А. Н. Анненская.Братъ и сестра. Повѣсть для дѣтей. Спб. 1880 г.
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ нашей журналистикѣ неожиданно возникъ было "вопросъ": можетъ ли нечестный человѣкъ быть честнымъ публицистомъ? Намъ нѣтъ надобности припоминать здѣсь, какъ рѣшался этотъ вопросъ, но фактъ тотъ, что рѣшался онъ различно -- и положительно, и отрицательно. Ясное дѣло, что мы такъ мало еще уяснили себѣ принципы общественной нравственности, что видимъ въ нихъ нѣчто совершенно самостоятельное, совершенно отличное отъ тѣхъ началъ, которыя лежатъ въ основѣ нравственности индивидуальной. Эта путаница понятій обусловлена, конечно, путаницею, нескладицею нашей практической жизни. Если силою вещей мы приведены были къ тому, что въ качествѣ выразителей и руководителей общественнаго мнѣнія передъ нами фигурировали банкиры, закладчики и чуть ли даже не кабатчики, то задаться вышеупомянутымъ вопросомъ съ нашей стороны было вполнѣ естественно. Если той же силою вещей мы -- беремъ другой примѣръ -- принуждены были вручать судьбу подростающаго поколѣнія попеченіямъ людей, не заслуживавшихъ нетолько уваженія, но и простого довѣрія нашего, то опять-таки для насъ было естественно задуматься надъ вопросомъ: можетъ ли человѣкъ, чуждый всякой нравственности, быть профессіональнымъ насадителемъ и охранителемъ этой самой нравственности? Нелѣпые, невозможные, даже, если хотите, унизительные вопросы, но вѣдь ихъ ставила сама жизнь и нетолько ставила, а и властно рѣшала, чаще всего въ смыслѣ діаметрально противоположномъ нашему рѣшенію. Тяжелая была та пора и, "въ настоящее время когда и т. д.", пріятно вспомнить, что далеко не всѣ охотно подчинялись этимъ рѣшеніямъ, оскорблявшимъ и нашъ разумъ, и нашу совѣсть, и еще пріятнѣе вспомнить, что были и такіе, которые противопоставляли этимъ рѣшеніямъ свои идеалы, не смущаясь ни своимъ относительнымъ одиночествомъ, ни разными слишкомъ извѣстными "неудобствами".
Въ этомъ, прежде всего, смыслѣ намъ особенно пріятно остановиться и на повѣсти г-жи Анненской. Г-жа Анненская не о многомъ печется, но избрала она себѣ благую часть. Не задаваясь никакими особенными художественными замыслами, она видитъ свою задачу исключительно въ томъ, чтобы прилѣпить сердца своихъ юныхъ читателей къ своимъ нравственнымъ идеаламъ. А идеалы эти таковы, что между ними, съ одной стороны, и господствующими, или господствовавшими авторитетами дѣйствительности съ другой -- не можетъ быть никакого компромисса. Если вы мечтаете о "карьерѣ" для своихъ дѣтей, если, въ видахъ житейскаго благоразумія и удобства, вы желали бы сформировать ихъ по общему шаблону и пріучить жить и думать "какъ всѣ" -- не оставляйте ихъ, въ такомъ случаѣ, въ обществѣ г-жи Анненской, которая, говоря стилемъ Фамусовыхъ и Собакевичей, преисполнена "завиральныхъ идей". Она учитъ дѣтей долгу, любви къ людямъ, самоотверженію, умственной и нравственной самостоятельности -- качествамъ слишкомъ неудобнымъ для цѣлей мирнаго и безпечальнаго прохожденія по утоптаннымъ жизненнымъ путямъ. Секретъ г-жи Анненской не многосложенъ: она вѣритъ тому, чему учитъ. Сила ея есть именно сила убѣжденнаго моралиста. Въ дѣлѣ нравственнаго воздѣйствія на дѣтей, да и на взрослыхъ людей, первенствующую роль играетъ, какъ извѣстно, не разсудочный элементъ. Резонерствовать о морали значитъ очень плохо служить дѣлу морали. Сознательно или неумышленно, просто вслѣдствіе своего живого и сердечнаго отношенія къ дѣлу, г-жа Анненская поучительно резонерскими рессурсами, столь легкими и столь безполезными, рѣшительно пренебрегаетъ. Постоянно, такъ сказать, присутствуя съ своими дѣтьыи-читателями, она является въ ихъ средѣ не въ качествѣ какого-то механизма для произнесенія разныхъ хорошихъ словъ, а какъ подруга, болѣе опытная и умная, но чувствующая и даже мыслящая заодно съ своими маленькими фаворитами.
Это качество помогаетъ нашему автору и въ формальной сторонѣ дѣла, какъ повѣствовательницѣ. Разсказывать дѣтямъ и очень легко, и очень трудно. Если требованія читателя-ребенка въ сущности не расходятся съ требованіями взрослаго читателя, то, тѣмъ не менѣе, это требованія не тождественныя, въ томъ смыслѣ, что первостепенное для одного является второстепеннымъ для другого, и наоборотъ. Мы, напримѣръ, требуемъ отъ писателя прежде всего жизненной правды, для дѣтей, конечно, необходима правда нравственная, которая слишкомъ часто не ладитъ съ фактическою, объективною правдою жизни. Мы удовлетворяемся художникомъ, если находимъ у него тонкій и точный анализъ разнообразныхъ психологическихъ матерьяловъ, но этотъ же анализъ, быть можетъ, именно вслѣдствіе своей утонченности, для дѣтей дѣло безполезной или даже вредной роскоши и т. д. Въ силу этихъ соображеній, насъ очень мало печалитъ то обстоятельство, что г-жа Анненская не обладаетъ тѣмъ талантомъ, который составляетъ, по нашимъ понятіямъ, достояніе всякаго истиннаго художника. Мы желали бы, конечно, чтобы ея картины были нѣсколько ярче, описанія живѣе, языкъ выразительнѣе и образнѣе, но это именно только желаніе, отнюдь не принципіальное требованіе. Не въ томъ дѣло, чтобы обогатить сокровищницу россійской словесности новымъ "перломъ", а въ томъ, чтобы затронуть чуткое дѣтское сердце, чего г-жа Анненская и достигаетъ именно этой грубоватой (на литературный взглядъ) прямотой, цѣльностью, односторонностью своихъ персонажей.
Главный мотивъ г-жи Анненской очень рельефно выраженъ въ заключительныхъ словахъ героини повѣсти, уже вышедшей давно изъ дѣтскихъ лѣтъ и, такимъ образомъ, какъ бы нодводящей итогъ той морали, которой она неизмѣнно слѣдовала. Получивши отъ своего, нечистыми путями, разбогатѣвшаго брата предложеніе переѣхать жить къ нему, она говоритъ подругѣ: "не понимаю я, какъ это такъ жить для собственнаго удовольствія. Развѣ мнѣ не доставляетъ удовольствія, что ты стала теперь совсѣмъ крѣпкой и здоровой? Развѣ мнѣ не доставляетъ удовольствія, когда я вижу, что мои ученики начинаютъ любить ученье, что въ нихъ является любознательность, что, можетъ быть, благо_ даря мнѣ, они сдѣлаются умными и смышленными людьми? Не ужели ты думаешь, что вкусный обѣдъ или богатая комната въ домѣ Ѳеди (брата) доставятъ мнѣ больше удовольствія? Ты посмотри только, какъ я здѣсь растолстѣла, какая я стала румяная и веселая, развѣ всякій, взглянувъ на меня, не скажетъ, что я живу въ свое удовольствіе? Пусть Ѳедя думаетъ обо мнѣ что хочетъ, пусть онъ жалѣетъ меня, а я считаю себя счастливѣй его и ни за что на свѣтѣ не стану жить "въ свое удовольствіе" такъ, какъ онъ" (131).
Такимъ образомъ, въ итогѣ не оказывается дефицита, даже съ точки зрѣнія личнаго счастія. Оно и естественно: не даромъ кое-какіе очень неглупые люди, между прочимъ, и у насъ, любили повторять, что самоотверженіе на пользу людей есть хорошо понятый эгоизмъ. Правда, "наука" жизни говоритъ иное, но, какъ сказалъ нѣкто, il y a science et science.