Архипов Николай Архипович
Аглая Петровна

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Николай Архипов

Аглая Петровна

I.

   От порта отошли при ветре и холоде, и потому все пассажиры разбрелись по своим каютам, и только один длинный англичанин со строго поджатыми губами и красным Бедекером в руках сидел у рубки I-го класса и с серьёзным видом осматривал берег, точно изучая нечто глубокомысленное.
   Пароход большой и важный. Шёл быстро, но бесшумно, благородно. Точно сознавая своё достоинство.
   Это не то, что какой-нибудь колёсный пароходишко, у которого больше шума, нежели ходу; пыхтит, громыхает, а ползёт по-черепашьи.
   Проворно бегают по палубе матросы -- рослые, загорелые здоровяки, важно расхаживает по мостику широкоплечий капитан на коротких, немного кривых ногах, как у кавалериста.
   Словом, обычная пароходная обстановка.
   Громыхая, уложили матросы толстую якорную цепь, приведя в порядок канаты, и совсем тихо стало на пароходе, только ветер посвистывал среди мачт и рей. Казалось, вся махина погрузилась в сон, тихий и безмятежный...

* * *

   Однако же, когда пароход обогнул какую-то гору, отчего сразу угомонился ветер, а через минуту выглянуло и солнышко -- сначала робко, а потом всё смелей и смелей, -- на палубу вдруг начали выползать люди, которые, оказывается, вовсе и не думали спать тихо и безмятежно.
   Первым вышел толстогубый негр. Глянул на солнце желтоватыми глазами, оскалил зубы во всю ширину необъятного рта и весело выбрыкнул ногами какое-то весёлое "па".
   Потом поглядел на англичанина и, чувствуя, очевидно, потребность поделиться с кем-то радостью по поводу появления солнца, избрал для этого глубокомысленного сына Альбиона.
   Тот на минуту оторвался от Бедекера, серьёзно посмотрел на солнце и, сказав в пространство неизвестно кому короткое "yes", вновь погрузился в красный путеводитель.
   Вторым выполз толстый купец с большой русой бородой, как у всех купцов на Руси, и на минуту сладко зажмурил глаза:
   -- Экая, сударь, благодать-то... -- словоохотливо обратился он к соседу.
   Сосед молчал.
   Купец снова повторил своё замечание и посмотрел на соседа.
   Посмотрел и от изумления присел, а язык прилип к гортани... Да и было отчего: перед ним стоял арап, совсем чёрный арап, как рисуют на картинках.
   -- Извините-с... не знал-с, что вы этакие... -- совсем растерялась русая борода.
   Негр улыбнулся и добродушно промолвил:
   -- Нишехо... Зтрастейт пожалуйст...
   И протянул купцу руку.
   Тот с некоторой опаской посмотрел на черноту руки и осторожно пожал её. Впрочем, тут же незаметно вытер собственную руку о полу пиджака.
   Потом смелее посмотрел на негра.
   -- Хе... хе... да и чёрные вы, господин! -- не выдержал он.
   Негр продолжал улыбаться. Разговор, впрочем, вязался слабо: негр знал по-русски только "нишехо, зтрастейт пожалуйст" и ещё одно совсем неприличное ругательство.
   Купец же знал всего лишь два иностранных слова: "шнапс" и "трынка". Да и то не знал в точности: то ли по-французски, то ли по-немецки.
   Немного всё же потолковали: негр показал пальцем на солнце и радостно улыбнулся; купец тоже показал перстом на солнце и из любезности расхохотался.
   Оба любезно хохотали.
   Затем на палубе показался молодой студент в свежем кителе, белобрысый, с маленькими усиками. В виде контраста, за ним шёл, громыхая саблей, грозный смуглый армейский капитан, с большими подусниками, отчего походил на свирепого, вечно недовольного бульдога.
   Потом выполз маленький чинуша, слегка припадающий на правую ногу.
   За ним человек в пенсне, с умными глазами и красивой шевелюрой.
   И много иных -- всех не перечесть!
   Но вот, чётко выстукивая каблучками, среди невольного восторга присутствующих появилась на палубе точно фея, вся светлая и радостная, голубоокая девушка в широкой белой шляпе.
   Казалось -- это не девушка, а светлая, радостная мечта.
   Разве могут быть у человека глаза такой чистой голубизны и такой бездонной глубины, глаза с такими большими радостными ресницами? А светло-золотистые локоны, легко вьющиеся на белом мраморном челе! А губы -- кораллы нежнейших очертаний!
   О лёгкой же воздушной фигуре её, точно сотканной из света, нельзя говорить беззубой прозой -- тут требуется звучный стих.
   За этой воздушной царицей, опять-таки в виде контраста, следовало какое-то уродливое четвероногое, с непомерно большой головой, посаженной на крохотном тельце и тоненьких ножках.
   Только при ближайшем рассмотрении можно было узнать в этом уродце маленькую собачку.
   Девушка остановилась у борта, рядом с купцом, и в большой морской бинокль смотрела на плывущие берега.
   -- Хе... хе... занятная у вас собачка... -- отважился заговорить купчина.
   Девушка просто посмотрела на русака и ответила певучим грудным альтом:
   -- Это очень редкой австралийской породы... Мне дядя привёз её из Мельбурна...
   -- Изволите говорить -- из Мельбурна? -- кто-то спросил из-за спины.
   Купец недовольно оглянулся: это был черноусый капитан, Бог весть как очутившийся около них.
   Купцу очень хотелось ответить ему: "Не с вами, дескать, ваше благородие, разговаривают", -- но внушительный вид капитана помешал ему это сделать.
   -- Да, из Мельбурна.
   -- У нас, знаете, был в роте поручик Ноткин... Так вот у этого Ноткина был пёс тоже -- гм -- из этой самой местности, которую вы изволили назвать... Доложу вам, занятнейший был пёс, -- всё ботфорты поручика по двору таскал... А однажды, ха-ха, вышла прямо умора. В офицерском собрании был полковой бал. Ну, натурально, танцы, разные там конфетти, poste d'amour и всё прочее. И вот, не угодно ли такое табло-с: поручик Ноткин в бешеном вальсе мчится с дочерью полкового командира, за которой, должен вам сказать, он серьёзно ухаживал, а за ними, представьте себе, громаднейший -- passez moi le mot -- кобель со старым ботфортом в зубах. Ну, натурально застрелил...
   -- Кто кого-с?
   Капитан недовольно дёрнул усом и оглянулся: это был чиновник, припадавший на правую ногу.
   -- Изволите спросить -- кто кого-с? Ну, натурально -- поручик кобеля, а никак не наоборот...
   Довольный своей остротой, капитан лихо повёл глазами.
   -- Ах, это вы о собачках... У нас тоже был случай презабавный. У управляющего контрольной палатой... Я имею честь состоять старшим ревизором Государственного контроля, -- пояснил чиновник. -- Так вот-с был у них фокстерьер. Этакий любопытный востроглазый пёсик. Собиралась однажды генеральша на бал, а на туалетном столе лежали перстни, жемчуга и прочий, знаете, luxe... Тут же, виляя обрубком хвоста, вертелся и фоксик. Взяла собачка один перстенёк поиграть, да и проглотила нечаянно.
   -- Боже мой, какой ужас! -- испуганно воскликнула девушка, а бездонные её глаза сделались ещё прекраснее. -- Что же дальше было?
   Старший ревизор, поощрённый успехом своего рассказа, сразу сделал значительное лицо и не без самодовольства взглянул мельком на капитана.
   -- Ситуация, можно сказать, получилась совершенно трагическая, -- вдохновлялся рассказчик. -- С одной стороны жаль любимую собачку, а с другой стороны -- фамильный брильянт и экономическая ценность в несколько тысяч рублей... А поступили, сударыня, очень просто, -- старший ревизор разочарованно улыбнулся: -- пригласили опытного хирурга, вскрыли брюшную полость, вытащили перстенёк, а брюшко зашили. Через две недели собачка бегала по улицам как ни в чём не бывало.
   -- И это ещё вовсе не такой важный случай! -- раздался за спинами новый голос с лёгким акцентом.
   Все оглянулись: голос принадлежал франтовато одетому человеку южного типа, с нафабренными усами.
   На коралловых губах девушки заиграла весёлая улыбка:
   -- Вы тоже с собачьим рассказом?
   -- А что же? Почему им можно, а мне нельзя?
   Девушка ласково улыбнулась:
   -- Нет, отчего же, рассказывайте и вы.
   -- Я таки расскажу замечательный случай из моей собственной жизни...
   Рассказчик остановился и без всякой надобности посмотрел себе под ноги. Ясно было, что свой замечательный случай нужно было ещё придумать. Думать однако пришлось не долго, секундочку. А затем смело поднял на окружающих узко прорезанные глаза и продолжал:
   -- Случай просто замечательный. Вы, быть может, даже не поверите... Но что значит -- не поверите, если я могу сослаться на сотни очевидцев... Ехал я как-то на большом трансатлантическом пароходе из Америки в Гамбург... Я состою представителем фирмы жатвенных машин и сенокосилок "Букей", завод наш в штате Огайо... Завод новый, очень большой, гораздо больше завода Мак-Кормика... И жатки наши гораздо лучше ихних... Особенно сноповязка последней модели на шариках... ЧтС значит Мак-Кормик? Всегда у них крылья ломаются в работе... Совсем плохая машина... Ну, вот, едем мы... ничего себе едем: ветерок, солнце... Всё, одним словом, в полном порядке... Сидит, знаете, на борту один господин и читает газету. Ну и пусть себе читает -- какое нам дело? Возле него лежит собака по имени Диана. Очень большая. Ну, тоже сидит, что-то себе там делает -- зевает, облизывается и вообще ведёт себя, как порядочная собака. Всё шло хорошо, но вдруг отчего-то пароход немножко закачался. И чтС же я вижу: человек и газета летят с трансатлантического парохода прямо в Атлантический океан...
   В глазах девушки опять появилось выражение ужаса:
   -- Боже мой! -- прошептала она.
   -- Да, да, так-таки в океан! -- загорячился представитель американской фирмы. -- Но это ещё чтС, это ещё детские игрушки... А вот самое главное было дальше. Когда господин полетел, так он закричал: "Милорд, спасай меня поскорей!". И чтС же вы думаете: эта самая собака бросает все свои занятия -- и прямо в океан... Да, прямо в океан, спасать хозяина! Пока там остановили пароход, пока спустили лодку, она держала его в зубах в воде. -- Рассказчик обвёл всех торжествующим взглядом. -- Но это ещё не всё, милостивые государи. Когда господина вытащили, так он говорит собаке: -- Милорд...
   -- Позвольте, -- заметил капитан: -- вы же давеча называли Дианой!
   -- Дианой? -- удивился коммивояжёр. -- Так я тогда, значит, ошибся... Ну, не важно... Так он говорит: "Диана, я обронил там бумажник, достань его поскорее!". И чтС же вы думаете? Собака опять лезет в океан и приносит бумажник, и в нём все деньги, до копеечки...
   Рассказчик, вдохновлённый собственной фантазией, победоносно посмотрел на окружающих.
   -- Да, случай замечательный, -- с явным недоверием произнёс чиновник.
   -- Штой-то чуднС, -- добродушно заметил купец.
   -- Как же, сотни очевидцев, могу сослаться... В газетах даже писали... Замечательный случай!
   -- А вот ещё подобный случай, -- раскрыл было рот присоединившийся к компании батюшка. Он тоже не прочь был поведать какой-нибудь замечательный собачий случай.
   Но звонок, призывающий к завтраку, лишил батюшку этой возможности.
  

II.

   Завтракающих было десятка три.
   Знакомые нам уже лица заняли конец стола.
   Армейский капитан с видом бывалого ухажёра расстилался блином перед прекрасной голубоокой попутчицей, имя которой было Аглая Петровна.
   Подавал ей блюда, хлеб, воду и ежеминутно щёлкал под столом каблуками.
   С другой стороны сидел коммивояжёр, и пока скуластый официант принёс первое блюдо, он успел поведать несколько историй -- одна другой невероятней.
   Студент в свежем кителе смотрел на попутчицу влюблёнными глазами и время от времени делал неожиданные замечания, вроде этого:
   -- А знаете, в этом году мух как-то меньше...
   или:
   -- Лейтенант Шекльтон опять, пишут, собирается в экспедицию...
   Впрочем, не один студент смотрел на Аглаю Петровну влюблёнными глазами: все присутствующие главное внимание уделяли не завтраку, а светлоокой, золотистой девушке, так просто и вместе с тем так аристократически державшей себя.
   На что уж англичанин, не расстававшийся с Бедекером даже во время завтрака, а и тот нет-нет да и посмотрит удивлённо на светлоокую. Точно видит пред собой нечто очень беспокоящее. По своей натуре восхищаться он не мог, а удивляться всё же удавалось.
   И только нег был вполне равнодушен. Сильными зубами он с аппетитом разгрызал кости, поглощал неимоверное количество хлеба, точно ломовой, в увлечении облизывал пальцы, чавкал. Вообще был занят по горло.
   Сидели за столом ещё три дамы.
   Одна молодая, подсушенная, с большим количеством чёрных мушек на лице, поставленных исключительно для кокетства. Если бы не маловыгодное соседство Аглаи Петровны -- она была бы даже красивой.
   Другая -- тучная, старая, с недовольно оттопыренными губами, всегда мокрыми, -- окидывала всех гневными взглядами.
   Третья принадлежала к числу тех, о которых при всём желании нечего сказать. Не старая она была и не молодая. Не уродлива, но и не красива. Когда смотришь на такое лицо -- делается вообще скучно.
   Дамы завтракали с очень недовольным видом. Их обижало всеобщее внимание к прекрасной попутчице.
   Особенно была недовольна кокетка с мушками. Она сидела рядом с хорошо выхоленным молодым человеком со стёклышком в глазу. Вначале он был очень внимательным к соседке, но когда его корректные глаза случайно упёрлись в Аглаю Петровну -- сразу испортился. Прежде всего вытащил из глаза стёклышко, чтобы лучше видеть, а потом стал невпопад отвечать на вопросы, пялить глаза в конец стола и вообще сразу перестал быть милым собеседником.
   Недовольна была и толстая дама с брюзжащими губами: её муж -- седенький крохотный генерал в отставке -- уже дважды поперхнулся. Не стесняясь присутствующих, она ему прошипела:
   -- Когда едят -- в тарелку смотрят Нил Павлович, а не по сторонам.
   Третья дама, при всей своей безличности, тоже явно была недовольна.
   Аглая Петровна, не замечая повышенного настроения среди дам и мужчин, смотрела на всех детски-доверчивыми глазами, точно говорящими: "Все вы хорошие, и я вас люблю".
   Разговор был общий и самый разнообразный.
   Когда коммивояжёр исчерпал запас своих невероятных историй, разговором завладел человек в пенсне, с небольшими умными карими, немного ироническими, глазами и тёмной красивой шевелюрой.
   Говорил он спокойно-шутливым тоном, как будто ему было совершенно безразлично -- слушают его или нет. Суждения отличались краткой ясностью и некоторой парадоксальностью.
   Какой-то пассажир с козлиной бородкой и рыбьим ртом монотонно говорил об альтруизме.
   -- Перед ними, пред альтруистами, мы должны преклоняться, как перед святыми... Путь их мы должны осыпать розами и петь осанну.
   Человек с умными глазами спокойно посмотрел на говорившего:
   -- Вы думаете?
   -- Надеюсь, и вы так же думаете? -- удивился тот.
   -- Не совсем... Альтруизм и эгоизм по содержанию своему, разумеется, явления разной категории: одно -- общественно-полезное, другое -- общественно-вредное... Однако если немножко вникнуть, то становится совершенно очевидным, что источник у них общий и по природе своей явно эгоистический.
   -- Объясните, пожалуйста...
   -- Извольте, постараюсь: и плантатор, истязающий рабов, и ростовщик, снимающий с вас последнюю рубашку, руководствуются, собственно, одними и теми же побуждениями, что и Саванарола, за идею сжигаемый на костре, или Франциск Ассизский, избиваемый каменьями...
   -- Позвольте, это -- парадокс, -- напирая на "о", завопил священник.
   -- Не думаю... Ростовщик тащит с вас последнюю рубашку, потому что ему это приятно; Франциск Ассизский отдаёт вам свою последнюю рубашку тоже по непреодолимому к этому влечению... Побуждения всегда одни и те же: ни тот, ни другой не могут поступить иначе... А если это так, то за что же мы будем усыпать цветами путь альтруиста?
   -- Таким образом, по вашей теории, мы можем пользоваться деяниями великих альтруистов, не питая к ним даже чувства признательности?.. -- всё больше загорался батюшка.
   Человек с ироническими глазами улыбнулся и поправил пенсне.
   -- Конечно. Признательность ведь тоже по природе эгоистична.
   -- Позвольте, вы нам окончательно хотите задурить голову! -- не выдержал наконец и коммивояжёр.
   -- Быть может, потрудитесь обосновать?.. -- с иронией в голосе предложил человек с рыбьим ртом.
   -- Да это так ясно, что и обосновывать, собственно, нечего: вы -- альтруист и сделали мне нечто приятное. Я, разумеется, доволен. Вот это-то довольство и есть чувство признательности... Пример: вы подарили мне полотно Рафаэля -- я признателен; вы дали лакею двугривенный -- и он тоже признателен...
   -- Таким образом, по вашей теории признательность -- чувство лакейское... -- вскидывая в глаз стёклышко, заметил сосед дамы с мушкой.
   -- Нет, главным образом эгоистическое. А присуще оно и лакеям, и поэтам, и королям...
  

III.

   Завтрак пришёл к концу, и все высыпали на палубу, не окончив спора. Здесь уже блистал во всей красе яркий, радостный день, с синим небом, с тонкой сетью хрупких облаков.
   Пароход развил наибольшую скорость и от этого легонько вздрагивал. Вперегонку с ним мчались над водой быстрокрылые чайки, а в воде -- неуклюжие дельфины, время от времени выбрасываясь из тёмно-синей пучины.
   Все расположились в тени рубки.
   -- Я хотела бы чаек покормить, а хлеба нет... -- мило и беспомощно улыбнулась Аглая Петровна , легко и грациозно опираясь о борт парохода.
   На фоне яркого дня она светилась радостным видением, которое, казалось, на минуту сошло на палубу и вот-вот упорхнёт в синеву небес.
   Студент, коммивояжёр и капитан бросились в буфет за хлебом. За ними было поковылял и чиновник, но с полдороги вернулся.
   -- Не угнаться за ними -- молодёжь, -- оправдывался он виновато улыбаясь и потирая ногу, на которую припадал.
   К человеку в пенсне подсел купец.
   -- ЧтС явам скажу, милый человек... Вижу я -- вы всякие науки знаете: разные там философии, альтруизмы (признаться, невдомёк мне -- чтС словцо это обозначает). Смотрю вот я на этого самого арапа и думаю: чтС ежели бы его в баню, да хорошенько мылом да мочалкой потереть. Чай, побелел бы?
   Человек в пенсне улыбнулся:
   -- Нет, сколько ни трите -- белее не будет. Такая окраска кожи от природы.
   -- Это конечно... А только почему у него нос белее остальных частей? И ладони белее? Смотрю я на него, и чудно мне, что крахмалка не пачкается об его шею. Занятный человечина... Пойду ещё на него смотреть...
   Колыхая тучным чревом, купец направился к негру.
   Тот в это время с аппетитом уписывал яблоко, другое про запас лежало у него в руке.
   Купец подошёл вплотную и начал без стеснения рассматривать чёрного человека, время от времени с удивлением покачивая головой.

* * *

   Студент, капитан и коммивояжёр держали в руках большие ломти хлеба, а Аглая Петровна, отламывая кусочки, бросала их чайкам.
   Проворные птицы с удивительной ловкостью набрасывались на летящий кусочек и ловили его на лету, а часто стремглав бросались вниз, настигая беглеца у самой воды или, легко касаясь крыльями гребня волны, извлекали добычу из тёмно-синей воды.
   Аглая Петровна была в восторге. Она по-детски хлопала в ладоши, а глаза сияли радостью.
   По примеру молодой девушки, кормлением чаек увлеклось большинство пассажиров, и белым птицам не нужно теперь было вырывать добычу друг у друга: в любой момент в воздух летало несколько кусочков.
   Приплёлся и старый генерал покормить птичек. Старой пергаментной рукой с великим напряжением швырнул один кусочек, другой, третий...
   Но тут и конец пришёл генеральской забаве. Из каюты павой выплыла его тучная половина, покрытая широким голубым шарфом. Заметив своего супруга в близком соседстве с этой "голубоглазой девчонкой", как мысленно называла она Аглаю Петровну, она заволновалась:
   -- Нил Павлыч, а Нил Павлыч, поди-ка сюда! -- грозно прикрикнула она.
   Старичок не на шутку перепугался.
   -- Настенька, я только вот пташек покормлю... -- растерянно шамкал он.
   -- Не тебе, сударь, этим заниматься; поди-ка сюда.
   Генерал смущённо посмотрел вокруг и мелкими шажками направился к грозной половине, прочно усевшейся в плетёном кресле.

* * *

   На палубе появился бритый человек актёрского вида.
   Явно рисуясь, он опёрся о борт парохода и смотрел на всех с царственным видом. Вероятно, это была поза из какой-нибудь роли.
   Вдруг лицо его преобразилось, сделалось сладким и радостным. Он вытянул вперёд руки и направился к человеку в пенсне:
   -- Кого я вижу! Какая встреча! Здравствуйте, здравствуйте, родной!
   По лицу человека в пенсне пробежала лёгкая тень неудовольствия, но он всё же встал навстречу актёру. Тот трижды его звонко облобызал и безжалостно тряс руку, засыпая вопросами:
   -- Давно из Питера? А как же в газетах писали, что вы за границу собирались?.. Ах, да, читал ваш последний роман... Очень, очень глубоко взято... Серьёзная вещь... Чертовски рад встретиться с вами!
   Актёр нарочно говорил преувеличенно громко, грудным баритоном "под благородных отцов", чтобы слышали окружающие. И, нужно сказать, вполне этого достиг: вся публика вдруг узнала, что человек в пенсне -- писатель, и что актёру он приходится большим другом.
   Студент вдруг хлопнул себя по лбу и шёпотом поведал Аглае Петровне и соседям:
   -- Вспомнил. Да ведь это Грибунин, известный беллетрист... То-то я смотрю, знакомое лицо...
   Бросили кормление чаек и втихомолку начали рассматривать писателя.
   -- Какой у него высокий лоб! -- захлёбывался от восторга студент, даже побледневший от волнения.
   -- Какие глаза... -- мечтательно произнесла Аглая Петровна.
   Даже ворчливая супруга генерала достала из сумочки лорнет.
   Тем временем писатель с обычно спокойной улыбкой слушал неиссякаемого актёра.
   Тот держал его за пуговицу, обнимал за талию, хлопал по коленке и вообще всячески старался засвидетельствовать свою большую близость к модному писателю.
   К ним неожиданно подошёл коммивояжёр и протянул писателю руку, точно старому знакомому:
   -- Здравствуйте, господин Грибунин! Как вам это понравится, -- обратился он в сторону актёра: -- сидит с нами за одним столом, вместе дебатируем и не знаем, что это наш знаменитый Грибунин.
   Актёр очень недоволен появлением непрошенного собеседника. Придав своем улицу выражение наивысшего благородства и непроницаемости, он говорит:
   -- Гм... видите ли, почтеннейший, на пароходе обычно не принято представляться... Ведь вы же, в свою очередь, не представлялись Александру Михайловичу...
   -- ЧтС я? -- представитель американских жатвенных машин "Букей". А они кто? -- известный всему миру писатель! Это две большие разницы!.. Алекасандр Михайлович, я читал ваш роман "Отцы" -- замечательный роман!
   Грибунин улыбнулся:
   -- Роман хорош, но -- увы! -- не мой...
   -- Как не ваш?
   Коммивояжёр опешил; впрочем, ненадолго:
   -- Но и ваши романы я тоже читал... Очень хорошо вы знаете психологию. Прямо замечательно.
  

IV.

   Шёл третий час. Солнце сильно начало припекать.
   Откуда-то появился шустрый кавказец, в необъятной папахе и мягких, бесшумных чувяках.
   Он шнырял между пассажирами, сыпал анекдоты, прибаутки -- грубые, но солёные, и "пачты даром" предлагал грошовые шарфы и материи.
   Кавказец был красив и сознавал это. И потому в его обращении с дамами проглядывала заметная самоуверенность, а глаза делались нахальными.
   Жена генерала навела на него лорнетку, и глаза её при этом сделались масляными. Кавказец посмотрел на матрону быстрым, выразительным взглядом и, казалось, намотал что-то на ус.
   Полную противоположность кавказцу составлял пожилой еврей, в длиннейшем пальто и шёлковой фуражке, с белой, пожелтевшей бородой.
   Он тихо ходил по пароходу и с заговорщицким видом предлагал контрабандные папиросы.
   В погоне за беспошлинной дешёвкой пассажиры охотно покупали папиросы и, довольные, уносили с собой в каюту большие коробки.
   Впрочем, впоследствии папиросы оказывались дрянными, а выгодность покупки представлялась довольно сомнительной.
   Палуба начала пустеть.
   Опьянённые солнцем и морским воздухом люди почувствовали томность во всех членах. Хотелось лечь, взять книжку и уснуть.
   Позёвывая, разминая члены, потянулись пассажиры к своим каютам. Только англичанин спокойно сидел в плетёном кресле и деловито смотрел в бинокль, сверяя Бедекер с натурой.
   Где-то внизу тоненькими голосками тренькала балалайка, наигрывая никогда не стареющую "Барыню".
   Вновь прилетели чайки, но некому было их кормить. И кружились белые чайки над пароходом, словно крупные хлопья зимней метели.
   Мимо бежали зелёные берега, ярко освещённые солнцем. Зелень была так свежа, что, казалось, какой-то невидимый живописец только что покрыл её свежей краской.
   Кое-где у берега виднелся одинокий рыбак. Он на минуту оставлял свою работу, смотрел спокойно на скользящий мимо пароход и вновь принимался за свои снасти. И видно было, что ему так мало дела до всего, что не касается его лодки, улова и рыбачьей хижины.
  

V.

   Когда после обеда, тянувшегося бесконечно долго, Грибунин сидел у рубки и смотрел, как встречный пароход сигнализировал флагами, к нему подошёл студент:
   -- Я вам не помешаю, Александр Михайлович? -- несмело начал он.
   -- Нет, пожалуйста... Не угодно ли вам сигару?
   -- Благодарю вас, я не курю.
   -- Вы не знаете, чтС означают эти сигналы? -- не вынимая изо рта сигары, спросил Грибунин.
   -- К сожалению, не знаю... Впрочем, я могу спросить матросов.
   Студент было метнулся, но писатель удержал его за рукав:
   -- Бросьте, это совсем не важно... Садитесь.
   -- Я хотел вас спросить, Александр Михайлович... Только вы, пожалуйста, не обижайтесь... Быть может, мой вопрос не совсем тактичный.
   Грибунин выпустил глубокое облако дыма:
   -- Ничего, говорите...
   -- Вот давеча вы говорили об альтруизме и признательности. Говорили такое необычное и на первый взгляд могущее показаться даже странным. Так вот я хотел бы спросить -- серьёзно ли вы говорили или нет?
   -- А для чего вам это знать?
   Грибунин дружелюбно потрепал студента по плечу.
   -- Для того, чтобы верить или не верить в то, чтС вы говорили.
   -- Как ваше имя и отчество? -- вместо ответа спросил Грибунин.
   Студент сразу оживился и с довольным видом сообщил:
   -- Меня зовут так же, как и вас, Александр Михайлович.
   -- Так вот чтС, тёзка. Дело обстоит необыкновенно просто: если вам верится в те истины, которые я изрекал за завтраком, то верьте и культивируйте их в себе; если же не верится -- просто плюньте на все мои разглагольствования, как это сделали, вероятно, все сидевшие за столом.
   -- Нет, не все... Аглая Петровна верит. Я тоже.
   -- Скажите, тёзка, кто это Аглая Петровна? -- равнодушно спросил Грибунин, выпустив кольцо дыма.
   Студент сразу оживился:
   -- Она из очень аристократической семьи... Отец её свитский генерал. При Дворе бывает. Живут в Петербурге. Она гостила у подруги, а теперь едет в Сочи -- там у них дача... Кстати, она выразила желание познакомиться с вами. Ничего не имеете?..
   -- Пожалуйста.
   -- В таком случае, если вам угодно, пойдёмте сейчас: она в салоне дожидается вас... У неё к вам какие-то вопросы.
   -- Так быстро?.. Право же, здесь чудесно сидеть после обеда... Впрочем, если дожидается -- нужно идти...
   В углу маленького салона со спущенными густыми, тяжёлыми шторами сидела в полумраке Аглая Петровна.
   Студент торжественно представил:
   -- Позвольте представить: Александр Михайлович Грибунин -- Аглая Петровна Даманская.
   Девушка подала Грибунину руку, тонкую, выточенную:
   -- Рада познакомиться... Садитесь.
   Затем, обратившись в студенту, она сказала ему, мило улыбаясь:
   -- Не правда ли, теперь вы нас на минуту оставите?
   -- Исчезаю, исчезаю...
   Когда за студентом затворилась маленькая дверца салона, Аглая Петровна закрыла руками лицо и минуту посидела в таком положении.
   -- Боже, как они все надоели!...
   Грибунин удивлённо вскинул глаза:
   -- Кто собственно?
   -- Да вот эти студенты, капитаны, машинные представители... Такая неприглядная пошлость.
   Грибунин пожал плечами:
   -- Не думаю. Люди -- как люди... Не лучше, я полагаю, и не хуже других.
   Девушка посмотрела на писателя умоляющими глазами:
   -- Не говорите так...
   И в невольном порыве коснулась его руки.
   Грибунин заглянул в эти глаза и удивился: какая в них притягательная сила...
   Аглая Петровна продолжала:
   -- Посудите сами: нельзя же часами говорить о том, что новая винтовка бьёт на такую-то дистанцию, что в таком-то управлении открыт такой-то перерасход... Невыносимо...
   Грибунин улыбнулся:
   -- Да, это темы на любителей... Но чтС же делать? Все люди специалисты, и ум их невольно развивается в определённом направлении. Архитектор говорит о постройках, доктор -- о больных, депутат -- о политике.
   -- Я с вами не согласна... Есть светочи... -- Аглая Петровна ласково улыбнулась при этом.
   -- Кто же эти светочи?
   -- А наши писатели, например.
   Грибунин шутливо поник головой.
   -- Должен вас огорчить, Аглая Петровна: самые ужасные специалисты это -- именно писательский цех. Писатель умеет говорить только о литературе, вернее -- о литературной хронике: о редакторах, гонорарах, произведениях своих собратьев, о литературных сплетнях. А бездарные господа пуще всего любят бранить редакторов, возвращающих им часто нелепые произведения... В сфере же других вопросов большинство современных писателей совершенно беспомощно.
   Аглая Петровна смотрела на Грибунина большими, удивлёнными глазами:
   -- Боже мой, а я думала, что это люди иного мира... Ну, а художники, артисты?
   Грибунин махнул рукой:
   -- Те уж совсем безнадёжны... Вот там в столовой сидит актёр, -- пьёт вино -- хотите познакомлю?.. Только не советую.
   -- Где же тогда интересные люди?
   -- Их нет... Впрочем, некоторый интерес представляют адвокаты, особенно криминалисты... Они сталкиваются с жизнью во всех корешках -- а отсюда всяческая разносторонность... К тому же профессиональное уменье красно говорить... Впрочем, -- Грибунин улыбнулся: -- есть ещё очень интересные собеседники: это -- гимназисты не старше шестого класса. Но и для этого и самой нужно быть гимназисткой не старше четвёртого класса.
   Девушка совсем по-детски улыбнулась.
   -- О, я могла бы быть уже в двенадцатом классе. Я ведь старая-престарая, -- шаловливо протянула она: -- мне уже скоро исполнится двадцать два... Брр... даже страшно, какая я старуха... Кстати, -- вы верите в хиромантию? Я гостила у подруги и научилась этой премудрости. Хотите, погадаю? Давайте руку.
   Грибунин протянул правую руку. И показалась она ему неимоверно большой, чёрной и волосатой рядом с двумя другими крохотными мраморными руками, с правильными, точно отлитыми, бледно-розовыми ноготками.
   Аглая Петровна гадала долго и обстоятельно. Наморщила чистый лоб и пристально вглядывалась в линии рук.
   Грибунин плохо слушал, а больше всматривался в прекрасное молодое существо. Точно свет излучался из этой девушки...
   На ней был бледно-голубой хитон, перевязанный у талии толстым шёлковым шнурком. Сквозь тонкие, благоухающие кружева нежно проглядывали нежные очертания груди. Линии плеч были так строги, точно сошли с полотна Бенара.
   И вся она благоухала нежным и тонким ароматом неведомых духов -- не модных, рыночных, но тонких, строгих и благородных.
   Да, эта женщина -- прямо венец творения. Почти уже нечто неземное...
   Такая женщина много может дать счастья...
   Впрочем... -- губы Грибунина невольно сложились в скептическую гримасу, -- через месяц всё будет уже слишком знакомым...
   -- Что же вы не благодарите? ... Я ведь кончила.
   Грибунин смутился: он совсем этого не заметил.
   -- О чём вы думали, Александр Михайлович?
   -- Вернее, о ком?
   -- Ну, о ком?
   -- А вам интересно?
   -- Очень... Я страшно любопытна.
   -- О вас я думал.
   -- Обо мне?.. ЧтС же вы думали?
   -- Я думал, какая вы удивительная, красивая...
   -- Неужели?.. И очень я вам нравлюсь?
   -- Очень.
   -- А хотели бы вы поцеловать меня?
   Она посмотрела на Грибунина загоревшимися, задорными глазами.
   Вопрос был таким неожиданным, что Грибунин смешался при всём своём спокойном ко всему безразличии: чтС это, грубое кокетство или нечто худшее?
   -- Хотите? -- вновь спросила она полушёпотом, приближая свои глаза к самому лицу Грибунина.
   Писатель поднялся с диванчика, тряхнул головой и уже спокойным тоном ответил:
   -- Нет... Когда таким образом мне предлагают, я всегда отказываюсь...
   Аглая Петровна откинулась в угол дивана и закрыла глаза. Ресницы, как большие тёмные крылья, легли на мраморном лице, ещё более оттеняя его чистоту.
   Грибунин вытащил портсигар и закурил. Неожиданное приключение немного его взволновало... В этом виновата, пожалуй, удивительная красота девушки.
   Впрочем, нужно положить конец глупой сцене.
   -- Послушайте, Аглая Петровна.
   -- Вы меня презираете? -- прервала его девушка.
   -- Нет, какие пустяки...
   -- Мой порыв очень сложный, -- уверяю вас... Я вам объясню.
   Объяснить однако не удалось: где-то совсем рядом раздался оглушительный выстрел, затем крик, и топот десятка ног.
   Аглая Петровна бросилась на звук выстрела, за нею последовал и Грибунин.
   Едва они отворили дверцу салона, как мимо шмыгнула проворная фигура кавказца. С ловкостью обезьяны он в два прыжка покрыл лестницу и исчез на палубе.
   На шум со всех сторон бежали люди.
   В коридоре у одной из дамских кают стоял совсем белый генерал с револьвером в руках; его выцветшие глаза с трагическим недоумением смотрели вокруг, и смешной был маленький вихор, беспомощно торчавший на сухой голове.
   Рядом стояла "половина" его -- тоже побледневшая, с бешеными глазами. Она говорила с выкрикиваниями, отчего качался её толстый, круглый живот.
   -- Да ты, Нил Павлович, на старости с ума спятил! Да как тебе не стыдно даже подумать этакое!.. Срам-то какой устроил на весь пароход!.. Да чтС это с тобой? Или спросонья померещилось, или поел чего лишнего за обедом?..
   -- Но как же это, Настенька... -- виновато шамкал генерал: -- ведь собственными же, можно сказать, глазами...
   -- Да куда твои глаза годятся-то!.. Ай, какой мне срам с тобою, старым!.. Вот возьму, да и брошу тебя, этакого скандалиста!..
   История объяснилась очень просто: после обеда генеральша отправила мужа отдохнуть. Старику что-то не спалось, он и поплёлся в каюту "половины"... Но каков же был его старческий ужас, когда он застал грозную "половину" вместе с кавказцем!
   Вояка сказался в генерале: дрожащими руками он вытащил в револьвер и выпалил в папаху.
   Впрочем, теперь, после слов супруги, ему было вполне ясно, что он ошибся самым жестоким образом, и по этому поводу старик чувствовал себя крайне неловко и слёзно молил о прощении.
   Супруга долго бранилась, а потом всё же простила старика. И таким образом вся история была улажена очень мирно.
   Тем не менее при первой же остановке какого-то городишки кавказец с лихо сползшей на левое ухо папахой предусмотрительно покинул пароход.
   Если кому-либо пришла бы охота снять с кавказца папаху, то на левом ухе совсем легко было бы заметить свежую перевязку, сделанную неумелыми руками.

* * *

   К вечеру неожиданно стало прохладно.
   На небе появились тучи. Они становились всё темнее и темнее и наконец превратились в сплошное тёмно-свинцовое покрывало.
   Было совсем темно. Море казалось чёрным, смоляным.
   Пароход убавил ход. На мачтах разожгли разноцветные огни.
   И ждали грозы и бури -- майской, жестокой, какая бывает только на юге.
   Ждали не долго. Быстро пришла она -- огневая, свирепая, многошумная.
   Где-то до жути близко над головами, сухо и резко разрывались громовые снаряды, всех оглушая. Каждый раз казалось, что непременно треснула мачта и вот-вот рухнет на палубу, разрушая всё на пути.
   Кромешная темень часто прорезывалась резким миганьем жутких молний, и тогда освещались и чёрное море, и тёмные горизонты.
   И казалось море испуганным, обеспокоенным; оно роптало, волновалось и в недовольстве швыряло пароход с одного бока на другой, как пёрышко.
   И тогда все почувствовали, что это не пароход-гигант, а крохотное, беспомощное судёнышко, готовое распластаться о первую же волну и навсегда окунуться в водяной хаос.
   Где-то далеко-далеко маячили береговые огоньки, махонькие, робкие.
   Люди в страхе попрятались в каютах и, качаясь в койках, творили молитвы. Даже те, которые никогда этого не делали.
   И, конечно, на палубе темнел одинокой тенью бритый человек со строго поджатыми губами.
  

VI.

   Омытое грозой, встало наутро весёлое яркое солнышко. И не верилось, что ночь была такой страшной.
   Ясное небо и зеркальная вода смотрели приветливо и радостно. У парохода дежурили его верные спутники -- чайки и дельфины.
   И люди были радостные, весёлые, точно праздничные .
   Купец поймал на пароходе Грибунина с актёром и рассказывал им забавную историю:
   -- И такая мне охота пришла потереть платком по его чёрной личности, что не стало мне никакого покою, так и хожу всё за ним... И как ты ему скажешь, ежели ни боба не понимает нашего языка? Думал, думал я, да и придумал: беру в одну руку две четвертных, а в другую -- платок, и показываю ему, что тебе, дескать, бумажки, а мне -- потереть платком. Сразу понял. Этак радостно залопотал по-своему, зубы ощерил и руками тянется к ассигнациям... Обмочил я платок в воде -- и стал тереть. Тёр, тёр по его тёмной личности, тёр, ажно взопрел!.. И чтС же вы думали? Каким был, таким и остался!.. ЧуднСе дело!.. Ну, тогда я с ним порешил одно дельце... хе-хе... очень занятное дельце...
   -- Что это за дельце -- не секрет? -- полюбопытствовал актёр.
   -- Такое дело. Прошлым летом наш бузулукский купец Климушкин привёз персюка с попугаем, который был обучен ругаться дураком. Посадил он их на неделю в своё торговое заведение, -- мы с ним оба по хлебной части, -- и народ повалил валом -- словно тебе на пожар... Ну, попугай чего -- пустяк... А вот я им живого арапа привезу... Тут тебе вся округа съедется.
   -- Неужели везёте негра?
   -- Обязательно везу. На две недели за триста пятьдесят целковых договорился при моих харчах и дороге. Двести целковых вчера на задаток дал ему. И телеграмму уже послал в Бузулук старшему приказчику: везу живого арапа, раззвони, дескать, хорошенько.
   Тут же рядышком стоял герой рассказа -- негр и безмытежно уписывал апельсины. Он всегда что-нибудь жевал -- это, кажется, было единственным его развлечением.
   Пришла Аглая Петровна -- утренняя, свежая, ещё пахнущая водой и мылом. Приветливо всем улыбнулась. А Грибунина, казалось, совсем не заметила -- с полным равнодушием скользнули по нему глаза девушки.
   -- Боже, как ночью было страшно! -- Она сделала большие глаза, долженствующие представить ужас.
   -- Ну, чтС это за гроза, -- с места в карьер начал врать представитель машин "Буккей".
   Его примеру последовал актёр, затем капитан и т.д., по очереди. Последним рассказал чиновник нудную историю о том, как загорелся в их городе дом, а в доме находился бочонок с бензином -- и что в наконец из этого происшествия вышло.
   Когда тема была окончательно использована всеми, показалась Ялта.
   Пароход убавил ход. Забегали беспокойно матросы, капитан отдавал с мостика в рупор команду, и отовсюду неслось ответное:
   -- Есть!
   Взвился ловко брошенный конец, и махина незаметно остановилась.
   На пристани обычная суета: новые пассажиры с растерянными, озабоченными лицами и с чемоданами в руках, праздношатающиеся татары с самодовольными лицами, вечно суетящиеся и чем-то занятые греки.
   Под бесконечный грохот лебёдки появляется на палубе невообразимая толкотня.
   Всегда хочется сбежать от этой толчеи, благо двухчасовая стоянка даёт возможность сделать это.
   Аглая Петровна -- вся в белом -- сошла на берег, окружённая всеми знакомыми нами лицами.
   Кроме Грибунина, поехавшего в город навестить больного товарища-беллетриста.
  

VII.

   Обед затянулся долго. А по окончании его, за столом всё же осталось человек десять досиживать с бокалами.
   На палубе жарко. Приятно сидеть в прохладной каюте за бутылкой кианти.
   Слабо повинующимся языком держит речь старший ревизор:
   -- Вы напрасно изволите причислять меня к бюрократам... Абсолютно неправильно... Мы, чины государственного контроля, призваны, можно сказать, контролировать действия бюрократии и оберегать народные деньги.
   -- Ну, это очень что-то запутано, -- возражал ему желчный пассажир, севший в Ялте и достаточно уже размякший от вина. -- Раз вы, милостивый государь, чиновник, значит -- бюрократ!
   Студент с видом величайшего благоговения слушал актёра.
   -- Д-да, милый юноша, служение искусству, это -- великое дело... Вот, например, я или Грибунин... Только он чудак -- кроме чая, ничего не пьёт... А талантище у него, брат, здоровенный!.. Закадычные мы с ним друзья... Д-да... жизнь моя любопытная, можно сказать. Встаю в четыре часа дня, а меня уже ждут интервьюеры... По всякому поводу интервьюеры... "Николай Николаевич, какого вы мнения о... турецком султане?". Или: "Когда, по вашему мнению, прекратится холера?". Выхожу я к ним в одной рубахе... Я сплю всегда в длинной шёлковой рубахе голубого цвета... А в спальне у меня всегда цветы... Бездна цветов -- все от почитательниц... И всегда ящик шампанского... Понимаете, юноша -- целый ящик! А когда я играю Гамлета -- театр стонет от рукоплесканий. И всё венки, венки... до бесконечности. Меня, брат, даже в Художественный театр приглашали: "Пожалуйте, говорят, Николай Николаевич, на сорок тысяч", -- но я не захотел... А как-то даже за Качалова меня приняли... Ей-Богу...
   -- Господа, пожалуйте на палубу концерт слушать, -- крикнул кто-то в каюту сверху.
   Так как пить уже надоело, да и трудно пить без границ, то все устремились на палубу.
   Совсем молодой, смуглый итальянец, положив щёку на скрипку, играл с большим воодушевлением "Серенаду". Ему аккомпанировала маленькая, остроглазенькая девочка лет пятнадцати.
   Выходило довольно складно.
   За серенадой последовал какой-то игривый вальс, затем, по обыкновению, "O, sole mio".
   К Грибунину подошла Аглая Петровнаи спросила взволнованным голосом:
   -- Александр Михайлович, вы выполните мою просьбу?
   -- Если возможно, отчего же...
   -- Приходите сегодня в 12 часов ночи на палубу... Поверьте, мне очень-очень нужно серьёзно поговорить с вами.
   Грибунин пожал плечами:
   -- А разве нельзя поговорить сейчас?
   -- Нет, это невозможно -- помешают.
   -- Хорошо, приду.
   Музыкант продолжал играть -- теперь уже по заказу пассажиров. Начал заказывать капитан, пожелавший послушать вальс "На сопках Маньчжурии".
   За ним последовал актёр:
   -- Послушайте, не можете ли чего-нибудь этакого... из "Кольца Нибелунгов", например?
   Итальянец пожал плечами и виновато ответил:
   -- Non capisco, signor.
   -- Ну, тогда из... "Тристана и Изольды".
   -- Non posso, signor, -- продолжал отказываться музыкант.
   -- Э, ччёрт!.. Ну, в таком случае кек-уок...
   Заиграли кек-уок, и все взоры устремились на негра. Тот, не интересуясь музыкой, стоял лицом к морю и, покуривая папиросы, пускал замысловатые колечки дыма, следя, как они раскручиваются и тают в воздухе.
   Заслышав кек-уок, он начал пристукивать каблуками, не подозревая, что на спине его сосредоточилась добрая полсотня глаз.
   В это время подошёл купец. Увидя, в чём дело, не долго думая, подошёл к негру и хлопнул его по плечу.
   Тот вздрогнул и обернулся.
   -- Карл Иванович, чего на месте топтаться-то зря. Гони, брат, на середину.
   Купец пояснил свои слова соответствующим образом. Для этого ему пришлось выйти на середину палубы и тряхнуть тучным своим чревом.
   Негр обвёл пассажиров вопрошающим взглядом и, видя на их лицах полное сочувствие идее купца, радостно оскалил зубы, и мелкой дробью застучали его каблуки.
   Совсем преобразился негр. Стал почти красивым. Легко носился на палубе и вдохновенно проделывал ногами замысловатые "па".
   Знойные с желтизной глаза блестели подлинным вдохновением, ярко играя в орбитах.
   Видно было, что танец -- это единственная доступная ему форма поэтического выявления, единственная чувствуемая им красота жизни.
   -- Ай да Карла Иванович! -- радостно приговаривал купец. -- Молодчинище! Наддай, брат, ещё!.. Так, так, каблуками гони поболе!.. Вот так, правильно!..
   Весь сияющий и радостный, под дружные аплодисменты, окончил негр танец и улыбался всем широко оскаленными зубами.
   Концертное отделение под конец было омрачено рыжим человеком в поддёвке, с толстой золотой цепью на груди и неизвестным значком у петлицы.
   -- Музыка, желаю народный гимн! -- торжественно заявил он, протискиваясь вперёд.
   Кто-то начал убеждать его, что неудобно сразу же после кек-уока... Да и вообще обстановка совсем не подходящая.
   -- Чего-с, неподходящая обстановка? .. Извините, гимн моего отечества всегда удобно. Музыка, жертвую десять целковых!
   Вытащил из толстого засаленного бумажника десятирублёвку и протянул итальянцу.
   Угрожал скандал, да и было уже темно, и потому пассажиры начали дружно расходиться -- кто к вечернему чаю, кто по каютам.
   В вечерней мгле виднелась гора Митридат. Приближались к Керчи.
  

VIII

   Ровно в двенадцать Грибунин вышел на палубу.
   Немного досадовал на себя за необдуманно данное обещание.
   В самом деле, что за гимназическая романтика -- свидание на палубе ровно в двенадцать часов ночи?..
   Капризы взбалмошной девицы.
   Впрочем, на палубе было хорошо; ночь мягко окутала всё тёмным вуалем, а далеко мерцали весёлые огоньки, такие неожиданные .
   Грибунин сел на скамейку и закурил сигару, решив заранее, что более пяти минут ждать не станет: неловко было даже перед самим собой.
   Но едва он успел как следует раскурить сигару, как где-то рядом послышался нежный шорох шёлковых материй.
   Грибунин пошёл навстречу. Это была Аглая Петровна -- в тёмном шёлковом платье и тёмном шарфе.
   -- Простите, мои часы неожиданно остановились, и я, кажется, немного опоздала?
   -- Нет, вы очень аккуратны.
   -- Давайте сядем: стоя, я не могу вести серьёзный разговор.
   Сели они рядом на решётчатую скамейку.
   -- Александр Михайлович, вы очень дурно истолковали мой порыв?
   -- Нет, просто шалость, полагаю... -- уклончиво ответил Грибунин.
   -- Это не шалость... Для того, чтобы меня поняли, я должна хотя в кратких чертах посвятить вас в обстановку моей жизни...
   Девушка слегка поёжилась от ночной свежести и продолжала:
   -- Отец мой -- генерал при Дворе -- сухой, чёрствый карьерист. Мачеха, урождённая графиня Головина, любит только себя и двух своих пуделей. Дом наш посещается важными господами, необходимыми для отцовской карьеры, и родовитой молодёжью, окаменевшей в сознании своих достоинств и смотрящей на меня как на выгодную партию... И ни одного свежего, живого человека, ни одного искреннего порыва... Если бы вы знали, какое застоявшееся болото!.. И вот я встретила вас -- человека мысли, человека таланта и настоящей жизни. И показалось мне, что одно уже ваше присутствие на пароходе обвеяло меня внутренней радостью... Я не умею говорить толком, но вы и так поймёте и простите мой порыв...
   Аглая Петровна остановилась и молящими глазами посмотрела на Грибунина. На фоне тёмной ночи ещё более выделилась матовая белизна её лица, а скорбное выражение так напоминало "Mater Dolorosa" Фра Анджелика.
   И была она искренне трогательна в своей искренности и детской беспомощности.
   Грибунин вдруг всей душой потянуло к ней.
   -- Милая моя девушка, простите -- ведь ничего этого я не знал...
   И он горячо поцеловал доверчиво протянутую руку.
   Глаза Аглаи Петровны заблестели радостью, и вся она, нежная и хрупкая, склонилась к нему -- большому и мужественному.
   Он нежно гладил её волосы и называл милым, нежным ребёнком...
   Где-то послышались шаги и покашливанье.
   Аглая Петровна встала и нежно произнесла:
   -- Ну, я теперь пойду... У меня так хорошо на душе... До свиданья, милый... Дайте мне, если можете, ваши часы, -- я хочу завтра встать рано-рано, в семь часов: буду любоваться ранним солнцем и думать о вас... таком хорошем...
   Долго после этого Грибунин ворочался в узкой пароходной каюте. И только когда в стекло иллюминатора стали показываться первые проблески рассвета, он заснул крепким, радостным сном...
  

IX

   На часах кают-компании было ещё без десяти семь, когда Грибунин вышел на палубу.
   К своему удивлению, он нашёл почти всех знакомых нам лиц. Весело игравшее солнце, такое радостное и животворное, всех подняло с ложа ранее обычного времени.
   Аглаи Петровны ещё не было.
   Грибунин должен был себе сознаться, что ночная встреча и сейчас ещё стояла у него в голове розовым, волнующим туманом. Ему хотелось видеть поскорее эту удивительную девушку. Ходил по палубе и мечтательно теребил тёмнорусую бородку.
   Появился на палубе и актёр с заспанным красным лицом.
   -- Ба! Александр Михайлович, так рано и уже на ногах!
   -- Стыдно спать в этакое утро... А вы-то чего? В Питере, небось, до двух часов дня валяетесь!..
   -- Жажда меня одолела -- вчера злоупотребил коварным кианти: на вкус напиток детский, а действует серьёзно.
   Было уже восемь, а Аглая Петровна всё ещё не выходила.
   Пришёл скуластый официант и доложил, что чай и кофе уже на столе. Все направились в каюту к горячему кофе и свежим булкам.
   -- Прекрасное нынче утро, -- ни к кому не обращаясь, поведал батюшка, аппетитно хлебая пахучий кофе.
   -- Утро отменное, -- подтвердил купец. -- Что-то мой арап нынче заспал?
   -- Про негра изволите осведомляться?- услужливо спросил официант, наливая кофе в стакан купца.
   -- Про него самого, про Карлу Ивановича.
   -- Они изволили на рассвете высадиться в Анапе-с.
   -- Как высадиться? -- в ужасе рявкнул купец.
   -- Очень даже просто-с... У них и билет был до Анапы.
   -- Как до Анапы?..
   На лице купца отразился полнейший ужас. С раскрытым ртом, в котором виднелась непрожёванная булка, он глазами навыкате уставился на официанта.
   А потом неожиданно сорвался с места и с необычной для себя быстротой вылетел из каюты.
   Все присутствующие не смогли сдержать весёлых улыбок: уж очень смешно было трагикомическое происшествие купца. Весело обсуждали событие.
   Через несколько минут вернулся и пострадавший -- растерянный, недоумевающий, беспомощный.
   -- Уехал, -- мрачно произнёс он, -- Сам капитан сказал... Ехал чёрный анафема, прощалыга чернокожая!..
   -- Сколько авансу-то взял? -- спросил актёр.
   -- Да не в том сила, милый человек. Пропало двести целковых, -- ну и шут с ними!.. А вот как мне теперь в Бузулук показаться без арапа? Уж и не знаю... К приезду раззвонят об арапе на всю округу... Телеграмму ведь послал... Ах, ты бедная моя головушка, срамота-то какая!.. Климушкин засмеёт насмерть...
   Еле сдерживая улыбку, утешали купца кто как мог. Только плохо утешался он.
   -- Ах ты, вакса паршивая! -- никак не мог успокоиться купец. -- Да ведь что бы вы ещё подумали? Ангелица-то наша хахалькой его оказалась, полюбовницей!.. Вместе и слезли...
   -- Какая ангелица?
   Все вдруг заволновались.
   -- Да уж известная, наша Аглая Петровна...
   Все посмотрели на купца, и всем стало ясно, что от огорчения заговариваться стал бородач.
   -- Что за вздор вы говорите, почтеннейший! -- воскликнул актёр, страшно бледнея.
   -- Не может этого быть! -- завопил чиновник с неменьшим ужасом.
   -- Свят-свят... -- простонал батюшка.
   И все взоры устремились на официанта.
   -- Их степенство совершенно правильно говорят... Барышня доводилась негру на манер жены... Вместе и сошли в Анапе.
   На минуту в каюте стало так тихо, что будто никого здесь не было.
   Люди застыли в несуразных позах: с полураскрытыми ртами, со стаканами в руках, не донесёнными по своему назначению.
   Первым завопил чиновник:
   -- Батюшки, -- часы!.. Покойная жена монограмму поставила!..
   Грибунин метнул на него изумлённый взгляд.
   Глаза всех остальных присутствующих с таким же изумлением остановились на старшем ревизоре.
   -- У вас тоже?.. -- едва внятно прошептал коммивояжёр.
   Тот спохватился и умолк, беспомощно смотря по сторонам.
   Все тоже умолкли в раздумье.
   Первым заговорил актёр:
   -- Господа... нужно откровенно объясниться... Объясниться и принять меры...
   Тогда все сразу заговорили, и ничего нельзя было понять.
   -- Господа, позвольте мне объяснить, -- старался перекричать всех актёр. -- Вчера, в половине первого ночи, у меня было свидание с Аглаей Петровной... Подробности я скромно опускаю... Но, словом, она взяла у меня до утра часы и цепь... Часы мне поднесены были в бенефис, а за цепь я заплатил сто рублей...
   Вторым объяснился коммивояжёр:
   -- У меня-таки тоже было свидание, ровно в час... А часы с цепочкой стоили ровно триста рублей... Могу даже счёт представить...
   -- А у меня в половине второго... Боже мой, покойная жена монограмму поставила...
   -- Такая подлая женщина, -- крутя ус, мрачно гудел армейский капитан, ощупывая пустой кармашек, где ещё вчера покоились совсем недурные часы.
   -- Господа, нужно сделать капитану формальное заявление.
   -- Это -- грабёж!
   -- Что смотрит администрация!..
   И возмущённой толпой все хлынули из каюты.
   За столом остались только двое: студент в свежем кителе, да Грибунин.
   Бледный, удручённый сидел студент. У него сохранились чёрные никелевые часы, но зато не было свиданья...
   Грибунин допил кофе, протёр платком стёкла пенсне и, улыбнувшись, пошёл дочитывать новый роман.
  

Комментарий

(Татьяна Сигалова aka doxie_do)

   Решила выкладывать не только забытых поэтов конца XIX-начала XX вв., но и прозаиков того же периода -- в основном, из своего списка (см.тэг "500 рассказов"). Сразу предупреждаю: шедевров не ждите -- тут будут, в основном, "хорошие средние" рассказы и даже кое-что ниже этого уровня, но любопытные по тематике (например, пресловутая "проблема пола":). Просто, думаю, интересно увидеть, какова тогда была эта самая "средняя" литература -- например, то, что печаталось в журнале "Нива" и, значит, имело массового читателя:
   И первым -- строго по алфавиту -- Николай Архипович Архипов (настоящее имя -- Моисей Лейзерович Бенштейн (1880/1881-не ранее 1945), автор сборника "Юмористические рассказы" (СПб., 1911), печатавшийся в "Сатириконе", "Ниве", "Рампе и жизни" и других изданиях, участник альманахов "Любовь" и "Смерть" (СПб., 1910), редактор "Нового журнала для всех" (1908-1912), журнала "Новая жизнь" (1910-1911, 1913-1914) и др. Также автор популярных у массовой аудитории пьес и романа "Тёмные воды" (1914) -- рецензия А.Воронского (1923 г.) на него здесь (А.В. хвалит автора за показ разложения правящих классов :)
   http://www.ruthenia.ru/sovlit/j/416.html
  
   Ежемесячные литературные и популярные приложения к журналу "Нива", 1913, т.2 (май-август)

--------------------------------------------------------------------

   Исходник здесь: http://doxie-do.livejournal.com/
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru