Баранцевич Казимир Станиславович
Воробышек

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Воробышекъ.

I.

   Вѣчно брюзжащій, вѣчно недовольный и самимъ собою и всѣмъ окружающимъ Фердинандъ Ивановичъ Прейсъ, преподаватель нѣмецкаго языка въ гимназіяхъ и институтахъ, всталъ съ постели въ этотъ день, сверхъ ожиданія, въ недурномъ, сравнительно, настроеніи духа.
   Обычныя ломоты въ ногахъ не безпокоили его сегодня, и ему, почему-то, казалось, что причина этого хорошаго настроенія была въ той узенькой полоскѣ яркаго, весенняго солнца, которая, послѣ долгихъ, сумеречныхъ утръ, проникла изъ-подъ опущенной на подоконникъ шторы.
   -- Гм! Кажется погода ничего, ясная!-- сказалъ себѣ Фердинандъ Ивановичъ, вздохнулъ, и поднялъ штору.
   Наконецъ-то весна!
   Скоро экзамены,-- послѣднее напряженіе, и всему, всему конецъ! Скоро можно будетъ на скромныя, накопленныя за зиму сбереженія, съ заграничнымъ паспортомъ въ карманѣ, переѣхать постылую границу, и поселиться въ какой-нибудь нѣмецкой деревушкѣ, въ опрятномъ, бѣломъ домикѣ съ балкономъ, обвитымъ виноградомъ.
   Фердинандъ Ивановичъ сѣлъ за столъ на свое старое, кожаное, съ вытертыми спинкой и локотниками кресло, потянулъ носомъ воздухъ и поморщился.
   Пахло пивомъ, застоявшимся сигарнымъ дымомъ, и еще чѣмъ-то нехорошимъ.
   -- Комната совсѣмъ не вентилируется! Удивительно, какъ у меня еще не болитъ голова отъ всего этого!-- подумалъ Прейсъ.
   Онъ всталъ, снова подошелъ къ окну и открылъ форточку.
   Его обдало тепломъ и лаской нагрѣтаго солнцемъ весенняго воздуха. Ему пріятно было стоять, подставляя лучамъ отечныя дряблыя щеки и воспаленные глаза. Угнетенныя пивомъ и сигарнымъ дымомъ, легкія дышали непривычно легко и свободно...
   За стѣной часы пробили восемь.
   "Пора"!-- сказалъ самъ себѣ Фердинандъ Ивановичъ и началъ медленно, нехотя одѣваться.
   Все то же, одно и то же скучное, постылое ремесло! Ни вдохновенія, ни даже просто желанія, а какое-то нудное отбываніе обязанности!-- думалъ Прейсъ, нажимая педаль у проржавѣвшаго рукомойника, и пригоршнями ловя свѣтлую струйку тепловатой, комнатной воды,-- и вездѣ одно и то же!.. Молодые, тѣ что-то хотятъ сдѣлать, воображаютъ, что двигаютъ науку!.. А въ сущности только обременяютъ и безъ того обремененныхъ, изнемогающихъ отъ непосильнаго груза не знаній, а какой-то безсмысленной, никому не нужной учебы, и въ результатѣ -- два непримиримо враждующихъ лагеря: учащихся и учащихъ. Но это пока новыя метлы! Пройдутъ года и молодежь станетъ такими же, какъ мы, старики, безучастными, равнодушными исполнителями программъ! И, право, такъ лучше!-- заключилъ Фердинандъ Ивановичъ, звучно щелкнувъ педалью рукомойника и замкнувъ воду.
   Совсѣмъ одѣтый, Прейсъ присѣлъ къ столу какъ разъ въ ту минуту, когда хозяйская прислуга Паша внесла на подносѣ чай.
   На блюдечкѣ вмѣсто обычно подававшихся къ чаю двухъ полуторакопѣечныхъ булочекъ лежалъ жаворонокъ.
   -- Вотъ какъ!-- воскликнулъ Прейсъ, улыбаясь,-- что же это сегодня жаворонокъ? Весна, значитъ, по всѣмъ,-- швамъ, Поля?
   -- Да, Фердинандъ Ивановичъ, по всѣмъ швамъ,-- разсмѣялась Поля,-- посмотрѣли бы, что дѣлается на улицѣ! Такъ ручьи и бѣгутъ!
   Прейсъ взглянулъ на горничную и, вмѣсто обычнаго, прискучившаго ему изжелта-сѣраго, вѣчно хмураго лица измученной тяжелымъ трудомъ прислуги меблированныхъ комнатъ, увидѣлъ свѣжее, даже слегка зарумянившееся лицо далеко не старой, какъ ему показалось, женщины.
   -- Сколько вамъ лѣтъ, Поля!-- спросилъ онъ.
   -- Мнѣ? Двадцать девять!-- чуть-чуть, углами губъ усмѣхнулась Поля.
   -- Боже мой, какъ она здѣсь завяла!-- подумалъ Прейсъ,-- вѣдь она смотритъ тридцатипятилѣтней!
   Поля какъ бы догадалась, о чемъ онъ подумалъ, и словно тѣнь набѣжала на ея лицо...
   -- А все-таки весеннее пальто, мнѣ старику еще рано? Какъ вы думаете, Поля?-- спросилъ Прейсъ.
   -- Пожалуй, что рано!-- отвѣтила та,-- солнышко то зайдетъ, такъ къ вечеру подмерзнетъ!
   -- Да, ужь я, все таки, шубу,-- рѣшилъ Прейсъ, собирая разбросанныя по письменному столу ученическія тетрадки,-- какъ вы думаете, Поля?
   -- Конечно, шубу лучше! Мало ли что!
   Прейсъ взялъ газетный листъ и началъ завертывать въ него тетради. Поверхъ легла синяя тетрадка съ наклееннымъ посрединѣ квадратомъ бѣлой бумаги, на которомъ дѣтскимъ почеркомъ, съ видимымъ стараніемъ было выведено: В. Николаева.
   -- Ахъ, эта несчастная Николаева!-- подумалъ Прейсъ,-- такой простой работы не сумѣла написать! Совсѣмъ тупица: не выходитъ изъ двоекъ!
   

II.

   Фердинандъ Ивановичъ неторопливо шелъ по улицѣ, вдыхая согрѣтый солнцемъ весенній воздухъ и слѣдя за легкими, бѣлыми облачками, проносившимися по бирюзовому небу...
   На душѣ у Фердинанда Ивановича было легко. Хотѣлось какъ можно дольше оставаться на улицѣ, какъ можно дольше дышать весеннимъ воздухомъ, въ которомъ слышалось какое-то обновленіе, что-то зовущее впередъ, далеко, далеко изъ города, на волю, на просторъ...
   -- Вотъ взять и пойти куда-нибудь, куда глаза глядятъ,-- ничего, что старъ, и ноги болятъ,-- думалось Прейсу,-- уйти, и никогда больше не вернуться, не видѣть больше своей комнаты съ шоколадными, въ золотѣ, обоями, никогда больше не сидѣть надъ постылыми, ученическими тетрадками, не ходить въ пивную "Голубого осла", не просиживать часами за кружкой пильзенскаго пива, куря одну за другой рижскія сигары, и отравляя ими свои старыя легкія... И почему человѣкъ -- вѣнецъ мірозданія, не свободенъ въ своихъ желаніяхъ и поступкахъ какъ птица, а всегда къ чему-то привязанъ, что-то долженъ, что-то обязанъ? Зачѣмъ, вонъ, мужикъ везетъ телѣжку съ какимъ-то пустымъ ящиковъ, или вотъ эта молодая дѣвушка торопится куда-то съ узломъ? Зачѣмъ мои подневольные ученики и ученицы учатся языку, которому они, все равно, не научатся, на которомъ все равно не будутъ говорить, и если будутъ говорить, то научатся ему гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, проще, легче и скорѣе. И зачѣмъ я преподаю нѣмецкій языкъ въ томъ устарѣло трафаретномъ видѣ, въ какомъ мнѣ указано, и не мучительство ли то, что я продѣлываю надъ всѣми этими Петровыми и Николаевыми?
   Отчего нигдѣ и ни въ чемъ нѣтъ свободы, нѣтъ полета, смѣлой человѣческой иниціативы, и всѣ мы точно на цѣпи сидимъ? Да еще такъ охотно, съ такимъ палаческимъ наслажденіемъ сажаемъ на цѣпь ближняго.-- Задумчивый, разсѣянный, Фердинандъ Ивановичъ приближался къ институту. Уже показалось большое, красное, съ колоннами, въ сильной степени опротивѣвшее Прейсу зданіе, показался и широко раскинувшійся институтскій садъ съ вѣковыми деревьями. Толстые, черные стволы стояли въ лужахъ воды отъ растаявшаго снѣга и, колеблемыя весеннимъ вѣтеркомъ, тихо качались чуть-чуть опушившіяся молодой зеленью въ верхушкахъ, но еще голыя вѣтви.
   Вдругъ что-то пискнуло у самыхъ ногъ Фердинанда Ивановича,
   "Мышь"!-- мелькнуло въ головѣ, и колючія мурашки не столько страха, сколько нервно-непріятнаго ощущенія пробѣжали подъ корнями волосъ...
   Фердинандъ Ивановичъ остановился.
   У самыхъ ногъ, растопыривъ сѣрыя, измокшія крылышки, широко раскрывъ клювъ съ чуть замѣтной желтинкой у основанія, безпомощно метался и пищалъ птенецъ-воробышекъ, а надъ нимъ, чирикая отрывисто и рѣзко, въ безумной тревогѣ носилась мать.
   "Должно быть, подъ водосточную трубу попалъ, вымокъ, и не можетъ летѣть!" подумалъ Прейсъ и осмотрѣлся.
   Тревога воробья-матери была не безосновательна: откуда ни возьмись, на противоположномъ тротуарѣ показалась черная, въ бѣлыхъ пятнахъ кошка.
   Нервно подергивая хвостомъ, она уставилась на птенчика жаднымъ, хищнымъ взглядомъ желтыхъ зрачковъ...
   "Попадетъ въ лапы кошкѣ, непремѣнно попадетъ!-- подумалъ Фердинандъ Ивановичъ, -- скачекъ -- одинъ моментъ, и готово! "
   Онъ еще разъ осмотрѣлся, побуждаемый желаніемъ попытаться спасти птенца.. На тротуарѣ не было никого. Прейсъ быстро нагнулся, хотѣлъ взять воробышка, тотъ вырвался изъ-подъ пальцевъ, и съ пискомъ спрятался въ щель, образовавшуюся въ цоколѣ садовой ограды...
   -- Ну, ужъ теперь-то пропадешь! Быть тебѣ въ лапахъ у кошки! Экій глупый! Ну, чего боишься? Чего?-- приговаривалъ Фердинандъ Ивановичъ, ловя воробышка,-- экій глупый, не понимаетъ, что я ему добра хочу!.
   И ему стало смѣшно, что онъ, учитель, у самыхъ стѣнъ института наклонился и ловитъ какого-то воробышка. Хорошо еще, что никто не видитъ, но сейчасъ можетъ подойти кто-нибудь изъ учителей изъ этихъ молодыхъ, самомнящихъ, преисполненныхъ сознаніемъ важности, необходимости своихъ "наукъ" людей, и пойдетъ молва по всему институту, какъ старый нѣмецъ ловилъ воробья. Они хоть и преисполнены достоинства, но сплетники и болтуны порядочные.. Вонъ тамъ ужъ какъ будто идетъ кто-то!".
   Фердинандъ Ивановичъ энергично засунулъ пальцы въ щель и досталъ птенчика...
   Тоненькій, тоненькій, мокрый весь, чуть живъ, а сердчишко такъ и бьется, та къ и бьется, какъ у человѣка!
   Прейсъ высоко поднялъ руку съ птенчикомъ и перекинулъ его за ограду, въ садъ. Съ тревогой чирикавшая и носившаяся вокругъ мать пулей мелькнула туда же.
   И все успокоилось.. Сразу прекратилась трагедія воробьиной жизни, и началось обычное, вседневное, скучное.
   По тротуару прошелъ пѣшеходъ, другой, третій, появился безмолвный нищій съ протянутой рукой, въ каретѣ проѣхала старая, пухлая барыня. И если бы этотъ безмолвный нищій вдругъ упалъ на мѣстѣ и умеръ, собралась бы публика, дворники, городовой, трупъ сперва закрыли бы, потомъ увезли, и черезъ полчаса все пришло бы въ обычный порядокъ,-- жизнь улицы пошла бы своимъ неустаннымъ шагомъ впередъ.
   Но въ это весеннее, ясное утро съ каскадами алмазныхъ брызгъ таявшаго на крышахъ снѣга, въ это утро, вливавшее въ грудь своимъ весеннимъ теплымъ воздухомъ какой-то удивительный подъемъ къ чему-то хорошему, благодатному, въ это утро хотѣлось видѣть вокругъ только радостное и такъ хотѣлось подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своимъ хорошимъ чувствомъ.
   Прейсъ поднимался по широкой лѣстницѣ институтскаго зданія, и думалъ, какъ онъ разскажетъ,-- непремѣнно разскажетъ коллегамъ исторію съ воробышкомъ. Въ сущности, конечно, пустяки, ну, что тамъ какой-нибудь воробышекъ, но въ разсказѣ нужно будетъ отмѣтить, отмѣтить то радостное чувство свободы, которое шевельнулось въ душѣ, когда птенчикъ очутился за оградой, въ саду, отрадное чувство миновавшей для него опасности, и ту необъяснимую прелесть весенняго бытія, которая переполнила душу даже его, стараго человѣка.
   И они, люди молодые, должны, конечно, сильнѣе прочувствовать взволновавшій его эпизодъ, вѣдь не должно же было замереть въ нихъ окончательно свойственное и человѣку и животному инстинктивное стремленіе къ свободѣ.
   

III.

   Давши урокъ въ IV классѣ, Фердинандъ Ивановичъ прошелъ въ учительскую, сырую, холодную и довольно темную комнату. Въ затхломъ воздухѣ неподвижной пеленою стоялъ дымъ отъ папиросъ.
   На широкомъ, довольно потертомъ, кожаномъ диванѣ сидѣли и разговаривали: молодой учитель русскаго языка Улановъ, и учитель математики Германъ.
   -- Я строго слѣдую программѣ, конечно, съ научнымъ обоснованіемъ, но всѣ мои усилія не приводятъ ни къ чему! Лѣность колоссальная,-- кричалъ Улановъ.
   -- Оставьте!-- спокойно возражалъ пожилой Германъ,-- не волнуйтесь. Вы, пока, вновѣ, потомъ оботретесь и убѣдитесь, что это не лѣность даже, а такъ... привычное состояніе общества: инертность въ полуснѣ! Скажите, пожалуйста, вы, кажется, перемѣнили квартиру?
   -- Да, попалъ въ кабалу!
   -- Какимъ образомъ?
   -- Да какъ же, помилуйте: жена -- больна, ребенокъ боленъ, обои отъ сырости отстаютъ,-- внесутъ самоваръ -- сильно дымъ распространяется,-- угаръ! А переѣхать нельзя!
   -- Почему нельзя?
   -- Контрактъ-съ! Контрактъ на годъ!
   -- Кто же можетъ заставить жить въ такой квартирѣ?
   -- Понимаете: контрактъ! Я уже совѣтовался съ адвокатомъ, и ничего... понимаете,-- ничего нельзя подѣлать!
   "Ну, этимъ нечего разсказывать!" подумалъ Фердинандъ Ивановичъ.
   Вошелъ учитель исторіи, Красноперовъ.
   Фердинандъ Ивановичъ считалъ его человѣкомъ возвышенныхъ мыслей, съ поэтической душой, большимъ любителемъ природы, и чаще всего бесѣдовалъ съ нимъ.
   "Вотъ я ему разскажу!" обрадовался Прейсъ,-- "этотъ пойметъ всю психологію".
   Красноперовъ подошелъ къ камину, положилъ локти на наличникъ, и спряталъ лицо въ ладоняхъ.
   -- Что съ вами, Петръ Васильевичъ?-- участливо спросилъ Прейсъ.
   -- Ужасно голова болитъ!-- сквозь зубы процѣдилъ Красноперовъ,-- не знаю, право, съ чего? Были вчера на журъ-фиксѣ у нашего Тыгача... Народу, что ли, много собралось... Курили, правда, адски, но вѣдь я тоже курю... привыкъ! Ну, вотъ какъ свинцомъ налита... Такое свинство.
   -- А со мной знаете ли, какой случай...
   -- А! Случай? дайте-ка папиросу... Нѣтъ, и курить противно... Ну, вотъ, точно меня отравили! Выпилъ я всего стакана четыре вина... бѣлаго, правда, а говорятъ, будто тамъ свинецъ.
   "Нѣтъ, не стану я ему разсказывать! Не стоитъ. Никому не стоитъ разсказывать... Скажутъ: въ сентиментальность пустился! Положительно не стоитъ!" рѣшилъ Фердинандъ Ивановичъ, сѣлъ къ окну, обиженно вынулъ изъ старенькаго портсигара папиросу, и закурилъ.
   -- Какъ пошелъ, какъ пошелъ! Что ни карта -- бита!-- слышался съ другого конца комнаты веселый голосъ маленькаго, невзрачнаго, точно взъерошеннаго, учителя географіи Мардатова,-- я смотрю: у него изъ бумажника трешницы, пятишницы тамъ,-- цѣлая горка! Право не вру! Вотъ!
   -- Что вы?-- спокойно удивился флегматичный, гладко выбритый, всегда въ свѣжемъ бѣльѣ и щеголеватомъ вицмундирѣ инспекторъ,-- не можетъ быть!
   -- Увѣряю васъ!-- привскакивалъ маленькій Мардатовъ,-- понимаете ли: форменное избіеніе младенцевъ! Пусташкинъ бѣдняга, всѣ карманы вывернулъ, Лихатовъ,-- я самъ видѣлъ, у прислуги пятишницу занялъ.
   -- Это вы о комъ?-- спросилъ вошедшій законоучитель,-- огромный, волосатый мужчина съ краснымъ, усѣяннымъ буграми, плоскимъ лицомъ.
   -- Да вотъ Илья Степанычъ разсказываетъ, какъ у Лумскова въ желѣзную дорогу рѣзались.
   -- Это что же: журъ-фиксъ, что ли, какой былъ.
   -- Да... такъ... именины.
   -- Ну, и... того... возліяли?
   Маленькіе, заплывшіе жиромъ глазки батюшки сверкнули сладострастнымъ огонькомъ.
   -- Были и возліянія, конечно!
   "Ну, нѣтъ! подумалъ Фердинандъ Ивановичъ,-- вотъ теперь-то ужъ я ни за что не разскажу, и радъ, что не разсказалъ раньше. Вотъ еще нелѣпость! Какой то тамъ воробышекъ, весеній воздухъ, мысли о свободѣ... Ерунда! Начали бы еще смѣятся надъ сентиментальнымъ нѣмцемъ, припомнили бы мой разсказъ, какъ я однажды, весною, въ паркѣ преисполнился такимъ нѣжнымъ чувствомъ къ природѣ, что снялъ шляпу, и подставилъ голову комарамъ: "нате, дескать, жальте,-- потому -- весна!" Нѣтъ, ужъ довольно!"
   Наверху продребезжалъ звонокъ, означавшій начало занятій.
   -- Зайду какъ-нибудь къ Лужкову, когда тамъ играютъ! Интересно!-- сказалъ инспекторъ, давя папиросный окурокъ о край широкой чугунной пепельницы.
   -- Очень!-- воскликнулъ Мардатовъ,-- даже если не принимать участіе, а такъ со стороны посмотрѣть.
   -- И ужинъ у него, ничего себѣ?-- спросилъ законоучитель.
   -- Ужинъ?-- сверкнулъ глазами Мардатовъ, -- ужинъ, я вамъ скажу, первый сортъ! Такіе сотё и всякіе финъ-деликатесы,-- языкъ проглотишь! А какая настоечка изъ ежевики,-- м-м! прямо, нектаръ!
   

IV.

   Фердинандъ Ивановичъ, съ журналомъ подъ мышкой, направлялся по длинному, свѣтлому, со скользкимъ, точно стекляннымъ поломъ, коридору въ V классъ.
   Неожиданно, откуда-то сбоку, вынырнула длинная, сухая фигура классной дамы Серафимы Алексѣевны въ форменномъ черномъ платьѣ и бѣломъ, гипюрномъ воротничкѣ à l'enfant.
   Тихо скользя по навощенному полу въ мягкихъ ботинкахъ безъ каблуковъ и стараясь придать возможную гибкость и граціозность сухому и прямому, какъ палка, туловищу, Серафима Алексѣевна подошла къ Прейсу, и, протянувъ длинную, влажную ладонь, сказала вкрадчиво-тихо:
   -- На одну минуту, Фердинандъ Ивановичъ,-- я васъ не задержу! На одну минуту!
   -- Къ вашимъ услугамъ! Въ чемъ дѣло?
   Онъ взглянулъ ей въ лицо, и ему стало жаль эту бѣдную, старую дѣву.
   "Засохла, совсѣмъ засохла въ этихъ каменныхъ стѣнахъ!-- подумалъ онъ,-- а было время, когда и она была молода, и ея душа рвалась къ свѣту, къ жизни!"
   -- Видите-ли, Фердинандъ Ивановичъ, у меня есть порученіе отъ Поликсены Антоновны, т. е. собственно даже не порученіе, потому что это не офиціально, сохрани Богъ,. не офиціально, а, такъ сказать, интимно, и, конечно, должно остаться между нами... Поликсена Антоновна хотѣла сама побесѣдовать съ вами, но, вы знаете, она больна... Эта ужасная астма, которая усиливается каждую весну...
   -- Да. Но въ чемъ же дѣло?
   Фердинандъ Ивановичъ почувствовалъ, что готовится что-то нехорошее, въ чемъ требуется его содѣйствіе, и сразу настроился враждебно.
   -- Вотъ видите ли, Фердинандъ Ивановичъ,-- тихонько, почти шепотомъ начала Серафима Алексѣевна,-- въ пятомъ классѣ, куда вы идете, есть недавно принятая изъ другого института ученица Николаева. Она не то больная, не то... кто ее знаетъ, какая то неуспѣвающая. Ее за неуспѣшность-то изъ того института и удалили. Къ намъ она попала благодаря необыкновенной добротѣ Поликсены Антоновны. Мать, вдова какого-то бѣднаго офицера, пришла къ Поликсенѣ Антоновнѣ, въ ногахъ, можно сказать, валялась, просила принять. Вы вѣдь знаете, какая Поликсена Антоновна добрая? Благороднѣйшей души человѣкъ! Вотъ эту Николаеву по экзамену на второе полугодіе и приняли. По вашему предмету экзаменовалъ Фуксманъ,-- вы были больны. Теперь же мы просто не знаемъ, что дѣлать! Учится Николаева отвратительно, весь классъ только портитъ.
   -- Хорошо. Но я то тутъ при чемъ?-- повелъ плечами Прейсъ.
   -- Именно вы то и можете помочь!-- воскликнула Серафима Алексѣевна,-- по вашему предмету Николаева хуже, чѣмъ по другимъ.
   -- Такъ вы что же, просите, что ли, за нее?
   -- О, нѣтъ, нѣтъ! Сохрани Богъ!-- заговорила классная дама,-- что вы, Фердинандъ Ивановичъ, чтобы я просила за такую негодную!
   -- Можетъ быть, Поликсена Ан...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, и она не стала бы просить! Что вы! Совсѣмъ, совсѣмъ наоборотъ, Фердинандъ Ивановичъ.
   -- Но тогда чего же вы хотите? Я не понимаю.
   -- Поликсена Антоновна и мы всѣ очень бы желали избавиться отъ Николаевой, очень, очень бы желали...
   -- Такъ.
   -- И есть способъ... можно сказать, единственный способъ...
   Прейсъ взглянулъ ей прямо въ глаза, и ему вдругъ показалось, что онъ гдѣ-то уже видѣлъ сегодня этотъ хищный взглядъ желтыхъ, остановившихся зрачковъ. Что съ ними сдѣлалось, съ этими, обыкновенно тусклыми, безцвѣтными, словно замученными глазами? Откуда это оживленіе, почти страсть, нехорошая, хищная страсть?
   -- Какой же... способъ?-- безсознательно, безотчетно спросилъ Прейсъ.
   -- Я уже говорила вамъ, что она какая-то неуравновѣшенная. Я вѣдь вамъ говорила, что она больная, истеричка? Съ нею непремѣнно сдѣлается припадокъ, и тогда... мы ее, какъ больную, тотчасъ же отправимъ домой, и ужъ оттуда больше не возьмемъ! Должна же Поликсена Антоновна поправить ошибку своего добраго сердца!
   -- Гм! Да... тажъ вотъ оно что!
   -- Такъ вы, Фердинандъ Ивановичъ спросите Николаеву? Пожалуй, много и спрашивать не нужно: вызовете только къ доскѣ, и увидите, какой эфектъ получится! До свиданія!-- Изгибаясь длиннымъ, затянутымъ въ корсетъ туловищемъ, улыбаясь хищнымъ взглядомъ желтыхъ зрачковъ, Серафима Алексѣевна холодно-влажной, "лягушечьей" рукой пожала руку Прейса, и также внезапно, какъ появилась, исчезла, за аркой бокового прохода.
   "Приговоръ произнесенъ"!-- подумалъ Фердинандъ Ивановичъ,-- "остается его исполнить! Вотъ какъ просто, хоть и жестоко, рѣшается судьба маленькихъ человѣчковъ! Выброшенные изъ училища, ввергнутые въ нищету, невѣжество и даже развратъ, пусть гибнутъ маленькіе человѣчки, какое дѣло до нихъ затянутымъ въ форменное платье разнымъ Серафимамъ Алексѣевнымъ, Поликсенамъ Антоновнымъ и намъ, учебнымъ чиновникамъ, заботящимся лишь о томъ, какъ бы только была выполнена, программа, составленная другими учебными чиновниками? "Отсюда и досюда" и 20-е число! вотъ и все. Жизнь идетъ по-своему, но что намъ до жизни!
   

V.

   -- Садитесь!-- сказалъ Фердинаннъ Ивановичъ вставшему, при его появленіи, классу, самъ сѣлъ въ кресло и развернулъ журналъ.
   Лучъ солнца скользнулъ по разграфленной страницѣ и непривычнымъ, теплымъ свѣтомъ озарилъ рядъ вписанныхъ въ клѣтки фамилій ученицъ.
   Совсѣмъ другимъ, желтымъ, зимнимъ свѣтомъ газа были освѣщаемы эти фамиліи въ тѣ длинныя, скучныя утра, когда окна классной были затянуты морозными узорами и подъ вьюшками большой, кафельной печи то басовыми, то визгливыми нотами пѣлъ зимній вѣтеръ...
   И какимъ страннымъ и ненужнымъ казался въ это прекрасное, весеннее утро, въ настоящій праздникъ обновленія, мертвый списокъ фамилій, мартирологъ жертвъ нѣмецкаго языка! Фердинанду Ивановичу странно и непріятно было смотрѣть на полусухую, испачканную чернильными кляксами страницу класснаго журнала, такъ ярко освѣщенную теперь тепломъ лучемъ весенняго солнца.
   Онъ захлопнулъ журналъ, откинулъ его въ сторону и не столько услышалъ, сколько почувствовалъ, какъ въ эту же минуту подавленный вздохъ облегченія побѣжалъ по всему классу.
   -- Сегодня мы будемъ читать, переводить и обсуждать прочитанное, объявилъ Прейсъ.
   И ему показалось, что классъ ожилъ, по веселѣлъ, и каждая ученица сдѣлалась моложе своихъ лѣтъ.
   -- Давайте читать сказки!-- предложилъ Фердинандъ Ивановичъ,-- ну, кт|о начнетъ? Искровская!-- вызвалъ онъ лучшую ученицу.
   Изъ-за партъ вышла небольшого роста бойкая, розовая блондинка съ голубыми, какъ незабудки, глаізами, и начала читать и переводить изъ маленькой книжки сказокъ Грима.
   Откинувшись на стѣнку кресла, Фердинанд Ивановичъ смотрѣлъ на своихъ ученицъ, одинаковыхъ по костюму, но разнообразныхъ по типу, по характерамъ и положенію въ обществѣ, и думалъ, что пройдетъ еще нѣсколько лѣтъ, и все, что происходитъ теперь, отойдетъ въ далекое прошлое и забудется... И вспомнится, быть можетъ, только это весеннее утро, теплый, солнечный лучъ да сказки Гримъ, какъ что-то отдаленное и хорошее, блеснувшее въ скучной, ученической жизни.
   Взглядъ Фердинанда Ивановича остановился на Николаевой...
   Маленькая, худенькая, блѣдная, съ голубоватыми жилками на вискахъ, смертельно испугавшаяся, сжавшаяся, какъ-то вся въ комокъ при появленіи Прейса, она словно стала оттаивать, смотрѣть свободнѣе, веселѣе...
   "Совсѣмъ, какъ тотъ воробышекъ!-- вспомнилъ Прейсъ, -- какъ и того, и ее можно! было въ одну минуту раздавитъ, уничтожить, но кто бы отъ этого что выигралъ"?
   И въ душѣ этотъ старый человѣкъ гордился, что, въ теченіе сорокалѣтняго учительскаго подвижничества, онъ не дошелъ до состоянія педагогическихъ жандармовъ въ юбкахъ, вицмундирахъ, не забылъ весны, чувствовалъ теплое прикосновеніе къ лицу весенняго вѣтерка, любовался бѣлыми, весенними облачками на бирюзовомъ небѣ, не забылъ свѣжей поэзіи прелестныхъ нѣмецкихъ сказокъ и не смотрѣлъ на нихъ какъ на сухой, скучный, но и необходимый матеріалъ для грамматическихъ упражненій въ языкѣ...
   Неслышно, крадучись по кошачьи, въ классъ вошла немного удивленная и встревоженная Серафима Алексѣевна.
   Вначалѣ ея настроенному воображенію показалось, что въ классѣ начинается безпорядокъ, до такой степени всѣ ученицы вели себя свободно, смѣло, такъ громко всѣ говорили, и даже пересмѣивались.
   Даже Николаева, жалкая, ничтожная, неуспѣвающая Николаева, которую она ожидала увидѣть по меньшей мѣрѣ въ слезахъ, въ полномъ отчаяніи, какъ то вся расцвѣла, зарумянилась и,-- чего ужъ никакъ нельзя было ожидать -- улыбалась.
   Лицо Серафимы Алексѣевны вытянулось, помрачилось...
   Но когда она увидѣла съ каждой минутой все шире и шире расплывавшееся въ улыбку лицо Фердинанда Ивановича, услышала его громкій, веселый голосъ, пояснявшій трудный смыслъ нѣмецкаго текста, и поняла, наконецъ, что попала въ совершенно исключительный, небывалый моментъ непринужденнаго, дружескаго сліянія ученицъ съ ихъ учителемъ, то дальнѣйшее присутствіе ея здѣсь показалось ей окончательно невозможнымъ. Поджавъ тонкія, синеватыя губы, она также тихонько, крадучись, вышла изъ класса...

К. Баранцевичъ.

"Современникъ", No 4, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru