Альбов Михаил Нилович
Сороковой бес

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

СОРОКОВОЙ БѢСЪ.

I.

   Всякій, кто зналъ сколько-нибудь хорошо Емельяна Иваныча Самострѣлова, со всѣми привычками и всѣмъ его образомъ жизни, былъ-бы изумленъ въ крайней степени, увидѣвъ его, въ одинъ прекрасный праздничный вечеръ, въ концѣ августа мѣсяца, въ совершенно необычайномъ для него положеніи и въ совершенно для него несвойственномъ видѣ...
   Я крайне жалѣю, что нѣтъ тутъ художника, который могъ-бы изобразить его въ эту минуту надлежащимъ манеромъ.
   Онъ не въ стѣнахъ своей комнаты, въ мезонинѣ шеколаднаго дома на Петербургской, не въ положеніи человѣка, наслаждающагося послѣобѣденнымъ кейфомъ на постели, со своей носогрѣйкой... Странно сказать! Онъ стоитъ въ густой чащѣ деревьевъ, въ крылаткѣ и шляпѣ, въ десяткѣ верстъ отъ столицы, въ лѣсу, который растетъ на Поклонной горѣ... Всякій, привыкшій къ его солидной, дьяконо-подобной фигурѣ, къ его медленнымъ, соннымъ движеніямъ, къ его невозмутимо-спокойнымъ чертамъ, обрамленнымъ густой бородой въ видѣ лопаты, былъ-бы теперь пораженъ его видомъ человѣка, который застигнутъ какой-то страшной опасностью, или, по меньшей мѣрѣ, только что спасся отъ чьей-то погони... Всякій такой, увидѣвшій Емельяна Иваныча, былъ-бы, повторяю, сперва поражонъ изумленіемъ, а затѣмъ, если-бы онъ оказался его добрымъ пріятелемъ, съ безпокойствомъ подбѣжалъ-бы къ нему и освѣдомился:
   "Что съ вами, голубчикъ, случилось?.."
   Онъ пыхтитъ, сопитъ и скрежещетъ. Глаза его вытаращены и вращаются во всѣ стороны съ выраженіемъ необыкновенной тревоги. Носъ обвитъ паутиной... Войлочная шляпа съѣхала совсѣмъ на затылокъ и выбившіяся изъ-подъ нея космы волосъ прилипли ко лбу, по которому бѣгутъ струи обильнаго пота и орошаютъ лицо -- совершенно свекольнаго цвѣта отъ нечеловѣческихъ усилій, съ которыми онъ старается выдраться изъ плотной толпы молодыхъ елей и сосенокъ, уцѣпившихся своими колючими сучьями за штаны, за крылатку и за прочія части его грузной фигуры...
   -- О, чортъ...-- рычитъ Самострѣловъ и восклицаетъ: -- Иванъ Еремѣичъ!.. Ау!
   На нѣсколько секундъ онъ замираетъ, прислушиваясь... Онъ ждетъ... Всюду тихо.
   Съ отчаяннымъ напряженіемъ силъ, какъ травимый кабанъ, на которомъ повисла стая гончихъ собакъ, онъ бросается грудью впередъ, ломаетъ нѣсколько сучьевъ, получаетъ ударъ по лицу, испускаетъ проклятіе и снова вопитъ зычнымъ басомъ:
   "Ау!.. Равальякъ!.. Иванъ Еремѣичъ!.. Ау-у!"
   "У-у-у"...-- слабо и глухо слышится гдѣ-то, совсѣмъ далеко, не то эхо собственнаго голоса Емельяна Иваныча, не то -- чужого, отвѣтнаго крика...
   Онъ принимается снова ломиться впередъ, по направленію этого звука, оглашая отъ времени до времени воздухъ крикомъ "ау!" прислушиваясь и ожидая отвѣта. Теперь уже очевидно, что это "у-у-у!" издаетъ другой голосъ. Онъ слышится все яснѣе, отчетливѣе.
   "Ау!" -- вопитъ опять Самострѣловъ, продолжая продираться сквозь дебри -- и оказывается вдругъ на полянѣ.
   -- Чего ты неистовствуешь?-- раздается въ отвѣтъ ему спокойный вопросъ низенькаго, черномазаго человѣчка, въ свѣтлой каскеткѣ, который стоитъ наклонившись надъ кустикомъ, и извлекаетъ осторожно изъ моха маленькій грибъ съ красной шляпкой. Въ одной рукѣ у него -- плетеная корзинка съ десяткомъ полтора разноцвѣтныхъ грибовъ, въ другой -- суковая палка.
   -- Уфъ, слава Богу, -- простоналъ Самострѣловъ, снимая свою широкополую шляпу; -- усталъ, какъ собака...
   И, словно огромный овсяный мѣшокъ, онъ грузно повалился на травку, изнеможенно раскинувъ руки и ноги.
   -- Изъ силъ совсѣмъ выбился, -- бормоталъ Самострѣловъ; -- кричалъ, кричалъ...
   -- Чего-жъ ты кричалъ? Медвѣдь, что-ли, напалъ на тебя?-- невозмутимо освѣдомился черномазый человѣчекъ, оказавшійся искомымъ Иваномъ Еремѣичемъ, онъ-же и Равальякъ, опустившись на корточки, спиною къ товарищу, и прилежно изслѣдуя траву вокругъ кустика.
   -- Да... медвѣдь... Заблудился! Думалъ, не выберусь!
   Иванъ Еремѣичъ обернулся и огромными своими глазами въ видѣ черныхъ шаровъ, катавшихся въ синеватыхъ бѣлкахъ, окинулъ всего
   Емельяна Иваныча, начиная съ его дюжихъ ступней до мѣдно-краснаго, покрытаго обильнымъ потомъ лица, съ прилипшими прядями мокрыхъ волосъ и обвитымъ паутиною носомъ, и воскликнулъ:
   -- Хорошъ!
   Затѣмъ онъ опять нагнулся къ кусту.
   А Самострѣловъ досталъ изъ кармана крылатки жестянку изъ-подъ монпансье съ табакомъ, носогрѣйку, набилъ ее, закурилъ и сталъ благодушно попыхивать, привалившись на локоть и созерцая вечернее небо. Его компаньонъ, обшаривъ всю траву вокругъ кустика, подошелъ и повалился съ нимъ рядомъ.
   -- А, ну, покажи-ка добычу,-- сказалъ Иванъ Еремѣичъ, потянувъ къ себѣ красный узелокъ Самострѣлова.
   Онъ развязалъ узелокъ, вытряхнулъ содержимое его на траву, иронически посвисталъ и воскликнулъ:
   -- Ну, и набралъ!
   -- Что такое -- набралъ? Мало, небось?
   -- Чего ужъ больше! Ты-бы еще мухоморовъ...
   -- Гдѣ мухоморы? Что ты выдумываешь? Гдѣ мухоморы?!
   -- Только ихъ и не хватаетъ... Вотъ это -- поганка... И это поганка... (Грибъ за грибомъ полетѣли въ кусты). Этотъ вотъ... гм...
   Иванъ Еремѣичъ понюхалъ подозрительный грибъ, полизалъ даже его, потомъ прицѣлился имъ въ недалекѣ стоявшую одинокую елочку и размахнулся, собираясь швырнуть, но Самострѣловъ стремительно ухватилъ его за руку, выронивъ изо рта даже трубку, и горячо завопилъ:
   -- Вотъ это ужъ врешь!! Боровикъ!
   -- Что-о?!
   -- Боровикъ!
   -- Ха-ха-ха! Это?!.. Чистѣйшая поганка, голубчикъ!
   -- Врешь, боровикъ!-- протестовалъ Самострѣловъ, вцѣпившись въ руку товарища.
   Между ними возникла борьба. Иванъ Еремѣичъ вырывалъ отъ Самострѣлова руку съ грибомъ, собираясь во что-бы то ни стало запустить имъ въ одинокую елочку, а Самострѣловъ висѣлъ на этой рукѣ, и такъ они оба колыхались въ разныя стороны, пока наконецъ Равальякъ догадался перенять спорный предметъ свободной рукою, и подозрительный грибъ взвился въ воздухѣ и пропалъ за кустами.
   -- Ну, это, братъ... Вотъ ужъ, братъ, это...-- растерянно пробубнилъ Самострѣловъ, и сталъ искать въ травѣ свою трубку.
   Затѣмъ онъ вдругъ успокоился, развалился удобно и принялся курить, хладнокровно наблюдая, какъ Иванъ Еремѣичъ, продолжая безжалостное опустошеніе его узелка, оставилъ штукъ пять или шесть годныхъ грибовъ, которые и бросилъ въ корзинку. Послѣ того Равальякъ вскочилъ на ноги и воскликнулъ поспѣшно:
   -- Ну, идемъ!
   -- Куда?-- освѣдомился Емельянъ Иванычъ, не перемѣняя своегоположенія.
   -- Дальше идемъ! За грибами!
   -- Я не пойду.
   -- Какъ?!
   -- Не пойду, я усталъ.
   -- Такъ и будешь валяться?!-- съ гнѣвомъ воскликнулъ Иванъ Еремѣичъ.
   Емельянъ Иванычъ вздохнулъ.
   -- Увалень!
   Самострѣловъ безмолвствовалъ.
   -- Мѣшокъ!
   Самострѣловъ молчалъ и курилъ.
   -- Нѣтъ, ты, ей Богу, возмутительный человѣкъ, чортъ тебя подери! Ты не только мѣшокъ, ты просто чортъ знаетъ что! Пень!' Туфля старая! Родятся-же вѣдь такіе люди на свѣтъ!.. Ну, и лежи, наплевать, я одинъ пойду, коли такъ!
   Иванъ Еремѣичъ направился стремительно къ лѣсу, потомъ пошелъ тише, остановился, вернулся и повалился на прежнее мѣсто...
   Онъ былъ теперь сосредоточенно-пасмуренъ. Самострѣловъ невозмутимо курилъ.
   Оба молчали. Теплый августовскій дейь погасалъ.
   Пунктъ, на которомъ расположились пріятели, была та часть Поклонной горы, отъ которой теперь не осталось даже слѣда. Топоръ и лопата, медленно, день за днемъ работая, уничтожили большой участокъ земли и, продолжая поднесь свое дѣло, добрались уже вплоть до шоссе. Съ тѣхъ поръ, какъ засвистали въ этихъ мѣстахъ поѣзда Финляндской желѣзной дороги, топоръ и лопата повели раззореніе дотолѣ дѣвственной дачной окраины.
   Старыя сосны и ели вдругъ увидали у подножій своихъ невѣдомо какъ очутившуюся линію рельсовъ съ плоскими ящиками на чугунныхъ колесахъ и людей, вооруженныхъ лапатами, которые точили Поклонную гору, добывая песокъ, насыпали имъ ящики, увозимые затѣмъ паровозомъ, а на смѣну наполненнымъ появлялись пустые -- и такъ безъ конца... Люди копошились, какъ черви, и все точили, точили, а сосны и ели молчаливо смотрѣли на эту работу, пока та иль другая тяжко падала вдругъ вверхъ пятами, возбудивъ глухой ропотъ въ толпѣ своихъ старыхъ подругъ. До нихъ тоже дойдетъ своя очередь, а пока онѣ стояли, прислушиваясь къ новымъ, невѣдомымъ звукамъ...
   Внизу, подъ горою, слышалось тяжкое, гулкое уханье, которому вторилъ протяжный, жалобный скрежетъ, и все покрывалось трескомъ и грохотомъ, которые разносились по озеру и повторялись на другомъ берегу... То работали топоръ и пила, повергая на землю сосны и ели. Туда, гдѣ прежде царилъ дремлющій сумракъ, врывался солнечный свѣтъ, разливался въ широкихъ прогалинахъ и сверкалъ полосами сквозь рѣдѣвшія чащи... Тамъ и сямъ разростались поляны, а въ нихъ выростали, быстро, подобно грибамъ, красивые, веселые домики, съ балконами, мезонинами, башенками, потомъ появился вокзалъ, а мимо него замелькали вагоны, наполненные пестрою, лѣтнею публикою... Такъ на мѣстѣ густого хвойнаго лѣса, возникла модная дачная мѣстность, которую зовутъ "Озерками".
   Но въ тотъ свѣтлый праздничный день августа мѣсяца, когда мы застали здѣсь нашихъ пріятелей, о нихъ не было еще и въ поминѣ.
   

II.

   Иванъ Еремѣичъ неожиданно нарушилъ молчаніе, обернувшись къ товарищу.
   -- "Сантифарисъ" не забылъ?
   Не отвѣчая ни слова, Самострѣловъ распахнулъ полы крылатки и обнаружилъ висѣвшую на боку у него плетеную флягу, которую и снялъ съ своей шеи. Затѣмъ онъ полѣзъ рукою въ одинъ изъ бездонныхъ кармановъ парусиннаго своего балахона и вытащилъ свертокъ изъ газетной бумаги, гдѣ оказались кусокъ ветчины и два пеклеванника. Разложивъ это все на травѣ, причемъ бумага получила назначеніе скатерти, онъ досталъ складной ножикъ и принялся методически рѣзать на ломтики съѣстные припасы, между тѣмъ какъ его компаньонъ, завладѣвъ, тѣмъ временемъ, флягой, сдѣлалъ прямо изъ горлышка медленный и глубокій глотокъ. Пока онъ закусывалъ, Самострѣловъ послѣдовалъ примѣру товарища, послѣ чего опять ему передалъ флягу. Иванъ Еремѣичъ повторилъ операцію (все это было продѣлано ими въ глубокомъ молчаніи). Затѣмъ онъ протянулъ-было обратно ее къ Самострѣлову, но тотъ отвелъ его руку, тряхнулъ головой и сказалъ:
   -- Больше не буду.
   Иванъ Еремѣичъ посмотрѣлъ на него продолжительно и спросилъ:
   -- Почему?
   -- Такъ... Не хочу.
   -- Гм... А я еще выпью!-- заявилъ Иванъ Еремѣичъ и приложилъ горлышко фляги къ устамъ. Емельянъ Иванычъ, прожевывавшій, тѣмъ временемъ, кусокъ ветчины, издалъ глухой, краткій звукъ неопредѣленнаго свойства, который могъ быть истолкованъ и въ поощрительномъ, и въ порицательномъ смыслѣ. Судя по нѣсколькимъ бульканьямъ, произведеннымъ сосудомъ, Иванъ Еремѣичъ принялъ въ себя на этотъ разъ усиленную дозу живительной влаги, послѣ чего побагровѣлъ какъ насосавшійся клопъ, быстро, даже съ какой-то свирѣпостью, завинтилъ по нарѣзкѣ крышечку фляги, швырнулъ отъ себя эту послѣднюю и, протянувъ руку къ закускѣ, воскликнулъ:
   -- Ф-фу! Теперь отлегло!
   Затѣмъ онъ бросился навзничь и закрылъ глаза, какъ-бы собираясь вздремнуть.
   -- Охъ, Боже мой, Боже мой!-- вздохнулъ Самострѣловъ.
   Иванъ Еремѣичъ раскрылъ тотчасъ глаза, повернулъ голову къ Емельяну Иванычу и спросилъ подозрительнымъ тономъ:
   -- Чего ты вздыхаешь?
   Самострѣловъ похлопалъ своими мясистыми вѣками.
   -- А? Нѣтъ, ты мнѣ отвѣчай!
   Самострѣловъ сталъ молча набивать себѣ трубку.
   -- Ужасно я не люблю, когда ты эдакъ вздыхаешь!-- заявилъ Иванъ Еремѣичъ.
   Самострѣловъ набилъ, закурилъ и скрылся въ облакѣ дыма.
   -- Тер-рпѣть не могу!!-- раздражительно прибавилъ Иванъ Еремѣичъ.
   Онъ вскочилъ на ноги, прошелся впередъ и назадъ, передъ самымъ носомъ Емельяна Иваныча, отломилъ по дорогѣ древесный сучокъ, раскрошилъ его на мельчайшія части, разбросалъ ихъ вокругъ и воскликнулъ:
   -- Меня даже злость на тебя разбираетъ! Хоть-бы чѣмъ-нибудь ты когда взволновался! Вокругъ зелень, деревья, закатъ... вѣдь ты этого ничего давно не видалъ... и тебѣ хоть-бы что!.. Кажется, ты-бы лучше чувствовалъ себя въ своей конурѣ... Признайся: если-бъ не я, ты вѣдь спалъ-бы теперь?... А? Спалъ?... Говори!
   -- Спалъ...-- раздался кроткій отвѣтъ изъ-за облака дыма.
   -- Ну, еще-бы, конечно! Я даже увѣренъ, ты крайне недоволенъ, что я тебя вытащилъ... Ты-бы, вѣроятно, какой-нибудь сонъ теперь уже видѣлъ, -- а вотъ извольте вмѣсто того, чортъ знаетъ, по какимъ дебрямъ таскаться... Да еще обратно эдакій путь предстоитъ... Нѣсколько верстъ! Шутка сказать!.. Ха-ха!.. Правда, мнѣ не слѣдовало тебя безпокоить... Теперь я раскаиваюсь... А все потому, что у меня натура дурацкая. Не могу я быть какъ другіе, которымъ все трынъ-трава... Хоть-бы ты, напримѣръ...
   -- Поѣхалъ...-- пробормоталъ Самострѣловъ.
   Иванъ Еремѣичъ опустился опять на траву и продолжалъ, разгораясь все пуще:
   -- Господи! И отчего это, какъ я посмотрю, во всемъ мірѣ несправедливость такая?! Одинъ бьется, мучится, лѣзетъ изъ кожи, -- другой лежитъ на боку и блаженствуетъ! Лучше онъ что-ли его? Заслужилъ? Скажи ты мнѣ почему? почему? Неужели только лишь потому, что такъ вышло?.. Звѣзда?
   -- Звѣзда?-- переспросилъ Самострѣловъ.
   -- Ну, да, звѣзда, планида, рокъ, случай, судьба, чортъ, дьяволъ... я почемъ знаю! Словомъ, прежде чѣмъ человѣкъ родился на свѣтъ, гдѣ-то тамъ, въ книгахъ судебъ, что-ли, какихъ-то, уже раньше написано: тебѣ -- вотъ богатство, успѣхъ, всякая штука, а тебѣ -- вотъ шишъ съ масломъ! И сколько ты тутъ ни бей въ стѣну лбомъ -- ничего больше тебѣ не очистится... Таковъ ужъ законъ! Скажи: все это справедливо? справедливо? Отвѣть!
   -- Гм!-- издалъ звукъ Самострѣловъ.
   -- И никто никогда не отвѣтитъ!-- воскликнулъ, вскинувшись съ мѣста, Иванъ Еремѣичъ, и, стоя теперь на колѣняхъ, воздѣлъ торжественно руку.-- Вотъ она, природа! Смотри! Мы философствуемъ, а она ничего знать не хочетъ... Было давеча солнце, а теперь оно скоро закатится! День и ночь! Жизнь и смерть! Кому это нужно? Зачѣмъ? Мы не знаемъ! Мы только знаемъ одно... Передай-ка мнѣ водку!-- заключилъ Равальякъ неожиданно.
   Самострѣловъ безмолвно протянулъ ему флягу, которую Иванъ Еремѣичъ приложилъ тотчасъ къ устамъ и держалъ нѣсколько времени, откинувъ назадъ свою косматую голову въ свѣтлой каскеткѣ.
   -- Ф-фу-у-у...-- отпыхнулся онъ наконецъ, потомъ дико осмотрѣлся вокругъ своими шарами, которые какъ-бы готовились выкатиться у него совсѣмъ изъ орбитъ, бросилъ флягу на землю и тихо склонился съ ней рядомъ, запрокинувшись попрежнему навзничь и смеживъ свои вѣки. Полежавъ такъ нѣсколько времени, онъ забормоталъ вдругъ,-- медленно и невнятно,-- словно сквозь сонъ:
   
   И пусть... у гробового... входа...
   Младая... будетъ... жизнь... играть...
   И равнодушная... природа...
   Красою... вѣчною... сіять...
   
   -- А закусить развѣ не хочешь?-- спросилъ его Самострѣловъ.
   Тотъ молчалъ и лежалъ въ прежней позѣ. Вѣки его оставались сомкнутыми и онъ казался погрузившимся въ сонъ.
   Все было тихо. Окрестныя сосны и ели, кустарники, даже стебли травы на опушкѣ, словно застывъ, стояли недвижные, приготовляясь къ ночному покою. Гдѣ-то, въ лиственной чащѣ, чирикнула какая-то пташка -- и смолкла...
   Самострѣловъ сидѣлъ, облокотившись рукой на колѣно, и тоже казался застывшимъ, съ выпуклыми своими глазами, въ которыхъ блестящими точками горѣлъ красный отсвѣтъ заходящаго солнца.
   Вся видимая съ вершины Поклонной горы на далекое пространство равнина, недавно залитая пурпурнымъ моремъ заката, тускнѣла мало-по-малу. Налѣво клубились уже бѣломолочныя волны тумана и медленно расплывались все дальше. Рдѣвшій сквозь лиловую дымку какъ яхонтъ, куполъ Исакія тоже потухъ. Лѣвѣе и ближе его виднѣвшійся шпицъ Петропавловской крѣпости пока еще ярко пылалъ какъ раскаленная головня. Лежавшія недалеко Коломяги -- лѣтній пріютъ питерскихъ нѣмцевъ -- походили теперь на разворошенную муравьиную кучу. Тамъ, правѣе, гдѣ равнина сливалась съ западной стороной горизонта, пестрѣя квадратами картофельныхъ грядъ, весь край небосклона казался объятымъ гигантскимъ пожаромъ. На ярко-малиновомъ фонѣ его вырѣзывался чернымъ пятномъ силуэтъ какой-то одиноко торчавшей среди пустыннаго поля избушки. На одно изъ оконъ ея падалъ теперь отблескъ заката, и это окно горѣло огромною лучистою искрой. Солнце садилось въ густой грядѣ облаковъ. Въ то время какъ снизу они рдѣли подобно какой-то фантастической массѣ золота и самоцвѣтныхъ камней, облитыхъ алою кровью, выше они чуть розовѣли, переходя въ сѣровато-фіолетовый тонъ и громоздясь тяжелыми грудами, безпрестанно мѣнявшими свои очертанія. Съ лѣваго края высилась бѣлоснѣжная глыба, похожая на башею съ зубцами, а справа кудрявилось что-то въ родѣ куста, постепенно пріобрѣтавшаго форму чудовища. Тѣмъ временемъ, башня переломилась въ срединѣ, вытянувъ верхнюю часть свою въ видѣ руки, а зубцы слились въ профиль лица съ длиннымъ носомъ и въ діадемѣ -- и все приняло видъ человѣка, простершаго руку къ чудовищу. Но вотъ промежуточный рой облаковъ раскололся, и выросла пропасть, надъ которой нагнулось лицо, ужъ безъ носа, но сохранившее еще діадему, изъ чудовища образовалась бесѣдка, а то, что сейчасъ казалось рукою, отпало и самостоятельно повисло въ лазури, въ видѣ чайки съ распростертыми крыльями, осіянными снизу розовымъ свѣтомъ... Между тѣмъ лучистая искра пустынной избушки давно ужъ погасла, а солнце почти совсѣмъ потонуло за горизонтомъ, виднѣясь однимъ маленькимъ краешкомъ и посылая послѣдніе лучи въ облака... Минута еще -- оно скрылось безслѣдно, болото и самоцвѣтные камни потухли, а лицо въ діадемѣ, и бесѣдка, и чайка исчезли -- и все слилось въ одну сѣрую, безразличную муть.
   Самострѣловъ глубоко вздохнулъ и поникъ...
   

III.

   -- Емельянъ!-- неожиданно послышалось сзади него.
   Онъ обернулся на окликъ.
   Иванъ Еремѣичъ сидѣлъ на травѣ, въ съѣхавшей на затылокъ каскеткѣ и въ довольно разстроенномъ видѣ.
   -- Ты заснулъ, Емельянъ?
   -- И не думалъ. Ты вотъ, кажется, самъ...
   -- Ладно, ладно! (Голосъ Ивана Еремѣича казался нѣсколько сиплымъ и слова произносилъ онъ съ небольшою запинкой). Я вѣдь слышалъ, какъ ты вотъ сейчасъ всхрапнулъ и проснулся... Не ври! Терпѣть не могу я вранья! Ты думаешь, я лежалъ и не слышалъ? Я все слышалъ отлично! Гдѣ у насъ фляга? А, вотъ она, вижу... Брось-ка сюда ее.
   Самострѣловъ исполнилъ приказанное, но при этомъ замѣтилъ нерѣшительнымъ голосомъ и какъ-бы съ усиліемъ:
   -- Послушай... Не будетъ-ли это... какъ-бы оно... не тово...
   -- Что такое?-- вскинулся на него Равальякъ.
   -- Я ничего, только... какъ-бы это сказать...
   -- А! Да!.. Ты боишься, что я нахлещусь? Возиться съ пьянымъ боишься?.. Будь спокоенъ, голубчикъ! Останемся всегда въ своемъ видѣ... Своими ногами дорогу найдемъ...Всег-гда най-демъ дор-ро-гу, гол-луб-чикъ!!
   Онъ допилъ остатки живительной влаги, бросилъ пустую флягу на землю и снова воскликнулъ:
   -- Ну, пусть я и пьянъ! Наплевать! Пусть и домой не дойду! Экая важность! Я хочу здѣсь остаться... А ты какъ полагалъ? Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ... Вѣдь это великолѣпная штука, послушай... Останемся здѣсь ночевать! А? Голубушка! Другъ! Емельянъ!
   -- Вотъ еще выдумалъ...-- запротестовалъ Самострѣловъ.-- Пора по домамъ.
   -- По-до-мамъ?-- протянулъ Равальякъ.-- Сейчасъ? Вотъ теперь? Ни за сто раковъ! По домамъ! Въ такой чудный вечеръ... Какой воздухъ-то!.. Звѣзды!.. А луна-то, луна-то! Гляди!!
   Въ эту минуту, на лѣвой сторонѣ небосклона, надъ верхушками Удѣльнаго парка, всплыла и повисла въ темной лазури красная, большая луна. Мракъ насталъ быстро, словно подкрался. Вечерняя звѣзда давно уже горѣла на небѣ, мерцая своимъ яркимъ свѣтомъ, а вслѣдъ за ней зажигались по очереди, словно лампады, миріады прочихъ свѣтилъ.
   Равальякъ поднялъ высоко вверхъ руку и пропѣлъ:
   
   Ночь тиха-а... Пустыня внемлетъ Бо-огу...
   И здѣзд-да съ звѣзд-дою говори-и-итъ...
   
   -- Пора по домамъ!-- мрачно повторилъ Самострѣловъ.
   Но Иванъ Еремѣичъ не слушалъ. Онъ стоялъ на колѣняхъ, съ поднятой къ небу рукой, и продолжалъ растроганнымъ голосомъ:
   
   Въ небеса-ахъ торжественно и чу-удно...
   Спи-и-итъ земля въ сіяньи голубо-омъ...
   Тутъ голосъ его задрожалъ и порвался...
   Что-же мнѣ-ѣ такъ больно и такъ тру-удно?
   Жду-ль чего? Жалѣю-ли о чо-онъ?..
   Жду-ль чего-о-о...
   
   Равальякъ сорвалъ съ себя быстро каскетку, хватилъ ею о-земь, упалъ на нее косматой своей головою -- и, неожиданно, вдругъ, зарыдалъ...
   -- Ну, ну... Чего ты, чего?-- забубнилъ Самострѣловъ, тревожно заворошившись на мѣстѣ.
   Иванъ Еремѣичъ продолжалъ неутѣшно заливаться слезами.
   -- Эхъ, Боже мой! Да оставь-же, тебѣ говорю!... Оставь, говорю!-- убѣждалъ Самострѣловъ, подползая на своихъ заднихъ частяхъ ближе къ пріятелю и кладя руку ему на плечо.-- Да полноже, ну!.. Эхъ, Господи Боже!.. Право-же, я не могу на это смотрѣть... Оставь, прошу я тебя!
   -- Я хо-чу у-ме-реть...-- пролепеталъ между слезъ Равальякъ.
   -- Эхъ, Боже мой!-- причмокнулъ и удрученно вздохнулъ Самострѣловъ.
   -- Ты не-мо-жешь по-нять...
   -- Эхъ, Боже мой, Боже мой!!
   -- Ни-ко-гда те-бѣ ме-ни не-по-нять...
   Тутъ Иванъ Еремѣичъ испустилъ тяжкій вздохъ, осушилъ свои слезы и, восклонившись съ земли, продолжалъ патетически, потрясая руками:
   -- Подумалъ-ли ты, хоть сколько-нибудь, что во мнѣ происходитъ? И когда вотъ я давеча зашелъ за тобой... И когда мы вмѣстѣ отправлялись сюда... И во всю дорогу... И когда искали грибовъ... Зачѣмъ все это? Зачѣмъ? Грибы мнѣ, что-ли, понадобились?.. Да чортъ-бы побралъ ихъ! Вотъ они! Видѣлъ?!
   И, схвативъ корзинку съ грибами, Иванъ Еремѣичъ, широко размахнувшись, изступленно швырнулъ ею въ пространство. Корзинка мелькнула у края горы и исчезла изъ глазъ. Только и слышно было, въ безмолвіи тихаго вечера, какъ она шлепнулась нѣсколько разъ своими боками, прыгая книзу по спуску...
   -- И никто меня не пойметъ!-- треснулъ въ грудь себя кулакомъ Иванъ Еремѣичъ.-- О, Боже! Если-бъ кто только зналъ, какъ мнѣ тяжко! Всѣ только видятъ: человѣкъ здоровый, веселый... чего ему нужно? Вѣдь такъ? Кому я скажу? Съ кѣмъ могу подѣлиться? Пойметъ только тотъ, кто самъ испыталъ!.. Вотъ я лежалъ сейчасъ... всякій подумалъ-бы: "спалъ..." и ты тоже это сказалъ! А знаешь-ли ты, что въ душѣ у меня въ это самое время -- бушевала цѣлая буря?.. И все время была во мнѣ буря! Цѣлый день!.. Зачѣмъ выпилъ я водки? Забыться, залить!.. Понялъ ты это? Вотъ и теперь я хотѣлъ-бы сказать, потому что нельзя носить долго маску, истина должна всегда, рано иль поздно, открыться и мнѣ нужно сказать... Это страшная вещь!.. Ты меня слушаешь?
   -- Слушаю, -- отвѣчалъ Самострѣловъ. (Онъ теперь совершенно уже успокоился, и, удобно развалившись на травкѣ, медленно набивалъ свою носогрѣйку).
   -- Знаешь-ли ты, что такое -- семейная драма?
   -- Гм, -- сказалъ Самострѣловъ, закуривая, и, скрывшись въ облакѣ дыма, приготовился слушать, что послѣдуетъ дальше за этимъ вопросомъ.
   -- Въ газетахъ вотъ пишутъ: мужъ зарѣзалъ жену... Жена убила любовницу... ну, и прочее тому подобное эдакое... Всѣ читаютъ и содрагаются: "ахъ, охъ, какой ужасъ!.." Вздоръ! Ерунда! Ничего нѣтъ ужаснаго! Ну, убилъ тамъ кто-то, зарѣзалъ... важное кушанье! Тутъ всегда дѣло ясное: ревность тамъ, ненависть, что-нибудь въ этомъ родѣ... Все это понятно! Пырнулъ -- и финалъ! Значитъ, такъ нужно, въ порядкѣ вещей! Но бываетъ на свѣтѣ еще нѣчто другое, голубчикъ,-- страшнѣе... Знаешь-ли ты, что еще существуетъ на свѣтѣ?..
   Равальякъ подползъ ближе къ Емельяну Иванычу и, положивъ руку ему на плечо, произнесъ -- медленно, раздѣльно, торжественно:
   -- Существуетъ скрытая драма, которую не видитъ никто... Она продолжается цѣлые годы, и никто не можетъ о ней догадаться... На видъ -- все спокойно, отлично... Мужъ ходитъ на службу, жена рожаетъ дѣтей... все, словомъ, какъ слѣдуетъ... совсѣмъ счастливый семейный очагъ!.. А между тѣмъ, въ нѣдрахъ его, подобно гангренѣ, незамѣтно растетъ страшная язва -- тайный домашній разладъ... И чѣмъ дальше, тѣмъ хуже, мучительнѣе... Затѣмъ, въ одно прекрасное утро, мужъ бросаетъ на произволъ судьбы жену и дѣтей, или пятитъ съ ума, или его находятъ съ прострѣленнымъ черепомъ... Вотъ, что бываете на свѣтѣ, голубчикъ мой Емельянъ! И если ты хочешь знать всю полную правду, то я долженъ признаться тебѣ, что твой другъ Равальякъ, рано иль поздно, кончитъ чѣмъ-нибудь въ этомъ родѣ!.. Вотъ! Ты знаешь теперь мою тайну!-- заключилъ Иванъ Еремѣичъ.
   Самострѣловъ молча, во всѣ глаза, глядѣлъ на пріятеля. Тотъ тоже не спускалъ съ него глазъ, любуясь произведеннымъ эффектомъ... Глубокое безмолвіе воцарилось между обоими, какъ бываетъ въ подобныхъ торжественныхъ случаяхъ. Луна, которая теперь поблѣднѣла, обливала ихъ яркимъ свѣтомъ. По шоссе, за деревьями, пророкотали колеса тележки -- вѣроятно, какого-нибудь изъ проѣзжихъ чухонцевъ...
   -- Ха-ха-ха!-- вдругъ разразился трагическимъ хохотомъ Иванъ Еремѣичъ, и съ мрачнымъ восторгомъ воскликнулъ: -- Ага! Что?! Поражонъ?!
   Затѣмъ онъ схватился за грудь и продолжалъ патетически:
   -- А кто виноватъ? Что-же мнѣ дѣлать, о Боже, что-же мнѣ дѣлать, если я не могу выносить прозябанія? Ты знаешь жену... Она добрая, хорошая женщина, но она никогда не могла понять меня! И съ самаго начала, какъ мы только сошлись! Помнишь, Емельянъ, какъ мы были съ тобою въ гимназіи, помнишь, какъ меня исключили? Мы потеряли тогда другъ друга изъ виду, больше чѣмъ на двадцать лѣтъ, и ты не могъ быть свидѣтелемъ, какъ шла тогда моя жизнь! Умерли мать и отецъ, я остался одинъ, какъ челнокъ среди бурнаго моря... Я бѣдствовалъ, выбивался изъ силъ... Я хватался за все... Я давалъ уроки, за часъ по полтиннику, я былъ даже приказчикомъ! Потомъ поступилъ я въ контору. Тутъ я встрѣтился съ моею Анютой. Мы жили бокъ о бокъ, на квартирѣ у одного сапожника. Она была швейка. Добрая, скромная, тихая! Я тотчасъ-же ее полюбилъ! Мы обвѣнчались. Мнѣ было тогда двадцать лѣтъ, она была годомъ постарше... Ахъ, Емельянъ, ты не знаешь, что значитъ полюбить въ юные годы! Это счастье, которое никогда больше не повторяется въ жизни!.. Я былъ утомленъ, истерзанъ, измученъ... Мнѣ былъ нуженъ покой -- и она дала мнѣ его! Она оказалась отличной хозяйкой... Мы жили на гроши, и она съумѣла такъ сдѣлать, что мы не чувствовали ни въ чемъ недостатка... Правда, жили мы скромно, еле сводили концы, но ни разу не бѣдствовали. Чего больше было мнѣ нужно?.. Сытъ, одѣтъ, имѣю свой уголъ, жена хорошая, добрая, дѣти здоровы, растутъ... Счастливъ, конечно! Еще-бы! Многимъ-ли это дается? Таково сужденіе толпы! Я и самъ считалъ себя полнымъ счастливцемъ, потому что былъ глупъ и судилъ о жизни, какъ всѣ... Только мало-по-малу началъ я сознавать, какую я сдѣлалъ ошибку... Вся бѣда, что я не зналъ самъ себя. Какой-то мудрецъ, кажется, еще Аристотель, Сократъ, или чортъ знаетъ кто, сказалъ великую истину: "познай самъ себя..." Въ томъ и бѣда, что мало кто самъ себя можетъ познать... И я себя тоже не зналъ! Всѣ на одинъ аршинъ мѣряютъ... Всѣ полагаютъ, что счастье въ семейномъ очагѣ заключается... Жена, дѣти, тарелка горячаго супу, теплый халатъ... Есть много такихъ, которымъ ничего больше не нужно... Для другихъ все счастье -- быть одному и лежать на боку. Иные хотятъ спасти свою душу, и тѣмъ спасаютъ ее, что стоятъ на одной ногѣ -- какъ вотъ въ Индіи, факиры такъ называемые. А есть еще и такіе, которые думаютъ, что вся цѣль жизни -- народить побольше потомства... Вотъ для кого нужны семейныя узы. Зато есть еще многіе, которымъ необходимы просторъ, движеніе, борьба, подвиги... Въ нихъ силы бушуютъ, имъ нужна дѣятельность, какъ напримѣръ артисту, художнику... Семья для нихъ -- смерть! Въ семьѣ они гибнутъ! И вотъ я только недавно постигъ, что я принадлежу къ ихъ числу... Для семьи я не созданъ! Мнѣ хочется воздуха, а я принужденъ сидѣть въ дурацкой конторѣ, работать для какихъ-нибудь подлецовъ, идіотовъ, чтобы они могли кататься въ каретахъ и напиваться шампанскимъ, потому что у меня семья, жена, дѣти, что ихъ нужно всѣхъ накормить!.. А во мнѣ гаснутъ силы, я засыхаю, пошлѣю, тупѣю!.. Я хотѣлъ-бы, положимъ, въ Америку, хотѣлъ-бы, положимъ, принять участіе въ какой-нибудь экспедиціи для открытія новыхъ земель -- и долженъ сидѣть за конторкой... Женщина... да!.. Безъ женщины нельзя обойтись... Но какая для меня нужна женщина? Это должна быть энергичная, смѣлая, которая понимала-бы всѣ мои мысли, сочувствовала тому, что я хочу, была-бы поддержкой, совѣтницей... страстная, беззавѣтная -- вотъ какая нужна для меня!.. А между тѣмъ рядомъ со мною -- хорошая, добрая, правда -- потому что моя Анюта дѣйствительно прекрасная женщина... но что она такое, если говорить откровенно? Она хозяйка и мать -- только всего, но не больше! Можетъ-ли она проникать въ мою душу, раздѣлять мои порывы стремленія? Ты знаешь, я иногда занимаюсь химіей, музыкой; хотѣлось-бы мнѣ поучиться и живописи... Ей это странно! Иногда она надо мною смѣется! Да, да! Она надо мною даже смѣется!.. Можетъ быть, если-бы я не былъ женатъ, я былъ-бы теперь знаменитостью! Можетъ быть я написалъ-бы картину, сочинилъ-бы поэму, сдѣлалъ открытіе!! А между тѣмъ -- все погибло! Я чувствую, что задыхаюсь и принужденъ умирать медленной смертью -- духовною смертью... И въ то-же время развѣ Анюта моя виновата? Развѣ она виновата, что я женился на ней? Судьба -- вотъ въ чемъ подлость-то вся! Судьба все устроила! Все она, все она, эта проклятая! Сведи судьба меня не съ Авютой, съ другою -- можетъ-быть все было-бы иначе!.. О, женщина, женщина -- великдя вещь!!
   Иванъ Еремѣичъ умолкъ.
   Все время Самострѣловъ слушалъ его очень внимательно, успѣвъ два раза набить и выкурить трубку. Онъ слушалъ бокомъ, понурившись, и ни разу не прервалъ монолога пріятеля какимъ-либо звукомъ. И теперь, когда тотъ уже кончилъ, онъ продолжалъ сидѣть въ прежней позѣ, безмолвно, какъ-бы въ предположеніи, что тотъ что-нибудь еще скажетъ. Но Равальякъ не прибавилъ больше ни слова, очевидно ожидая, чтобы онъ сдѣлалъ выводъ. Иванъ Еремѣичъ дышалъ тяжело и обтиралъ съ лица потъ.
   Самострѣловъ пошевелился на мѣстѣ, выколотилъ изъ трубки золу о каблукъ своего сапога, вздохнулъ и медленно молвилъ:
   -- Вотъ оно что... Хм... Да... ты меня удивилъ... Признаюсь. А съ другой стороны... если обсудить хорошенько... ничего тутъ нѣтъ удивительнаго. Со всякимъ можетъ случиться... Главное, что это отъ насъ не зависитъ... Природа тутъ дѣйствуетъ... да! Сороковой бѣсъ -- вотъ оно, въ чемъ штука-то вся!
   -- Что такое? Какъ, какъ.ты сказалъ?-- вытаращилъ на него глаза Иванъ Еремѣичъ.
   -- Все это дѣло понятное...-- продолжалъ Самострѣловъ, поучительнымъ тономъ.-- Не уходила тебя еще жизнь -- вотъ ты и мечешься... Ты фантазёръ и отъ того вся бѣда!.. Ну, насидѣлись довольно. Пора во свояси.
   Самострѣловъ, кряхтя, сталъ подыматься съ земли на свои колонно-подобныя ноги.
   -- Стой, погоди, дырявый философъ!-- закричалъ на него Иванъ Еремѣичъ.-- Нѣтъ, ужъ шалишь! Этимъ ты отъ меня не отдѣлаешься!!
   И ухвативъ за крылатку, онъ повалилъ Самострѣлова на прежнее мѣсто.
   

IV.

   Упавъ, какъ куль, на траву, Самострѣловъ нѣсколько времени лежалъ безъ движенія, потомъ забарахтался, усиливаясь снова подняться, но Равальякъ крѣпко держалъ его, пригиная къ землѣ и, стоя надъ нимъ на колѣняхъ, говорилъ горячо:
   -- Нѣтъ, каковъ гусь, скажите на милость! Я раскрылъ ему всю свою душу, а онъ думаетъ, что это такъ вотъ и слѣдуетъ, и ничего больше не требуется...
   -- Пусти,-- хрипѣлъ Самострѣловъ, лежа пригнутымъ къ землѣ, такъ какъ Иванъ Еремѣичъ все еще держалъ его желѣзной рукою.-- Пусти... дай мнѣ только сѣсть...
   -- Не пущу, пока ты не скажешь мнѣ!
   -- Я скажу... я вѣдь такъ... не могу!
   Равальякъ выпустилъ изъ рукъ крылатку пріятеля и сурово сказалъ:
   -- Ну, выкладывай все! Теперь ты отъ меня не отвертишься! Я знаю твои недомолвки. Нѣтъ подлѣе этой манеры! Повтори, что ты сказалъ? Какой такой бѣсъ?
   -- Сороковой бѣсъ, -- повторилъ Самострѣловъ.-- Ну, и вотъ! Чего ты хочешь еще! Бѣсъ! Да! Въ каждомъ человѣкѣ онъ есть. И въ тебѣ онъ тоже сидитъ... Онъ-то и говоритъ это все...
   Самострѣловъ сдѣлалъ тутъ паузу, чтобы усѣсться удобнѣе, и протянулъ на травѣ свои ноги. Равальякъ лежалъ на боку, приникнувъ головою къ рукѣ, поставленной локтемъ на землю, и изъ всѣхъ силъ его слушалъ. Луна стояла ужъ высоко на небѣ, бросая на освѣщенную землю четкія черныя тѣни отъ деревьевъ, кустовъ и фигуръ обоихъ пріятелей. Внизу, подъ горою, повитая пеленою тумана окрестность походила на море, сіявшее ровнымъ фосфорическимъ свѣтомъ.
   Самострѣловъ отвернулся отъ лежавшаго рядомъ съ нимъ Равальяка и, устремивъ взоръ на разстилавшійся подъ ногами лунный пейзажъ, началъ опять, медленно выпирая слова:
   -- Невозможно уйти отъ него -- этого бѣса... Умерщвляютъ его постомъ и истязаніемъ плоти... Святые угодники отъ него убѣгали въ пустыни, а онъ все-таки ихъ настигалъ... Онъ сидитъ въ крови человѣка... Кровь бросается въ голову и порождаетъ грязныя мысли... Отсюда происходитъ разное зло... Троянская война была изъ какой-то тамъ Елены Прекрасной... Да и еще -- мало-ли есть разныхъ фактовъ...
   Самострѣловъ испустилъ шумный вздохъ, потянулся было за трубкой, но очевидно тотчасъ-же отдумалъ и продолжалъ, все не глядя на неподвижно слушавшаго его Равальяка:
   -- А сороковой бѣсъ -- тотъ еще посильнѣе... "Сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро" -- гласитъ поговорка... Онъ насъ смущаетъ подъ старость... Тебѣ вотъ теперь сорокъ лѣтъ -- а онъ ужъ тутъ какъ тутъ, и явился... Голова твоя пылкая, разныя въ ней тамъ фантазіи -- а этого ему только и нужно... Брось, Иванъ Еремѣичъ! Наплюй! Кто есть намъ первый врагъ? Самъ ты себѣ -- вотъ кто есть первый врагъ... Послушайся только себя -- попадешь въ самый омутъ... А главное -- не поддавайся бабьему дѣлу... Этимъ-то бѣсъ всегда и смущаетъ... Въ бабѣ весь вредъ. Въ бабѣ -- погибель... Ну, ладно! Довольно! Вставай!-- закончилъ Емельянъ Иванычъ рѣшительнымъ голосомъ и заворошился на мѣстѣ, собираясь подняться.
   Равальякъ, въ ту-же минуту опять какъ и давеча, ухватилъ его за крылатку.
   -- Стой! Это не все! Я тебѣ еще тоже отвѣчу!
   Онъ вскинулся съ мѣста и сѣлъ на травѣ.
   -- Такъ вотъ оно что -- "Сороковой Бѣсъ" этотъ самый!.. Однако ты въ самомъ дѣлѣ философъ... Скажи мнѣ на милость, откуда ты заимствовалъ эту премудрость?.. Каковъ? Вотъ вы на него и смотрите!
   Равальякъ залился ироническимъ смѣхомъ. Самострѣловъ молчалъ и набивалъ себѣ трубку.
   -- Нѣтъ, честное слово, для меня любопытно. Вѣдь знаешь-ли, если ты все это искренно -- тебѣ остается только въ монахи. А въ самомъ дѣлѣ, отчего-бы не пойти тебѣ въ монастырь? И фигура у тебя важенецкая! Положительно жаль, что ты этого не сдѣлалъ давно! Былъ-бы, пожалуй, теперь уже архіереемъ, барыни руки-бы у тебя цѣловали, а ты-бы этакъ важно сидѣлъ и трубку курилъ... Впрочемъ, нѣтъ, кажется, монахамъ курить запрещается... Вотъ это было-бы для тебя дѣйствительно трудно... Ха-ха-ха! И говядинки тоже нельзя... Зато водка вотъ имъ разрѣшается... Правда? Разрѣшается водка имъ, Емельянъ?
   -- Ну, оставь...-- пробормоталъ, отвернувшись слегка, Самострѣловъ; -- пора по домамъ...
   -- Заладилъ одно! Э, постой, да ты, кажется, сердишься?! Взгляни-ка, взгляни-ка сюда! Ну-ка! Взгляни на меня!
   -- Ничего не сержусь,-- вздохнулъ Самострѣловъ -- но не взглянулъ на пріятеля, а только ниже потупился, скрывшись совсѣмъ въ облакѣ дыма.
   -- Ха-ха! Ну, конечно, не сердишься. Это только я пошутилъ. Гдѣ тебѣ разсердиться! Развѣ можешь ты разсердиться? Я-бы дорого далъ за такое любопытное зрѣлище... Ты долженъ быть ужасно смѣшонъ, когда злишься! Помнишь, какъ надъ тобой потѣшались въ гимназіи? Какихъ только штукъ надъ тобою ни строили! Бывало, кто-нибудь кликнетъ кличъ: "Господа, давайте изъ Картофельнаго Киселя масло жать"! Загонятъ тебя, голубчика, на послѣднюю парту и ну тебя тискать! Человѣкъ вѣдь двадцать, бывало, навалится... Съ двухъ-то сторонъ!.. А тебѣ хоть-бы что... Только пыхтишь да цотѣешь... Ха-ха-ха! А то еще, помнишь, какъ у тебя потихоньку разъ вытащили изъ кармана твой завтракъ (какъ теперь вижу: булка съ масломъ и сыромъ была) и положили слабительнаго?.. Ѣстъ нашъ Картофельный Кисель, ничего!.. ѣстъ себѣ и не чуетъ!.. А потомъ вышелъ ты нѣмцу урокъ отвѣчать, стоишь посреди класса, у кафедры, и... ха-ха-ха! То-то потѣха была! Еще въ карцеръ тебя тогда посадили... Помнишь все это? А кличку тоже помнишь свою? Вѣдь отлично тогда тебѣ эту кличку придумали: "Картофельный Кисель"! Ха-ха-ха!.. Я, какъ сейчасъ тебя вижу, какой ты тогда былъ: толстый, жирный, бѣлый, неповоротливый былъ... И впрямь -- картофельный кисель... Ха-ха-ха!.. Математикъ нашъ, Шарикъ, еще тебя не любилъ... Помнишь все это?
   Самострѣловъ молчалъ и курилъ, потупившись въ землю.
   -- Боже мой! Цѣлыхъ двадцать пять лѣтъ пролетѣло съ тѣхъ поръ!-- воскликнулъ Иванъ Еремѣичъ.-- Сколько произошло разныхъ событій! Сколько умерло, сколько родилось! Чего только я ни успѣлъ испытать за все это время! Женился, ребятъ народилъ... А ты -- посмотрю на тебя -- все такой-же! Какія въ тебѣ произошли перемѣны? Помнишь, какъ мы потеряли другъ друга изъ виду? Меня исключили изъ четвертаго класса. Твой другъ-нѣмецъ меня ненавидѣлъ. Помню, обозлился разъ на меня: что-то, дѣйствительно, больно ужъ плохо я ему отвѣчалъ. Нога у него болѣла тогда и онъ въ классъ съ палкой ходилъ... Помнишь? Обозлился онъ на меня, замахнулся палкой, кричитъ: "я фасъ пудетъ пить съ балькой!" -- а я ему: -- "палка-то о двухъ вѣдь концахъ, Карлъ Богданычъ..." -- "Што ви сказалъ?" -- А я ему прямо, смѣло, въ глаза:-- "а то, говорю, что о двухъ концахъ палка!" -- "Какъ, какъ, какъ?" -- закудахталъ. Плохо по-русски вѣдь смыслилъ, а тутъ расчухалъ, проклятый! Скандалъ! Директоръ, инспекторъ... Помнишь?-- "Извиняйтесь!" -- "Не хочу извиняться!" -- "Розогъ!" -- "И сѣчь себя не позволю!" -- да что было духу,-- въ швейцарскую, живо пальто на себя, шапку въ охапку да драла домой.... Прибѣжалъ, разсказалъ все, какъ было, отцу... Порка, конечно! Отецъ меня поретъ, а я твержу все одно: "не пойду, не пойду больше въ гимназію!" На томъ и уперся. Отправился отецъ на другой день къ директору и узналъ, что меня исключили... Такимъ-то манеромъ я получилъ волчій паспортъ и пошелъ мыкаться по свѣту. И не погибъ вотъ, какъ видишь? Другой-бы давно, можетъ быть, воромъ, мошенникомъ сдѣлался, а я выплылъ, стою на ногахъ! Энергія, братецъ! Воля желѣзная! Я -- Равальякъ) А предокъ мой знаменитый былъ Равальякъ! Это не шутка, голубчикъ! Нигдѣ не пропадетъ Равальякъ! Никакіе ему бѣсы не страшны! Выдумывай для другого кого свою чепуху, а отъ меня ужъ отчаливай! Я не картофельный кисель какой-нибудь -- нѣтъ! А вотъ ты до сихъ поръ имъ остался. Я вѣдь помню отлично, какъ мы съ тобой встрѣтились! Ты это помнишь? А? Скажи! Помнишь?
   Самострѣловъ сидѣлъ истуканомъ, молчалъ и смотрѣлъ пристально въ землю...
   -- Молчишь?.. Ну, еще-бы! Мудрено было-бы для тебя возразить... Ты вѣдь помнишь, конечно, ту конуру, гдѣ я нашелъ тебя. Оборванъ ты былъ тогда, бѣдствовалъ, задолжался, хозяева тебя на улицу гнали... Что-бы было, если-бы я съ тобою не встрѣтился? Не подумай., что я этимъ хвалиться хочу... Ничуть, и ты не обижайся пожалуйста! Четыре года прошло вѣдь съ тѣхъ поръ? Да, четыре года почти! Ты меня тогда совсѣмъ не узналъ, а я тотчасъ-же, какъ только взглянулъ... "Картофельный Кисель! Ба-ба-ба!.." А вѣдь передъ тѣмъ больше двадцати лѣтъ мы съ тобой не видались.. И бородищей съ тѣхъ поръ ты обросъ, и толстой махинищей сдѣлался -- а вотъ, поди-же, во всемъ ты такой-же остался... Я тебя перевезъ и устроилъ. Съ тѣхъ поръ мы каждый день почти видимся... Что было съ тобой, во всю твою прежнюю двадцати-лѣтнюю жизнь, ты мнѣ никогда не разсказывалъ... Да мнѣ и не нужно! Я никогда, ты знаешь, о томъ тебя не разспрашивалъ... Зачѣмъ? Мнѣ достаточно видѣть, какъ теперь ты живешь, и я могу разсказать безъ ошибки все твое прошлое. Ты всегда былъ кисель, всегда сидѣлъ сиднемъ, курилъ свою трубку и ни о чемъ не страдалъ... Ты самый счастливый изъ всѣхъ! Что тебѣ нужно? Тебѣ только нуженъ покой, да нужно, чтобы надъ тобой была нянька, а тамъ хоть трава не рости! Нѣтъ у тебя ни порывовъ къ чему-нибудь, ни цѣлей, ни замысловъ -- ничего, ничего нѣтъ у тебя! Никакихъ бѣсовъ ты не знаешь и напрасно только выдумываешь! Любилъ-ли хоть разъ въ жизни ты женщину? Ха-ха! Да развѣ это можно даже представить?! Куры-бы умерли со смѣху!.. Ты даже вѣдь ни отъ чего не волнуешься. Знаешь-ли что? Ты, если говорить уже правду, -- мертвецъ! Да, да, живой, ходячій мертвецъ! Ты давно уже умеръ! Хуже! Ты прямо мертвымъ родился! Вотъ я теперь смотрю на тебя... Вотъ ты сидишь теперь, смотришь... Можетъ быть, думаешь... Чортъ тебя знаетъ, о чемъ ты теперь думаешь?.. "Поспать-бы" -- вотъ о чемъ ты, по всей вѣроятности, думаешь! И ничего тебѣ больше не нужно, и ничего ты больше не хочешь... Ты даже выпить не любишь, ты даже напиться не умѣешь какъ слѣдуетъ!.. Тьфу!
   Равальякъ вскочилъ быстро на ноги, посмотрѣлъ на окоченѣвшую въ понуренной позѣ фигуру пріятеля и прибавилъ:
   -- Ну, а теперь можно домой... Вставай и идемъ!
   Самострѣловъ пошевелился, какъ просыпающійся, медленно собралъ остатки закуски въ карманъ, взялъ и надѣлъ черезъ шею опустошенную флягу и безмолвно поднялся съ земли. Онъ ни разу не взглянулъ на пріятеля, опустивъ низко голову, и широкая тѣнь, отбрасываемая луннымъ сіяніемъ на бородатое лицо Емельяна Иваныча отъ полей его войлочной шляпы, совершенно лишала возможности прочесть лежавшее на этомъ лицѣ выраженіе...
   Да Равальякъ и не обращалъ на него больше вниманія. Онъ успѣлъ ужъ спуститься съ пригорка и шелъ по шоссе, по направленію къ городу. Самострѣловъ скоро догналъ его, и фигуры обоихъ задвигались рядомъ, вдоль освѣщенной луною дороги, отражая на ней двѣ рѣзкія черныя тѣни...
   

V.

   Оба шли молча. Самострѣловъ шагалъ, какъ всегда, косолапо, но неуклонно, грузно вонзая въ землю толстый свой посохъ и спрятавъ голову въ плечи. Равальякъ семенилъ своими короткими ножками, на нѣкоторомъ отъ него разстояніи, размахивая во всѣ стороны тростью и спотыкаясь о неровности почвы, такъ какъ походка его не отличалась теперь обычною твердостью.
   Возвращеніе пріятелей въ городъ было совсѣмъ не похоже на давишнее ихъ путешествіе. Тогда Иванъ Еремѣичъ былъ оживленъ, болталъ во все время безъ умолку, безпрестанно обращая вниманіе спутника на разные попадавшіеся по дорогѣ предметы, а Самострѣловъ благодушно вращалъ во всѣ стороны выпуклыми своими глазами и дымилъ носогрѣйкой, съ выраженіемъ человѣка, всѣми фибрами своего существа наслаждающагося красотами природы. Теперь они оба имѣли видъ людей, которые что-нибудь потеряли...
   Скоро они совсѣмъ раздѣлились. Равальякъ семенилъ по одному краю шоссе, Самострѣловъ шагалъ по другому и нѣсколько даже отставъ отъ товарища, такъ что со стороны ихъ можно было принять за совершенно незнакомыхъ другъ другу.
   Такъ прошли они версты три, не размѣнявшись ни словомъ. Отъ времени до времени имъ попадались на встрѣчу ѣхавшіе шагомъ на своихъ таратайкахъ чухонцы. Ихъ обгоняли, обдавая облакомъ пыли, ломовыя подводы. Они миновали два-три постоялыхъ двора или трактира, бросавшихъ на землю изъ освѣщенныхъ оконъ своихъ широкія красныя полосы... Встрѣтился пьяный мужикъ, раздиравшій воздухъ отчаяннымъ воплемъ гармоники... Встрѣтилось еще нѣсколько пьяныхъ.
   Опять они поровнялись съ трактиромъ. Тутъ Равальякъ остановился, а за нимъ остановился и Самострѣловъ. У колоды, среди таратаекъ и мужицкихъ телѣгъ, виднѣлась пролетка городского извощика, и самъ хозяинъ ея копошился у лошади. Судя по тому, что онъ что-то жевалъ и рыжебородая рожа его пылала какъ зарево, онъ очевидно успѣлъ уже въ этомъ трактирѣ совершить возліяніе. Послѣ обмѣна нѣсколькихъ словъ, Иванъ Еремѣичъ сторговалъ его на Петербургскую Сторону и влѣзъ на пролетку; затѣмъ тоже влѣзъ и водрузился рядомъ съ нимъ Самострѣловъ -- и пріятели поѣхали дальше.
   Даже теперь, сидя бокъ-о-бокъ, они продолжали молчать. Только Равальякъ испускалъ отъ времени до времени вздохи, повидимому терзаемый какою-то мыслью. Самострѣловъ сидѣлъ, спрятавъ голову въ плечи, и былъ безмолвенъ, какъ надгробная статуя. Вздохи товарища становились все глубже, мучительнѣе, и наконецъ онъ разомкнулъ вдругъ уста. Въ сущности, это было лишь нѣсколько словъ, или, вѣрнѣе,-- обращенное къ самому себѣ восклицаніе:
   -- И зачѣмъ я бросилъ корзинку?.. Чортъ меня знаетъ!
   Самострѣловъ не шелохнулся и не издалъ ни малѣйшаго звука, по прежнему сидя какъ каменный.
   -- Совсѣмъ не слѣдовало корзинку бросать!-- съ новымъ вздохомъ повторилъ, помолчавъ, Иванъ Еремѣичъ...
   И опять Самострѣловъ ни словомъ ему не отвѣтилъ, послѣ чего Равальякъ замолкъ уже совсѣмъ, и молчалъ во весь остальной путь до дома.
   Дорога бѣлѣлась какъ мѣлъ. Они проѣхали Данское шоссе, Черную Рѣчку, съ ея безмолвными дачами, утонувшими въ дикой глуши разросшихся густо деревьевъ, между которыми иногда мерцало краснымъ свѣтомъ окно или сквозилъ, какъ фонарь, обтянутый парусиной балконъ, съ чернѣвшимися на немъ силуэтами сидѣвшихъ за вечернимъ чаемъ хозяевъ, проѣхали Строгановъ мостъ, надъ безмятежною гладью сіявшей какъ зеркало въ столбѣ луннаго свѣта Малой Невы, съ опрокинутымъ въ воду очеркомъ ея береговъ и просвистѣвшимъ гдѣ-то вдали пароходомъ, проѣхали Елагинъ и Каменный Островъ -- все время въ молчаніи, все время отвернувшись въ противоположныя стороны -- повернули на Петербургскую, по Большому проспекту, миновали нѣсколько улицъ и переулковъ -- и остановились, наконецъ, у воротъ шеколаднаго дома.....
   Нырнувъ во дворъ чрезъ калитку, пріятели были встрѣчены дружелюбнымъ лаемъ бѣлой суки Смѣянки и остановились предъ дверью, которая вела въ обиталище Емельяна Иваныча.
   Тутъ они въ первый разъ взглянули одинъ на другого... Во все время пути между ними обоими чувствовалось присутствіе какой-то незримой стѣны, которую ни тотъ, ни другой не пытались разрушить. Теперь, когда они наконецъ взглянули другъ другу въ лицо, присутствіе этой стѣны почувствовалось еще ощутительнѣе... Иванъ Еремѣичъ потупился. Самострѣловъ взглянулъ кверху, на звѣзды...
   Такъ они простояли съ минуту... По лицу Равальяка пробѣжало выраженіе человѣка, который желаетъ поговорить о чемъ-то подробно и долго. Онъ даже открылъ было ротъ и поднялъ глаза на Емельяна Иваныча... Лицо Самострѣлова оставалось по прежнему безстрастнымъ, какъ-бы застывшимъ. Равальякъ тотчасъ-же снова потупился, протянулъ ему руку и произнесъ только кратко:
   -- Прощай.
   -- Прощай, -- отвѣтилъ ему Самострѣловъ.
   Затѣмъ ихъ руки разжались -- и оба пріятеля разошлись въ разныя стороны.
   

VI.

   По крутой деревянной лѣстницѣ Самострѣловъ поднялся вверхъ, въ мезонинъ, нашарилъ въ потемкахъ сѣней ручку двери и вошелъ въ свою комнату.
   Разоблачившись отъ верхней одежды при свѣтѣ луны, озарявшей полъ и часть стѣны съ потолкомъ, Емельянъ Иванычъ зажегъ лампу, опустилъ на нее зеленый колпакъ, потомъ отошелъ отъ стола, медленно, грузно волоча свои большущія ноги, прошелся взадъ и впередъ и остановился столбомъ посреди своего обиталища.
   Длинная, узкая, со скошеннымъ по бокамъ, какъ во всѣхъ мезонинахъ, и низенькимъ своимъ потолкомъ, придававшимъ ей форму гроба, комната эта, при красноватомъ озареніи лампы, казалась теперь унылѣе, чѣмъ когда-бы то ни было. Все, что въ ней находилось -- и столъ у окна, заваленный всякою всячиной, и постель, покрытая жиденькимъ байковымъ одѣяломъ, и шкафъ, и комодъ, и часы на стѣнѣ, въ стеклянномъ футлярѣ, съ безшумно двигавшимся въ немъ большимъ мѣднымъ маятникомъ -- оставалось все то-же, всегдашнее, давнымъ-давно приглядѣвшееся, къ чему Самострѣловъ привыкъ и съ чѣмъ сросся, какъ моллюскъ съ своей раковиной; а между тѣмъ вотъ теперь, когда онъ стоялъ не трогаясь съ мѣста и, тупо расширивъ зрачки, смотрѣлъ на все это, -- онъ испытывалъ, какъ чувство чего-то холоднаго, постылаго, даже враждебнаго, выступавшаго изъ всѣхъ угловъ этой комнаты, хлынуло вдругъ и наполнило все его существо...
   Давеча, уходя со двора, онъ закрылъ и даже заперъ окошко, а потому здѣсь стоялъ тотъ кислый, удушливый воздухъ, какой получается отъ смѣси человѣческихъ испареній и остатковъ табачнаго чада.
   Самострѣловъ тронулся съ мѣста, подошелъ вплотную къ столу и, перегнувшись надъ нимъ, распахнулъ обѣ створки окошка, -- причемъ язычекъ пламени въ лампѣ всколыхнулся и замеръ опять, а съ десятокъ проснувшихся мухъ, которыя спали на потолкѣ и стѣнахъ, взметнулись и, описавши надъ лампой нѣсколько тревожныхъ круговъ, съ сердитымъ жужжаньемъ, выражавшимъ: "ну, вотъ еще, очень нужно!" разсѣлись по прежнимъ мѣстамъ и опять успокоились...
   Самострѣловъ опустился въ свое старое, протертое, съ вылѣзавшей мѣстами изъ обивки сидѣнья мочалою, кресло и устремилъ глаза на овонь. Зрачки этихъ глазъ были по-прежнему неподвижно и тупо расширены, а лицо выражало чувство глубокой и безъисходной тоски...
   Полная тишина стояла вокругъ. Лампа, горя, чуть слышно шипѣла... Маятникъ беззвучно ходилъ взадъ и впередъ въ своемъ стеклянномъ футлярѣ...
   Самострѣловъ сидѣлъ и смотрѣлъ на огонь.
   За спиной его скрипнула дверь. Онъ обернулся и воззрился въ сумракъ. Въ щель полуотворенной двери на него выглядывало чьето лицо.
   -- Отъ обѣда коклетки остались. Будете кушать ихъ, што-ли?
   -- Нѣтъ, -- отвѣчалъ Самострѣловъ.-- Поставь самоваръ.
   Лицо что-то проворчало и скрылось за затворившейся дверью, а Самострѣловъ замеръ опять въ своемъ креслѣ и сидѣлъ истуканомъ, до тѣхъ самыхъ поръ, когда дверь опять скрипнула и на этотъ разъ распахнулась широко, впустивъ бойкую молодую особу, по имени Ѳеню, жившую у квартирной хозяйки Емельяна Иваныча, Клеопатры Максимовны Роскошниковой, въ качествѣ кухарки и горничной.. Въ рукахъ у нея находился подносъ. Костюмъ ея былъ въ нѣкоторомъ безпорядкѣ и прическа растрепана, изъ чего можно было заключить, что она уже собиралась лечь спать и чаепитіе Емельяна Иваныча отнюдь не входило въ разсчеты этой особы. Въ нѣсколько быстрыхъ пріемовъ очистивъ одинъ бокъ стола, она поставила на это мѣсто подносъ, снова исчезла и снова явилась, внеся кипѣвшій во всѣ пары самоваръ, который и грохнула передъ Емельяномъ Иванычемъ, мелькнувъ у самаго носа его голымъ локтемъ съ соблазнительной ямочкой.
   -- Давайте ключъ-то отъ шкапа!-- заявила она, бросивъ раздражительный взглядъ на Емельяна Иваныча.
   -- А?-- спросилъ. Самострѣловъ голосомъ человѣка, котораго пробудили отъ сна.
   -- Ключъ, говорю!!-- крикнула на него молодая дѣвица.-- Что вы усѣлись-то? Все у васъ не во время! То спятъ-спятъ, то гулять до экихъ поръ вздумаютъ!.. Давайте-же ключъ-то, вамъ говорятъ!..
   Самострѣловъ слушалъ ее съ тѣмъ апатическимъ видомъ, съ какимъ слушалъ-бы жужжаніе мухи, очевидно занятый своими мыслями, и когда строптивая дѣвица окончила краткій свой монологъ, онъ медленно молвилъ:
   -- Ключъ?.. А, да... Нѣтъ, не надо... Я самъ... Можешь спать... Уходи.
   Дѣвица стремительно повернулась налѣво кругомъ и исчезла, что-то ворча.
   Емельянъ Иванычъ посмотрѣлъ вслѣдъ Ѳенѣ, затѣмъ, когда дверь за ней затворилась, вылѣзъ изъ кресла и потащилъ свою фигуру къ шкафу въ углу. Вынувъ изъ кармана штановъ связку ключей, онъ отперъ однимъ изъ нихъ шкафъ и перенесъ оттуда на столъ чайникъ, стаканъ съ блюдцемъ и ложечкой, потомъ чайницу съ сахарницей. Насыпавъ чаю и заливъ его кипяткомъ, Самострѣловъ поставилъ чайникъ на камфорку, подошелъ опять къ шкафу и заперъ его. Затѣмъ, постоявъ съ минуту въ задумчивости, онъ плотно приблизился къ двери и принялъ видъ человѣка, который къ чему-то прислушивается... Успокоенный очевидно полученными отъ того результатами, онъ съ осторожной медлительностью, безъ малѣйшаго шума, повернулъ дверной ключъ два раза въ замкѣ и снова прислушался... Все было тихо.
   Тогда онъ подошелъ къ находившемуся рядомъ со шкафомъ комоду и присѣлъ къ нижнему ящику. Выбравъ изъ связки другой ключъ, онъ отперъ и выдвинулъ ящикъ. Сюда пряталъ онъ назначенное въ стирку бѣлье, которымъ ящикъ былъ наполненъ теперь почти до верху. Запустивъ руку на самое дно, Самострѣловъ скоро нащупалъ тамъ и вытащилъ наружу какой-то длинный, темный предметъ... Этотъ предметъ оказался коньяковой бутылкой.
   Задвинувъ ящикъ комода, Самострѣловъ поднялся съ бутылкой, подошелъ съ нею къ столу и поставилъ ее рядомъ съ чайнымъ приборомъ. Потомъ онъ заперъ окошко и опустилъ плотно-на-плотно штору, послѣ чего усѣлся по-прежнему въ кресло и закоченѣлъ въ немъ опять истуканомъ.
   Въ мертвой тишинѣ, его окружавшей, слышалась теперь монотонная пѣсенка, которую пѣлъ на столѣ самоваръ.
   Въ комнатѣ висѣла сизая пелена табачнаго дыма. Самострѣловъ пилъ пуншъ и курилъ трубку за трубкой. Теперь онъ сидѣлъ въ одномъ нижнемъ бѣльѣ и туфляхъ, надѣтыхъ на босыя ноги.
   Онъ только что кончилъ второй стаканъ и принялся за третій. Наливъ на двѣ трети изъ чайника, оставшееся до краевъ пространство стакана онъ долилъ коньякомъ, размѣшалъ ложечкой сахаръ, сдѣлалъ добрый глотокъ и закурилъ новую трубку.
   Лицо его было безмятежно и ясно. Глаза смотрѣли бодро и весело. Онъ вполнѣ наслаждался и мертвою тишиною вокругъ, и полнымъ своимъ одиночествомъ. Часы только что пробили полночь. Всѣ уже спятъ и будутъ спать до утра. А вотъ онъ одинъ сидитъ здѣсь и бодрствуетъ -- и ни до кого ему нѣтъ ни малѣйшаго дѣла. Кому бы могло придти въ голову, что онъ теперь дѣлаетъ?.. Никому, ни единой душѣ. Дверь на ключѣ, штора плотно опущена. И никто никогда не узнаетъ. Онъ хитеръ. Онъ приведетъ все опять въ обычный порядокъ, пустую бутылку спрячетъ въ комодъ, подъ бѣлье, а завтра, или когда тамъ будетъ удобно, въ сумерки, вынесетъ ее подъ полою крылатки и въ одномъ мѣстѣ Петровскаго острова, тамъ, гдѣ, какъ онъ знаетъ отлично, почти совсѣмъ не бываетъ прохожихъ, бутылка будетъ брошена въ воду... Это ужъ ему не-впервой. Много ужъ тамъ погребено имъ, подобнымъ манеромъ, этихъ самыхъ бутылокъ... Дѣло простое... Бултыхъ -- и конецъ! Новый утопленникъ! Много лежитъ тамъ, въ водѣ, этихъ утопленниковъ...
   "Хе-хе-хе! Много лежитъ тамъ этихъ утопленниковъ!" -- разсмѣялся вслухъ Самострѣловъ благодушнѣйшимъ смѣхомъ и лукаво подмигнулъ даже при этомъ кому-то въ пространство...
   Онъ сдѣлалъ новый глотокъ изъ стакана и затянулся изъ трубки.
   Все вздоръ, чепуха и обманъ! Изъ-за чего волнуются люди? Всякій изъ насъ не понимаетъ другого, не понимаетъ себя, не понимаетъ окружающей жизни... Вотъ онъ, этотъ обманъ! Отсюда и споры, и злоба, и всякія глупости... А кромѣ того, еще самолюбіе. Вотъ давеча онъ былъ уязвленъ словами пріятеля... Да, это правда, надо въ этомъ сознаться, и онъ чувствовалъ себя очень скверно... Развѣ это не глупо? Какой смыслъ ему злиться на человѣка, который, какъ ему извѣстно отлично, любитъ его и виноватъ только тѣмъ, что увѣрилъ себя, будто изучилъ его до корней ногтей, а въ сущности далеко не знаетъ какъ слѣдуетъ?... Всѣ вѣдь имѣютъ о немъ одно представленіе. Онъ байбакъ и вахлакъ, лежитъ на боку, не чувствуетъ ни къ чему интереса, смѣшонъ всѣми своими привычками... Ну, и пусть! Что-жъ такого? И пріятель надъ нимъ потѣшается, и всякій, кто съ нимъ водитъ знакомство, отнюдь не церемонится съ нимъ, даже вотъ Ѳеня. прислуга, кричитъ на него и читаетъ нотаціи... Ну, и ладно! Господь съ ними, со всѣми! Вѣдь самъ-же онъ до того допустилъ, самъ-же онъ, постоянно, всѣмъ своимъ поведеніемъ, это поддерживаетъ... Оттого ему и приходится слышать подобныя вещи, какъ: "ты мертвецъ!... ты неспособенъ любить!... ты не умѣешь даже напиться!..."
   Самострѣловъ проглотилъ однимъ духомъ остатокъ полуостывшаго пуншу, приготовилъ новый, четвертый стаканъ и набилъ свѣжую трубку.
   Самоваръ давно прекратилъ свою монотонную пѣсенку, потомъ затянулъ одну тонкую, скорбную ноту, которая замирала, становясь все тише и жалобнѣе -- и сразу вдругъ прекратилась. Все вдругъ точно умерло... И вдругъ, неожиданно, произошло одно обстоятельство.
   Откуда-то появился вдругъ мотылекъ. Должно быть, онъ давно уже залетѣлъ въ окошко изъ сада и хоронился все время гдѣ-нибудь въ темномъ углу, или даже въ складкахъ плотно опущенной шторы...
   Только, какъ-бы то ни было, онъ налетѣлъ, именно теперь, въ эту минуту, на лампу, и принялся кружиться надъ ней, шлепаясь то объ ея абажуръ, то о горячее стекло ея своими пушистыми крылышками. Самострѣловъ смотрѣлъ, какъ онъ бился, опять отлеталъ и опять снова бился, обжигаясь все пуще, -- и все пуще, упорнѣе, стремясь на огонь, словно въ самозабвеніи, въ изступленіи, въ сладострастіи мучительной боли... Самострѣловъ слѣдилъ, какъ онъ изнемогалъ постепенно, какъ наконецъ, совсѣмъ обожженный и полумертвый, упалъ на подносъ и остался недвижимъ, чуть трепеща въ послѣднихъ содроганіяхъ крылышками...
   "Дуракъ... Ну, вотъ и дуракъ!" -- сказалъ Самострѣловъ.-- "Къ чему было соваться? Сидѣлъ-бы себѣ тихо, скромно... Эхъ-хе-хе!... Лучше оно, спокойнѣе, братъ, повѣрь ужъ ты мнѣ!... Ну, а вотъ теперь и пеняй на себя!"
   Онъ двумя пальцами поднялъ съ подноса трупъ мотылька и, бросивъ его въ уголъ, подъ столъ, тѣмъ закончилъ свое надгробное слово. Затѣмъ онъ сдѣлалъ новый глотокъ изъ стакана и опять обратился къ себѣ.
   Да, онъ всегда сидѣлъ тихо, скромно... Насколько онъ помнитъ себя, всегда была такова его жизнь... Всегда она была сѣрая, тусклая, замкнутая... Росъ онъ одинъ; не было у него ни сестеръ, ни братьевъ, ни сверстниковъ. Не любилъ онъ такихъ дѣтскихъ игръ, гдѣ было нужно бѣгать и двигаться, предпочиталъ онъ всему посидѣть, да и поспать тоже любилъ... Въ этомъ ужъ нужно сознаться. Охоты къ ученію онъ тоже не чувствовалъ; наука давалась ему съ большими усиліями, и не было склонности въ немъ никогда ни къ какому предмету. Бралъ онъ упорствомъ и прилежаніемъ и кое-какъ дотянулъ до конца, гимназическій курсъ -- съ трудомъ, еле-еле, застревая не разъ въ одномъ классѣ -- а все-таки вотъ дотянулъ! Дотянулъ, не смотря ни на что! Многіе товарищи его обогнали, ушли впередъ далеко, сдѣлали въ жизни карьеру... Пусть! Что ему до того? Всегда будутъ существовать на свѣтѣ счастливцы, какъ тоже будутъ всегда неудачники... И такихъ оказалось тоже не мало между товарищами. Кой-кто спился, кой-кто покончилъ съ собою... Онъ никогда не доходилъ до подобныхъ мыслей! А развѣ не тяжко ему иногда приходилось? Развѣ не было у него тоже мытарствъ и скитаній, и здѣсь въ Петербургѣ, и по разнымъ Самарамъ, Каширамъ, Кобелякамъ и прочимъ? Онъ никогда не носился утлымъ челномъ по разъяренному житейскому морю, а былъ просто тяжелою, грубою баркой, которую только влекло по теченію. Порою сидѣла она на мели, порою натыкалась на подводные камни, и когда даже она стояла у берега, какъ ее жестоко, случалось, хлестало волнами! Онъ никогда ничего не искалъ, ничего себѣ не устраивалъ, а только ждалъ терпѣливо событій. Когда ему было скверно, онъ лежалъ носомъ къ стѣнѣ и молчалъ. И когда онъ чувствовалъ себя совсѣмъ хорошо, и когда у него на сердцѣ кошки скребли, и когда онъ думалъ о томъ, будетъ-ли ему завтра что ѣсть -- онъ тоже молчалъ. Всегда во всякихъ случаяхъ жизни онъ непоколеблимо молчалъ. Даже когда Равальякъ случайно нашелъ его, въ скверной коморкѣ, голоднаго и оборваннаго, а потомъ перевезъ и устроилъ его здѣсь, въ этомъ домѣ -- и тогда онъ молчалъ о причинахъ, которыя довели его до того положенія... А онъ помнитъ ихъ и теперь... Онъ помнитъ всѣ лица, событія... Все покрылось налетомъ другихъ впечатлѣній, но ничто не умерло и ничто не забыто, и во всякое время можетъ быть вызвано изъ тьмы прожитого во всей свѣжести существующаго, реальнаго образа... И вотъ теперь, наединѣ самъ съ собою, онъ хочетъ опять пережить былыя минуты и еще разъ нанести себѣ давно ужъ излеченную, когда-то остро-мучительную и вмѣстѣ съ тѣмъ сладкую боль...
   Откуда-то, изъ-подъ кучи всякихъ бумагъ, загромождавшихъ столъ Самострѣлова, была вытащена связка какихъ-то грязныхъ бумажныхъ клочковъ, газетныхъ протершихся вырѣзокъ, старыхъ писемъ, съ выцвѣтшими и побурѣвшими строчками -- цѣлый архивъ всякихъ реликвій, съ которыми онъ не разставался повсюду, куда-бы его ни бросала судьба... Сложивъ все это подъ лампой, онъ принялся разбирать и пересматривать ворохъ, кое надъ чѣмъ останавливаясь, на короткое время задумываясь и что-то бормоча себѣ подъ носъ. Просмотрѣнное онъ тотчасъ-же откладывалъ въ сторону, такъ какъ, очевидно, все это ему не было нужно, а онъ отыскивалъ нѣчто другое, изъ-за чего только ему и понадобилась вся эта куча. Наконецъ онъ нашелъ, откинулся въ кресло, тяжко ухнулъ изъ всей глубины своей смятенной души, распахнулъ воротъ рубахи, обнаживъ волосатую грудь,-- словно что-то волною хлынуло вдругъ, изъ самыхъ нѣдръ его существа и душило его, -- потомъ низко склонился надъ ламной и воспаленными, совсѣмъ уже хмѣльными глазами, неподвижно уставился въ этотъ предметъ.
   То былъ, небольшого формата, фотографическій женскій портретъ. На немъ изображена была, бокомъ на стулѣ, съ опершимися обѣими руками о спинку, нѣкая молодая особа, въ разухабистой шляпѣ съ цвѣтами и лентами и въ свѣтлой лѣтней накидкѣ. Пухлый, чувственный ротъ, вздернутый носъ и небольшіе темные глазки глядѣли задорно и вызывающе, дыша своеобразною пикантною прелестью, которую еще увеличивала выбившаяся изъ-подъ шляпы и закрученная надъ правымъ вискомъ, прядка волосъ...
   Вотъ она, Манька Ги-го-го, какъ живая!.. Такъ вотъ и кажется, что она сейчасъ вскочитъ и зальется своимъ "ги-го-го!", въ подтвержденіе клички, которую ей дали товарки...

"Милый мой Ванюшенька,
Ню,
Ню,
Нюшенька!
Ахъ, мой милый душенька,
Ду,
Ду,
Душенька"!

   Маня, Маня, чѣмъ тебѣ нравилась эта глупая пѣсня? Вѣдь ты понимала сама, что какъ бы ни пѣла ты ухарски эту и многія прочія дурацкія пѣсни, которыя ты знала во множествѣ, въ нихъ не было ничего привлекательнаго, ни въ твоемъ собственномъ мнѣніи, ни въ мнѣніи даже тѣхъ пьяныхъ и грубыхъ скотовъ, которыхъ ты по ночамъ приводила, по своей проклятой профессіи; что и твое это самое ухарство, и этотъ твой заливчатый, истерическій хохотъ никого не обманутъ, потому что всѣ видятъ отлично, какъ ты глубоко и страшно несчастна! И сколько было въ тебѣ простого и добраго, что прорывалось нерѣдко изъ-подъ твоего напускного цинизма и пьяно-задорныхъ рѣчей! Какъ была ты хороша и мила, безъ бѣлилъ и румянъ, безъ подвитыхъ горячею шпилькой кудряшекъ, причесанная гладко и просто, въ свѣтленькомъ ситцевомъ платьѣ, когда онъ, бывало, сидѣлъ у тебя, въ качествѣ любящаго и добраго друга, а ты разсказывала про свою прошлую жизнь, дѣтство въ деревнѣ, пріѣздъ въ Петербургъ, ученье въ "магазинѣ модныхъ дамскихъ нарядовъ", первый соблазнъ и паденье, и дальше, и дальше, вплоть до продажи себя первому встрѣчному!.. Вѣдь вся эта грязь и позоръ, которые на тебѣ налипли во время твоей каторжной жизни, было совсѣмъ не твое, не отъ природы твоей, все это было возможно смыть и отчистить, если-бы у тебя явилась поддержка! И ты это знала сама! Ты бросила пить, ты хотѣла честной работы. Онъ обѣщалъ тебѣ все, что было въ предѣлахъ его силъ и умѣнья. Онъ обрывалъ самъ себя, отказывая подчасъ себѣ въ самомъ нужномъ, лишь-бы избавить тебя отъ необходимости идти снова на улицу продавать свое тѣло. Онъ отдавалъ тебѣ свое имя, всю свою будущность... Взамѣнъ ему нужна была отъ тебя только ласка, простая женская ласка, которой онъ не зналъ никогда и на которую имѣетъ законное право даже послѣдній отверженецъ общества... И вотъ онъ пришелъ разъ къ тебѣ. Онъ заходилъ подрядъ передъ тѣмъ нѣсколько дней, но тебя все не было дома. Онъ остался сидѣть, рѣшившись дождаться тебя непремѣнно. И онъ дождался тебя. Ты пришла, наконецъ, -- уже ночью, -- но пришла не одна, съ какимъ-то смазливымъ, пьянымъ мальчишкой, который былъ похожъ на прикащика. Ты сама была тоже пьяна. "Ги-го-го! Мой старичекъ уже здѣсь! Посмотри, Вася, на моего старичка... Ги-го-го!" Ты хохотала надъ нимъ, а твой кавалеръ безсмысленно таращилъ глаза... Онъ ушелъ, ни сказавши ни слова. Его сердце глубоко терзалось, но онъ не хотѣлъ еще думать, что все ужъ потеряно. Онъ больше къ тебѣ не пошелъ, но началъ тебя караулить на улицѣ -- и вотъ, разъ, узналъ, подошелъ... Онъ спросилъ тебя кротко и ласково -- и ты ему отвѣчала. Ты отвѣчала ему, что болѣе уже въ немъ не нуждаешься, что ты вернулась опять къ прежней жизни, потому что не хочешь изъ-за него умирать голодною смертью, что, наконецъ, просто на просто онъ тебѣ надоѣлъ... Тогда онъ молча отошелъ отъ тебя, вернулся домой -- и тогда-то, въ ту самую ночь, въ первый разъ въ своей жизни, напился до полной потери сознанія... Маня, Маня, зачѣмъ ты все это сдѣлала?!
   Ворохъ бумажныхъ клочковъ, старыхъ писемъ и фотографическій портретъ женской особы въ разухабистой шляпѣ съ шумомъ посыпались на полъ, а онъ упалъ локтями на столъ -- и обильныя, пьяныя слезы полились у него по щекамъ и по растрепанной его бородѣ на столъ, на подносъ и въ стаканъ съ недопитымъ пуншемъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Бутылка осушена вся, до дна...
   Въ комнатѣ гарь и туманъ отъ табачнаго дыма, въ которомъ тускло мерцаетъ огонь догорающей лампы. Самострѣловъ, синебагровый, съ распахнутымъ воротомъ, босой и растрепанный, съ дико-расширеннымъ, мутно-остекловившимся взоромъ, положительно страшенъ. О, если-бы кто-либо изъ тѣхъ, кто его знаетъ, увидѣлъ теперь Емельяна Иваныча! Онъ-бы попятился въ ужасѣ, онъ-бы ни за что не повѣрилъ, что видитъ передъ собой Самострѣлова. Но никто не увидитъ, потому что всѣ спятъ -- спитъ и семья Равальяковъ, спитъ и Клеопатра Максимовна съ Ѳеней, спитъ даже дворовая сука Смѣянка... Дверь замкнута на ключъ, оконная штора плотно опущена... Никто не войдетъ!
   Въ бутылкѣ нѣтъ ничего, но она сдѣлала все, что отъ нея было потребовано. Нѣтъ никого въ этой комнатѣ, но онъ не одинъ. Передъ нимъ витаютъ и носятся образы, слышатся рѣчи, онъ видитъ себя самого -- не такого, какого всѣ знаютъ, всегда невозмутимо молчащаго и курящаго трубку, -- онъ говоритъ, дѣйствуетъ, ходитъ, скорбитъ, радуется и проклинаетъ... Все, что сдѣлали предъидущіе годы, все, что внутри его отмѣчалось, копилось и бережно складывалось, словно въ нѣкомъ хранилищѣ, теперь вынуто изъ самыхъ глубокихъ его тайниковъ и живетъ передъ нимъ какъ во-очію. Всѣ, кто когда-нибудь его оскорбилъ, посмѣялся надъ нимъ, подставилъ ножку, обдалъ холоднымъ презрѣніемъ -- стоятъ передъ нимъ какъ живые и онъ имъ расточаетъ проклятія...
   "Подлые, подлые! О, какъ я васъ всѣхъ ненавижу!" -- скрежещетъ онъ въ неистовой злобѣ врагамъ и потрясаетъ на нихъ кулаками. Онъ чувствуетъ въ себѣ необъятныя силы, съ которыми могъ-бы все повалить и разрушить. Онъ не "кисель", не "пень", не "туфля" -- врутъ они всѣ, подлецы!
   "Пр-роклятые!" -- скрежещетъ онъ снова, и, какъ разсвирѣпѣвшій медвѣдь, стремительно поднимается съ кресла, которое откатывается могучимъ движеніемъ въ сторону и легко, какъ перо, отлетаетъ къ стѣнѣ... И въ ту-же минуту онъ долженъ сознаться, что, на самомъ-дѣлѣ, онъ слабъ какъ ребенокъ и каждый можетъ сейчасъ повалить его однимъ пальцемъ, потому что онъ еле-еле стоитъ на ногахъ.
   Онъ стоитъ посреди своей комнаты, потомъ дѣлаетъ два-три шага и качается изъ стороны въ сторону, стараясь сохранить равновѣсіе. Вся удаль и злоба пропали, и онъ дѣйствительно слабъ, какъ самый малый ребенокъ...
   Совсѣмъ догорѣвшая лампа все тусклѣе и тусклѣе мерцаетъ. Вотъ она чуть-чуть только свѣтится... Вотъ она погасла совсѣмъ...
   Въ то же самое время онъ чувствуетъ, что жившее въ немъ во все время сознаніе тоже тускнѣетъ, какъ и эта, во всю ночь горѣвшая лампа, и тоже, какъ она, скоро погаснетъ совсѣмъ... Опущенная оконная стора мутно блѣднѣетъ, при первыхъ лучахъ наступающаго новаго дня. На дворѣ щебечутъ уже воробьи... Скоро проснется весь домъ.
   Все это онъ еще сознаетъ. Онъ медленно, грузно колышась и теряя по дорогѣ обѣ туфли, подходитъ къ столу, снимаетъ съ него пустую бутылку, устраняетъ другіе слѣды безобразія и все это прячетъ подъ ключъ... Никто ничего не узнаетъ!
   Штора свѣтлѣется все пуще и пуще. Розовыя краски разсвѣта скользятъ по бокамъ холоднаго совсѣмъ самовара, по шлифованной поверхности мебели, по сѣрымъ и грязнымъ обоямъ...
   Самострѣловъ, заплетаясь босыми ногами, подходитъ къ своей одинокой постели и валится на нее, какъ бревно. Онъ лежитъ на спинѣ и смотритъ вверхъ, на скошенный по бокамъ потолокъ, до котораго уже добрались розовыя краски разсвѣта.
   "Гробъ..." -- бормочетъ вслухъ Самострѣловъ.-- "Могила..."
   Онъ закрываетъ глаза -- и свинцовый, тяжелый, безъ обычныхъ грезъ и видѣній, вполнѣ мертвенный сонъ погашаетъ въ немъ наконецъ послѣдній остатокъ сознанія. Это теперь ужъ забвеніе, -- глубокое, полное, какое бываетъ лишь въ настоящей могилѣ...

Мих. Альбовъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 12, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru