Евгений Баратынский. Бал



     Глухая полночь. Строем длинным,
     Осеребренные луной,
     Стоят кареты на Тверской
     Пред домом пышным  и старинным.
     Пылает тысячью огней
     Обширный  зал; с высоких хоров
     Ревут смычки; толпа гостей;
     Гул танца с гулом разговоров.
     В роскошных перьях и цветах,
     С улыбкой мертвой на устах,
     Обыкновенной рамой бала,
     Старушки  светские сидят
     И на блестящий вихорь зала
     С тупым вниманием глядят.

     Кружатся дамы молодые,
     Не чувствуют себя самих;
     Драгими камнями у них
     Горят уборы головные;
     По их плечам полунагим
     Златые локоны летают;
     Одежды  легкие, как дым,
     Их легкий стан обозначают.
     Вокруг пленительных харит
     И суетится и кипит
     Толпа поклонников ревнивых;
     Толкует, ловит каждый взгляд;
     Шутя  несчастных и счастливых
     Вертушки милые  творят.
     В движенье все. Горя добиться
     Вниманья лестного красы,
     Гусар крутит свои усы,
     Писатель чопорно острится,
     И оба правы: говорят,
     Что в то же время можно дамам,
     Меняя  слева взгляд на взгляд,
     Смеяться справа эпиграммам.
     Меж  тем и в лентах и в звездах,
     Порою  с картами в руках,
     Выходят важные  бояры,
     Встав из-за ломберных столов,
     Взглянуть на мчащиеся пары
     Под гул порывистый смычков.

     Но гости глухо зашумели,
     Вся зала шепотом полна:
     "Домой уехала она!
     Вдруг стало дурно ей". - "Ужели?"
     "В кадрили весело вертясь,
     Вдруг помертвела!" - "Что причиной?
     Ах, боже мой! Скажите, князь,
     Скажите, что с княгиней Ниной,
     Женою  вашею?" - "Бог весть,
     Мигрень, конечно!.. В сюрах шесть".
     "Что с ней, кузина? танцевали
     Вы в ближней паре, видел я?
     В кругу пристойном не всегда ли
     Она как будто не своя?"

     Злословье правду говорило.
     В Москве меж умниц и меж дур
     Моей княгине чересчур
     Слыть Пенелопой трудно было.
     Презренья к мнению полна,
     Над добродетелию женской
     Не насмехается ль она,
     Как над ужимкой деревенской?
     Кого в свой дом она манит,
     Не записных ли волокит,
     Не новичков ли миловидных?
     Не утомлен ли слух людей
     Молвой побед ее бесстыдных
     И соблазнительных связей?

     Но как влекла к себе всесильно
     Ее живая красота!
     Чьи непорочные уста
     Так улыбалися умильно!
     Какая бы Людмила  ей,
     Смирясь, лучей благочестивых
     Своих лазоревых очей
     И свежести ланит стыдливых
     Не отдала бы сей же час
     За яркий глянец черных глаз,
     Облитых влагой сладострастной,
     За пламя жаркое ланит?
     Какая фее самовластной
     Не уступила б из харит?

     Как в близких сердцу разговорах
     Была пленительна она!
     Как угодительно-нежна!
     Какая ласковость во взорах
     У ней сияла! Но порой,
     Ревнивым  гневом пламенея,
     Как зла в словах, страшна собой,
     Являлась новая Медея!
     Какие слезы из очей
     Потом катилися у ней!
     Терзая душу, проливали
     В нее томленье слезы те;
     Кто б не отер их у печали,
     Кто б не оставил красоте?

     Страшись прелестницы опасной,
     Не подходи: обведена
     Волшебным  очерком она;
     Кругом ее заразы страстной
     Исполнен воздух! Жалок тот,
     Кто в сладкий чад его вступает, -
     Ладью пловца водоворот
     Так на погибель увлекает!
     Беги ее: нет сердца в ней!
     Страшися вкрадчивых речей
     Одуревающей  приманки;
     Влюбленных  взглядов не лови:
     В ней жар упившейся вакханки,
     Горячки жар - не жар любви.

     Так, не сочувствия прямого
     Могуществом увлечена -
     На грудь роскошную она
     Звала счастливца молодого;
     Он пересоздан был на миг
     Ее живым  воображеньем;
     Ей своенравный зрелся лик,
     Она ласкала с упоеньем
     Одно видение свое.
     И гасла вдруг мечта ее:
     Она вдалась в обман досадный,
     Ее прельститель ей смешон,
     И средь толпы Лаисе хладной
     Уж неприметен будет он.

     В часы томительные ночи,
     Утех естественных чужда,
     Так чародейка иногда
     Себе волшебством тешит очи:
     Над ней слились из облаков
     Великолепные чертоги;
     Она на троне из цветов,
     Ей угождают полубоги.
     На миг один восхищена
     Живым  видением она;
     Но в ум приходит с изумленьем,
     Смеется сердца забытью
     И с тьмой сливает мановеньем
     Мечту блестящую свою.

     Чей  образ кисть нарисовала?
     Увы!  те дни уж далеко,
     Когда княгиня так легко
     Воспламенялась, остывала!
     Когда, питомице прямой
     И  Эпикура и Ниноны,
     Летучей прихоти одной
     Ей были ведомы законы!
     Посланник рока ей предстал;
     Смущенный взор очаровал,
     Поработил воображенье,
     Слиял все мысли в мысль одну
     И  пролил страстное мученье
     В  глухую сердца глубину.

     Красой изнеженной Арсений
     Не привлекал к себе очей:
     Следы мучительных страстей,
     Следы печальных размышлений
     Носил он на челе; в очах
     Беспечность мрачная дышала,
     И не улыбка на устах -
     Усмешка  праздная блуждала.
     Он незадолго посещал
     Края чужие; там искал,
     Как слышно  было, развлеченья
     И снова родину узрел;
     Но, видно, сердцу исцеленья
     Дать не возмог чужой предел.

     Предстал он в дом моей Лаисы,
     И остряков задорный полк
     Не знаю как пред ним умолк -
     Главой поникли Адонисы.
     Он в разговоре поражал
     Людей и света знаньем редким,
     Глубоко в сердце проникал
     Лукавой шуткой, словом едким,
     Судил разборчиво певца,
     Знал цену кисти и резца,
     И сколько ни был хладно-сжатым
     Привычный  склад его речей,
     Казался чувствами богатым
     Он в глубине души своей.

     Неодолимо, как судьбина,
     Не знаю, что в игре лица,
     В движенье каждом пришлеца
     К нему влекло тебя, о Нина!
     С него ты не сводила глаз...
     Он был учтив, но хладен с нею.
     Ее смущал он много раз
     Улыбкой опытной своею;
     Но, жрица давняя любви,
     Она ль не знала, как в крови
     Родить мятежное волненье,
     Как в чувства дикий жар вдохнуть...
     И всемогущее мгновенье
     Его повергло к ней на грудь.

     Мои любовники дышали
     Согласным счастьем два-три дни;
     Чрез день-другой потом они
     Несходство в чувствах показали.
     Забвенья страстного полна,
     Полна блаженства жизни новой,
     Свободно, радостно она
     К нему ласкалась; но суровый,
     Унылый  часто зрелся он:
     Пред ним летал мятежный сон;
     Всегда рассеянный, судьбину,
     Казалось, в чем-то он винил,
     И, прижимая к сердцу Нину,
     От Нины  сердце он таил.

     Неблагодарный! Им у Нины
     Все мысли были заняты:
     Его любимые цветы,
     Его любимые картины
     У ней являлися. Не раз
     Блистали новые уборы
     В ее покоях, чтоб на час
     Ему  прельстить, потешить взоры.
     Был  втайне убран кабинет,
     Где сладострастный полусвет,
     Богинь роскошных изваянья,
     Курений сладких легкий пар -
     Животворило все желанья,
     Вливало в сердце томный жар.

     Вотще! Он предан был печали.
     Однажды  (до того дошло)
     У Нины  вспыхнуло чело
     И очи ярко заблистали.
     Страстей противных беглый спор
     Лицо явило. "Что с тобою, -
     Она сказала, - что твой взор
     Все полон мрачною тоскою?
     Досаду давнюю мою
     Я боле в сердце не таю:
     Печаль с тобою  неразлучна;
     Стыжусь, но ясно вижу я:
     Тебе тяжка, тебе докучна
     Любовь безумная моя!

     Скажи, за что твое презренье?
     Скажи, в сердечной глубине
     Ты-нечувствителен ко мне
     Иль недоверчив? Подозренье
     Я заслужила. Старины
     Мне тяжело воспоминанье:
     Тогда всечасной новизны
     Алкало у меня мечтанье;
     Один кумир на долгий срок
     Поработить его не мог;
     Любовь сегодняшняя трудно
     Жила до завтрашнего дня, -
     Мне вверить сердце безрассудно,
     Ты  нрав, но выслушай меня.

     Беги со мной - земля велика!
     Чужбина  скроет нас легко,
     И  там безвестно, далеко,
     Ты  будешь полный мой владыка.
     Ты  мне Италию порой
     Хвалил  с блестящим увлеченьем;
     Страну, любимую  тобой,
     Узнала  я воображеньем;
     Там  солнце пышно, там луна
     Восходит, сладости полна;
     Там  вьются лозы винограда,
     Шумят   лавровые леса, -
     Туда, туда! с тобой я рада
     Забыть  родные небеса.

     Беги со мной! Ты безответен!
     Ответствуй, жребий мой реши.
     Иль нет! зачем? Твоей души
     Упорный  холод мне приметен;
     Молчи же! не нуждаюсь я
     В словах обманчивых, - довольно!
     Любовь несчастная моя
     Мне свыше  казнь... но больно, больно!.."
     И зарыдала. Возмущен
     Ее тоской: "Безумный сон
     Тебя увлек, - сказал Арсений, -
     Невольный  мрак души моей -
     След прежних жалких заблуждений
     И прежних  гибельных страстей.

     Его со временем рассеет
     Твоя волшебная любовь;
     Нет, не тревожься, если вновь
     Тобой сомненье овладеет!
     Моей печали не вини".
     День после, мирною четою,
     Сидели на софе они.
     Княгиня томною рукою
     Обняла друга своего
     И прилегла к плечу его.
     На ближний столик, в думе скрытной
     Облокотясь, Арсений наш
     Меж тем по карточке визитной
     Водил небрежный карандаш.

     Давно был вечер. С легким треском
     Горели свечи на столе,
     Кумиров мрамор в дальней мгле
     Кой-где блистал неверным блеском.
     Молчал Арсений, Нина тож.
     Вдруг, тайным чувством увлеченный,
     Он восклицает: "Как похож!"
     Проснулась Нина: "Друг бесценный,
     Похож! Ужели? мой портрет!
     Взглянуть позволь... Что ж это? Нет!
     Не мой - жеманная девчонка
     Со сладкой глупостью в глазах,
     В кудрях мохнатых, как болонка,
     С улыбкой сонной на устах!
     Скажу, красавица такая
     Меня  затмила бы совсем..."
     Лицо  княгини между тем
     Покрыла  бледность гробовая.
     Ее дыханье отошло,
     Уста застыли, посинели;
     Увлажил  хладный пот чело,
     Непомертвелые блестели
     Глаза одни. Вещать хотел
     Язык  мятежный, но коснел,
     Слова сливались в лепетанье.
     Мгновенье долгое прошло,
     И наконец ее страданье
     Свободный голос обрело:

     "Арсений, видишь, я мертвею;
     Арсений, дашь ли мне ответ!
     Знаком ты с ревностию?.. Нет!
     Так ведай, я знакома с нею,
     Я к ней способна! В старину,
     Меж  многих редкостей Востока,
     Себе я выбрала одну...
     Вот перстень... с ним я выше рока!
     Арсений! мне в защиту дан
     Могучий  этот талисман;
     Знай, никакое злоключенье
     Меня  при нем не устрашит.
     В глазах твоих недоуменье,
     Дивишься  ты! Он яд таит".

     У Нины  руку взял Арсений:
     "Спокойна совесть у меня, -
     Сказал, - но дожил я до дня
     Тяжелых  сердцу откровений.
     Внимай  же мне. С чего начну?
     Не  предавайся гневу, Нина!
     Другой дышал  я в старину,
     Хотела то сама судьбина.
     Росли мы вместе. Как мила
     Малютка  Оленька была!
     Ее  мгновеньями иными
     Еще  я вижу пред собой
     С очами темно-голубыми,
     С темпо-кудрявой головой.

     Я называл ее сострою,
     С ней игры детства я делил;
     Но год за годом уходил
     Обыкновенной чередою.
     Исчезло детство. Притекли
     Дни непонятного волненья,
     И друг на друга возвели
     Мы  взоры, полные томленья.
     Обманчив разговор очей.
     И, руку Оленьки моей
     Сжимая робкою рукою,
     "Скажи, - шептал я иногда,-
     Скажи, любим ли я тобою?"
     И слышал  сладостное да.

     В  счастливый дом, себе на горе,
     Тогда я друга ввел. Лицом
     Он  был приятен, жив умом;
     Обворожил  он Ольгу вскоре.
     Всегда встречались взоры их,
     Всегда велся меж ними шепот.
     Я  мук язвительных моих
     Не  снес-излил  ревнивый ропот.
     Какой же  ждал меня успех?
     Мне  был ответом детский смех!
     Ее  покинул я с презреньем,
     Всю  боль души в душе тая.
     Сказал "прости" всему: но мщеньем
     Сопернику  поклялся я.

     Всечасно колкими словами
     Скучал я, досаждал ему,
     И  по желанью моему
     Вскипела ссора между нами:
     Стрелялись мы. В крови упав,
     Навек я думал мир оставить;
     С одра восстал я телом здрав,
     Но сердцем болен. Что прибавить?
     Бежал  я в дальние края;
     Увы! под чуждым  небом я
     Томился тою же тоскою.
     Родимый  край узрев опять,
     Я только с милою тобою
     Душою  начал оживать".

     Умолк. Бессмысленно глядела
     Она на друга своего,
     Как будто повести его
     Еще  вполне не разумела;
     Но от руки его потом
     Освободив тихонько руку,
     Вдруг содрогнулася лицом,
     И все в нем выразило муку.
     И, обессилена, томна,
     Главой поникнула она.
     "Что, что с тобою, друг бесценный?" -
     Вскричал Арсений. Слух его
     Внял только вздох полустесненный.
     "Друг милый, что ты?" - "Ничего".

     Еще  на крыльях торопливых
     Промчалось несколько недель
     В размолвках бурных, как досель,
     И в примереньях несчастливых.
     Но что же, что же напослед?
     Сегодня друга нет у Нины,
     И завтра, послезавтра нет!
     Напрасно, полная кручины,
     Она  с дверей не сводит глаз
     И мнит: он будет через час.
     Он позабыл о Нине страстной;
     Он не вошел, вошел слуга,
     Письмо ей подал... миг ужасный!
     Сомненья нет: его рука!

     "Что медлить,- к ней писал Арсений,-
     Открыться должно... Небо! в чем?
     Едва владею я пером,
     Ищу  напрасно выражений.
     О Нина! Ольгу встретил я;
     Она поныне дышит  мною,
     И ревность прежняя моя
     Была  неправой и смешною.
     Удел решен. По старине
     Я верен Ольге, верной мне.
     Прости! твое воспоминанье
     Я сохраню до поздних дней;
     В нем понесу я наказанье
     Ошибок  юности моей".

     Для своего и для чужого
     Незрима Нина; всем одно
     Твердит швейцар ее давно:
     "Не принимает, нездорова!"
     Ей нужды нет ни в ком, ни в чем;
     Питье и пищу забывая,
     В покое дальнем и глухом
     Она, недвижная, немая,
     Сидит и с места одного
     Не сводит взора своего.
     Глубокой муки сон печальный!
     Но двери пашут, растворясь:
     Муж не весьма сентиментальный,
     Сморкаясь громко, входит киязь.

     И вот садится. В размышленье
     Сначала молча погружен,
     Ногой потряхивает он;
     И наконец: "С тобой мученье!
     Без всякой грусти ты грустишь;
     Как погляжу, совсем больна ты;
     Ей-ей! с трудом вообразишь,
     Как вы причудами богаты!
     Опомниться тебе пора.
     Сегодня бал у князь Петра:
     Забудь фантазии пустые
     И от людей не отставай;
     Там будут наши молодые,
     Арсений с Ольгой. Поезжай.

     Ну что, поедешь ли?" - "Поеду",-
     Сказала, странно оживясь,
     Княгиня. "Дело,- молвил князь,-
     Прощай, спешу я в клуб к обеду".
     Что, Нина бедная, с тобой?
     Какое чувство овладело
     Твоей болезненной душой?
     Что оживить ее умело,
     Ужель надежда? Торопясь
     Часы летят; уехал князь;
     Пора готовиться княгине.
     Нарядами окружена,
     Давно не бывшими в помине,
     Перед трюмо стоит она.

     Уж  газ на ней, струясь, блистает;
     Роскошно, сладостно очам
     Рисует грудь, потом к ногам
     С гирляндой яркой упадает.
     Алмаз мелькающих  серег
     Горит за черными кудрями;
     Жемчуг  чело ее облег,
     И, меж обильными косами
     Рукой искусной пропущен,
     То видим, то невидим он.
     Над головою перья веют;
     По томной прихоти своей,
     То ей лицо они лелеют,
     То дремлют в локонах у ней.

     Меж  тем (к какому разрушенью
     Ведет сердечная гроза!)
     Ее потухшие глаза
     Окружены  широкой тенью
     И на щеках румянца нет!
     Чуть виден в образе прекрасном
     Красы бывалой слабый след!
     В стекле живом и беспристрастном
     Княгиня бедная моя
     Глядяся, мнит: "И это я!
     Но пусть на страшное виденье
     Он взор смущенный возведет,
     Пускай узрит свое творенье
     И всю вину свою поймет".

     Другое тяжкое мечтанье
     Потом волнует душу ей:
     "Ужель сопернице моей
     Отдамся я на поруганье!
     Ужель спокойно я снесу,
     Как, торжествуя надо мною,
     Свою цветущую  красу
     С моей увядшею красою
     Сравнит насмешливо она!
     Надежда есть еще одна:
     Следы печали я сокрою
     Хоть вполовину, хоть на час..."
     И Нина трепетной рукою
     Лицо румянит в первый раз.

     Она явилася на бале.
     Что ж возмутило душу ей?
     Толпы ли ветреных гостей
     В ярко блестящей, пышной зале,
     Беспечный лепет, мирный смех?
     Порывы  ль музыки веселой,
     И, словом, этот вихрь утех,
     Больным  душою столь тяжелый?
     Или двусмысленно взглянуть
     Посмел на Нину кто-нибудь?
     Иль лишним  счастием блистало
     Лицо у Ольги молодой?
     Что б ли было, ей дурно стало,
     Она уехала домой.

     Глухая ночь. У Нины в спальной,
     Лениво споря с темнотой,
     Перед иконой золотой
     Лампада точит свет печальный,
     То пропадет во мраке он,
     То заиграет на окладе;
     Кругом глубокий, мертвый сон!
     Меж  тем в блистательном наряде,
     В богатых перьях, жемчугах,
     С румянцем странным на щеках,
     Ты ль это, Нина, мною зрима?
     В переливающейся мгле
     Зачем сидишь ты недвижима,
     С недвижной думой на челе?

     Дверь заскрипела, слышит ухо
     Походку чью-то на полу;
     Перед иконою, в углу,
     Стал и закашлял кто-то глухо.
     Сухая, дряхлая рука
     Из тьмы к лампаде потянулась;
     Светильню тронула слегка,
     Светильня сонная очнулась,
     И свет нежданный и живой
     Вдруг озаряет весь покой:
     Княгини мамушка  седая
     Перед иконою стоит,
     И вот уж, набожно вздыхая,
     Земной поклон она творит.

     Вот поднялась, перекрестилась;
     Вот поплелась было домой;
     Вдруг видит Нину пред собой,
     На полпути остановилась.
     Глядит печально на нее,
     Качает старой головою:
     "Ты ль это, дитятко мое,
     Такою  позднею порою?..
     И не смыкаешь  очи сном,
     Горюя  бог знает о чем!
     Вот так-то ты свой век проводишь,
     Хоть от ума, да неумно;
     Ну, право, ты себя уходишь,
     А ведь грешно, куда грешно!

     И что в судьбе твоей худого?
     Как погляжу  я, полон дом
     Не перечесть каким добром;
     Ты роду-звания большого;
     Твой князь приятного лица,
     Душа  в нем кроткая такая,-
     Всечасно вышнего творца
     Благословляла бы другая!
     Ты позабыла  бога... да,
     Не ходишь  в церковь никогда;
     Поверь, кто господа оставит,
     Того оставит и господь;
     А  он-то духом нашим правит,
     Он охраняет нашу плоть!

     Не осердясь, моя родная;
     Ты знаешь, мало ли о чем
     Мелю  я старым языком,
     Прости, дай ручку мне". Вздыхая,
     К руке княгнниной она
     Устами ветхими прильнула -
     Рука ледяно-холодна.
     В лицо ей с трепетом взглянула -
     На ней поспешный  смерти ход;
     Глаза стоят и в пене рот...
     Судьбина Нины  совершилась,
     Нет Нины! ну так что же? нет!
     Как видно, ядом отравилась,
     Сдержала  страшный свой обет!

     Уже  билеты роковые,
     Билеты с черною каймой,
     На коих бренности людской
     Трофеи, модой принятые,
     Печально поражают взгляд;
     Где сухощавые Сатурны
     С косами грозными сидят,
     Склонясь на траурные урны;
     Где кости мертвые крестом
     Лежат  разительным гербом
     Под гробовыми головами, -
     О смерти Нины должну весть
     Узаконенными  словами
     Спешат по городу разнесть.

     В  урочный день, на вынос тела,
     Со  всех концов Москвы большой
     Одна карета за другой
     К  хоромам князя полетела.
     Обсев гостиную кругом,
     Сначала важное молчанье
     Толпа хранила; но потом
     Возникло томное жужжанье;
     Оно  росло, росло, росло
     И  в шумный говор перешло.
     Объятый  счастливым забвеньем,
     Сам  князь за дело принялся
     И  жарким богословским преньем
     С  ханжой каким-то занялся.

     Богатый  гроб несчастной Нины,
     Священством  пышным  окружен,
     Был  в землю мирно опущен;
     Свет не узнал ее судьбины.
     Князь, без особого труда,
     Свой жребий  вышней воле предал.
     Поэт, который завсегда
     По четвергам у них обедал,
     Никак, с желудочной тоски
     Скропал на смерть ее стишки.
     Обильна слухами столица;
     Молва какая-то была,
     Что их законная страница
     В журнале дамском приняла.


       1825-1828






                          Примечания
     
     					   

     Впервые  полностью поэма опубликована в книге  "Две повести
в стихах". СПб., 1828, вместе с поэмой Пушкина "Граф Нулин".