Баранцевич Казимир Станиславович
К. Баранцевич. Под гнетом. Повести и рассказы. Спб. 1884

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

К. Баранцевичъ. Подъ гнетомъ. Повѣсти и разсказы. Спб. 1884.

   "Мерещится мнѣ всюду драма". Этотъ стихъ поэта г. Баранцевичъ могъ-бы взять эпиграфомъ къ своимъ повѣстямъ. Собственно говоря, противъ такого міросозерцанія г. Баранцевича мы, въ принципѣ, ничего возразить не имѣемъ. Дѣйствительная жизнь, точно, дѣло суровое, тяжелое, зачастую мрачное и печальное. Даже въ мелочахъ жизни вдумчивый и наблюдательный взглядъ откроетъ драматическіе элементы, и это естественно. Огромному большинству живется теперь, какъ и прежде, плохо, т. е. и голодно и холодно, безсмысленно и неразумно вотъ вамъ и великая драма человѣчества, надъ которой можно и должно горевать, думать о ней, говорить, изображать ее. Великіе люди, какъ прекрасно сказалъ Достоевскій, должны ощущать на этомъ свѣтѣ великую грусть. Мы, лѣди малые, только въ минуты особаго нравственнаго просвѣтленія можемъ возвышаться до этого чувства, но это не мѣшаетъ намъ понимать его, его законность, его красоту! его, наконецъ, значеніе въ практическомъ отношеніи. Вѣдь эта грусть -- только одна изъ видоизмѣненій активной любви къ людямъ, ни за волосъ не похожая на разслабленную апатію, которой не "грустно", а просто "скучно" на этомъ свѣтѣ, что совсѣмъ не одно и то-же.
   Такимъ образомъ, мы ровно ничего не имѣемъ противъ того, что г. Баранцевичъ усматриваетъ въ жизни много всяческаго "гнета". Тѣмъ не менѣе, мы все-таки считаемъ нелишнимъ представить на усмотрѣніе автора нѣкоторыя соображенія, которыя, быть можетъ, внесутъ въ его міросозерцаніе нѣкоторую поправку. Дѣло все въ томъ, что есть гнетъ и гнетъ, и есть страданіе и страданіе. Графъ Толстой, помнится, замѣтилъ гдѣ-то, что изнѣженный! богачъ-сибаритъ страдаетъ отъ завернувшагося въ его постели розоваго листика ничуть не меньше, нежели и бѣднякъ отъ своихъ голыхъ досокъ. Въ субъективномъ смыслѣ это, пожалуй, вѣрно. Но субъективное мѣрило можетъ имѣть значеніе именно только для самого субъекта и не имѣть никакой важности въ глазахъ всѣхъ остальныхъ людей. Съ субъективной точки зрѣнія проигравшійся въ пухъ и прахъ игрокъ можетъ быть гораздо несчастнѣе, т. е. страдать сильнѣе и больнѣе, нежели обсчитанный подрядчикомъ рабочій, но неужели изъ этого слѣдуетъ, чти первый заслуживаетъ большаго состраданія, нежели второй? Съ субъективной точки зрѣнія, человѣкъ, который портитъ свое собственное существованіе своимъ характеромъ или своимъ малоуміемъ, можетъ быть несчастнѣе человѣка, котораго преслѣдуютъ внѣшнія неудачи, но опять-таки неужели мы отдадимъ наши симпатіи первому, а не второму? Такихъ примѣровъ, очевидно, можно привести безчисленное множество, а смыслъ ихъ былъ бы все тотъ-же. Не всякое страданіе, какъ-бы оно ни было искренно и сильно, заслуживаетъ участія, не всякое несчастіе имѣетъ право на утѣшеніе. Манфредъ, по юмористическому замѣчанію Глѣба Успенскаго, буквально вылъ волкомъ отъ тоски: "мнѣ ску-у-ушно!", но людямъ-то что за дѣло до него?
   Г. Баранцевичу чужды эти простыя соображенія. Слишкомъ ужь у него широкое сердце, слишкомъ много у него участія, до того, повидимому, много, что онъ раздаетъ его зря, и направо, и налѣво, безъ разбору. Ему симпатично всякое несчастіе, его волнуетъ всякій "тетъ", хотя-бы это былъ не гнетъ обстоятельствъ, жизни, условій, наконецъ, случая, а гнетъ, собственной глупости. Приведемъ образчики. Всякій читатель, разумѣется, поблагодаритъ г. Баранцевича за то теплое чувство, которое возбуждается его искренно прочувствованнымъ очеркомъ "Одни". Эта картина голодающихъ дѣтей, нарисованная, къ тому-же, не безъ мастерства и собственно въ художественномъ отношеніи производитъ впечатлѣніе, которое не забывается долго. Мы приведемъ изъ этого очерки отрывокъ, который кстати дастъ понятіе и о литературной манерѣ г. Баранпевича. "Тихо въ избѣ. Даже мыши ушли отъ голодной смерти и не скребутся въ подполицѣ. Холодомъ могилы вѣетъ отовсюду, а маленькія, безсильныя существа все еще борются...
   "Пылающая голова уперлась въ затканное морозными узорами стекло, сомкнулись уставшія вѣки, и хорошіе, долгіе сны сняться Паранькѣ...
   "Снятся ей груды, горы хлѣба, полныя крынки молока, котораго такъ рѣдко приходилось ей видѣть, снится мамка, которая ее такъ голубитъ, такъ ласкаетъ и манитъ, все манитъ куда-то далеко,-- далеко, гдѣ такъ свѣтло и прекрасно, гдѣ такъ много красивыхъ, никогда даже не виданныхъ Паранькой цвѣтовъ. Съ ними и Петька, такой веселый, смѣется, бѣгаетъ... А Васюты нѣтъ. Паранька ищетъ, ищетъ его и все нивахъ не можетъ найти, словно кто его унесъ, нарочно спряталъ отъ нея... И жалко ей и досадно, что его нѣтъ, что не играетъ онъ съ ними въ песочекъ, не полощется въ водѣ, которой такъ много кругомъ, а солнце въ ней такъ и играетъ.
   "И вдругъ, среди этихъ сновидѣній послышался страшный, раздирающій душу крикъ. Сейчасъ-же ей пришла въ голову мысль о Васю тѣ.
   -- Это онъ кричитъ, бѣдный Васюта! что съ нимъ сдѣлали!
   "Она проснулась вся въ слезахъ и страхѣ за братишку, и по привычкѣ ощупью, въ потьмахъ, добралась до люлки. Тамъ все было тихо,-- совсѣмъ тихо...
   "Она опустила руку въ люльку и нащупала холодное, какъ ледъ, голое тѣльце, стада ощупывать дальше, попала на лицо, и коснулась пальцемъ открытаго рта. И тамъ, во рту, страшное дѣло, былъ такой-же холодъ.
   "Точно что ударило ее. Смутно, по-дѣтски, она поняла, что Васюта умеръ, также какъ мамка! Но ей еще не хотѣлось вѣрить.
   -- Васюта, Васюта! зашептала она, и стала его теребить, двигать, поворачивать... Онъ не подавалъ голоса.
   "Вдругъ страхъ, какой-то безсознательный, инстинктивный страхъ напалъ на нее. Она отскочила къ своему оконцу, закутала голову и замерла тамъ, чуть дыша, не смѣя пошевелиться.
   "Въ томъ-же родѣ и духѣ написаны и нѣкоторые другіе разсказы г. Баранцевича, какъ напр., "Кляча", "На волью Божью". Впечатлѣніе отъ этихъ разсказовъ получается тѣмъ сильнѣе, что, не смотря на свою участливость, свою любвеобильность, авторъ, въ сущности, очень объективенъ,-- не ютъ недостатка, а отъ сдержанности чувства. Но вотъ разсказъ "Нелли". Какъ разсказъ, какъ литературное произведеніе, онъ ничѣмъ не уступаетъ напр., очерку "Одни", но впечатлѣніе производитъ -- странно сказать -- почти комическое. Дѣло идетъ въ разсказѣ обо одной молодой дѣвушкѣ, надъ самоотверженіемъ которой г. Баранцевичъ проливаетъ горькія слезы, по обыкновенію. Но въ чемъ заключается это самоотверженіе? Пусть разскажетъ самъ авторъ.
   
   -- Я здѣсь, папаша, съ вами!
   -- А онъ, зачѣмъ онъ тутъ!..
   -- Кто папаша?
   -- Твой женихъ! не хочу, не хочу....
   -- Папаша, голубчикъ, успокойтесь! Тутъ никого нѣтъ.
   Онъ замолкъ на минуту, потомъ опять заговорилъ;
   -- Модель... Модель... онъ хочетъ модель сжечь... Ему велѣли... они!.. Не зная, что дѣлать, чѣмъ помочь, бѣдная дѣвушка ломала себѣ руки.-- Гоня его!.. Прочь! Не хочу! Не отдамъ, не отдамъ замужъ!
   -- Папаша, милый, я не выйду за него!
   -- Ненавижу! Онъ былъ... тамъ... настроилъ ихъ... Модель... гдѣ модель? Дай, дай сюда!..
   О, теперь она поняла! Поняла эту страшную ненависть отца къ тому, поняла, что ихъ планы никогда не могли осуществиться. Въ бреду старикъ высказалъ все, что скрылъ отъ ней тогда, затаилъ въ глубинѣ души, но что, конечно, должно было выясниться, стать между ними, отравить ихъ любовь.
   Да, она должна была оттолкнуть отъ себя любимаго человѣка, того, кому она такъ беззавѣтно отдалась, съ кѣмъ думала навсегда соединить свою судьбу, кому были посвящены всѣ думы, раскрыты всѣ тайники дѣвственнаго сердца! Она стояла посреди комнаты, блѣдная, трепещущая, съ цѣлымъ вихремъ самыхъ противоположныхъ мыслей и чувствъ.
   Страшная борьба происходила въ ней.
   -- Нелли!..
   Она бросилась за драпировку. Старикъ сидѣлъ на кровати и въ страхѣ озирался. Сѣдые волосы поднялись копной, воротъ рубахи отстегнулся.
   -- Не уходи!.. Не уходи съ нимъ! Дитя мое, дорогое, Нелличка, не бросай меня.
   Онъ протянулъ сухія костлявыя руки, обвилъ ее шею, приннвъ и наплавалъ навзрыдъ, какъ ребенекъ.
   -- Папаша, я не оставлю васъ, никогда, никогда не оставлю!..
   Клянись! (253).
   
   Нелли такъ и поступила: не смотря на то, что любимый человѣкъ, имѣвшій несчастіе навлечь на себя ненависть сумасшедшаго, говорилъ ей, что "это безуміе", она рѣшительно оттолкнула его и, разумѣется, очень скоро превратилась въ "худую, изможденную, съ желтымъ морщинистымъ лицомъ" женщину. Жизнь разбита, самая надежда на счастіе навсегда утрачена -- изъ за чего и за что? Приглашаемъ г. Баранцевича самому обсудить нравственное значеніе мнимаго "подвига" своей героини. Нелли поступила-бы, разумѣется, какъ бездушной звѣрь, если-бы оставила на произволъ судьбы своего сумасшедшаго отца. Да развѣ въ этомъ была надобность? Развѣ передъ Нелли стояла такая страшная дилемма -- бросить отца или бросить жениха? Все дѣло, разрѣшившееся такой драмой, могло-бы кончиться какъ веселый водевиль, къ удовольствію всѣхъ участниковъ. Ненависть сумасшедшаго -- да развѣ въ самомъ дѣлѣ это не чисто водевильное препятствіе къ браку, по крайней мѣрѣ къ любви? По всей вѣроятности, стоило жениху Нелли признать несчастнаго маніака -- геніемъ, а его нелѣпое изобрѣтеніе -- великимъ открытіемъ и дѣло было-бы улажено. Но Нелли только подумала о такомъ прозаически благоразумномъ исходѣ и все-таки обрекла себя на свой "подвигъ". Все, конечно, бываетъ на свѣтѣ, бываютъ и такіе удивительные подвиги и подвижники. Но мы и упрекаемъ г. Баранцевича не въ томъ, что онъ сочинилъ фактъ, а въ томъ, что онъ его опоэтизировалъ, далъ ему неправильное освѣщеніе. Люди, по глупости, просто жить не умѣютъ, а г. Баранцевичъ надъ чѣмъ-то тутъ умиляется. Безцѣльные подвиги не трогательны и не почтенны, а только смѣшны. Сцеволла сжегъ для спасенія отечества свою руку и исторія называетъ его героемъ. Но если-бы, человѣкъ, желая закурить ситару, полѣзъ голыми руками въ печь, его назвали-бы не героемъ, а... безумцемъ, хотя-бы онъ пережегся почище всякаго Сцеволлы. Серьезное отношеніе къ жизни и къ людямъ дѣло похвальное въ молодомъ писателѣ, но ненужно утрировать, пересаливать. Слабая сторона г. Баранцевича въ томъ и заключается, что ему именно часто мерещатся драмы. Гамлетъ горько размышлялъ надъ черепомъ Іорика, г. Баранцевичъ столь-же горько готовъ размышлять надъ выѣденнымъ яйцомъ. Образцомъ такого размышленія можетъ служить повѣсть "Чужакъ", единственная большая и единственная окончательно слабая вещь г. Баранцевича. Человѣкъ изъ интеллигентной среды женился на совершенно необразованной крестьянкѣ, которая, разумѣется, его не понимаетъ. Ну, такъ что-жь? спросите вы. Да оно казалось-бы ничего: дѣло довольно въ наше время обыкновенное и никого не удивляющее. Но герой г. Баранцевича ухитрился запутать самыя простыя отношенія и положенія, истерзался разными сомнѣніями и угрызеніями, то старался поднять свою жену до себя, то опустить себя до нея, то терзался отъ того, что его жена не интеллигентна, то печалился, зачѣмъ онъ, интеллигентъ, не мужикъ, то находилъ, что жена его не стоитъ, то, наоборотъ, что онъ ея не стоитъ и т. д. "Эхъ-эхъ, молодой человѣкъ! хочется сказать читателю, глядя на всю эту возню.-- То-то, молодо-зелено! Жизнь гораздо проще, чѣмъ вы полагаете и мудрить съ нею еще не доказываетъ мудрости. Будьте сами попроще, попрямѣе, поестественнѣе и все прочее приложится. Не втискивайте вы всюду свои "принципы", не стройте разныхъ программъ своего поведенія, не предъявляйте ни себѣ, ни другимъ неудобоисполнимыхъ требованій не сочиняйте, однимъ словомъ, жизни, а просто пользуйтесь ею. Всѣ мы люди, всѣ человѣки. Сами видите: изъ всѣхъ вашихъ подниманій и опусканій ни для васъ, ни для вашей жены ничего кромѣ напрасныхъ страданій не вышло, тогда какъ относитесь вы къ ней не какъ педагогъ и не какъ экспериментаторъ какой-то, а какъ просто человѣкъ -- результатъ былъ-бы иной".
   Нѣчто въ родѣ этого мы можемъ сказать и самому г. Баранцевичу. Повторяемъ еще разъ: относиться къ жизни серьезно не значить серьезно относиться къ житейскимъ пустякамъ, которыхъ вѣдь очень много. Видѣть во всемъ какую-то мелодраму -- странно. А г. Баранцевичъ доходитъ въ этомъ отношеніи иногда до послѣдней крайности. Случалось-ли вамъ, читатель, въ пору своего студенчества сидѣть въ проголодь, занимать у товарищей пятіалтынные и другривенные и пр.? Десятки разъ, разумѣется, и, не правда-ли, не только безъ горечи, но съ любовью и со вздохомъ вспоминаете вы это время -- не только какъ время своей молодости, но и какъ время настоящихъ человѣчныхъ безцеремонныхъ и безпретенціозныхъ отношеній. Но г. Баранцевичъ и тутъ ухитрился найдти поводъ для слезопролитія. "Слѣдующій день онъ (одинъ юноша) не ѣлъ ничего, только воду пилъ... Но на третій день онъ не выдержалъ, черезъ силу выползъ на улицу и дотащился до квартиры одного бывшаго товарища.
   "Въ этотъ день онъ былъ накормленъ и товарищъ далъ даже сколько-то копѣекъ, "до лучшихъ дней" больше не бывать, что этотъ день есть первый, позорный день его нищенства!..
   "Дѣйствительно, за этимъ днемъ потянулся цѣлый рядъ такихъ-же, Отличавшихся, между прочимъ, тѣмъ что, "подачки", какъ онъ ихъ внутренно называлъ, становились все меньше и меньше. Въ это время состояніе его духа было невыносимое: онъ мучился сознаніемъ своего нищества, какъ ребенокъ плакалъ по ночамъ, и упорно помышлялъ о самоубійствѣ, въ то-же время проклиная свою позорную слабость, свое малодушіе, удерживавшія его покончить съ собою разъ навсегда". (225).
   Неужели это не мелодраматическое преувеличеніе? Перехватить деньжонокъ у товарища -- это "позорное нищенство!" Послѣ этого выпить чашку чая у знакомаго будетъ значить воспользоваться чужимъ имуществомъ, подпись въ письмѣ "вашъ покорный слуга" можно назвать низкой лестью, а сказать женѣ "душа моя" будетъ кощунствомъ, ибо души наши безсмертны, а жены смертны. Г. Баранцевичъ, право, нѣсколько напоминаетъ того "трагика" Островскаго, который пересыпалъ свой разговоръ фразами, въ родѣ: "кинжалъ въ грудь по самую рукоятку!"

"Дѣло", No 12, 1883

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru