Амфитеатров Александр Валентинович
Ребенок

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Александръ Амфитеатровъ.

  

Ребенокъ.

  
   Бабы и дамы.
   Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, "Книжный магазинъ" Д. П. Ефимова, "Преемница" А. Д. Друтманъ.
   OCR Бычков М. Н.
  
   Марьѣ Николаевнѣ Гордовой предстояло тайное и крайне непріятное объясненіе. Она услала изъ дома кухарку, опустила въ окнахъ шторы и въ волненіи ходила взадъ и впередъ черезъ всѣ три комнаты своей небогатой квартиры, выжидая звонка въ передней.
   Марьѣ Николаевнѣ тридцать лѣтъ. Она -- крупная блондинка, довольно статная, но съ чрезмѣрно развитыми формами; притомъ въ ея фигурѣ есть что-то пухлое, вялое, дряблое. Лицо у нея бѣлое, безъ румянца, въ легкихъ веснушкахъ подъ глазами -- свѣтлоголубыми, очень красивыми и неглупыми: физіономія осмысленная, но безхарактерная и нѣсколько чувственная. Марья Николаевна не замужемъ, но у нея есть любовникъ, и она только что вернулась въ Петербургъ изъ Одессы, куда уѣзжала на цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ, чтобы скрыть беременность и роды. Этого своего любовника она и ждетъ теперь.
   Семья Марьи Николаевны -- безденежная, разстроенная, безъ главы въ домѣ. Гордова -- сирота и живетъ вмѣстѣ съ двумя старушками-тетками, цѣлые дни блуждающими по Петербургу, разнося знакомымъ сплетни, вѣсти, хозяйственные и врачебные совѣты, являясь въ одинъ домъ на положеніи "своихъ", въ другой -- просто прихлебательницами. Квартира пустуетъ съ утра до вечера. Марья Николаевна тоже мало сидитъ дома, -- у нея много знакомыхъ. Ее любятъ въ интеллигентномъ обществѣ: она не безъ образованія, кое-что читала, умѣетъ договорить объ умномъ, далеко ne prude и въ бесѣдахъ съ мужчинами не теряется. За пышные золотые волосы, высокую грудь и вкусныя плечи за ней много ухаживали; она это любила, пробовала силы своего кокетства, чуть-ли не на каждомъ мужчинѣ, но замужъ упорно не шла. "Успѣю!" думала она, разсматривая въ зеркалѣ свое на рѣдкость моложавое лицо.
   Однимъ изъ побѣжденныхъ Марьей Николаевной былъ частный довѣренный Василій Ивановичъ Ивановъ, -- человѣкъ не съ очень большимъ достаткомъ, но и не нуждающійся. Онъ вышелъ въ люди изъ простого званія, но ни развитіемъ, ни особенными талантами не отличался. Зачѣмъ Марья Николаевна пристегнула этого скромнаго, кроткаго и не слишкомъ далекаго господина къ сонму своихъ поклонниковъ, -- неизвѣстно. Должно быть, -- для коллекціи, потому что для такой избалованной ухаживаніемъ дѣвушки Василій Ивановичъ вовсе не былъ находкою, да къ тому же былъ женатъ, хотя и жилъ врозь съ своей женой, простой женщиной, не дававшей ему развода. Ивановъ былъ очень влюбленъ въ Марью Николаевну и долгое время выносилъ ея капризы, дурачества и мелкія женскія тиранства съ терпѣливой выносливостью истаго Тогенбурга. Но однажды, оставшись наединѣ съ нею, онъ, подъ вліяніемъ ея заигрываній, совершенно неожиданно выказалъ большую предпріимчивость. Любви тутъ никакой, разумѣется, не было, но по женскому фатализму, страсти доказывать себѣ разумность и логичность всѣхъ своихъ поступковъ, Марья Николаевна поторопилась увѣрить себя, что любитъ Иванова. Ивановъ же разбираться въ фактахъ не любилъ и не умѣлъ, а принималъ ихъ непосредственно: "отдалась, -- значитъ, любитъ". Началась связь и вскорѣ любовники, дѣйствительно, довольно тѣсно свыклись другъ съ другомъ. Ивановъ принялся усиленно хлопотать о разводѣ, но жена поддавалась на его убѣжденія туго и требовала съ мужа весьма крупную сумму денегъ. Тѣмъ временемъ Марья Николаевна забеременѣла. Это -- какъ водится -- поразило любовниковъ ужасомъ: они совсѣмъ потерялись, не знали, что предпринять, раздражались другъ противъ друга и ссорились. Наконецъ Василій Ивановичъ списался съ одной повивальной бабкой въ Одессѣ, и вскорѣ Марья Николаевна уѣхала, никѣмъ не заподозрѣнная. То обстоятельство, что тайну оказалось возможно скрыть, опять примирило и сблизило любовниковъ, -- они разстались друзьями и часто переписывались.
   Марья Николаевна родила сына. Роды были трудные, а за ними послѣдовала болѣзнь. Переписка прервалась на цѣлые два мѣсяца; когда же возобновилась, то Василій Ивановичъ началъ получать письма вялыя, лѣнивыя, въ какомъ-то натянутомъ тонѣ и съ чѣмъ-то недосказаннымъ въ содержаніи, -- словно Марьѣ Николаевнѣ смерть какъ не хотѣлось писать, и она исполняла, насилуя свою волю, скучную и непріятную обязанность. Потомъ совсѣмъ замолкла. Василій Ивановичъ терялся въ догадкахъ, что съ нею, какъ вдругъ получилъ городскую телеграмму, что Марья Николаевна уже въ Петербургѣ и ждетъ его тогда-то къ себѣ, потому что "надо поговорить".
   Василій Ивановичъ смутился и отъ неожиданности, и отъ краткости телеграммы.
   -- Надо поговорить... Ну, да, разумѣется, надо поговорить, если мужъ и жена (Ивановъ уже считалъ Марью Николаевну женою) не видались полгода. Но какъ странно Маня пишетъ! Выходитъ, какъ будто она зоветъ меня потому только, что надо поговорить... Э! тьфу, чортъ! какія нелѣпости лѣзутъ въ голову... просто глупая бабья редакція телеграммы, -- и ничего больше! А странно однако, что Маня пріѣхала такъ нечаянно, не предупредивъ.-- точно съ неба упала...
   Такъ думалъ Ивановъ, шагая въ отдаленную улицу, гдѣ жили Гордовы. Чѣмъ ближе былъ онъ къ цѣли, тѣмъ блѣднѣе становились его опасенія и сомнѣнія. Радость близкаго свиданія съ любимой женщиной заливала его душу волною такого полнаго, свѣтлаго счастія, что чернымъ думамъ, если-бы даже онъ хотѣлъ ихъ имѣть, не оставалось мѣста въ умѣ, -- порывъ любви былъ сильнѣе ихъ.
   Ивановъ вошелъ къ Гордовой бойко, развязно, даже шумно и широко раскрылъ ей объятія. Она встрѣтила его растерянно и нерѣшительно подставила ему свои губы; когда же поцѣлуй затянулся слишкомъ долго, на ея покраснѣвшемъ лицѣ выразились испугъ и смущеніе. Она уперлась въ грудь Иванова ладонями и незамѣтно освободилась изъ его рукъ. Затѣмъ, сѣла на диванъ, сдвинувъ какъ бы нечаяннымъ движеніемъ кресла и круглый столъ такъ, что они совсѣмъ загородили ее; подойти и подсѣсть къ ней стало нельзя.
   -- Какъ ты поздоровѣла и похорошѣла! -- восторгался Ивановъ.-- Ты помолодѣла на десять лѣтъ.
   Марья Николаевна отвѣчала на возгласы Иванова сдержанно и боязливо, такъ что онъ наконецъ не безъ недоумѣнія взглянулъ на нее: въ ея лицѣ ему почудилось нѣчто скучливое, усталое и насильно затаенное -- словно ей надо высказать что-то, а она не смѣетъ. Иванова кольнуло въ сердце нехорошимъ предчувствіемъ; онъ осѣкся въ рѣчи, пристальнымъ испуганнымъ взоромъ уставился въ лицо дѣвушки и увидѣлъ, что и она поняла, что онъ проникъ ея состояніе, тоже испугалась и также странно на него смотритъ. Тогда ему страшно захотѣлось, чтобъ она раздумала говорить то затаенное, что ей надо и что она не смѣетъ сказать. Но Марья Николаевна уже рѣшилась. Она порывисто встала и оттолкнула кресла:
   -- Нѣтъ, такъ нельзя! -- сказала она, ломая свои безкровные бѣлые пальцы, -- я не хочу... я должна сказать прямо... Послушайте! Между нами больше не можетъ быть ничего общаго. Не ждите, что наши отношенія продолжатся... Я затѣмъ и звала васъ, чтобы сказать... Вотъ!
   Залпомъ, въ одинъ духъ высказавъ все это, она отвернулась къ зеркалу и, задыхаясь, стала безъ всякой надобности поправлять свою прическу. Ивановъ стоялъ совсѣмъ ошеломленный.
   -- Что съ тобой, Маня?-- жалко улыбнулся онъ наконецъ.
   Она не отвѣчала. Тогда онъ побагровѣлъ, на лбу его надулась толстая синяя жила, глаза выкатились, полные тусклымъ свинцовымъ блескомъ; онъ шагнулъ впередъ, бормоча невнятныя слова. Марья Николаевна вскрикнула и, обратясь къ Иванову лицомъ, прижалась спиной къ зеркальному стеклу. Ивановъ отступилъ, провелъ по лицу рукой, круто повернулся на каблукахъ и, повѣсивъ голову на грудь, зашагалъ по гостиной съ руками, закинутыми за спину. Марья Николаевна слѣдила за нимъ округленными глазами и со страхомъ, и съ отвращеніемъ. Онъ остановился предъ нею.
   -- Давно это началось?-- спросилъ онъ, глядя въ сторону.
   -- Что?
   -- Ну... да вотъ это!-- вскрикнулъ онъ нетерпѣливо и, не дожидаясь отвѣта, махнулъ рукой и опять зашагалъ.
   Марья Николаевна растерялась. Когда это началось?-- она сама не знала. Не то до, не то послѣ родовъ. Она помнила только, что когда въ Одессѣ ей было скучно или больно, ею овладѣвала тупая, узкая, сосредоточенная тоска, изъ эти моменты у нея не было иной мысли, кромѣ раскаянія въ нелѣпой своей связи. "За что я страдаю и буду страдать?" думала она, сперва обвиняя себя одну. Какъ эгоистическій инстинктъ самооправданія привелъ ее отъ нападокъ на себя къ нападкамъ на Иванова, -- она не замѣтила. Взвѣшивая сумму позора, лжи, болѣзни и непріятностей, полученныхъ отъ ея связи, она находила эту сумму слишкомъ большою сравнительно съ наслажденіемъ, подареннымъ ей любовью, -- и, съ чисто женскимъ увлеченіемъ, утрировала сравненіе, преувеличивая свои печали и унижая радости. Въ ней уже не было любви, ни даже страсти, но стыдъ сознаться себѣ, что она безъ любви принадлежала мужчинѣ и скоро будетъ имѣть отъ него ребенка не дозволялъ ей ясно опредѣлить своя отношенія къ Иванову: "Да, я люблю...-- насильно думала она, -- но какая я была дура, что полюбила!" Но послѣ родовъ -- подъ впечатлѣніемъ этого страшнаго физическаго переворота -- она и сама словно переродилась. Удрученная болѣзнью, она не имѣла ни времени, ни охоты останавливаться мыслью на чемъ-либо помимо своего здоровья, а между тѣмъ, когда она встала съ постели, то вопросъ ея связи оказался уже непроизвольно рѣшеннымъ, втихомолку выношеннымъ въ ея умѣ и сердцѣ. Она встала съ чувствомъ рѣзкаго отвращенія къ прошлому году своей жизни. Ей какъ-то стало не стыдно теперь думать, что любви не было, -- наоборотъ казалось, что было бы стыдно, если бы была любовь. Свое паденіе она считала болѣе или менѣе искупленнымъ чрезъ рожденіе ребенка и болѣзнью, и теперь у нея осталось только удивленіе, какъ съ нею могла случиться эта связь.
   -- Это безуміе, мерзость!-- съ отвращеніемъ думала она.
   Василій Ивановичъ сталъ противенъ ей по воспоминаніямъ. Когда она представляла себѣ его фигуру, лицо, руки, она себѣ не вѣрила, что это тотъ самый человѣкъ, кому она такъ долго принадлежала. "Какъ можно было любить его? И онъ... какъ онъ смѣлъ подумать, что я его люблю?" Ей понравилась возможность выгораживать себя въ своемъ паденіи, распространять свое новоявленное отвращеніе и на прошлое время, увѣрять себя, будто Василій Ивановичъ всегда былъ противенъ ей, будто она -- жертва, взятая силой. И она себя увѣрила. И безпричинная, и тѣмъ болѣе лютая, что безпричинная, злоба къ Иванову разгорѣлась еще сильнѣе и упорнѣе. Мало по малу Марья Николаевна совсѣмъ потерялась въ морѣ навязанныхъ себѣ лжей и недоумѣній. Къ тому времени, какъ ѣхать въ Петербургъ, она окончательно перепутала свой дѣйствительный міръ съ выдуманнымъ, Иванова настоящаго -- съ фантастическимъ, загубившимъ ее звѣремъ, котораго она боялась, ненавидѣла, чьи узы надо было съ себя сбросить во что бы ни стало. Когда онъ вошелъ къ ней, она держала въ своемъ умѣ образъ фантастическій, и только страхъ заставилъ ее принять поцѣлуй Иванова; затѣмъ черезъ секунду образъ фантастическій смѣнился настоящимъ, страхъ исчезъ, осталось только отвращеніе и рѣшимость отвязаться. Тогда-то Марья Николаевна и заговорила, и вышло все, что случилось. Не могла же она передать всего этого двумя словами, а много говорить она не хотѣла и боялась, что не сумѣетъ, а потому упорно и тупо молчала, враждебно глядя предъ собой.
   -- Послушай, Маня...-- возвысилъ голосъ Ивановъ, хрипя и съ трудомъ проглатывая вдыхаемый воздухъ, -- послушай... отчего же это такъ? Вѣдь я... я, кажется, ничего не сдѣлалъ тебѣ такого, за что бы можно было такъ круто перемѣниться ко мнѣ...
   Марья Николаевна ободрилась: звѣрь былъ рѣшительно неопасенъ!
   -- Да, вы -- ничего, то-есть, по крайней мѣрѣ... ничего новаго... Но я -- много!
   -- Ты другого полюбила?-- быстро спросилъ Ивановъ, блѣднѣя.
   -- Нѣтъ... я никого не люблю... Я только много думала и вглядывалась въ наши отношенія и убѣдилась, что мы съ вами не пара!
   Ивановъ, молча, барабанилъ пальцами по столу.
   -- Что же такъ поздно, Маня?-- съ горечью сказалъ онъ, качая головой, -- я вѣдь такой же, какъ и былъ. Я вѣдь часто тебѣ говорилъ, Маня: ты и умница, и красавица, и образованная, а я -- что я предъ тобою? Сама же ты мнѣ зажимала ротъ: молчи! я тебя люблю! А теперь, когда я думалъ, что мы связаны неразрывно, когда у насъ есть ребенокъ... ты теперь вдругъ сама разрушаешь нашу любовь...
   -- Не говорите про любовь! Какая любовь? Ея не было!
   -- Какъ не было? Маня! что ты?
   -- Никогда, никогда!
   -- Ты не любила меня?
   -- Нѣтъ!
   -- Да что же тогда было между нами!?-- вскричалъ онъ, разводя руками, -- я не понимаю! Ты знаешь, что я всегда смотрѣлъ на тебя свято, какъ -- не хвалясь скажу -- рѣдкій мужъ смотритъ на жену... а ты говоришь: не было любви! Что же было?
   -- Грязь была... безуміе съ моей стороны!
   -- Маня! Опомнись, что ты говоришь! Но клевещи на себя! Вспомни, что предъ тобой -- отецъ твоего ребенка! Ты мать и навѣрное его любишь! Какъ же тебѣ не совѣстно обижать его, называть его плодомъ... безумія, то-есть, попросту сказать, разврата?..
   Красные огоньки забѣгали въ глазахъ Марьи Николаевны, и кровь прилила къ вискамъ.
   -- Какъ ты смѣешь такъ говорить?-- закричала она.-- Я, я развратная? и это ты сказалъ? ты смѣешь плевать на меня? ты, погубившій меня? ты, кого я не знаю, какъ проклинать! Ты... подлецъ! ты силой взялъ меня!.. Ай!
   Она отпрыгнула въ сосѣднюю комнату, потому что Ивановъ съ почернѣвшимъ отъ бѣшенства лицомъ бросился на нее, крутя надъ головою сжатыми кулаками. Теперь онъ былъ дѣйствительно похожъ на выдуманнаго Марьей Николаевной звѣря. Онъ догналъ ее и, схвативъ за плечи, толкнулъ такъ, что она, перелетѣвъ чрезъ свою комнату, ударилась о стѣну плечомъ и упала на колѣни.
   -- Не лгать! -- завопилъ онъ, -- слышишь? Все -- кромѣ лжи. Ты сама знаешь, что клевещешь! Я на тебя Богу молился, и я не подлецъ... Охъ!
   Онъ бросилъ растерянный взглядъ, ища стула, направился было къ нему, но вдругъ, совсѣмъ неожиданно, сѣлъ на полъ и, всхлипнувъ какъ ребенокъ, закрылъ лицо руками. Марья Николаевна глядѣла на него мрачно: ей не было его жаль, у нея ныло ушибленное плечо... Гнѣвное негодованіе Василія Ивановича было слишкомъ правдиво, чтобы спорить съ нимъ, но Марья Николаевна была такъ возбуждена, что охотно бросила бы ему въ лицо снова свою клевету, если бы не боялась. Наплакавшись, Ивановъ всталъ, налилъ себѣ изъ стоявшаго на столѣ графина воды, выпилъ ее залпомъ и заговорилъ тихо и спокойно:
   -- Маня, ты вольна въ своихъ чувствахъ, конечно, и можешь думать обо мнѣ, какъ хочешь. Но я все таки полагаю, что не имѣю права разстаться съ тобою, не передавъ тебѣ одного дѣла. Моя жена наконецъ согласилась... даетъ мнѣ разводъ. Хочешь ты...
   -- Ни за что! -- перебила она его рѣзко, -- ни за что! Вы мнѣ ужасны и... противны! Не желайте меня въ жены! Вы бы имѣли во мнѣ врага вездѣ -- въ обществѣ, въ дѣлахъ, въ кухнѣ, въ спальнѣ...
   -- Съ врагами мирятся, Маня!
   -- Можетъ быть, но я не могу.
   Она нѣсколько смягчилась и заговорила спокойнѣе:
   -- Послушайте! я не знаю, какъ это случилось, что я почувствовала къ вамъ такое отвращеніе, но я не могу. Вся моя гордость кипитъ уже оттого, чтобъ я принадлежала вамъ, а вы хотите, чтобъ я была вашею женою! Да меня замучитъ одно сознаніе вашихъ правъ на меня, необходимость носить вашу фамилію... Я бы съ наслажденіемъ сорвала съ себя кожу тамъ, гдѣ вы цѣловали и обнимали меня, а вы хотите, чтобъ я жила съ вами!
   -- Тогда толковать нечего! Но откуда это? откуда?.. Послушай... послушайте, Маня, увѣрены-ли вы, что вы вполнѣ здоровы?..
   Марья Николаевна покраснѣла. Мысль, что ея настроеніе не совсѣмъ нормально, приходила ей самой въ голову еще въ Одессѣ, и однажды она безъ утайки разсказала свое состояніе мѣстной медицинской знаменитости, явившись къ почтенному эскулапу incognito, подъ чужимъ именемъ. Докторъ съ любопытствомъ выслушалъ ее, пожалъ плечами, развелъ руками и сказалъ только:
   -- Бываетъ!
   -- Значитъ, я больна?
   -- Да, если только вы считаете, что были здоровы, когда влюбились...
   -- А если нѣтъ?
   -- Тогда вы теперь здоровы, а раньше были больны.
   -- Это не отвѣтъ, докторъ!
   -- Что же я могу еще сказать вамъ? У васъ вонъ родильная горячка была, да и роды трудные... Мало-ли какіе аффекты получаются у выздоравливающихъ!.. Вы же еще истеричны.
   -- И такъ... это временное?-- съ испугомъ спросила Марья Николаевна.
   -- Все, что мы испытываемъ, временно, сударыня.
   -- Мнѣ надо лечиться, слѣдовательно?
   -- Лечиться никогда не лишнее...
   -- Ахъ, докторъ, вы смѣетесь надо мною!
   -- И не думаю, и не смѣю, но я, право, не знаю, что вамъ сказать. Вы теперь преисполнились отвращеніемъ къ вашему супругу и полагаете, что больны...
   -- Нѣтъ, я думаю, что я здорова!
   -- Въ такомъ случаѣ что же мнѣ прикажете дѣлать? Остается поздравить васъ съ выздоровленіемъ и посовѣтовать не заболѣвать вновь... то-есть, по просту сказать, не влюбляться...
   -- Но вѣдь я связана съ этимъ человѣкомъ, докторъ! Онъ имѣетъ права на меня!
   -- Ну-съ, тутъ ужъ я рѣшительно ничѣмъ помочь не могу: это внѣ компетенціи моей науки...
   -- Сдѣлайте такъ, чтобъ это прошло!
   -- То есть, лечить васъ отъ здоровья и приворотный корень вамъ дать? Да его въ аптекахъ не обрѣтается. Вотъ что, сударыня, -- послѣдній вамъ сказъ: отправляйтесь-ка вы къ своему супругу и поступайте, какъ вамъ душа подскажетъ, какъ взглянется.... Всего вѣроятнѣе, что вся эта исторія, когда нервы замолчатъ и улягутся, кончится и рѣшится въ самую желательную сторону... безъ всякихъ трагедій, разрывовъ и прочаго... Ну, а если нѣтъ, если не стерпится и не слюбится, ваше дѣло, какъ поступить... Лекарствице отъ нервовъ я вамъ пропишу... Имѣю честь кланяться!...
   Марьѣ Николаевнѣ показалось обиднымъ, что ея состояніе объясняютъ аффектомъ, движимымъ чисто физическими причинами. Какъ весьма многія, она рѣзко раздѣляла свой физическій и духовный міръ и придавала вліянію тѣла на душу гораздо меньше значенія, чѣмъ обратно. Ей стало и противно, и досадно, что ея отвращеніе къ Иванову хотятъ лечить насильственной близостью къ нему же.
   Эта бесѣда съ докторомъ вспомнилась ей теперь. Она нахмурилась и ничего не отвѣтила Иванову.
   Василій Ивановичъ взялъ въ руки свою шляпу и повертѣлъ ее въ рукахъ.
   -- Теперь послѣдній вопросъ, -- сказалъ онъ, -- гдѣ мой ребенокъ?
   -- Здѣсь, въ Петербургѣ.
   -- Зачѣмъ вы привезли его сюда?
   -- Затѣмъ, что я его люблю и хочу иногда видать.
   -- Онъ у кормилицы?
   -- Да.
   -- Я могу его видѣть?
   Марья Николаевна задумалась.
   -- Я не смѣю отказывать вамъ въ этомъ правѣ... вы отецъ; но зачѣмъ? Я не уступлю вамъ его!
   -- Да? Вы такъ привязались къ этому... плоду безумія и насилія?-- горько попрекнулъ онъ.
   -- Да. Мнѣ все равно, какъ онъ явился. Я выносила его. Я.мать.
   -- Дайте же мнѣ взглянуть на него.
   Марья Николаевна пожала плечами.
   -- Хорошо. Пойдемте. Я не успѣла еще найти квартиру для мамки. Она въ меблированныхъ комнатахъ.
   -- Сейчасъ итти?
   -- Да. Лучше все кончить сразу, чтобы больше не встрѣчаться...
   -- Пусть будетъ по вашему!
   Черезъ четверть часа они вошли въ довольно приличныя меблированныя комнаты. Кормилка, уродливая баба съ добрымъ и глупымъ лицомъ, дико оглядѣла Иванова и, по приказанію Марьи Николаевны, вышла. Ребенокъ -- здоровый, крѣпкій, какъ кирпичъ, толстый и красный, -- лежалъ на подушкахъ, сложенныхъ на большомъ мягкомъ креслѣ. Онъ спалъ крѣпко и съ наслажденіемъ, какъ умѣютъ спать только грудные ребята.
   -- Вотъ! -- сказала Марья Николаевна довольно мягко, съ безпредѣльною лаской глядя на ребенка.
   Ивановъ, обогрѣвшись, чтобы не принести ребенку холода, на ципочкахъ подошелъ къ подушкамъ. Умиленное выраженіе расплылось и застыло у него на лицѣ, просвѣтленномъ, несмотря на недавнюю печаль.
   -- Можно его поцѣловать?-- прошепталъ онъ.
   -- Проснется...-- нехотя отвѣчала Гордова.
   Но Василій Ивановичъ уже нагнулся и поцѣловалъ ребенка въ лобъ. Мальчикъ сморщилъ носъ, но пребылъ въ прежнемъ безмятежномъ состояніи.
   -- Какъ вы довезли его двухмѣсячнаго? такой маленькій!
   -- Онъ спокойный.
   -- Мамка эта съ самаго начала его кормить?
   -- Да. Хорошая женщина.
   -- По лицу замѣтно. Какъ же дальше-то съ нимъ быть?
   -- Думаю найти ему помѣщеніе... поселить съ мамкою.
   -- Прямо въ чужія руки? Эхъ, мальчишка бѣдный!
   Онъ склонился надъ ребенкомъ... Марья Николаевна сурово посмотрѣла на него, открыла ротъ, хотѣла что-то сказать, но остановилась и, рѣзко отвернувшись, принялась глядѣть въ сторону. Ивановъ поднялъ на нее влажные глаза.
   -- Вы что сказали?
   -- Я ничего не говорила. Хотѣла только... да лишнее!
   Онъ опять обратился къ ребенку. Марья Николаевна въ волненіи прошлась по комнатѣ.
   -- Мнѣ такъ хотѣлось самой кормить его, -- сказала она внезапно.
   Ивановъ сочувственно кивнулъ ей головой.
   -- Нельзя! Незаконный... репутація не позволяетъ...-- раздраженно продолжала она.-- Экій бѣднякъ съ перваго дня рожденія!.. И такъ на всю жизнь... безъ отца, безъ матери! Не признаю же я его своимъ: смѣлости не хватитъ... Быть можетъ, когда-нибудь замужъ задумаю выйти, -- кто меня съ нимъ возьметъ? Кому онъ нуженъ? Несчастная звѣзда освѣтила насъ съ нимъ!
   Ивановъ молчалъ и все глядѣлъ на ребенка.
   -- Онъ на васъ похожъ... вотъ что я хотѣла сказать! -- сердито бросила ему Марья Николаевна.
   -- Развѣ?-- радостно проговорилъ Василій Ивановичъ.
   -- А вы не видите сами?
   Какая-то новая струнка задрожала въ ея голосѣ. Она сама но знала, что творится съ нею; тепло лилось ей въ душу изъ этой дѣтской постельки, умиротворяло ея гнѣвъ, ненависть и презрѣніе; голосъ чувственной брезгливости внезапно замолкъ. Ей нравилось стоять у изголовья спящаго ребенка, что Ивановъ сидитъ надъ нимъ съ такимъ честнымъ, преданнымъ, отцовскимъ лицомъ; нравилось сознавать, что, пока они двое здѣсь, ребенокъ не одинокъ въ громадномъ свѣтѣ и не беззащитенъ.
   -- Что съ нимъ будетъ! что съ нимъ будетъ!..-- воскликнула она, всплеснувъ руками.
   Ивановъ подошелъ къ ней.
   -- Вы его очень любите, Маня. Я тоже.
   Она смотрѣла въ землю.
   -- Не женатые и во враждѣ другъ съ другомъ, что мы можетъ сдѣлать для него, Маня? Погубимъ.
   Она молчала.
   -- Выходите за меня замужъ, Маня! Пусть я не буду мужемъ вамъ, но помогите мнѣ спасти ребенка.
   Она взглянула на него, какъ спросонья:
   -- Я была неправа...-- сказала она тихо.
   -- Когда Маня?
   -- Погодите... я говорила, что у насъ съ вами нѣтъ ничего общаго... Я ошиблась: надо сказать -- не было... теперь есть... Послушайте!
   Она схватила его за руку.
   -- Простите меня: я, дѣйствительно, разлюбила васъ... Но мнѣ начинаетъ казаться, что я была не права, что я не имѣла права этого дѣлать... и во всякомъ случаѣ не имѣла права гнать васъ отъ себя теперь... Мы съ вами не подходящіе другъ къ другу люди, но случай-ли, другое-ли что соединили насъ, къ сожалѣнію, навсегда. Я мать, вы отецъ... между нами этотъ ребенокъ: чужими мы уже не можемъ стать; можемъ стать врагами -- чужими нѣтъ...
   -- Я тоже думаю, -- спокойно сказалъ Ивановъ, -- когда вы заговорили, что если выйдете за меня, то будете мнѣ врагомъ, тутъ я и подумалъ...
   -- Да... Мы можемъ ненавидѣть другъ друга, у насъ могутъ выходить ужасныя сцены, а мы все таки свои... Какъ это странно!.. Меня удивило, что, послѣ нашего объясненія, мы такъ мирно и тихо стоимъ здѣсь возлѣ кроватки... Послушайте! Неужели вы можете меня любить послѣ нашего разговора?!
   Василій Ивановичъ задумался.
   -- Право, не знаю, Маня. Прежняго, кажется, не будетъ, но... я знаю одно: намъ нельзя разстаться, -- нечестно будетъ... и я не хочу разставаться.
   -- Долгъ?
   -- Да... долгъ и человѣчность.
   Она покачала головой.
   -- Ахъ, что мнѣ дѣлать?!
   -- Выходите за меня замужъ, право... Клянусь вамъ, я но буду докучать вамъ своей любовью, вы отбили у меня охоту къ этому. Даю вамъ слово: это предложеніе -- уже не вамъ, а нашему мальчику... нельзя, чтобъ онъ остался безъ отца и былъ матери...
   Марья Николаевна строго взглянула ему въ глаза.
   -- Вы даете мнѣ слово, что не будете предъявлять на меня никакихъ правъ?
   -- Да... до тѣхъ поръ, пока вы первая не сдѣлаете шага на встрѣчу мнѣ. Не безпокойтесь: какъ я ни смиренъ, у меня есть и характеръ, и самолюбіе... А вы меня очень оскорбили.
   -- Хорошо. Тогда я согласна. Я довѣрюсь вамъ. Вотъ вамъ моя рука.
   Она печально улыбнулась.
   -- Сердца, извините, не могу предложить... Оно молчитъ...
   -- И за то спасибо: еще полчаса тому назадъ оно кричало противъ меня... И такъ начинать разводъ?
   -- Да...-- съ усиліемъ выговорила Марья Николаевна и, подойдя къ окну, стала смотрѣть въ надвигавшіяся петербургскія сумерки.
   -- А все-таки не люблю... противно мнѣ... Исполнить долгъ хорошо... только это никого еще не наградило счастьемъ... Кончена моя жизнь!... Прощай молодость!-- подумала она, и слезы потекли по ея щекамъ.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru