженъ выбрать даму, ради одного желанія которой готовъ умереть, именемъ которой будетъ драться, цвѣтъ платья которой станетъ носить и для которой будетъ совершать свои подвиги...
   Тутъ мечты Мигуэля внезапно прервались. У входной двери раздался оглушительный стукъ. Донъ Родриго вздрогнулъ, дѣвушки испуганно вскрикнули, а Мигуэль и Родриго невольно схватились за свои наваги {Навага -- ножикъ, на подобіе кинжала, который носить каждый испанецъ.}.
   -- Кто тамъ? взволнованно спросилъ донъ Родриго.
   -- Во имя Пресвятой Дѣвы и Ея угодниковъ, отворите!..
   -- Отвори, Ленора! недовольно сказалъ Сервантесъ.-- Что еще тамъ такое? Говорятъ въ окрестностяхъ, неладно... Не занесло бы и къ намъ лихихъ людей или, чего избави Богъ, этихъ несчастныхъ еретиковъ?..
   Дверь широко распахнулась, и на порогѣ ея появилась темная фигура. Опущенный капюшонъ капы {Капа -- плащъ.} закрывалъ лицо незнакомца. Онъ весь дрожалъ, отъ холода, а съ его одежды струились цѣлые ручьи волны.
   -- Во имя Іисуса, откуда и кто ты? сурово спросилъ Сервантесъ.
   Человѣкъ откинулъ капюшонъ, и донъ Родриго увидѣлъ открытое молодое лицо, покрытое сильнымъ загаромъ.
   -- Простите, синьоръ, вѣжливо и почтительно заговорилъ незнакомецъ,-- вѣрно, время очень измѣнило меня. Я -- погонщикъ муловъ, какъ смѣю доложить вашей милости. Энрико изъ Валенсіи {Провинція Испаніи.} и живу тѣмъ, что перевожу изъ города въ городъ тяжести. Теперь меня застала непогода, и я рѣшилъ просить у вашей милости пріюта только до слѣдующаго утра мнѣ и моимъ бѣднымъ товарищамъ. А товарищами-то я зову свою скотинку, какъ извѣстно вашей милости.
   -- Хе, хе, хе, Родриго! засмѣялся Сервантесъ,-- смотри-ка, какъ льетъ вода съ этого бѣдняка! За разговорами мы и не замѣтили, что дождь пошелъ не на шутку. Ну, снимай же свою капу, пріятель, да присаживайся поближе къ огню. Сейчасъ тебѣ дадутъ чего-нибудь перекусить.
   Энрико снялъ плащъ и усѣлся у камина, а Жуанитта, старая служанка Сервантеса, пошла распорядиться насчетъ муловъ гостя. И въ эту минуту гордый гидальго совершенно забылъ о различіи общественнаго положенія своего и этого бѣднаго погонщика муловъ, который ужъ никакъ не могъ похвастаться знатностью своихъ предковъ. Эта простота въ обращеніи всегда была отличительной чертою испанцевъ и какъ-то странно уживалась рядомъ съ напыщенною гордостью.
   -- Ну, выкладывай намъ свои новости, пріятель! сказалъ донъ Родриго, когда замѣтилъ, что его гость немного обогрѣлся.
   Мальчики скучились возлѣ отца и Энрико, жадно ожидая интересныхъ разсказовъ.
   -- Эхъ, и погодка же, доложу я вашей милости! Плохо жить такимъ, бѣднякамъ какъ я. Что новенькаго, спрашиваете вы?
   Энрико поудобнѣе усѣлся, придвигая ноги къ огню.
   -- Да какъ бы вамъ сказать? Вотъ на дняхъ сюда прибудутъ актеры съ дономъ Лопе-де-Руэда...
   -- Лопе-де-Руэда! воскликнулъ восторженно Мигуэль и даже подпрыгнулъ на мѣстѣ, -- вотъ-то славно! Руэда, Руэда, Рюи! теперь мы, конечно, пойдемъ съ тобою на представленіе! У насъ вѣдь есть деньги!
   -- Ну, что же, это и въ самомъ дѣлѣ хорошая новость, сказалъ донъ Родриго.-- Лопе-деРуэда у насъ рѣдкій гостъ. Что ты на это скажешь, моя Ленора?
   Но донна Ленора уже оживленно шепталась о радостной новости съ дочерьми, у которыхъ пылали щеки отъ волненія. Прибытіе труппы странствующихъ актеровъ въ Алкалу, дѣйствительно, было выдающимся событіемъ и взбудоражило весь мирный городокъ.
   -- Здѣсь Лопе-де-Руэда разыгрываетъ свои комедіи, а тамъ, въ Вальядолидѣ, и Севильѣ разыгрываются другія представленія, только далеко ужъ не веселыя, ваша милость, вырвалось горько у Энрико.
   Онъ, спохватился, что сказалъ лишнее, и испуганно оглянулся во всѣ стороны. Донъ-Родриго вздрогнулъ, а Мигуэль весь затрепеталъ, и придвинулся еще ближе къ погонщику.
   -- Не бойся, пріятель, сказалъ презрительно Сервантесъ: -- здѣсь нѣтъ доносчиковъ и предателей. Мои сыновья -- не шпіоны.
   -- Поневолѣ приходится бояться, когда всюду шныряютъ доносчики изъ папской арміи {Такъ называли монаховъ.}. проворчалъ сквозь зубы Энрико.-- Мнѣ, кажется, я скоро буду бояться своихъ товарищей,-- я говорю про мою скотинку,-- буду даже бояться думать, какъ будто моя голова способна сама на себя нажаловаться святымъ отцамъ Тріаны {Тріана -- тюрьма инквизиціи и сыскное отдѣленіе въ Севильѣ, гдѣ производились дознанія и пытка.}. Да что далеко ходить.: въ вентѣ, {Вента -- корчма.} мнѣ разсказывали, что даже дѣти теперь стали доносить на своихъ родителей, а родители -- на дѣтей. Хватаютъ изъ-за сущихъ пустяковъ. Развѣ не слышала ваша милость, какъ садовникъ Тріаны просидѣлъ въ теченіи многихъ мѣсяцевъ, въ одной изъ этихъ ужасныхъ темницъ, а и весь-то его проступокъ былъ, пустячный: онъ только выхватилъ палку у одного изъ лакеевъ инквизиціи {Инквизиція -- членъ священнаго судилища.}, когда тотъ собирался бить ею еретика...
   -- Какая подлость! вырвалось изъ груди Мигуэля. Лицо его дышало негодованіемъ.
   Энрико съ минуту помолчалъ.
   -- Я видѣлъ ауто-да-фе въ Вальядолидѣ, произнесъ, онъ, наконецъ, мрачно.
   -- Ты? въ одинъ голосъ воскликнули Сервантесъ и донна Ленора,.
   -- Да, я, ваша милость, сказалъ спокойно погонщикъ.-- Такъ пришлось. Короче сказать, это подстроили проклятые перебѣжчики -- мавры, держащіе венту. Они хотятъ казаться хорошими христіанами, а на самомъ дѣлѣ тайкомъ исповѣдуютъ свою вѣру. Теперь ихъ радуетъ, что сами христіане заключаютъ въ тюрьмы, жгутъ и мучатъ другъ друга. Вотъ и потащили они меня на это торжество вѣры, присутствуя на которомъ я получалъ отъ папы сорокадневную индульгенцію {Индульгенція -- ошущеніе грѣховъ, объявленное народу главой католической церкви -- папой. Сорокадневная индульгенція была объявлена всѣмъ. кто присутствовалъ на позорномъ ауто-да-фе.}. Отказаться было опасно: того и гляди, меня самого могли обвинить въ ереси.
   Энрико опять помолчалъ.
   -- И ты видѣлъ? спросилъ донъ Родриго.
   -- Видѣлъ, ваша милость. Это было на площади передъ соборомъ св. Франциска. Народъ бѣжалъ толпами, и я пошелъ вслѣдъ за всѣми. Въ шесть часовъ утра со всѣхъ церквей раздался звонъ колоколовъ. Первое, что мы замѣтили на срединѣ,-- это былъ эшафотъ. На одномъ концѣ площади возвышалась платформа, покрытая богатыми коврами, для святыхъ отцовъ инквизиціи. Возлѣ нея была устроена галлерея для короля и его свиты. Король помѣстился въ ней, окруженный членами своего семейства. Здѣсь былъ и сынъ его. юный Донъ-Карлосъ, который, какъ говорятъ, чувствуетъ отвращеніе къ подобнымъ зрѣлищамъ, и гранды, и иностранные посланники, словомъ, весь дворъ. Народъ такъ толпился на площади, что некуда было упасть яблоку.
   Энрико перевелъ духъ. Всѣ слѣдили съ жаднымъ любопытствомъ за разсказчикомъ.
   -- Ну? протянулъ донъ Родриго.
   -- Ну, и вотъ, потянулось это ужасное шествіе. По истинѣ ужасное, ваша милость! Открылись большія ворота замка инквизиціи, послышалось тихое, торжественное пѣніе... Это пѣли дѣти каноны святымъ. Всѣ они были въ бѣлыхъ сутанахъ {Родъ одежды, напоминающей монашескую рясу.}. А дальше... О, Господи! дальше шли раскаявшіеся, одѣтые въ черныя мантіи, босые, съ мертвенно-блѣдными лицами и погашенными свѣчами въ рукахъ... Отрядъ войска очищалъ имъ дорогу. Дальше шли еретики, которые обвинялись въ болѣе тяжкихъ преступленіяхъ. Здѣсь были всѣ извѣстныя лица, ваша милость; ихъ любила и чтила когда-то вся Испанія. Обвиненныхъ сопровождали монахи, члены инквизиціи и padrino {Padrino, или крестные отцы узниковъ, -- знатные горожане, вызвавшіеся сопровождать еретиковъ до мѣста казни въ богатыхъ праздничныхъ одеждахъ.}...
   -- И это осужденные?!-- спросила съ ужасомъ донна Ленора.
   -- О, синьора! Осужденные были ужасны, одѣтые въ свое желтое санъ-бенито, этотъ уродливый мѣшокъ, расписанный красными крестами... На головахъ у нихъ возвышались бумажныя митры, или carozza, съ намалеванными желтою краскою огненными языками, въ которые демоны ввергаютъ нераскаявшихся грѣшниковъ. Лица у нихъ были очень блѣдны и, надо отдать справедливость, синьора, даже благородны...
   Энрико еще разъ обернулся на дверь и произнесъ шепотомъ:
   -- Лица у нихъ были, синьора, какъ это ни удивительно, точно у святыхъ! Я творилъ крестное знаменіе, чтобы разсѣять навожденіе; но оно не проходило... И вотъ, что меня удивляетъ, милостивые господа: люди, считавшіе себя благочестивыми католиками, рѣшались плевать на этихъ беззащитныхъ людей, оскорблять ихъ бранью, тогда какъ еще недавно они пользовались высокимъ почетомъ въ нашемъ отечествѣ. И какъ могли эти нѣжныя синьоры, благочестивыя католички, съ такою жадностью смотрѣть на казнь?.. Что до меня, признаюсь,-- вѣрно, я плохой католикъ: я не могъ выдержать этого зрѣлища и закрылъ отъ ужаса глаза...
   И Энрико наивно посмотрѣлъ на своихъ собесѣдниковъ.
   -- Гнусно наслаждаться страданіемъ кого бы то ни было, будь то католикъ или еретикъ!-- вскричалъ съ негодованіемъ Мигуэль.
   -- А ты молчи, -- строго остановилъ его отецъ,-- и держи свои мысли при себѣ! Что же было дальше, Энрико?
   -- Дальше у меня все путается въ головѣ, ваша милость. Вслѣдъ за приговоренными несли ужасныя изображанія людей, успѣвшихъ умереть въ ереси, облеченныя въ ужасныя замары {Замара -- черная мантія съ размалеванными на ней желтою краской огненными языками, въ которые демоны ввергали нераскаявшихся грѣшниковъ.}, а за ними ящики съ ихъ костями, которые бросали въ огонь. Тяжело разсказывать дальше... Епископъ говорилъ "рѣчь о вѣрѣ". Я неученый человѣкъ и плохо понялъ ее: вѣдь она была сказана по-латыни. Тутъ всѣ на колѣняхъ клялись защищать инквизицію, хранить чистоту вѣры и не скрывать отступниковъ ея. И его католическое величество, король нашъ повторилъ эту клятву на мечѣ. Осужденныхъ было тридцать человѣкъ, шестнадцать примиренныхъ, т. е. согласившихся передъ смертью исповѣдаться по обрядамъ католической церкви. За это имъ облегчили страданія: они были задушены гароттой {Гаротта -- желѣзный ошейникъ.} и потомъ уже брошены въ костеръ. Остальныхъ сожгли живыми...
   -- Живыми?!.-- воскликнули въ одинъ голосъ Мигуэль и Родриго.-- О, отецъ, и давно ли такія дѣла?..
   -- Молчите! молчите!-- въ ужасѣ закричалъ донъ Родриго.-- Или вы хотите, чтобы и на нашу семью палъ гнѣвъ Божій?
   -- Между осужденными былъ донъ Карлосъ де-Сассо...-- мрачно сказалъ Энрико.
   -- Пресвятая Дѣва!-- воскликнулъ въ изумленіи и негодованіи Сервантесъ.-- Вотъ до чего дожила Испанія! Но не можетъ быть, Энрико, ты ошибся,-- де-Сассо, любимецъ отца нашего короля, великаго императора Карла? де-Сассо, вельможа, дружбы съ которымъ добивались всѣ гранды?
   -- Онъ самый, синьоръ! Его жгли на медленномъ огнѣ, но онъ не упалъ духомъ и только, чтобы ускорить смерть, спокойно приказалъ стоявшимъ. возлѣ него солдатамъ подбросить въ костеръ побольше хвороста. Солдаты исполнили его послѣднюю волю. Многіе изъ нихъ, я видѣлъ, украдкою плакали, кидая топливо для сожженія этого еретика...
   Донъ Родриго опустилъ голову и закрылъ лицо руками. Энрико молчалъ, помѣшивая въ каминѣ догорающіе уголья... Андреа и Луиза тихонько всхлипывали. Послѣ долгаго молчанія донна Ленора робко сказала:
   -- Ужинъ поданъ, Родриго!
   Но никто не дотронулся до ужина, кромѣ погонщика, которому было не привыкать къ разнаго рода передрягамъ.
   Мигуэль плохо спалъ въ эту ночь: ему все грезились кровавыя жертвы ауто-да-фе.
   На зарѣ Энрико ушелъ.
   

II.

   -- Матушка!-- кричалъ съ торжествомъ Родриго, влетая, какъ пуля, въ комнату, гдѣ сидѣла за рукодѣльемъ донна Ленора,-- ты мнѣ дашь мои деньги, которыя ты сохраняла, а также и деньги Мигуэля? Лопе-де-Руэда пріѣхалъ и съ нимъ музыканты!
   Все это мальчикъ выпалилъ въ одинъ духъ. Донна Ленора, всегда разсудительная и спокойная, съ изумленіемъ посмотрѣла на сына.
   -- Какъ ты меня испугалъ, Рюи! Хорошо, что нѣтъ отца, а то бы тебѣ досталось за эти крики. Но гдѣ же Мигуэль?
   -- На улицѣ, конечно, на улицѣ! Завтра Лопе-де-Руэда даетъ представленіе, и Мигуэль не пойдетъ въ школу. Никто не пойдетъ, матушка, и даже студенты...
   -- Вотъ ужъ это дурно, Рюи, -- перебила донна Ленора съ притворной строгостью:-- ты самъ не любишь учиться и научаешь тому же младшаго брата.
   -- Ничему я его не научаю. А только никто во всей Алкалѣ завтра не станетъ ни учиться, ни работать. Это также вѣрно, какъ то, что меня зовутъ Рюи Сервантесъ-и-Сааведра. Итакъ, мы всѣ завтра пойдемъ на представленіе, -- и ты, матушка, и сестры... Вы возьмете свои новые вѣера...
   Но прежде, чѣмъ мать успѣла что-нибудь отвѣтить, Родриго выбѣжалъ въ дверь и, какъ стрѣла, помчался по улицѣ. Онъ не могъ устоять противъ соблазна шумныхъ криковъ и визга уличныхъ мальчишекъ. Этотъ переполохъ вызвала проѣзжавшая мимо громоздкая колымага знаменитаго народнаго героя Лопе-де-Руэда. Въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ въ полномъ смыслѣ народнымъ героемъ. Это боготворила эта оборванная, голодная, жадная до всякихъ зрѣлищъ толпа. Принадлежа къ отверженному въ то время сословію актеровъ, Лопе-де-Руэда умѣлъ властвовать, какъ король, надъ сердцами оборванцевъ.
   Онъ ѣхалъ вмѣстѣ со своей небольшой труппой въ старой повозкѣ, которую лѣниво тащили мулы. Природный юморъ былъ неистощимъ въ этомъ странствующемъ комедіантѣ, и онъ, улыбаясь и раскланиваясь направо и налѣво, сыпалъ остротами. Хохочущіе мальчишки съ визгомъ лѣзли на колеса его колымаги.
   -- Очень радъ васъ видѣть, синьоры!-- говорилъ Лопе-де-Руэда съ комической важностью,-- но смѣю васъ спросить, зачѣмъ вы атакуете мою повозку, точно самый жестокій непріятель? До завтра, друзья мои, только до завтра! Завтра здѣсь, на площади, вы получите представленіе болѣе поучительное и насладитесь зрѣлищемъ, по истинѣ достойнымъ благородныхъ испанцевъ.
   Не мальчуганы не унимались, да и не одни мальчуганы: воспитанники духовной коллегіи не гнушались бѣжать за повозкой странствующаго комедіанта. Среди нихъ можно было замѣтить и худощавую фигуру Мигуэля Сервантеса.
   Заманчивая повозка скрылась за воротами гостиницы, и шумное войско должно было разойтись. Мигуэль пошелъ домой. Во весь остатокъ дня онъ былъ задумчивъ и молчаливъ и съ нетерпѣніемъ ждалъ вечера, чтобы лечь спать. Но и лежа въ постели, онъ не переставалъ совѣтоваться съ братомъ и разсчитывать, хватитъ ли у нихъ обоихъ денегъ на покупку мѣстъ.
   Пока Мигуэль спитъ, посмотримъ, что представлялъ въ то время испанскій театръ вообще и народный въ частности. До тѣхъ поръ театральныя представленія въ Испаніи ограничивались религіозными пантомимами, которыя устраивались для народа въ церквахъ подъ наблюденіемъ духовенства. Были еще спектакли, исполнявшіеся при королевскомъ дворѣ или во дворцахъ вельможъ, но такіе спектакли оказывались доступными для весьма немногихъ. На нихъ разыгрывались пьесы лучшихъ драматическихъ писателей Испаніи, изъ которыхъ только одинъ Торресъ Нахаро сдѣлалъ первую попытку придать театру болѣе или менѣе народный характеръ.
   Лопе-де-Руэда былъ первымъ истинно народнымъ драматическимъ писателемъ и актеромъ. Онъ первый сталъ устраивать представленія среди городской площади и заботиться о томъ, чтобы они нравились толпѣ и были ей понятны. Переходя изъ города въ городъ, изъ мѣстечка въ мѣстечко, онъ уносилъ все свое театральное имущество въ одной сумкѣ. Этотъ жалкій багажъ долженъ былъ замѣнять ему роскошныя декораціи, костюмы и утварь нашей современной сцены. Четыре бѣлыя пастушескія куртки съ кожаными отворотами и позолотою, четыре парика, нѣсколько бородъ и посоховъ -- вотъ и все достояніе бѣднаго уличнаго комедіанта. Но, несмотря на эту немудреную обстановку, Лопе-де-Руэда сумѣлъ вызывать такой искренній восторгъ, такой неподдѣльный смѣхъ толпы, какой дай Богъ заслужить нашимъ великимъ артистамъ. И, быть можетъ, въ эту годину скорби и плача онъ принесъ многимъ отраду и облегченіе...
   Въ день представленія площади была переполнена народомъ. Посреди ея стояли четыре простыхъ, грубо сколоченныхъ скамейки, устланныя досками. На этомъ странномъ помостѣ разыгрывались комедіи Лопе-де-Руэда. Позади скамеекъ было укрѣплено старое одѣяло, которое отдергивалось при помощи двухъ веревокъ и отдѣляло отъ публики такъ называемую "уборную". Въ уборной помѣщались музыканты. Какъ и все остальное, музыка была очень незатѣйлива: пѣлись старинныя баллады безъ аккомпанимента даже простой гитары. Передъ помостомъ или сценой, стояли скамейки для зрителей.
   Сегодня публики было такъ много, что Лопеде-Руэда не успѣвалъ раздавать пропуски. Бѣдные горожане охотно несли свои послѣдніе мараведисы {Мараведисъ -- испанская мелкая монета.}, чтобы только на часъ-другой позабавиться. Лопе-де-Руэда разыгрывалъ комедіи собственнаго сочиненія. Это были небольшія бойкія сценки, состоявшія по большой части изъ разговоровъ между двумя или тремя пастухами или пастушками. Женскія роли исполнялись мужчинами.
   Но вотъ все готово, чтобы начать представленіе. Одинъ изъ актеровъ дѣлаетъ знакъ, и въ публикѣ воцаряется молчаніе. Начинается простенькая, но довольно остроумная пьеса "Оливки". Самъ Лопе-де-Руэда является въ ней главнымъ дѣйствующимъ лицомъ. Онъ неподражаемо комиченъ. Подвижность лица его изумительна: то онъ принимаетъ грустный видъ, съеживаясь наподобіе стараго яблока, то вдругъ расплывается въ широчайшую улыбку, то вдругъ вытягивается и выражаетъ неподдѣльный ужасъ... Какъ только онъ появляется на сценѣ, ему машутъ платками, а студенты начинаютъ топать ногами. Но Лопе-де-Руэда дѣлаетъ строгое лицо, и мгновенно водворяется мертвая тишина.
   Двое супруговъ, изъ которыхъ мужа изображаетъ Лопе-де-Руэда, жену же -- его товарищъ, выходятъ на сцену и начинаютъ мирный разговоръ о посадкѣ въ своемъ саду оливковыхъ деревьевъ. Супруги мечтаютъ о томъ, какъ вырастутъ деревья, сколько будутъ давать ежегодно плодовъ... Мало-по-малу передъ зрителемъ развертывается картина увлеченія несуществующей мечтою. Супруги спорятъ изъ-за того, по какой цѣнѣ будутъ продавать оливки со своихъ еще не посаженныхъ деревьевъ. Они повышаютъ голосъ, спорятъ до хрипоты, и зрители видятъ, какъ на самомъ дѣлѣ лицо Лопе-де-Руэда искажаетъ бѣшенство, жилы надуваются на его лбу... Не меньшее волненіе охватываетъ и его жену. Подвернувшаяся подъ сердитую руку дочь дѣлается жертвой ихъ злобы и едва спасается отъ нихъ бѣгствомъ...
   Публика хохочетъ, какъ безумная.
   -- Лопе-де-Руэда! Руэда! Руэда!-- проносится дружный безумный вопль. Молодежь въ неистовствѣ колотитъ ногами по скамейкамъ. Женщины машутъ вѣерами. Любимецъ публики выходитъ на сцену, важный и спокойный, и съ чувствомъ собственнаго достоинства раскланивается, прижимая руку къ сердцу.
   Мигуэль заранѣе запасся мѣстами для себя, Родриго и сестеръ. На это онъ истратилъ большую часть своего полдуката {Дукатъ -- золотая монета, равная 3 рублямъ.}, подареннаго ему когда-то давно отцомъ. Луиза и Андреа стараются быть чинными, но помимо воли громкій, раскатистый смѣхъ вырывается изъ ихъ груди. Дешевые, незатѣйливые вѣера дѣвушекъ поминутно то открываются, то закрываются подъ нервными движеніями ихъ пальцевъ. Мигуэль застылъ въ позѣ страстнаго напряженія, не чувствуетъ подталкиваній Родриго, звонкаго хохота сестеръ. Онъ весь -- вниманіе. Ни одно движеніе актеровъ не ускользаетъ отъ его большихъ огненныхъ глазъ. Полураскрытыя губы его дышатъ тяжело, тонкія, подвижныя ноздри вздрагиваютъ отъ внутренняго волненія... Во все время представленія онъ ни разу не шевельнулся.
   Насталъ полдень.
   -- Милостивые синьоры и прекрасныя дамы, раздается со сцены знакомый голосъ Лопе-де-Руэда,-- позвольте мнѣ выразить вамъ мою глубочайшую благодарность за ваше любезное вниманіе...
   Толпа моментально притихаетъ при одномъ словѣ своего любимца.
   -- Не угодно ли будетъ теперь, милостивые синьоры и дамы, разойтись по домамъ и подкрѣпиться обѣдомъ. Послѣ него, если вы соблаговолите, я попрошу васъ почтить вашего покорнаго и недостойнаго слугу тѣмъ же благосклоннымъ вниманіемъ, которымъ я имѣлъ счастье пользоваться до сихъ поръ. Тогда вы услышите про продѣлку одного величайшаго въ мірѣ обжоры...
   -- Эй, Мигуэлъ!-- крикнулъ Родриго, изо всей силы расталкивая брата,-- да проснись же, наконецъ, и пойдемъ домой! Или на тебя нашелъ столбнякъ!
   Мигуэль вздрогнулъ, точно очнулся отъ сладкаго сна. Въ сознаніи его было только одно: послѣ обѣда Лопе-де-Руэда дастъ новое представленіе, а отъ его полдуката осталось всего нѣсколько мараведисовъ. Ихъ не хватитъ для покупки мѣста, а между тѣмъ ему такъ хочется снова попасть на представленіе и увидѣть исторію обжоры... Онъ разжалъ руки, горестно посмотрѣлъ на свои жалкія монетки и, вздохнувъ тихо, пошелъ домой.
   А Родриго и сестры, вполнѣ насладившись зрѣлищемъ, казалось, не думали объ его продолженіи. Дѣвушки встали съ мѣста, чинно оправили платья и сложили свои вѣера, позабывъ, что еще за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ онѣ звонко хохотали.
   Донна Ленора нетерпѣливо ожидала дѣтей. Какъ истая испанка, она страстно любила всякія зрѣлища, а тихая, однообразная жизнь Алкалы не особенно-то баловала ими. Домашнія дѣла мѣшали ей отправиться вмѣстѣ съ дѣтьми на площадь. Когда они вернулись, разсказамъ о замѣчательной пьесѣ "Оливки" не было конца. Говорили всѣ сразу, перебивая другъ друга и поминутно разражаясь взрывами неподдѣльнаго смѣха. Донна Ленора рѣшила отправиться на представленіе послѣ обѣда. Мигуэль улучилъ минутку и шепнулъ:
   -- Матушка, возьми и меня на площадь!
   Но донна Ленора горестно посмотрѣла на
   деньги, предназначавшіяся для покупки только одного мѣста. Хотя плата за него была очень ничтожна, но жена бѣднаго гидальго стѣснялась истратить больше безъ ущерба для своего хозяйства. Мигуэль тяжело вздохнулъ и пошелъ къ брату.
   -- Рюи, -- сказалъ онъ пылко,-- у тебя осталось кое-что отъ твоего полдуката, у меня тоже. Если мы это сложимъ, то хватитъ на покупку мѣста на площади. Уступи мнѣ свои деньги, и я откажусь для тебя отъ чего угодно. Хочешь, я тебѣ дамъ мою часть голубей, которыхъ готовитъ намъ Жуанитта на обѣдъ по праздникамъ? Хочешь, я цѣлый мѣсяцъ буду ихъ отдавать тебѣ? Хочешь, я подарю тебѣ мой новый поясъ?
   Голосъ Мигуэля дрожалъ отъ волненія, глаза сверкали. Родриго презрительно пожалъ плечами и протянулъ брату свои мараведисы.
   -- Я не обжора и не скряга,-- проговорилъ онъ гордо, -- чтобы умасливать меня голубями или поясомъ. Возьми деньги такъ, а когда у тебя будутъ, ты мнѣ ихъ вернешь.
   Послѣ обѣда торжествующій Мигуэль отправился съ матерью на площадь.
   Эти представленія имѣли громадное вліяніе на впечатлительную душу мальчика и на всю жизнь остались у него въ памяти. Обладая выдающимся драматическимъ талантомъ Лопе-де-Руэда былъ однимъ изъ первыхъ людей, заронившихъ въ Мигуэлѣ глубокую любовь къ литературѣ.
   Испанія создала свою драму гораздо прежде Франціи и Англіи. Когда въ Англіи давались уличныя грубыя шутки, когда Парижъ не имѣлъ еще ничего, кромѣ плоскихъ мистерій {Такъ назывался въ средніе вѣка родъ духовныхъ драматическихъ представленій, заимствованныхъ изъ св. исторіи.}. Лопе-де-Руэда разыгрывалъ уже свои комедіи въ полномъ смыслѣ этого слова. Прошло столѣтіе, и испанская драма сдѣлалась образцомъ для французовъ, итальянцевъ и англичанъ. Даже за годъ до смерти Мигуэль Сервантесъ говорилъ, вспоминая Лопе-де-Руэда:
   -- Въ пастушеской поэзіи онъ былъ неподражаемъ; въ этомъ родѣ поэзіи ни раньше, ни послѣ никто не превзошелъ его и, хотя я не могъ (будучи ребенкомъ) правильно оцѣнить достоинство его стиховъ, тѣмъ не менѣе теперь, въ зрѣломъ возрастѣ, я вспоминаю сохранившіяся у меня въ памяти нѣкоторыя строфы и прихожу къ заключенію, что вынесенное мною впечатлѣніе было совершенно правильно.
   Тихо и однообразно проходила жизнь Мигуэля. По утрамъ онъ ходилъ въ начальное училище, содержавшееся на средства города, гдѣ учился вмѣстѣ съ другими мальчиками. Школа давала немного любознательному ребенку, да и несладко было въ то время школьное ученіе: знанія вбивались въ голову дѣтей палочными ударами. Недаромъ Родриго, любившій подразнить младшаго брата, часто смѣялся надъ нимъ:
   -- Э, Мигуэль, и охота тебѣ сидѣть надъ книжками! Право, для благороднаго гидальго вовсе не нужно быть ученымъ! Помнить о славѣ своихъ предковъ, умѣть держать себя, хорошо владѣть копьемъ, быть храбрымъ -- вотъ все, что нужно для гидальго. А если ты вѣчно корпишь надъ своими книжками и смиренно подставляешь спину подъ трость учителя,-- какой ты солдатъ? Лучше или въ монахи. Монахи сладко ѣдятъ, мягко спятъ, богатѣютъ и наживаютъ хорошія деньги. Ты будешь ученымъ монахомъ, Мигуэль, и со временемъ сдѣлаешься епископомъ...
   -- Неправда, Рюи!-- пылко отвѣчалъ Мигуэль, -- я люблю Испанію не меньше тебя и никогда не буду монахомъ, который...
   Тутъ обыкновенно донна Ленора зажимала ему ротъ рукою, боясь, чтобы онъ не высказалъ какого-нибудь неосторожнаго слова противъ святой инквизиціи.
   А между тѣмъ въ то время не было другой дѣятельности, кромѣ военной или духовной, которая бы считалась достойной сына гидальго...
   Время шло. О поступленіи въ университетъ Алкалы Мигуэль не смѣлъ и мечтать: у его родителей не хватало на это средствъ. И онъ видѣлъ, какъ сыновья разбогатѣвшихъ купцовъ поступали въ ряды студентовъ, тогда какъ сыну гидальго, гордившагося своимъ знатнымъ происхожденіемъ, было отказано въ этомъ. Но дѣятельный и горячій умъ мальчика не переставалъ работать. Онъ приглядывался ко всему окружающему, съ жадностью накидывался на попадавшія въ его руки книги и, чего не доставало въ нихъ, черпалъ изъ жизни и природы.
   Въ семнадцать лѣтъ Мигуэль совершенно сложился. Это былъ красивый юноша съ энергичнымъ лицомъ, на высокомъ лбу котораго покоилась глубокая дума, съ орлинымъ носомъ и откинутыми назадъ волосами. Въ его огненныхъ, проницательныхъ, широко открытыхъ глазахъ можно было уловить выраженіе легкой ироніи, въ изящныхъ, тонкихъ губахъ непреклонную твердость. Это не былъ безплодный мечтатель, строющій свою жизнь на воздушныхъ замкахъ: бѣдность и лишенія закалили его.
   Скоро обстоятельства заставили семью Сервантеса покинуть родной городъ и поселиться въ столицѣ Испаніи, Мадридѣ. Мадридъ находился всего въ двадцати миляхъ отъ Алкалы, но, несмотря на короткое разстояніе, переѣздъ этотъ нельзя было назвать легкимъ: всей семьѣ пришлось подняться съ насиженнаго гнѣзда, хотя это гнѣздо и не могло похвастаться особеннымъ обиліемъ утвари. Изъ всего прежняго прадѣдовскаго богатства Сервантесъ получилъ въ наслѣдіе развѣ только старый заржавѣвшій щитъ, напоминавшій о былыхъ славныхъ битвахъ рыцарей Сервантесъ-и-Сааведра... Тѣмъ не менѣе донна Ленора вздыхала, укладывая при помощи дочерей свое несложное имущество.
   Непривлекательна была дорога отъ Алкалы до Мадрида. Кругомъ тянулись пустынныя равнины Кастиліи, голыя, обожженныя огненными лучами солнца. Изрѣдка только попадалось кое-гдѣ жалкое деревцо, одиноко стоявшее среди виноградниковъ и хлѣбныхъ полей. Невыносимо пекло горячее солнце съ ярко-синяго безоблачнаго неба, сухой воздухъ жегъ горло, а ледяной вѣтеръ, дующій съ высотъ кастильскихъ горъ Гвадаррамы, точно тысячью острыхъ иголокъ кололъ тѣло... Донна Ленора съ безпокойствомъ закутывала дочерей, а мужчины плотнѣе запахивали полы своихъ плащей.
   Но вотъ все чаще стали показываться деревушки: Мадридъ былъ уже близко. Послѣ тишины Алкалы путниковъ поразилъ столичный шумъ. Но, увы, нельзя было не замѣтить, что эта толпа, снующая по городу, не была теперь такъ безпечно весела, какъ прежде: ее коснулось ледяное дыханіе инквизиціи. Общительные испанцы, такъ любящіе смѣшиваться съ толпою и поболтать, теперь боялись сказать лишнее слово, чтобы не быть услышаннымъ и перетолкованнымъ не въ свою пользу. "Папская армія" бродила по всѣмъ закоулкамъ города.
   Семья Сервантеса устроилась кое-какъ въ тѣсной, маленькой квартиркѣ, на краю города. Вечеромъ Мигуэль съ братомъ отправился побродить по городу. Братьевъ поразила суета столицы и живописность уличныхъ сценъ... Особенное оживленіе было на площади. Остановившись въ сторонкѣ, кучка любопытныхъ провинціаловъ жадно слушала калѣку-нищаго, торжественно воспѣвавшаго подъ аккомпаниментъ гитары старинный романсъ. Это былъ романсъ о графѣ Салданья, который, сидя въ своемъ уединенномъ заключеніи, изливается въ грустныхъ жалобахъ своему сыну. До братьевъ Сервантесъ долетѣли слова однообразнаго напѣва:
   
   Когда я вошелъ въ этотъ замокъ,
   Борода едва пробивалась у меня,
   А теперь, за мои грѣхи,
   Она сдѣлалась густа и побѣлѣла.
   Сынъ мой, что значитъ это забвеніе?
   
   И еще съ большимъ воодушевленіемъ продолжалъ мягкій грустный голосъ калѣки-нищаго:
   
   Тюремщики мои разсказываютъ мнѣ о твоихъ подвигахъ.
   Если ты не вступаешься за отца,
   Скажи, для кого ты бережешь себя?
   Я изнываю здѣсь въ цѣпяхъ...
   Я плачу, какъ старикъ, а ты,
   Ты молчишь, какъ отсутствующій!
   
   Толпа слушала, затаивъ дыханіе. Яркій дрожащій свѣтъ луны трепетнымъ свѣтомъ обливалъ эту площадь съ кишащимъ на ней народомъ... Мигуэль невольно вздрогнулъ: онъ вспомнилъ, что на этомъ самомъ мѣстѣ жгли на кострахъ несчастныхъ еретиковъ, а съ многочисленныхъ балконовъ домовъ, окружавшихъ площадь, любовались кровавымъ зрѣлищемъ благородные синьоры и нѣжныя дамы. Они щеголяли другъ передъ другомъ роскошью своихъ нарядовъ и не жалѣли денегъ на покупку лучшихъ мѣстъ.
   Сегодня площадь была оживлена другимъ зрѣлищемъ. Посреди нея на помостѣ подвизалась труппа странствующихъ актеровъ. Сердце Мигуэля невольно забилось сильнѣе.
   -- Смотри, Рюи,-- прошепталъ онъ: -- вѣдь это -- Лопе-де-Руэда!
   Дѣйствительно, на помостѣ стоялъ Лопе-де-Руэда, герой его дѣтскихъ мечтаній. Съ удовольствіемъ посмотрѣлъ Мигуэль на старую пьесу и рѣшилъ, что непремѣнно познакомится съ новыми произведеніями странствующаго артиста. Оставивъ мѣста, братья наткнулись на группу людей, столпившихся около какой-то рослой мужской фигуры. Этотъ человѣкъ, безъ сомнѣнія, былъ тоже любимецъ толпы. На немъ дорогой костюмъ изъ бархата и атласа, шитый золотомъ и серебромъ: его пальцы въ золотыхъ перстняхъ, на груди золотая цѣпь... Въ рукахъ его копье... Его лошадью можетъ гордиться грандъ Испаніи... Кто этотъ вельможа? И почему толпа, разомъ отхлынувъ отъ пѣвцовъ-нищихъ, отъ танцовщицы, отплясывающей въ сторонѣ, окружаютъ его? Шляпы мужчинъ летятъ вверхъ, женщины машутъ платками и вѣерами... Это -- пикадоръ (всадникъ съ копьемъ), отличавшійся удивительной храбростью и ловкостью въ борьбѣ съ быками. Всѣ драгоцѣнности, надѣтыя на немъ, подарокъ отъ его многочисленныхъ почитателей. Испанія любитъ кровавыя зрѣлища, а столица привыкла ихъ видѣть чаще другихъ городовъ. Въ лучшихъ своихъ нарядахъ спѣшатъ на эти кровавыя представленія донны и синьоры. На арену цирка выводятъ быка, заранѣе раздраженнаго, съ налитыми кровью глазами... Борцы стараются раздразнить его еще больше красными кусками матеріи, огнемъ, заостренными крючками, которыми ихъ колютъ, и быкъ кидается на нихъ въ своей звѣрской ярости. Начинается кровавая борьба не на жизнь, а на смерть. Публика ликуетъ, кто бы ни остался побѣдителемъ...
   Поздно вернулись братья домой...
   По пріѣздѣ въ Мадридъ, Мигуэль сталъ мечтать о лекціяхъ въ Саламанкскомъ университетѣ {Саламанкскій университетъ -- въ Мадридѣ.}. Онъ лишалъ себя даже самаго необходимаго, чтобы только посѣщать желанныя лекціи. Наконецъ, въ рукахъ его была значительная сумма, которую пополнила донна Ленора. Мигуэль поступилъ въ университетъ и занялся юриспруденціей {Юриспруденція -- наука о правѣ.}. Но не одинъ университетъ имѣлъ вліяніе на его умъ...
   Жилъ въ Мадридѣ священникъ по имени Жуанъ Лопецъ-де-Гойосъ. По тому времени это былъ образованный человѣкъ. Онъ преподавалъ реторику {Реторика -- ученіе о краснорѣчіи.}, но не этими лекціями пріобрѣлъ любовь молодежи. Съ утра до ночи у дверей его толпились юные студенты, и Гойосъ радушно принималъ ихъ въ своей скромной квартиркѣ. Среди этой молодежи нерѣдко можно было встрѣтить и Мигуэля Сервантеса. Фра {Фра -- монахъ, священникъ.} Жуанъ былъ горячимъ поклонникомъ поэзіи: онъ содѣйствовалъ развитію молодыхъ талантовъ, заставляя ихъ заниматься сочиненіемъ небольшихъ поэтическихъ произведеній, и съ любовью руководилъ ихъ работами. Самымъ выдающимся изъ молодыхъ поэтовъ оказался Мигуэль Сервантесъ, и донъ Гойосъ горячо полюбилъ его. Эта-то близость съ фра Жуаномъ оказывала громадное вліяніе на Сервантеса.
   Прошло четыре года съ тѣхъ поръ, какъ Мигуэль покинулъ Алкалу. Два года онъ уже слушалъ лекціи въ университетѣ и занимался поэзіей подъ руководствомъ Гойоса. Для семьи его настала тревожная пора: Родриго только что поступилъ въ ряды королевскаго войска, и донна Ленора бродила по дому, какъ тѣнь, убитая и молчаливая, съ заплаканными глазами... Единственное утѣшеніе ея составлялъ теперь находившійся при ней любимый сынъ -- Мигуэль. На немъ сосредоточила она всѣ свои надежды и ему желала лучшей судьбы, чѣмъ старшему брату.
   -- Мигуэль,-- робко начала она разъ давно откладываемый разговоръ, -- ты такой ученый, такой образованный. Вонъ о твоихъ способностяхъ говоритъ самъ фра Жуанъ. Что, если ты послушаешься матери и посвятишь себя служенію церкви? Подумай: Рюи на войнѣ и, кто знаетъ, быть-можетъ, онъ не вернется на родину... Отецъ твой старъ, -- на кого же ты покинешь меня и сестеръ своихъ? Званіе духовнаго вполнѣ достойно твоего имени, и отецъ ничего не будетъ имѣть противъ этого, мой Мигуэль.
   -- Нѣтъ, нѣтъ дорогая матушка!-- испуганно вскричалъ Мигуэль,-- ряса не по мнѣ! Мечъ и конь -- вотъ что влечетъ меня! Въ душѣ я -- солдатъ! Только среди лишеній и невзгодъ военной жизни я могу жить и хочу постоянно бороться съ ея опасностями на пользу всѣхъ моихъ униженныхъ, слабыхъ и беззащитныхъ братьевъ! Наша славная родина, прекраснѣйшая изъ всѣхъ странъ на землѣ, стоявшая во главѣ открытій, флотъ которой покрываетъ океанъ, -- неужели можетъ быть для меня что-нибудь выше, чѣмъ умереть за нее? Счастливый Рюи!
   Мать грустно поникла головою, сознавая, что всѣ ея доводы разбиты...
   Но обстоятельства сложились иначе, чѣмъ ожидали мать и сынъ.
   Мадридъ облетѣла внезапно мрачная вѣсть о кончинѣ супруги Филиппа II, королевы Изабеллы Валуа... Городъ облекся въ трауръ, колокола мрачно и уныло звонили, поэты писали на смерть королевы приличныя случаю стихотворенія. Въ числѣ такихъ стихотвореній было шесть, сочиненныхъ Мигуэлемъ. Они удостоились особенной похвалы и сдѣлались гордостью стараго Гойоса. Онъ выразилъ свой восторгъ публично. Къ великой радости фра Жуана, одно изъ этихъ стихотвореній было издано отъ имени всѣхъ товарищей Сервантеса, -- великая честь для юнаго поэта!
   Но скоро Сервантесу пришлось пожалѣть объ этомъ успѣхѣ.
   Какъ-то разъ онъ шелъ къ фра Жуану. Подъ рукою его было свернутое въ трубочку новое стихотвореніе. Онъ обѣщалъ прочесть его учителю и товарищамъ.
   Квартирка дона Гойоса была биткомъ набита молодежью, и выраженіе лицъ у всѣхъ казалось особенно торжественнымъ. Добродушное лицо фра Жуана все больше и больше краснѣло отъ волненія. Голосъ его дрожалъ, когда онъ обратился къ Сервантесу съ рѣчью:
   -- Синьоръ Мигуэль Сервантесъ-и-Сааведра! На мою долю выпало величайшее счастье отыскать жемчужину драгоцѣннѣйшаго дара,-- дара чистой божественной поэзіи, которую вложилъ въ васъ Господь и которою какъ нельзя болѣе приличествуетъ заниматься благородному юношѣ.
   Почтенный риторъ {Риторъ -- учитель риторики.} перевелъ духъ. Сервантесъ ждалъ, ничего не понимая изъ этой торжественной рѣчи. Но добрякъ продолжалъ съ неменьшей важностью.
   -- Я горжусь, синьоръ, что взрастилъ ваше дарованье, какъ цвѣтокъ, посаженный въ благодатную почву. Но Пресвятой Дѣвѣ угодно было сдѣлать меня орудіемъ вашего возвышенія въ этомъ мірѣ. Знайте же, юноша, что его святѣйшество, кардиналъ Аквавива, присланный святымъ нашимъ папою къ его католическому величеству для выраженія соболѣзнованія по случаю смерти королевы,-- обратилъ вниманіе на плоды вашего творчества. И я, смиренный и недостойный рабъ Господа, долженъ былъ раскрыть передъ его святѣйшествомъ всѣ ваши рѣдкія качества. Кардиналъ Аквавива,-- тутъ голосъ Гойоса повысился до необычайной торжественности,-- поручилъ мнѣ передать, что онъ непремѣнно хочетъ видѣть юношу, написавшаго это прекрасное стихотвореніе.
   И фра Жуанъ обвелъ своихъ слушателей ликующимъ взглядомъ. Онъ былъ доволенъ произведеннымъ на нихъ впечатлѣніемъ.
   На Сервантеса посыпались вопросы. Молодежь оживилась и заговорила разомъ. Одни дѣлали предположеніе, что кардиналъ хочетъ уговорить Мигуэля посвятить себя церкви, и, кто знаетъ, можетъ-быть, думаетъ впослѣдствіи возвести его въ санъ епископа; другіе, болѣе скромные и практичные,-- что кардиналъ собирается сдѣлать Мигуэлю подарокъ, и, наконецъ, третьи увѣряли что Сервантеса ждетъ предложеніе занять мѣсто придворнаго поэта въ Римѣ.
   На всѣ вопросы учениковъ, фра Жуанъ повторялъ, съ забавнымъ недоумѣніемъ разводя руками:
   -- Не знаю, друзья мои, не знаю,-- у меня нѣтъ никакихъ полномочій! Но только кардиналъ ждетъ къ себѣ юнаго поэта и непремѣнно завтра!
   На слѣдующее утро состоялась аудіенція Мигуэля у кардинала.
   Донна Ленора, донъ Родриго и сестры съ нетерпѣніемъ ожидали возвращенія Мигуэля. Какъ только они завидѣли его на поворотѣ улицы, нетерпѣніе ихъ перешло всякія границы. Подойдя къ дому, Мигуэль снялъ свое парадное бархатное монтеро {Монтеро -- родъ круглой шляпы, украшавшейся по большей части перьями.} съ длинными перьями и передалъ его сестрѣ Луизѣ.
   -- Ну, что?-- спросила донна Ленора дрожащимъ голосомъ,-- зачѣмъ тебя звалъ кардиналъ?
   -- Кардиналъ предлагаетъ мнѣ ѣхать вмѣстѣ съ нимъ въ Римъ,-- коротко отвѣчалъ Мигуэль.
   -- Въ Римъ?-- воскликнули всѣ женщины разомъ, -- да зачѣмъ же въ Римъ? Или опять затѣвается какая-нибудь новая война?
   -- Успокойтесь, дорогая матушка! Кардиналъ меня зоветъ въ Римъ не въ качествѣ солдата, хотя я, говоря откровенно, не прочь отъ этого. Кардиналъ находитъ меня полезнымъ въ званіи своего камергера.
   -- И ты принялъ это предложеніе? спросилъ донъ Родриго.
   -- Я сказалъ, что ничего не имѣю противъ, но хочу сначала переговорить съ родными. Вѣдь въ самомъ дѣлѣ, отецъ, если сама по себѣ должность камергера не привлекательна, зато я увижу въ Италіи много новаго; а это мнѣ можетъ принести не малую пользу. Впрочемъ, все будетъ зависѣть отъ васъ.
   Практичный умъ стараго Сервантеса скоро пришелъ къ заключенію, что не слѣдуетъ отказываться отъ лестнаго предложенія кардинала, и онъ благословилъ сына въ путь. Благословила его и донна Ленора, заливаясь слезами. Но у нея было теперь утѣшеніе: этотъ сынъ уѣзжалъ не на поле брани, какъ ея первенецъ Родриго.
   Вмѣстѣ съ кардиналомъ посѣтилъ Мигуэль Венецію, этотъ чудный городъ, словно по волѣ волшебника, выросшій среди моря, на самомъ же дѣлѣ построенный на невидимыхъ плоскихъ островкахъ. Его поразили венеціанскіе каналы-улицы, по которымъ скользили узкія гондолы (лодки), смѣло изогнутые мосты, чудные мраморные дворцы, украшенные мраморными кружевами, остроконечные башни и балконы.... Днемъ въ горячихъ лучахъ солнца мраморъ дворцовъ казался розовымъ, нѣжнымъ и прозрачнымъ, при солнечномъ же закатѣ онъ точно трепеталъ въ морѣ золотого свѣта... Чудная, дивная картина!
   Но еще больше поразилъ Сервантеса Неаполь, одинъ изъ прелестнѣйшихъ уголковъ въ мірѣ. Ясный, свѣтлый, точно улыбающійся, раскинулся онъ на берегу лазурнаго Неаполитанскаго залива. Прелестный городокъ утопалъ въ благоуханной зелени розъ, жасминовъ, лимонныхъ, померанцевыхъ и персиковыхъ рощъ, а около него пріютился вулканъ Везувій.
   Но Венеція и Неаполь остались позади: кардиналъ Аквавива спѣшилъ въ Римъ.
   Сервантесъ скоро понялъ, что онъ не разсчиталъ своихъ силъ и способностей. Гордый духъ испанца не позволялъ ему долго играть незавидную роль кардинальскаго лакея. И въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ слуга, не болѣе: кардиналъ, при всей своей любви къ поэзіи, не могъ забыть этого. Отнынѣ у Сервантеса не было своихъ желаній, или, вѣрнѣе, его желанія должны были быть одновременно и желаніями кардинала.
   И юноша становился день ото дня мрачнѣе.
   -- Сынъ мой, говорилъ Аквавива,-- ты напишешь сегодня для меня одну бумагу и отошлешь ее съ гонцомъ немедленно въ Тоскану.
   И Сервантесъ, мрачный и молчаливый, покорно исполнялъ приказаніе кардинала, писалъ бумагу и отсылалъ ее въ Тоскану. Напрасно камергеры другихъ кардиналовъ зазывали его то въ таверну поиграть въ кости или на улицу полюбоваться на карнавалъ {Карнавалъ -- время народныхъ увеселеній въ западной Европѣ, около дня Богоявленія.}: Мигуэль всегда отвѣчалъ отказомъ. Ему дѣлалась все тяжелѣе жизнь въ Римѣ.
   Вдругъ въ Ватиканѣ {Ватиканъ -- папскій дворецъ въ Римѣ.} разнеслась важная новость. Ее передавали изъ устъ въ уста. Весь югъ Европы поднялся на защиту христіанства, противъ мусульманъ. Турки прочно утвердились на Средиземномъ морѣ, побѣдоносно занявъ его своимъ флотомъ. Всюду сновали ихъ галеры {Галера -- военное гребное судно.}, наводя ужасъ на мирныхъ торговцевъ. Они безнаказанно грабили населеніе береговъ Греціи, а также прибрежныхъ жителей Италіи, Испаніи и Португаліи и уводили въ плѣнъ христіанъ. Тогда папа Пій V и Филиппъ II въ союзѣ съ Венеціей рѣшили положить предѣлъ дерзости мусульманъ. Силы обѣихъ сторонъ были почти равныя, но въ христіанскомъ лагерѣ между союзниками не только не было единодушія, но царили зависть и своекорыстные расчеты. Это разрушало самые благіе и хорошо задуманные планы. По всей Италіи раздался военный кличъ. На верфяхъ Генуи снаряжали галеры, и, проходя по римскимъ площадямъ, Сервантесъ часто видѣлъ испанскихъ офицеровъ, обучающихъ солдатъ.
   -- А знаете ли, синьоръ, сказалъ разъ Сервантесу одинъ изъ мелкихъ придворныхъ Ватикана,-- вѣдь союзнымъ-то флотомъ будетъ командовать Донъ-Жуанъ Австрійскій! Объ этомъ говоритъ весь Римъ.
   Донъ-Жуанъ Австрійскій, сынъ Карла V, братъ царствующаго короля Филиппа II, былъ кумиромъ Испаніи. Онъ заслужилъ любовь народа своей необычайной храбростью и искусствомъ полководца. Извѣстіе о назначеніи Донъ-Жуана вызвало всюду страстное волненіе. Теперь всѣ вѣрили въ успѣхъ задуманнаго похода; всѣ надежды угнетеннаго христіанства были обращены на юнаго полководца. Студенты, поэты, ученые бросали свои перья и книги и шли во флотъ простыми солдатами. И сердце Сервантеса откликнулось на общее дѣло.
   Въ одно утро онъ явился къ своему патрону Аквавивѣ и сказалъ:
   -- Я прошу ваше святѣйшество снять съ меня возложенную вами обязанность секретаря.
   -- Что? воскликнулъ изумленный кардиналъ,-- что ты еще тамъ выдумалъ? Ужъ не затосковалъ ли ты по своей Испаніи?
   -- Я люблю мою родину, ваше святѣйшество, но въ данномъ случаѣ не эта любовь заставляетъ меня покинуть Римъ: я хочу идти въ солдаты, чтобы защищать моихъ братьевъ -- христіанъ.
   Кардиналъ задумался.
   -- Хорошо, сказалъ онъ, наконецъ,-- я не могу тебя удерживать. Теперь туда идутъ всѣ, кромѣ женщинъ, стариковъ и калѣкъ.
   И онъ отпустилъ Сервантеса.
   Мигуэль поступилъ волонтеромъ въ качествѣ простого рядового.
   Прошло нѣсколько мѣсяцевъ... На одной изъ коекъ госпиталя въ Мессинѣ {Мессина -- городъ на о-вѣ Сициліи.} лежалъ блѣдный человѣкъ съ измученнымъ лицомъ и черными глазами. Въ немъ трудно было сразу узнать Мигуэля Сервантеса, до того онъ осунулся, измѣнился.
   Въ головѣ его проносились воспоминанія о недавнихъ тревожныхъ мѣсяцахъ. Передъ нимъ встала битва при Лепанто, изъ-за которой теперь онъ носитъ лѣвую руку на перевязи. Вспомнилъ онъ, какъ на кораблѣ Маркиза тотчасъ же по выходѣ въ море у него открылась изнурительная нервная лихорадка, и какъ онъ до послѣдней возможности скрывалъ это всѣхъ свою болѣзнь. Его одушевляла полная отваги фигура его молодого двадцатилѣтняго командира, въ которомъ весь народъ видѣлъ спасеніе отъ тяжелаго ига. Но недугъ бралъ свое, и Сервантесъ свалился.
   Мысли его путались въ разгоряченной головѣ, когда до него долетѣлъ необыкновенный шумъ и движеніе на кораблѣ. Онъ догадался, что насталъ часъ сраженія. Онъ собралъ всѣ свои силы, вскочилъ съ койки, схватилъ оружіе и побѣжалъ на верхъ.
   -- Я приказываю вамъ идти внизъ, раздался голосъ капитана: -- больные не могутъ сражаться.
   -- Что ты дѣлаешь, Мигуэль? кричали товарищи:-- ты едва стоишь... Ступай же скорѣе въ безопасное мѣсто.
   И вспомнилъ Сервантесъ, какъ краска стыда залила его блѣдное лицо... Онъ поднялъ голову и гордо проговорилъ:
   -- До сихъ поръ я служилъ, какъ честный солдатъ, и теперь хочу имъ остаться. Стыдно укрываться въ безопасномъ мѣстѣ, когда кругомъ умираютъ мои товарищи.
   Тогда капитанъ указалъ ему рукою на шлюпку. Это былъ самый опасный постъ. Съ распятіемъ въ рукѣ разъѣзжалъ онъ въ ней отъ корабля къ кораблю и поддерживалъ бодрость и мужество товарищей.
   Битва кончилась... Побѣда осталась за христіанами. 15000 рабовъ, служившихъ гребцами на турецкихъ галерахъ, были освобождены. У Сервантеса оказалось нѣсколько ранъ, а лѣвой рукой онъ пересталъ владѣть навсегда.
   Поправившись отъ своей болѣзни, онъ еще разъ вступилъ въ войско Донъ-Жуана. На этотъ разъ счастье покинуло знаменитаго полководца: въ новой битвѣ Донъ-Жуанъ потерпѣлъ пораженіе, а Сервантесъ вернулся въ Сицилію.
   Испанскія войска теперь были по большей части распущены, и жизнь въ Италіи не привлекала Сервантеса. Онъ подалъ въ отставку вмѣстѣ со своимъ братомъ Родриго, и оба они отправились вмѣстѣ на родину. Но Мигуэль не жалѣлъ о четырехъ годахъ, проведенныхъ вдали отъ родины. Они не пропали для него безслѣдно. Много пришлось ему узнать за это время новаго. Чужая страна, чужіе обычаи, приключенія походной жизни,-- все это обогатило его умъ новыми наблюденіями и способствовало его развитію.
   Въ сентябрѣ 1575 года братья Сервантесъ сѣли на корабль Солнце и выѣхали изъ Неаполитанскаго залива. На груди Мигуэля, какъ драгоцѣнность, лежало нѣсколько рекомендательныхъ писемъ, полученныхъ отъ Донъ-Жуана. Донъ-Жуанъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ отзывался о мужествѣ Сервантеса и поручалъ его покровительству короля.
   И по мѣрѣ того, какъ удалялись отъ Мигуэля очертанія береговъ Неаполя съ его цвѣтущими садами, нѣжныя очертанія голубыхъ горъ, въ сердцѣ его росла безумная радость: скоро онъ увидитъ дорогую Испанію, ступитъ на эту святую для него землю родины, обниметъ близкихъ, дорогихъ ему людей...
   

III.

   Нѣсколько дней благополучно плылъ корабль Солнце по направленію къ желанной Испаніи. Погода была ясная, какъ нельзя болѣе удобная для плаванія. Вдругъ въ одинъ день рулевой замѣтилъ вдали черную точку. Она все росла, все увеличивалась, точно по волшебству, и, наконецъ, можно было ясно различить очертанія судна.
   -- Это -- галера! вскричалъ въ ужасѣ рулевой.-- Друзья, приготовьтесь къ жестокой битвѣ! Негодяи-пираты {Пираты -- морскіе разбойники.} дорого уступятъ намъ нашу свободу!
   Галера была уже близко; за нею показалась другая, третья, и вдругъ экипажъ Солнца увидѣлъ себя окруженнымъ цѣлою флотиліей разбойничьихъ судовъ. Всѣ взялись за оружіе, и началась отчаянная битва. Испанцы дрались мужественно, рѣшивъ отчаянно защищать свою свободу. Сервантесъ былъ въ первыхъ рядахъ, воодушевляемый страхомъ предстоящаго рабства. Отказаться отъ свободы теперь, когда такъ близки милые сердцу берега родины, было слишкомъ ужасно. Много пало христіанъ въ этой жестокой борьбѣ, и оставшіеся въ живыхъ, наконецъ, должны были признать себя побѣжденными. Алжирскіе морскіе разбойники {Алжирцы до завоеванія (въ 1830 г.) Алжира Франціей болѣе трехъ столѣтій промышляли морскимъ разбоемъ.} захватили ихъ въ плѣнъ и увели на свои галеры.
   Прибывъ въ Алжирскій портъ, пираты занялись дѣлежомъ добычи. Эта добыча состояла главнымъ образомъ изъ живыхъ людей, которыхъ цѣнили и продавали, какъ какой-нибудь скотъ.
   Ступивъ плѣнниками на берегъ, братья Сервантесъ были поражены необычайнымъ шумомъ и оживленіемъ. Ихъ обступили люди всевозможныхъ національностей. Всѣ они говорили на какомъ-то странномъ смѣшанномъ языкѣ. Были тутъ арабы въ своихъ бѣлыхъ широкихъ бурнусахъ и чалмахъ, съ важными, благообразными лицами, пестрѣли и греческія фески, сновали турки и евреи и, наконецъ, итальянцы въ беретахъ и плащахъ... Свободные купцы бродили между христіанъ-рабовъ и съ сожалѣніемъ смотрѣли на угнетенное выраженіе ихъ лицъ... Здѣсь собрались всѣ подонки Европы, изгнанные изъ своей родины за различныя преступленія. Плѣнниковъ осматривали какъ рѣдкій, интересный товаръ.
   А у моря кипѣла спѣшная работа: пираты снаряжали новыя галеры для погибели христіанъ, и несчастные рабы должны были помогать хозяевамъ идти противъ своихъ же братьевъ...
   Окинувъ печальнымъ взглядомъ этотъ берегъ, еще такъ недавно принадлежавшій испанцамъ, а теперь -- морскимъ разбойникамъ, Мигуэль почувствовалъ щемящую боль въ сердцѣ. По его загорѣлому мужественному лицу помимо воли катились жгучія слезы. Впереди его ждала долгая, безпросвѣтная неволя, униженія, быть можетъ, даже жестокія пытки и не менѣе жестокая смерть.
   Прежде, чѣмъ выйти на берегъ, пираты отобрали у своихъ гребцовъ, рабовъ-христіанъ, всѣ весла и отнесли ихъ для храненія въ сосѣдній складъ: они боялись, чтобы гребцы не воспользовались удобной минутой и не попробовали бѣжать. Потомъ пираты вышли на берегъ и принялись за разгрузку галеръ. На берегъ высыпало все населеніе Алжира, состоявшее изъ разбойниковъ и контрабандистовъ {Контрабандистъ -- человѣкъ, занимающійся тайнымъ провозомъ черезъ границу товаровъ, которыхъ ввозъ въ государства запрещенъ, или которые неоплачены установленною пошлиною.}. Самъ начальникъ города, дей, присутствовалъ при этомъ торжествѣ. Пираты тѣсно обступили награбленную добычу, и шумнымъ восторгамъ ихъ не было конца. Они смотрѣли на это золото, серебро, дорогія ткани, на несчастныхъ невольниковъ, связанныхъ по рукамъ и ногамъ,-- и лица ихъ свѣтились животною радостью. Дѣлежъ происходилъ тутъ же, на берегу, и приправлялся бранью и угрозами...
   Плѣнниковъ сортировали, какъ скотъ. Шелкъ и дорогія перья на монтеро у христіанъ заставляли разбойниковъ обращаться съ ихъ владѣльцами подобострастно, какъ будто они были не рабами ихъ, а владыками. Они разсчитывали, что каждый изъ этихъ синьоровъ оставилъ на родинѣ братьевъ, сестеръ, женъ или родителей, которые съ радостью внесутъ за нихъ богатый выкупъ. Быть-можетъ, одинъ такой плѣнникъ въ состояніи былъ обогатить своего владѣльца -- пирата. Поэтому съ такой заботливостью берегли алжирцы жизнь и здоровье своихъ плѣнниковъ.
   Но не такъ они обращались съ бѣдняками, отъ которыхъ нечего было ждать большого выкупа: ихъ осыпали жестокою бранью и побоями...
   Мигуэль уныло ждалъ своей участи. Что, если вдругъ пираты примутъ его за важнаго, знатнаго плѣнника? Тяжело быть рабомъ, котораго тиранятъ и посылаютъ на самыя изнурительныя работы; но еще тяжелѣе въ положеніи Сервантеса было прослыть "важнымъ плѣнникомъ". Ни отецъ, ни мать, ни сестры, никто не могъ внести за него большого выкупа; а пираты слишкомъ зорко стерегли такихъ невольниковъ, чтобы побѣгъ былъ невозможенъ. Подъ конецъ, не дождавшись желаннаго выкупа, они потеряли бы терпѣніе и подвергли бы Сервантеса самымъ жестокимъ мученіямъ...
   Но вотъ начался обыскъ христіанъ. Обыскали Родриго и нѣсколько его товарищей, и очередь дошла до Мигуэля. На немъ нашли письма Донъ-Жуана Австрійскаго, и переводчикъ долженъ былъ прочесть ихъ.
   -- Человѣкъ, которому даетъ письма самъ великій полководецъ, -- говорили между собою пираты, -- долженъ быть очень значительнымъ лицомъ...
   И Мигуэля поставили въ ряды знатныхъ плѣнниковъ. Родриго былъ въ числѣ простыхъ рабовъ.
   -- Неправда!-- горячо воскликнулъ Мигуэль, -- напрасно вы считаете меня знатнымъ: я простой солдатъ!
   Но ему не вѣрили.
   -- Разсказывайте!-- говорили съ улыбкою мавры.-- Намъ хорошо извѣстны ваши уловки. Вы всѣ стараетесь скрыть свое происхожденіе, чтобы дешевле выкупиться.
   Къ Мигуэлю подошелъ человѣкъ съ мрачнымъ, свирѣпымъ лицомъ, одѣтый, какъ и всѣ пираты, въ одежду алжирцевъ-мусульманъ. Это былъ перебѣжчикъ-грекъ, принявшій исламъ {Исламъ -- магометанство, вѣроученіе Магомета.} Дали-Мами, по прозванію "Хромой".
   -- Отнынѣ,-- сказалъ ему одинъ изъ пиратовъ на ломаномъ испанскомъ языкѣ,-- ты принадлежишь этому господину, и только онъ одинъ можетъ отпустить тебя на свободу.
   Сервантесъ вздрогнулъ: его взглядъ встрѣтился со взглядомъ Дали-Мами, жесткимъ и свирѣпымъ, какъ у волка. Онъ опустилъ голову, понявъ, что отъ Хромого меньше, чѣмъ отъ кого бы то ни было изъ пиратовъ, можно ожидать пощады и человѣколюбія.
   Съ этого дня для плѣнниковъ наступили тяжелые дни неволи. Сервантесъ страдалъ не столько за себя, сколько за своихъ братьевъ-испанцевъ. Видя вначалѣ льстивое отношеніе къ себѣ мусульманъ, ихъ почтительныя колѣнопреклоненія, онъ скоро убѣдился, какъ они мѣняютъ, смотря по обстоятельствамъ, свое обращеніе. Проходили мѣсяцы безуспѣшнаго ожиданія, выкупъ не являлся,-- пираты теряли терпѣніе, заковывали своихъ "высокихъ гостей" покрѣпче въ кандалы и переходили къ палочнымъ ударамъ. О, это позорное рабство, унижающее свободныхъ, гордыхъ братьевъ Мигуэля! Для него ничего не могло быть мучительнѣе, какъ находиться въ числѣ "высокихъ" плѣнниковъ и слышать, какъ звенѣли кандалы его товарищей, когда ихъ вели на тяжелыя работы, а ихъ спины сгибались подъ палочными ударами надсмотрщиковъ... И здѣсь же былъ его братъ Родриго!
   Многіе не выдерживали тяжелой неволи и малодушно заслушивались вкрадчивыхъ обѣщаній пиратовъ. Мусульмане рисовали передъ изнуренными заманчивыя картины своей свободной, привольной жизни, богатства и почестей.
   -- И все это вы получите, принявъ исламъ,-- прибавляли алжирцы.
   Если уговоры не дѣйствовали, прибѣгали къ пыткамъ и кровавой расправѣ...
   Немногіе имѣли твердость устоять передъ этими испытаніями, и Сервантесъ не упрекалъ своихъ товарищей въ малодушіи: слишкомъ тяжела была неволя. Но сердце его не переставало за нихъ болѣть. Съ ужасомъ думалъ онъ, что Родриго можетъ оказаться въ числѣ перебѣжчиковъ.
   Чтобы оказать поддержку болѣе стойкимъ плѣннымъ, христіане образовали особенное общество, носящее названіе "Ордена искупленія". Члены этого общества, или отцы-искупители, поддерживали мужество несчастныхъ порабощенныхъ братьевъ и собирали для ихъ выкупа деньги.
   Среди плѣнныхъ выдѣлялся маленькій, тѣсно сомкнутый кружокъ людей, особенно ненавистный перебѣжчикамъ и туркамъ. Людей, принадлежащихъ къ этому кружку, мусульмане терпѣли только потому, что ожидали за нихъ большого выкупа. Гордые и независимые, они одинаково любили свободу, одинаково ненавидѣли мавровъ и скорѣе согласились бы умереть, чѣмъ унизиться до принятія противъ воли ислама.
   Этотъ обособленный кружокъ скоро привлекъ вниманіе Мигуэля Сервантеса. Отнынѣ онъ задался цѣлью обратить вниманіе Испаніи на невѣроятные успѣхи ислама, защитить своихъ братьевъ отъ насильственной перемѣны вѣры и, наконецъ, положить предѣлъ варварскому обращенію мусульманъ съ плѣнными. Но что могъ сдѣлать плѣнный испанскій солдатъ, закованный въ цѣпи, какъ и его товарищи?
   Какъ-то разъ шелъ онъ по двору Дали-Мами. Голова его была низко опущена; душа ныла отъ гнетущей тоски. Въ этотъ день ему пришлось особенно много насмотрѣться на истязанія христіанъ.
   -- Боже!-- вырвался у Сервантеса изъ глубины сердца отчаянный вопль, -- и долго ли Ты еще будешь терпѣть такое надруганіе?
   Изъ-за угла строенія показалась высокая фигура испанца, покрытая жалкими лохмотьями. На немъ были цѣпи. Сервантесъ невольно склонилъ голову передъ встрѣтившимся ему плѣнникомъ. Это былъ знаменитый Францискъ де-Менезесъ, который совершилъ великій подвигъ мужества: измученный тоскою по родинѣ, онъ уговорилъ турокъ отпустить его въ Испанію и далъ честное слово вернуться обратно. И Менезесъ свято сдержалъ свое слово.
   -- Долго ли?-- страстно повторилъ Менезесъ вопросъ Сервантеса.-- До тѣхъ поръ, пока наши братья не перестанутъ быть трусами, пока они всѣ, до одного, не воскликнутъ: "Лучше смерть, чѣмъ постыдная неволя и позоръ перебѣжчика!" Такъ думаю я и мои друзья, такъ думаютъ и всѣ благородныя дѣти Испаніи, въ томъ числѣ и другъ вашъ Бертранъ де-Сальто-и-Кастильо, который такъ славно дрался при Лепанто и теперь взятъ въ плѣнъ этими негодяями.
   -- О, если бы мы всѣ дружно поднялись противъ мучителей...-- воскликнулъ Мигуэль,-- Неужели и тогда бы они восторжествовали?
   И онъ посмотрѣлъ на Менезеса сверкающими глазами. Склоненная съ горя голова Сервантеса поднялась, станъ выпрямился; онъ весь теперь казался воплощеніемъ мужества и отваги.
   Менезесъ пристально посмотрѣлъ на Сервантеса и, понизивъ голосъ, произнесъ раздѣльно, точно отчеканивая каждое слово:
   -- Не ты одинъ думаешь такъ. Мы всѣ заняты вопросомъ поголовнаго возстанія рабовъ, во имя правды и свободы! Но тише: кто-то идетъ. Не слѣдуетъ, чтобы насъ увидѣли вмѣстѣ. Завтра сойдемся на этомъ же мѣстѣ.
   И они молча разошлись. Въ это время старый мавръ, надсмотрщикъ за работами, проходилъ мимо.
   -- Эй, что вы тамъ прогуливаетесь, христіанскія собаки?-- крикнулъ онъ привычную фразу
   Со слѣдующаго дня Сервантесъ принадлежалъ къ избранному обществу плѣнниковъ.
   Въ Алжирѣ около сорока лѣтъ уже отъ времени до времени происходили возмущенія плѣнныхъ христіанъ. Мигу эль Сервантесъ отлично зналъ имена всѣхъ героевъ, выбравшихъ смерть вмѣсто неволи, и черпалъ въ ихъ подвигахъ силу для своего смѣлаго плана. Скоро этотъ планъ созрѣлъ и окрѣпъ въ его головѣ.
   Въ одинъ вечеръ, улучивъ удобную минуту, онъ сказалъ Менезесу:
   -- Братъ Францискъ, дружбою, которою я дорожу... слушай: я рѣшилъ бѣжать отсюда.
   Менезесъ удивленно посмотрѣлъ на Сервантеса.
   -- Бѣжать? Но куда?
   -- Оранъ {Оранъ -- испанское населеніе на африканскомъ берегу.} не такъ далеко. Тамъ стоитъ испанскій гарнизонъ. Я хотѣлъ объявить о своемъ побѣгѣ товарищамъ и просить у нихъ совѣта.
   -- Хорошо, -- сказалъ въ раздумьи Менезесъ, -- при первомъ же удобномъ случаѣ я передамъ имъ твои слова, и мы вмѣстѣ все обсудимъ... Только берегись, другъ: ты задумалъ дѣло опасное, и его надо выполнить очень осторожно.
   -- Ты уже уходишь, братъ Францискъ?-- проговорилъ взволнованно Сервантесъ.-- Постой! Я не все еще сказалъ. Явившись въ Оранъ, я употреблю всѣ свои силы для освобожденія товарищей. Я подниму на ноги всѣхъ, у кого еще есть сердце, и разскажу объ ужасахъ Алжира. Благословишь ли ты меня, братъ Францискъ?
   -- Да благословитъ тебя Богъ! прошепталъ Менезесъ торжественно.-- Не всякій рѣшается на такой подвигъ: вѣдь мы еще помнимъ разсказъ о томъ, какъ вздернули на висѣлицу за подобную штуку одного итальянца.
   -- Лучше смерть, чѣмъ позоръ и неволя.
   -- Твоя правда. Дай мнѣ руку, Мигуэль!
   Прошло немного времени, и все было готово
   къ бѣгству. Друзья Сервантеса отыскали мавра, который согласился служить имъ проводникомъ. Подъ покровомъ темной ночи разбили они свои цѣпи и пустились въ дорогу.
   Путь лежалъ среди холмистой мѣстности. Она въ одно и тоже время обширная и уютная, лѣсистая и обнаженная. Близилось утро. Между двумя горами въ узкихъ долинахъ зеленѣли лѣса хвойныхъ деревьевъ. По этимъ долинамъ зимою несутся бѣшеные, потоки. Громадныя деревья, упавшія черезъ оврагъ, служили маврамъ мостами. Ліаны, поднимающіяся снизу, обвивали мертвые стволы, украшая ихъ новою жизнью. Въ невѣдомыхъ изгибахъ горъ открывались дикія ущелья горъ. Они чередовались съ мирными, граціозными ручейками, въ прозрачныхъ струяхъ которыхъ отражались олеандры съ ихъ розовыми благоухающими купами цвѣтовъ. Мавръ молча велъ бѣглецовъ по этой чудной мѣстности и, наконецъ, вступилъ на лѣсистыя дорожки алжирскаго побережья. Идти надо было очень осторожно, окольными путями, чтобы не попасть въ руки стражи. Передъ бѣглецами раскинулось громадное волнистое рыжее пространство отъ синеватаго моря до цѣпи горъ Уарсениса. Иногда среди нихъ выступалъ какой-нибудь бугоръ, острый и желтый, наподобіе гроба верблюда. На вершинахъ Уарсениса синѣли строгіе и величавые кедровые лѣса. Далеко-далеко на хребтѣ другой цѣпи виднѣлся странный памятникъ, называемый "Гробницею христіанки". Это -- фамильная усыпальница мавританскихъ царей. Къ югу тянулась огромная холмистая и бурая, сожженная солнцемъ страна, такая бурая, точно эти холмы были покрыты сшитыми вмѣстѣ львиными шкурами.
   Солнце стояло уже высоко на ярко-синемъ небѣ. Надъ горной цѣпью, замыкавшей горизонтъ, на границѣ Сахары, пламенѣло небо. Длинныя золотистыя полосы перемежались съ кровавыми. Кровь и золото! Порою между ними открывалась узкая щель на зеленоватую лазурь, далекую, какъ сонъ. По дорогѣ попадались кусты ежовника, которые сгибались подъ тяжестью своихъ пурпурныхъ плодовъ, осыпающихъ, точно дождемъ, землю... Они казались капельками крови, выступившей на концахъ вѣточекъ куста. Бѣглецы мимоходомъ рвали спѣлыя ягоды и ѣли ихъ, чтобы утолить жажду. Они двигались поспѣшными шагами позади мрачной фигуры проводника -- мавра, легко, какъ ходятъ обыкновенно по извилистымъ тропинкамъ на покатостяхъ какой-нибудь горы. Солнце палило нещадно, а они все шли, боясь остановиться хотя бы на минуту. Наконецъ, мавръ остановился. Солнце стало спускаться на западъ.
   -- Мы шли почти сутки! воскликнулъ Сервантесъ.
   -- Мнѣ кажется, мы немного сбились, отвѣчалъ сквозь зубы все время молчавшій мавръ.-- Я сейчасъ осмотрю дорогу.
   И онъ также молча отошелъ. Бѣглецы ни дѣли еще нѣсколько минутъ очертанія его фигуры въ длинномъ бѣломъ одѣяніи; но скоро она скрылась за группами кактусовъ. Напрасно ждали его въ теченіи долгаго времени;-- мавръ не возвращался.
   -- Онъ бросилъ насъ, товарищи! вскричалъ, наконецъ, Сервантесъ.
   Мигуэль не ошибся: мавръ покинулъ ихъ, испугавшись опасности, которой онъ подвергался со стороны дея и алжирцевъ.
   -- Что-то теперь съ нами будетъ? спрашивали другъ друга бѣглецы.-- Вѣдь мы не знаемъ дороги въ Оранъ.
   О возвращеніи въ Алжиръ они не хотѣли думать. А между тѣмъ у нихъ не было достаточно ни воды, ни пищи, на случай, если бы они заблудились. Ихъ странническія кубышки были выпиты почти до половины, а отъ маисовыхъ лепешекъ остались только жалкія крохи.
   Прошло нѣсколько дней, и около дома Дали-Мами показалось нѣсколько запыленныхъ путниковъ. Ихъ босыя ноги были истерты въ кровь, запекшіяся губы едва шевелились, глаза ввалились и лихорадочно блестѣли. Одежда ихъ висѣла клочьями, изорвавшаяся о колючій кустарникъ и утесы горъ.
   -- А, христіанскія собаки! добро пожаловать! закричалъ Хромой, выглянувшій со своей плоской крыши, которая замѣняетъ алжирцамъ балконъ.-- И "Однорукій" {Такъ прозвали въ плѣну Сервантеса, лишившагося въ походѣ руки.} съ ними!
   Онъ узналъ бѣглецовъ и въ числѣ ихъ Сервантеса. Несчастные вернулись, не найдя дороги въ Оранъ, вернулись, чтобы умереть, какъ нѣкогда итальянецъ и еще много ихъ братьевъ испанцевъ, погибшихъ подъ палочными ударами.
   Но на этотъ разъ Дали-Мами пощадилъ Сервантеса и его товарищей. Что было причиной этому? Мужество ли испанца или все еще не покидавшая пирата надежда на богатый выкупъ,-- кто знаетъ!-- но Мигуэль и его друзья были помилованы.
   Съ этихъ поръ роль младшаго Сервантеса ясно опредѣлилась среди плѣнныхъ. Всѣ знали о томъ, какъ Сервантесъ мужественно вынесъ разъяренный взглядъ Хромого и спокойно ждалъ отъ него приговора къ смертной казни за свой побѣгъ. Это подняло Сервантеса на недосягаемую высоту въ глазахъ товарищей. Его дружбой стали дорожить одинаково всѣ монахи, священники, военноначальники и ученые. Отцы-искупители горячо привязались къ прямому, дѣятельному и никогда не падающему духомъ испанцу.
   Какъ-то само собою между плѣнниками возникло скоро общество взаимной помощи. Оно занималось сборомъ денегъ для выкупа христіанъ и содѣйствовало бѣглецамъ. Сервантесъ стоялъ во главѣ этого общества, то утѣшая несчастныхъ своихъ товарищей, то работая за больныхъ и слабыхъ, то удерживая малодушныхъ отъ перехода въ магометанство. Велика была къ нему любовь товарищей. Одинъ изъ нихъ получившій деньги для выкупа, сказалъ Сервантесу при прощаніи, уѣзжая въ Испанію:
   -- Дорогой синьоръ, никто на свѣтѣ не сдѣлалъ для меня столько, сколько сдѣлали вы. Да будетъ благословенно ваше имя! Какъ только я пріѣду на родину, я соберу для васъ денегъ столько, сколько потребуетъ для вашего выкупа Хромой; если для этого потребуется очень много, все равно, я соберу. Неужели для такого героя я не найду денегъ въ цѣлой Испаніи?
   Но не такъ-то легко было выкупить Сервантеса. Онъ далъ освобожденному товарищу письмо къ своей семьѣ, въ которомъ сообщалъ о постигшемъ ихъ съ братомъ несчастій.
   Старикъ Сервантесъ былъ еще живъ. Когда возвратившійся изъ Алжира плѣнникъ привезъ ему злополучное письмо, онъ ничего еще не зналъ о несчастій сыновей. Онъ былъ увѣренъ, что они до сихъ поръ еще находятся въ Италіи.
   -- Синьоръ, сказалъ бывшій плѣнникъ,-- я привезъ вамъ письмо изъ Алжира отъ вашего сына, дона Мигуэля...
   -- Пресвятая Дѣва! воскликнула въ изумленіи донна Ленора,-- изъ Алжира! Но что же онъ дѣлаетъ въ Алжирѣ и скоро ли вернется на родину?
   Испанецъ молчалъ. Донъ Родриго предчувствовалъ бѣду. Молча распечаталъ онъ письмо и началъ читать. Лицо его покрылось смертельной блѣдностью, губы искривила горькая улыбка... Письмо выпало у него изъ рукъ.
   -- Наши дѣтки въ плѣну, моя Ленора! сказалъ онъ глухо, и жгучія слезы покатились по его сморщеннымъ щекамъ.
   Донна Ленора безсильно опустилась на стулъ. Обѣ дочери засуетились, приводя въ чувство мать. Когда она очнулась, гость началъ свой грустный разсказъ объ алжирской жизни. Онъ передавалъ всѣ ужасы и униженія, которымъ подвергались христіане, и разсказывалъ о святой дѣятельности младшаго Сервантеса. И убитымъ горемъ старикамъ рисовался могучій образъ ихъ младшаго сына, полный новаго обаянія. Опустивъ свою сѣдую голову, донъ Родриго думалъ глубокую, тяжкую думу.
   -- Я выкуплю моихъ дѣтей, наконецъ сказалъ онъ,-- выкуплю, если бы даже для этого мнѣ самому пришлось сдѣлаться рабомъ...
   На другой же день пронесся слухъ, что старый Сервантесъ закладываетъ наслѣдіе своихъ отцовъ -- жалкій клочокъ земли. До сихъ поръ онъ давалъ возможность бѣдному гидальго кое-какъ доживать свою старость. Имущество было скоро заложено, къ полученной суммѣ донна Ленора прибавила приданое обѣихъ дочерей, и все это было послано въ Алжиръ. Для стариковъ настали долгіе годы безпросвѣтной нужды, но ни донъ Родриго, ни жена его не думали о ней, лишь бы увидѣть своихъ сыновей свободными.
   Получивъ деньги, Мигуэль почувствовалъ безумную радость. Въ видѣ этихъ маленькихъ блестящихъ золотыхъ монетокъ онъ держалъ въ рукахъ свободу. Онъ не терялъ времени и тотчасъ же понесъ ихъ къ Дали-Мами.
   -- Вотъ выкупъ за меня и моего брата, сказалъ Сервантесъ.
   Хромой посмотрѣлъ на деньги, посмотрѣлъ на принесшаго ихъ и прищурился. Его отвратительное лицо задергалъ сухой, жесткій хохотъ.
   -- Ты смѣешься надо мной, Однорукій! воскликнулъ онъ.-- Я цѣню тебя и твоего брата подороже этихъ бездѣлокъ! Не говори мнѣ ничего: я все равно не соглашусь ни на какія уступки.
   Сервантесъ опустилъ голову и молча побрелъ въ свою тюрьму. Надежда на освобожденіе погасла. Теперь уже нечего было разсчитывать на выкупъ: необходимо придумать что нибудь другое. Неудачѣ не такъ-то легко было сломить эти желѣзныя силы. Она только рождала въ его душѣ новый запасъ отваги. И вотъ опять планъ бѣгства сталъ складываться въ головѣ Сервантеса.
   Въ трехъ миляхъ отъ Алжира, у самаго моря, жилъ испанскій перебѣжчикъ Ясанъ, по прозванію "Дорадоръ", что значитъ по-испански позолотчикъ. Сердце Ясана не лежало къ исламу: онъ принялъ новую мѣру, не выдержавъ неволи. Часто вспоминалъ онъ теперь о прежней религіи, о родинѣ, отъ которой навсегда долженъ былъ отказаться. Но Дорадоръ не могъ и думать открыться кому-нибудь изъ плѣнныхъ христіанъ. Онъ отлично зналъ, что замкнутый кружокъ, къ которому, напримѣръ, принадлежалъ такой выдающійся человѣкъ, какъ Менезесъ, съ презрѣніемъ отвернется отъ перебѣжчика. День ото дня Ясанъ становился все мрачнѣе. Видя, какъ мучаютъ его братьевъ-христіанъ, онъ дрожалъ отъ невыносимой душевной боли. Иногда ему казалось, что весь свой достатокъ, всю свою свободу онъ готовъ отдать за жалкія лохмотья и чистую, незапятнанную измѣной совѣсть. Правда, это были только минуты, но Дорадоръ не-могъ выносить въ эти минуты душевной борьбы и бѣжалъ подальше отъ своихъ бывшихъ товарищей по неволѣ...
   Но между друзьями суроваго Менезеса нашелся одинъ, въ которомъ не было ни гордости, ни осужденія, вся душа котораго была полна однимъ глубокимъ чувствомъ святого милосердія. Онъ умѣлъ находить то зерно добраго и хорошаго, которое есть во всякомъ человѣкѣ, будь онъ даже самый ужасный злодѣй. Это былъ Мигуэль Сервантесъ. Глубокая любовь и жалость къ страждущимъ братьямъ, желаніе вернуть имъ свободу, во чтобы то ни стало, заставили его искать всюду, даже среди отверженцевъ, помощи. Онъ не думалъ о себѣ, онъ подавилъ свое отвращеніе передъ измѣной и не погнушался того, кого гнушались его товарищи. Онъ не отвернулся, подобно имъ, отъ Ясана, а братски протянулъ перебѣжчику руку.
   Первый разъ Сервантесъ замѣтилъ у Дорадора раскаяніе, когда въ Алжиръ привезли партію новыхъ плѣнниковъ. Это были испанцы. Ихъ связанныхъ увели съ галеръ и выставили, точно скотъ, на продажу; а алжирцы стали прохаживаться среди нихъ и ощупывать ихъ, точно лошадей или верблюдовъ. Ясанъ узналъ между ними своихъ прежнихъ друзей, оставленныхъ на родинѣ... Теперь вѣра, положеніе, убѣжденія -- все раздѣляло ихъ. Между покупателями рабовъ было не мало дѣтей перебѣжчиковъ. Ясанъ видѣлъ, съ какой безцеремонностью они осматривали невольниковъ. И онъ узналъ, что многіе изъ этого живого товара находятся въ близкомъ родствѣ съ ними.
   Отцы ихъ, принявъ исламъ, оставили тамъ, на родинѣ, цѣлыя семьи. Проходили годы, и старыя отношенія забывались, являлись новыя семьи, новыя привязанности. Являлись и дѣти, которыя не знали своихъ испанскихъ родичей и теперь покупали ихъ себѣ въ рабство...
   И Сервантесъ увидѣлъ, какъ передернулось лицо Ясана и покрылось смертельной блѣдностью при видѣ этой возмутительной картины, какъ онъ торопливо отошелъ въ сторону и со стыдомъ закрылъ лицо руками.
   -- Боже мой, Боже!-- простоналъ Ясанъ,-- отчего Ты допускаешь до этого? Отчего далъ однимъ силу унижать другихъ, другимъ рабствовать и унижаться? Отчего Ты не далъ всѣмъ единую вѣру? И затѣмъ прибавилъ еще тише:
   -- Отчего Ты не далъ мнѣ силу, крѣпость и терпѣніе моихъ несчастныхъ родичей?
   Сервантесъ съ волненіемъ смотрѣлъ на преображенное страданіемъ лицо этого презираемаго христіанами человѣка. Сердце его забилось безумною радостью. Ему хотѣлось тутъ же, на глазахъ у всѣхъ, подойти къ этому отверженцу, протянуть ему руку и назвать его своимъ братомъ. Но онъ сдержалъ себя и долго съ грустью смотрѣлъ, какъ Ясанъ удалялся, усталый, разбитый, больной, едва волоча ноги... Онъ молился только о томъ, чтобы у Ясана почаще являлись подобныя минуты.
   Поднявъ голову и глядя въ безпредѣльную синеву неба, Сервантесъ свѣтло и ясно улыбнулся. На глазахъ его блестѣли восторженныя слезы. Въ сердцѣ Ясана онъ открылъ свѣтлую искру любви и раскаянія и вѣрилъ, что она не угаснетъ, а поможетъ ему спасти своихъ братьевъ.
   У Ясана былъ громадный садъ съ глубокой пещерой. Эту пещеру Сервантесъ намѣтилъ для своихъ тайныхъ плановъ. Садовникомъ у Ясана служилъ невольникъ, испанецъ Жуанъ. Мигуэль Сервантесъ сошелся съ Жуаномъ, открылъ ему свое страстное желаніе и прибавилъ съ сожалѣніемъ:
   -- Бѣдняга Жуанъ, вѣдь и тебѣ нелегко живется!
   Добродушное лицо садовника покрылось мрачною тѣнью, и онъ тяжело вздохнулъ.
   -- Слушай меня, Жуанъ,-- продолжалъ Сервантесъ, -- я задумалъ бѣжать. Корабль для бѣгства я достану, -- все дѣло во временномъ убѣжищѣ, которое было бы поближе къ морю и укрыло бы моихъ товарищей? Хочешь бѣжать съ нами?
   На лицѣ Жуана выступила краска. Глаза его загорѣлись.
   -- О, Господи!-- простоналъ онъ,-- если бы только на одну минуту увидѣть родную землю моей Наварры, я бы согласился умереть!
   -- Такъ вотъ что, пріятель! Помоги мнѣ и моимъ товарищамъ бѣжать, дай пріютъ въ пещерѣ сада твоего господина, и клянусь тебѣ, что ты не раскаешься! Мы вмѣстѣ раздѣлимъ опасности нашего бѣгства и, если все будетъ удачно, я увезу тебя на родину. Соглашайся, Жуанъ! Или неволя такъ мила тебѣ?
   Жуанъ плакалъ. Въ робкой душѣ забитаго раба шла тяжелая борьба: онъ боялся своего хозяина, боялся мести алжирскихъ пиратовъ; но желанная свобода манила его. Горячая рѣчь Сервантеса дѣйствовала теперь на него, какъ на всѣхъ плѣнниковъ, обаятельно.
   -- Хорошо, -- прошепталъ онъ чуть слышно,-- я скрою васъ всѣхъ въ пещерѣ, а вы увезете меня на родину.
   -- Я знаю, -- сказалъ въ раздумьи Сервантесъ,-- твой хозяинъ тяготится своимъ отступничествомъ. Не разъ, я думаю, и ты видѣлъ, какъ онъ, тайкомъ отъ всѣхъ, произносилъ молитвы, которымъ его научила наша католическая церковь. Что, если мы откроемся ему и предложимъ вернуться на родину, если я обѣщаю ему вымолить для него прощеніе хотя бы у самого папы? Я видѣлъ не разъ, какъ онъ смотрѣлъ на истязанія христіанъ съ сожалѣніемъ, рѣдкимъ для перебѣжчика, принявшаго исламъ. Обыкновенно они бываютъ болѣе свирѣпы, чѣмъ сами мавры.
   -- Боже сохрани!-- вскричалъ испуганно Жуанъ, -- Ясанъ насъ выдастъ, и тогда всѣмъ намъ -- смерть.
   -- Не бойся, пріятель,-- возразилъ съ улыбкой Сервантесъ, -- я не поступлю неосмотрительно. Положись на меня.
   Снова настала темная ночь, подъ прикрытіемъ которой пробиралось четырнадцать бѣглецовъ-христіанъ. Всѣ они пробирались въ садъ Ясана. Нѣсколько дней тому назадъ Сервантесъ видѣлся съ Ясаномъ. Лицо Ясана показалось ему особенно печальнымъ, и онъ понялъ, что Дорадоръ тоскуетъ по родинѣ.
   -- Синьоръ,-- сказалъ Сервантесъ, смѣло и прямо глядя ему въ глаза.
   Ясанъ вздрогнулъ, услышавъ это испанское обращеніе.
   -- Синьоръ, -- повторилъ Сервантесъ горячо,-- отъ васъ зависитъ дать свободу вашимъ соотечественникамъ, возвратить имъ родину и счастье. Такое великое, достойное дѣло не останется безъ награды, и милосердый Богъ воздастъ вамъ сторицею!
   Ясанъ растерянно посмотрѣлъ на плѣнника.
   -- Откуда ты знаешь, -- проговорилъ онъ сквозь зубы, хмурясь,-- что мнѣ нужна помощь твоего Бога? Развѣ я вѣрую въ него? И чѣмъ могу я помочь твоимъ товарищамъ?
   -- Возвращеніе въ лоно христіанской католической церкви,-- продолжалъ, точно не слушая его, горячо Сервантесъ,-- не мечта, синьоръ, а жизнь шестнадцати христіанъ, которыхъ вы спасете, вернетъ вамъ прощеніе церкви.
   Ясанъ задрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.
   -- Что ты говоришь?-- прошепталъ онъ, задыхаясь.-- Возможно ли мнѣ вернуться къ прежней вѣрѣ?
   -- Клянусь вамъ честью, синьоръ, -- воскликнулъ Сервантесъ,-- что это возможно!
   -- Чего же ты хочешь отъ меня?
   -- У васъ есть пещера въ саду, синьоръ. Позвольте намъ скрыться въ ней и помогите не умереть съ голода, пока за нами не придетъ корабль.
   Ясанъ колебался. Побѣгъ, поимка пиратовъ, страшная казнь въ родѣ сожженія, колесованія или кола, заставили его трепетать. Но съ другой стороны, ему рисовалась заманчивая картина возвращенія на родину, гдѣ, быть можетъ, у него еще были живы родные... И все далекое, прошлое, дорогое и милое, разомъ проснулось въ его душѣ. Подобно садовнику Жуану, онъ отеръ со своихъ глазъ что-то влажное и горячее...
   -- Я согласенъ тебѣ помочь,-- сказалъ, наконецъ, Ясанъ, -- но только помни и ты свое обѣщаніе!
   Лицо Сервантеса озарилось счастьемъ. Никогда, казалось, не было у него такъ свѣтло, празднично на душѣ, какъ въ эту минуту.
   День клонился къ вечеру. Бѣлыя стѣны мечети {Мечеть -- магометанскій храмъ, съ куполами и башнями въ нѣсколько этажей.} заливалъ золотой трепетный свѣтъ угасающаго солнца. Вотъ на площадкѣ минарета {Башенка при мечети, съ которой пять разъ въ сутки сзываютъ муэдзины правовѣрныхъ на молитву.} показались широкія одежды муэдзина {Служитель мечети, сзывающій магометанъ на молитву.}. Со своей важной и неподвижной позой индусскаго идола, однообразнымъ, тягучимъ голосомъ созываетъ правовѣрныхъ на молитву. Потянулись важныя фигуры арабовъ въ ихъ бурнусахъ, блистающихъ ослѣпительной бѣлизною, въ бѣлыхъ чалмахъ... Но между ними нѣтъ Ясана, и Сервантесъ знаетъ, что сегодня онъ не пойдетъ въ мечеть, куда ходилъ по принужденію. Нѣтъ, подлый страхъ сегодня не коснется души перебѣжчика: онъ будетъ выше этого. Яеанъ не станетъ молиться, по обычаю магометанъ, босой, простершись ницъ на каменномъ полу мечети, протягивая руки къ небу и произнося наизусть первыя строки изъ корана, которому онъ не вѣритъ... Ясанъ, презираемый Дорадоръ, станетъ спасителемъ цѣлой группы плѣнныхъ христіанъ! И Сервантесу удалось разбудить въ этой падшей, заблудшей душѣ свѣтлыя чувства добра и правды...
   Это сознаніе придало ему новыя силы. Заручившись словомъ Ясана, онъ въ тотъ же день передалъ обо всемъ Менезесу и былъ счастливъ, что поднялъ въ глазахъ суроваго героя отверженнаго Дорадора. Потомъ онъ энергично принялся за приготовленія къ побѣгу. Въ первый же удобный для этого день Сервантесъ послалъ своихъ четырнадцать товарищей въ завѣтный гротъ, самъ же пока остался въ Алжирѣ, гдѣ надо было еще окончить кое-какія дѣла.
   Прошло три мѣсяца. Пираты особенно свирѣпствовали теперь на морѣ, и о бѣгствѣ нечего было думать.
   Ужасныя дѣла творились въ Алжирѣ. Это былъ знаменитый 1577 годъ, который надолго остался въ памяти у несчастныхъ плѣнниковъ, христіанъ. До алжирцевъ долетѣлъ слухъ, что въ Валенсіи, во время одного ауто-да-фе былъ сожженъ ихъ единовѣрецъ -- мавританскій пиратъ. Это извѣстіе взбудоражило мусульманъ и привело ихъ въ страшную ярость. Они требовали жертву за жертву. Жертвой долженъ былъ стать непремѣнно валенсіецъ и вдобавокъ духовное лицо. И вотъ, наконецъ, намѣтили священника Мигуля-де-Аранду. При яростныхъ вопляхъ толпы его тащили по землѣ и били камнями. Изуродованный, окровавленный, онъ, наконецъ, неподвижно растянулся на землѣ. Тогда его трупъ притащили къ костру и при громкихъ крикахъ ликующаго народа сожгли на огнѣ... Такъ мусульмане справляли свое торжественное ауто-да-фе, а христіане сами подали имъ примѣръ звѣрской жестокости.
   Сердце Мигуэля Сервантеса содрогнулось при видѣ этого ужаснаго зрѣлища, но не отъ одного стыда за мусульманъ и жалости къ погибшему Арандѣ: оно горѣло стыдомъ за его несчастную родину, которую онъ считалъ выше и просвѣщеннѣе Алжира. А что дѣлалось тамъ? Мусульмане мучили христіанъ, а служители церкви изощрялись въ звѣрствахъ, придуманныхъ для своихъ же братьевъ. Сжигая ихъ на кострахъ, они были увѣрены, что тѣмъ самымъ приносятъ угодную жертву Богу. И призывая богохульными устами имя Христа и Богоматери, служители церкви забывали завѣтъ Спасителя о милосердіи. Чѣмъ же отличались эти благочестивые католики отъ пиратовъ? Сервантесъ рѣшилъ рано или поздно указать своимъ соотечественникамъ, какъ откликаются алжирскіе мусульмане на испанскіе ауто-да-фе, и какъ однѣ казни вызываютъ другія.
   Онъ написалъ два письма, одно -- вице-королю Валенсіи, другое -- Майорки, прося ихъ послать галеру за бѣглецами къ тому мѣсту, гдѣ находился садъ Ясана.
   Въ концѣ іюня въ Алжиръ прибылъ новый, дей, венеціанскій перебѣжчикъ, Гассанъ-наша, извѣстный своею свирѣпостью. Одно имя его вызывало всеобщій трепетъ. Онъ былъ жестокъ и алченъ. Новое правленіе не предвѣщало ничего добраго ни для мусульманъ, ни для христіанъ, и въ самомъ дѣлѣ, въ нѣсколько мѣсяцевъ Гассанъ-наша разорилъ народъ, захвативъ въ свои руки всю торговлю и оставляя въ свою пользу шестую часть добычи пиратовъ. Настала нищета, голодъ; а за голодомъ -- моръ
   Съ каждымъ днемъ эпидемія становилась все ужаснѣе. По улицамъ Алжира валялись трупы: ихъ не успѣвали убирать. На жителей напалъ гнетущій страхъ. Всѣ боялись за свою жизнь и тщательно запирались въ домахъ, чтобы избѣжать заразы.
   Такъ насталъ августъ. Мигуэль Сервантесъ теперь окончательно рѣшилъ бѣжать; медлить было нечего: письма, посланныя въ Майорку и Валенсію, по его расчетамъ, давно должны быть получены. И вотъ сказалъ онъ разъ старшему брату:
   -- Ты будетъ свободенъ, Рюи. Не перебивай меня и слушай: ты выкупишься на деньги, присланныя для насъ обоихъ отцомъ. Для тебя одного, я думаю, этихъ денегъ будетъ довольно. Молчи: ты слишкомъ изнуренъ неволей. Я сильнѣе и выносливѣе тебя Если я обманусь въ своихъ ожиданіяхъ, и за нами не пришлютъ галеры, употреби всѣ силы, чтобы спасти насъ. Изъ Барцелоны или Майорки ты можешь выслать корабль. Онъ долженъ держаться близко отъ береговъ Алжира, около сада Ясана, и увезетъ меня и моихъ товарищей на родину.
   Мигуэль былъ увѣренъ, что братъ свято исполнитъ его завѣтъ, и далъ ему деньги для выкупа. Дали-Мами взялъ деньги и отпустилъ Родриго на свободу.
   Около мѣсяца еще послѣ этого выжидалъ младшій Сервантесъ и, наконецъ, бѣжалъ изъ Алжира, чтобы присоединиться къ скрытымъ у Ясана товарищамъ. Около восьми мѣсяцевъ томились уже несчастные въ этомъ сыромъ и темномъ подземельи. Въ первую минуту Сервантесъ содрогнулся, увидѣвъ ихъ истощенныя, блѣдныя лица съ синими кругами подъ глазами. Въ гротѣ царилъ вѣчный мракъ. Воздухъ въ немъ былъ затхлый, съ запахомъ плѣсени и сырости. Около восьми мѣсяцевъ несчастные бѣглецы не видѣли солнца. Они могли выходить изъ своего убѣжища, чтобы подышать чистымъ воздухомъ, только глухою ночью. Силы ихъ начали падать... Но, увидѣвъ своего вождя, бѣглецы встрепенулись и почувствовали новый подъемъ духа.
   -- Свобода, говорилъ Сервантесъ,-- это сокровище, дарованное человѣку небесами. За свободу такъ же, какъ и за честь, нужно рисковать жизнью. Высшее зло -- рабство.
   Тоже самое думали и остальные товарищи.
   Наконецъ, настала ночь, въ которую за бѣглецами пришелъ давно жданный корабль. Раздался условный сигналъ, и невольники вмѣстѣ съ Жуаномъ и Ясаномъ, осторожно вышли изъ своего убѣжища.
   -- Тс! сказалъ вдругъ Сервантесъ: -- вы слышите шумъ на берегу.
   Бѣглецы остановились и чутко прислушались. За садомъ, со стороны берега, раздавались голоса и необычайный шумъ. Жуанъ разслышалъ разговоръ мавровъ.
   -- Бѣда, товарищи! въ ужасѣ вскричалъ онъ: -- мы пропали! Я забылъ: вѣдь сегодня проклятые мавры ловятъ на море рыбу. Навѣрное, они услышали сигналъ и подняли тревогу.
   Онъ не ошибся. Корабль удалился безъ плѣнниковъ... Надежда на свободу опять исчезла.
   Такъ прошло еще три дня. Попрежнему сидѣли въ пещерѣ бѣглецы и тщетно ожидали возвращенія корабля. Вдругъ они услышали въ саду бряцаніе оружія и звуки голосовъ. Шумъ становился все сильнѣе, и Сервантесъ ясно различалъ глухой голосъ Ясана и смиренныя мольбы смиреннаго Жуана. Онъ понялъ, что убѣжище ихъ открыто пиратами.
   -- Друзья! сказалъ Сервантесъ тихо,-- единственное для васъ спасеніе -- свалить всю вину на одного меня.
   Сказавъ это, Сервантесъ съ гордо поднятой головой вышелъ изъ пещеры. Стража пиратовъ была ошеломлена, увидѣвъ этого человѣка въ лохмотьяхъ, но съ гордой осанкой и смѣлымъ, вызывающимъ взглядомъ.
   -- Я заявляю, обратился бѣглецъ къ начальнику стражи съ обычною твердостью въ голосѣ,-- что ни одинъ изъ этихъ христіанъ не виновенъ. Я одинъ составилъ планъ бѣгства и уговорилъ ихъ бѣжать со мною.
   И Сервантесъ протянулъ руки, чтобы на нихъ надѣли оковы. Ясанъ избѣгалъ его взгляда. Сервантесъ со смѣшаннымъ выраженіемъ жалости и гадливости отвернулся отъ Дорадора, и только на несчастнаго связаннаго Жуана онъ посмотрѣлъ глазами, полными глубокаго состраданія.
   Сервантесъ не ошибся, почувствовавъ къ Ясану презрѣніе: Дорадоръ выдалъ бѣглецовъ. Послѣ первой неудачной попытки перебѣжчикъ сталъ трусить. Онъ уже не вѣрилъ въ успѣхъ предпріятія, какъ не вѣрилъ и въ то, что католическая церковь проститъ ему перемѣну вѣры. Вмѣстѣ съ этими сомнѣніями въ душу его вкрался страхъ за свою жизнь. Два дня въ сердцѣ Ясана шла борьба, и наконецъ страхъ пересилилъ болѣе благородныя чувства. Тогда онъ рѣшилъ предать довѣрившихся ему бѣглецовъ и привелъ въ свой садъ стражу.
   

IV.

   Съ низко опущенной головой, въ цѣпяхъ, брели несчастные бѣглецы по направленію къ Алжиру. Мусульмане встрѣчали ихъ криками, бранью, насмѣшками, яростными угрозами и отвели въ тюрьму.
   -- Останься, сказалъ Сервантесу начальникъ стражи,-- тебя требуетъ нашъ дей, свѣтлѣйшій и всемилостивѣйшій Гассанъ-паша.
   И бѣглеца отвели въ Гассану. Заявленіе его было въ точности уже передано дею, и Гассанъ хотѣлъ лично допросить преступника. Дорогой, погруженный въ великую думу, Сервантесъ, наконецъ, понялъ, чего отъ него хочетъ Гассанъ. Отъ одного его слова зависѣла жизнь не только его товарищей, но и совершенно ни въ чемъ неповинныхъ христіанъ. Алчный Гассанъ давно уже косился на деньги братства, которыя хранились у священника Георга Оливара. Чтобы спасти свою жизнь, Сервантесу стоило только свалить свою вину на Оливара. Гассанъ казнилъ бы тогда священника и овладѣлъ бы давно желанными деньгами. Оливаръ зналъ намѣренія дея и былъ увѣренъ, что не избѣгнетъ казни: пираты примѣняли при допросѣ самыя звѣрскія пытки и хорошо умѣли вымогать изъ устъ несчастныхъ невольниковъ какія-угодно ложныя показанія.
   А Сервантесъ твердо шелъ впередъ и говорилъ встрѣчающимся ему на пути христіанамъ:
   -- Не бойтесь, я спасу васъ всѣхъ!
   И плѣнники не могли забыть всю жизнь этого лица, озареннаго чуднымъ выраженіемъ, какое бываетъ у мучениковъ, рѣшившихъ умереть за правду.
   Бѣглеца привели на дворъ къ дею. Это былъ четыреугольникъ, выложенный мраморными плитами и окруженный со всѣхъ сторонъ галлереей колоннъ изъ бѣлаго и розоваго Мрамора съ мраморными же кружевами тончайшей мавританской работы. Чудныя растенія, всѣ въ цвѣту, росли внутри двора и распространяли вокругъ опьяняющій ароматъ. Среди нихъ билъ тонкой алмазной пылью фонтанъ и придавалъ этому мѣсту что-то волшебное. Это было любимое мѣсто отдохновенія свирѣпаго Гассана. Онъ. полулежалъ на раззолоченномъ сидѣньи, покрытомъ богатыми коврами. Около него стояли неизмѣнные невольники съ опахалами. Лицо Гассана казалось спокойнымъ, когда онъ, прихлебывая изъ чашки прохладительное питье и покуривая изъ своего кальяна {Кальянъ -- азіатскій курительный приборъ; дымъ, поступающій въ ротъ, идетъ предварительно черезъ воду, гдѣ очищается и охлаждается.}, началъ допросъ.
   -- Ты бѣжалъ, несчастный рабъ,-- началъ дей мрачно,-- ты -- подстрекатель своихъ товарищей. Но скажи мнѣ, кто были твои сообщники?
   -- У меня не было никакихъ сообщниковъ.
   Дей задумался. Онъ рѣшилъ попытать хитрость.
   -- Я обѣщалъ тебѣ полное прощеніе, если ты скажешь правду, хотя преступленіе твое и очень велико. Не можетъ быть, чтобы это было дѣломъ рукъ только одного человѣка. Тутъ навѣрно замѣшалась проклятая ряса. Не даромъ братство принимаетъ такое участіе въ судьбѣ плѣнниковъ.
   Это былъ уже совсѣмъ ясный намекъ на Георга Оливара.
   -- У меня не было никакихъ сообщниковъ, все также спокойно повторилъ Сервантесъ.
   -- Никакихъ! воскликнулъ взбѣшенный дей.-- Ага, никакихъ! А знаешь ли ты, руми {Руми -- такъ называютъ арабы христіанъ.}, что ожидаетъ плѣнныхъ рабовъ, бѣжавшихъ отъ своихъ господъ? Помнишь ли ты испанцевъ, избитыхъ палками до смерти? Помнишь раба, посаженнаго на колъ? А итальянца, вздернутаго на висѣлицу? Знаешь ли ты, что еще худшая смерть ожидаетъ невольника, устроившаго заговоръ?
   И въ третій разъ раздался твердый голосъ Сервантеса:
   -- Все это я знаю. Но у меня не было никакихъ сообщниковъ.
   Лицо Гассана вспыхнуло; глаза налились кровью, и нервнымъ движеніемъ онъ отбросилъ дорогую чашку, изъ которой только что пилъ. Она упала на каменный полъ и разбилась вдребезги. Лицо дея покрылось мертвенной блѣдностью. Его губы шептали клятвы придумать виновному смерть, какой еще не видывалъ Алжиръ.
   Сервантесъ молчалъ. Въ своемъ жалкомъ рубищѣ, съ символомъ рабства на рукахъ и ногахъ, онъ казался королемъ рядомъ съ пышно разодѣтымъ Гассаномъ. Дей впился въ его лицо своими опьяненными яростью глазами и ждалъ, что плѣнникъ опуститъ свой гордый взглядъ; но Сервантесъ не шевельнулся. И дей первый опустилъ глаза и въ изнеможеніи опустился на мягкія подушки...
   -- Рабы, прошепталъ онъ хрипло, -- уведите его въ тюрьму...
   Присутствовавшіе при допросѣ приближенные дея переглянулись. Они ожидали для дерзкаго христіанина пытокъ, смертнаго приговора, и вдругъ подъ взглядомъ его черныхъ правдивыхъ глазъ гнѣвъ Гассана внезапно утихаетъ, онъ становится кротокъ, какъ ягненокъ, и смерть замѣняетъ тюрьмою... Не меньше былъ удивленъ и Сервантесъ, особенно когда узналъ, что Гассанъ перекупилъ его у Дали-Мами.
   Но не такъ кончилась эта исторія для другихъ лицъ, замѣшанныхъ въ побѣгѣ. Ясанъ былъ прощенъ деемъ за свое первоначальное пособничество бѣглецамъ а несчастный садовникъ Жуанъ казненъ. Дарованное прощеніе, впрочемъ, не принесло Ясану счастья: всеобщее презрѣніе и христіанъ, и мусульманъ свело его черезъ два года въ могилу. Оливаръ остался на свободѣ: Гассанъ-паша такъ ничего и не добился отъ Сервантеса.
   А между тѣмъ упрямый узникъ готовилъ въ тюрьмѣ новый планъ поголовнаго возстанія христіанъ-невольниковъ. Онъ вѣрилъ, что флотъ Филиппа II въ союзѣ съ оранскимъ гарнизономъ въ состояніи бороться съ пиратами. Какъ разъ въ это время Филиппъ, съ тайною цѣлью подчинить себѣ Португалію, сосредоточилъ сухопутное войско и флотъ у южнаго берега Испаніи. Гассанъ былъ увѣренъ, что король собирается въ походъ на Алжиръ, поднялъ на ноги всѣхъ плѣнныхъ и заставилъ ихъ возстановить полуразрушенныя алжирскія стѣны. Онъ отдалъ также приказъ какъ можно лучше смотрѣть за рабами. Обаяніе, производимое на товарищей личностью Сервантеса, наводило на дея страхъ.
   -- Стерегите крѣпче этого калѣку-испанца,-- сказалъ онъ своей стражѣ,-- тогда моя столица, мои невольники и галеры,-- все будетъ цѣло.
   И надзоръ надъ Сервантесомъ усилился.
   Но "Однорукій" не падалъ духомъ. Онъ досталъ перо и бумагу и при слабомъ свѣтѣ зари строчилъ поэму, которую предназначалъ для королевскаго секретаря Матео Васкезъ. Со всею горячностью онъ вылилъ въ стихахъ мольбу о томъ, чтобы королевскій секретарь повліялъ на Филиппа въ пользу алжирскихъ плѣнниковъ. Отвѣта на это посланіе не послѣдовало, да и Филиппъ далекъ былъ отъ мысли идти на Алжиръ.
   А мусульмане все продолжали ждать нападенія испанцевъ и пока вымещали свою злобу на плѣнныхъ христіанахъ. Гассанъ былъ во главѣ мучителей. Начались неслыханныя звѣрства; наказанія голодомъ и побоями сдѣлались обычны.
   "Всюду, по словамъ историка, товарища Сервантеса,-- въ тюрьмахъ на галерахъ, въ мечетяхъ встрѣчаю я людей съ отрѣзанными носами или ушами, переломанными руками или ногами, выколотыми глазами. Все это -- внѣшніе знаки отличія исповѣдуемой ими религіи".
   Но пытки и казни не смутили Сервантеса. Онъ не думалъ о себѣ: его занимала только одна великая мысль о свободѣ своего народа. Утромъ, когда сторожъ-мавръ грубо расталкивалъ Сервантеса, торопя идти на работу, первая мысль его была о побѣгѣ. Осторожно и внимательно осматривалъ онъ дорогу и запоминалъ всѣ мелочи, которыя могли бы ему впослѣдствіи пригодиться. Измѣна Ясана не охладила его довѣрчиваго отношенія къ людямъ. Онъ старался какъ можно ближе познакомиться съ перебѣжчиками или мусульманами, у которыхъ замѣчалъ желаніе вернуться къ христіанству или просто выраженіе состраданія, ловилъ ихъ каждое хорошее побужденіе. Все это время не переставалъ онъ чутко слѣдить за настроеніемъ заключенныхъ вмѣстѣ съ нимъ товарищей и всевозможными средствами поддерживалъ въ нихъ бодрость. Онъ прибѣгалъ даже къ напускной веселости. Тяжела была неволя для людей, запертыхъ въ тюрьмѣ Гассана. Эта тюрьма представляла изъ себя обширный четыреуголышкъ, обнесенный высокою стѣною, наподобіе скотнаго двора, безъ всякаго навѣса, пустой, даже безъ наръ для спанья. Люди валялись здѣсь въ повалку на землѣ, какъ животныя. Лѣтомъ ихъ невыносимо пекло африканское солнце, зимою на ихъ полунагое тѣло лилъ дождь... Когда узниковъ не посылали на работу, они изнывали въ этомъ притонѣ отъ гнетущей тоски и бездѣлья.
   Но Сервантесъ находилъ въ себѣ силы пріободрить эту унылую толпу, потерявшую всякую надежду на свободу. Съ восходомъ солнца онъ уже былъ на ногахъ и удивлялъ товарищей своею выносливостью, подъ насъ похожей на безпечность.
   -- Друзья,-- бодро говорилъ Сервантесъ,-- полно вѣшать головы! Вѣрьте мнѣ, близокъ часъ освобожденія! Не дадимъ же нашимъ врагамъ посмѣяться надъ нами! Слезы и уныніе приличны только женщинамъ. Позабудемъ тоску въ нашихъ родныхъ пѣсняхъ о подвигахъ испанскихъ героевъ.
   И онъ первый затянулъ пѣснь о славномъ героѣ Силѣ, которую такъ любилъ въ дѣтствѣ:
   
   "Онъ былъ въ золотой кольчугѣ, въ бѣлой,
                       какъ саванъ, епанчѣ..."
   
   Эти звуки разомъ напомнили ему былое: цвѣтущую Алкалу, родимый домъ, родныхъ, нѣжный рокотъ серебряныхъ волнъ Энареса, и онъ невольно опустилъ голову. Вдругъ вспомнилъ онъ о своихъ упавшихъ духомъ товарищахъ, подавилъ слезы, готовыя брызнуть изъ глазъ, и продолжалъ спокойнымъ, торжественнымъ голосомъ:
   
   "Ѣхалъ онъ въ мертвомъ молчаніи -- гордый!"
   
   -- А помните, друзья,-- продолжалъ Сервантесъ, кончивъ пѣть,-- какъ славно бились мы при Лепанто? Тогда турки не смѣли и подумать о подобномъ обращеніи съ нами! Одно имя Донъ-Жуана приводило ихъ въ трепетъ! Я воспѣлъ эту битву въ стихахъ и, если хотите, прочту ихъ вамъ.
   Сервантесъ прочелъ стихи и послѣ горячихъ похвалъ обратился къ одному старому плѣннику:
   -- Ты что-то хотѣлъ намъ сказать, мой славный Алонзо! Много у тебя найдется для насъ чудесныхъ разсказовъ. Вѣдь ты -- старый служака и съ королевскими войсками исколесилъ полміра. Ты, кажется, былъ и въ Новомъ Свѣтѣ, Алонзо?
   Старикъ Алонзо съ воодушевленіемъ начиналъ свой длинный разсказъ о путешествіи во Францію, Нидерланды, о Новомъ Свѣтѣ съ его чудесами; а плѣнники, сомкнувшись тѣсной группой, боялись проронить хотя бы одно слово. И слушая эти разсказы, они забывали о мучительной неволѣ.
   Разъ вспомнилъ Сервантесъ о героѣ своего дѣтства, старомъ Лопе-де-Руэда и рѣшилъ познакомить съ нимъ товарищей. Приближалось Рождество и хотѣлось хоть чѣмъ-нибудь прикрасить праздникъ на чужбинѣ. Проснувшись какъ-то утромъ, Сервантесъ весело сказалъ товарищамъ:
   -- А знаете, вѣдь скоро у насъ Рождество! Мы, кажется, забыли о немъ здѣсь, на чужбинѣ. Давайте-ка покажемъ, какъ славно у насъ проводятъ этотъ праздникъ! Разыграемъ въ тюрьмѣ рождественское ауто {Такъ назывались драматическія представленія духовнаго содержанія, разыгрываемыя въ Испаніи въ большіе праздники обыкновенно въ церквахъ.}.
   При послѣднемъ словѣ блѣдныя лица заключенныхъ оживились.
   -- Ауто! Ауто! но какъ его исполнить, Мигуэль?
   -- Неужели, пріятели, здѣсь мало мѣста для нашего ауто?-- спросилъ со смѣхомъ Сервантесъ и указалъ рукою на пустой четыре угольникъ.
   Съ этого дня пошли спѣшныя приготовленія къ рождественскому спектаклю. Эти приготовленія заставляли на время забывать о неприглядной жизни въ неволѣ. Кто не былъ занятъ въ самомъ спектаклѣ, тотъ принималъ близкое участіе въ разучиваніи ролей товарищей, которыя написалъ Сервантесъ. Сторожа не мѣшали заключеннымъ..Ихъ забавляло дарившее въ тюрьмѣ оживленіе.
   -- Посмотримъ, что еще тамъ придумалъ Однорукій?-- говорили они другъ другу.
   Наконецъ, насталъ желанный день рождественскаго ауто. На одномъ концѣ тюрьмы устроили сцену, на другомъ -- помѣщались зрители. Сторожа охотно за небольшую плату пускали за загородку тюрьмы Гассана другихъ плѣнниковъ-христіанъ. И это незатѣйливое развлеченіе скрасило жизнь несчастныхъ узниковъ и надолго осталось свѣтлымъ пятномъ въ ихъ памяти...
   Сервантесъ ни на минуту не оставлялъ мысли о поголовномъ возстаніи христіанъ. Для начала онъ рѣшилъ совершить новый побѣгъ. Послѣ долгихъ поисковъ ему, наконецъ, удалось найти мавра, который взялся передать отъ него письмо къ коменданту Оранской крѣпости. Сервантесъ сообщалъ коменданту, что прибудетъ въ Оранъ съ четырьмя товарищами, и просилъ прислать надежный конвой. Мавръ свято исполнилъ его порученіе, но у самаго Орана былъ пойманъ, возвращенъ въ Алжиръ и посаженъ на колъ. Сервантеса присудили къ двумъ тысячамъ палочныхъ ударовъ.
   Но и на этотъ разъ ему удалось избѣгнуть наказанія, хотя обыкновенно за этотъ проступокъ присуждали къ смертной казни. Одни говорятъ, что прощеніе Сервантесу у свирѣпаго Гассана вымолилъ испанецъ, принявшій исламъ, Матранильо; другіе -- что Гассанъ щадилъ его, надѣясь еще на богатый выкупъ. Неизвѣстно, кто правъ, но надо замѣтить, что Сервантесъ имѣлъ какое то странное вліяніе на дея, которое только и можно объяснить высокой нравственной силой Сервантеса. Впослѣдствіи онъ самъ писалъ въ одномъ изъ своихъ произведеній:
   "Одинъ только плѣнникъ умѣлъ ладить съ нимъ (т. е. съ Гассаномъ): это былъ испанскій солдатъ Сааведра. Съ цѣлью освободиться изъ неволи, онъ прибѣгалъ къ такимъ средствамъ, что память о нихъ будетъ долго жить въ томъ краю. И однако Гассанъ-Ага никогда не рѣшался не только ударить.его, но даже сказать грубое слцво, между тѣмъ какъ мы всѣ боялись, да и самъ онъ не разъ ожидалъ, что его посадятъ на колъ въ наказаніе за постоянныя попытки къ бѣгству".
   И эта третья попытка не была послѣднею. Скоро Сервантесъ задумалъ бѣжать въ четвертый разъ. Онъ познакомился съ гренадскимъ вольноотпущенникомъ Абдель-Рахманомъ, извѣстнымъ подъ именемъ Жирона. Сервантесъ скоро уговорилъ этого перебѣжчика вернуться къ христіанству и вмѣстѣ съ нимъ составилъ новый планъ побѣга. На этотъ разъ онъ былъ грандіозный. Сервантесъ раздобылъ у валенсійскихъ купцовъ деньги для покупки корабля, который бы увезъ его и шестьдесятъ человѣкъ товарищей.
   Въ Алжирѣ жилъ испанецъ, доминиканскій монахъ Бланко-де-ла-Пацъ, низкій и безчестный человѣкъ, котораго мучила зависть при видѣ почетнаго положенія Сервантеса среди плѣнныхъ. Корыстолюбивыя мечты не давали покоя завистливому монаху. Надѣясь получить отъ дея большую награду, Бланко сдѣлалъ на Сервантеса доносъ. Купцы страшно перепугались. Они умоляли Сервантеса взять отъ нихъ въ подарокъ громадную сумму денегъ, вполнѣ достаточную для его выкупа. Но Сервантесъ рѣшительно отказался.
   -- Благодарю васъ, синьоры,-- сказалъ онъ съ достоинствомъ,-- но теперь позорно уходить отсюда одному, тогда какъ на ваши деньги я собирался увезти товарищей. Чѣмъ кончится это дѣло съ доносомъ Бланко безъ меня? Пойдутъ допросы, и погибнетъ много невинныхъ. А я...-- тутъ голосъ его повысился и сдѣлался почти суровымъ, -- я скорѣе дамъ себя замучить до смерти, чѣмъ выдамъ своихъ сообщниковъ!
   Такъ Сервантесъ не принялъ для себя ни одного мараведиса изъ денегъ, предназначавшихся на общее дѣло. Но онъ рѣшился бѣжать. Теперь ему уже нечего было бояться, нечѣмъ дорожить: вина его, какъ зачинщика возстанія, была сама по себѣ слишкомъ велика. За нее неизбѣжно слѣдовала смертная казнь. Онъ бѣжалъ въ четвертый разъ, скрывшись у одного вольноотпущенника.
   Глашатаи дея во всѣхъ концахъ страны объявляли, что всякій, кто отнынѣ дастъ убѣжище Сервантесу, будетъ казненъ смертью. Какъ только Сервантесъ узналъ объ указѣ, онъ тайно покинулъ своего укрывателя, и самъ предался въ руки пиратовъ.
   Бѣглеца привели передъ грозныя очи дея.
   -- Связать ему руки!-- крикнулъ Гассанъ, задыхаясь отъ бѣшенства и избѣгая взгляда Сервантеса,-- связать ему руки и надѣть на шею петлю! Готова ли висѣлица, на которой мы его вздернемъ? Ну, а теперь говори,-- я буду слушать тебя. Кто далъ тебѣ убѣжище? Назови его имя! Знаешь ли ты, что одного моего слова достаточно, и тебя начнутъ пытать нечеловѣческими пытками, несчастный руми?
   -- Знаю, -- спокойно отвѣчалъ Сервантесъ, чувствуя прикосновеніе петли къ своей шеѣ,-- знаю, Гассанъ-Ага, но не могу назвать это имя, потому что я укрывался въ прибрежныхъ кустахъ.
   -- Ты лжешь!-- вскричалъ дей, -- и скоро раскаешься въ своей лжи. Если ты скрывался въ прибрежныхъ кустахъ, то кто же тебѣ носилъ пищу?
   -- Я ѣлъ маисовыя лепешки, захваченныя изъ тюрьмы, и дикія травы. У меня не было пособниковъ, Гассанъ-Ага.
   Несчастный рабъ, приговоренный къ смерти, стоялъ прямо и гордо передъ своимъ мучителемъ. Съ петлей на шеѣ, скрестивъ на груди связанныя руки, онъ упорно молчалъ.
   -- Въ послѣдній разъ отвѣчай мнѣ: кто помогалъ тебѣ бѣжать?-- прогремѣлъ грозный голосъ дея.-- Въ послѣдній разъ говори, или я велю тебя вздернуть на висѣлицу! Ну, я жду, несчастный, гордый и упрямый рабъ!
   -- Никто...-- былъ спокойный отвѣтъ.-- Я все сказалъ. Чего же вы медлите и не казните меня?
   Гассанъ сдѣлался мрачнѣе тучи. Глаза его страшно блѣстѣли изъ подъ сдвинутыхъ бровей, грудь порывисто поднималась, а рука судорожно сжимала кривую саблю. Съ минуту казалось, будто онъ сейчасъ отсѣчетъ этой саблей голову осужденнаго. И вдругъ взглядъ его опять встрѣтился со спокойнымъ взглядомъ испанца. Мужество этого раба превзошло все, что ему до сихъ поръ приходилось видѣть. Былъ ли на свѣтѣ другой человѣкъ, смотрѣвшій на всесильнаго дея съ такимъ величіемъ? Гассанъ не понималъ его, но невольно преклонялся.
   -- Ступай въ тюрьму,-- сказалъ онъ вдругъ сурово, -- да скажи своимъ сторожамъ, чтобы они получше стерегли тебя.
   Гассанъ опустилъ голову на руку и погрузился въ глубокую думу.
   И на этотъ разъ жизнь Сервантеса была пощажена!
   Напрасно трудился Бланко де-ла-Пацъ надъ доносомъ. Пираты сами съ презрѣніемъ кинули монаху въ награду всего лишь жалкій дукатъ. Несчастный Жиронъ былъ отправленъ въ ссылку; Сервантесу назначили въ наказаніе тяжелыя работы.
   А Гассанъ тѣмъ временемъ готовилъ для Сервантеса неожиданную и ужасную перемѣну: онъ рѣшилъ увезти своего непокорнаго раба въ Константинополь. Попавъ въ столицу турецкаго султана, Сервантесъ навсегда долженъ былъ остаться рабомъ...
   Ужасъ охватилъ несчастнаго узника, когда онъ узналъ объ ожидавшей его участи. Дни проходили за днями въ напрасномъ ожиданіи; неволи не было конца... Съ родины не присылали денегъ для выкупа. Старый донъ Родриго умеръ, такъ и не увидѣвъ младшаго сына. Все, что онъ имѣлъ, ушло на выкупъ старшаго; больше взять было не откуда. Донна Ленора осталась на рукахъ Родриго и Андреа. Луизы тоже не было уже въ живыхъ. Маленькая семья работала теперь день и ночь для освобожденія Мигуэля. Родриго аккуратно отдавалъ матери весь свой заработокъ, донна Ленора и Андреа экономничали въ хозяйствѣ, отказывали себѣ рѣшительно во всемъ, чтобы только положить въ завѣтный ящичекъ лишній мараведисъ. И почти каждый день можно было видѣть, какъ двѣ женщины, одна уже совершенно сѣдая, другая преждевременно состарившаяся, наклонялись надъ ларцемъ и считали накопленныя деньги. Это было ихъ любимымъ занятіемъ.
   -- Разъ, два... четыре...-- считала донна Ленора, -- десять... двѣнадцать... двадцать... сто...
   Посмотри, Андреа, кажется, сто, я что-то плохо вижу. А вотъ и двѣсти! Двѣсти дукатовъ. Неужели этого мало для выкупа нашего Мигуэля, Родриго?
   И донна Ленора всегда слышала одинъ и тотъ же отвѣтъ:
   -- Мало, дорогая матушка!
   -- Сегодня я пересчитала "деньги Мигуэля",-- сказала разъ донна Ленора сыну.-- Тамъ триста дукатовъ. Неужели и теперь мало, Родриго?
   -- Теперь, мнѣ кажется, довольно, матушка. Можно попробовать послать.
   Деньги послали въ Алжиръ. Потянулись нетерпѣливые мѣсяцы ожиданія. Каждый день садилась мать на балконѣ своего дома и смотрѣла на югъ. Всякая человѣческая фигура, показывающаяся на перекресткѣ, казалась ей Мигуэлемъ. Но все это было только игрою воображенія. Мигуэль не являлся, и о немъ не было никакихъ извѣстій. Донна Ленора страшно осунулась и постарѣла. Ей казалась, что ея сынъ умеръ, умеръ на чужбинѣ рабомъ, и она даже не узнаетъ его могилы... Рабомъ! Это слово жгло ей сердце, какъ раскаленное желѣзо. Съ какимъ бы наслажденіемъ эта несчастная мать пошла въ рабство вмѣсто сына! Еще недавно, когда она собирала деньги для его выкупа, у нея была цѣль жизни; теперь же она потеряла для донны Леноры всякій смыслъ Только по привычкѣ она еще садилась теперь, каждый день на балконѣ и безнадежно смотрѣла въ даль.
   Особенно стало тяжело и пусто въ домѣ, когда Родриго уѣхалъ въ Лиссабонъ {Лиссабонъ -- столица Португаліи.}, гдѣ поступилъ въ войско короля Филиппа II.
   Осень уже приближалась, но погода стояла отличная. О дождяхъ не было и помину. Надъ Алкалой спускался чудный теплый вечеръ. Донна Ленора сидѣла, какъ всегда, на обычномъ мѣстѣ балкона возлѣ дочери и пристально смотрѣла въ даль, гдѣ тонули въ розовомъ сіяніи погасающаго солнца живописные сады Алкалы. Обѣ женщины молчали: горе не дѣлаетъ разговорчивымъ.
   На концѣ улицы показалась высокая мужская фигура. Человѣкъ этотъ былъ одѣтъ въ странное платье, поражавшее смѣшеніемъ испанскаго съ мавританскимъ. Одѣяніе незнакомца было до того ветхо и покрыто пылью, что походило на рубище нищаго.
   -- Андреа,-- сказала донна Ленора дочери,-- посмотри, это, кажется, нищій. Я никогда не видѣла его въ нашемъ городѣ. И что за странная на немъ одежда! Посмотри, онъ, кажется, идетъ сюда.
   Нищій подошелъ къ самому дому Сервантесъ и поднялъ загорѣлое, худое лицо къ балкону. Вдругъ это лицо все судорожно передернулось, и изъ темныхъ глазъ незнакомца полились неудержимыя слезы. О чемъ плакалъ онъ? Сердце донны Леноры сжалось отъ какого-то смутнаго предчувствія. Она перегнулась черезъ перила и съ мучительнымъ напряженіемъ вглядывалась въ пришельца. Одну минуту ей казалось, что онъ пришелъ изъ далекаго Алжира и принесъ ей вѣсти объ ея сынѣ. Вдругъ изъ устъ странника вырвался крикъ:
   -- Матушка... дорогая матушка!
   Въ ту же минуту донна Ленора побѣжала внизъ. Ноги ея дрожали отъ волненія, а изъ глазъ струились слезы... Она не помнила, какъ очутилась внизу и припала къ запыленной груди своего вернувшагося сына... Съ грустью смотрѣла она теперь на Мигуэля: десять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ она отпустила его въ Римъ. Тогда это былъ полный свѣжихъ силъ и огня юноша, теперь онъ былъ тридцатилѣтній мужчина, съ искалѣченной рукою, и лицо его ясно говорило о пережитыхъ въ неволѣ тяжелыхъ испытаніяхъ. А сынъ не могъ безъ боли смотрѣть на согбенную мать и особенно на сестру: она была почти старуха, и глаза ея говорили о безрадостныхъ годахъ молодости и объ одинокой старости.
   -- Мигуэль,-- начала мать,-- какъ вырвался ты изъ неволи? Неужели тебя спасли наши 300 дукатовъ? Отчего же ты давно не вернулся на родину? Да и я хороша: вѣдь ты голоденъ! Андреа, похлопочи, чтобы накормить брата, да достань ему колетъ {Колетъ -- верхняя короткая одежда того времени, замѣняющая нашу куртку.} покойнаго отца: я не могу его видѣть въ одеждѣ раба. О, Мигуэль! наконецъ-то мнѣ привелось увидѣть тебя свободнаго въ родномъ домѣ! Теперь я могу умереть спокойно.
   -- Вашихъ денегъ, дорогая матушка,-- началъ Сервантесъ,-- за которыя я приношу вамъ свою глубочайшую благодарность, недостаточно было для моего выкупа. Когда я ихъ принесъ хозяину, Гассану-Агѣ, онъ расхохотался. Не знаю, почему онъ такъ дорожилъ мною, однимъ изъ самыхъ безпокойныхъ плѣнниковъ; но Гассанъ далъ слово, что дешево меня не продастъ. Между тѣмъ его отъѣздъ въ Константинополь былъ рѣшенъ, и я долженъ былъ отправиться туда же. Рюи вамъ, вѣроятно, говорилъ объ упрямствѣ и свирѣпости Гассана. Я зналъ, что мнѣ нечего ждать отъ него перемѣны своей несчастной судьбы. А кстати, гдѣ же Рюи, матушка?
   -- Онъ въ Лиссабонѣ, мой Мигуэль, и напрасно въ твоемъ голосѣ слышится такое безпокойство: Рюи поступилъ въ королевское войско, которое должно поддержать власть его величества въ новопріобрѣтенной Португаліи.
   -- Вотъ какъ! Значитъ, онъ опять воинъ...-- задумчиво произнесъ Сервантесъ.-- Но я продолжаю разсказъ. Все было готово къ нашему отъѣзду. Дей велѣлъ приковать меня цѣпью къ галерѣ, на которой онъ готовился отплыть въ Константинополь. Не вздрагивай, матушка, -- это такъ обычно: гдѣ рабъ, тамъ и цѣпь; а я былъ рабомъ Гассана. Уныло смотрѣлъ я въ ту сторону, гдѣ была моя родина... Я уже не надѣялся когда-нибудь ее увидѣть... И тутъ только въ первый разъ пришла мнѣ въ голову недостойная мысль о смерти, этой избавительницѣ отъ страданія...
   Донна Ленора и Андреа плакали, закрывъ лицо руками.
   -- Но часто, -- продолжалъ Сервантесъ, -- когда мы думаемъ, что у насъ ничего не осталось въ жизни, является неожиданное спасеніе. Такъ случилось и со мною. Ко мнѣ внезапно подошелъ самъ Гассанъ, велѣлъ расковать меня и коротко сказалъ: "Ступай, ты свободенъ". Я не вѣрилъ своему счастью, я боялся ему вѣрить: мнѣ все казалось, что Гассанъ смѣется надо мною. И въ первую минуту я не двинулся съ мѣста. Тогда Гассанъ разсмѣялся и повторилъ снова: "Ступай же, ты свободенъ!" Тогда я повѣрилъ и пошелъ. И въ первыя мгновенія счастье точно опьянило меня. Я не зналъ смѣяться мнѣ или плакать отъ охватившаго мою душу волненія. А знаешь, матушка, кто спасъ меня? Этого добраго человѣка зовутъ Жуанъ Гиль, онъ -- монахъ ордена св. Троицы. Братъ Жуанъ собралъ для меня у купцовъ значительную сумму денегъ, прибавилъ къ ней кое-что изъ капитала братства, ввѣреннаго ему на храненіе, и со слезами упросилъ дея отпустить меня на свободу. Какое это было счастье, когда я въ первый разъ ступилъ на родную мнѣ землю! Я сталъ на колѣни и благоговѣйно поцѣловалъ ее, какъ святыню. Но ты, моя бѣдная матушка, и ты, сестра Андреа, какъ обѣ вы измѣнились! Не легка, видно, была для васъ жизнь, пока я изнывалъ въ неволѣ!
   Когда Сервантесъ это говорилъ, онъ не ожидалъ, что такая же нелегкая жизнь предстоитъ ему и на родинѣ. Друзья его давнымъ-давно разсѣялись: кто служилъ въ королевскомъ войскѣ, кто переселился въ Америку въ погонѣ за счастьемъ... На рукахъ у Сервантеса очутилась теперь старая мать и сестра. Онъ сталъ искать себѣ мѣста, но всѣ поиски оказались напрасными. Герой Лепанто былъ всѣми забытъ. Тяжелая, гнетущая тоска закралась въ сердце Сервантеса, когда онъ почувствовалъ свое одиночество и безсиліе. У него не было сильныхъ покровителей при дворѣ, и онъ не могъ разсчитывать на помощь короля, оказывавшаго иногда свое содѣйствіе заслуженнымъ подданнымъ. Покровительство Донъ-Жуана Австрійскаго, впавшаго въ немилость у Филиппа, могло теперь только повредить Сервантесу. Послѣ многихъ хлопотъ ему удалось, наконецъ, получить отъ короля единовременное пособіе и то только въ 100 дукатовъ.
   -- Видно, не устроиться мнѣ на родинѣ, -- сказалъ разъ Сервантесъ матери съ грустью.-- Пожалуй, самое лучшее будетъ поступить такъ, какъ Родриго, и уѣхать въ Лиссабонъ. Не печалься, матушка: вѣдь другого не придумаешь.
   Скрѣпя сердце, донна Ленора отпустила сына въ Лиссабонъ.
   Это былъ большой городъ, расположенный на высокомъ холмѣ Монте Капелло, среди живописной мѣстности, главную прелесть которой составляла могучая величественная рѣка и дикія зубчатыя горы Синтра. Улицы были кривыя, узкія, съ высокими домами, покрытыми готическими украшеніями.
   Родриго очень удивился, когда увидѣлъ въ Лиссабонѣ младшаго брата. Испанское войско готовилось въ это время къ сраженію у Азорскихъ острововъ.
   -- Чудесно, Мигуэль!-- вскричалъ Родриго, узнавъ, что братъ также поступилъ въ королевское войско.-- Итакъ, мы опять будемъ служить вмѣстѣ!
   Начались обычные сборы передъ походомъ. Несмотря на свою искалѣченную руку, Мигуэль Сервантесъ и въ этомъ походѣ выказалъ обычное мужество и храбрость. Скоро имя Сааведра стало извѣстно въ Португаліи.
   Славное имя открыло младшему Сервантесу доступъ во многіе дома лиссабонскаго общества, и знатныя дамы Португаліи охотно бесѣдовали съ простымъ испанскимъ солдатомъ. Его привлекательное обращеніе, вѣчная добродушная веселость и безконечные разнообразные разсказы говорили о широкомъ умственномъ развитіи и наблюдательности. И стоило только Сервантесу показаться въ обществѣ, всѣ его встрѣчали радостными возгласами и привѣтливыми улыбками. Около него толпился и старъ, и младъ, всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ ловили его слова, остроумныя и мѣткія, слушали его интересные разсказы, которымъ, казалось, нѣтъ конца... Чего только не видѣлъ и не испыталъ этотъ герой, вышедшій съ достоинствомъ изъ самыхъ ужасныхъ положеній въ жизни! И несмотря на всѣ постигшія его несчастья, онъ сохранилъ бодрость и твердую вѣру въ добро и правду. Это окружало имя Мигуэля Сервантеса какимъ-то ореоломъ и заставляло лиссабонское общество относиться къ нему съ глубокимъ уваженіемъ.
   

V.

   Въ 1584 году Мигуэль Сервантесъ оставилъ Лиссабонъ и переѣхалъ въ маленькій кастильскій городокъ Эсквивіасъ, по сосѣдству съ Мадридомъ. Въ Эсквивіасѣ жилъ обѣднѣвшій, но очень знатный кастильскій гидальго, донъ Франциско де-Салацари. У дона Салацари была молоденькая девятнадцатилѣтняя племянница, донна Каталина. Между семьями Сервантеса и донны Каталины существовали издавна дружескія отношенія: мать дѣвушки была душеприказчицей отца Сервантеса въ то время, когда послѣдній находился въ плѣну.
   Поселившись въ Эсквивіасѣ. Мигуэль Сервантесъ сейчасъ же навѣстилъ дона Салацари. Онъ не узналъ Каталины, которую видѣлъ передъ своимъ отъѣздомъ въ Римъ маленькой дѣвочкой. Теперь это была стройная дѣвушка съ большими черными мягкими глазами и длинной густою косою блестящихъ черныхъ волосъ. Въ домѣ своего дяди она получила прекрасное воспитаніе. Сервантесу казалось, что никто въ Испаніи не умѣлъ себя держать съ такимъ достоинствомъ, какъ донна Каталина, и ни у кого не было такого добраго и правдиваго взгляда, какъ у этой дѣвушки.
   Онъ слѣдилъ за ней въ церкви, когда она горячо и искренно молилась; видѣлъ, какъ съ выраженіемъ глубокаго состраданія перевязывала она раны у нищаго-калѣки; видѣлъ ее въ семьѣ ея немного строгаго дяди и въ обществѣ,-- и всегда его поражали ея ровныя, спокойныя движенія, ея царственно-величавая походка и привѣтливое обращеніе.
   Каталина, какъ и ея дядя, принадлежала къ знатной испанской семьѣ, но была очень не богата: видную часть ея ничтожнаго приданаго составляло полдюжины куръ...
   Порою Сервантесу казалось, что донна Каталина отличаетъ его отъ всѣхъ знакомыхъ ея дяди, и тогда онъ чувствовалъ себя безконечно счастливымъ... Но часто онъ думалъ, что ошибается, и тогда ходилъ мрачный и угрюмый, избѣгая даже той улицы, гдѣ стоялъ домъ дона Салацари. Но силы воли хватало не надолго: черезъ день-другой Сервантесъ шелъ въ обычный часъ въ завѣтную улицу, чтобы хоть мелькомъ увидѣть Каталину.
   Дѣвушка, очевидно, поджидала его на балконѣ.
   -- Вѣроятно, синьоръ Мигуэль направляется къ намъ?-- неизмѣнно спрашивала она его съ привѣтливой улыбкой.-- Добро пожаловать! Дядя будетъ очень радъ васъ видѣть.
   И Сервантесъ не могъ отказаться отъ этого милаго приглашенія.
   Самое веселое для испанца время -- это вечеръ. Въ продолженіи томительно-жаркаго дня всякій, кто можетъ, старается сидѣть дома; но когда настанетъ вечеръ, и подуетъ свѣжій вѣтерокъ, мѣста гуляній на улицахъ переполняются народомъ. Тогда устраиваются тертульи, или домашнія вечеринки.
   На одну изъ такихъ тертулій донъ Салацари пригласилъ Сервантеса. Съ наступленіемъ темноты Сервантесъ направился къ завѣтному дому.
   Всѣ окна были залиты яркимъ свѣтомъ. Въ нихъ двигались тѣни людей. Донна Каталина со спокойной граціей появлялась то тутъ, то тамъ: видимо, она хлопотала по хозяйству. На минуту она вышла на балконъ, какъ будто хотѣла сорвать пышную розу съ обвивавшихъ его розовыхъ кустовъ... Притаившись около сосѣдняго дома, Сервантесъ слѣдилъ глазами за дѣвушкой. Кого ждала она? Это былъ обычный часъ прихода Сервантеса...
   Онъ рѣшительно шагнулъ впередъ и поднялся по ступенямъ лѣстницы. Этотъ вечеръ долженъ былъ рѣшить его судьбу. Наверху лѣстницы онъ столкнулся съ донной Каталиной. Изъ-подъ кружевной мантильи на него блеснули радостно ея большіе черные глаза...
   -- Одно слово, синьора!..
   Дѣвушка остановилась. Онъ началъ порывисто говорить. Онъ вылилъ все, что волновало его: и свою любовь къ ней, и стремленіе къ семейной жизни... Онъ разсказалъ ей, какъ онъ разбитъ жизнью, которая хотя и состарила его преждевременно, но не сломила... И кончилъ Сервантесъ свою рѣчь тѣмъ, что онъ не можетъ предложить доннѣ Каталинѣ ничего, кромѣ лишеній и труда рука объ руку.
   Но это не испугало ее. Она протянула свою дрожащую тонкую руку и сказала:
   -- Вся ваша жизнь, синьоръ Мигуэль, есть одинъ величайшій подвигъ! Я не знаю человѣка, болѣе васъ честнаго, благороднаго, мужественнаго... И развѣ вы можете думать, что я оттолкну васъ?
   Послѣднія слова она проговорила такъ тихо, что Сервантесъ едва разслышалъ ихъ.
   -- А теперь пойдемте, торопливо прибавила дѣвушка:-- у насъ уже собралось много гостей.
   Сервантесъ вошелъ въ ярко-освѣщенную комнату. Онъ увидѣлъ массу черныхъ шелковыхъ платьевъ, мантилій, вѣеровъ и плащей. Говоръ и смѣхъ слышались изъ всѣхъ угловъ. У окна Сервантесъ разглядѣлъ надменную фигуру знатнаго португальца, который уже давно добивался расположенія Каталины. Но сегодня Сервантесъ уже не боялся, что любимая дѣвушка окажетъ этому непріятному человѣку предпочтеніе. Онъ былъ увѣренъ въ ея любви.
   Служанка стала разносить меріенду {Меріенда угощеніе, состоящее изъ вина, фруктовъ и сластей.}, а донъ Салацари, обратившись къ племянницѣ, проговорилъ:
   -- Каталина, наши гости хотятъ послушать твое пѣніе. Возьми гитару и спой что-нибудь. По понятіямъ каждой хорошо воспитанной испанки, на такую просьбу гостей неприлично отвѣчать отказомъ или заставлять себя долго упрашивать. Каталина, взявъ изъ рукъ дяди гитару на голубой лентѣ, садится, беретъ нѣжный аккордъ и пріятнымъ голосомъ поетъ звучный народный романсъ:
   
   Ayer en mantillas,
   Andauas pequena,
   Oy andas galana,
   Mas que otras donzellas *)...
   *) "Вчера въ мантильѣ ты выходила, крошка, сегодня ты наряжена лучше другихъ молодыхъ дѣвушекъ".
   
   Пріятно звучитъ чистый голосъ Каталины, а собравшіеся гости жадно слушаютъ ея пѣніе.
   Но вотъ дѣвушка кончила и положила гитару. На середину комнаты вышла пара, и начался любимый испанскій танецъ, фанданго. Безъ него врядъ ли обойдется хоть одна тертулья. Волненіе присутствующихъ перешло всякія, границы, какъ только они услышали первые звуки кастаньетъ {Кастаньеты -- погремушки, которыми побрякиваютъ и прищелкиваютъ во время пляски.}. Надо отдать справедливость, эта пара танцовала превосходно. Кто-то изъ гостей взялъ въ руки оставленную Каталиной гитару, у одной изъ ея подругъ оказался въ рукахъ тамбуринъ, разукрашенный разноцвѣтными бантиками. Подъ звуки ихъ стали легко и граціозно носиться по комнатѣ. Прищелкивая кастаньетами, они точно убѣгали, маня и преслѣдуя другъ друга, и это прищелкиваніе придавало пляскѣ какую-то своеобразную прелесть...
   Оживленіе танцующихъ передавалось и зрителямъ. Старики и молодые -- всѣ одинаково участвовали въ этомъ танцѣ: они повторяли его живой напѣвъ, щелкали пальцами, кастаньетами, лица у всѣхъ улыбались, а глаза блестѣли отъ удовольствія...
   Поздно разошлись гости донъ Франциска, но еще позже заснула въ своей постели донна Каталина, и въ эту ночь ей, вѣрно, снились радостные сны...
   Приближалось веселое Рождество со своими обычными "ауто", а за нимъ и новый годъ. Донна Каталина должна была встрѣтить праздникъ уже въ домѣ своего будущаго мужа: 12 декабря было назначено днемъ ея свадьбы Съ Мигуэлемъ Сервантесомъ-и-Сааведра.
   Разъ Сервантесъ принесъ доннѣ Каталинѣ свернутую въ трубку объемистую рукопись. На корешкѣ ея значилось: "Галатея". Это былъ его первый романъ.
   Время не особенно благопріятствовало развитію національной испанской литературы: дворъ, а за нимъ и вся знать поклонялись произведеніямъ итальянскихъ писателей и съ предубѣжденіемъ относились ко всему, вышедшему изъ-подъ пера испанцевъ. Только блестящіе образцы могли завоевать право гражданства въ родной литературѣ. Къ нимъ нельзя было отнести "Галатею". Литературныя достоинства ея нельзя считать выдающимися, хотя въ свое время она понравилась публикѣ. Это искусственная картина жизни изящныхъ и образованныхъ пастушковъ, проводившихъ свое время въ выспреннихъ разговорахъ о любви въ поэтической мѣстности, на берегу "свѣтлоструйнаго" Энареса. Подобно другимъ пастушескимъ романамъ, эта первая проба пера Сервантеса страдаетъ крайней неестественностью, и разсѣянныя по всему роману довольно плохія стихотворенія дѣлаютъ его не особенно удачнымъ. Впрочемъ, во многихъ мѣстахъ "Галатеи" видны слѣды житейской опытности и поэтическаго таланта автора. Въ лицѣ пастушковъ и пастушекъ Сервантесъ изобразилъ своего отца и друзей, а въ самой Галатеѣ Каталина узнала себя, хотя авторъ окружилъ дѣвушку поэтическими прикрасами.
   Романъ привелъ Каталину въ восторгъ, и послѣ его прочтенія она почувствовала къ Сервантесу еще большее уваженіе. Теперь вмѣстѣ съ Сервантесомъ мечтала она о будущей ихъ жизни. Рука объ руку должны были они трудиться и безъ ропота переносить тяжелую бѣдность. Но оба мужественные и любящіе, они твердо вѣрили въ свои силы и не боялись ея. Такой взглядъ на жизнь ставитъ Каталину на недосягаемую высоту. Дѣвушки въ Испаніи вообще крайне невѣжественны и умственно неразвиты. На женское образованіе и до сихъ поръ здѣсь обращаютъ очень мало вниманія. При воспитаніи дѣвушекъ смотрятъ только на то, чтобы приготовить изъ нихъ "хорошихъ католичекъ" и научить ихъ держать себя въ обществѣ. И каждая "порядочно воспитанная дѣвушка" должна ловко танцовать, умѣть граціозно обращаться съ необходимою принадлежностью испанокъ -- вѣеромъ, пѣть и играть на какомъ-нибудь музыкальномъ инструментѣ. Въ концѣ-концовъ изъ нея получается, хотя и очень милое и красивое созданіе, но совершенно невѣжественное и пустое. Въ мужѣ она цѣнитъ прежде всего богатство, а затѣмъ умѣнье держать себя въ обществѣ. Таковы вообще испанки, а Каталина представляла между ними счастливое исключеніе.
   Послѣ женитьбы Сервантесъ рѣшилъ навсегда разстаться съ военной жизнью. Хотя донны Леноры уже не было въ живыхъ,-- она недолго прожила послѣ возвращенія сына изъ плѣна, -- но на рукахъ его оставалась сестра Андреа и еще нѣсколько бѣдныхъ родственницъ. Вмѣстѣ съ женой это составляло немалую семью, о которой нужно было заботиться; а военные походы и плѣнъ и безъ того сильно расшатали здоровье Сервантеса.
   -- Я хочу переѣхать послѣ нашей свадьбы въ Мадридъ,-- говорилъ Сервантесъ еще прежде Каталинѣ, -- отказаться отъ волненій походной жизни и посвятить себя литературѣ. Я думаю, она можетъ мнѣ дать вѣрный кусокъ хлѣба.
   Послѣ свадьбы онъ увезъ Каталину въ столицу. Въ столицѣ герой Лепанто безъ труда сошелся со многими изъ современныхъ ему поэтовъ. Но "Галатея" не могла обѣщать своему автору хорошихъ заработковъ: единственный въ то время доходъ давали драматическія произведенія. И Сервантесъ сталъ писать драмы.
   Онъ выбралъ сцену ареной, съ которой хотѣлъ повѣдать народу мысли о паденіи несчастной родины. Причину этого паденія прежде всего онъ видѣлъ въ ея образѣ правленія; Филиппъ II, неограниченный монархъ, обѣщалъ немного хорошаго для Испаніи.
   Это былъ человѣкъ худощавый, низкаго роста, съ узкой грудью и застѣнчивымъ видомъ человѣка, вѣчно страдающаго тѣлесными недугами. Голубые глаза его смотрѣли холодно и мрачно, толстая нижняя губа большого рта и безобразно торчащая челюсть придавали лицу отталкивающій видъ. На публичныхъ выходахъ онъ велъ себя съ ледяною важностью: говорилъ мало, высокомѣрно, почти мрачно.
   Наружность вполнѣ соотвѣтствовала характеру Филиппа. Въ противоположность своему отцу, Карлу У, онъ избѣгалъ великихъ предпріятій, связанныхъ съ какою-либо опасностью или рискомъ. До болѣзненности подозрительный, осторожный, онъ вѣчно во всемъ колебался. Самое простое рѣшеніе нужно было у него вытягивать путемъ долгихъ убѣжденій.
   Въ царствованіе этого короля монахи стали самыми желанными гостями при дворѣ. Съ ранняго утра около мрачнаго дворца Филиппа толпились иностранные посланники и депутаты, дожидаясь аудіенціи. Но почти всегда они слышали одинъ и тотъ же отвѣтъ приближенныхъ короля:
   -- Его католическое величество изволятъ быть у обѣдни.
   -- Его католическое величество изволятъ совѣтоваться со своимъ духовенствомъ...
   -- Нашъ добрый король слушаетъ теперь назидательныя проповѣди фра и бесѣдуетъ со святыми отцами о многихъ богословскихъ вопросахъ.
   И когда, наконецъ, мрачныя тѣни монаховъ выползали изъ-подъ сводовъ королевскихъ покоевъ, Филиппъ рѣшался выйти въ аудіенцъзалу для пріема посланниковъ. Лицо его въ такія минуты было разстроено. Онъ чуть не ежедневно каялся духовнику въ своихъ прегрѣшеніяхъ. Ни одной церковной службы не пропускалъ этотъ король-фанатикъ.
   -- Такое монашеское усердіе даже неприлично для королевскаго сана,-- шепотомъ говорили въ народѣ.
   Отпустивъ послѣ немногосложнаго разговора посланниковъ и депутатовъ, Филиппъ обыкновенно принимался за свое любимое занятіе: онъ строчилъ депеши. Строчилъ онъ по цѣлымъ днямъ, получалъ массу отвѣтовъ, писалъ новыя депеши и разсылалъ ихъ всюду: и во Фландрію, и въ Германію, и въ Миланъ, и къ папѣ... Безъ этихъ пространныхъ депешъ Филиппъ не могъ представить себѣ своего существованія: онѣ наполняли ему жизнь, и насколько онъ былъ кратокъ въ разговорѣ, настолько многорѣчивъ на бумагѣ. Такой король, конечно, не могъ показаться героемъ въ этотъ воинственный вѣкъ.
   Король-монахъ былъ въ то же время и палачомъ, палачомъ жестокимъ, неумолимымъ, наслаждавшимся кровью и жертвами. Религіозность не развила въ немъ милосердія, не смягчила его душу; наоборотъ, она развила въ немъ слѣпой, до жестокости, фанатизмъ. Лучшимъ воспитаніемъ для своего сына, юнаго принца Донъ-Карлоса онъ считалъ присутствіе при отвратительныхъ звѣрскихъ сценахъ ауто-да-фе. Знакомя такъ рано наслѣдника престола съ дѣйствіями инквизиціи, Филиппъ разсчитывалъ, вѣроятно, пріобрѣсти расположеніе сына къ священному судилищу. Но врядъ ли эти страшныя сцены могли произвести на юную душу иное дѣйствіе, кромѣ негодованія и отвращенія.
   Узкій умъ Филиппа видѣлъ въ католицизмѣ единственный вѣрный путь къ счастью и блаженству. И вотъ онъ сдѣлалъ цѣлью своей жизни -- во что бы то ни стало поддержать господство римской церкви. Священнѣйшею своею обязанностью онъ считалъ казнить невѣрующихъ, вѣрнѣйшимъ средствомъ заслужить вѣчное блаженство -- обратить въ земной адъ существованіе подвластныхъ ему государствъ.
   И вотъ онъ началъ свою кровавую дѣятельность.
   Въ его глазахъ Испанія была могущественнѣйшей и непобѣдимой монархіей, которой должны были подчиниться всѣ государства, начиная съ сосѣдней Португаліи. И вотъ Филиппъ отправляетъ весь свой флотъ для покоренія этой страны. А между тѣмъ турки свирѣпствовали на Средиземномъ морѣ, хозяйничали на прибрежныхъ испанскихъ земляхъ, уводили въ плѣнъ христіанъ, грабили ихъ имущество. Но король закрывалъ глаза на эти настоящіе ужасы и видѣлъ ихъ тамъ, гдѣ они вовсе не существовали.
   Покаявшись и промолившись со слезами ночь на пролетъ, онъ на утро шелъ на свои страшныя ауто-да-фе. Его одушевлялъ тотъ пылъ, который нѣкогда горѣлъ въ героическіе вѣка въ Испаніи, когда рыцари съ восторгомъ шли на войну противъ мусульманъ. Нѣкогда эта вѣра составляла гордость и славу націи, она поднимала ея героевъ на необыкновенные подвиги; теперь она стала позоромъ государства. Къ христіанскимъ еретикамъ питали болѣе непримиримую ненависть, чѣмъ къ маврамъ и евреямъ въ самыя фанатическія времена. Для испанца, лишеннаго права мыслить, закрылся путь, ведущій въ область науки, гдѣ главное условіе -- движеніе впередъ, гдѣ старое заблужденіе падаетъ передъ новой истиной. И въ Испаніи старая ложь пріобрѣла права истины потому, что она стара, и новая истина стала преступленіемъ. Инквизиція сказала: "Ни шагу далѣе!" и Испанія остановилась на той степени развитія, на которой застали ея эти грозныя слова.
   Въ религіозномъ фанатизмѣ Филиппъ старался также ввести въ подвластныхъ ему земляхъ единую католическую религію. Это ослѣпленіе побудило его примѣнить въ подчиненныхъ ему Нидерландахъ всѣ ужасы инквизиціи.
   Семнадцать провинцій Нидерландовъ издавна были независимыми государствами и представляли своимъ гражданамъ преимущества, какими въ то время не пользовался ни одинъ народъ въ мірѣ. Жители этой низменной страны постоянно вели борьбу съ океаномъ, который вторгался въ ихъ низменную страну; изрѣзали всю страну безчисленными каналами, которые не имѣли ничего себѣ равнаго ни въ одномъ государствѣ Европы. Это закалило ихъ характеръ и сдѣлало ихъ необычайно трудолюбивыми и предпріимчивыми. Они сдѣлали свою страну въ высшей степени плодородной, устроили прекрасный флотъ и завели обширную торговлю.
   Фландрія была населена племенами, говорившими на различныхъ нарѣчіяхъ: въ однихъ провинціяхъ господствовалъ французскій, въ другихъ германскій языкъ. Всѣ эти провинціи были какъ бы маленькими независимыми республиками, и своею независимостью фламандцы больше всего дорожили. Филиппа II они считали только главою своей соединенной республики. И Фландрія все болѣе пріобрѣтала въ Европѣ славу трудолюбивой, богатой и просвѣщенной страны.
   Новое лютеранское вѣроисповѣданіе изъ Германіи вскорѣ проникло въ сосѣднія съ нею Нидерланды и глубоко пустило свои корни. Спокойный характеръ фламандцевъ особенно располагалъ ихъ къ принятію новаго ученія. Католицизмъ со своею великолѣпною внѣшнею обстановкою гораздо больше шелъ къ подвижному характеру и живому воображенію южныхъ народовъ. Торжественныя церемоніи ауто-да-фе возбуждали въ испанцахъ религіозный восторгъ. Они были увѣрены, что эти жертвоприношенія угодны Богу. Инквизиція не противорѣчила ихъ характеру, оттого она и достигла въ Испаніи такихъ громадныхъ размѣровъ. Но она была противна независимымъ нидерландцамъ, считавшимъ свободу мысли своимъ неотъемлемымъ правомъ. И введеніе ненавистныхъ испанскихъ обычаевъ было встрѣчено здѣсь проклятіемъ, какъ посягательство на эту свободу.
   А Филиппъ продолжалъ попрежнему примѣнять свою кровавую расправу во Фландріи, и на эту борьбу съ ложными врагами уходили всѣ силы Испаніи. Въ гордомъ ослѣпленіи Филиппъ не думалъ, что онѣ должны были быть направлены на Средиземное море. Онъ былъ убѣжденъ, что побѣда надъ турками давно уже одержана испанцами. Но Сервантесъ слишкомъ хорошо зналъ, какъ сильны турки, какъ они смѣлы на Средиземномъ морѣ, наводненномъ пиратами. Съ каждымъ годомъ все больше развивался турецкій флотъ, и турецкое войско было отлично обучено. И Сервантесъ первый взялъ на себя трудную задачу показать родинѣ угрожающую ей опасность и указать на тяжелое положеніе христіанъ, порабощенныхъ пиратами.
   Но развѣ могъ простой солдатъ давать совѣты королю? Правда, въ Испаніи находились люди, думавшіе одинаково съ Сервантесомъ, но этого было недостаточно. Силою своего пера хотѣлъ онъ убѣдить въ своихъ идеяхъ весь испанскій народъ. Вспомнивъ сильное впечатлѣніе, которое когда-то оставлялъ на толпу Лопе-де-Руэда, Сервантесъ рѣшилъ идти по его дорогѣ и сдѣлаться драматическимъ писателемъ. Съ того сравнительно далекаго времени испанскій театръ точно застылъ въ своемъ развитіи.
   Несложны были программы народныхъ спектаклей. Толпу все еще занимали наивныя шутки и любимыя сарабанды {Сарабанда -- танецъ, сопровождавшійся пѣніемъ.}. Актеры попрежнему продолжали странствовать изъ города въ городъ, не имѣя постояннаго театра; а обстановка сцены развѣ немного чѣмъ превзошла времена Лопе-де-Руэда. Вотъ какъ описывалъ впослѣдствіи Сервантесъ устами одного своего героя, Донъ-Кихота, странствующую труппу того времени:
   "На поворотѣ дороги неожиданно показалась повозка съ разными странными фигурами. Существо, исправлявшее должность кучера, походило на чорта, и такъ какъ повозка была открыта, легко было разсмотрѣть все, находившееся внутри нея. Прежде всего взоръ Донъ-Кихота поразилъ образъ смерти въ человѣческомъ видѣ. Рядомъ со смертью возсѣдалъ ангелъ съ большими разноцвѣтными крыльями. По правую руку ея помѣщался императоръ, украшенный вѣнцомъ, который казался золотымъ; а у ногъ смерти сидѣлъ Купидонъ {Купидонъ у римлянъ, Амуръ у грековъ -- богъ любви.} съ колчаномъ, лукомъ и стрѣлами.
   "На заднемъ планѣ виднѣлся украшенный всевозможными доспѣхами рыцарь, не имѣвшій только шлема, взамѣнъ котораго была одѣта шляпа съ разноцвѣтными перьями. Затѣмъ еще нѣсколько странныхъ фигуръ завершали собою описанную нами группу".
   Донъ-Кихотъ спрашиваетъ у кучера-чорта, кого онъ везетъ въ этой телѣгѣ, похожей на лодку Харона {Харонъ -- въ греческой миѳологіи перевозилъ умершихъ черезъ рѣку подземнаго міра. Изображался мрачнымъ, суровымъ старцемъ.}, и кучеръ-чортъ даетъ такой отвѣтъ:
   -- Вы видите актеровъ труппы Ангуло Злого. Нынче утромъ мы разыграли позади вотъ этого холма, который виденъ отсюда, одну духовную трагедію, и сегодня вечеромъ собираемся представить ее въ сосѣдней деревнѣ. И такъ какъ намъ предстоитъ недалекій переѣздъ, мы не заблагоразсудили переодѣваться.
   Изъ этого описанія видно, что современный театръ по внѣшнему виду мало чѣмъ отличался отъ театра Лопе-де-Руэда. Онъ только обогатился нѣсколькими костюмами, которые уже не такъ-то легко было укладывать въ одну сумку, какъ прежде -- пастушьи куртки Лопе.
   Впрочемъ, въ 1586 году въ Мадридѣ была сдѣлана попытка основать постоянный театръ. Религіозныя братства, опредѣлили для него два задворка, на которыхъ впервые устроили что-то въ родѣ грубой сцены и скамейки для публики; но кровля была только надъ сценой, да и то самая плачевная. Зрители помѣщались или на скамейкахъ подъ открытымъ небомъ или въ окнахъ примыкающаго къ задворку дома. Женщины сидѣли отдѣльно отъ мужчинъ. Представленія давались только по воскресеньямъ днемъ, да и то въ хорошую погоду. Въ общемъ ихъ бывало такъ немного, что получалось прибыли не болѣе 50 франковъ со спектакля.
   При такомъ положеніи Сервантесъ не могъ ожидать для себя, какъ драматическаго писателя, вѣрнаго куска хлѣба. Но нужда не пугала его.
   Избравъ сцену орудіемъ поученія, онъ изгналъ изъ нея все игривое, плоское, шутовское, въ томъ числѣ и любимую испанцами сарабанду. Онъ придалъ спектаклямъ серьезный характеръ и жизненную правду. Имъ было написано для сцены около тридцати пьесъ, которыя, особенно вначалѣ, имѣли успѣхъ; но большинство изъ нихъ не дошло до насъ. Изъ сохранившихся его драмъ можно указать на "Алжирскіе нравы" и "Нуманцію".
   Въ "Алжирскихъ нравахъ" Сервантесъ изобразилъ бытъ христіанъ въ Алжирѣ, вывелъ сильныя, могучія личности героевъ-мучениковъ рядомъ съ низкими притѣснителями, изобразилъ дѣтей перебѣжчиковъ, отворачивающихся отъ своихъ родственниковъ-христіанъ. Помѣстивъ въ пьесѣ яркій разсказъ о сожженіи священника Мигуэля Аранды, Сервантесъ ясно показалъ этимъ Испаніи всю нелѣпость и безчеловѣчность инквизиціи.
   Героемъ второй пьесы является все населеніе испанскаго городка Нуманціи, осажденнаго римлянами. Ихъ мужество и горячая любовь къ родинѣ изумительны. Когда граждане убѣждаются, что долѣе невозможно выносить осаду, они убиваютъ своихъ женъ, дѣтей и, наконецъ, закалываютъ другъ друга. Послѣдній оставшійся въ живыхъ юноша обращается къ римскому полководцу Сципіону, стоя на одной изъ башенъ: "Одинъ я могу вручить тебѣ ключи отъ города!" Съ этимъ крикомъ юноша бросается внизъ и разбивается о скалы. Сципіонъ склоняется надъ трупомъ и съ благоговѣніемъ восклицаетъ: "Ты побѣдилъ побѣдителя!"
   Этой пьесой Сервантесъ хотѣлъ возбудить любовь испанцевъ къ родинѣ и поднять ихъ силы на ея защиту отъ враговъ-мусульманъ. Обѣ пьесы имѣли громадный успѣхъ, особенно "Нуманція". Въ ней есть много недостатковъ, но въ общемъ она оригинальна и смотрится съ. интересомъ.
   Дѣла Сервантеса начинали поправляться: изъ-подъ пера его являлись пьеса за пьесой. Но надъ головой его собирались нежданныя тучи.
   Разъ, возвратившись изъ театра, Сервантесъ сказалъ со своимъ обычнымъ добродушіемъ женѣ:
   -- Ты знаешь, моя Каталина, вѣдь у меня появился соперникъ.
   -- Соперникъ, Мигуэль? но въ чемъ? И какъ, наконецъ, его имя? Ты думаешь, что пока тебѣ удастся кое-что сколотить, кто-нибудь купитъ участокъ земли дона Педро, который присмотрѣлъ...
   -- О, нѣтъ, какой тамъ участокъ земли! Тутъ дѣло посерьезнѣе: соперникъ мой драматическій писатель, и зовутъ его Лопе-де-Вега. Его пьеса на-дняхъ пойдетъ у насъ въ Мадридѣ.
   -- Ну, такъ что же?-- спокойно и увѣренно возразила донна Каталина.-- Тебѣ нечего бояться: онъ не затмитъ твоей славы. Развѣ можно написать что-нибудь лучше твоей "Нуманціи"?
   -- Неужели ты думаешь, что я боюсь на самомъ дѣлѣ? Всякому свое мѣсто, и я буду очень радъ, если Испанія обогатится талантливымъ писателемъ.
   Но увѣренность донны Каталины на этотъ разъ не имѣла основанія: Лопе-де-Вега сразу выступилъ съ пьесой, такъ хорошо расчитанной на вкусы толпы, что она затмила поучительныя, высоконравственныя произведенія Сервантеса. Скоро Лопе-де-Вега наводнилъ своими комедіями всѣ театры Испаніи. Онѣ нравились публикѣ, давали хорошіе сборы, и актеры охотно ставили ихъ. Пьесы другихъ авторовъ совершенно перестали разыгрывать на сценахъ, въ томъ числѣ и произведенія Сервантеса.
   Нужда въ домѣ несчастнаго писателя сдѣлалась ужасна, но онъ все еще крѣпился и не падалъ духомъ. Только видя, какъ донна Каталина блѣднѣетъ день ото дня, безропотно перенося нужду и лишенія, онъ чувствовалъ, что надо положить конецъ этому тяжелому состоянію. Прошло три года, а дѣла Сервантеса не поправлялись: напротивъ, они шли все хуже и хуже.
   -- Я кое-что придумалъ, Каталина,-- сказалъ какъ-то Сервантесъ своей женѣ.-- Надо же положить конецъ нашей бѣдности. Я не могу смотрѣть на твое блѣдное лицо, а впереди -- гне лучше. Видно, перу не суждено дать мнѣ вѣрный кусокъ хлѣба, надо отложить его въ сторону и заняться чѣмъ-нибудь другимъ. Надо отсюда уѣхать.
   Сервантесъ тяжело вздохнулъ и опустилъ голову.
   -- Уѣхать? Но куда, Мигу эль? Или ты получилъ назначеніе отъ короля на какое-нибудь мѣсто, о которомъ ты хлопоталъ, или...-- тутъ голосъ донны Каталины задрожалъ,-- ты думаешь опять поступить въ королевское войско?
   -- Не бойся!-- засмѣялся Сервантесъ.-- Какой я солдатъ? Мое время прошло,-- я навсегда бросилъ военную службу. Мы поѣдемъ съ тобой въ Севилью, гдѣ я получилъ мѣсто агента у королевскаго коммиссара по дѣламъ американскаго флота. Мѣсто немного безпокойное, но зато оно насъ выведетъ изъ этой ужасной нужды.
   -- И скоро надо собираться?-- покорно спросила донна Каталина.
   -- Да не позже, какъ черезъ недѣлю.
   Такъ просто былъ рѣшенъ переѣздъ, который. въ сущности, отрывалъ отъ сердца Сервантеса надежду жить ради любимаго искусства.
   Севилья, это "убѣжище для бѣдныхъ и пріютъ для несчастныхъ", впрочемъ, скоро сдѣлалась второй его родиной. Въ самомъ дѣлѣ, она производила чарующее впечатлѣніе на всякаго, кто только бывалъ въ ней. Первое, что бросилось въ глаза Сервантесу, когда онъ подъѣзжалъ къ Севильѣ, это высокая стройная розовая башня Хиральда, остатокъ сооруженій владычествовавшихъ здѣсь прежде мавровъ. Она высоко поднималась надъ ветхими мавританскими стѣнами, окруженная тончайшими мраморными кружевами искусной арабской работы. Миловидный городокъ раскинулся на цвѣтущемъ берегу рѣки Гвадалквивира и утопалъ въ садахъ и виноградникахъ. Сочные плоды апельсинныхъ деревьевъ блестѣли на солнцѣ, какъ золото, а балконы бѣлыхъ двухъэтажныхъ домиковъ мавританской постройки обвивали кусты ароматныхъ розъ и ползучихъ растеній...
   И глядя на этотъ прекрасный, чарующій городъ, Сервантесъ невольно вспомнилъ, какъ горячо любили его мавры. Вспомнилъ онъ разсказы о томъ, какъ послѣ своего изгнанія изъ Севильи они возвращались ночью, томимые тоскою, въ родной городъ, переодѣтые въ христіанское платье... Поднявшись на верхнюю площадку своей любимой Хиральды, изгнанники долго любовались городомъ при лунномъ сіяніи. И лишь только первые лучи солнца обливали золотымъ свѣтомъ ея мраморныя кружева, они поднимали руки къ небу и съ крикомъ: "Прощай, моя Севилья"!... бросались внизъ.
   Устроивъ на скромной квартиркѣ свою семью, Сервантесъ собрался идти къ королевскому коммиссару, дону Антоніо Геваре. Эта семья теперь не казалась особенно маленькой: у Сервантеса была уже дочь Изабелла, съ нимъ жила сестра Андреа, племянница Констанца и еще одна бѣдная родственница, донна Магдалена.
   Донъ Антоніо Геваре встрѣтилъ Сервантеса съ живѣйшей радостью.
   -- Отлично, синьоръ, что вы явились вовремя,-- сказалъ онъ,-- теперь у насъ очень много дѣла. Не мѣшкая, вы сначала поѣдете по селамъ и деревьямъ Андалузіи, а затѣмъ Гренады {Андалузія и Гренада -- провинціи Испаніи.}. Въ этихъ мѣстахъ вы постараетесь закупить возможно большее количество масла и зернового хлѣба для снабженія флота.
   Сервантесъ поклонился и отвѣчалъ, что постарается въ точности исполнить порученіе синьора коммиссара. Возвратясь домой, онъ объявилъ женѣ:
   -- Служба моя началась. Завтра же мнѣ придется ѣхать по селамъ Андалузіи. Собери, Каталина, меня въ дорогу.
   Съ этихъ поръ вмѣсто пера Сервантесъ вооружился счетной книгой, въ которую аккуратно вносилъ всѣ свои счеты съ поселянами. Большую часть года онъ проводилъ въ разъѣздахъ. Служба была безпокойная, но вѣрный заработокъ доставлялъ Сервантесу немалое утѣшеніе, а частыя поѣздки по селамъ и деревнямъ дали ему возможность блнясе познакомиться съ обычаями и нравами своего народа.
   Нигдѣ нельзя было встрѣтить такого разнообразія типовъ, какъ въ Севильѣ, этомъ главномъ рынкѣ торговыхъ сношеній съ Америкой. Сервантесъ бродилъ по ея площадямъ и закоулкамъ, всюду смѣшивался съ ея пестрою толпою. Онъ изучалъ языкъ и нравы цыганъ, присматривался къ бродягамъ и завсегдатаямъ тавернъ и скоро познакомился съ жаргономъ воришекъ, нищихъ и мошенниковъ. Его глубоко возмущало паденіе этихъ отверженцевъ человѣчества, гордившихся своимъ ремесломъ и считавшихъ трудъ уннясеніемъ; но его также глубоко трогали ихъ жалкія лохмотья и нищета... Всѣ эти наблюденія и послужили Сервантесу богатымъ матеріаломъ для его новеллъ {Новелла -- повѣсть, небольшой разсказъ въ прозѣ.}.
   Во время своей кочевой жизни урывками писалъ онъ эти новеллы. Изъ нихъ "Ринконетъ и Кортадилло" и "Цыганочка" до сихъ поръ приводятъ въ восторгъ читателей.
   Въ первой новеллѣ изобразилъ Сервантесъ "шайку мошенниковъ во главѣ съ начальникомъ, отцомъ всѣхъ", Мониподіо. По воскресеньямъ вся шайка собирается въ домѣ Мониподіо, дѣлитъ добычу, распредѣляетъ работу слѣдующаго дня и заканчиваетъ день дикимъ весельемъ. Вся эта стая оборванцевъ пляшетъ подъ звуки ударяемыхъ другъ о друга женскихъ туфель и черепковъ тарелокъ. При малѣйшемъ знакѣ начальника, гости скрываются въ невидимыя потайныя лазейки. Это идетъ мимо дома Мониподіо стража. Но лишь только шаги ея замолкнутъ, снова пойдетъ прежнее веселье. Сегодня воскресенье, и шайка, которая не задумывается надъ кровавымъ преступленіемъ въ будни, считаетъ грѣхомъ "работать" въ праздникъ. Эту смѣсь ханжества и порока часто удавалось наблюдать Сервантесу между подонками Севильи.
   Въ "Цыганочкѣ" передъ нами рисуется милый, граціозный образъ героини Пресіозы. Пресіоза выросла среди бродячаго, дикаго племени цыганъ, но въ жилахъ ея текла испанская кровь. Случайно попала она въ водоворотъ кочевой жизни и усвоила характерныя черты этого племени; но все дурное, низкое не привилось къ этой свѣжей и чистой натурѣ.
   Знаменитый французскій писатель Викторъ Гюго впослѣдствіи взялъ Пресіозу, какъ образецъ для Эсмеральды, героини своего романа "Соборъ Парижской Богоматери". Этотъ же писатель воспользовался новеллой "Ринконетъ и Кортадилло" для одной изъ глазъ упомянутаго романа, гдѣ описывается шайка парижскихъ мошенниковъ.
   Но не только одна служба и литература наполняли время Сервантеса: у него были друзья, съ которыми онъ любилъ поговорить послѣ каждой изъ своихъ интересныхъ поѣздокъ. Особенно подружился онъ съ художникомъ Пахеко, учителемъ знаменитаго Веласкеза. Направимся же вмѣстѣ съ нимъ къ бѣлому домику дона Пахеко и посмотримъ, какъ коротаютъ свой досугъ великій писатель и художникъ.
   Сегодня Сервантесъ шелъ къ Пахеко вечеромъ: обычное время, когда жители Севильи ходятъ въ гости.
   Художникъ принялъ его въ своемъ патіо, или внутреннемъ дворѣ, вымощенномъ мраморными плитами. По стѣнамъ патіо возвышались ряды тонкихъ граціозныхъ колоннъ, а надъ нимъ ярко-синее небо, блещущее ночью миріадами золотыхъ огней. Это любимое мѣсто жителей Севильи. Они стараются какъ можно лучше украсить свой патіо, и надо отдать справедливость вкусу дона Пахеко,-- онъ успѣлъ въ этомъ отношеніи не хуже своихъ согражданъ.
   Золотистыя грозди свѣшивались внизъ съ зеленой крыши, устроенной надъ патіо изъ винограда; внизу художникъ построилъ прихотливыя бесѣдки изъ кипарисовъ, финиковыхъ пальмъ и апельсинныхъ деревьевъ; между колоннадой разставилъ свою лучшую мебель, развѣсилъ ковры, зеркала и картины... Посреди патіо билъ фонтанъ, и его серебристыя брызги наполняли воздухъ чудной прохладой.
   Подойдя къ дому Пахеко, Сервантесъ увидѣлъ сквозь рѣшетчатую дверь внутренній дворъ, озаренный мягкимъ свѣтомъ масляныхъ лампъ. Здѣсь радушный хозяинъ любилъ принимать своихъ гостей. Особенно радовалъ его всегда приходъ Сервантеса, разнообразнымъ интереснымъ разсказамъ котораго не было конца. И сегодня за бокаломъ прохладительнаго ароматнаго питья Сервантесъ живо и остроумно передавалъ Пахеко свои впечатлѣнія послѣдней поѣздки, а художникъ посвящалъ его въ замыслы своихъ новыхъ картинъ.
   -- Но какъ же ты справляешься, Мигуэль, со своей каторжной службой? спросилъ Пахеко.
   -- О, времени всегда хватаетъ, хотя моя служба и беретъ его немало! съ улыбкою отвѣтилъ Сервантесъ.-- Да знаешь ли ты, что на дняхъ я заключилъ условіе съ однимъ благороднымъ синьоромъ, по которому обязался написать ему шесть пьесъ по 50 дукатовъ за каждую? Не кризись, милый другъ: я знаю, тебѣ покажется это слишкомъ жалкимъ заработкомъ. Что дѣлать! для меня и это весьма кстати: на вырученныя деньги донна Каталина одѣнетъ себя и мою дѣвочку, мою Изабеллу, и гардеробъ ихъ будетъ обезпеченъ на долгое время. Но это не все: мнѣ поставлено непремѣнное условіе, чтобы написанныя мною пьесы были лучшими въ Испаніи. Ты только вдумайся; шутка сказать -- лучшими! А Лопе-де-Вега-то,-- какъ мнѣ перещеголять его? А если условіе не будетъ мною выполнено, я не получу ни одного мараведиса!
   -- И ты подписалъ это условіе?
   -- Ну, конечно! добродушно разсмѣялся Сервантесъ:-- развѣ мнѣ оставался выборъ?
   Сдѣлавъ еще одинъ глотокъ изъ своего бокала, Сервантесъ всталъ. Его привлекалъ мольбертъ съ большимъ полотномъ, на которомъ Пахеко набросалъ углемъ контуръ своей новой картины. Въ это время до него долетѣли нѣжные, замирающіе звуки мужского голоса, пѣвшаго какую-то чудную арію.
   -- Слышите, серенада! сказалъ задумчиво Сервантесъ,-- и какой пріятный голосъ!
   -- Я слышу здѣсь ихъ каждую ночь, отвѣчалъ небрежно Пахеко.-- Это идетъ нашъ сосѣдъ донъ Фернандо къ балкону своей невѣсты.
   Была темная ночь, когда Сервантесъ покинулъ патіо Пахеко. Надъ Севильей зажглись безконечные огни яркихъ звѣздъ. Въ эту позднюю пору городъ не спалъ. Изъ всѣхъ патіо слышались смѣхъ, говоръ, журчаніе фонтановъ. Горожане вышли "брать прохладу", которой были лишены во весь долгій, невыносимо жаркій день. То тутъ, то тамъ на балконахъ виднѣлись граціозныя фигуры севильскихъ дѣвушекъ. Перевѣсившись черезъ заплетенныя зеленью перила, онѣ жадно слушали сладкія серенады подъ тихое бряцанье гитаръ... Внизу виднѣлись стройныя фигуры юношей въ ихъ темныхъ плащахъ... Они слагали въ честь дѣвушекъ мелодичныя пѣсни: это въ обычаѣ въ Севильѣ, да и вообще въ Испаніи. Проходя мимо одного дома, Сервантесъ чуть не наткнулся на юношу съ гитарой подъ рукою. Онъ узналъ молодое смуглое лицо искуснаго пѣвца, дона Фернандо. Поднявъ голову вверхъ, Сервантесъ увидѣлъ хорошенькое личико его невѣсты. Дѣвушка задумчиво смотрѣла въ даль, озаренная луннымъ сіяніемъ... Встрѣтившись взглядомъ съ незнакомымъ человѣкомъ, она тихо засмѣялась и отступила въ глубину балкона... А пѣсни все лились безъ конца, и звѣзды не мигая смотрѣли съ неба своими свѣтлыми глазами...
   

VI.

   -- Отчего ты такъ блѣденъ, мой Мигуэль? съ безпокойствомъ спрашивала донна Каталина мужа, возвратившагося отъ королевскаго коммиссара.-- Ужъ не случилось ли чего? Не скрывай отъ меня!
   -- Я бы охотно отъ тебя это скрылъ, Каталина, сказалъ онъ грустно,-- но, увы! рано или поздно, ты все узнаешь! Меня обвиняютъ въ растратѣ правительственныхъ денегъ.
   -- Святая Марія! воскликнула донна Каталина, въ ужасѣ!-- Это невозможно! Тебя -- въ растратѣ! Или здѣсь происки монаховъ: вѣдь они тебя отлучили отъ церкви только за то, что ты, собирая недоимки, принужденъ былъ наложить запрещеніе на монастырскій хлѣбъ...
   -- О, нѣтъ, дѣло совсѣмъ не въ монахахъ! Я долженъ былъ собрать въ Гренадѣ недоимки, счетомъ на сто тысячъ мараведисовъ. И все было бы хорошо: деньги я собралъ аккуратно, да мнѣ пришла въ голову глупость поручить часть этой суммы негоціанту Симону Ферейре Лима для передачи мадридскому государственному казначею. Оказалось, что состояніе моего Лимы лопнуло, и казна не получила отъ него ни одного мараведиса, а самого меня требуютъ въ судъ. Что выйдетъ изъ всего этого -- не знаю. Надо приготовиться во всякомъ случаѣ къ самому худшему.
   -- Къ самому худшему! И изъ-за нѣсколькихъ тысячъ мараведисовъ! Но неужели же ихъ нельзя никакъ внести? Я готова отказать себѣ во всемъ...
   -- Полно, Каталина: если ты будешь питаться одной пустой оллой, да и то не всякій день, то и тогда не хватитъ денегъ для покрытія растраты. А ты забываешь о бѣдняжкѣ Изабеллѣ, о другихъ членахъ нашей семьи... За что же всѣ они будутъ терпѣть голодъ и лишенія? И безъ того вѣдь имъ куда какъ не сладко живется!
   -- Но развѣ тебѣ не можетъ кто-нибудь помочь? Ты былъ у синьора Пахеко?
   -- Пахеко теперь нѣтъ въ Севильѣ, и врядъ ли онъ скоро вернется. Но не надо отчаиваться: быть можетъ, мнѣ удастся что нибудь придумать.
   Онъ вышелъ изъ комнаты, а бѣдная женщина долго еще смотрѣла въ одну точку, безсильно уронивъ голову на руки...
   Судъ приговорилъ Сервантеса къ трехмѣсячному тюремному заключенію: онъ не могъ покрыть эту незначительную по размѣрамъ государственную растрату. Три мѣсяца тюремнаго заключенія, униженіе, позоръ, нищета для семьи... Но донна Каталина не падала духомъ: она посѣщала мужа въ тюрьмѣ, какъ умѣла, поддерживала и утѣшала его... Какъ торопилась она въ день свиданій къ его мрачной темницѣ, неся подъ мантильей маленькій свертокъ... Въ немъ была только маленькая бутылочка съ дешевымъ виномъ, скромный бѣлый хлѣбецъ и пара голубей; но бѣдной доннѣ Каталинѣ эти приношенія стоили многихъ лишеній. Съ визгомъ растворялись молчаливымъ тюремщикомъ тяжелыя двери сырой полутемной камеры. Спертый воздухъ охватывалъ донну Каталину... Но ни этотъ спертый воздухъ, ни полумракъ, ни сырость, ничто не могло сломить бодрости и мужества Сервантеса. Онъ встрѣчалъ жену спокойно, почти весело; только по временамъ замѣчала она на его лицѣ выраженіе грустной озабоченности. Она знала, что онъ волнуется за свою семью.
   Разъ встрѣтилъ онъ жену особенно возбужденно. Глаза его лихорадочно блестѣли, на блѣдныхъ щекахъ выступилъ румянецъ. Донна Каталина испуганно вздрогнула: ей показалось, что это оживленіе и румянецъ -- признаки тяжелой болѣзни. Но Сервантесъ успокоилъ ее.
   -- Не смотри на меня такъ печально, моя Каталина,-- сказалъ онъ съ улыбкой:-- сегодня я почти счастливъ. Я совершенно забылъ о томъ, что я въ тюрьмѣ; мнѣ казалось, будто вмѣсто этихъ унылыхъ сводовъ надо мною раскинулось свѣтлое, безоблачное небо. И если бы не твой приходъ и не голосъ тюремщика, зовущій меня по имени, я бы до сихъ поръ находился подъ этимъ очарованіемъ. Какое счастье сознавать себя творцомъ! И этотъ творецъ -- я! Я началъ большую книгу, которая разскажетъ міру о замѣчательной жизни одного гидальго, начитавшагося рыцарскихъ книгъ. Донъ-Кихота! Донъ-Кихотъ! Донъ-Кихотъ! благодарю тебя за то, что ты даешь мнѣ силы забыться!
   И Сервантесъ восторженно показалъ женѣ довольно объемистую рукопись своего новаго произведенія. Но ему не пришлось кончить свое дѣтище въ тюрьмѣ: черезъ три мѣсяца онъ вернулся въ свою семью, хотя заключеніе не погасило его долга правительству. Еще въ теченіе десяти лѣтъ онъ обязанъ былъ выплачивать этотъ долгъ по частямъ.
   Нѣсколько разъ пробовалъ Сервантесъ обращаться къ королю съ просьбою дать ему мѣсто въ Америкѣ, гдѣ онъ надѣялся найти больше счастья, чѣмъ на родинѣ; но Филиппъ оставался глухъ къ этимъ мольбамъ...
   Десять лѣтъ уже пробылъ Сервантесъ въ Севильѣ въ качествѣ агента по продовольствію флота. Въ 1598 году умеръ Филиппъ II, мучимый подагрою и смрадными язвами, распространившимися по всему тѣлу, и на престолъ вступилъ Филиппъ III. Королевскій дворъ переѣхалъ въ Вальядолидъ, и скоро этотъ городъ сдѣлался сосредоточеніемъ политической и умственной жизни страны. Жизнь въ Севильѣ теперь уже не привлекала Сервантеса; омраченная трехмѣсячнымъ пребываніемъ въ тюрьмѣ, служба сильно тяготила его, и онъ рѣшилъ перебраться въ Вальядолидъ.
   Въ одномъ изъ предмѣстій Вальядолида, около глубокаго оврага, на днѣ котораго протекалъ быстрый серебристый ручей, стоялъ маленькій невзрачный домикъ. Ветхая скрипучая лѣстница съ расшатанными ступенями вела къ двумъ скромнымъ комнаткамъ. Въ этомъ убогомъ жилищѣ пріютился Сервантесъ со своею семьей.
   Вальядолидъ наполнился шумомъ и блескомъ: вслѣдъ за молодымъ королемъ и его любимцемъ, министромъ-кардиналомъ Лермою, сюда нахлынуло все высшее общество Испаніи. Вся городская бѣднота ожила: у богатыхъ грандовъ и дворянъ можно было заработать лишній грошъ.
   И глядя на эту бѣдноту, гнувшую надъ работой спину, даже Андреа сказала брату какъ-то разъ въ присутствіи всей семьи:
   -- Я придумала, братъ, какъ добыть выгодное занятіе, которое бы обезпечило нашу жизнь.
   -- Ты, Андреа?
   -- Да, я. Вчера, возвращаясь изъ церкви, я встрѣтилась съ маркизомъ Виллафранка. Онъ только что вернулся ко двору изъ Алжира. Маркизъ просилъ передать тебѣ поклонъ и жаловался, что не знаетъ, кому можно отдать сшить хорошій парадный костюмъ.
   -- Я тебя рѣшительно не понимаю, Андреа.
   -- Ну, и тутъ,-- продолжала спокойно Андреа,-- я предложила маркизу сшить ему костюмъ.
   -- Ты хочешь сшить маркизу костюмъ, сестра?-- спросилъ удивленно Сервантесъ, не ожидавшій, что его сестра будетъ выше той среды, изъ которой она вышла, и откинетъ ненависть дочери гидальго къ простому труду.
   -- Ахъ, братъ, -- вздохнула Андреа, -- бываютъ дни, когда приходится всему покориться! Когда-то я считалась хорошей рукодѣльницей и умѣла искусно шить золотомъ... Но не знаю, какъ справлюсь теперь: работа спѣшная, а глаза мои что-то плохо видятъ... Когда-то вѣдь они много, много плакали...
   Это была обычная фраза, которую старушка любила со вздохомъ часто повторять, намекая на время, когда ея братъ былъ въ плѣну.
   -- Вѣдь я уже сказала вамъ, дорогая сестра,-- раздался грудной голосъ Каталины,-- что я охотно помогу вамъ вмѣстѣ съ Изабеллой. t
   -- Да и всѣ мы поможемъ, если будетъ нужно,-- подхватили Магдалена и Констанція, родственницы Сервантеса.
   -- Я потому рѣшилась взять заказъ,-- продолжала, точно оправдываясь, Андреа,-- что маркизъ предложилъ мнѣ хорошую плату; а мы теперь очень не при деньгахъ...
   Сервантесъ былъ пораженъ. Его домъ превращался въ швейную мастерскую! Его сестра, его жена, дочь и другія родственницы смѣло перешагнули черезъ ложный предразсудокъ, не позволявшій благородному гидальго взяться за трудъ. Голодать, холодать, урѣзывать себя во всемъ -- вошло въ обычай обѣднѣвшаго дворянства, но работа считалась унизительной. Съ благодарностью взглянулъ Сервантесъ на свою мужественную преждевременно-посѣдѣвшую сестру, столько лѣтъ бывшую ему неизмѣннымъ другомъ, и вспомнилъ, какъ она когда-то отдала за его свободу все, до послѣдняго мараведиса, свое приданое и продолжала гнуть спину надъ тяжелой работой... Если бы не сегодняшнее ея рѣшеніе, онъ не зналъ, какъ бы выпутаться изъ затрудненія: мѣста у него все еще не было, а долгъ правительству оказался не погашеннымъ. Правда, онъ готовилъ для Испаніи чудный подарокъ, своего "Донъ-Кихота", впослѣдствіи обезсмертившаго его имя, но, несмотря на это, пока онъ былъ только бѣднякомъ. Въ Вальядолидъ Сервантесъ привезъ жалкій скарбъ разорившагося гидальго. Весь костюмъ его состоялъ изъ вытертаго плаща, единственнаго камзола съ разнокалиберными пуговицами: шелковыми, костяными, стеклянными, зеленыхъ чулокъ, заштопанныхъ чернымъ шелкомъ, и башмаковъ съ безконечными заплатами. Не лучше была одежда и его семьи: донна Каталина съ трудомъ чинила свои дѣвичьи платья, а маленькія ножки Изабеллы тонули въ грубыхъ, толстыхъ башмакахъ деревенской работы.
   На слѣдующій же день маркизъ Виллафранка явился въ домъ Сервантеса и сдалъ на руки доннѣ Андреа роскошный заказъ. Началась торопливая работа. Шелкъ, бархатъ, атласъ, жемчугъ, драгоцѣнные камни были разложены на большомъ столѣ безпорядочной кучей. Быстро мелькали ножницы въ рукахъ работницъ... Сервантесъ велъ счеты этой швейной мастерской. Все утро у него уходило на хлопоты по своему дѣлу о государственной растратѣ и дѣламъ придворныхъ Филиппа. Но вечеромъ онъ присаживался съ перомъ въ рукѣ тутъ же, къ краю стола,-- другого мѣста не было,-- и принимался за работу. Такъ, въ этомъ убогомъ домикѣ, подъ шуршанье матеріи и лязгъ ножницъ, создавалась знаменитая книга "Донъ-Кихотъ".
   Въ то время рѣдкая книга свѣтскаго содержанія не обрекалась на запрещеніе. Для обезпеченія успѣха своему новому произведенію Сервантесъ долженъ былъ найти ему защитника. Его выборъ палъ на вельможу, герцога Беарскаго. Узнавъ, что "Донъ-Кихотъ" -- сатира {Сатира -- бичующее, поднимающее на смѣхъ сочиненіе. Цѣль сатиры -- осмѣять слабости или пороки общества или сословія и возбудить къ нимъ всеобщее презрѣніе, и такимъ образомъ служить къ исправленію нравовъ.}, герцогъ отказался принять посвященіе. Тогда Сервантесъ явился къ герцогу лично.
   -- Ваша свѣтлость,-- сказалъ онъ со своимъ обычнымъ юморомъ,-- можете не принимать посвященія; но я прошу лишь объ одномъ снисхожденіи: прежде, чѣмъ казнить своимъ презрѣніемъ мой трудъ, позволить мнѣ прочесть вамъ всего одну главу.
   -- Хорошо, -- сказалъ поморщившись вельможа,-- читайте, но только ту, которая покороче, да смотрите, синьоръ, не вздумайте мнѣ прочесть чего-нибудь неблаговиднаго.
   Въ присутствіи небольшого числа друзей герцога прочелъ Сервантесъ первую главу. Всѣ слушали ее съ возрастающимъ изумленіемъ; а когда онъ дошелъ до конца и остановился, послышались восклицанія:
   -- О, герцогъ, неправда ли, это очень недурно?
   -- Это просто восхитительно!
   -- Романъ обѣщаетъ быть необычайно интереснымъ!
   -- Оригинальное, остроумнѣйшее произведеніе! Мы еще ничего не слышали, подобнаго "Донъ-Кихоту". Вѣдь такъ, кажется, называется ваша книга, синьоръ?
   -- А любопытно, что будетъ дальше,-- раздался звучный голосъ все время молчавшаго герцога.
   -- Ахъ, очень любопытно! Быть-можетъ, ваша свѣтлость позволитъ прослушать еще одну главу?-- Угодно вашей свѣтлости, чтобы я читалъ дальше?-- спросилъ равнодушно Сервантесъ.
   Герцогъ утвердительно кивнулъ головой, и чтеніе началось. За второй главой послѣдовала третья, а патомъ ужъ отъ книги не могли оторваться ни герцогъ, ни его свита, пока не дочли ее до конца. Тогда было принято и посвященіе, которое обезсмертило имя герцога.
   Сервантесъ былъ уже старикъ, ему минуло пятьдесятъ восемь лѣтъ, когда "Донъ-Кихотъ" появился въ печати. Книга имѣла необычайный успѣхъ, и въ одинъ годъ выдержала три изданія, Ее тотчасъ же перепечатали въ Нидерландахъ, перевели во Франціи, и "Донъ Кихотъ" сразу завоевалъ себѣ европейскую извѣстность. Разсказываютъ, будто бы, однажды, Филиппъ III съ балкона своего дворца увидѣлъ на берегу рѣки Мансанареса студента, который жадно читалъ какую-то книгу. Неудержимый смѣхъ поминутно заставлялъ юношу прерывать чтеніе.
   -- Это или дуракъ, или онъ читаетъ "Донъ-Кихота"!-- воскликнулъ король, глубоко убѣжденный, что единственная въ мірѣ книга способна вызывать такой искренній и неудержимый хохотъ.
   Извѣстный изслѣдователь испанской литературы, ученый Тикноръ разсказываетъ, что во время своего путешествія по Испаніи онъ не встрѣтилъ ни одного человѣка, не знакомаго съ "Донь-Кихотомъ". Слава его была такъ велика, что когда отрядъ французскихъ войскъ вступилъ въ мѣстечко Тобозо (описанное въ "Донъ-Кихотѣ"), солдаты были увлечены воспоминаніями объ этомъ замѣчательномъ романѣ, разговорились о немъ съ жителями Тобозо и сразу вошли съ ними въ дружескія отношенія. Такимъ образомъ Сервантесъ удержалъ своихъ соотечественниковъ отъ бѣгства, а чужеземныхъ солдатъ заставилъ обращаться съ ними съ необычайнымъ уваженіемъ.
   Что же это былъ за романъ, имѣвшій такое вліяніе на людей всевозможныхъ сословій и образа мыслей? И почему у всѣхъ онъ вызывалъ неудержимый смѣхъ? Для того, чтобы это понять, надо перенестись въ эпоху, когда жилъ и работалъ Сервантесъ, посмотрѣть, что изъ себя представляла и чѣмъ жила Испанія въ это время.
   Въ юности Сервантеса родина его была самой могущественной державой въ Европѣ, и Филиппъ не даромъ мечталъ вмѣстѣ со своимъ народомъ создать всемірную монархію. Но постепенно она стала падать. Изгнаніе мавровъ положило конецъ развитію ея промышленности; деспотическій гнетъ, лишившій многія области ихъ старинныхъ правъ, отнялъ у нея ея независимость; святѣйшая инквизиція развила въ народѣ ханжество и заискиваніе передъ сильными міра сего, убила его прежнюю гордость и самостоятельность. Духъ рыцарства, который еще крѣпко сидѣлъ въ народѣ,-- вѣрность королю, любовь къ родинѣ, беззавѣтная храбрость и глубокая религіозность,-- все это не находило себѣ выхода и выразилось въ безсмысленныхъ бредняхъ, питавшихъ высшій классъ общества.
   Нигдѣ рыцарскіе нравы и обычаи не пустили такихъ глубокихъ корней, какъ въ Испаніи. Причиной этого была многовѣковая борьба съ маврами, превратившая всю страну въ военный лагерь, свободный духъ городскихъ общинъ и, наконецъ, наплывъ изъ сосѣдняго Прованса {Провансъ -- старинная провинція Франціи.} трубадуровъ (поэтовъ-пѣвцовъ), которые внесли въ Испанію поэтическое поклоненіе рыцарству. Одно изъ главныхъ правилъ рыцарства -- служеніе дамамъ -- проникаетъ даже въ испанское законодательство. Такъ, въ XIII вѣкѣ собраніе законовъ предписываетъ рыцарямъ передъ битвой, чтобы возбудить въ себѣ больше мужества, призывать имя своей дамы.
   Примѣромъ безразсуднаго поклоненія дамамъ можетъ служить одинъ трубадуръ, избравшій себѣ даму въ лицѣ графини Лобы де-Пенантье (имя Loba означаетъ волчица). Въ угоду графинѣ онъ одѣлся въ волчью шкуру и въ такомъ видѣ едва не былъ растерзанъ собаками этой дамы. Другой рыцарь, въ доказательство своей любви, постился разъ въ недѣлю на половину въ честь своей дамы, на половину въ честь Пресвятой Дѣвы, а по четвергамъ, кромѣ того носилъ на своей шеѣ, какъ символъ рабства, тяжелую желѣзную цѣпь. Подобныхъ случаевъ не перечесть.
   Невеселыя надежды на будущее подавала въ XVII вѣкѣ презиравшая всякій трудъ Испанія. Все ея народонаселеніе состояло изъ 5.700.000 человѣкъ, и въ этомъ числѣ 650.000 дворянъ и 180.000 духовныхъ, ничего не производившихъ и дармоѣдничавшихъ. Кромѣ того Испанія чтила столько праздничныхъ дней, что во многихъ епископствахъ они составляли третью часть года; въ эти дни, конечно, уже ровно никто не работалъ.
   А модная литература дѣйствовала въ одномъ тонѣ съ настроеніемъ общества, поощряя его къ безсмысленнымъ бреднямъ, къ погонѣ за небывалыми чудесными подвигами и приключеніями. Этимъ особенно славились излюбленные испанцами рыцарскіе романы.
   Рыцарскіе романы были занесены въ Испанію въ XIV вѣкѣ изъ Франціи, гдѣ они появились еще двумя вѣками раньше. До тѣхъ поръ испанскую литературу составляли хроники, повѣствующія въ болѣе или менѣе сухой формѣ объ историческихъ герояхъ, и романсы, воспѣвающіе въ стихахъ славные подвиги или любовь рыцарей къ прекраснымъ дамамъ. Романъ сдѣлался чѣмъ-то среднимъ между этими двумя родами литературы: онъ былъ доступнѣе и привлекательнѣе сухихъ хроникъ, но утонченнѣе романса, ставшаго достояніемъ простого народа.
   Героями этихъ романовъ являлись рыцари, необычайно храбрые, мужественные и добродѣтельные. Авторы не скупились на краски, рисующія ихъ невѣроятныя приключенія. Часто въ нихъ встрѣчаются историческія имена и названія извѣстныхъ мѣстностей, но все это удивительно перепутывается съ фантастическимъ вымысломъ. Въ общемъ все вмѣстѣ представляло цѣлый рядъ запутанныхъ, небывалыхъ подвиговъ съ волшебниками, феями, огненными галерами и ир.
   Наибольшей извѣстностью между рыцарскими романами пользовался "Амадисъ Гальскій". Самъ Сервантесъ въ молодости увлекался "Амадисомъ" и впослѣдствіи всегда считалъ его лучшимъ произведеніемъ литературы этого рода. Вотъ какъ передаетъ одинъ остроумный анекдотъ о томъ впечатлѣніи, которое производилъ этотъ романъ въ XVII вѣкѣ.
   "Одинъ рыцарь, вернувшись домой съ охоты, услышалъ вопли жены, дочерей и ихъ служанокъ. Удивленный и опечаленный, онъ спросилъ, не умеръ ли кто-нибудь изъ дѣтей или родственниковъ.
   -- "Нѣтъ", отвѣчали онѣ, рыдая.
   -- "Такъ отчего же вы такъ плачете?" снова спросилъ онъ, еще болѣе удивленный.
   -- "Ахъ", отвѣчали онѣ, -- "Амадисъ" умеръ!.."
   "До этихъ поръ они дочитали".
   Вліяніе подобныхъ разжигающихъ воображеніе произведеній на молодые умы было такъ сильно, что многіе благоразумные люди обращались къ правительству съ просьбой принять мѣры противъ ихъ распространенія. Наконецъ, эти книги были сочтены настолько вредными, что ихъ печатаніе и продажу запретили въ американскихъ колоніяхъ. Добивались того же запрещенія и для Испаніи, но это было не такъ-то легко исполнить: здѣсь рыцарскіе романы были излюбленнѣйшимъ чтеніемъ всего грамотнаго люда. Самъ императоръ Карлъ V зачитывался ими, а сынъ его Филиппъ II постоянно являлся въ придворныхъ процессіяхъ въ костюмѣ странствующаго рыцаря.
   Итакъ, всѣ усилія лучшихъ здравомыслящихъ людей Испаніи и даже самого правительства оказывались безсильными въ борьбѣ со страстью публики. Въ это время Сервантесъ выступилъ въ походъ противъ рыцарскихъ романовъ со своимъ "Донъ-Кихотомъ". Его оружіемъ была насмѣшка. Онъ уловилъ ложные взгляды общества, вѣру въ міръ чудесъ, ложь, лицемѣріе, приторную чувствительность, напыщенную гордость и стремленіе къ небывалымъ подвигамъ, и все это необычайно Остроумно предалъ осмѣянію.
   "Единственнымъ моимъ желаніемъ", говорилъ онъ,-- "было возбудить отвращеніе къ сумасброднымъ и лживымъ рыцарскимъ книгамъ, которыя, пораженныя моей правдивой исторіей Донъ-Кихота, плетутся, пошатываясь, скоро падутъ совсѣмъ и никогда уже больше не поднимутся".
   И Сервантесъ блистательно достигъ своей цѣли: послѣ того, какъ вышла въ свѣтъ первая часть "Донъ-Кихота", не было написано ни одного рыцарскаго романа.
   Донъ-Кихотъ, или Донъ-Кихана -- небогатый гидальго. Онъ живетъ вмѣстѣ со своею племянницей и экономкой въ небольшомъ мѣстечкѣ Ла-Манхѣ и, какъ всѣ гидальго, считаетъ позорнымъ трудиться. Единственнымъ своимъ занятіемъ онъ дѣлаетъ чтеніе рыцарскихъ романовъ. Чтобы ярче выставить вредъ увлеченія рыцарской литературой, Сервантесъ выбралъ своимъ героемъ не какого-нибудь деревенскаго простака и невѣжду, котораго легко сбить съ толку, но человѣка умнаго, начитаннаго, исполненнаго возвышенныхъ стремленій. Несчастьемъ его была болѣзненно-развитая фантазія и притомъ страстное участіе къ людскому горю.
   Рыцарскіе романы до того воспалили мозгъ бѣднаго Кихана, что ему пришла, наконецъ, въ голову сумасбродная мысль сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ для блага своей родины и собственной славы. Онъ рѣшилъ, "рыская по свѣту на конѣ съ оружіемъ въ рукахъ, ища приключеній, карая зло, возстановляя правду, защищая гонимыхъ и сирыхъ, пускаясь, наконецъ, въ самыя ужасныя опасности, покрыть себя безсмертной славой". И вотъ начинаются приготовленія къ славному походу: вытаскивается прадѣдовское оружіе, покрытое вѣковой пылью, старый шлемъ, на которомъ приходится дѣлать картонныя заплаты, чинить сбрую старой клячи, названной Россинантомъ. Но вотъ все готово. Кихана именуетъ себя рыцаремъ печальнаго образа, знаменитымъ Донъ-Кихотомъ. Оруженосцемъ своимъ Донъ-Кихотъ выбираетъ поселянина сосѣдней деревушки, простодушнаго Санхо-Пансо, которому обѣщаетъ въ награду за его службу владѣніе цѣлымъ островомъ. Осталось дѣло за "дамой сердца", необходимой для того, чтобы стать настоящимъ рыцаремъ. Выборъ Донъ-Кихота скоро останавливается на простой и грубой крестьянской дѣвушкѣ Алонзо Лоренцо, которую онъ называетъ своей "несравненной Дульцинеей Тобозской". Онъ никогда не видѣлъ своей избранницы, но что за бѣда! Воображеніе рисуетъ ему дивную красоту дѣвушки, ея "волосы -- нити золота, брови, подобныя радугамъ, чело -- Елисейскимъ полямъ, ея розовыя щеки, коралловыя губы, солнцу подобные глаза, жемчужные зубы, алебастровую шею, бѣломраморную грудь... внѣ всякихъ сравненій".
   Донъ-Кихотъ и Санхо-Пансо -- это двѣ полныя противоположности, какъ по наружному складу, такъ и по внутреннему. Длинный, тощій, сухой Донъ-Кихотъ гордо шествуетъ по пыльной дорогѣ на своемъ тощемъ Россинантѣ. Онъ сознаетъ собственное достоинство и величіе своего подвига -- стать на защиту слабыхъ и угнетенныхъ; голова его полна тщеславнымъ стремленіемъ къ небывалымъ подвигамъ... Санхо-Пансо -- толстенькій наивный поселянинъ, тихонько плетется на своемъ откормленномъ ослѣ, всецѣло занятый сладкою мечтою о привольномъ житьѣ на обѣщанномъ ему островѣ...
   Болѣзненное воображеніе всюду рисуетъ странствующему рыцарю ужасы, притѣсненія, опасности. Онъ принимаетъ вѣтряныя мельницы за великановъ, корчму -- за дворецъ, стадо барановъ -- за могучее войско и всюду терпитъ неудачи. Его проклинаютъ, бьютъ, надъ нимъ смѣются и, наконецъ, считаютъ обоихъ, и рыцаря, и оруженосца, за помѣшанныхъ. Тутъ вмѣшиваются друзья Донъ-Кихота и рѣшаютъ хитростью вернуть его домой: его связываютъ, сажаютъ въ клѣтку и въ такомъ видѣ привозятъ въ Ла-Манхъ. Этимъ кончается первая часть знаменитой книги, но Сервантесъ обѣщалъ выпустить и вторую.
   "Донъ-Кихотъ" даетъ яркую картину Испаніи XVI вѣка, ея нравовъ, обычаевъ, учрежденій и литературы; онъ осмѣиваетъ не только духъ рыцарскихъ романовъ, но и ихъ высокопарную манеру изложенія, которой Сервантесъ весьма удачно подражаетъ. Удивительно мѣтко выставляетъ онъ смѣшныя стороны своего въ сущности добраго и самоотверженнаго героя, его храбрость тамъ, гдѣ она не нужна, самоотверженіе, плодомъ котораго являются несчастія ближняго. Такъ, Донъ-Кихотъ освобождаетъ отъ побоевъ хозяина маленькаго пастуха, а по уходѣ рыцаря печальнаго образа, хозяинъ отколотилъ мальчика вдвое сильнѣе; встрѣтивъ похоронную процессію, Донъ-Кихотъ сбросилъ съ мула своимъ копьемъ юношу, вообразивъ, что онъ злодѣй, убившій рыцаря, и юноша сломалъ себѣ ногу, и т. д., и т. д.
   Чудная книга, окружившая имя Сервантеса неувядаемой славой, ничего не измѣнила въ его матеріальномъ положеніи: вѣчно нуждаясь въ деньгахъ, онъ продалъ романъ за безцѣнокъ и продолжалъ тянуть ту же жизнь бѣдняка.
   Въ то время, когда печаталась книга, случилось одно происшествіе, которое имѣло для автора ея непріятныя послѣдствія.
   Былъ теплый іюльскій вечеръ. Улицы Вальядолида кишѣли народомъ. Въ королевскомъ дворцѣ справляли крестины наслѣдника престола, Филиппа IV. Жадный до увеселеній народъ ликовалъ. Сервантесъ не принималъ участія въ уличномъ оживленіи. Онъ сидѣлъ у себя дома, какъ всегда, за общимъ столомъ, погруженный въ работу. Въ маленькомъ домикѣ его все было тихо, только слышалось шуршаніе матеріи. Съ улицы доносились громкіе, ликующіе крики толпы, смѣхъ и пѣсни. Вдругъ подъ окномъ прозвенѣлъ жалобный крикъ...
   -- Ты слышишь?-- сказала донна Каталина.-- Съ кѣмъ-то случилось несчастье.
   Сервантесъ поднялъ голову и чутко прислушался. Изабелла, дрожа всѣмъ тѣломъ, уронила иголку.
   -- Не ходи, отецъ!..-- испуганно прошептала она, видя, что Сервантесъ взялся за ручку двери.
   Но онъ, не говоря ни слова, перешагнулъ порогъ. Дѣвушка прижалась къ доннѣ Каталинѣ, тревожно озираясь на дверь. Черезъ минуту послышался съ улицы голосъ Сервантеса:
   -- Сюда, синьоръ Эстебанъ, сюда! Ко мнѣ вѣдь ближе... Ему будетъ спокойнѣе у меня.
   Дверь распахнулась, и изъ темноты выглянули черные плащи мужчинъ. Они несли какую-то тяжелую ношу. Яркій свѣтъ упалъ на эти фигуры, и женщины разомъ вскрикнули:
   -- Пресвятая Дѣва! Донъ Каспаръ де-Эсподети! и весь въ крови!
   Сервантесъ и сосѣдъ его, ученый Эстебанъ де-Гарибе осторожно положили на кровать безжизненное тѣло молодого гидальго, изъ груди котораго сквозь разорванный колетъ сочилась алая струйка крови.
   -- Помогите мнѣ!-- обратился Сервантесъ къ женщинамъ: -- надо промыть рану и постараться привести его въ чувство... Несчастный Гаспаръ, онъ дрался съ кѣмъ-то на мечахъ, и ему сильно досталось... Противникъ скрылся въ темнотѣ, и мы не знаемъ, кто онъ. Помоги мнѣ, Каталина, поднять его! А ты, Андреа, можешь промыть ему рану, пока я такъ его поддерживаю?
   -- Конечно, могу, братъ, если мои глаза еще что-нибудь видятъ! Когда-то они вѣдь такъ много плакали!..
   И Андреа съ обычнымъ вздохомъ наклонилась къ груди раненаго.
   -- Такъ, какъ... прошепталъ Сервантесъ.-- Можетъ-быть, кровь и уймется. Ты что-то тамъ шепчешь, Долоресъ? спросилъ онъ служанку.
   -- Я говорю, ваша милость, что не нажить бы намъ бѣды съ этимъ раненымъ. Пойдутъ допросы, затаскаютъ по судамъ, если, сохрани чего, Боже...
   -- Молчи, въ негодованіи вскричалъ Сервантесъ:-- развѣ можно объ этомъ думать, когда
   -- 138 человѣкъ умираетъ на нашихъ глазахъ? Ему очень плохо, бѣднягѣ,-- кровь все не унимается... Не позвать ли духовника, Каталина? Долоресъ, бѣги скорѣе за фра!..
   Долоресъ съ неудовольствіемъ вышла, а Сервантесъ наклонился надъ умирающимъ: ему казалось, что губы его силятся что-то произнести. Но онъ ошибся: блѣдное лицо Гаспара было попрежнему передернуто судорогой, глаза закрыты. Онъ не приходилъ въ сознаніе. Явившійся монахъ напутствовалъ его отпускной молитвой. Донъ Эсполети продолжалъ истекать кровью. Къ концу ночи его не стало.
   Съ зарею въ маленькій домикъ Сервантеса явились власти. Они объявили, что должны арестовать Сервантеса. Его поведеніе въ этой таинственной исторіи показалось подозрительнымъ, хотя подобныя таинственныя исторіи случались въ Испаніи поминутно.
   -- Синьоръ, сказалъ строго одинъ изъ полицейскихъ стражей,-- до разбора дѣла вы должны отправиться въ тюрьму.
   -- Опять въ тюрьму! воскликнула Изабелла, рыдая.-- За что же, отецъ, когда ты хотѣлъ только помочь умирающему?..
   Донна Каталина, Андреа и остальныя женщины молча плакали.
   -- Законъ, раздался снова безстрастный голосъ полицейскаго стража,-- не позволяетъ частнымъ лицамъ поднимать на улицахъ умирающихъ. Вы нарушили этотъзаконъ и потому пойдете въ тюрьму, и вы, синьора, и всѣ женщины, живущія у васъ въ домѣ, а равно и вашъ сосѣдъ донъ Эстебанъ де Гарибэ. Мы все разберемъ, и невинные не понесутъ никакого наказанія.
   -- О, Боже! вырвалось у Сервантеса,-- ну пусть вамъ кажется подозрительной моя роль въ этой исторіи, но при чемъ же тутъ женщины? Онѣ оказывали только долгъ христіанскаго милосердія... Оставьте хоть мою дочь: я буду отвѣчать за нее.
   -- Нельзя. Ваша дочь пойдетъ съ нами, синьоръ.
   И перепуганную, смертельно блѣдную Изабеллу повели вслѣдъ за всѣми въ тюрьму. Къ счастью, арестъ былъ непродолжительнымъ: скоро удалось доказать, что Сервантесъ оказывалъ только помощь умирающему, но не былъ его убійцею. Настоящаго убійцу такъ и не нашли.
   

VII.

   Прошло около года. Филиппъ III переселился въ Мадридъ. Опустѣвшій Вальядолидъ не могъ уже давать семьѣ Сервантеса прежняго заработка, и маленькая швейная мастерская теперь почти бездѣйствовала. Необычайный успѣхъ "Донъ-Кихота" давалъ Сервантесу надежду занять въ кругу литераторовъ давно заслуженное почетное мѣсто и, наконецъ, найти достаточныя средства для существованія. Всѣ эти причины побудили его переѣхать вслѣдъ за дворомъ въ Мадридъ.
   Въ Мадридѣ онъ поселился въ небольшомъ домикѣ, выходившемъ на тѣсную улицу, вблизи монастыря и церкви; велъ жизнь болѣе, чѣмъ скромную, но не унывалъ. Среди современныхъ извѣстныхъ литераторовъ у него явилось множество знакомыхъ, и даже самъ Лопе-де-Вега, этотъ кумиръ толпы, казалось, молча отвелъ ему почетное мѣсто въ кругу лучшихъ писателей. Несмотря на видимый почетъ, Сервантесъ чувствовалъ себя нехорошо. Здѣсь зависть и интрига играли слишкомъ видную роль, и онъ скоро замѣтилъ, что всѣ эти дружески улыбающіеся люди шипятъ отъ злобы за его спиною. Имъ пришелся не ко двору этотъ прямой старикъ съ его независимыми сужденіями, громящій сурово въ своемъ "Донъ-Кихотѣ" ложныя и искусственныя произведенія литературы. Эти смѣлые отзывы возбудили глубокую ненависть къ нему не только жалкихъ посредственностей, но и знаменитаго Лопе-де-Вега. Кумиръ толпы любилъ лесть и поклоненіе заискивающихъ передъ нимъ бездарностей.
   Разнообразныя пьесы Лопе-де-Вега попрежнему царили на сценахъ. Въ угоду вкусамъ толпы, авторъ ихъ гнался только за интереснымъ содержаніемъ и не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на историческую истину, правдоподобіе и самыя обычныя требованія искусства.
   "Кто въ настоящее время", открыто заявлялъ онъ, "будетъ слѣдовать правиламъ искусства, тотъ умретъ съ голоду и не заслужитъ славы. Разсудокъ всегда не правъ передъ модой. Съ этихъ поръ, когда я пишу пьесу, то запираю на три запора всѣ правила. Въ концѣ концовъ за нелѣпости платитъ публика; значитъ, нужно сообразоваться съ ея вкусами".
   И заботясь только объ одномъ угожденіи публикѣ, Лопе-де-Вега черпалъ содержаніе своихъ пьесъ изъ старинныхъ любимыхъ испанскихъ романсовъ, облекалъ его въ прелестные поэтическіе стихи, но нисколько не заботился о томъ, какой урокъ вынесетъ зритель изъ его комедій. Публика приходила въ восторгъ, автору модныхъ пьесъ платили хорошія деньги,-- чего же еще ему было желать? Наконецъ, онъ сталъ въ такой модѣ, что его именемъ назывались матеріи и женскіе драгоцѣнные уборы. Испанскія дамы оспаривали честь быть съ нимъ знакомыми и завидовали другъ другу, когда Лопе удостаивалъ ихъ своего небрежнаго поклона. Мужчины считали за счастье услышать пару незначительныхъ словъ Лопе. Понятно, что баловень судьбы не могъ выносить прямого, проницательнаго взгляда бѣднаго калѣки Сервантеса, и еще меньше его независимыхъ сужденій.
   -- Вотъ идетъ нашъ Однорукій,-- говорилъ нерѣдко поморщившись Лопе въ собраніи подобострастныхъ почитателей,-- непріятный человѣкъ, готовый читать всѣмъ нравоученія! Онъ хочетъ учить даже тѣхъ, кто, безъ всякаго сомнѣнія, годится ему въ учителя.
   И Лопе-де-Вега торопливо отходилъ въ сторону прежде, чѣмъ къ нему приближалась сухая фигура Однорукаго.
   Между этими двумя писателями была глубокая пропасть. Все, что казалось Лопе похвальнымъ или терпимымъ, глубоко возмущало Сервантеса. Лопе поддерживалъ въ своихъ произведеніяхъ забавное самообольщеніе и обособленность испанцевъ отъ другихъ народовъ; Сервантесъ глубоко возмущался этимъ, хотя и беззавѣтно любилъ свою родину. Лопе-де-Вега не погнушался ролью инквизитора и принялъ дѣятельное участіе въ сожженіи одного францисканскаго монаха. Сервантесъ, полный милосердія, любви и жажды свободы, ненавидѣлъ позорную систему гоненія. Онъ не побоялся публично воскликнуть въ своей пьесѣ "Алжирскіе нравы".
   -- "Долой ауто-да-фе!"
   И этотъ горячій протестъ раздался изъ устъ актеровъ въ то самое время, когда всякій испанецъ даже въ своей семьѣ боялся высказать малѣйшее неодобреніе "святой инквизиціи"! Такова была душевная сила этого генія!
   Самыя обидныя колкости посыпались на Сервантеса отъ его многочисленныхъ недруговъ, которыхъ подстрекалъ Лопе-де-Вега. Смѣялись надъ его старымъ знатнымъ родомъ, прославившимся столькими походами, смѣялись надъ его возвышенными взглядами, бѣдностью и увѣчьемъ. Къ насмѣшкамъ всегда находится поводъ...
   -- Вотъ идетъ обломокъ Лепанто,-- говорили съ язвительнымъ смѣхомъ, указывая Лопе-де-Вега на вытертый плащъ и безсильно повисшую руку Сервантеса:-- несмотря на плохо заштопанные чулки, онъ держится какъ настоящій знатный гидальго!
   -- Гидальго? Что вы хотите этимъ сказать? Не насмѣшка ли это судьбы, давшая противнику рыцарскихъ романовъ, гордую рыцарскую осанку?
   Рѣзкій смѣхъ былъ отвѣтомъ на эти слова, сказанныя почти шепотомъ. Обрывки подобныхъ фразъ не разъ долетали до ушей Сервантеса, но они уже не оскорбляли его.
   -- Не стоитъ обращать вниманія на судъ глупцовъ и безсмысленный лай жалкихъ собаченокъ изъ подворотни, моя Каталина,-- говорилъ онъ всегда своей женѣ:-- будемъ выше этого.
   А положеніе его среди враговъ становилось вся тяжелѣе.
   Разъ сидѣлъ Сервантесъ съ тяжелой думой о своей безотрадной жизни "отверженнаго". Опустивъ голову на грудь, грустно смотрѣлъ онъ на чистое, голубое небо, и въ душѣ его одно за другимъ толпились воспоминанія.
   И вспомнилась ему одна ночь. Это было давно, еще въ Вальядолидѣ. Онъ вышелъ тогда изъ своего дома на улицу подышать ночною прохладой и увидѣлъ невдалекѣ два [яркихъ огонька, которые двигались по направленію къ нему. Скоро Сервантесъ различилъ два фонаря, прикрѣпленные къ концамъ шестовъ, которые несли двѣ собаки. На шестахъ болтались корзины. Сзади шелъ вожатый.
   -- Смотри, сказала стоявшая рядомъ съ нимъ жена:-- вонъ идутъ опять собаки Воскресенскаго госпиталя. Онѣ всегда останавливаются у нашаго дома, потому что я часто кидаю въ ихъ корзины мараведисы. Дадимъ же имъ и теперь что-нибудь. Смотри, съ какимъ покорнымъ видомъ дожидаются онѣ милостыни для больныхъ своего госпиталя. Бѣдныя, добрыя животныя! они смотрятъ, какъ люди. Я охотно покормила бы ихъ.
   И Каталина съ состраданіемъ бросила въ одну изъ корзинъ мелкую монетку. Она со звономъ ударилась о другія, и собаки медленно побрели дальше. Сервантесу показалось, что онѣ посмотрѣли на его жену съ глубокою человѣческою благодарностью.
   -- Знаешь, моя Каталина,-- сказалъ онъ задумчиво,-- эти собаки, работающія въ темнотѣ для всѣхъ нуждающихся, напоминаютъ мнѣ людей, всю жизнь положившихъ на служеніе обществу и несправедливо отвергнутыхъ имъ. А развѣ собаки не заслуживаютъ благодарности?
   И картина обаятельной ночи съ ея темнымъ усѣяннымъ звѣздами куполомъ неба, удаляющихся фонарей, представилась ему съ необычайной ясностью. Вспомнилъ онъ и свои слова, сказанныя тогда женѣ.
   -- За собаками такъ же, какъ и за бѣдными, -- задумчиво повторилъ снова Сервантесъ,-- признано право служить, но у нихъ отнято право мыслить. Жалкая участь многихъ людей!
   И вотъ Сервантеса озарила счастливая мысль... Онъ взялъ перо и началъ лихорадочно писать. Страница за страницей легко и плавно выливались изъ-подъ его пера, и, наконецъ, явилась новая повѣсть "Разговоръ собакъ". Двѣ собаки Сципіонъ и Берганца (что на одномъ изъ испанскихъ нарѣчій означаетъ Сервантесъ) ведутъ между собою дружескую бесѣду. Берганца жалуется другу на свою горемычную жизнь, полную самыхъ печальныхъ приключеній. Всѣ лица, о которыхъ упоминаетъ Берганца, очерчены Сервантесомъ, какъ живыя. Гдѣ только ни былъ Берганца, гдѣ ни служилъ! Изъ арміи онъ ушелъ, видя дерзость и развращенность солдатъ: съ севильской бойни онъ поскорѣе убрался, оказавшись свидѣтелемъ необычайнаго мошеничества въ бѣдныхъ кварталахъ города... Берганца видѣлъ, какъ пастухи поѣдали овецъ, которыхъ стерегли: полицейскіе оказывались сообщниками воровъ, и вездѣ царила самая черная неблагодарность. Когда Берганца служилъ сторожевымъ псомъ, его посадили на цѣпь и собирались отравить; когда онъ хотѣлъ открыть судьѣ глаза на творящуюся кругомъ несправедливость и зло, слуги швырнули ему въ голову графиномъ. Знатные господа и прекрасныя дамы возненавидѣли Берганцу, а одна комнатная собаченка укусила его въ ногу.
   -- "У каждаго свое ремесло, возразилъ Берганцѣ Сципіонъ,-- и никогда бѣднякъ не долженъ давать совѣты великимъ міра".
   "Разговоръ собакъ" -- это горячая защита униженныхъ и оскорбленныхъ. Сервантесъ поднимается противъ общественнаго строя, требуетъ, чтобы уважались личныя качества людей, и чтобы всякій трудящійся могъ подняться до выстихъ государственныхъ должностей.
   Такой высокой идеи равенства еще не слышала Испанія. Сервантесъ опередилъ свой вѣкъ, въ который только знатность происхожденія, надутая напыщенность и богатство открывали широкій доступъ къ высокому положенію и почестямъ. Не разъ Сервантесъ подчеркиваетъ эту мысль. Въ "Донъ-Кихотѣ" онъ говоритъ:
   "Гордись, Санхо, своимъ скромнымъ происхожденіемъ и не стыдись его,-- тогда тебя никто не пристыдитъ имъ. Гордись лучше тѣмъ, что ты -- незнатный праведникъ, чѣмъ тѣмъ, что ты -- знатный грѣшникъ. Еслиты изберешь добродѣтель своимъ руководителемъ и постановишь свою славу въ добрыхъ дѣлахъ, тогда тебѣ нечего будетъ завидовать людямъ, считающимъ принцевъ и другихъ знатныхъ особъ своими предками. Кровь наслѣдуется, а добродѣтель пріобрѣтается и цѣнится такъ высоко, какъ никогда не можетъ цѣниться кровь".
   Сервантесу было уже около шестидесяти двухъ лѣтъ. Онъ не выходилъ изъ ряда бѣдняковъ. Семь разъ онъ мѣнялъ въ Мадридѣ свою квартиру, оказавшись несостоятельнымъ квартирантомъ, и конца этой бѣдности не видѣлось. Тяжелая нужда, недовольство общественнымъ строемъ заставляли старика искать утѣшенія въ религіи. Онъ всегда былъ религіозенъ, но къ старости эта религіозность усилилась. Онъ жаждалъ найти въ религіи утѣшеніе и надѣлъ рясу ордена францисканцевъ.
   Около 1612 года знатный вельможа графъ Лемосъ, собираясь въ Неаполь, объявилъ, что желаетъ взять съ собою лучшихъ и достойнѣйшихъ поэтовъ Испаніи. Выборъ былъ порученъ писателю Архенсола. Отовсюду поднялись на кличъ цѣлыя тучи мелкихъ поэтиковъ, бездарностей, голодавшихъ на родинѣ. Всѣ они осаждали двери дома Архенсола, то требуя^ то заискивая, лишь бы только ихъ имена попали въ желанный списокъ. Каждый изъ нихъ старался утопить счастливаго соперника въ ложкѣ воды. Но, собирая достойныхъ, Архенсола ни разу не вспомнилъ о Сервантесѣ. Разъ кто-то упомянулъ при немъ имя стараго писателя. Архенсола поморщился.
   -- Время Сервантеса прошло, сказалъ онъ небрежно: -- давно уже это было, когда всѣ заслушивались рѣчами Санхо Панса. Сервантесъ старъ. Намъ нужны силы болѣе свѣжія!
   А голодные поэтики повторяли хоромъ:
   -- Сервантесъ старъ,-- намъ нужны новыя, свѣжія, юныя силы!
   Подъ свѣжими силами, конечно, эти бездарности подразумѣвали себя.
   Съ грустью смотрѣлъ обойденный, забытый Сервантесъ на крикливую стаю молодежи, которая, какъ онъ выражался, самоувѣренно осаждала Парнасъ {Священная гора въ Греціи, считавшаяся мѣстопребываніемъ музъ, богинь искусства, предводителемъ которыхъ былъ Аполлонъ.}, не создавши еще ни одного сколько-нибудь цѣннаго произведенія. Насмѣшливый умъ подсказывалъ ему желаніе очертить этихъ голодныхъ поэтиковъ въ яркой и остроумной сатирѣ. И вотъ появилась новая поэма, полная ѣдкой насмѣшки, озаглавленная "Путешествіе на Парнасъ".
   Въ этой поэмѣ Сервантесъ описываетъ свое фантастическое путешествіе къ богу поэзіи Аполлону. Съ нимъ вмѣстѣ отправляются и "достойные" поэты Испаніи, какъ знаменитые, такъ и мало извѣстные. Предъ престоломъ Аполлона Сервантесъ называетъ по именамъ своихъ товарищей и даетъ о нихъ ѣдкіе, остроумные отзывы. Аполлонъ предлагаетъ всѣмъ мѣста, кромѣ Сервантеса. Сервантесъ обижается."Смирись", говоритъ Аполлонъ, "сложи свой плащъ и садись на него".-- "Вы забыли, что у меня нѣтъ плаща", возражаетъ Сервантесъ спокойно, безъ горечи намекая на свою бѣдность. Аполлонъ замѣчаетъ, что добродѣтель служитъ лучшимъ плащомъ человѣку.
   Поэма Сервантеса была встрѣчена цѣлымъ хоромъ негодующихъ голосовъ.
   -- Какая дерзость! кричали бездарные поэты, попрошайничавшіе передъ графомъ Лемосомъ: -- какъ можно рѣшиться называть такъ прямо лучшихъ писателей нашей родины и смѣшивать ихъ съ грязью!
   -- Это все изъ зависти! Обломокъ Лепанто не попалъ въ списокъ Архенсолы.
   -- Ну, конечно! Но, выставляя въ своей дикой поэмѣ второстепенныхъ поэтовъ, онъ забываетъ объ извѣстныхъ и проходитъ ихъ презрительнымъ молчаніемъ. Это молчаніе уже само по себѣ есть величайшая дерзость,-- не правда ли, синьоры?
   Итакъ на Сервантеса негодовали рѣшительно всѣ: и тѣ, о которыхъ онъ упомянулъ въ поэмѣ, и тѣ, о которыхъ онъ умолчалъ. Положеніе его въ средѣ писателей сдѣлалось еще ужаснѣе: его сторонились, всюду встрѣчали косыми, враждебными взглядами, какъ преступника. Между литераторами образовался точно тайный заговоръ.
   Въ это время Сервантесъ задумалъ издать нѣсколько своихъ пьесъ, но тщетно искалъ онъ издателя; отъ пьесъ отказывались всѣ книгопродавцы. Наконецъ, ему удалось кое-какъ устроить дѣло. Черезъ нѣсколько дней издатель получилъ тайное письмо безъ подписи:
   "Остерегайтесь печатать пьесы Сервантеса. Его проза даетъ большія надежды, но поэзія -- никакихъ".
   Горькое чувство обиды закралось въ душу стараго поэта, когда онъ прочиталъ это предостереженіе. Пьесы могли хоть на время спасти семью его отъ голода и нищеты..
   Не имѣя никакого опредѣленнаго заработка, Сервантесъ жилъ теперь исключительно одной только литературой, но она давала немного. Сколько разъ онъ замѣчалъ тревожное, озабоченное выраженіе лица у донны Каталины, напрасно съ покорнымъ видомъ штопавшей
   149 свое ветхое порыжѣлое платье! Сколько разъ слышалъ онъ, какъ она вставала по ночамъ, не въ силахъ сомкнуть глазъ отъ назойливыхъ думъ, рожденныхъ голодомъ и нуждою!А этотъ жалкій обѣдъ изъ пустой оллы, которую она тщетно старалась приправить нѣсколькими каплями плохого масла! Нужда слишкомъ упрямо, назойливо стучалась въ двери къ Сервантесу, чтобы не пригнуть эту сѣдую, до сихъ поръ гордо поднятую голову.
   Въ 1614 году появилась новая книга подъ заглавіемъ: "Вторая часть изобрѣтательнаго Донъ-Кихота Ламанчскаго, содержащая разсказъ объ его третьемъ выѣздѣ и пятую книгу его приключеній. Сочинено лиценціатомъ {Лиценціатъ -- ученая степень въ иностранныхъ университетахъ.} Алонзо Фернандецъ-де-Авельянеда, уроженцемъ города Тордезилла-Тарагона. Напечатано Филиппомъ Роберто 1614 г.".
   Авельянеда -- не было настоящимъ именемъ автора книги. Кто скрывался подъ нимъ -- навсегда осталось тайною. Не многіе догадывались, что Авельянеда -- одинъ доминиканскій монахъ, личный врагъ Сервантеса. Очевидно, онъ хорошо зналъ давно задуманный Сервантесомъ планъ второй части "Донъ-Кихота", а его услугами воспользовались литературные враги Сервантеса. Съ перваго момента читатели легко могли принять эту жалкую поддѣлку за настоящую вторую часть знаменитаго романа, уже завоевавшаго себѣ громкую славу, и тѣмъ подорвать успѣхъ настоящей второй части "Донъ-Кихота". Воспользовавшись самымъ недостойнымъ образомъ чужимъ планомъ, Авельянеда безцеремонно разработалъ его. Онъ представилъ въ лицѣ Донъ-Кихота смѣшного гидальго, который только и дѣлаетъ, что говоритъ напыщенныя рѣчи о военномъ искусствѣ и военной славѣ, глупѣйшимъ образомъ предлагаетъ королю сражаться съ турками или затѣваетъ безсмысленную ссору съ актерами. Поваливъ его на землю, актеры издѣваются надъ нимъ, разъигрывая пьесу Лопе-де-Вега. Этотъ смѣшной и глупый герой не имѣетъ ничего общаго съ симпатичнымъ Донъ-Кихотомъ Сервантеса. Книга утомительно скучна и оканчивается глупымъ заключеніем] донъ-Кихота въ сумасшедшій домъ. Но этого мало: для большаго униженія ДонъКихота Авельянеда заставляетъ его выздоровѣть и просить милостыню на улицѣ.
   Въ предисловіи авторъ грубо и недостойно издѣвается надъ лѣтами Сервантеса и даже надъ его заслуживающими уваженія ранами. "Теперь Мигуэль Сервантесъ сталъ старъ, какъ замокъ Санъ-Сервантесъ", говоритъ Авельянеда, "такъ что все и вся становится въ тягость". "У него языкъ длинѣе, чѣмъ руки", замѣчаетъ далѣе Авельянеда, намекая на изуродованную руку Сервантеса. Онъ не останавливается передъ гнуснымъ доносомъ, уксряя Сервантеса въ томъ, что онъ нападалъ на одного изъ инквизаторовъ (т. е. на Лопе-де-Вега). По этому поводу Авельянеда высказываетъ заботливое опасеніе, какъ бы, удалившись теперь съ литературнаго поприща, Сервантесъ не сталъ нападать на церковь и святыню.
   Узнавъ о наглой поддѣлкѣ, Сервантесъ поскорѣе поторопился окончить свою вторую часть "Донъ-Кихота", которую уже довелъ до 59 главы.
   Авельянеда обѣщалъ дать публикѣ продолженіе своего "Донъ-Кихота". Тогда Сервантесъ рѣшилъ предупредить противника, нѣсколько измѣнивъ свой планъ: онъ заставилъ Донъ-Кихота послѣ тяжкой болѣзни излѣчиться отъ сумасшествія, отказаться отъ безумствъ странствующаго рыцарства и, какъ мирному хрістіанину, умереть на своей постели. Понятно, что послѣ подобнаго конца Авельянеда не могъ уже воскресить Донъ-Кихота и писать продолженіе его приключеній.
   По мѣрѣ того, какъ Сервантесъ подвигался со своимъ романомъ впередъ, онъ все больше привязывался къ его героямъ. Рыцарь, который, благодаря своимъ нелѣпымъ фантазіямъ, сначала долженъ былъ вызывать насмѣшки, мало по малу возбуждаетъ въ читателѣ совсѣмъ иныя чувства. Авторъ вложилъ въ него столько честнаго и возвышеннаго, такую утонченную деликатность, что читатель начинаетъ чувствовать къ нему самую искреннюю привязанность и готовъ печалиться объ его смерти, какъ печалились близкіе ему люди. И самъ Сервантесъ подъ конецъ сталъ любить эти созданія своей дивной фантазіи, какъ будто они были дѣйствительными, родными ему людьми. И потому-то Донъ-Кихотъ съ его оруженосцемъ являются передъ нами совершенно правдивыми, живыми лицами. До сихъ поръ образы помѣшаннаго худощаваго, но важнаго рыцаря и его кругленькаго, себялюбиваго и забавнаго Санхо не перестаютъ жить въ воображеніи человѣчества.
   Эта часть "Донъ-Кихота" не уступаетъ первой, но даже превосходитъ ее: содержаніе въ ней богаче, отдѣлка законченнѣе. Донъ-Кихотъ, непрактичный и помѣшанный на одной идеѣ, является передъ нами въ новомъ освѣщеніи, и мы преклоняемся передъ его самоотверженной любовью къ добру и человѣчности. Вся книга проникнута глубокой идеей мудрости, милосердія, равенства и свободы, которую высказываетъ Донъ-Кихотъ практичному Санхо, отправляющемуся въ качествѣ губернатора на островъ Бараторію. Подъ вліяніемъ этихъ наставленій Санхо, мечтавшій прежде только о наживѣ, совершенно преображается. Онъ дѣлается мудрымъ правителемъ, уничтожаетъ массу несправедливостей, заботится съ истиннымъ милосердіемъ о бѣднякахъ и уѣзжаетъ съ счастливымъ сознаніемъ, что онъ остался самъ такимъ же бѣднякомъ, какъ и былъ раньше. Насъ поражаютъ своею мудростью наставленія возродившагося Донъ-Кихота и юморъ его оруженосца.
   Время шло. Сервантесу было уже около семидесяти лѣтъ. Здоровье его сильно расшаталось: походная жизнь, полная лишеній, рана, полученная при Лепанто, тяжесть плѣна въ Алжирѣ, нужда, тюрьма и, наконецъ, нравственныя страданія,-- все это не осталось безъ слѣда и должно было когда-нибудь сломить эту желѣзную натуру. Онъ давно уже чувствовалъ недомоганіе, и, наконецъ, у него открылась водянка.
   Мучительная болѣзнь шла быстрыми шагами впередъ, а рядомъ съ нею росла гнетущая, безысходная нужда. И великій писатель, который прославилъ родину своимъ безсмертнымъ твореніемъ, не могъ найти на ней куска хлѣба для своей семьи. Но Сервантесъ не падалъ духомъ и между приступами жесточайшихъ страданій усиленно работалъ надъ созданіемъ новаго романа, озаглавленнаго "Персилесъ и Сигизмунда".
   Содержаніемъ его служитъ исторія страданій Персилеса, сына короля исландскаго, и Сигизмунды, дочери короля фрисландскаго. Послѣ долгихъ испытаній они соединяются счастливымъ бракомъ въ Римѣ. Дѣйствіе одной половины романа происходитъ на сѣверѣ Европы, другой -- на югѣ. Сервантесъ зналъ кое-что о морскихъ короляхъ и пиратахъ Сѣвернаго моря, но его свѣдѣнія о географіи сѣверныхъ странъ были весьма скудны. Потому-то всѣ приключенія героевъ, описанія жизни дикарей и обледенѣлыхъ острововъ весьма мало походятъ на дѣйствительность. Въ общемъ романъ скученъ и растянутъ, хотя въ немъ и найдется немало страницъ блестящихъ, сценъ граціозныхъ и интересныхъ, содержащихъ слѣды жизненной опытности автора.
   Изъ "Персилеса и Сигизмунды" Сервантесъ хотѣлъ сдѣлать серьезный романъ, который бы имѣлъ такое же значеніе, какъ "Донъ-Кихотъ" -- романъ комическій. Но талантъ испанскаго писателя былъ болѣе склоненъ къ комическому, а потому и понятна неудача "Персилеса и Сигизмунды".
   Наступила весна 1616 года. Пышно расцвѣтала природа подъ жгучими лучами южнаго солнца. Легкій вѣтерокъ приносилъ въ тѣсную улицу, гдѣ жилъ Сервантесъ, опьяняющее благоуханіе померанцевыхъ деревьевъ... Ихъ бѣлые лепестки, точно снѣгъ, устилали землю около монастырской ограды. Больной, старый Сервантесъ сидѣлъ у окна своей комнаты и жадно вдыхалъ ароматный воздухъ; но этотъ воздухъ не подкрѣплялъ его... Силы его замѣтно падали...
   А нужда, тяжелая и неумолимая, все сильнѣе стучалась въ его двери...
   -- Каталина,-- сказалъ онъ своей женѣ,-- а вѣдь твой старикъ-то, пожалуй, боленъ не на шутку. Боюсь, какъ бы не насталъ день, въ который эта рука не въ состояніи будетъ работать. Тогда придетъ время еще болѣе тягостное. Поѣдемъ-ка лучше въ Эсквивіасъ, на твою родину, поселимся тамъ въ твоемъ маленькомъ домикѣ, полученномъ тобою въ приданое. Можетъ-быть, это поможетъ намъ распутать кое-какія дѣла.
   -- Хорошо, -- отвѣчала донна Каталина,-- поѣдемъ, если тебѣ не повредитъ переѣздъ.
   -- И надо это сдѣлать какъ можно скорѣе,-- продолжалъ Сервантесъ, задумчиво глядя вдаль: -- быть-можетъ, Эсквивіасъ напомнитъ мнѣ мою молодость, мое счастье,-- прибавилъ онъ шутливо съ улыбкой,-- и дастъ мнѣ новыя силы...
   На другой день донна Каталина стала укладываться въ дорогу.
   Маленькій эсквивіасскій домикъ сразу оживился: окна его открылись, за дверями послышались торопливые шаги донны Каталины, возившейся около больного мужа. А ему становилось все хуже и хуже. День и ночь сидѣлъ онъ теперь въ большомъ широкомъ креслѣ, обложенный мягкими подушками. Стояла страшная жара, а ноги больного были тщательно укутаны въ мѣха; холодныя, какъ ледъ, руки его не ощущали врывавшагося въ раскрытое окно горячаго воздуха. Сервантесъ почти всегда находился въ этомъ сидячемъ положеніи; онъ не могъ лежать: подступавшая тогда подъ самое сердце вода мѣшала ему дышать. Часто бывало такъ, что распухшія руки больного не въ состояніи были держать перо. Иногда припадки становились такъ ужасны, что донна Каталина ожидала конца.
   Эскинвіасъ не принесъ Сервантесу желаннаго облегченія. Онъ, видимо, угасалъ, и донна Каталина съ болью въ душѣ сознавала это.
   -- Тебѣ здѣсь нехорошо, мой Мигуэль,-- сказала разъ донна Каталина,-- ничто не помогаетъ: ни грѣлки, которыя я ставлю къ твоимъ холодѣющимъ ногамъ, ни лѣкарства здѣшняго невѣжды-врача... Я думаю, что намъ лучше вернуться въ Мадридъ: тамъ есть хорошіе доктора, и, быть-можетъ, мнѣ удастся тамъ достать хорошую работу.
   -- Поѣдемъ въ Мадридъ,-- равнодушно отвѣчалъ Сервантесъ. Онъ сознавалъ, что насталъ неизбѣжный конецъ.
   И вотъ начались сборы къ отъѣзду. Заботливо уложила донна Каталина больного мужа въ повозку, запряженную мулами, и шагомъ повезла его въ Мадридъ. На одномъ изъ поворотовъ дороги до Сервантеса достигъ молодой, звонкій голосъ:
   -- Синьоръ! позвольте мнѣ засвидѣтельствовать вамъ мое почтеніе и спросить, не могу ли я быть вамъ чѣмъ-нибудь полезенъ?
   Повозка остановилась. Передъ Сервантесомъ стоялъ юный студентъ-медикъ, восторженный поклонникъ его таланта.
   -- Съ вашего позволенія я готовъ употребить всѣ мои знанія, чтобы облегчить вашу болѣзнь,-- воскликнулъ юноша, съ участіемъ вглядываясь въ искаженное страданіями лицо любимаго писателя.
   -- Ахъ, синьоръ!-- живо сказала донна Каталина,-- вы бы такъ обязали меня, если бы помогли мужу!..
   Студентъ внимательно осмотрѣлъ больного, и сталъ давать ему совѣты противъ водяной.
   -- Съ этой болѣзнью еще можно бороться,-- говорилъ онъ,-- надо только...
   -- Благодарю васъ, мой другъ,-- перебилъ его Сервантесъ съ горькой улыбкой,-- но еще ни одинъ докторъ не сумѣлъ воскресить человѣка или отогнать смерть, когда она неизбѣжна. Поздно, поздно!-- повторилъ онъ грустно уже шепотомъ:-- судя по состоянію моего пульса, я не проживу долѣе ближайшаго воскресенья. Только не надо этого говорить моей женѣ...
   И Сервантесъ указалъ глазами на донну Каталину. Студентъ печально поникъ головою и не сказалъ больше ни слова... Повозка тронулась, а юноша еще долго смотрѣлъ вслѣдъ великому писателю, и глаза его противъ воли наполнились слезами.
   Въ Мадридѣ мысль о смерти не покидала Сервантеса. Рука его еще владѣла перомъ, и онъ написалъ предисловіе къ своему неизданному роману "Персилесъ и Сигизмунда".
   -- Боюсь, мои дорогія -- говорилъ Сервантесъ женѣ и дочери,-- чтобы смерть не застала меня раньше, чѣмъ я его кончу. А что будетъ съ вами безъ меня?
   И онъ съ тоскою смотрѣлъ на старушку-жену и поблекшую Изабеллу, молодость и красота которой увяли среди нищеты и лишеній. Донны Андреа не было уже въ живыхъ...
   Пользуясь минутой облегченія, больной не переставалъ работать. Задушевный юморъ не покидалъ его.
   "Прощайте, шутки, -- писалъ онъ,-- прощай, веселое настроеніе духа, прощайте, друзья! Я чувствую, что умираю, и у меня остается только одно желаніе увидѣть васъ вскорѣ счастливыми на томъ свѣтѣ!"
   Опустивъ перо, Сервантесъ въ изнеможеніи откинулся на спинку кресла.
   Раздался тихій, печальный звонъ монастырскаго колокола, призывавшаго къ вечернѣ. По лицу Сервантеса разлилось выраженіе торжественнаго умиленія.
   -- Каталина!-- чуть слышно позвалъ онъ.
   -- Я здѣсь, -- живо откликнулась старушка.
   -- Я хочу совсѣмъ вступить въ орденъ францисканцевъ, рясу которыхъ я уже надѣлъ три года тому назадъ, хочу отказаться отъ міра...-- произнесъ шепотомъ Сервантесъ.-- Если бы ты сказала объ этомъ настоятелю...
   -- Хорошо, мой другъ,-- покорно отвѣчала донна Каталина.
   -- И сдѣлай это какъ можно скорѣе,-- прибавилъ, немного помолчавъ, больной: -- я боюсь внезапно умереть.
   Донна Каталина торопливо надѣла мантилью и вышла.
   2 апрѣля Сервантесъ окончательно вступилъ въ орденъ францисканцевъ. Въ то время, это было въ обычаѣ у католиковъ, которые старались передъ смертью облечься въ монашескую рясу и концомъ жизни, посвященной служенію церкви, искупить свои грѣхи.
   23 апрѣля больному стало такъ плохо, что онъ послалъ за духовникомъ. Послѣ исповѣди и причастія Сервантесъ захотѣлъ проститься съ близкими.
   -- Ну, вотъ и все,-- сказалъ онъ съ улыбкою,-- все кончено... Я умираю,-- это ясно. Друзья мои... моя Каталина... похороните меня въ монастырѣ св. Троицы,-- это мое послѣднее желаніе... Да, вотъ еще что: я оставлю тебѣ, Каталина, моего "Персилеса и Сигизмунду". Я окончилъ этотъ романъ, а также и предисловіе. Послѣ моей смерти ты его издашь.
   Сервантесъ откинулся на подушку, и лицо его приняло спокойное, почти умиленное выраженіе. Большіе, широко открытые глаза свѣтло и ясно смотрѣли вверхъ.
   -- Прощайте, шутки, прощай, веселое настроеніе духа!..-- услышала донна Каталина тихій шепотъ,-- прощайте, друзья!
   И лицо умирающаго озарилось спокойной, умиленной улыбкой. Онъ закрылъ глаза, вздохнулъ и вытянулся. Когда донна Каталина со слезами наклонилась къ мужу, сердце его уже не билось.
   Она свято исполнила желаніе Сервантеса: похоронили его въ монастырѣ св. Троицы.
   Испанія мало сознавала, какого генія она лишилась. Черезъ нѣсколько лѣтъ, когда не стало на свѣтѣ близкихъ Сервантеса, могила его была забыта. Прошло болѣе двухсотъ лѣтъ, а она не была отыскана и остается потерянной до сихъ поръ. Въ память Сервантеса цѣлые вѣка не было воздвигнуто никакого монумента. Но безсмертный "Донъ-Кихотъ" былъ ему вѣчнымъ великолѣпнымъ памятникомъ. Въ этомъ произведеніи выразился самъ авторъ съ его чистымъ благороднымъ сердцемъ, высокимъ умомъ и талантомъ, парящимъ надъ всѣмъ, временнымъ и случайнымъ.
   Только въ 1835 году Сервантесу былъ воздвигнутъ въ Мадридѣ памятникъ на площади del Estemento. Онъ былъ сдѣланъ изъ бронзы барцелонскимъ скульпторомъ Сола и изображаетъ фигуру Сервантеса болѣе, чѣмъ въ натуральную величину. До этихъ же поръ существовала только бронзовая медаль и небольшой медальонъ съ бюстомъ великаго писателя, сдѣланные на средства одного изъ поклонниковъ его таланта. Этотъ медальонъ былъ прибитъ въ Мадридѣ надъ дверью дома, гдѣ жилъ и умеръ великій писатель, въ улицѣ de la Erancos.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru