Апрелева Елена Ивановна
Найденыш барышни Лизаветы Ивановны

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Е. АРДОВЪ
(E. И. Апрѣлева)

ДВА МІРА
РАЗСКАЗЫ
ДЛЯ ДѢТЕЙ СРЕДНЯГО ВОЗРАСТА

Съ 9-ю иллюстраціями художника H. Н. Герардова

Изданіе 2-е
Уч. Ком. Мин. Нар. Пр. допущ. въ ученич. библ. городскихъ, по полож. 1872 г., и двухклассныхъ сельскихъ училищъ.

Главн. Управл. Военно-учебн. Завед. допущена для ротныхъ библ. кадетскихъ корпусовъ.
ПЕТРОГРАДЪ
1915

  

Найденышъ барышни Лизаветы Ивановны.
Разсказъ.

I.

   Кто положилъ найденыша подъ смородинный кустъ? Этого доподлинно никто не зналъ. Всего менѣе знала барышня Лизавета Ивановна.
   Вышла она разъ въ ясное іюньское утро въ свой садикъ, вышла, какъ всегда, рано-ранёхонько,-- солнышко только лишь встало,-- и пошла себѣ тихонько по дорожкѣ. Въ одной рукѣ у нея плетеная корзиночка, въ другой ножницы. Собралась она смородины нарѣзать, варенье варить. Идетъ себѣ, напѣвая пѣсенку. Маленькая, тоненькая, бѣленькая, въ свѣтломъ ситцевомъ платьицѣ, кисейная косыночка на головѣ. Идетъ она, не налюбуется на свой садикъ.
   Ничего особеннаго въ этомъ садикѣ не было, но барышня сама, своими руками, выходила каждый кустикъ, сама наблюдала за посадкой каждаго дерева, и тамъ, гдѣ прежде росли сорная трава да бурьянъ, гдѣ валялись битые черепки, тряпки, да подошвы отъ старыхъ башмаковъ, тамъ цвѣли теперь левкои, бархатки, резеда; мальвы гордо подымали алыя, желтыя, бѣлыя головки, шиповникъ розовѣлъ безчисленными пахучими цвѣтами, а вдоль усыпанныхъ краснымъ пескомъ дорожекъ ярко зеленѣли свѣжей листвой кудрявыя березки, молодыя липки, вязы.
   Но гордость Лизаветы Ивановны составляли ягодные кусты. Ни у кого не было такой крупной смородины, клубники, малины, и все это росло въ такомъ изобиліи, что ягодъ для варенья, наливокъ, сушенья и всякой прочей заготовки хватало съ избыткомъ на цѣлый годъ.
   Медленно шагая по дорожкѣ, барышня съ любовью осматривала молоденькія деревца, срывала кое-какой подточенный червякомъ листикъ, подрѣзывала то тамъ, то сямъ тощенькую, криво растущую вѣтку.
   Вдругъ жалобный пискъ послышался въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея. Барышня оглянулась.
   "Господи!-- думаетъ она.-- Кто это здѣсь пищитъ?"
   Она прислушалась. Жалобный пискъ раздавался въ большомъ смородинномъ кустѣ, сплошь осыпанномъ красными ягодами. Тутъ, подъ вѣткой смородины, въ густой травѣ, лежало крошечное, завернутое въ грубое тряпье существо и жалобно плакало, въ то время, какъ на лобъ, на глаза, въ раскрытый отъ плача ротъ спускались сочныя, спѣлыя ягоды, какъ бы приглашая несмышленую крошку утолить свой голодъ.
   Барышня подбѣжала къ маленькому жалкому созданью и стала передъ нимъ на колѣни.
   -- Малютка, откуда ты? Чей ты?-- тревожно спросила она.
   Но малютка, понятно, не могъ говорить и въ отвѣтъ только громче заплакалъ.
   Барышня взяла крошку на руки, покачала, поласкала, а сама озирается,-- нѣтъ ли кого поблизости, кто бы могъ сказать, чей это ребенокъ; но въ саду никого не было. Оставивъ тогда корзиночку и ножницы на травѣ, она понесла ребенка въ домъ. Осторожно поднялась она на крыльцо балкона, на цыпочкахъ прошла столовую и вошла въ кабинетъ, плотно притворивъ за собою дверь, словно боялась, что неугомонный крикъ потревожитъ кого-нибудь изъ домашнихъ.
   Въ кабинетѣ она положила находку на широкій старомодный кожаный диванъ и развернула грубую пеленку.
   На груди малютки висѣлъ на тесемочкѣ мѣдный крестикъ, а къ крестику былъ привязанъ клочокъ оберточной бумаги, и на этомъ клочкѣ вкривь и вкось расползлись слова, начертанныя крупнымъ неумѣлымъ почеркомъ: "Крещенъ. Имя ему Семенъ".
   Барышня глубоко задумалась. Щеки ея горѣли отъ волненія, а кроткіе глаза съ тревогой и страхомъ смотрѣли на плачущаго младенца.
   Все это было такъ необыкновенно, такъ неожиданно!.. Что теперь дѣлать? Что-то скажетъ старая ворчунья, тетушка Дарья Степановна?
   Барышня въ смущеніи отвела глаза отъ кричащаго во все горло ребенка, взглядъ ея невольно остановился на большомъ фотографическомъ портретѣ, висѣвшемъ надъ диваномъ.
   То былъ портретъ пожилого человѣка съ густыми сѣдыми волосами и большою окладистою бородой. Въ черномъ стариковскомъ сюртукѣ на широкихъ плечахъ, онъ свободно сидѣлъ въ креслѣ, скрестивъ обѣ руки на набалдашникѣ толстой трости, и глаза его, небольшіе, но зоркіе и привѣтливые, казалось, прямо и выжидательно смотрѣли на молодую дѣвушку.
   -- Да, да!-- сказала она восторженно.-- Я знаю, какъ бы ты, отецъ, поступилъ!
   И, любовно взглянувъ еще разъ на портретъ, она выбѣжала изъ кабинета и скоро вернулась съ чашкою молока въ одной рукѣ и тонкимъ старымъ полотнянымъ бѣльемъ въ другой.
   Она вынула ребенка изъ грубаго, жесткаго тряпья, обвернула крошечные, извивающіеся отъ крика члены мяконькимъ полотномъ и на первый разъ, не имѣя ничего другого подъ рукой, размочила мякишъ бѣлаго хлѣба въ молокѣ, завернула его въ чистую кисейку и вложила эту соску въ ротъ ребенка. Соска показалась Сенькѣ такой вкусной, что онъ тотчасъ же пересталъ кричать и, довольный своей судьбой, заснулъ.
  

II.

   Бѣдные люди часто вспоминали добраго доктора Ивана Ивановича Хуторенко. Бывало, цѣлыми днями, въ дождь и въ стужу, объѣзжаетъ онъ на маленькихъ дрожкахъ своихъ многочисленныхъ паціентовъ. Къ богатымъ онъ ѣздилъ неохотно.
   -- Зачѣмъ я вамъ?-- говорилъ онъ.-- У васъ свои доктора. Пусть имъ и отъ вашего богатства малая толика перепадетъ.
   На него обижались, и хотя онъ, какъ докторъ, славился, однако, люди достаточные только въ крайности обращались къ нему. Не нравились имъ его правдивыя рѣчи.
   -- Э, полноте!-- говаривалъ онъ иной расфранчённой барынѣ.-- Никакой у васъ, сударыня, болѣзни нѣтъ. Свободнаго времени у васъ много, это точно. Отъ скуки и голова болитъ, и безсонница, и все такое... У меня нѣтъ лѣкарства противъ скуки.
   -- Какой грубіянъ этотъ Хуторенко!-- жаловалась барыня пріятельницамъ.-- Ни за что больше къ нему не обращусь.
   А Хуторенкѣ до того и дѣла нѣтъ. У него были свои больные,-- бѣдные, трудящіеся люди, и для нихъ у него всегда находилось и время, и доброе слово, и денежная помощь.
   -- Помни, Лиза,-- твердилъ онъ единственной своей дочкѣ,-- много горя и нищеты на землѣ. Дѣлись достаткомъ съ неимущими и не закрывай сердца отъ обездоленныхъ и несчастныхъ.
   И Лиза помнила этотъ завѣтъ. Тихая, кроткая, она еще въ дѣтствѣ заслужила названіе доброй барышни, а когда выросла, сдѣлалась ревностной пособницей отца въ его сношеніяхъ съ бѣдняками.
   Отецъ и дочь жили душа въ душу. Но однажды свѣтлый миръ ихъ домашняго очага былъ нарушенъ внезапнымъ пріѣздомъ двоюродной сестры Хуторенки, бездѣтной вдовы, усадебка которой сгорѣла. Лишившись имущества, она явилась, нежданая, непрошеная, къ своимъ родственникамъ.
   -- Ну, доченька,-- сказалъ Хуторенко,-- дѣлать нечего! Тетушкѣ Дарьѣ Степановнѣ и впрямь дѣться некуда... Пожмемся какъ-нибудь, потѣснимся... Авось, и сживемся...
   Но сжиться съ тетушкой было не легко. Сварливая, ворчливая, она не выносила противорѣчій и не любила стѣсняться.
   -- Подумаешь, какіе богачи!-- говорила она не разъ отцу съ дочерью.-- Все раздаютъ, раздаютъ!.. Точно и впрямь отъ богатства сундуки ломятся... А всего-то только и есть, что домишко одинъ да какіе-то накопленные гроши. Такъ и по міру можно пойти!
   -- Пока еще не пошли,-- шутливо отвѣчалъ докторъ, съ улыбкой поглядывая на дочку.
   При жизни Ивана Ивановича тетушка, однако, рѣдко позволяла себѣ выражать неодобреніе. Но вотъ надъ бѣдной Лизой стряслась бѣда: Иванъ Ивановичъ простудился и, проболѣвъ нѣсколько дней, умеръ.
   Наканунѣ смерти онъ сказалъ:
   -- Я тяжко боленъ, дѣточка дорогая. Приготовься къ худшему. Помни то, о чемъ мы съ тобой часто говорили. На свѣтѣ много горя и нищеты... Не закрывай своего сердца... Будь снисходительна къ тетушкѣ. Она тоже обездоленная... Но помни: Ты -- хозяйка въ этомъ домѣ... Будь тверда... Не допускай беззаконія...
   Объ этихъ послѣднихъ словахъ отца думала Лизавета Ивановна, когда, уложивъ на диванѣ найденыша на большую кожаную подушку, приготовилась встрѣтить укоры и упреки тетушки по поводу пригрѣтаго и накормленнаго ребенка.
   Тетушка вставала поздно, и Лизавета Ивановна имѣла время приготовиться и укрѣпиться въ своихъ намѣреніяхъ.
   -- Что это болтаетъ прислуга?-- заговорила тетушка, какъ только вошла въ столовую и сѣла къ чайному столу въ большое подвинутое для нея кресло.-- Что это она болтаетъ, племянница, будто у насъ въ саду ты нашла ребенка?
   -- Да, это правда, тетушка,-- отвѣчала Лизавета Ивановна, подавая Дарьѣ Степановнѣ чашку кофе и придвигая къ ней сливки и сухари.-- Я вамъ сейчасъ все разскажу.
   Нахмуривъ брови, тетушка выслушала Лизу, прерывая ее порою словами:
   -- Этакая дерзость!.. До чего вы съ покойнымъ папенькой избаловали городскихъ нищихъ! Скоро они сюда и ребятъ всѣхъ, и увѣчныхъ, и стариковъ перетащатъ...
   -- Хорошо! Мы это приведемъ въ порядокъ!-- сказала она, когда Лиза замолкла.-- Вотъ напьюсь кофе и отвезу его въ полицію.
   -- Въ полицію? Кого?-- съ изумленіемъ спросила Лизавета Ивановна.
   -- Какъ кого?-- сердито вскрикнула тетушка.-- Того мальчишку, конечно. Они ужъ тамъ разыщутъ, кто его подбросилъ...
   -- Этого мальчика я оставлю у себя,-- тихо сказала Лизавета Ивановна.
   -- Что!?-- грозно крикнула Дарья Степановна.
   -- Да, у себя!-- такъ же тихо повторила Лизавета Ивановна, но голосъ ея дрожалъ, и щеки покрылись густымъ румянцемъ.
   -- Ты, кажется, съ ума сошла!-- закричала вновь тетушка.-- Нѣтъ, ужъ извини. Этого я не позволю. Не позволю, чтобы ты съ улицы подбирала ребятъ и вносила къ намъ въ домъ! Не позволю!-- прибавила она, и въ сердцахъ такъ стукнула кулакомъ по столу, что посуда на немъ зазвенѣла.
   -- Въ мой домъ,-- еще тише сказала Лизавета Ивановна.
   Дарья Степановна побагровѣла отъ злости.
   -- А! Такъ вотъ какъ!-- заговорила она наконецъ.-- Въ вашъ домъ. Прекрасно! Бродягъ и нищихъ вы готовы пріютить навсегда подъ своимъ кровомъ, а теткѣ не стыдитесь дать понять, что, дескать, помни... Ты у меня живешь!.. Не ты, молъ, а я хозяйка!.. Поняла, очень хорошо поняла. Премного вамъ благодарна, Лизавета Ивановна; очень даже благодарна. Можете утѣшиться со своимъ подкидышемъ... Сегодня же меня не будетъ подъ этой кровлей!..
   И тетушка, несмотря на толщину и немолодые годы, какъ ураганъ вылетѣла изъ столовой, съ силой захлопнувъ за собой дверь.
   Лизавета Ивановна постояла на мѣстѣ, посмотрѣла на захлопнутую дверь и медленно направилась въ кабинетъ. Здѣсь она въ изнеможеніи опустилась на диванъ, на которомъ сладко спалъ Сенька, и горько заплакала.
   Необузданный гнѣвъ тетушки всегда наводилъ страхъ на добрую, кроткую дѣвушку. Но вотъ она подняла полные слезъ глаза на портретъ, и печальное лицо ея какъ бы невольно прояснилось.
   "Ты хорошо поступила, дочка,-- говорилъ ей любящій взглядъ отца, а въ углахъ его губъ проступила будто знакомая усмѣшка.-- Не бойся, тетушка не уйдетъ. Посердится и перестанетъ".
   И дѣйствительно, тетушка три дня не выходила изъ своей комнаты и, кромѣ горничной, никого къ себѣ не пускала; но на четвертый, угрюмая, недовольная, сошла въ столовую, молча сѣла на обычное кресло за столомъ, однако, не отклонила внимательнаго за собой ухаживанья бѣленькой, слабенькой, кроткой, но при случаѣ, когда это было нужно, стойкой племянницы. О Сенькѣ не было сказано ни слова; но тетушка знала, что найденышъ водворенъ подъ кровлей того дома, гдѣ и она, на старости лѣтъ, нашла пріютъ и -- хочешь не хочешь,-- этому неизбѣжному обстоятельству покориться надо. И тетушка покорилась.
  

III.

   -- Какой странный мальчикъ! Скажите, онъ всегда у васъ такой угрюмый?-- спрашивали Лизавету Ивановну иные знакомые.
   -- Онъ не угрюмый, онъ только робкій,-- отвѣчала Лизавета Ивановна и ласкала при этомъ рукой большую голову Сени.-- Мы съ нимъ всегда вмѣстѣ, а я, вы знаете, все болѣю,-- прибавляла она.-- Да и онъ самъ не изъ здоровыхъ. Привыкъ сиднемъ сидѣть у моихъ ногъ на скамеечкѣ, съ книжкой все, либо рисуетъ что-нибудь, и въ садъ безъ меня не заглянетъ, развѣ ужъ насильно прогоню.
   И вправду, Сенька росъ слабымъ, хилымъ мальчикомъ. Ему уже семь лѣтъ, а никто не далъ бы ему больше четырехъ. Малорослый, тоненькій, съ большой головою на тоненькой шеѣ и узкихъ плечахъ, онъ не умѣлъ рѣзвиться, какъ другія дѣти.
   Здоровьемъ Лизавета Ивановна никогда не отличалась, но при жизни отца все-таки чувствовала себя настолько крѣпкою, что бодро вела домашнее хозяйство, заботилась объ отцѣ и во всемъ была ему дѣятельной, неутомимой помощницей. Послѣ его смерти здоровье ея вдругъ ухудшилось. Тоска ли по дорогомъ, незабвенномъ отцѣ, или тайный недугъ подточили мало-по-малу ея еще молодыя силы. Она все больше и больше замыкалась въ четырехъ стѣнахъ бывшаго кабинета отца, все рѣже и рѣже выходила изъ дому; даже любимыя работы въ саду стали для нея утомительны. Не утомляли ее только рисованье да маленькій найденышъ, который неотлучно находился при тетѣ Лизѣ, какъ онъ называлъ Лизавету Ивановну.
   Еще въ гимназіи Лизавета Ивановна проявляла большія способности къ рисованію и живописи, но особенно удавались ей рисунки перомъ. По окончаніи гимназическаго курса забота объ отцѣ, участіе въ его дѣятельности, домашнія хлопоты отвлекли ее отъ любимаго занятія. Но теперь, когда злой недугъ лишилъ ее прежней энергіи и часто на многіе часы приковывалъ къ креслу, она, ненавидящая праздность, снова взялась за перо, и снова изъ-подъ этого талантливаго пера выступали на бумагѣ одинъ за другимъ прелестные, правдою и дарованіемъ проникнутые рисунки, изображающіе преимущественно сцены изъ жизни дѣтей и животныхъ.
   Такъ, Сеня съ восторгомъ увидѣлъ наглядное изображеніе судьбы и дѣяній любимаго кота и товарища Мурки, начиная съ того момента, когда тотъ, едва прозрѣвшимъ котенкомъ, выползаетъ изъ корзины, гдѣ со дня рожденія грѣлся около матери, и, забавно разставивъ лапки, дѣлаетъ первые шаги по полу, и до той минуты, когда этотъ малышъ, пройдя всѣ степени развитія и преобразившись въ жирнаго пушистаго кота, крадется, прищуривъ лукаво глазъ, къ беззаботно поющей на вѣткѣ липы птичкѣ.
   Но восторгу Сени не было предѣла, когда изъ-подъ пера тети Лизы вылилось жизнеописаніе маленькаго найденыша. Тутъ былъ и смородинный кустъ, а подъ нимъ плачущая крошка въ грубыхъ пеленкахъ, и первые шаги большеголоваго Сени, и его безконечныя игры съ котомъ Муркой, и, наконецъ, Сеня, серьезный, вдумчивый, на скамеечкѣ у ногъ тети Лизы, съ карандашомъ въ одной рукѣ и съ тетрадкой для рисованія въ другой.
   Сеня хотя и не любилъ шумныхъ подвижныхъ игръ, но, по-своему, былъ веселый, сообщительный мальчикъ. Веселость его пропадала только тогда, когда, по той или другой причинѣ, приходилось оставаться наединѣ съ суровой тетушкой Дарьей Степановной. Съ годами тетушка не сдѣлалась ни добрѣе, ни мягче, и такъ какъ Лизаветѣ Ивановнѣ, по болѣзни, пришлось сложить съ себя часть заботъ по хозяйству, то тетушка взвалила эти заботы себѣ на плечи и, сдѣлавшись, такимъ образомъ, почти полною хозяйкою на кухнѣ, въ кладовой и въ огородѣ, съ утра до ночи гремѣла ключами, ворчала, журила прислугу и особенно Сеню, если тотъ случайно попадался ей на глаза.
   Ему еще не было пяти лѣтъ, какъ она прозвала его дармоѣдомъ, и такъ понравилось ей это прозвище, что она иначе и не называла мальчика. Сеня долго не понималъ смысла обиднаго прозвища, но нелюбовь къ себѣ старой тетушки чувствовалъ прекрасно и старался не попадаться ей лишній разъ на глаза. Къ счастью, въ дѣтскую тетушка никогда не заглядывала, а въ кабинетъ проникала рѣдко.
   Накормивъ всѣхъ обѣдомъ и поворчавъ, что никто за хлопоты ей не благодаренъ, тетушка ложилась спать, а поспавъ часа два, отправлялась на цѣлый вечеръ играть въ карты къ кому-нибудь изъ знакомыхъ.
   Эти послѣобѣденные часы, когда тетушка предавалась сну или картамъ въ гостяхъ, были самыми счастливыми часами для Сени. Дверь изъ кабинета, до обѣда замкнутая, отпиралась настежь, и мальчикъ могъ безпрепятственно бродить по столовой и гостиной, входить, по желанію, въ кабинетъ, гдѣ Лизавета Ивановна въ старинномъ креслѣ съ привинченнымъ къ нему подвижнымъ пюпитромъ сидѣла или за рисованіемъ, или за книгой, или, отодвинувъ въ сторону пюпитръ, просто отдыхала.
   Въ такія минуты отдыха Сеня присаживался у ея ногъ на скамеечкѣ, и начиналась бесѣда, всегда одинаково интересная, одинаково заманчивая для чуткаго, впечатлительнаго ребенка.
   Она разсказывала про своего отца, какъ онъ, младшій сынъ бѣднаго, обремененнаго огромной семьей канцелярскаго чиновника, съ первыхъ дней жизни узналъ, что такое бѣдность,-- та бѣдность, которая не проситъ милостыни, не ждетъ подачки, а трудится, бьется, какъ рыба объ ледъ, чтобы прожить впроголодь, не утративъ облика человѣческаго. И дѣдъ ея работалъ, не покладая рукъ. И бабка, отъ нужды и заботъ рано состарѣвшаяся, молчаливо, безъ ропота и жалобъ, помогала мужу и ростила, какъ умѣла, своихъ дѣтей.
   Между тѣмъ, старшіе сыновья причиняли только горе родителямъ. Но, какъ всегда въ природѣ, гдѣ тѣнь, тамъ и свѣтъ, такъ и въ мрачное, горестное существованіе бѣдныхъ стариковъ проникъ лучъ радости въ лицѣ ихъ младшаго сына. Онъ явился имъ опорой и утѣхой. Оттого ли, что свыше ему было дано больше впечатлительности къ добру, оттого ли, что мать окружила дѣтство его еще большею любовью, бережностью и заботой, чѣмъ дѣтство старшихъ, или оттого, что разгулъ и праздность братьевъ съ малыхъ лѣтъ внушили ему глубокое отвращеніе, онъ рано рѣшилъ выбиться изъ той колеи, въ которую заключила его граничащая почти съ нищетой бѣдность родителей, и добиться независимости. И онъ добился. И лучшей минутой его жизни была та, когда онъ ввелъ измученную, изстрадавшуюся мать въ скромную, но уютную квартирку, которую онъ, какъ молодой многообѣщающій талантливый врачъ, могъ нанять на собственный заработокъ. Отецъ его не дожилъ до этого блаженнаго дня.
   -- Я помню бабушку,-- разсказывала дальше Лизавета Ивановна.-- Мнѣ вѣдь было семь лѣтъ, когда она скончалась. Помню я ее всегда въ темномъ шерстяномъ платьѣ съ пелериной и въ черномъ кружевномъ чепцѣ. Худенькая, крошечная старушка, съ лицомъ сморщеннымъ, какъ печеное яблоко, и съ добрыми-добрыми глазами, словно заволоченными туманомъ. Никогда не оставалась она безъ дѣла. Вѣчно что-нибудь вязала, штопала, стряпала, и за всякій пустякъ, за всякую услугу такъ благодарила, будто и ни вѣсть что для нея сдѣлали. А молилась она такъ, какъ ни раньше, ни послѣ я не видала, чтобы кто-нибудь такъ горячо молился!.. И молитва ея была вся проникнута благодарностью. Милая, добрая бабушка! Мнѣ кажется, до самой смерти она не могла привыкнуть къ положенію безпечальнаго житья; все будто ждала, что вотъ-вотъ надъ нею разразится ударъ, и ужъ заранѣе покорно подставляла подъ этотъ ударъ свою старую, сѣдую голову. Но нѣтъ! Богъ не допустилъ ее до новаго горя. Она тихо, безболѣзненно скончалась, благословляя любимаго сына и мать мою, которая замѣнила ей дочь, и меня, свою внучку-баловницу.
   -- Я думаю,-- сказала однажды Лизавета Ивановна Сенѣ, сидѣвшему по обыкновенію у ея ногъ,-- отецъ не могъ бы такъ чутко относиться къ людскому горю, если.бы въ дѣтствѣ ему не пришлось близко-близко соприкоснуться съ тяжкой нуждой и со всѣмъ тѣмъ зломъ, къ которому эта нужда ведетъ.
   Лизавета Ивановна на мгновеніе задумалась. Сеня, не прерывая наступившаго молчанія, глядѣлъ ей въ лицо. Не по-дѣтски серьезно и вдумчиво всматривался онъ въ изнуренныя болѣзнью милыя его сердцу черты. Онъ привыкъ, что тетя Лиза, обреченная недугомъ на одиночество, разговариваетъ съ нимъ не какъ съ ребенкомъ, а какъ съ товарищемъ и другомъ.
   -- Какъ знать!-- заговорила вновь Лизавета Ивановна, положивъ блѣдную, прозрачную руку на большую голову Сени:-- можетъ, и тебя, крестьянскаго сына, не даромъ вывелъ Господь изъ той среды, въ которой ты родился!.. Мы, кажется, почти съ увѣренностью можемъ сказать, что ты крестьянскій сынъ,-- съ улыбкою прибавила она.-- Всѣ розсказни, которыя мнѣ довелось слышать о твоемъ появленіи у меня въ саду, лишены и смысла, и правдоподобія. Только одинъ разсказъ изъ сотни басенъ имѣетъ основаніе.
   Лизавета Ивановна разсказала тогда съ любопытствомъ слушавшему Сенѣ, что наканунѣ того утра, когда тетя Лиза нашла его подъ смородиннымъ кустомъ, черезъ городъ проходила, направляясь на Дальній Востокъ, партія переселенцевъ. Въ дорогѣ отъ изнуренія умерла у нихъ молодая женщина, незадолго передъ тѣмъ похоронившая мужа, и остался маленькій сирота, съ которымъ не знали, что и дѣлать изголодавшіеся люди, безъ того не знавшіе, чѣмъ и какъ прокормить собственныя семьи.
   Рано на зарѣ знаменательнаго для Сени и Лизаветы Ивановны дня тётка Арина, торговавшая на мосту булками, видѣла высокаго, сѣдого, какъ лунь, старика. Она запомнила его потому, что наканунѣ онъ съ нею калякалъ, когда она подала ему Христа ради булочку, и разспрашивалъ о томъ, о семъ.
   Она разсказала ему о своихъ горестяхъ, о томъ, что у нея нога отнимается и что лѣчитъ ее барышня. "Кто эта барышня? Да что, да какъ?.." Словоохотливая Арина разсказала, что знала и даже -- чего не знала, и показала, гдѣ живетъ барышня.
   Утромъ на зарѣ она, какъ всегда, шла съ булками на мостъ и встрѣтила того же старика, и несъ онъ какую-то ношу, завернутую въ сѣрое тряпье, и шелъ, крадучись, будто съ опаской, какъ-разъ къ докторскому дому. Она хотѣла его окликнуть, да почему-то раздумала, а старикъ прошелъ мимо, не примѣтивъ ея. Но не дошла она еще до моста, какъ видитъ,-- старикъ идетъ обратно, и ноши у него на рукакъ уже нѣтъ... Идетъ онъ скоро, будто торопится... Не дойдя до церкви, что на углу, старикъ остановился, снялъ шапку, нѣсколько разъ истово перекрестился, потомъ снова пошелъ, свернулъ въ переулокъ, и Арина больше его не видала.
   -- Все это весьма правдоподобно,-- замѣтила Лизавета Ивановна,-- и я буду вѣчно Бога благодарить за то, что Онъ послалъ мнѣ тебя, если ты, мой маленькій крестьянскій сынъ, и знанія свои, и трудъ, и талантъ, дарованный тебѣ, быть можетъ, Господомъ Богомъ, употребишь на облегченіе участи хотя немногихъ изъ тѣхъ, въ средѣ которыхъ тебѣ отъ рожденія суждено было жить!
   Лизавета Ивановна нѣжно погладила по головѣ Сеню и глубоко заглянула въ его чистые, не по лѣтамъ серьезные глаза, и во взглядѣ этихъ глазъ она прочла и пониманіе ея словъ, и готовность служить тому, чему она и отецъ ея всю жизнь служили.
   Улыбка счастья озарила кроткое лицо больной дѣвушки. Она притянула къ себѣ Сеню и прижала къ своей груди.
   -- Мой дорогой мальчикъ,-- сказала она просто,-- я вѣрю, что ты -- моя награда послѣ пережитыхъ страданій и лучшее, что я имѣю въ жизни послѣ смерти отца.

[]

IV.

   Первые уроки чтенія и письма давала Сенѣ Лизавета Ивановна, и уроки эти доставляли истинное удовольствіе какъ ученику, такъ и учительницѣ. Читать Сеня выучился шутя; писалъ онъ бойко, четко; ариѳметика потребовала нѣсколько больше труда, но Сеня такъ старался, употреблялъ столько усилія, чтобы усвоить трудныя для него четыре правила, что и тутъ дѣло, можно сказать, увѣнчалось успѣхомъ. Но что особенно радовало Лизавету Ивановну и наполняло сердце ея сладкою надеждой, это -- быстрые успѣхи мальчика въ рисованіи. Съ каждымъ днемъ онъ все больше и больше пристращался къ этому занятію, и рисунки его обличали недюжинное дарованіе.
   Онъ предпочиталъ карандашъ перу; но когда однажды Лизавета Ивановна велѣла подвинуть къ себѣ мольбертъ и взялась за масляныя краски, давно уже ею оставленныя, восторгу Сени не было предѣла. Съ жаднымъ любопытствомъ слѣдилъ онъ за кистью, а когда картина была окончена, не могъ оторваться отъ образа святой Варвары Великомученицы, предназначенной Лизаветою Ивановною для церкви сосѣдняго прихода. Складки одежды, синій плащъ великомученицы, нѣжная окраска лица, волосъ, руки, сложенныя для молитвы, глаза, поднятые къ небу,-- все приводило мальчика въ восхищеніе. Но Лизавета Ивановна, улыбаясь радости Сени, не безъ смущенія смотрѣла на свою работу. Она казалась ей посредственной, блѣдной, ничтожной...
   "Нѣтъ, мой мальчикъ, за краски я берусь только по необходимости,-- говорила она.-- Кисть мнѣ хуже дается, чѣмъ перо. Это что за живопись!
   "Мазня, а не живопись!" -- мысленно не безъ огорченія твердила она себѣ и, откинувшись на спинку кресла, критически всматривалась въ свою картину, а передъ глазами ея, одна за другою, проходили творенія великихъ мастеровъ въ Эрмитажѣ, гдѣ она въ ранніе годы, когда ея отецъ проживалъ въ Петербургѣ, проводила долгіе счастливые часы, полные восторга, радости и робкихъ надеждъ.
   "Нѣтъ, я знаю... всегда знала, что краски не для меня! Даже тогда, когда мечтала стать смиренной ученицей великихъ мастеровъ, даже тогда я чувствовала, что мечты эти слишкомъ горделивы, слишкомъ заносчивы!" -- продолжала грустно размышлять дѣвушка.
   Сеня не могъ понять недовольства Лизаветы Ивановны. Для него эта первая видѣнная живопись масляными красками казалась чудомъ. Потемнѣвшіе образа въ ихъ старой приходской церкви не давали ему понятія о краскахъ. Теперь онъ впервые видѣлъ, какъ краски эти накладывались на холстъ, какъ изъ ихъ сочетанія выступали свѣжіе, яркіе, гармоническіе цвѣта, и гармонія эта ласкала глазъ, заставляла маленькое сердце трепетать отъ восторга.
   Лизавета Ивановна задумчиво смотрѣла на ушедшаго въ созерцаніе мальчика, и въ мысляхъ ея крѣпло давно зародившееся намѣреніе.
   "Не даромъ Господь выдѣлилъ его изъ другихъ! Не даромъ послалъ его мнѣ!-- думала набожная дѣвушка.-- Онъ будетъ художникомъ, а я... я должна расчистить ему путь. Можетъ, онъ достигнетъ того, что мнѣ при моихъ слабыхъ силахъ и дарованіяхъ было недостижимо".
   Лизавета Ивановна взяла со стоявшаго поблизости стола большую папку, наполненную рисунками, и не безъ робости и смущенія стала перебирать эти рисунки. И чѣмъ болѣе она разсматривала ихъ, тѣмъ блѣднѣе и ничтожнѣе они ей казались. Сердце ея сжималось отъ боли, руки, перебиравшія рисунки, дрожали, въ глазахъ закипали слезы.
   "Попытаться надо... Не для себя... для него,-- говорила она, стараясь подавить въ себѣ тяжелыя сомнѣнія.-- Кто знаетъ? Успѣхъ приходитъ иногда неожиданно".
   Она отобрала нѣсколько рисунковъ и, недовольно покачивая головой, внимательно разглядывала ихъ.
   -- Взгляни, Сеня,-- сказала она.-- Помнишь ты это?
   Сеня неохотно оторвался отъ картины и равнодушно взглянулъ на рисунки перомъ къ "Бѣжину лугу" Тургенева, рисунки, полные жизни, движенія, правды, и которые еще недавно приводили его въ восхищеніе.
   Этотъ равнодушный взглядъ мальчика, какъ ножомъ, рѣзнулъ сердце Лизаветы Ивановны. Но въ глазахъ Сени мелькали блескъ, яркость, сочность красокъ, и тонкіе, нѣжные, прелестные, но передъ красками сѣроватые штрихи пера казались ему совершенно неинтересными.
   Съ невольнымъ вздохомъ Лизавета Ивановна положила на столъ отобранные рисунки и, сложивъ блѣдныя руки на колѣняхъ, скорбно смотрѣла передъ собой. Сеня вернулся къ картинѣ.
   -- Иди, погуляй въ саду,-- сказала вдругъ Лизавета Ивановна,-- и не возвращайся, пока я не позову.
   Голосъ ея звучалъ строго, почти рѣзко; лицо выражало непривычную суровость. Сеня съ изумленіемъ поглядѣлъ на нее и робко вышелъ изъ комнаты.
   Лизавета Ивановна придвинула къ себѣ пюпитръ, чернильницу, положила на пюпитръ тетрадь почтовой бумаги и взялась за перо.
   "Будь, что будетъ! Попытаться надо!" -- твердо повторила она, и перо быстро задвигалось по бумагѣ.
   Она писала въ Петербургъ старому другу своего отца и просила его показать прилагаемые рисунки свѣдущимъ людямъ. "Быть можетъ, если они не очень плохи", нерѣшительно прибавила она, "и будутъ отпечатаны, за нихъ дадутъ плату... А деньги въ настоящую минуту такъ нужны"...
   Блѣднѣя и краснѣя, писала она это письмо и, окончивъ его, поспѣшно, не давая себѣ времени раздумать, вложила отобранные рисунки между двухъ тоненькихъ дощечекъ, обвернула все въ газетную бумагу, зашила въ холстъ, надписала адресъ и немедленно отправила посылку съ письмомъ на почту.
   "Будь, что будетъ!" -- прошептала она и, не безъ мучительнаго усилія поднявшись съ кресла, медленно, опираясь на палку, вышла на балконъ.
   Ясное осеннее солнце залило мягкимъ свѣтомъ разросшійся садъ; листва на деревьяхъ пожелтѣла; сухіе листья покрывали дорожки, прежде столь тщательно вычищенныя; сорная трава заглушала цвѣты. Все носило характеръ запустѣнія; только огородныя гряды да ягодные кусты, попавшіе подъ непосредственный надзоръ тетушки, процвѣтали.
   "Бѣдные мои цвѣточки,-- подумала Лизавета Ивановна,-- вы теперь въ загонѣ... Погодите, поправлюсь и опять за васъ примусь".
   Грустная улыбка скользнула на лицѣ дѣвушки.
   "Поправлюсь ли только?-- сказала она себѣ, вдыхая полною грудью запахъ резеды и левкоевъ.-- А липки мои какъ чудно растутъ, а березки! Давно ли онѣ были ниже меня!"
   Лизавета Ивановна любовно окинула взоромъ свое маленькое владѣніе и съ улыбкой посмотрѣла на Сеню; заложивъ руки за спину, онъ солидно расхаживалъ по липовой аллеѣ. Она окликнула его. Мальчикъ тотчасъ же подбѣжалъ и первымъ дѣломъ подкатилъ къ ней кресло. Лизавета Ивановна сѣла.
   -- Ты не знаешь, Сеня,-- сказала она весело,-- что, можетъ быть, сегодняшній день рѣшаетъ нашу съ тобой судьбу.
   -- Я буду писать картины красками, кистью!-- вскрикнулъ Сеня, и глаза его заблестѣли.
   Лизавета Ивановна улыбнулась.
   -- Можетъ быть, все можетъ быть!-- сказала она.-- Но раньше надо учиться и много учиться. Невѣжда и въ живописи далеко не пойдетъ.
  

V.

   Тою же осенью Сеня поступилъ въ училище. Онъ вошелъ въ него хотя и не безъ страха, но тѣмъ не менѣе съ полной надеждой и вѣрой въ успѣхъ.
   Надежда его не оправдалась. Онъ не проявилъ не только способности, но даже прилежанія. Грамматическихъ правилъ онъ никакъ не могъ усвоить; ариѳметическія задачи представлялись ему невыносимой головоломкой; но хуже всего -- онъ былъ не въ состояніи сосредоточить вниманіе на томъ, что говоритъ учитель.
   Въ началѣ урока соберется съ силами, начнетъ слушать, но не пройдетъ и четверти часа, какъ глаза его уже не смотрятъ напряженно на строгое лицо учителя, а мечтательно блуждаютъ по всѣмъ предметамъ, останавливаясь то на лучѣ солнца, прошедшемъ сквозь стекло и радугой играющемъ на бѣлой стѣнѣ классной комнаты, то на клочкѣ неба, виднѣющагося изъ ближайшаго къ нему окна, то на замысловатыхъ узорахъ, отпечатанныхъ морозомъ на заледенѣвшихъ стеклахъ... Да мало ли на что смотрѣлъ Сеня во время урока!.. Всѣ предметы запечатлѣвались въ его глазахъ и мало-по-малу, почти машинально, карандашомъ или перомъ, переносилъ онъ свои впечатлѣнія въ тетрадь, развернутую для диктанта или списыванія съ книги, и на линейкахъ тетради, вмѣсто буквъ появлялись живыя изображенія товарищей, то школьничающихъ за спиной учителя, то внимательно слушающихъ, то дремлющихъ за своими партами. Среди различныхъ предметовъ въ классѣ, къ великому удовольствію школьниковъ, которые украдкой заглядывали черезъ плечо или локоть Сени въ его тетради, выступала и фигура учителя съ его непослушнымъ хохломъ на лбу и приподнятою верхнею губой... Учитель стремительно направлялся къ Сенѣ, тетрадь вырывалась изъ его рукъ, и Сеня подвергался строжайшему наказанію.
   Не лучше было Сенѣ и въ кругу товарищей. Съ самаго начала они стали преслѣдовать его насмѣшками.
   -- Пойди сюда!.. Какъ тебя тамъ звать!-- кричали они.-- Найденышъ, что ли? Или непомнящій родства? Или безъ рода и племени?.. Кличка хорошая! Тятенька твой не въ острогѣ ли сидѣлъ... А маменька не дурочка ли Алена, что подъ окнами милостыню канючитъ?..
   Сначала насмѣшки эти, приставанья приводили Сеню въ недоумѣніе. Онъ робко, какъ загнанный звѣрокъ, оглядывалъ своихъ мучителей, не понимая, за что они его мучатъ... Но постепенно онъ понялъ, что въ даваемыхъ ему прозвищахъ есть нѣчто безконечно обидное, и горечь и озлобленіе забирались въ его незлобивое сердце... Будь онъ посильнѣе, онъ сталъ бы драться; но маленькій, тщедушный, онъ былъ значительно слабѣе своихъ притѣснителей, и ему ничего не оставалось, какъ уходить отъ преслѣдованій, уходить съ ненавистью, съ затаеннымъ желаніемъ мести. Сжавъ кулачки и стиснувъ зубы, смотрѣлъ онъ сверкающими отъ гнѣва глазами на своихъ мучителей, и Лизавета Ивановна не узнала бы въ этомъ разсвирѣпѣвшемъ мальчикѣ своего тихаго, кроткаго воспитанника.
   А дома его ожидала новая обида. Дурныя школьныя отмѣтки точно подтверждали право Дарьи Степановны относиться къ нему съ презрѣніемъ: Прозвища: "дармоѣдъ", "лѣнтяй", "лизоблюдъ", окончательно укрѣпились за нимъ, и Дарья Степановна примѣняла эти прозвища съ тѣмъ большимъ ожесточеніемъ, что Сеня не прятался отъ нея, а, напротивъ, какъ бы съ намѣреніемъ оставался на мѣстѣ и хотя и молчалъ, но взглядъ его выражалъ и злобу, и упорное упрямство, что выводило тетушку изъ себя.
   Лизавета Ивановна со страхомъ и горемъ слѣдила за перемѣной въ характерѣ Сени. Даже съ нею онъ былъ уже не тотъ; его болтовня, общительность смѣнились унылымъ молчаніемъ.
   -- Что съ тобою сдѣлалось, Сеня?-- говорила она порой.
   Но мальчикъ молчалъ. Онъ не передавалъ ей насмѣшекъ школьниковъ, не передавалъ и своихъ мученій и чувствъ мести, которыя его волновали, а когда она, просмотрѣвъ недѣльныя отмѣтки, съ грустью глядѣла на него, онъ только низко-низко опускалъ голову.
   Дурное поведеніе Сени, его лѣность были, дѣйствительно, жестокимъ ударомъ для Лизаветы Ивановны. Ударъ этотъ не смягчилъ даже долго ожидаемый и наконецъ полученный отвѣтъ на ея письмо. Отзывъ о рисункахъ превзошелъ всѣ ожиданія. Не только они были одобрены, не только несомнѣнному таланту художницы отдавалось должное, но ей еще немедленно предложили сдѣлать иллюстраціи къ изданію любимаго поэта, а за иллюстраціи обѣщана была значительная плата.
   -- Сеня, мой милый мальчикъ,-- сказала она, притягивая къ себѣ найденыша, который, какъ зачастую въ послѣднее время, уныло сидѣлъ безъ дѣла на скамеечкѣ у ея ногъ,-- знаешь ли ты что мнѣ пишутъ?
   Она прочитала вслухъ нѣсколько строкъ изъ письма.
   -- Но для кого же я буду работать, если ты упорно не хочешь учиться?
   Мальчикъ поднялъ голову и его тусклый, равнодушный взглядъ встрѣтился съ нѣжнымъ взоромъ Лизаветы Ивановны.
   Слезы внезапно подступили къ глазамъ Сени.
   -- Возьмите меня изъ школы,-- сказалъ онъ вдругъ.-- Возьмите, тетя милая... Я буду учиться... Тамъ... все злые, злые... Я не могу... Зачѣмъ они меня мучатъ... Я не виноватъ...
   И, горько зарыдавъ, мальчикъ прижался головой къ колѣнямъ Лизаветы Ивановны.
   Въ тотъ же день она написала инспектору училища, тоже давнишнему знакомому ея отца, и просила его какъ-нибудь къ ней заѣхать. Инспекторъ не замедлилъ исполнить ея просьбу. На вопросъ о Сенѣ онъ безъ запинки отвѣтилъ:
   -- И неспособенъ, и лѣнивъ.
   -- Но со мной онъ такъ охотно учился,-- робко замѣтила Лизавета Ивановна,-- и учился безъ труда...
   -- Не смѣю съ вами спорить, милѣйшая Лизавета Ивановна, даже охотно вѣрю... Въ школѣ, однако, онъ оказался чуть ли не хуже всѣхъ... Большое испытаніе вы на себя взяли! Впрочемъ, кажется, у него есть даръ къ рисованію... Кто знаетъ... Можетъ, изъ него выйдетъ художникъ!..
   Лизавета Ивановна молча выслушала его... и рѣшила взять Сеню изъ училища.
   Прошло нѣсколько лѣтъ.
   Въ одно февральское петербургское утро передъ зданіемъ выставки картинъ стояло множество экипажей, и масса нарядной публики толпилась въ залахъ выставки. Приманкой на этотъ разъ была, между прочимъ, картина подъ скромнымъ названіемъ "Больная дѣвушка", произведеніе кисти неизвѣстнаго еще публикѣ молодого художника.
   На первомъ планѣ большого полотна сидѣла въ креслѣ дѣвушка въ свѣтло-голубой батистовой блузѣ. Кружевная косынка, небрежно завязанная у ворота широкимъ узломъ, оттѣняла тонкую, нѣжную шею; изъ-подъ обшитыхъ кружевами рукавовъ выступали худенькія, почти прозрачныя руки.
   Дѣвушка сидѣла у раскрытаго въ садъ выходившаго окна; клочокъ голубого неба виднѣлся въ окно; вѣтка бѣлой сирени склонилась на подоконникъ, а лучъ солнца, пройдя сквозь свѣжую листву, проникъ въ комнату и блестками игралъ на всѣхъ предметахъ. Мольбертъ съ начатою картиною, ящикъ съ красками, палитра, кисти, муштабель довершали обстановку.
   И прозрачность кружева, и мягкія складки батистовой ткани, и безукоризненное очертаніе блѣдныхъ рукъ, и теплота освѣщенія, и прелесть сирени, точно дышащей ароматомъ, вызывали громкіе возгласы восторга у зрителей. Но лучше всего, но совершеннѣе всего была голова дѣвушки.
   Откинутая, какъ бы въ утомленіи, она покоилась на подушкѣ. Свѣтло-каштановые, слегка голубой лентой подхваченные волосы волнистыми недлинными шелковистыми прядями разсыпались по подушкѣ, обрамляя продолговатое, блѣдное, почти безъ кровинки, лицо съ тонкими, нѣжными чертами и грустными, вдумчивыми глазами. Печальный взглядъ этихъ кроткихъ, покорныхъ, въ даль смотрящихъ глазъ придавалъ особое обаяніе нѣжному лицу, на которое болѣзнь наложила неизгладимую печать.
   -- Прелесть! Безподобно! Какая поэзія!-- раздавались вокругъ возгласы.
   Знатоки выражали свое одобреніе техническими терминами, а публика, та публика, которая понятія не имѣетъ о терминахъ, почтительно слушала знатоковъ и, находя въ одобреніи спеціалистовъ какъ бы подтвержденіе своего впечатлѣнія, еще больше, еще громче восторгалась картиной.
   -- Да позвольте. Это вѣдь вылитый портретъ нашей извѣстной художницы Елизаветы Ивановны-Хуторенко,-- вскричалъ пожилой человѣкъ въ цилиндрѣ и крылаткѣ, изъ-подъ разстегнутаго воротника которой виднѣлся орденъ на шеѣ.-- Съ натуры списано, говорю вамъ... Она вѣдь -- наша горожанка,-- продолжалъ господинъ, возвышая голосъ, очень довольный, что его слушаютъ.-- Вотъ не дожила бѣдняжка!.. Порокъ сердца!.. Годы просидѣла она вотъ въ этомъ самомъ креслѣ... Найденовъ!-- продолжалъ господинъ, пробѣгая глазами каталогъ...-- Семенъ Найденовъ... Онъ самый и есть... Вѣдь вотъ какъ можно ошибиться... Мальчикомъ онъ годъ у меня въ училищѣ учился... Отъявленный, я вамъ скажу, лѣнивецъ былъ и тупоумный какой-то... Скажите, какой изъ него талантъ выработался!.. Вотъ и припомнишь пословицу: "вѣкъ живи, вѣкъ учись!" -- закончилъ господинъ, въ изумленіи передъ талантомъ Найденова разводя руками.
   Усмѣшка скользнула по взволнованному лицу юноши, стоявшаго недалеко отъ господина въ крылаткѣ и съ напряженіемъ вслушивающагося въ говоръ публики. Невзрачный, тщедушный, въ скромномъ, наглухо застегнутомъ пальто и барашковой черной шапкѣ, низко надвинутой на лобъ, стоялъ онъ, никѣмъ не примѣченный, и жадно ловилъ бѣглые отзывы толпы. Нервная дрожь пробѣгала порой по его узкимъ плечамъ, и длинные тонкіе пальцы рукъ, засунутыхъ въ карманы пальто, нервно сжимались и разжимались.
   При послѣднихъ словахъ господина въ крылаткѣ онъ поднялъ голову и взглянулъ на картину. И живо представилось ему то утро, когда онъ, рыдая, прижался головой къ колѣнямъ больной дѣвушки моля ее взять его изъ училища.
   Что было бы съ нимъ, еслибъ она не вняла его просьбѣ!.. Онъ ясно видѣлъ себя въ прошломъ крошечнымъ большеголовымъ мальчуганомъ со сжатыми кулачками и злобно сверкающими глазами.
   Какая тьма царила въ его маленькомъ сердцѣ! Какое безсильное озлобленіе и тупоуміе внѣдрялось въ неразвитый еще разумъ во время этого школьнаго года!.. Всталъ ли бы онъ на ноги, увѣровалъ ли бы въ себя, написалъ ли бы картину свою, если бы не она, вѣчно милая, любвеобильная, кроткая, нареченная мать его?
   "Помни, Сеня,-- писала она ему передъ смертью,-- безъ высшихъ цѣлей жить нельзя! Душа наша имѣетъ такія же настоятельныя потребности, какъ и тѣло, и... тѣло должно подчиняться ей"...
   Многимъ ли въ жизни выпадаетъ счастье встрѣтить подтвержденіе этихъ словъ!.. Она подчинила себя своему призванію. Изнуренная болѣзнью, она въ трудѣ, терпѣніи, всепрощеніи и любви искала бодрость и ясность духа и находила ихъ..
   Толпа, за позднимъ часомъ, разошлась. Юноша остался одинъ передъ своей картиной. Снявъ шапку, онъ съ благоговѣніемъ смотрѣлъ наслѣдный ликъ дѣвушки, слабо освѣщенный надвигающимися сумерками, и казалось ему, что въ кроткихъ, задумчивыхъ глазахъ привѣтливо свѣтится улыбка, и слышится ему тихій незабвенный голосъ, отдающійся, какъ музыка, въ его замирающемъ отъ умиленія сердцѣ:
   -- Ты -- моя награда за всѣ перенесенныя страданія... Ты -- лучшее, что я имѣю послѣ смерти отца.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru