Джордж Гордон Байрон Гяур Фрагмент турецкой повести ---------------------------------------------------------------------------- Перевод С. Ильина Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. М., Правда, 1981 г. ---------------------------------------------------------------------------- Тоска о минувшем, как черная мгла, На радости и на печали легла; И в смене то горьких, то сладостных дней Все та же она - ни светлей, ни темней. Т. Мур Сэмюэлу Роджерсу, эсквайру Как слабую, но искреннейшую дань удивления пред его талантом, уважения к его душевным качествам и благодарности за его дружбу это произведение посвящает его преданный слуга _Байрон_. Лондон, май 1813 ПРЕДИСЛОВИЕ Рассказ, составляющий содержание этих разрозненных отрывков, основан на происшествиях, менее обычных на Востоке в настоящее время, чем прежде, - может быть потому, что дамы стали теперь более осмотрительны, чем в старину, или же потому, что христианам теперь больше улыбается счастье, или же они менее предприимчивы. В законченном виде рассказ должен был заключать в себе историю невольницы, брошенной, по мусульманскому обычаю, в море за неверность, за которую мстит молодой венецианец, ее возлюбленный. Событие это отнесено к тому времени, когда Семь Островов были под властью Венеции и вскоре после того, как арнауты были прогнаны из Мореи, которую они опустошили несколько времени спустя после вторжения русских. Отпадение майнотов после того, как им не дозволили разграбить Мизитру, помешало предприятию русских и привело к разгромлению Мореи, во время которого жестокость, проявленная всеми, была беспримерной даже в летописях правоверных. Все тихо... Не шумит прибой Там, где над грозною скалой Вознесся памятник герою Афин прекрасных. Над страною Надгробный камень тот царит, О славных битвах говорит И издалека парус белый Приветом радостным дарит. Родится ль вновь защитник смелый?.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . О, дивный край, где круглый год Весна природе ласку шлет. Когда же путник умиленный С высот Колонны отдаленной Зрит ту страну, то веселит Сердца ее счастливый вид, С уединеньем примиряя. Чуть-чуть волнуясь, гладь морская Вершины отражает гор. И прихотливый их убор, И переливы красок чудных В струях дробятся изумрудных, Что омывают этот край - Востока благодатный рай. Когда зефир смутит порою Гладь моря легкою игрою, Когда случайный ветерок С густых ветвей сорвет цветок, - Его чуть слышное дыханье Несет с собой благоуханье. По склонам гор, среди лугов Цветет там роза - королева Сладкоголосых соловьев. Певцу ночей внимает дева И рдеет вся от слов любви, Он трели звонкие свои Лишь перед нею рассыпает... И роза нежная не знает Ни вьюг, ни северных снегов, Зефир всегда ее ласкает; Нет у красавицы врагов Среди времен различных года, Ее лелеет вся природа. Она же небу воздает, Что от природы в дар берет, И небеса с улыбкой ясной Берут ее наряд прекрасный, Ее тончайший аромат... Цветов там летних дивный сад. Местечек много там укромных, - Любви живой приютов скромных. Немало разных тайников, - Пирату в них притон готов. Он притаился под скалою С своею легкою ладьею. Он ждет, но лишь издалека Заслышит лютню моряка И лишь над морем загорится Звезда в небесной вышине, Тогда в вечерней тишине Он за добычею стремится, Потом вдруг бросится... и стон Сменяет лютни легкий звон. Не странно ли, что в этом рае, Где, все приманки собирая, Природа создала дворец, Творенья мудрого венец, Богов достойное жилище, - Влюбленный в смуту род людской, Ее цветы поправ ногой, Рай превращает в пепелище... Меж тем прелестная страна, Без помощи трудов, одна Цветет красою превосходной, Бежит руки его холодной, Сама дары свои несет И лишь пощады кротко ждет. Не странно ль: там, где мир счастливый Разлит повсюду, - там бурливой, Разгульной страстью все кипит. Порок и злоба там царит, Как будто светлых духов рая Прогнала бесов шайка злая И захватил их дикий рой На небесах престол святой... Так нежно все кругом в природе, Так чуждо мысли о невзгоде... Тем большее проклятье вам, Страны той низким палачам! Кто над умершим наклонился, Когда он только что простился С земной юдолью, смерти тень Когда лежит на нем лишь день, Пока рукою тяжкой тленье Не совершило разрушенья Его печальной красоты, - Тот видит ясные черты, Тот видит счастье неземное, Улыбку тихую покоя И бледность нежную ланит. И если бы не грустный вид Закрытых глаз, чей сумрак вечный Скрыл все - и гнев, и смех беспечный, Чей взор отныне чужд всего, Когда б не хладный лоб его, Что сердце ужасом сжимает И грустью тайной наполняет, Когда б не это - мы порой Могли б не верить смерти злой, Забыть о силе самовластной, - Такой спокойной и прекрасной Она является средь нас, Когда пробьет кончины час. Таков Эллады край чудесный, Уже умершей, но прелестной В печальной кротости своей: Навеки жизнь угасла в ней... Но холодеющее тело Краса покинуть не успела. В ней отблеск жизни молодой, В ней тленья ореол златой, И чувств последнее мерцанье, Небесной искры догоранье: Ее лучи еще блестят, Но землю все ж не оживят. О, край героев вдохновенных, Досель веками незабвенных. Страна, где всюду, от долин До гротов и крутых вершин, Приют свобода находила! О, славы пышная могила! Геройства храм! Иль от него Уж не осталось ничего? Рабы с позорными цепями! Ведь Фермопилы перед вами! Потомки доблестных отцов! Иль вы забыли очертанья Вольнолюбивых берегов И вод лазоревых названье? Ведь это славный Саламин! Воспоминанья тех картин Пускай пред вами вновь восстанут И вновь душе родными станут. Пускай отцов священный прах Огонь зажжет у вас в сердцах. Пусть увеличит вождь бесстрашный Имен великих ряд прекрасный, - В борьбе неравной поражен, Бессмертье их разделит он. И задрожит тиран надменный! Герой свой помысл сокровенный В сынах сумеет заронить; Они не согласятся жить В позорном рабстве, и святая Борьба, однажды начатая, Хоть затихает иногда, Победой кончится всегда. О, Греция! Века седые, Страницы подвигов живые, Пускай расскажут это нам. Египта Древнего царям Достался ряд гробниц унылых, Но прах твоих героев милых, Назло безжалостной судьбе Разбившей мрамор их надгробный, Напоминает о себе В горах отчизны бесподобной, И нам укажет муза с них Могилы витязей твоих. Зачем следить нам за паденьем Благословенной стороны? Не царств враждующих сыны Ее свободный дух сломили, Ее погибель предрешили... В презренной распре сыновей Причина рабства и цепей... Но ни новейших дней сказанья, Ни были канувших веков Нам житель грустных берегов Не передаст... Лишь встарь деянья Внушали творчеству полет, Когда людей свободных род, Для громких подвигов хранимый, Достоин был страны родимой... Где гордый дух твоих детей, Для славы созданных людей, Героев с твердыми сердцами? Они ничтожными рабами Раба презренного живут; Себя к животным приближая, Но доблесть диких презирая, Они ярмо свое несут. Уже давно в среде народной Не нарождался дух свободный; Плывут их ветхие суда, В живой торговле города. О вечных плутнях вспоминая, О них гремит молва людская, Лишь этим в современный век Себя прославил хитрый грек. И тщетно стала бы свобода Будить заснувший гнев народа... Довольно слез о той стране! Теперь пришло на память мне Одно печальное сказанье. Поймете вы мое старанье, Когда я слушал в первый раз Тот незатейливый рассказ. . . . . . . . . . . . . . . . Ложатся тени скал густые На волны моря голубые, И очертанья тех теней Пугают мирных рыбарей Майнота призраком ужасным - Пирата хищного морей. Рыбак не хочет плыть к опасным, Хотя и близким берегам, Он ударяет по волнам, Рукою налегает сильной И свой улов везет обильный Туда, где хищных нет врагов, К скалам Леоне отдаленным, Луной спокойной озаренным; Так нужен блеск ее лучей Для этих ласковых ночей. . . . . . . . . . . . . . . Чу... Топот звонкий раздается... Какой же всадник там несется На скакуне во весь опор? И эхо близлежащих гор Подков удары повторяет... Густая пена покрывает Бока крутые скакуна, Как будто бурная волна Его недавно обмывала. Уж зыбь на море затихала. Но всадник мчался молодой, Его душе был чужд покой. Хоть облака грядущей бури Смутят заутра блеск лазури, - Зловещий мрак души твоей Все ж этих черных туч грозней. Гяур! Хоть я тебя не знаю, Но твой народ я презираю. В твоем лице я вижу след Страстей... Щадит их бремя лет, И, несмотря на возраст нежный, В тебе таится дух мятежный. Стрелой ты мимо пролетел, Но рассмотреть я все ж успел Коварный взор, сулящий мщенье, Он выдал мне твое рожденье; Сыны Османа истреблять Должны ваш род иль вас бежать. Вперед, вперед! Я с удивленьем Следил за странным появленьем. Как демон мчался он ночной. Но образ этот, как живой, Потом в душе моей остался; И долго после раздавался В ушах подков железных звон... Коня пришпоривает он, Вот пропасть видит пред собою, Обрыв с нависшею скалою. Он повернул тогда коня В обход горы и у меня Из глаз сокрылся за горою. Все беглецу грозит бедою - И взгляд непрошеных очей, И блеск звезды во тьме ночей. Но с ним не сразу я простился; Коня он гордого сдержал, На стременах своих привстал И вдруг назад оборотился, Взор неподвижный устремив Поверх темнеющих олив. Луна сияет над скалами, Вдали мечеть горит огнями, Пальбы ружейной огоньки Мелькают, слишком далеки, Чтоб эхо разбудить лесное. Сокрылось солнце золотое, И, провожая Рамазан, Встречает набожный осман Байрама праздник долгожданный. Но кто же ты, о путник странный, В одежде чуждой и с лицом, Застывшим в ужасе немом? Что взор твой ныне привлекает? Что бег твой быстрый направляет? Он все стоит... В его глазах Сначала виден был лишь страх, Но вскоре дикий гнев родился; В лице он краской не разлился - Резцом из мрамора оно, Казалось, было создано. Он наклонился над лукою, Поникнув гордой головою, И вдруг с отчаянной тоской Потряс он в воздухе рукой, Не зная сам, на что решиться - Бежать вперед иль возвратиться. Сердито конь его заржал - Давно хозяина он ждал. Но путник, руку опуская, Задел за саблю в этот миг; Как филина зловещий крик Нас будит, сон наш разгоняя, Как верной стали резкий звук Прогнал его раздумье вдруг. И шпоры он тогда стальные Коню вонзил в бока крутые, И легкий конь вперед летит, Как ловко брошенный джирит. Исчез наездник за скалою С христианской каскою стальною И с гордо поднятым челом. Уже на берегу крутом Подков стальных не слышно звука... Он лишь на миг перед горой Сдержал могучею рукой Коня - и, как стрела из лука, Помчался вновь в ночную тьму. Пришли, мне кажется, к нему В тот быстрый миг воспоминанья О жизни, полной слез, страданья, И преступлений, и страстей. Когда нахлынет на людей Поток любви, давно хранимый, Иль старый гнев, в груди носимый, Тогда в минуту человек Переживает целый век. Что испытал он в продолженье Того короткого мгновенья, Когда нахлынула волна Страстей? Казалась так длинна Минута для души усталой, И вместе с тем какою малой В сравненье с вечностью была! Лишь мысль безбрежная могла Так озарить внезапно совесть, Прочесть нерадостную повесть, Скорбь без надежды, без конца. Но миг прошел, и беглеца Сокрыла мгла. Сражен судьбою Он лишь один, или с собою Других он к гибели увлек? Да будет проклят злобный рок. И тяжкий час его явленья, И горький миг исчезновенья! Раба, погрязшего в грехах, Гассана, покарал Аллах И обратил его обильный Роскошный замок в склеп могильный, Когда гяур вошел туда, Вошла с ним черная беда. Так, коль самум в степи промчится, Все в прах печальный обратится, И кипарис не избежит Той доли... Тихо сторожит Он мертвецов покой глубокий, Стоит недвижный, одинокий... Его немая грусть прочней, Чем слезы ветреных людей. Коней приветливое ржанье, Рабов заботливых старанье Исчезли в замке с этих пор... Там паутины лишь узор Заткал в пустынных залах ниши, Жилищем стал летучей мыши Гарем, и занят был совой На башне пост сторожевой, И у фонтана пес голодный Уныло воет, но холодной Себе напрасно влаги ждет: В бассейне мох один растет. Давно ли вверх струя живая, Зной неподвижный умеряя, Высоко била и потом Прохладным падала дождем На землю с мягкой муравою! Как хорошо ночной порою Дробился светлый луч звезды В струе серебряной воды, С журчаньем бившей из фонтана. Прошла здесь молодость Гассана. Еще грудным младенцем он Любил уснуть под нежный звон, Он здесь вкусил очарованье Мелодий сладостных любви, И говорливые струи Смягчали звуков замиранье. Но седовласым стариком Присесть к фонтану вечерком Уже Гассану не придется; Струя живая не забьется; Была нужна Гассана кровь Врагу. И никогда уж вновь Здесь не раздастся восклицанье Печали, радости, страданья. Исчез разумной жизни звук Здесь с плачем женским, полным мук; Далеко ветром разнесенный, Он стих. В безмолвье погруженный Дворец покинутый стоит. Лишь ветер ставней здесь стучит, Потоки льются дождевые Сквозь окна в комнаты пустые. Как рады мы, когда песок В пустыне след укажет ног. И здесь, хотя б самой печали Мы скорбный голос услыхали, Он нас бы все ж утешить мог. Сказал бы он: "Не все здесь рок Унес, не все земле досталось, И не совсем здесь жизнь прервалась". Хоть блеск былой внутри дворца Еще не стерся до конца, Хотя лишь постепенно тленье Ведет работу разрушенья, Но не сулит покой и мир Его наружный вид: факир, Усталый путник, дервиш нищий Бегут жилья, где сытной пищей С любовью их не угостят, И мимо вымерших палат Идут и бедный и богатый. Исчез хозяин тороватый, Гостеприимства канул след С тех пор, как здесь Гассана нет. Его дворец стал жертвой тленья, Там не найти отдохновенья, Там опустел ряд пышных зал, И скрылся раб освобожденный, Когда с чалмою рассеченной Гассан от рук гяура пал. . . . . . . . . . . . . . . . Вот группа движется в молчанье, Все ближе... Вижу я блистанье Их ятаганов дорогих. Тюрбаны щегольские их Перед моим пестреют взглядом, В зеленом платье пред отрядом Идет поспешно сам эмир. "Кто ты?" - "С тобой да будет мир, Салам алейкум! Звук привета Пусть служит вам взамен ответа! Я мусульманин... Но с собой Вы груз несете дорогой? Там мой баркас готов к услугам". "Да, да, ты прав... так будь же другом, Скорее челн свой снаряжай... Нет, паруса не наставляй, Возьми весло и чрез пучины Греби, пока до половины Ты не доедешь... Надо ж нам Держать свой путь к тем берегам, Где море дремлет под скалою Над бесконечной глубиною. Теперь ты можешь отдохнуть, Как быстро кончили мы путь! Он был, однако, слишком длинен, Чтобы..." . . . . . . . . . . . . . . . Над ношей тяжкою вода Сомкнулась, и по ней тогда Пошли круги к немому брегу. И в расступившихся струях, И в тихо плещущих волнах Я странную заметил негу... Ах, нет! То в синеве волны Дробится робкий луч луны. А груз все дальше погружался, Он меньше, меньше мне казался, В воде блестел он как алмаз И, наконец, исчез из глаз. И тайна та лежит глубоко На дне, от глаз людских далеко, Лишь духи темные морей Могли бы рассказать о ней. Они ж в тиши пещер ютятся, Среди кораллов, в глубине, И даже шепотом волне Поведать тайну не решатся. . . . . . . . . . . . . . Как королева мотыльков На мягком бархате лугов Весной восточною порхает И за собою увлекает Ребенка от цветка к цветку, Потом нежданно исчезает, Оставив слезы и тоску Неутоленного желанья, - Так женской красоты блистанье Ребенка взрослого манит, Волненье сладкое сулит, - И он бросается за нею, Одной надеждой пламенея, Безумным вихрем поглощен, Слезой всегда кончает он... Но коль погоня удается, То ждет не меньшая тоска И девушку и мотылька - Обоим горе достается; Капризы взрослых и детей Уносят счастье мирных дней. Игрушкой хрупкой обладанье Отгонит прочь очарованье. Неосторожные персты Сотрут блеск юной красоты, Тогда конец: она свободна, - Ступай, лети, куда угодно, Иль падай сверху в пыльный прах. Но где ж они, с тоской в сердцах Иль с поврежденными крылами, Найдут покой под небесами? Иль может бабочка опять Беспечно по лугам порхать На крыльях, бурей поврежденных? Иль вновь средь стен опустошенных Приют красавица найдет, Коль рок слепой ее сомнет? Невинно бабочки резвятся, Но к бедным жертвам не садятся, И сердце девичье порой К беде отзывчиво людской, Но никогда из сожаленья Не извинят они паденья, - И их не трогает позор Их заблудившихся сестер. . . . . . . . . . . . . . . . . . Когда во мраке преступленья Родятся муки угрызенья, Мятется дух, как скорпион, Кольцом горящим окружен. Со всех сторон огонь пылает, Его повсюду обжигает, Он всюду мечется, доколь Не станет нестерпимой боль... Тогда ему осталось жало: Оно доселе расточало Смертельный яд его врагам, Но скорпион его вдруг сам В себя с отчаяньем вонзает. Так мрачный грешник умирает, Так темный дух его живет! Его раскаянье грызет, Глубокий мрак над головою, Внизу отчаянье немое, И пламя жгучее кругом, И холод смерти в нем самом... . . . . . . . . . . . . . . . . Гарема сладостные пляски, Красавиц пламенные ласки - Ничто Гассана не влечет, Охота в лес его зовет, В горах он целый день проводит, Но все ж забвенья не находит. Иначе жизнь его текла, Когда Леила с ним жила: Гарема игры были милы... Но разве там уж нет Леилы? Так где ж сна? Об этом нам Сказать бы мог Гассан лишь сам. Различно в городе судили. Она бежала, говорили, Когда ночная скрыла тень Последний Рамазана день И минарет с его огнями Меж правоверными сынами Благую весть распространял: Байрама праздник возвещал. Она в ту ночь пошла купаться, Чтобы домой не возвращаться. Переодетая пажом, За мусульманским рубежом Она от мести грозной скрылась И стать подругой согласилась Она гяура своего. Гассан, хотя не знал всего, Но все ж не чужд был подозренья, Она же все его сомненья Умела лаской усыплять. Рабе привык он доверять И в час, когда ждала измена, Пошел в мечеть, чтоб там колена Перед святыней преклонить И после кубок осушить В своем дворце... Так рассказали Нубийцы. Плохо охраняли Они бесценнейший алмаз! Но в этот самый день и час, Когда по небу разливался Таинственный Шингари свет, Гяур вдоль берега промчался... Но видно было всем, что нет При всаднике пажа с собою Иль девы, скрытой за спиною. . . . . . . . . . . . . . . . . Бегу усилий я напрасных Тебе словами передать Всю прелесть глаз ее прекрасных. Случалось ли тебе видать Глаза печальные газели? Вот так ее глаза темнели И так казалися томны, В них столько ж было глубины. Коль их ресницы не скрывали, Чистейшим пламенем сверкали Они, как редкостный рубин; Души в них нежной было много... Когда б Пророк сказал мне строго, Что все в Леиле прах один, Клянусь, я спорил бы с Пророком, Хотя б над огненным потоком На Эль-Сирате я стоял, И рай меня в объятья звал, И пламень ждал бы под ногами. Кто любовался только раз Леилы грустными очами, Тот усомнился в тот же час, Что бедных женщин назначенье Служить орудьем наслажденья, Что нет души у них в телах. Сияньем бога в небесах Был полон взор ее прекрасный, Ланит ее румянец ясный С цветком граната спорить мог, И волосы до самых ног Душистой падали волною, Когда, блистая красотою, Леила распускала их Среди прислужниц молодых, А ножки нежные стояли На белом мраморе... Блистали Они, как чистый снег в горах, Когда, рожденный в облаках И не успевший загрязниться, На землю мягко он ложится, И, дивной грации полна, Как лебедь по водам, она Походкой двигалась прелестной... О, Франгестана цвет чудесный! Как лебедь волны бьет крылом, Когда на берегу родном Шаги заслышит, так Леила Не раз нескромный взор сразила Одним лишь жестом, и смельчак Ей отдавал почтенья знак. В ней все гармонией дышало, Любовью нежной трепетало. К кому ж летят ее мечты? Увы, Гассан, тот друг - не ты. . . . . . . . . . . . . . . . . . В далекий путь Гассан пустился, Отряд с ним вместе снарядился; В отряде этом у него Лишь двадцать воинов всего, Как мужам битвы подобает, У каждого из них сверкает И ятаган, и ствол ружья. У их же мрачного вождя На шарфе сбоку прикрепленный, Бандитов кровью окропленный Палаш виднелся. Был жесток Для арнаутов тот клинок, Когда Гассану отступленье Они отрезали и мщенье В долине Парны их ждало. Из них не многие сумели Сказать, что там произошло... Отделкой дорогой блестели Пистоли - память прежних дней, Но, несмотря на блеск камней, Разбойник вида их пугался, И шла молва: Гассан умчался Себе невесту добывать. Она не станет изменять, Как та, что клятвы не сдержала, Что темной ночью убежала, Чтобы с гяуром молодым Смеяться издали над ним. . . . . . . . . . . . . . . . . Лучи заката освещали Вершины гор и зажигали В ручье прозрачную струю. Волну холодную свою Ручей прохожим предлагает. Здесь горец жажду утоляет, Торговец-грек сюда порой Зайдет. Здесь ждет его покой И отдых ждет от жизни трудной. Там в городах, средь многолюдной Толпы врагов несчастный грек Лишь раб, а здесь он человек! За свой товар он не боится, Вина запретного напиться Из кубка может... Ведь оно Османам лишь запрещено. . . . . . . . . . . . . . . . Верх желтой шапки показался. В ущелье тесном пробирался Татарин... А за ним гуськом Другие кралися тайком. Вот впереди скала крутая, Там коршунов голодных стая Свой точит клюв; их ждет обед, Лишь только дня угаснет свет. Поток, зимою разъяренный, Но летом зноем иссушенный, Оставил черное русло... Кустов там множество росло, Их также зной спалит жестоко. Вились по берегам потока Тропинки; их загромождал Хаос камней, обломков скал, Оторванных иль вихрем горным, Или годов трудом упорным От неприступных диких гор, Одетых в облачный убор... Когда глаза людей видали Пик Лиакуры без вуали? . . . . . . . . . . . . . . . . Вот лес пред ними. "Бисмиллах! Теперь откинуть можно страх, Сейчас долина перед нами, Простор там будет нам с конями!" - Сказал чауш... Но в тот же миг Сраженный пулею поник Передовой. Все заспешили, С коней мгновенно соскочили, - Но вот уж трое на земле, Им не сидеть уж на седле. Напрасны их мольбы о мщенье, Врагов не видно приближенья. Одни спешат, грозя ружьем, От пуль укрыться за конем, Другие за скалой спасенья Бегут искать, чтоб нападенья Там терпеливо ожидать, Не соглашаясь погибать Под частым градом пуль незримых Своих врагов неуязвимых. Гассан один остался тверд, Не слез с коня... Он слишком горд. Вперед коня он направляет, Пока мушкетов трескотня Ему секрет не открывает: Их всех накрыла западня! Он, с запылавшими глазами И потрясая бородой, От гнева кверху поднятой, Вскричал: "Пусть пули вкруг летают! Меня ль опасность испугает? Я выходил не из такой!" Враги, оплот покинув свой, Его вассалам предложили, Чтоб те оружие сложили... Гассана бледное чело, Значенье клятв произнесенных Внушить им больший страх могло, Чем меч врагов ожесточенных. Не согласился ни один На землю бросить карабин, И "Амаун" - призыв к пощаде - Сказать никто не смел в отряде. Враги все ближе; из-за скал Уже последний выезжал. Но кто же их начальник бравый? В руке своей он держит правой Меч иноземный... Сталь клинка Блистает всем издалека... "То он, клянусь! Узнал я это По коже мертвенного цвета Его чела... Узнал я взгляд, Лелеющий измены яд, И бороду смолы чернее, О, низкой веры ренегат! К тебе не будет смерть добрее За арнаутский твой наряд! О, смерть тебе, гяур проклятый, - Клянусь Леилы в том утратой!" Коль в море массу бурных вод Река стремительно несет И на пути прилив встречает, - С валами гордыми вступает Она в борьбу. И все кругом Тогда ревет, кипит ключом, И ветер пеной брызжет, воя... А волны шумного прибоя, Смирив потока гнев слепой, Блистают пены белизной И ревом землю сотрясают... Как та река прилив встречает И на волну идет волна, И бездна вод возмущена - Так злобой лютой ослепленных, Обидой тяжкой опьяненных Порою рок столкнет людей. Свист пуль, и треск, и звон мечей Гудит в ушах. Стенанья, крики Разносит эхо гор. Как дики Они в долине мирной той; К беседе пастухов простой Она скорей бы подходила. Какой огонь, какая сила У малочисленных бойцов! Здесь каждый победить готов Иль умереть. С такою властью Любовь нас не толкает к счастью, В объятья милой, к красоте. Сильней, теплей объятья те, Когда враги сплетутся дружно: Им расставаться уж не нужно. Друзей разлука часто ждет, Любовь с насмешкой цепи рвет; Врагов, сплетенных воедино, Не разлучит и час кончины. . . . . . . . . . . . . . . Уж сломан верный ятаган, Залитый кровью вражьих ран. Удар ужасный отсекает Гассану руку; но сжимает Еще упрямая рука Осколок хрупкого клинка. И, рассеченная глубоко, Чалма отброшена далеко, В клочки изорван весь наряд, И пятна алые пестрят На нем. Пред утренней зарею Такой же мрачной краснотою Края темнеют облаков - Предвестник грозных бурунов. И не одна зияет рана На теле мертвого Гассана, Когда лежит перед врагом Он к небу синему лицом. Но глаз открытых выраженье Сулит лишь ненависть и мщенье, Как будто смерть своим крылом Не погасила гнева в нем. Над ним склонился враг жестокий. Был бледен лоб его высокий: Гассана мертвое чело Едва ль бледнее быть могло. . . . . . . . . . . . . . . . "На дне морском моя Леила, Тебе ж кровавая могила Досталась... В грудь твою клинок Леилы дух вонзить помог. И были все мольбы напрасны, Аллах тебя не услыхал, Пророк твоим мольбам не внял, Они гяуру не опасны... Ужель на помощь неба ты Питал надменные мечты, Коль у небес ее моленья Не вызывали снисхожденья? Бандитов шайку я набрал, Я долго часа мести ждал, Теперь, узнавши миг счастливый, Пойду дорогой сиротливой". . . . . . . . . . . . . . . . . В окно доносится с лугов Негромкий звон колокольцов От стад верблюжьих. Мать Гассана Сквозь дымку легкую тумана Печально смотрит из окна, И зелень пастбищ ей видна, И звезд несмелое сиянье. "Уж вечер. Близок час свиданья". Но неспокойно сердце в ней В уютном доме средь ветвей. Она на башню быстро всходит, Она от окон не отходит, "Ах, почему не едет он? Иль ехать днем им было жарко? Жених счастливый что ж подарка Не шлет? Иль страсть прошла как сон? О, нет! Вот всадник выезжает, Вот он вершины достигает, Вот он в долине. У седла Подарок сына. Как могла Я упрекать гонца в медленье? Теперь ему за утомленье, За службу щедро я воздам". Он подъезжает к воротам, Он соскочил с коня. Усталость Его с ног валит. Скорбь и жалость В его чертах. Нет, просто он Дорогой дальней утомлен. На платье пятна крови алой: То ранен, верно, конь усталый. Подарок, скрытый под полой, Он достает... Создатель мой! Тот дар - остатки лишь тюрбана Да весь в крови кафтан Гассана. "О госпожа! Сын бедный твой Повенчан с страшною женой. Меня спасло не состраданье, Но кровожадное желанье Отправить дар через гонца. Мир праху храброго бойца! Да грянет гром над головою Гяура! Он всему виною". . . . . . . . . . . . . . . Чалма из камня. За кустом Колонна, скрытая плющом, Где в честь умершего османа Стихи начертаны Корана, - Не видно больше ничего На месте гибели его. В сырой земле лежит глубоко Вернейший из сынов Пророка, Каких досель из года в год К себе святая Мекка ждет. Он, твердо помня запрещенье, К вину всегда питал презренье, Лишь "Алла-Гу", призыв святой, Он слышал - чистою душой Тотчас стремился он к Пророку, Оборотясь лицом к востоку. От рук гяура здесь он пал. В родной долине умирая, Врагу он мщеньем не воздал... Но там, на небе, девы рая Его нетерпеливо ждут, И стройных гурий взоры льют Лучи небесного сиянья. Свое горячее лобзанье Они несут ему скорей. Такой кончины нет честней. В борьбе с неверным смерть - отрада, Ее ждет лучшая награда. . . . . . . . . . . . . . Изменник с черною душой! Тебя Монкир своей косой Изрежет. Коль освободиться Успеешь ты от этих мук, То вечно должен ты вокруг Престола Эблиса кружиться, И будет грудь гореть огнем... Нет, о страдании твоем Пересказать не хватит силы. Но перед этим из могилы Ты снова должен выйти в мир И, как чудовищный вампир, Под кровлю приходить родную - И будешь пить ты кровь живую Своих же собственных детей. Во мгле томительных ночей, Судьбу и небо проклиная, Под кровом мрачной тишины Вопьешься в грудь детей, жены, Мгновенья жизни сокращая. Но перед тем, как умирать, В тебе отца они признать Успеют. Горькие проклятья Твои смертельные объятья В сердцах их скорбных породят, Пока совсем не облетят Цветы твоей семьи несчастной. Когда же юной и прекрасной Любимой дочери придет Погибнуть за тебя черед - Она одна тебя обнимет, И назовет отцом, и снимет Она кору с души твоей, И загорится пламень в ней. Но все же нет конца мученью: Увидишь ты, как тень за тенью Румянец нежный на щеках У юной жертвы исчезает И гаснет блеск у ней в глазах, И взгляд печальный застывает... И ты отделишь от волос Одну из золотистых кос, И унесешь в воспоминанье Невыразимого страданья: Ведь в знак любви всегда с собой Носил ты локон золотой. Когда с кровавыми устами, Скрежеща острыми зубами, В могилу с воем ты придешь, Ты духов ада оттолкнешь Своею страшною печатью Неотвратимого проклятья. . . . . . . . . . . . . . . "Кто этот сумрачный монах? Давно уж на моих глазах, Близ вод моей страны родимой, Как быстрым вихрем уносимый, На легком мчался он коне, И в память врезалося мне Безбрежной скорби выраженье В его чертах. Тоска, мученье Не стерлись с бледного чела. Иль смерть доселе в нем жила?" "Седьмой уж год начнется летом, Как, распростясь с греховным светом, Живет он с нами. Совершен Какой-то грех им был, и он Искать пришел успокоенья, Но, чужд духовного смиренья, В исповедальню не идет, По вечерам не вознесет Мольбы, колена преклоняя... Церковных служб не замечая, В убогой келье он сидит И, с думой на челе, молчит. Какой он веры, где родился, Не знает здесь никто. Явился Он из-за моря к нам, из стран, Где царствует в сердцах Коран. На турка не похож чертами. Скорей одной он веры с нами, Причислить мог скорей всего Я к ренегатам бы его, Что вновь, раскаявшись в измене, Хотят с мольбой склонить колени, Когда б он храм наш посещал И Тайн Святых не избегал. Когда в казну святого братства Неисчислимые богатства Вложил таинственный чернец, То настоятель наконец Пришел от гостя в умиленье. Будь я приором - ни мгновенья Его терпеть не стали 6 мы Иль не пускали б из тюрьмы. Во сне бормочет он порою Обрывки фраз, обрывки слов - О деве, скрытой под волною, О звоне сабельных клинков, О жалком бегстве побежденных, И об обидах отомщенных, И об османе, павшем в прах... И часто на крутых скалах Его видали мы над морен, Когда он там, с тоской и горем, Все спорит с призраком одним: Рука кровавая пред ним В волнах могилу открывает И вниз безмолвно призывает". . . . . . . . . . . . . . . . Надвинув темный капюшон, На мир угрюмо смотрит он, О, как глаза его сверкают, Как откровенно выражают Они волненья дней былых! Непостоянный пламень их, Смущенье странное вселяя, Проклятья всюду вызывая, Всем встречным ясно говорит, Что в мрачном чернеце царит Доселе дух неукротимый. Как птичка, встретив недвижимый И полный чар змеиный взор, Напрасно рвется на простор, Бессильно трепеща крылами, - Так, встретившись с его глазами, Замрет на месте всякий вдруг, Невольный чувствуя испуг; Его завидя в отдаленье, Монах торопится в смущенье С дороги своротить скорей. Его улыбка, взгляд очей Грехом как будто заражают И страх таинственный вселяют, В его чертах веселья нет; Коль в них мелькнет улыбки след, То это смех лишь над страданьем. И губ презрительным дрожаньем Усмешку злую проводив, Он вновь замкнется, молчалив, Как будто острой скорби жало Навек улыбку запрещало... Не светлой радостью она Бывала в нем порождена. Когда ж в чертах его разлито Воспоминанье чувств иных, Еще больней смотреть на них. Не все годами в нем убито, Его надменные черты С пороком вместе отражают Следы духовной красоты; В грехе не все в нем погрязает. Толпа не видит ничего, Понятен ей лишь грех его, Но в нем открыл бы взор глубокий И сердца жар, и дух высокий. Как жаль даров бесценных тех! Их иссушили скорбь и грех! Не многим небо уделяет Дары такие, но вселяет Носитель их лишь страх кругом; Так, на пути заметив дом Без крыши, полный разрушенья, Проходит путник без волненья. Когда ж, разрушенный войной Иль дикой бурею ночной, Пред ним, бойницами чернея, Предстанет замок, - он, не смея Взгляд пораженный оторвать, Забудет путь свой продолжать. Колонны вид уединенный И свод, плющом переплетенный, Все говорит, что погребен Здесь гордый блеск былых времен. "Безмолвно вдоль колонн высоких, Закрывшись складками широких Своих одежд, вот он скользит. Всем страх его внушает вид. Он службу мрачно наблюдает, Но тотчас церковь оставляет, Заслышав антифон святой Над преклоненною толпой. Стоит он мрачно в отдаленье, Пока не кончится моленье. Стоит он там, печален, тих, Молитвы слушая других. Тень от стены его скрывает... Но вот он капюшон срывает, И пряди темные кудрей На лоб спускаются прекрасный, Как будто самых черных змей Из всей семьи своей ужасной Ему Горгона отдала, Их срезав с бледного чела. Хоть он монаха платье носит, Обета все ж не произносит, Кудрей упрямых не стрижет, Свободно им расти дает. Не из усердья - из гордыни Он щедро сыплет благостыни. Обет, молитву кто из нас Услышал от него хоть раз? О, как его черты бледнеют, Пока моленья пламенеют, И вместе с горем виден там Надменный вызов небесам. Франциск! Святой наш покровитель! Очисти от него обитель, Пока не видим мы чудес В знак гнева грозного небес. Коль дьявол плотью облекался, Он в этом облике являлся. Клянусь спасеньем - только ад Мог породить подобный взгляд!" И сердцу слабому волненья Любви знакомы, но уменья Отдаться чувству целиком Ты в сердце не найдешь таком. Оно боится мук напрасных, Отчаянья порывов страстных. Одни суровые сердца Сносить умеют до конца Неисцелимые страданья, Годов презревшие влиянье. Металла виден блеск, когда Перегорит в нем вся руда. Его в горниле расплавляют, Его, как нужно, закаляют, И он служить потом готов Иль как защита от врагов, Иль как орудье нападенья - Зависит все от назначенья; Иль панцирь он, иль острый меч. Как должен тот себя беречь, Кто наточил своей рукою Кинжал, теперь готовый к бою. Любви так пламень роковой Смирит свободный дух мужской, И в том огне, забывши гордость, Он принимает форму, твердость, - И лишь сломаться может он В горниле страсти закален. . . . . . . . . . . . . . . . . Коль сменит скорбь уединенье, То от страданий избавленье Не веселит души больной. Томясь холодной пустотой, Минувшие страданья снова Перенести она готова. Как тяжело нам жить одним, Не поверяя чувств другим... И счастье нам не в утешенье! Но если сердце в исступленье От одиночества придет, Оно исход себе найдет В неугасимой, горькой злобе. Терзался б так в холодном гробе Мертвец, когда б он мог страдать И с содроганьем ощущать Вокруг себя червей могилы, Их сбросить не имея силы. Так страждет бедный пеликан, Когда он ряд кровавых ран Себе наносит, чтоб с любовью Кормить птенцов горячей кровью, - И видит в ужасе немом, Что их уж нет в гнезде родном. И жизни тяжкие ненастья Порой нам дороги, как счастье, В сравненье с хладной пустотой Души бесстрастной и немой. Перенести кто в состоянье Небес пустынных созерцанье И вечно видеть лишь лазурь, Без туч, без солнца и без бурь? Когда на море шторм стихает И на песок волна бросает Пловца, - очнется он потом Один на берегу пустом, И грозной бури вой ужасный Бледнеет перед мыслью страшной, Что он обязан с этих пор Забыть с волнами жаркий спор И здесь, застыв в тоске глубокой, Погибнуть смертью одинокой. Коль гибель небом суждена, Приходит сразу пусть она. . . . . . . . . . . . . . . . "Отец! Вдали от шума битвы, Шепча лишь тихие молитвы За прегрешения других, Ты кончишь счет годов своих. Не зная праздного волненья, Ни суеты, ни согрешенья, Ты мирно прожил длинный век, Порой, как всякий человек, Встречая мелкие напасти. Ты не изведал бурной страсти Своих духовных слабых чад, Что без утайки говорят Тебе о муках преступленья И чьи грехи и угрызенья На дне души твоей лежат. Прошли мои младые лета В волненьях суетного света, В них много счастья, больше мук. Любви и битвы был я друг, В кругу друзей, в разгаре боя Я чужд был хладного покоя... Теперь, когда не греет кровь Ни гнев, ни слава, ни любовь И в сердце места нет надежде, И жить я не могу, как прежде, - Мне прозябанье слизняка В сырой темнице под землею Милей, чем мертвая тоска С ее бесплодною мечтою. И я в сердечной глубине Стремлюсь к покою, к тишине, Ко сну без жгучего сознанья. Исполнится мое желанье, Дарует рок мне крепкий сон... Без сновидений будет он; Мечты, надежды в вечность канут И грезы прошлого не встанут. Ведь память лишь непрочный след, Могила прежних, лучших лет. Я умереть хотел бы с ними; Погибнуть с грезами такими Мне лучше было бы, чем жить И яд мук медленных испить. Но у меня достало силы Своей рукой не рыть могилы, Как сумасброд былых времен Иль дней новейших ветрогон, На смерть взирая равнодушно, На гибель я пойду послушно, С охотой смерть приму в бою, Но руку подниму свою Не для любви, но лишь для славы. Честолюбивые забавы Я всей душою презирал, Хоть в битвах смерть не раз встречал. Пусть за лавровыми венками Иль за презренными деньгами Бросаются другие в бой, Но если бы передо мной Поставил ставку ты иную, Поставил бы любовь былую, Или врага - пойду я вновь, Где звон клинков, где льется кровь; Куда б судьба ни захотела Меня толкнуть - пойду я смело, Чтоб деву милую спасти, С лица земли врага смести. Ты можешь верить мне. Доселе Я подтверждал слова на деле. Что смерть? С улыбкою храбрец Встречает доблестный конец, Мирится с нею слабый в страхе И трус лишь ползает во прахе. Кто дал мне жизнь, пускай же Тот Теперь назад ее берет. Я в счастье смерти не боялся, Чего б теперь я опасался? . . . . . . . . . . . . . . . . Когда б ты знал, как я любил, Как я ее боготворил... Что это не слова пустые, Пусть скажут пятна кровяные На этой стали. Никогда Следов их не сотрут года. Ведь эта кровь была ценою За ту, в чьей смерти я виною. Из сердца вражьего взята, Но совесть в том моя чиста, Не ужасайся - враг сраженный Был враг религии твоей, И гнев в душе ожесточенной Будило имя "Назарей". Неблагодарный! Умирая От рук гяура, заслужил Он сладкие утехи рая, - Его рой гурий окружил У входа в дивный сад пророка. Да, я любил ее глубоко... Любовь ведет порою нас Тропинкой узкой. Волк подчас По той тропе идти боится. Тому ж из нас, кто не страшится За страстью следовать, она Награду дать потом должна. И вот за вздохи, за волненье Я получил вознагражденье, А как - не все ль равно тебе? Я шлю порой упрек судьбе, Зачем она меня любила... Да, умерла моя Леила, И гибели ее печать Хранит чело мое. Читать Ты можешь там следы мученья; Следы позора, преступленья. Не содрогайся, погоди, Меня легко так не суди... Ведь этот грех свершен не мною, Хоть я и был тому виною... Да, суд Гассана был жесток, Но ведь иным он быть не мог. Ее измена погубила, Его же месть моя сразила... Леила, изменив ему, Осталась сердцу моему Верна до смертного мгновенья, И без борьбы, без сожаленья Все отдала, что от цепей Свободным оставалось в ней. Ее спасти уж было поздно, Зато отметить успел я грозно: За смерть я смертью отплатил, - И разом сердце облегчил, Врага в могилу посылая. Но все ж Леилы доля злая Меня гнетет: твой гнев святой Бужу я мрачною душой. Конец его неотвратимый Тагир, предчувствием томимый, Ему зловеще предсказал; Свист пуль недаром он слыхал, Пока отряд в ущелье крался, Где враг коварный дожидался. Но, вихрем битвы опьянен, Легко, без боли умер он. Одно к Пророку обращенье, Аллаху тихое моленье - И только... Больше ничего Из уст не вырвалось его. Узнав меня, ко мне он рвался, Со мною встретиться старался... За ним я жадно наблюдал, Когда, сраженный, он лежал Передо мной и уходила Из жил его и жизнь и сила. Зияло много ран на нем... Так леопард лежит, копьем Врагов безжалостных пронзенный. Следов тоски неутоленной Я тщетно в нем тогда искал. Нет, я сильней его страдал! Умел он только ненавидеть, Но мук раскаянья увидеть В его чертах мне не пришлось. Тогда б лишь мщенье удалось, Когда бы в этот миг ужасный Раскаянья прилив напрасный Его душой овладевал И он бы ясно сознавал, Что невозможно искупленье, Что нет надежды на спасенье. . . . . . . . . . . . . . . . Кровь северян так холодна, Любовь у них всегда спокойна... Едва ль на севере достойна Такого имени она. Моя же страсть была потоком, Рожденным в кратере глубоком Горячей Этны... И всегда Мне болтовня была чужда О красоте, о страсти жаркой. Но если щек румянец яркий, Но коль пожар в моей крови, Уста сомкнутые мои И сердце, что так быстро бьется И из груди на волю рвется, Коль смутных мыслей ураган, Отважный подвиг, ятаган, Залитый вражескою кровью, - Коль это все зовут любовью, Так я любил и сердца пыл Не раз на деле проявил! Я сердцем тверд. Мое желанье - Иль смерть, иль счастье обладанья. Да, я умру, но я любил, Я радость жизни ощутил, И хоть моя печальна доля, Ее моя ж избрала воля. Я духом бодр. Готов я жить И вновь готов кипеть страстями, Когда бы мог ее забыть. Там, под холодными волнами, Она лежит, - и лишь о ней Печаль моих унылых дней. Когда б у ней была могила, То с ней бы ложе разделила Моя печаль. Была она Любви и жизни воплощенье; Она, как светлое виденье, Печальной красотой полна, Стоит повсюду предо мною Прелестной утренней звездою. Любовь на небе рождена Аллаха властью всеблагою И нам, как ангелам, дана Святая искра. Над землею Поднять желания свои Мы можем с помощью любви. В молитве ввысь мы воспаряем, В любви - мы небо приближаем К земле. Аллах ее послал, Чтоб человек порой смывал Всю грязь, все помыслы дурные. Пока вокруг души горят Лучи Создателя живые. Пускай мою любовь клеймят Грехом, позором, преступленьем, Карай и ты ее презреньем, Но благость сердца докажи И про ее любовь скажи, Что ты греха не видишь в этом, Она была единым светом Моей всей жизни. Из-за туч Не промелькнет мой светлый луч... За ним на муки в сумрак вечный Пошел бы я с душой беспечной. Когда все умерло в груди И нет надежды впереди, То люди рок свой проклинают, И преступлением порой Они тяжелый жребий свой В безумье мрачном отягчают. Что сердцу бедному терять, Коль кровью тайно истекать Оно должно? Когда с высокой Вершины счастья мы летим, То никогда не различим Мы края пропасти глубокой. Старик, ты смотришь на меня, Как будто хищный коршун я, - Ты не скрываешь отвращенья. Да, путь кровавый преступленья И я прошел, как коршун злой, Но я не знал любви другой, - Я верен был, как голубь нежный, Своей голубке белоснежной. Должны бы тем мы подражать, Кого привыкли презирать: И птица, в рощах распевая, И лебедь, волны рассекая, Подруге избранной верны. Пускай глупец, кому смешны Томленья страсти постоянной, С улыбкой хвастается чванной Перед бессмысленной толпой. Как жалок он, с душой жестокой И с жизнью мелкой и пустой. Но белый лебедь одинокий Иль дева, что сдалась ему, Поверив искренне всему, Стоят в глазах моих высоко, Я чужд в неверности упрека... Леила, я к тебе одной Стремился мыслью и душой, Моя ты скорбь, моя отрада, Моя небесная награда, Ты воплощением была Моей души добра и зла. Кто может здесь с тобой сравняться? Я дал бы все, чтоб не встречаться С похожей на тебя и вновь Тревожить скорбную любовь. Пусть правду слов моих докажет Вся юность грешная моя И эта скорбная скамья Мои страданья перескажет. До гроба будет образ твой Моей любимою мечтой! Когда она погибла в море, Я жить остался. Гнев и горе Обвили сердце мне змеей. К борьбе стремился я душой, И, дней печальных не считая, От жизни взоры отвращая, Я на природу не глядел И различать уж не хотел Ее оттенков, прежде милых: Я отраженье видел в них Моей души тонов унылых. Ты знаешь о грехах моих, Ты знаешь о моем страданье, Не говори о покаянье. Близка уж смерть, ты видишь сам. Хотя бы я твоим словам Поверил - все равно несчастья Не исцелит твое участье, Ах, что в беседе мне твоей? Без слов печаль души моей Пойми. Простое сожаленье Нужнее мне, чем поученье. Когда б Леилу воротить Ты мог, прощения просить Я у тебя послушно стал бы И за себя туда послал бы, Где достает спасенье нам Молитв продажных фимиам. Ко львице ты осиротелой Пойдешь ли с мудростью своей, Когда возьмет охотник смелый Ее испуганных детей? Нет, утешать ты не пытайся, Над скорбью зло не издевайся. В беспечной юности, когда Одна душа с другой всегда Легко вступает в единенье, Вдали, в моем родном селенье, Жил друг моих счастливых лет. Его в живых, быть может, нет... Тебя прошу я об услуге: На память об умершем друге Вот эту вещь ему пошли, Чтоб обо мне воспоминанья Хотя на миг к нему пришли, Хоть я не щедр на излиянья, Но верю твердо - до сих пор Не уничтожил мой позор В нем дружбы тихое мерцанье. Мой друг судьбу мне предсказал... Я лишь улыбкой отвечал; Но посылало Провиденье Мне в этот миг предупрежденье. Тогда заметил я едва Его зловещие слова, Но в них скрывался смысл глубокий. Скажи, что с точностью жестокой Свершилось все; и будет он, Наверно, горько поражен, Что предсказанье оправдалось, Что столько правды в нем сказалось. Скажи, что если средь утех За круговой веселой чашей Я был забывчивее всех, - То все ж о нем, о дружбе нашей Я не забыл в последний миг, Но мне мешает преступленье За друга чистого моленье Послать... Немеет мой язык. О снисхожденье просьб не надо: Он слишком любит для того, Чтобы пролить хоть каплю яда На крышку гроба моего. И чужды мне о славе грезы... Я также не прошу, чтоб слезы Над гробом друга он не лил: Его б я только оскорбил Подобной просьбой. Над могилой, Где опочил товарищ милый, Друг верный должен горевать. Но умоляю передать Ему кольцо. Оно когда-то С его руки надежной снято. О всем ты расскажи ему, Что ясно взору твоему: Об этом теле истощенном, О сердце, страстью разоренном. Скажи, что чувств мятежный бег Обломок выбросил на брег, Скажи, что я лишь свиток пыльный, Листок оторванный, бессильный Перед холодным ветром бед... . . . . . . . . . . . . . . . . . Ах, нет, отец, то не был бред. Нет, это не могло мне сниться: Для грез ведь нужно сном забыться, А я в мгновенье то не спал, Я только слез с мольбою ждал, Но их, увы, я не дождался. Мой мозг от боли разрывался, Вот как теперь... Хоть бы одна Слезинка мне была дана! Я и теперь их жажду страстно, Не убеждай меня напрасно; Не излечить души моей Тебе молитвою своей. К чему мне рай, к чему спасенье? Ах, дай мне лишь успокоенье... В тот миг, отец, вдруг вижу я - Леила предо мной моя... Она сквозь саван свой светилась, Как та звезда, что закатилась За это облачко сейчас, Нет лучше, чем она, светлее... Чуть видит звездочку мой глаз, - Назавтра ночь еще темнее... Опять мелькнет вдали звезда, Но я уж буду тем тогда, Чего живой всегда боится. Отец, я брежу... но стремится Моя душа из тела прочь. Монах! Она пришла в ту ночь! Я позабыл про скорбь, про горе И бросился с мольбой во взоре За ней вперед, чтобы скорей Ее прижать к груди своей. Но что же обнял я? Проклятье! Лишь ночь была в моем объятье. Моя Леила, где же ты? Ведь видел я твои черты. Иль ты настолько изменилась, Что лишь глазам моим явилась, Но ласки милого бежишь? Но нет, живая ты стоишь! Я вновь обнять тебя желаю - И снова тьму лишь обнимаю, И руки падают с тоской. Но ты стоишь передо мной, Твоя коса до ног спадает, Меня о чем-то умоляет Печальный взор твоих очей. Не верил смерти я твоей, А он погиб, он в том же поле Зарыт, и не в его уж воле Являться мстителем сюда... Но как же ты встаешь тогда? Я слышал, что валы морские Черты сокрыли дорогие. Но лишь об этом вспомню вновь - Уста немеют, стынет кровь. Но если в этом нет обмана И ты пришла из океана Просить, послушная судьбе, Чтоб я могилу дал тебе, - Пусть пальцы нежные остудят Мое чело, - тогда не будет Оно уж вновь пылать огнем. На сердце раненом моем Пускай лежит из сожаленья Твоя рука. Мечта, виденье Иль милой тень, о, пощади! Молю тебя, не уходи, Иль, душу взяв мою из тела, Неси от скорбного предела Туда, где нет шумящих волн, Где тишиною воздух полн. . . . . . . . . . . . . . . . . Окончил я свое сказанье О муках сердца, о страданье... И тайну тяжкую свою Твоей душе передаю. Но вижу я слезу печали... Благодарю тебя, отец! Мои глаза ведь слез не знали. Когда наступит мой конец, Приют моим останкам тленным Ты дай на кладбище смиренном. Пусть надо мной лишь крест стоит, Пусть надписи надгробной вид Пришельца взор не привлекает И путь он дальше направляет". Так умер он, и ничего О роде, имени его Мы не узнали. Исповедник, Его печальных тайн наследник, Скрывать обязан их от нас. И лишь неровный мой рассказ Поведал вам о нежной деве И о враге, сраженном в гневе. ПРИМЕЧАНИЯ Поэма написана в мае - ноябре 1813 г. Изменения и дополнения к тексту поэт вносил по мере выхода в свет нескольких изданий: с первого издания (5 июня 1813 г.) по седьмое (27 декабря 1813 г.) объем поэмы увеличился с 685 строк до 1334. Гяур - так мусульмане называют иноверцев. Эпиграф Мур, Томас (1779-1852) - английский поэт, родом ирландец. В качестве эпиграфа к поэме "Гяур" Байрон взял строфу из стихотворения Т. Мура "As a beam o'er the face of the waters may glow" из цикла "Ирландские мелодии". Роджерс, Сэмюэл (1763-1855) - английский поэт, автор поэмы "Утехи памяти", высоко оцененной Байроном в сатире "Английские барды и шотландские обозреватели". Предисловие Семь Островов...- Острова Корфу, Левкас, Кефалония, Закинф и др. в Ионическом море принадлежали Венеции с начала XIII в. до 1797 г. Арнауты - воины-албанцы, совершавшие в годы владычества Османской империи вооруженные набеги на Морего. ...после вторжения русских...- в феврале 1770 г. (во время русско-турецкой войны (1768-1774 гг.) русская эскадра для отвлечения турецкой армии с Дунайского фронта прибыла в Коронский (ныне Мессенский) залив и поддержала восстание греков о Майне, на юго-западе Морей (полуостров Пелопоннес). Плохо вооруженные повстанцы смогли захватить лишь главный город Майны Мизитру. Восстание греков было жестоко подавлено войсками Османской империи. ...над грозною скалой // Вознесся памятник герою // Афин прекрасных... - "Памятник на скале, выдающейся в море, некоторые принимают за гробницу Фемистокла". (Прим. Байрона.) Фемистокл (ок. 525-ок. 460 гг. до н. э.) - прославленный государственный деятель Афин и полководец, во многом способствовавший победе греков над персами в 480 г. до н. э. С высот Колонны отдаленной... - Колонна - мыс на побережье неподалеку от Афин. Ведь Фермопилы перед вами! // Потомки доблестных отцов!.. // Ведь это славный Саламин! - В 480 г. до н. э. 300 спартанских воинов под командованием царя Леонида до последнего человека отстаивали стратегически важный проход в горную теснину Фермопилы, сдерживая продвижение многократно превосходивших сил армии персидского царя Ксеркса. Саламин - остров, близ которого в 480 г. до н. э. в морском сражении греческий флот разбил флот Ксеркса. Они ничтожными рабами // Раба презренного живут... - В те годы Афины - "собственность Кизлар-аги (раба сераля и стража гарема), который назначает воевод. Сводник и евнух - не совсем вежливые, но тем не менее точные определения, - ныне управляет правителем Афин!". (Прим. Байрона.) Майнота призраком...- Майноты - жители Майны на юго-западе Мореи, в годы гнета Османской империи не прекращавшие сопротивления и часто нападавшие на турецкие корабли. К скалам Леоне отдаленным...- То есть в сторону порта Пирей близ Афин, Гяур! Хоть я тебя не знаю, // Но твой народ я презираю. - Религиозный фанатизм, усиленно насаждавшийся в Османской империи против христиан, преследовал в первую очередь разобщение населения. Сыны Османа - малоазиатские турки, населявшие Османскую империю, которая была названа по имени султана Османа I (1259-1326), основателя этого государства. Джырит (джеррид) - турецкое копье. Так рассказали нубийцы. - Османская империя использовала нубийцев в качестве наемной стражи. Таинственный Фингари свет...- Фингари - луна. ...над огненным потоком // На Эль-Сирате я стоял... - Эль-Сират - по представлениям мусульман, мост над адом уже паутинки и острее лезвия меча, по которому проложена дорога в рай. О, Франгестана цвет чудесный! - Под Франгестаном Байрон ошибочно подразумевает Черкессию. ...и мщенье // В долине Парны их ждало. - Долина Парны - Парнасское ущелье. Пик Лиакуры - гора Парнас. Чауш - посыльный, гонец. ...Монкир своей косой изрежет. - Монкир и Некир - судьи мертвых в мусульманской мифологии. "Обязанности, возложенные на этих ангелов, отнюдь не синекура: их только двое, и поскольку число усопших праведников несравненно меньше, чем грешников, руки их не остаются без дела". (Прим. Байрона.) ...вокруг // Престола Эблиса кружиться... - Эблис (Иблис) - в мусульманской мифологии - дьявол. Приор - настоятель мужского католического монастыря. Антифон - вид церковного песнопения. Горгона - в древнегреческой мифологии чудовище, у которого вместо волос были змеи. Взгляд Горгоны превращал всех смотревших на нее в камень. Назарей - так называли первых христиан. ...неровный мой рассказ // Поведал вам о нежной деве // И о враге, сраженном в гневе. - В примечании к заключительным строкам поэмы Байрон вкратце сообщает о том, что послужило ему основой для создания "Гяура": "Обстоятельства, о которых говорится в этой повести, достаточно обыкновенны в Турции... Мне же сюжетом послужила стародавняя, теперь уже почти забытая история одной молодой венецианки. Я случайно слышал этот рассказ в кофейне от одного из бродячих сказочников, которыми кишит Восток... я жалею, что память сохранила мне так мало от подлинного рассказа..." А. Николюкин