Ан-Ский Семен Акимович
Что читать народу?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

С. А. А-НСКІЙ.

НАРОДЪ и КНИГА.
Опытъ характеристики народного читателя

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ ОЧЕРКА
НАРОДЪ и ВОЙНА.

УНИВЕРСАЛЬНОЕ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Л. А. СТОЛЯРЪ.
МОСКВА.-- MCMXIII.

  

"Что читать народу?"

I.

   Три тома "Что читать народу?", составляющіе крупный и цѣнный вкладъ въ область изслѣдованія вопроса народной литературы, даютъ намъ возможность провѣрить крупнымъ опытомъ ваши взгляды на народную литературу, и народнаго читателя. Поэтому мы и рѣшились посвятить имъ особый очеркъ.
   Въ предисловіи ко II тому составительницы говорятъ: "Изъ сужденій народа объ интеллигентной литературѣ можно видѣть, какъ понимаютъ и какое глубокое впечатлѣніе производятъ на народъ произведенія первоклассныхъ авторовъ не только отечественной, но даже и иностранной литературы".
   Подобный же выводъ изъ опыта чтеній повторяется въ этомъ томѣ нѣсколько разъ. На стр. 9 мы читаемъ: "Грамотный простолюдинъ охотнѣе читаетъ и хорошо понимаетъ книги, написанныя общелитературнымъ языкомъ". Нѣсколько дальше говорится: "Лучшія произведенія нашей свѣтской литературы, изображающія культурнаго человѣка, понимаются вашимъ народамъ, благодаря выраженію общечеловѣческихъ свойствъ и явленій жизни" (стр. 24). Въ другихъ мѣстахъ составительницы рѣзко высказываются противъ попытокъ писать спеціально для народа, признавая это и безполезнымъ, и оскорбительнымъ для народа (напр., въ отчетахъ о "Царствѣ сказавъ" Карменъ Сильва, о разсказѣ "Касьянъ съ Красивой Мечи" Тургенева). Слѣдовательно, составительницы "Что читать народу?" нашли возможнымъ изъ своего опыта сдѣлать выводъ о пригодности, и доступности народу литературы общества и полной ненужности спеціально для народа написанной книги.
   Еще опредѣленнѣе и рѣшительнѣе сдѣлала свои выводы изъ "Что читать народу?" критика. Въ перомъ очеркѣ мы уже говорили, что почти всѣ эти критики рѣшительно высказались за полную пригодность интеллигентной литературы для народа. Гг. Водовозовъ. Пругавинъ, Абрамовъ, Мичуринъ, и др., не смотря на свое разногласіе въ оцѣнкѣ общихъ достоинствъ разбираемыхъ книгъ,-- единодушно, однако, высказались, что опытъ кружка харьковскихъ учительницъ блистательно доказалъ полную пригодность литературы общества для народа.
   Посмотримъ прежде всего насколько объективны были выводы составительницъ "Что читать народу?"
   Вопросъ: Что читать народу? поставленный заглавіемъ книгъ харьковскихъ учительницъ, можетъ имѣть два совершенно различныхъ и несовмѣстимыхъ значенія. На него можно отвѣтить или изслѣдованіемъ (а не то матеріаломъ для изслѣдованія): какого рода литература нужна народу? или же критической оцѣнкой народныхъ книгъ, на подобіе того, кашъ это сдѣлано въ "Систематическомъ обзорѣ русской народно-учебной литературы". Несовмѣстимы обѣ задачи потому, что въ первомъ случаѣ авторъ долженъ еще только выяснить и подтвердить опредѣленный взглядъ на народную литературу; во второмъ же случаѣ, этотъ взглядъ предполагается уже вполнѣ установленнымъ и долженъ служить руководствомъ для оцѣнки пригодности той или иной книги для народа.
   Какую же изъ этихъ двухъ задачъ поставили себѣ харьковскія учительницы?
   Книги "Что читать народу?", заинтересовавшія всѣхъ, главныхъ образомъ, отчетами о народныхъ и дѣтскихъ чтеніяхъ, съ перваго разу производятъ впечатлѣніе сборника матеріаловъ для рѣшенія вопроса: какая литература нужна народу? Нѣкоторыя бѣглыя замѣчанія составительницъ объ ихъ объективномъ отношеніи къ чтеніямъ, попытки дѣлать общіе выводы изъ отчетовъ и, наконецъ, статья X. Д. Алчевской,-- какъ будто подтверждаютъ этотъ взглядъ на книги. Но, при болѣе близкомъ знакомствѣ съ ними, становится вполнѣ очевиднымъ, что составительницы съ начала до конца совершенно не выходили изъ роли критиковъ, хотя и дѣлали нѣсколько слабыхъ попытокъ выступить въ роли объективныхъ изслѣдователей.
   Подзаглавіемъ: "Критическій указатель книгъ для народнаго и дѣтскаго чтенія" составительницы вполнѣ опредѣленно поставили себѣ задачи критиковъ. Въ этой же роли выступаютъ онѣ въ обзорѣ книгъ всѣхъ шести отдѣловъ (кромѣ беллетристическаго). содержащихъ въ И томѣ рецензіи 905 книгъ изъ общаго числа 1477. За крайне малымъ исключеніемъ, книги этихъ отдѣловъ не были читаны ни въ деревнѣ, ни въ городѣ, и при обзорѣ ихъ ничего не говорится о мнѣніи народа. Нѣкоторыя изъ нихъ разбирались спеціалистами, совершенно непричастными народнымъ чтеніямъ (медиками, инженерами). Что же касается народныхъ чтеній, отчетъ о которыхъ занимаетъ большую часть книгъ, то они производились исключительно для провѣрки на каждой книжкѣ степени ея пригодности для народа. Вопроса же о пригодности интеллигентной литературы народу вообще -- составительницы и не думали ставить чтеніями, такъ какъ этотъ вопросъ былъ для нихъ уже заранѣе окончательно рѣшенъ въ положительномъ смыслѣ, о чемъ онѣ нѣсколько разъ высказываются прямо и косвенно въ своихъ отчетахъ.
   Отчетъ о чтеніи небольшого сборника стихотвореній первоклассныхъ поэтовъ начинается слѣдующими словами: "Разсматривая сборникъ самымъ тщательнымъ образомъ и встрѣчая въ немъ произведенія нашихъ лучшихъ поэтовъ, мы только можемъ радоваться его появленію и горячо рекомендовать его для народнаго чтенія, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, считаемъ не лишнимъ подѣлиться съ читателемъ впечатлѣніемъ нашихъ деревенскихъ слушателей и сказать, что многія изъ стихотвореній, помѣшенныхъ въ Сборникѣ, далеко не произвели на нашу аудиторію того впечатлѣнія, какого мы вправѣ были бы требовать отъ нихъ" стр. 147). Изъ одной выдержки можно видѣть, какъ отнеслись составительницы къ своему опыту, можно понять вою справедливость замѣчанія Шелгунова по поводу этихъ книгъ, что составительницы ихъ "производили, какъ на пробирномъ камнѣ, опредѣленіе доброкачественности народной души".
   Составительницы книгъ были настолько убѣждены въ пригодности литературы интеллигенціи для народа, что не всегда рѣшались вычеркнуть изъ народнаго каталога то или другое, очевидно, непригодное для народа, произведеніе извѣстнаго писателя, стараясь, такъ или иначе, "оправдать" это произведеніе для народа. Такъ, напр., признавъ, что поэма "Русланъ и Людмила" способна внушить народу суевѣрныя воззрѣнія и поставивъ вопросъ: "Слѣдуетъ ли разжигать воображеніе народа подобными произведеніями, не смотря на всю ихъ поэзію и прелесть?" -- онѣ тотчасъ же находятъ очень оригинальное оправданіе: "Вѣдь прочтетъ же этотъ самый народъ и "Еруслана Лазаревича", и "Бову Королевича" и многое другое, настолько же фантастически невѣроятное; за что же мы будемъ лишать его произведеній великаго поэта?" (стр. 451).
   Одного этого было бы вполнѣ достаточно, чтобы общіе "выводы", сдѣланные чтицами, такимъ образомъ, лишь мимоходомъ, съ предвзятымъ мнѣніемъ и часто довольно поверхностно {Чтобы судить насколько поверхностно составительницы иногда относились къ вопросу о пригодности интеллигентной литературы для народа приведемъ слѣдующія фактъ. Въ деревнѣ былъ прочитанъ и понятъ передѣланный для народа маленькій разсказъ Щедрина "Пропала совѣсть" Во время чтенія въ сосѣдней комнатѣ присутствовала пріѣзжая учительница которая, по словамъ г-жи Алчевской, интересовалась вопросомъ: "Дѣйствительно-ли этотъ безграмотный людъ понимаетъ такихъ писателей, какъ Щедринъ?" Разсказъ былъ понятъ, и пріѣзжая учительница, уѣхала съ убѣжденіемъ, что "безграмотный людъ вполнѣ понимаетъ тактъ писателей, какъ Щедринъ", оставивъ, какъ видно, въ этомъ же убѣжденіи и г-жу Алчевскую!}, потеряли, для насъ весь авторитетъ вывода изъ долголѣтняго опыта. Но "выводы" эти имѣютъ еще одну особенность, которая еще болѣе умаляетъ ихъ значеніе.
   Г-жа Алчевская и ея сотрудницы нашли нужнымъ прочитывать большую часть народныхъ книгъ отдѣльно въ деревнѣ и въ городѣ; при разборѣ каждой книжки отдѣльно, онѣ различаютъ читателей развитыхъ и полуграмотныхъ. А между тѣмъ, въ своихъ общихъ выводахъ о народной литературѣ, онѣ совершенно не дѣлаютъ различія между крестьяниномъ и горожаниномъ и подъ словомъ "народъ" понимаютъ, какъ полуграмотнаго крестьянина, такъ и развитаго, начитаннаго и зажиточнаго мѣщанина. Такъ, напр., по поводу чтенія "Моцартъ и Сальери" сказано: "Встрѣтивши драматическій очеркъ въ отдѣльномъ дешевомъ изданіи, мы прежде всего думали сказать въ нашихъ замѣткахъ, что считаемъ его совершенно недоступнымъ для народнаго чтенія и обойтись безъ провѣрки, ню намъ невольно припоминалась аудиторія, въ которой мы читали "Отелло" и "Короля Лира", и мы рѣшились подвергнуть провѣркѣ и настоящій драматическій очеркъ" (стр. 473). Прочитавъ эти слова, читатель, конечно, имѣетъ полное основаніе полагать, что "Отелло" и "Король Лиръ" оказались на практикѣ совершенно подходящими для народнаго чтенія. А между тѣмъ трагедіи Шекспира въ деревнѣ вовсе не были читаны, а въ городѣ читались "передъ аудиторіей въ 12--14 человѣкъ, состоящей изъ дѣвушекъ отъ 15--18 лѣтъ, учившихся въ школѣ, довольно развитыхъ, много читавшихъ, достаточно знакомыхъ съ русской литературой, принадлежащихъ къ низшей, но сравнительно зажиточной части городскаго населенія" (стр. 253).
   Въ виду всего этого, мы совершенно оставимъ выводы и обобщенія составительницъ "Что читать народу?" и обратимся непосредственно къ отчету о чтеніяхъ въ деревнѣ.
  

II.

   Въ деревенской аудиторіи X. Д. Алчевской и ея сотрудницъ были читаны многія произведенія извѣстныхъ русскихъ писателей отъ Ломоносова до новѣйшихъ беллетристовъ. Но для нашего изслѣдованія мы воспользуемся лишь отчетами о чтеніяхъ Пушкина, Тургенева, Достоевскаго и Островскаго, Этихъ отчетовъ вполнѣ достаточно для выясненія, какъ отнеслась аудиторія г-жи Алчевской къ классическимъ произведеніямъ изъ литературы интеллигенціи.
   Изъ 22 произведеній Пушкина, отчетъ о которыхъ мы находимъ во II томѣ: "Что читать народу?", только 4 были вполнѣ поняты деревенскими слушателями {"Дубровскій", "Барышня крестьянка", "Гробовщикъ" и "Домикъ въ Коломнѣ". О послѣднемъ, впрочемъ, замѣчено, что въ дешевомъ изданіи кое-что пропущено и, по мнѣнію составительницы отчета, слѣдовало бы пропустить еще нѣсколько неудобныхъ для народа мѣстъ (стр. 475).}. О томъ же, какъ въ деревнѣ были поняты остальныя 18, между которыми находятся наиболѣе крупныя произведенія Пушкина, разскажемъ словами самыхъ отчетовъ:
   1) "Евгеній Онѣгинъ". По поводу него говорится: "Ни Алеко, ни Кавказскихъ плѣнниковъ, ни Онѣгиныхъ онъ (народъ) не встрѣчаетъ въ своей средѣ, и ему трудно возвыситься до анализа подобнаго типа, выращеннаго условіями культурной жизни. Вотъ почему мы сочли себя даже не въ правѣ перечитывать "Евгенія Онѣгина" и провѣрять съ деревенскими людьми, да и самый языкъ произведенія могъ бы служить помѣхой къ пониманію его" {Въ городской школѣ "Евгеній Онѣгинъ" былъ очень смутно понять. А вотъ начало изложенія романа, написанное довольно развитою дѣвушкою: "Когда я училась въ школѣ, я нечаянно прочла нѣсколько страницъ "Евгенія Онѣгина", и мнѣ онъ показался французской книгой, до того она была для меня непонятна. И когда мнѣ сказали, что эта книга написана на русскомъ языкѣ и что ее написалъ русскій поэтъ Пушкинъ, я не хотѣла, вѣрить и твердила, что нѣтъ въ мірѣ русскаго человѣка, который-бы понялъ, все, что тамъ написано" (стр. 471).} (стр. 470).
   2) "Кавказскій плѣнникъ", хотя былъ читанъ въ деревнѣ, но совершенно не былъ понятъ, и въ отчетѣ о немъ повторяется почти слово въ слово то же самое, что было сказано объ "Евгеніи Онѣгинѣ": "Непониманіе это -- добавляетъ отчетъ -- было настолько велико, что даже не чувствовалось самими слушателями, какъ это бываетъ иногда, и на другой день при вопросѣ учительницы: все ли было понятно при вчерашнемъ чтеніи, они дружно отвѣчали: "все, все!" (стр. 468).
   Если эти два произведенія признаны составительницами недоступными, то слѣдующія два признаны уже прямо негодными для народа.
   3) "Графъ Нулинъ". "На нашъ взглядъ романическій эпизодъ съ графомъ Нулинымъ,-- говорится о немъ въ отчетѣ,-- не представляетъ для народа рѣшительно ничего ни интереснаго, ни полезнаго, а потому мы считаемъ совершенно излишнимъ рекомендовать ему подобное произведеніе, хотя оно принадлежитъ перу нашего великаго художника" (стр. 462--3).
   4) "Арапъ Петра Великаго": "Къ той же категоріи мы можемъ отнести и "Арапа Петра Великаго" (стр. 463).
   Послѣ этого идетъ серія произведеній, рекомендуемыхъ народу, но съ такими ограниченіями, которыя совершенно исключаютъ средняго деревенскаго читателя:
   5) "Каменный гость": "Слѣдуетъ упомянуть, однако, что при выборѣ чтенія "Каменный гость" долженъ попадать въ руки исключительно взрослыхъ и болѣе развитыхъ читателей" (456).
   6) "Сраженный рыцарь". Сборникъ состоитъ изъ 5 стих.: "Сраженный рыцарь", "Наѣздникъ", "Анчаръ", "Родригъ" и "Странникъ" -- "Очевидно, -- говорится въ отчетѣ объ этомъ сборникѣ,-- что подобный подборъ стихотвореній можетъ быть рекомендованъ только наиболѣе развитымъ и подготовленнымъ читателямъ изъ народа" (459).
   7) "Моцартъ и Сальери" рекомендуется народу "съ тѣмъ, однако, условіемъ, чтобы выдавать его исключительно наиболѣе развитымъ и подготовленнымъ взрослымъ" (474).
   8) "О "Сценахъ изъ рыцарскихъ временъ" -- говоритъ составительница -- мы можемъ сказать то же, что сказали выше о "Моцартѣ и Сальери", а именно: наши взрослыя и развитыя ученицы читаютъ это произведеніе съ полнымъ пониманіемъ и интересомъ, между тѣмъ, полуграмотными и подростками оно понимается наполовину" (478).
   9--11) "Русалка", "Выстрѣлъ", "Анджело" -- вовсе не были читаны въ деревнѣ и въ отчетахъ о нихъ не объяснено по какимъ причинамъ.
   Такимъ образомъ, ровно половина всѣхъ разсмотрѣнныхъ во II томѣ произведеній Пушкина, прямо или косвенно, признана самими составительницами частью негодною, частью недоступною среднему народному читателю. Посмотримъ, какъ поняли слушатели тѣ 7 произведеній, которыя рекомендуются народу безо всякихъ ограниченій.
   12) "Братья разбойники": "Городскія ученицы отнеслись къ героямъ тепло и сочувственно, между тѣмъ какъ въ деревенскомъ людѣ они положительно не вызвали ни симпатій, ни сожалѣнія" (444).
   13) "Цыгане". "При повѣркѣ этой поэмы въ деревнѣ, съ нами случилось нѣчто совершенно неожиданное. При чтеніи заглавія, одинъ изъ слушателей замѣтилъ, съ предубѣжденіемъ: "Цыгане -- не буде добра!" -- и за нимъ вся аудиторія, точно сговорившись, дружно стала на эту точку зрѣнія. Начались разсказы о конокрадствѣ, о томъ, что цыгане живутъ невѣнчанными, что нѣтъ у нихъ ни стыда, ни совѣсти. Одна изъ женщинъ разсказала, какъ бросили они однажды умирающую старуху въ ихъ селѣ, и міръ вынужденъ былъ похоронить ее и т. д. и. т. д. Легко представить, какъ, при такого рода настроеніи, могли быть встрѣчены слова Земфиры: "Отецъ мой,-- дѣва говоритъ,-- веду я гостя, за курганомъ въ пустынѣ я его нашла и въ таборъ на ночь зазвала". Всѣ расхохотались.-- "Ось якъ, бачите!" сказалъ кто-то.-- "Полюбивсь, тай годи! Живи не журись!" (Вотъ какъ видите! полюбился да и все тутъ! Живи не тужи!). Надъ Алеко тоже смѣялись:-- "Изъ русскихъ та на цыгана задумавъ перевертатись! И винъ як птиця! ох, шоб тобі!.." и за этимъ опять слышались взрывы хохота" {Въ городской школѣ "Цыгане" тоже понятны были не вполнѣ. Кромѣ многихъ непонятныхъ для слушательницъ страницъ, въ отчетѣ приводится слѣдующій курьезъ: "Изъ характеристики, которую Алеко дѣлаетъ городскимъ правамъ и обычаямъ: "Любви стыдятся, мысли гонятъ, торгуютъ волею своей, главы предъ идолами клонятъ и просятъ денегъ да цѣпей" -- послѣднія три строки были отнесены слушательницами по адресу цыганъ и объяснены слѣдующимъ образомъ: "торгуютъ волею своей" -- обманываютъ людей ворожбой; "главы предъ идолами клонятъ" -- поклоняются не истинному Богу, а идоламъ; "просятъ денегъ да цѣпей" -- "воруютъ и попадаютъ въ цѣпи" (446).} (447).
   14) "Амуръ и Гименей". Сборникъ, состоящій изъ 6 стихотвореній. "Два изъ нихъ "Амуръ и Гименей" и "Усы" мы сочли совершенно излишнимъ перечитывать съ народомъ. Остальныя были поняты, хотя "Гусаръ" и вызвалъ довольно сомнительнаго свойства разсужденія о вѣдьмахъ.
   -- Отъ -- тобі и кажуть, то нема відьмъ! (Вотъ и говорите, что вѣдьмъ нѣтъ).
   -- А чого-жъ у книжкахъ про відемъ печатаютъ,-- нащо?-- спросила одна женщина.
   -- На сміхъ,-- отвѣчалъ ей спокойно мужикъ (449).
   15) "Бахчисарайскій фонтанъ". Разсказавъ о томъ, что городскія слушательницы поняли "Б. Ф." даже лучше, чѣмъ можно было ожидать, составительница отчета продолжаетъ: "Не то было въ деревнѣ: прежде всего слова, на которыя указывали мы выше (Гирей, гаремъ, евнухъ), оказались совершенно неизвѣстными наличному составу слушателей. Что такое "гаремъ" поняли изъ описанія, но воображали почему-то, что рѣчь идетъ о крѣпостномъ правѣ и о помѣщикахъ, устроивавшихъ у себя нѣчто вродѣ гарема, и, переглядываясь, повторяли многозначительно: -- Було, було, було! нечога казати, було!" Евнуха сочли за лакея и удивлялись, что ему дана была такая воля.-- "Старый мабуть", замѣтилъ кто-то, и всѣ на этомъ успокоились. Была понята, и то лишь отчасти, личность польской княжны Маріи и ея молитвы передъ ликомъ Пресвятыя Богородицы. "Нечего и говорить, продолжаетъ отчетъ, что послѣднія страницы "Поклонникъ музъ, поклонникъ мира" и т. д. пропали для нихъ совершенно безслѣдно" (452--3).
   16) "Мѣдный всадникъ" -- "Пришлось объяснять много непонятныхъ мѣстъ и словъ" (461).
   17) "Русланъ и Людмила". Кромѣ того, что эта поэма была признана чтицами годной для народа только послѣ нѣкотораго колебанія, въ ней оказались непонятными слушателямъ слѣдующія мѣста: 1) "И мнится нивы" до "мстительный ударъ"; 2) "Такъ иногда средь нашей сцены" до "насмѣшливой толпой" и 3) страницы, (по изд. Сытина) 63, 68, 73, 75, 90, 95 и 96 (451).
   18) "Скупой рыцарь" -- при чтеніи пришлось много объяснять и единственно, что заинтересовало слушателей,-- это что баронъ умеръ безъ покаянія (454).
   Всѣ эти выдержки изъ отчетовъ, безпристрастіе которыхъ въ данномъ случаѣ ужъ не можетъ быть заподозрѣно, слишкомъ ясно говорятъ сами за себя, чтобы нужно было подчеркивать ихъ. По прочтеніи ихъ, невольно припоминаются слава Толстого: Для того, "чтобы человѣку изъ русскаго народа полюбить чтеніе "Бориса Годунова" Пушкина.... надо этому человѣку перестать быть тѣмъ, чѣмъ онъ есть". Пока же онъ останется самимъ собою, лучшее произведеніе Пушкина должно казаться ему "наборомъ словъ, а смыслъ его презрѣнными пустяками" {"Прекрасный отрывокъ изъ поэмы Пушкина,-- говорится въ отчетѣ объ одномъ сборникѣ стихотвореній, въ которомъ находятся нѣкоторыя и Пушкина -- сила и прелесть котораго ставится такъ высоко интеллигентнымъ человѣкомъ, вызвалъ нѣкотораго рода недоумѣнія на тему: "Що воно?" -- и "Противъ чого?" -- "Приказка, тай годі!" (Присказка, да и все!) -- отвѣчалъ кто-то не безъ презрѣнія. И дальше этого никто не пошелъ" (147).}.
   Изъ соч. Гоголя было прочитано 9 разсказовъ и сказокъ (между прочимъ "Женитьба" и "Шинель"), Ни "Мертвыхъ душъ", ни "Ревизора" чтицы, какъ видно, не нашли подходящими для народнаго чтенія. Хотя прочитанныя произведенія были поняты, но они не вызвали ни горячаго интереса къ себѣ, ни особенныхъ разсужденій. Слушатели видѣли въ нихъ сказки не болѣе занимательныя, чѣмъ лубочныя.
   Какъ ни убѣждены были г-жа Алчевская и ея сотрудницы въ пригодности интеллигентной литературы для народа, онѣ всетаки не нашли возможнымъ читать не только въ деревнѣ, но даже и въ городѣ, ни одного изъ тѣхъ крупныхъ приведеній Тургенева, которыя поставили его въ ряду первоклассныхъ писателей. Единственно, что онѣ нашили возможнымъ читать изъ его произведеній -- это около половины "Записокъ охотника" да еще 5--6 мелкихъ разсказовъ. Еслибъ, предположимъ, народъ прекрасно понялъ эти немногіе разсказы, мы, еще не были бы вправѣ говорить, что "дали народу Тургенева", а тѣмъ болѣе дѣлать на основаніи этого, какіе либо выводы о доступности народу литературы интеллигенціи. Но отчеты говорятъ вамъ, что и эти немногіе разсказы Тургенева далеко не вполнѣ были поняты въ деревнѣ. Въ предисловіи къ этимъ отчетамъ говорится: "Иные изъ этихъ разсказовъ мы сочли возможнымъ прочесть въ народѣ и подѣлиться съ читателемъ добытыми результатами; несоотвѣтствіе же другихъ для народнаго чтенія являлось для насъ настолько очевиднымъ, что мы считали совершенно излишнимъ производить надъ ними какіе бы та ни было опыты" (495). Такимъ образомъ, изъ разсказовъ Тургенева было прочитано лишь 12, изъ которыхъ только 5 ("Малиновая вода", "Бѣжать лугъ", "Касьянъ съ Красивой Мечи", а также "Бригадиръ" и "Пожаръ на морѣ") оказались вполнѣ доступными деревенскимъ слушателямъ. Объ остальныхъ семи вотъ что говорится въ отчетахъ:
   1) "Пегасъ": "Разсказъ оказался совершенно недоступнымъ для народнаго чтенія" (503).
   2) "Собака": "Имѣемъ ли мы право предлагать народу произведенія, способныя еще болѣе закрѣпить въ его душѣ существующіе предразсудки и суевѣрія? Конечно, нѣтъ; а поэтому мы не считаемъ себя вправѣ рекомендовать для народнаго чтенія этотъ высокохудожественный разсказъ, полный и причудливой фантазіи и веселаго юмора" (503).
   3) "Стукъ... стукъ... стукъ!.." "Хотя многое въ этомъ разсказѣ объясняется реально, но читателю-простолюдину трудно, будетъ разобраться въ этомъ сочетаніи обстоятельствъ, въ этихъ намекахъ на фантастическое направленіе умовъ того времени, а поэтому мы и предпочитаемъ не включать "Стукъ... стукъ... стукъ!.." въ число разсказовъ, желательныхъ для народнаго чтенія" (505).
   4) "Хорь и Калинычъ": "Характеристики Полутыкина, Хоря и " Калинина слишкомъ тонки для пониманія неразвитыхъ людей". (496).
   5) "Лѣсъ и степь" можетъ прійтись по плечу только развитому читателю изъ народа" (502).
   6) "Поѣздка въ полѣсье": "Перечитывая этотъ полный поэзіи и прелести разсказъ, намъ невольно думалось: нѣтъ, не понять его нашему читателю изъ народа, не доросъ до него, длинны и скучны покажутся ему эти дивныя страницы описаній природы, непонятны типы крестьянъ, попадающихся по пути въ Полѣсье и очерченныхъ какъ бы однимъ взмахомъ кисти художника, недоступно раздумье Тургенева о значеніи жизни" (503).
   7) "Лебедянь": "Описаніе ярмарки, барышниковъ и продажи лошадей, пожалуй, и могли бы занять читателя изъ народа, но характеристика Хлопакова, потѣшающаго своихъ благодѣтелей разными придуманными имъ словцами, навѣрно окажется непонятною для простолюдина. Для него будутъ лишены всякаго юмора и соли такія, напр., остроты "не ву горячё па", "кес-кесе", "рракаліонъ" и т. п. А урѣзывать разсказъ, занимающій всего какихъ-нибудь 15--16 страницъ, совсѣмъ неудобно и нежелательно" (499).
   Подобные же неутѣшительные результаты дали и чтенія "произведеній Достоевскаго", если только можно этимъ громкимъ именемъ назвать нѣсколько отрывковъ въ 10--30 крошечныхъ страничекъ, произвольно вырѣзанныхъ изъ "Записокъ изъ мертваго дома", "Подростка", "Братьевъ Карамазовыхъ" и "Записокъ неизвѣстнаго". Изъ семи отрывковъ только 4 ("Вѣрующія бабы", "Мужикъ Марей", "Столѣтняя" и "Въ барскомъ пансіонѣ") оказались доступными народу, да и то съ нѣкоторыми оговорками; одинъ -- "Воръ" -- вовсе не былъ читанъ въ деревнѣ, а изъ остальныхъ двухъ,-- "Лѣтняя пора" признана невозможной и недоступной народу въ настоящемъ изданіи (508), а о "Представленіи" сказано въ отчетѣ: "Какъ ни грустно намъ отстранять на этотъ разъ имя Достоевскаго, мы не можемъ не признать отрывокъ "Представленіе" непригоднымъ для народа въ томъ видѣ, въ югомъ онъ является передъ нами въ эту минуту" (509).
  

III.

   Отчетъ о чтеніи Островскаго въ деревнѣ, послужилъ основаніемъ для многихъ широкихъ обобщеній, какъ со стороны X. Д. Алчевской, такъ и критиковъ "Что читать народу?", о пригодности интеллигентской литературы народу. За небольшимъ исключеніемъ, драматическія произведенія Островскаго, въ самомъ дѣлѣ, были поняты деревенскими слушателями и понравились имъ. Но можно ли на основаніи этого дѣлать какія-нибудь широкія сообщенія?
   Главныя дѣйствующія лица въ драмахъ Островскаго -- представители темнаго царства, тѣ же крестьяне, но у которыхъ перерѣзанъ питательный нервъ, соединявшій ихъ съ землей. Не успѣвъ ассимилизироваться съ культурной средой, они поспѣшили перенять ея внѣшній лоскъ, который приблизилъ ихъ къ культурной жизни настолько же, насколько яркій мундиръ въ состояли приблизить покойника къ обществу живыхъ людей. Герои Островскаго, не имѣя никакой духовной связи съ культурнымъ обществомъ, близки и понятны народу и по своему прошлому, и по тѣмъ омертвѣлымъ остаткамъ крестьянскихъ устоевъ, которые у нихъ уцѣлѣли и составляютъ ихъ убогое міросозерцаніе. Вслѣдствіе этого произведенія Островскаго понятны народу. Съ другой стороны, благодаря драматической формѣ, ставящей лицомъ къ лицу читателя съ героями пьесы, произведенія Островскаго, въ которыхъ вчерашніе крестьяне говорятъ языкомъ вполнѣ народнымъ, должны быть доступны даже малоразвитому читателю.
   Удивительно ли, что эти произведенія были поняты въ деревнѣ? Но можно ли въ этомъ фактѣ найти подтвержденіе пригодности литературы общества для народа? Намъ кажется, напротивъ, что онъ свидѣтельствуетъ скорѣе о ея недоступности народу. Изъ отчетовъ г-жи Алчевской мы видимъ, что деревенскій слушатель понималъ прекрасно только тѣ сцены, въ которыхъ выступаютъ знакомые ему типы, во едва только является человѣкъ культурной среды,-- сцена тотчасъ заволакивается туманомъ и слушатель перестаетъ ясно различать, что на ней происходитъ.
   Вотъ, напр., что говорится въ отчетѣ о чтеніи "Бѣдной невѣсты". "Пока мы съ нашими слушателями стояли на почвѣ общечеловѣческихъ чувствъ и ощущеній, каковы: любовь, ревность, мщеніе, злоба, отчаяніе, пока передъ ними ярко обрисовывались свѣтлые образы Катерины, Краснова и другихъ, все шло хорошо, но какъ только началось описаніе будничной, сѣренькой жизни съ ея противорѣчіями идеаламъ, созданнымъ интеллигентнымъ человѣкомъ, такъ нежданно-негаданно образовалась подъ ногами бездна и снова раздѣлила насъ на два лагеря, плохо понимающіе другъ друга-то, что казалось намъ смѣшнымъ и рутиннымъ, принималось народомъ за чистую монету и вызывало одобреніе. То, въ чемъ мы видѣли несчастіе и горе, признавалось имъ благопріятнымъ всходомъ, то, отъ чего страдало наше сердце, проходило для него незамѣченнымъ и вслѣдствіе этихъ диссонансовъ намъ казалось, что передъ нами другіе люди, что вчера еще они были гораздо умнѣе, гораздо воспріимчивѣе къ пониманію жизни и ея сложныхъ явленій и т. д." (стр. 521). О драмѣ: "Грѣхъ да бѣда на кого не живетъ" говорится: "Монологъ Бабаева (Явл. II, стр. 25) оказывается непонятнымъ, да и куда же понять деревенскому человѣку такія рѣчи: "Ботъ что значитъ быть среди хорошаго ландшафта, такъ сказать, наединѣ съ природой. Какія прекрасныя мысли приходятъ въ голову! Если эту мысль развить, конечно, на досугѣ, въ деревнѣ, можетъ выйти миленькая повѣсть или даже комедія, вродѣ Альфреда Мюссе. Только вѣдь у насъ не сыграютъ. Такія вещи нужно играть тонко, очень тонко; тутъ главное -- букетъ" (519). Въ "Доходномъ мѣстѣ" являются люди культурной среды, интеллигенты,-- и они опять оказываются непонятными народу. О Жадовѣ говорится нерѣшительно: "Надо замѣтить, однако, что не все въ рѣчахъ Жадова было доступно пониманію публики, и мы очень хорошо чувствовали и сознавали, что при такихъ фразахъ, какъ: "я не уступлю милліонной доли тѣхъ убѣжденій, которыми я обязанъ воспитанію" и т. п., на лицахъ слушателей скользило выраженіе недоумѣнія и вопроса, но въ общемъ рѣчи были поняты, какъ нельзя лучше" (542). Но о Досужевѣ оказано болѣе опредѣленно: "Мрачная фигура Досужева, его желчное раздраженіе, сарказмъ въ рѣчахъ,-- все это оказалось совершенно непонятымъ настоящимъ составомъ слушателей". Они, напр., вступались за плачущихъ купцовъ" (стр. 543). Дальше, рѣчь Жадова къ Полинѣ опять не была понята и вызвала у одной болѣе смѣлой слушательницы признаніе: "Не розибрала". Также не было понято въ этой же драмѣ письмо свѣтскаго человѣка" (545) и т. д.
   Короче, всюду, гдѣ на сцену являлся культурный человѣкъ,-- интеллигентный или свѣтскій,-- сцена дѣлалась совершенно чуждой народу.
   Мнѣ лично не приводилось читать народу драматическихъ произведеній классическихъ писателей. Но, рядомъ съ выводами "Что читать народу?" мы находимъ на этотъ счетъ и другія, діаметрально противоположныя сужденія. Въ небольшой замѣткѣ г. В. Ер--лова по поводу доклада г. H. Н. Хмѣлева о томъ, что читается народомъ въ Серпуховскомъ уѣздѣ (мы, къ сожалѣнію, не имѣли возможности познакомиться съ этимъ, повидимому, очень интереснымъ, докладомъ), говорится слѣдующее: "Любопытно категорическое заявленіе г. Хмѣлева, что "драматическія сочиненія вовсе не читаются и не понимаются народомъ". Этотъ выводъ -- продолжаетъ г. Ер--ловъ,-- вполнѣ совпадаетъ съ нашими личными по этому поводу наблюденіями, и потому намъ кажется, что не разъ высказывавшееся мнѣніе о томъ, что народъ любитъ читать и вполнѣ понимаетъ драматическую литературу,-- требуетъ фактическихъ подтвержденій. По крайней мѣрѣ намъ приходилось не разъ слышать такой отзывъ о какой-нибудь комедіи или драмѣ: "непонятная какая-то, никакъ не разберешь, кто кому говоритъ: народу много, ну и путляешь имена". Очевидно простыхъ читателей смущаетъ діалогическая форма, занимающая такое исключительное мѣсто въ драмѣ, а также обиліе дѣйствующихъ лицъ. И если въ статьяхъ г-жи Алчевской и г. Абрамова дѣлаются совершенно иные выводы по этому вопросу,-- выводы, такъ сказать, болѣе оптимистическаго характера, то не объясняются ли они нѣкоторымъ невольнымъ, недоразумѣніемъ, въ которое впали почтенные изслѣдователи? А именно: на основаніи того успѣха, какимъ пользовались драматическія произведенія, прочтенныя народу съ большимъ искусствомъ хорошею чтицею -- они сдѣлали обобщеніе" {"Русск. Вѣд." 1891 г. No 257.}.
  

IV.

   Черезъ 5--6 лѣтъ послѣ своихъ первыхъ чтеній, г-жа Алчевская прочла передъ той же своей аудиторіей произведенія Лермонтова. Однако, раньше, чѣмъ подѣлиться съ читателями результатами этихъ чтеній, она сочла необходимымъ сдѣлать слѣдующую оговорку:
   "Мнѣ не разъ приходилось слышать, будто крестьянъ и школьниковъ, съ которыми читаю я, нельзя признать нормальными типами, такъ какъ первые слушаютъ мои чтенія 6-й годъ, а вторые вышли газъ школы, находящейся въ исключительно благопріятныхъ условіяхъ. Неужели съ этимъ можно согласиться и неужели чтенія интеллигентнаго человѣка въ деревнѣ и раціонально поставленная школа не должны быть признаны (нормальными и естественными явленіями" {"Что чит. нар". T. III. Спб. 1906 г. стр. 190.}.
   Давши такой своеобразный отвѣть на ею же поставленный вопросъ, насколько чтенія въ ея аудиторіи могутъ считаться прототипомъ самостоятельныхъ чтеній обычнаго крестьянскаго грамотѣя,-- г-жa Алчевская передаетъ свои впечатлѣнія, отъ чтенія Лермонтова въ деревнѣ.
   Крестьяне, какъ нельзя лучше, поняли и прочувствовали "Демона" и "Мцыри", высказывали по поводу нихъ очень тонкія и глубокомысленныя разсужденія, а одинъ изъ слушателей "дополнилъ поэму "Демонъ" прекраснымъ и пластичнымъ разсказомъ" о кавказской природѣ.
   Послѣ этого можно было ожидать, что всѣ другія, гораздо менѣе сложныя произведенія Лермонтова уже навѣрное окажутся доступными пониманію слушателей. Однако, по словамъ отчета, почти ни одно не оказалось вполнѣ попятнымъ. Въ "Герой нашего времени" "яркій образъ Бэлы совершенно заслонилъ загадочный для нихъ образъ Печорина". (Томъ III, стр. 208). Чтенія "Боярина Орши" "быои прослушано молча, безъ обычныхъ замѣчаній и оживленія, и, когда наступилъ конецъ, слушатели заговорили о чемъ-то другомъ... Бабы многаго, очевидно, не поняли: не могли различить во время чтенія, говоритъ ли это игуменъ, бояринъ Орша или Арсеній; съ кѣмъ и за что дрался бояринъ Орша и т. д." (196).
   "Стихотворенія "Три пальмы", "Слышу ли голосъ твой", "Морская Царевна", "У вратъ обители святой", "Парусъ", "Сонъ", "Что въ полѣ за пыль пылитъ", "Тростникъ", "Свиданіе", "Вѣтка Палестины", "Выхожу одинъ я на дорогу", "Дубовый листокъ" не произвели, повидимому, никакого впечатлѣнія. По поводу "Незабудки" замѣтили: "Судите якъ хотете, чи вона правда чи брехня!" "Три пальмы" прошли въ полномъ молчаніи. Неизвѣстно даже одолѣли ли слушатели самый сюжетъ... Казалось, что всѣ эти стихотворенія не дали имъ того поэтическаго наслажденія, какое даютъ они интеллигентному человѣку. Въ стихотвореніи "Молитва" ихъ сбило съ толку слово "странникъ" и они отнесли и самую молитву на его счетъ" (201). Въ стихотвореніи "На смерть Пушкина" "для слушателей, которые знаютъ, что Пушкинъ великій поэтъ и убить на дуэли, понятно, очевидно, только заглавіе, только такъ сказать, самый фактъ происшествія; стихотворенія же они слушаютъ молча съ выраженіемъ того безплодно-напряженнаго вниманія, которое такъ больно видѣть на старческомъ лицѣ пожилого слушателя. И, дѣйствительно, что могутъ понять они безъ комментарій отъ первыхъ строкъ его и до послѣднихъ? То же напряженное недоумѣніе видимъ мы на лицахъ слушателей при чтеніи стихотвореній "Звуки", "Посвященіе къ поэмѣ "Демонъ", "Есть рѣчи, значенье" (205).
   "Приступая къ чтенію "Валерика" -- говоритъ составительница,-- я вдругъ почувствовала необходимость объяснить крестьянамъ первыя вступительныя строки стихотворенія.
  
   Я къ вамъ пишу случайно; право,
   Не знаю, какъ и для чего.
  
   Увѣренность, что они не поймутъ кто и къ кому пишетъ это, заставило меня отступить отъ моего обычнаго правила -- не вступать въ объясненія, ограничиваясь интереснымъ наблюденіемъ, какъ перевариваются крестьянами самостоятельно подобные литературные пріемы. Вотъ почему я не берусь судить, что было бы съ этимъ вступленіемъ безъ моего разъясненія и предполагаю, что оно могло бы вызвать недоумѣніе со стороны крестьянъ" (203).
   Въ отчетѣ мы не находимъ указанія, чувствовала ли составительница необходимость въ объясненіяхъ также, приступая къ чтенію "Демона"? (Хотя бы въ объясненіи самаго слова "демонъ"?) А между тѣмъ, это было бы очень интересно знать и могло бы объяснить какимъ образомъ аудиторія, ни слова не понявшая въ стихотвореніи "На смерть Пушкина" и многихъ другихъ стихотвореній, такъ хорошо и глубоко поняла такое сложное произведеніе, какъ "Демонъ"?
  

V.

   Г-жа Алчевская сдѣлала еще интересный опытъ чтенія шведскихъ и норвежскихъ питателей. Въ оглавленіи отчета объ этихъ чтеніяхъ, указаны 9 произведеній Бьернстерне-Бьернсона, Ибсена, Густава афъ Гейерстама, Эрнеста Альгрена, А. Стриндберга и Г. Гаултмана.
   Изъ трехъ разсказовъ Бьернсона только одинъ "Чистый флагъ" былъ хорошо понятъ деревенской аудиторіей. Разсказъ "Загадка жизни" былъ выслушанъ молча и составительницѣ "казалось, что для нѣкоторыхъ слушателей онъ все-таки остался загадкой, не даромъ они такъ упорно молчали" (T. III, 219). Чтеніе третьяго разсказа, "Вѣрность", заставило составительницу оставить открытымъ вопросъ "рекомендовать ли этотъ разсказъ для чтенія народу?" (217). Такъ же открытымъ остался вопросъ "слѣдуетъ ли рекомендовать для народа разсказъ "Снѣжная зима" Гейерстама (222). По поводу разсказа "Къ чему жить?" Альгрена, составительница пишетъ: "Душевныя страданія, разочарованія, доходящія до самоубійства, можно считать скорѣе принадлежностью интеллигентнаго человѣка, а потому врядъ ли читатель изъ народа разберется въ этихъ тонкихъ ощущеніяхъ" (222). Относительно разсказа "Укоры совѣсти" Стриндберга говорится: "Когда я думала потомъ о примѣненіи этого разсказа къ малограмотному читателю изъ народа, для меня было очевидно, что онъ потребуетъ не однихъ только пропусковъ, непонятныхъ словъ, не однихъ купюръ, а полной талантливой перерабтки матеріала въ простой, безхитростный разсказъ" (224). "Потонувшій колоколъ" не былъ читанъ въ деревнѣ. Г-жа Алчевская бесѣдовала по поводу него съ очень развитыми и начитанными учениками городской школы, съ которыми она вмѣстѣ смотрѣла въ городскомъ театрѣ эту пьесу.
   Особенно подробный отчетъ дается по поводу чтенія "Норы" Ибсена въ деревнѣ.
   "Когда мы притупили къ чтенію,-- пишетъ г-жа Алчевская,-- аудиторія моя была чрезвычайно оживлена; ее занимало рѣшительно все... Но по мѣрѣ развитія драмы, я все больше и больше чувствовала, какъ энергія моихъ слушателей слабѣетъ и съ ужасомъ замѣчала скучныя длиноты, которыя ускользали отъ меня при одиночномъ чтеніи.. Чувствовался первый приступъ скуки и слышались только отдѣльныя незначащія замѣчанія... Наконецъ, настали и полнѣйшія недоразумѣнія: старостиха неожиданно заподозрила, что Нюра находится въ связи съ докторомъ Ранкомъ, другомъ дома, и ставши на эту фальшивую точку зрѣнія, ни за что не хотѣла сдвинуться съ нея. Другіе, быть можетъ, не думали этого, но тѣмъ не менѣе обвиняли Нору и во лжи и въ лицемѣріи и въ непокорности мужу. "Це вона такъ плеще що йего нема",-- говорила презрительно старостиха при чтеніи, какъ Нора весело болтала съ Кристиной...
   -- "Довгенька казочка!" -- замѣчаетъ кто-то, зѣвая.
   -- "Довгенька, та понятлива",-- говоритъ лицемѣрно "свекровь", которой хочется всѣхъ увѣрить всегда, что она все понимаетъ.
   Даже грусть и раздумье Норы не трогаютъ безсердечныхъ на этотъ разъ женщинъ... Даже мысли Норы о смерти вызываютъ шуточное замѣчаніе... Рѣшимость Норы уйти изъ семьи и заняться самообразованіемъ вызываетъ новыя шуточки:
   -- "Розвинчалась! Вщ рідних дѣтей одказалась!"
   Дѣло доходить до того, что баба Параська говорить беззастѣнчиво:
   -- "Як бы я йіи чоловікош була, я-б йіи била! (Если-бъ я ея мужемъ была, я бы ее била!") -- и старостиха доказываетъ, что дѣтей своихъ Нора прижила не съ мужемъ, а съ докторомъ Ранкомъ...
   "Мнѣ досадно, что я выбрала для чтенія эту сложную, длинную драму съ тонкой психологической подкладкой, въ которой не могли разобраться они... Возвращаясь изъ хаты, я съ горечью сознаю фіаско, которое потерпѣла съ драмой Ибсена. Я вспомнила при этомъ то неотразимое впечатлѣніе, которое производили на моихъ слушателей комедіи и драмы Островскаго, какъ все въ нихъ было просто, понятно и близко, но мнѣ не хотѣлось все-таки такъ скоро сдаться и въ слѣдующее воскресенье я рѣшила позволитъ себѣ произвести еще одинъ, быть можетъ, послѣдній опытъ. Съ этой цѣлью я принялась за перечитку и подготовку одной изъ любимыхъ много драмъ Ибсена "Врагъ народа" ("Докторъ Штокманъ")... Я горячо принялась за перечитку этой драмы съ карандашомъ въ рукахъ и съ цѣлью сдѣлать нѣсколько незначительныхъ купюръ, если понадобится. Вначалѣ купюры эти, дѣйствительно, были незначительны, и я вычеркивала отдѣльныя фразы... Затѣмъ, пришлось зачеркивать цѣлые разговоры, и, наконецъ, цѣлыя страницы... Съ каждой новой страницей меня одолѣвали все большія и большія сомнѣнія, читать ли въ хатѣ драму "Докторъ Штокманъ", и я сильно поколебалась. Какъ вдругъ до меня дошелъ слухъ, что хатная аудиторія недовольна моимъ чтеніемъ... Мысль, что я разгоню своихъ деревенскихъ слушателей перечиткой намѣченныхъ мною произведеніи шведскихъ и норвежскихъ писателей, испугала меня до рѣшимости ставить эту затѣю, несмотря на то, что я убила на нее много времени и такъ искренно мечтала, что произведенія эти придутся по душѣ читателю изъ народа". (T. III, стр. 219--21).
   Такъ (печально и закончился опытъ съ чтеніемъ шведскихъ и норвежскихъ писателей въ деревнѣ.
   Приведенные выдержки изъ отчетовъ "Что читать народу?" лучше всякихъ разсужденій свидѣтельствуютъ, что литература общества, за исключеніемъ нѣсколькихъ, большей частью, незначительныхъ произведеній совершенно недоступна, ни по языку, ни по содержанію среднему крестьянскому читателю.
  

VI.

   Мы видѣли, что по вопросу о литературѣ общества для народа общіе выводы составительницъ "Что читать народу"? не только расходятся, но прямо противорѣчатъ тутъ же приведеннымъ отчетамъ о каждомъ чтеніи въ отдѣльности. Это же самое противорѣчіе, но ужъ въ обратномъ смыслѣ, мы находимъ въ отношеніи составительницъ къ произведеніямъ, написаннымъ спеціально для народа. Высказывая нѣсколько разъ рѣшительное осужденіе всякимъ подобнымъ попыткамъ, составительницы въ своихъ отчетахъ о чтеніи спеціально-народныхъ изданій "Посредника", "Русскаго Богатства" и др. не только признаютъ ихъ годными и доступными народу, но горячо, рекомендуютъ для народнаго чтенія. Это же противорѣчіе мы встрѣчаемъ и у критиковъ "Что читать народу?", которые въ одно и то же время и презрительно отзываются о какой-то "специфической спеціально-народной литературѣ", и горячо хвалятъ большинство народныхъ разсказавъ Толстого и другихъ извѣстныхъ писателей. Обратимся поэтому опять непосредственно къ отчетамъ.
   Въ предисловіи къ отчету о чтеніяхъ изданій "Посредника" составительницы говорятъ: "Разсматривая изданія "Посредника", мы имѣли предъ собою огромный матеріалъ, состоящій изъ сотенъ писемъ, полученныхъ складомъ изъ различныхъ концовъ Россіи и заключающій въ себѣ отзывы читателей. Эти разнообразные отзывы давали намъ, пожалуй, право подвести благопріятные итоги, даже безъ всякихъ съ нашей стороны провѣрокъ, но мы предпочли еще разъ подвергнуть изд. "Посредника" личному опыту и подѣлиться съ читателемъ результатомъ нашихъ наблюденій" (T. II, 59). И личный опытъ оказался не менѣе благопріятнымъ для изд. "Посредника". Оказалось, что почти безъ исключенія всѣ изданія этой фирмы были поняты, какъ нельзя лучше съ начала до конца даже совершенно неграмотными слушателями. Соотвѣтственно этому было и впечатлѣніе, произведенное названными изданіями на слушателей. Вотъ отчетъ о нѣкоторыхъ изъ этихъ чтеній:
   "Власть тьмы" Л. Н. Толстого произвела потрясающее впечатлѣніе. "Взволнованныя и возбужденныя ходомъ событія въ драмѣ онѣ (слушательницы) горячо передавали другъ другу случаи, выхваченныя прямо изъ жизни и происшедшіе чуть не вчера у нихъ на глазахъ. Случаи эти были поистинѣ ужасны и каждый изъ нихъ могъ бы послужить мотивомъ къ новой драмѣ (122).
   "Много ли человѣку земли надо?" ("Три сказки") его же. "Сила интереса и оживленія, съ которою прослушана была сказка, превзошла всѣ наши ожиданія. Казалось, что всѣ эти событія совершаются у насъ на глазахъ, при общемъ шумѣ толпы, при спорахъ, восклицаніяхъ, предположеніяхъ и надеждахъ.-- "Охъ, поіде!" говорили они, какъ будто выпроваживая знакомаго человѣка въ рискованный путь; и тутъ же начинались разсказы о томъ, какъ поѣхалъ на новыя мѣста сынъ мужика Кобца, и какъ нѣтъ отъ него ни слуху ни духу; какъ церковный регентъ тоже послалъ сына своего "до Самары" и много людей ждетъ, пока воротится онъ и что скажетъ. Разсказы эти и исторія Пахома сливались въ нѣчто цѣльное, нераздѣльное, пополняющее одно другое. Посторонній слушатель, не слѣдившій по книгѣ, навѣрное не могъ бы рѣшить, гдѣ кончаются разсказы о мужикѣ Кобцѣ и начинаются разсказы мужика Пахома" (98--9).
   "Воръ" Я. Гололобова. "Разсказъ "Воръ" настолько захватилъ вниманіе слушателей, что совершенно парализовалъ усталость. Всѣ были бодры и оживлены".
   -- "Ой, Боже, жъ мій!-- слушая разсказъ, воскликнулъ съ чувствомъ одинъ изъ слушателей.-- Неначе (будто) воно на души сиділо! Ну, скажемо къ приміру, патретъ (картина). Зійшовъ вінъ на високу гору, вдививсь (всмотрѣлся) и описавъ, а це жъ якъ?" (109).
   "Бабья доля". "Разсказъ "Бабья доля" такъ близокъ къ жизни нарда, такъ вѣрно рисуетъ картины и деревенскаго горя, и деревенской радости, что всецѣло захватываетъ вниманіе слушателей и вызываетъ въ нихъ и сожалѣнія, и смѣхъ, и слезы" (114).
   "Черные вороны" и "Весь вѣкъ для другихъ". П. В. Засодимскаго: "Мы не можемъ назвать настоящій разсказъ талантливымъ, но тема его такъ близка народу, раздумье надъ тѣмъ, откуда идетъ это зло и какъ бороться съ нимъ,-- такъ необходимо, что мы считаемъ его нелишнимъ въ народной библіотекѣ. Деревенскимъ людомъ онъ слушается съ большимъ интересомъ и вызываетъ толки и разсужденія о мѣстномъ кулачествѣ" (137).
   "Хворая". А. Потѣхина. "Разсказъ "Хворая", написанный тепло и талантливо, прочтется съ интересомъ и удовольствіемъ во всѣхъ слояхъ общества, но никому, пожалуй, онъ не будетъ такъ близокъ и понятенъ, какъ деревнѣ. Семейныя отношенія свекрови, невѣстки и сына, требованія непосильной работы отъ хворой, но молодой женщины, шестеро дѣтскихъ ртовъ, вопіющихъ о пищѣ, исканіе суда и правды въ волостномъ правленіи и у мѣстныхъ властей,-- все это свое, родное, все это испыталъ почти каждый или на себѣ, или на братѣ, или на овалѣ. Вотъ почему, вѣроятно, разсказъ слушался съ огромнымъ интересомъ и сочувствіемъ". (135).
   Точно такіе же благопріятные и восторженные отзывы о книжкахъ этой категоріи встрѣчаются въ изобиліи и въ I и въ III томахъ "Что читать народу?" Но и приведенные нами, кажется, достаточно свидѣтельствуютъ, что книжка, спеціально для народа написанная изъ его жизни, глубоко и сильно заинтересовала деревенскаго слушателя. И, что особенно интересно, заинтересовала не столько художественными красотами, сколько тѣмъ, что онъ въ ней нашелъ свою жизнь, свои нужды и запросы. Если разсказъ касается какой-нибудь важной стороны народной жизни, чтеніе буквально поглощало слушателей, почти безразлично -- написана ли книжка великимъ художникомъ или начинающимъ писателемъ, художественное ли это произведеніе или простое описаніе быта какой-нибудь части народа или рабочихъ {Вотъ что говорится, напр., въ отчетѣ о чтеніи книги "Черные богатыри". Жизнь рудокоповъ подъ землей, очень знакомая деревенскимъ слушателямъ г-жи Алчевской, живущимъ въ раіонѣ, изобилующемъ каменноугольными рудниками. Интересъ слушателей къ книгѣ, по словамъ отчета, превзошелъ всякія ожиданія чтицы. "Разсказы о происшествіяхъ въ жизни смѣшались съ описаніемъ тождественныхъ случаевъ въ книгѣ; шумъ, говоръ, оживленіе наполняли хату; дошло до того, что при чтеніи подробностей несчастнаго случая съ рабочимъ, который остался потомъ на вѣки калѣкой, одинъ изъ мужиковъ-шахтеровъ воскликнулъ оживленно: "а якъ же, це и при мені було!" -- и онъ назвалъ фамилію пострадавшаго и разсказалъ устно всѣ детали происшествія, дѣйствительно, весьма сходнаго съ описаннымъ событіемъ". (859).}. Въ приведенныхъ выдержкахъ о разсказахъ: "Черные вороны" и "Хворая" мы видѣли, что составительницы сами обратили вниманіе на глубокій интересъ, возбуждаемый въ слушателяхъ описаніемъ ихъ собственной жизни,-- въ отчетахъ о другихъ разсказахъ мы опять встрѣчаемъ прямое указаніе на эту черту. По поводу разсказа "Коробейники" въ отчетѣ говорится: "Насколько мы могли наблюдать, народъ съ большимъ интересомъ относится къ все произведенію въ литературѣ этого типа (кулака-кабатчика), который въ извѣстной степени составляетъ злобу дня его жизни. По поводу книгъ съ подобнымъ содержаніемъ обыкновенно возникаетъ много толковъ, бесѣдъ, сопоставленій написаннаго съ жизнью" (192). А по поводу разсказа "Тонулъ да выплылъ" говорится: "Есть книги, которыя не отличаются особенно художественною талантливостью, но въ нихъ затрогиваются вопросы, близкіе народу, возбуждающіе въ немъ горячій интересъ, и, въ виду этого, стоящіе того, чтобы обратить на нихъ серьезное вниманіе и дѣлать ихъ достояніемъ народной библіотеки" (230--1).
   Въ отчетахъ о книгахъ, написанныхъ спеціально для народа и изъ его жизни, бросается въ глаза то обстоятельство, что аудиторія ихъ не только слушаетъ, но и живетъ съ книгой, непосредственно сейчасъ примѣряя ея мораль къ своей жизни, къ себѣ. Даже рѣдкое, вполнѣ доступное народу но языку и содержанію произведеніе литературы общества слушалось въ деревнѣ "такъ себѣ", развлеченія ради, большей частью, какъ "пріказка", и въ то же время "спеціальная" книжка приводила (слушателей въ такое волненіе, жатое можетъ вызвать только дѣйствительное событіе. Мы видѣли, что иногда разсказъ смѣшивайся съ реальной жизнью. Въ отчетахъ приводятся и болѣе любопытныя факты, какъ книга примѣнялась и примѣрялась тутъ же активно къ жизни, вызывая даже инциденты во время чтенія. Въ повѣсти "Хворая" "типъ сельскаго старшины очерченъ такъ ярко и жизненно, что мѣстный старшина, человѣкъ въ высшей степени самолюбивый и надменный, былъ, очевидно, шокированъ этимъ, и когда старостиха, съ свойственной ей рѣзкостью и безцеремонностью, расхохоталась и сказала: "Вони скрізь таки" (вездѣ они таковы), онъ вдругъ распѣтушился, покраснѣлъ весь, какъ ракъ, вскочилъ со скамейки и произнесъ рѣзко и запальчиво: "Дура! какъ ты сміешь выраженіе такое дѣлать? мовчать!" Всѣ настолько поражены были неожиданностью этой выходки, что въ хатѣ воцарилась глубокая тишина, да и самъ онъ, видимо, нѣсколько смутился, сѣлъ опять на скамейку, просидѣлъ нѣсколько минутъ и затѣмъ молча удалился изъ хаты, полный величія и собственнаго достоинства.
   -- "Анъ (ишь) якій начальникъ, хіба винъ тутъ старшина! Чули (слыхали) мы его правду!" -- заговорило вдругъ нѣсколько голосовъ. Очевидно всѣ недовольны были выходкой господина старшины.
   -- "Ці книжки тильки-бъ старшинамъ читали, повтикали-бъ уci (убѣжали-бы всѣ),-- замѣтилъ иронически дѣдъ Бруско". (137).
   Въ другой разъ, слушая разсказъ: "Не гонись за большимъ -- малое потеряешь", въ которомъ описано, какъ крестьянское семейство разорилось и погибло оттого, что отецъ и дѣти пошли въ городъ на заработки,--"старостиха пришла въ такой азартъ, что стукнула по столу кулакомъ и проговорила желчно: "Не пущу дочку у заводъ, якъ собі хоче (не пущу дочку въ заводъ {Въ гор. Луганскъ, именуемый крестьянами но старой памяти Луганскимъ заводомъ или просто "заводомъ".}, какъ себѣ хочетъ") (153).
  

VII.

   Придавая книгамъ харьковскихъ учительницъ важное значеніе, мы, однако, не думаемъ этимъ сказать, что данный опытъ вполнѣ достаточенъ для всесторонняго выясненія крайне сложнаго вопроса народной литературы во всѣхъ его частяхъ. Но, съ другой стороны, мы также не можемъ признать результата этого опыта случайнымъ на томъ основаніи, что онъ былъ произведенъ въ сравнительно ограниченномъ размѣрѣ и въ одномъ лишь только уголкѣ, да и то не центральной Россіи. То, что разсказано въ книгахъ "Что читать народу", подтверждается многими другими фактами и цифрами. Мой личный долголѣтній опытъ чтенія рабочимъ и крестьянамъ нѣкоторыхъ селеній того же уѣзда, гдѣ происходили чтенія г-жи Алчевской, далъ положительно такіе же результаты. Этому опыту чтеній и посвящены послѣдующіе очерки.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru