Анненков Юрий Павлович
Любовь Сеньки Пупсика

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Борис Темирязев
(Юрий Анненков)
Любовь Сеньки Пупсика

1

   Хулиган Сенька Поярков, кличка "Пупсик", уже давно чувствовал себя не в своей тарелке.
   Сенька был вполне классическим хулиганом: драная солдатская шинель, матросская блуза, шапка с лентой "Андрея Первозванного", плотно влизанный в лоб до самой брови черный локон и густые волосы на груди, тщательно расчесанные на пробор. Биография тоже была не менее законченной. Родился Сенька от охтенского рабочего. Отец -- порол, мать -- порола; Сенька вопил благим матом и накапливал злобу. Потом -- три класса городского училища, подбитые носы, "стенка" в Графском скверике за цирком Чинизелли. Еще позже -- мастеровщина, завод, пьянство в "Белом слоне", ночные прогулки с девчонками по охтенским пустырям и болотам и надо всем -- озорство и мордобой.
   "Белый слон" служил одновременно и университетом и храмом искусства: там проходил Сенька высшую школу взломов и котовства, а гармонисты играли "Манчжурские сопки". "Манчжурские сопки" трогали Сеньку за самое сердце, и ничего не знал он более возвышенного и прекрасного. Впрочем, знаком был Сенька еще с портретом Джоконды, по папиросным коробкам, но она ему сильно не нравилась -- рылом не вышла. Страстно -- после "Сопок" -- любил Сенька заборную литературу своего пригорода. Заборы -- кирпичные и досчатые, с битым стеклом наверху и с гвоздями, цветные и просто грязные, с липкими улитками по фундаменту -- были фоном, основным пейзажем детства Сенькиного и юности.
   Озоровал Сенька всласть, но без веских причин. Когда мировой спросил его, зачем он выбил стекла в бакалейной лавке, Сенька ответил просто, поглядывая поверх судьи:
   -- Интересовался.
   Во второй раз, после избиения банщика Вахрушева, пояснил:
   -- Извиняюсь, борода не понравилась.
   Когда же судился за кражу кошелька в трамвае, то сказал:
   -- Захотелось и спер.
   В шестнадцатом году забрили Сеньку -- и на фронт. Дрался он неплохо, но без охоты -- смыслу не было. А в январе семнадцатого, ночью, в звезды, в Большую Медведицу, дезертировал Сенька с фронта.
   В феврале распласталось над Питером красное полотнище, заметались по улицам грузовики, раскрыв глушители, и весело стало трепаться на вольном весеннем воздухе! Пупсик вылез из подполья, нацепил красный бант на груди и пошел поджигать Литовский замок...
   Однако, к осени стало Сеньке скучно, а в начале ноября он почувствовал себя окончательно не в своей тарелке.
   В понедельник вечером стоял Сенька Поярков в толпе на Загородном проспекте и глядел вместе с другими, как проходила красная гвардия, неся победу из-под Гатчины. Народ молчал, смотрел с опаской и любопытством. Рабочие, придерживая винтовки, шли тоже молча, хмурые, серьезные. На грудях, на штыках, на повозках вспыхивали красные лохмотья. Вдруг, когда прошли главные колонны, в самых последних рядах увидел Сенька своего приятеля, Пашку Голикова, по кличке "Кулёк" -- и тогда по спокойным его шагам, по уверенному и равнодушному взгляду, по пулеметным лентам вокруг пояса, сразу понял Сенька, что не только в красных бантах дело.
   Наутро во вторник явился Сенька на призывной пункт, а в среду -- в теплушке с матросней, с перелетной шпаной, с красной гвардией (самосожжение, жертвенный пыл, авантюра и песни) катил на юг. Осенний, мокрый сквозняк будоражил классический чуб на лбу.

2

   Воевал Сенька с отличиями, на совесть.
   С Антоновым ходил по Украине, с Буденным брал Ростов. Кидали Сеньку и против Деникина, и против Колчака, и против Врангеля. Исколесил Сенька добрую треть России, изматерил поля и степи и вернулся в Питер героем и завхозом.
   Имел в подчинении кладовщика, счетовода, машинистку, уборщицу и лошадь. Целый штат. Порядок завел образцовый. Сочинял, как мог, служебные записки и доклады, выступал, как умел, на собраниях, прекратил ругаться и стал человеком. Носил чистый френч, и пробор на груди не расчесывал. В коммунальную баню ходил по субботам.
   Утром уборщица Дуня, даже -- товарищ Дуня, выметала полы, собирая окурки потолще... Питер революционный, красный город, дом за домом поедающий самого себя! Пятиэтажные железные скелеты; двери, повисшие в воздухе и еще не попавшие на растопку. Рыбьи глаза в кипятке, лошадиная падаль на хлопкожаре, пайковые годы, зарытые в снега, в голод, в надежды.
   Уборщица Дуня ставила в угол метлу, когда входил кладовщик, открывая присутствие.
   Если случались в коридоре, где выдавали паек -- селедку, махорку, хлеб с понилесепкой и мыльный порошок, -- галдеж или ругань, появлялся завхоз из кабинета и солидно урезонивал:
   -- Граждане! Не проявляйте силу воли, здесь вам не Порт-Артур!
   Кладовщика сделал ответственным за безобразия. Кладовщик повесил в коридоре объявление: "Товарищей посетителей просют не выражаться. Товарищ заведывающий складом страдает штрафами".
   Жизнь налаживалась: Сенька был доволен, и Сенькой были довольны. Девчонками он не занимался, только приволокнулся было за Дуней, да та отшила. Впрочем, нравилась ему машинисточка, но к ней подойти не смел.
   И вот однажды, на собрании, когда завхоз, великолепно балуясь колокольчиком, давал отчет, -- на задних скамьях кто-то тихо, но явственно обронил:
   -- Пупсик.
   Сенька побледнел, но сдержался и не подал виду. Но назавтра, в уборной на стене, прочитал то же самое слово:
   -- Пупсик.
   Тогда он озверел и решил выследить. Честная жизнь, которая так пришлась ему по вкусу, сознание власти, авторитет в глазах машинисточки -- все могло рухнуть от одного слова "Пупсик". А слово это, проклятое слово, все чаще становилось на его дороге. Дошло до того, что в коридоре начал насвистывать кто-то мелодию "Пупсика"; но там пропасть толкалось народу, и Сеньке долго никого изловить не удалось.
   Наконец, много дней спустя, в неприсутственный час, услышав за дверью ненавистный мотив, ринулся Сенька в пустой коридор и столкнулся с глазу на глаз с машинисткой. Как ни был раздражен Сенька, все же он в один миг сообразил, что машинисточка, худенькая и тихая, здесь не при чем, что надписи в уборной только вызвали в его памяти песенку и что с прошлым Сеньки Пояркова это посвистывание ничего общего не имеет.
   Машинисточка испуганно взглянула на завхоза. Сенька тоже впервые в жизни почувствовал робость, оторопел, смешался.
   -- Всецело прицелился, но, между прочим, мимо, -- пробормотал он в смущении.
   Машинисточка весело засмеялась. Засмеялся и Сенька. Так произошла первая частная, не деловая их встреча.

3

   Зимние ночи в Питере -- темные и глухие. Смешливые милиционерки болтаются на перекрестках. Метет снежок, покручивает, посвистывает. Шагает прохожий с пропуском -- обязательно посреди мостовой, так безопаснее. С честным лицом -- прямо на милиционерку, чтобы не заподозрила.
   Под завхозным одеялом, в прокуренной комнате, душно и плохо спится. Мелькают походные дни в голове, оторванные руки и ноги, буйная радость побед, митинги у проволочных заграждений, интернационал. И с самого дна, с глубины далекой и томительной, выплывают "Манчжурские сопки" -- сладостный, трепетный отзвук. Сенька влюбился, полюбил до самозабвения машинисточку.
   Машинистка была из буржуазненьких, и это придавало особую, ядовитую прелесть любви. В ее маленькой комнате, на комодике, стояли фотографии папы и мамы, живших за границей, а на стене -- Москвин в роли царя Федора и гимназическая подруга Люся Артамонова в новой шляпке.
   Становился Поярков при встрече с девушкой нежен, как ребенок, сам себя не узнавал и все чаще просил ее к себе в кабинет для работы. Недели через три, вот так же -- во время занятий, подошел он к ней со спины вплотную и заглянул через плечо. Худенькие пальчики, запачканные лиловым, быстро прыгали по клавишам.
   -- Стукай, девушка, стукай! Птичка моя голубая, выстукивай! -- прошептал он.
   Великая лирика внезапно захлестнула с головой Сеньку Пупсика. Плакало, пело, ныло мучительно у Сеньки под ложечкой, и стук Ремингтона был для него прекраснее даже "Манчжурских сопок". Не помня себя от восторга и нежности, он обнял машинистку за голову, примял к себе и поцеловал в губы...
   Еще через несколько дней в завхозной комнате, на железной кровати, сидели вдвоем Сенька с машинисточкой. Кончался керосин к утру в кухонной лампе. Сенька растягивал до отказа, сжимал отчаянно забытую свою гармонь и пел, прикусив цигарку, скрученную из "Правды":
   
   "Возле Питера, на окраине,
   Я в убогой семье родился
   И мальчонкою, лет пятнадцати,
   На кирпичный завод нанялся.
   Было скучно мне время первое,
   Но потом, проработавши год,
   За веселый гул, за кирпичики
   Полюбился мне этот завод".
   
   В передышках поглядывал ласково на девушку и покровительственно говорил:
   -- Вы, милая барышня, в общем, не беспокойтесь. Буржуазное ваше происхождение, конечно, минус, но мы все покрыть можем.
   Машинисточка плакала.

4

   "Эх, яблочко, куды котишься? Покатилось раз -- не воротишься!"
   Работала гармоника.
   Покатился Сенька Поярков вниз со ступеньки на ступеньку во весь разгон своей хулиганской души. По ордеру из жилотдела раздобыл машинистке бесхозную квартиру, коврами государственными устлал три комнаты, бехштейновский рояль поставил, затребованный будто для клуба молодежи, понавез мешки с крупчаткой и с рафинадом на целый год и пришпилил к дверям охранную грамоту.
   -- Живи, чирикай, пташка любимая! Пей чай в накладку, сколько влезет!
   Подкатило Сеньке к самому горлу счастье, утонуть в счастье можно!
   Машинистка переехала в новую квартиру; переехали вместе с ней папа с мамой, Москвин и Люся Артамонова. Еще портрет Ленина Сенька привесил -- на всякий пожарный случай.
   Текли дни и ночи, краснели глаза от бессонницы, издергалась вконец гармоника, пролетели сквозь пальцы ордера и наряды на шубу, на ботинки, на чулки, на дрова и на сладости...
   Но всякому чуду конец бывает. Пришел как-то Сенька к себе в кабинет, позвал кладовщика и тут же учуял особым чутьем, по запаху что ли, по каким-то несказанным фразам, что будет неладное. Не выудил в свое время того, кто обронил на собрании слово "Пупсик", как собаку не пристрелил из нагана!
   В ту же ночь на квартире с бехштейновским роялем спешно сматывались узелки. Машинисточка беспомощно топталась по ковру, много раз принималась плакать от страха и жалости и все уговаривала ехать вместе, все обещала Сеньку с папой, с мамой познакомить. Пупсик только рукой махнул.
   На завхозных санях, с узелками под полостью, осторожно ехали мимо охтенских пустырей, мимо Лесного, через Юки к финляндской границе. Еще с детства Сенька помнил все пути и дороги, где, что и как. Вез, спасал, вызволял свою любовь, драгоценность, сокровище! Там, в лесу, словно и не было революции. Осыпался черный снег с еловых веток, тихие скрипы дрожали в воздухе. В правой руке холодные вожжи, левой -- обхвачена теплая шубка. Вот за эту шубку, за эту притихшую девчонку, единственную, самую лучшую в мире, был готов Сенька Пупсик на всякий подвиг в черном притихшем лесу, в черных снегах.
   Привязали лошадь к дереву, шли пешком через сугробы. Набивался снег в ботинки, леденил, кусал коленки, побагровевшие, должно быть, досиня, падал сверху за воротник и не таял. На второй версте поднял Сенька машинисточку на руки и так донес до Сестры-реки и поставил снова в снег только на другом берегу, за границей.
   Кончилось Сенькино счастье, глубокая радость уплывала в черную, настороженную, пограничную ночь.
   -- Теперь катись, моя цыпочка, катись пока что.
   Обцеловал всю -- глаза, губы, шубку, до кончиков бот, -- в руки пачку казенных червонцев сунул и сбежал вприпрыжку вниз на речной лед.
   Машинисточка пошла с узелками по финскому берегу до первого патруля, а Сенька вернулся к себе в район на завхозной лошади.

5

   Приехал товарищ с кобурой на боку, прошел без доклада в кабинет завхоза и поставил вопрос ребром: не знает ли чего товарищ Поярков про Сеньку Пупсика, хулигана с многими отсидками. Уходя, забрал книги с отчетностью и велел завхозу следовать за собой. В коридоре поджидали конвойные. Кладовщик обидно усмехнулся.
   -- Заноза! -- крикнул ему Сенька.
   -- В чека наговоришься, охтенский шкет, -- огрызнулся кладовщик.
   Пайковый хвост скулил у подъезда. Небо было коричневым. Советский день начинался в снегу и в тумане.
   Одним словом, на этот раз Сенька густо всыпался. И про ковры узнали, и про Сестру-реку и про все узнали. Режим в России не прежний -- нынче покруче будет. Канителятся до поры до времени, а конец -- один. Все это отлично понимал Сенька Пупсик и даже не думал выкручиваться.
   Плюнул.
   На суде, как полагается, потребовал обвинитель для Сеньки высшей меры наказания. Возражений не встретилось. Сенька произнес:
   -- Как по профессии есть я максимальный безбожник, то в Царствие Небесное, извиняюсь, не верю. А все-таки случай какой интересный может и там представиться... Случаев везде вагон. Высшая, так высшая, товарищи судьи, плакать не будем.
   Постановлением суда человека вывели в расход.
   В камере Сенька сказал комиссару:
   -- Не омывши, швырнете. Захоронение вполне гражданское. Дозвольте раньше в баньку сходить.
   -- Вшей отмоешь -- черви сожрут, -- пошутил комиссар.
   Оба посмеялись. Но в баню сходить дозволили.
   А на рассвете, когда воздух был еще холодным и сизым, Сеньку вывели за город. Удивительный иногда воздух бывает за городом; ах, какой бывает иногда под Питером удивительный воздух!
   Сенька был спокоен, совершенно безразличен к тому, что происходило с ним и вокруг него. Таким его и к стенке поставили, хотя, собственно, стенки никакой и не было, а так просто -- кочка какая-то. У стенки Пупсик заговорил еще раз:
   -- Смерти, братцы, мы никогда не боялись. Сади, куды попало. Только дайте сперва человеку вид принять.
   Это были последние слова хулигана Сеньки Пояркова, кличка "Пупсик", впоследствии завхоза. Он глубоко распахнул рубаху и встал в свободную, размашистую позу. Густые волосы на чисто вымытой груди были тщательно расчесаны на пробор.
   Вспомнил было девчонку и тут же забыл навсегда.
   В полдень, в казарме, полюбопытствовали у начальника отряда особого назначения, водившего к стенке, про Пупсика. Начальник ответил:
   -- Дай Бог каждому: с фасоном помер.
   Вот и все.

Примечания

Любовь Сеньки Пупсика

   Впервые: Звено (Париж), 1927. No 222, май.
   Рассказ, присланный под шекспировским девизом "We look before and after" ("Гамлет", акт 4), победил на первом литературном конкурсе "Звена", опередив 11 номинантов, в том числе Г. Газданова.
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru