Беляев Юрий Дмитриевич
Оливковая роща
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Беляев Юрий Дмитриевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1917
Обновлено: 26/02/2013. 51k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Восемь рассказов
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
(Из записок легкомысленного человека).
Юр. Бѣляевъ
"
Оливковая роща
".
(Изъ записокъ легкомысленнаго человѣка).
Восемь разсказовъ
Петроградъ. Библіотека "Вечерняго времени". Изданіе В. А. Суворина. 1917
І.
Я вышелъ на балконъ. Было очень рано. Утро медлило вставать. Потихоньку запѣвали птицы. Но палисадникъ нашей гостиницы былъ полонъ душистой свѣжести и сверху казался роскошной корзиной цвѣтовъ, которую мнѣ въ видѣ сюрприза приготовила за ночь Ялта.
Вчера былъ настоящій ливень, а сегодня -- какое счастливое небо, какимъ медомъ пахнетъ земля! И какъ свѣжо мнѣ и весело стоять на этомъ балкончикѣ съ раскрытымъ воротомъ, съ распахнутой грудью и всѣмъ существомъ вдыхать тебя, о молодость!
Гдѣ-то пропѣли пѣтухи. Прогромыхала телѣга. Солнце разомъ ударило по горному склону, видному мнѣ изъ-за кипарисовъ, зажглась вся панорама и съ синимъ куревомъ дальней татарской деревни поднялась, какъ молитва.
На сосѣдній балконъ залетѣла ворона, неуклюже покачалась на перилахъ и махнула внизъ.
Я понялъ ея любопытство: невѣдомая сосѣдка забыла на балконѣ бѣлыя туфли, поставленные на столикъ и франтовствомъ своимъ какъ бы тоже принимавшія участіе въ общемъ праздникѣ.
-- Ахъ, такъ у меня есть разсѣянная сосѣдка?... И у нея ножки Сандрильоны?... И она проспала такое утро?... Чудесно... Вотъ еще и бѣлыя перчатки!... Онѣ пристегнуты одна къ другой и повѣшены послѣ чистки на дверной ручкѣ... Какая аккуратная моя сосѣдка и какая забывчивая!
Странное дѣло, какъ волнуютъ меня иные предмѣты!
Вотъ эти бальныя туфли ночной принцессы, эти перчатки, похожія теперь при солнцѣ на пониклые цвѣты табака -- и во мнѣ подлѣ самаго сердца начинается какая-то проказливая любовная возня...
Что это? Не болѣзнь? Не психопатія? Не эротоманъ ли я?... Или я поэтъ?
Вообразите: эти туфли и перчатки до того смутили меня, что я ушелъ въ комнату и занялся туалетомъ.
Будто я кого-то подсмотрѣлъ и меня обнаружили. Будто посмѣялись надо мной эти вещи: "Хорошъ, молъ, братъ, хорошъ,-- выходитъ въ такомъ видѣ на балконъ! Эхъ, ты, ворона!.."
*
*
*
... А вотъ и продолженіе.
За чаемъ "номерной" объяснилъ мнѣ:
-- Изъ Москвы пріѣзжая... Вдова... Сорокина, либо Скворцова... Иль, нѣтъ, забылъ... Иволгина!
-- Молодая?
"Номерной" почему-то даже рукой махнулъ:
-- И совсѣмъ малютка! Лѣтъ всего за тридцать.
-- Что же это мало по-твоему?
-- А нѣтъ? Развѣ въ Ялту такія королевы пріѣзжаютъ. Инымъ за всѣ за сорокъ, а гляди какая! Вотъ купчиху Подвалову слыхали? Прошлой весной отъ удара умерла. Ударилась и умерла.
-- Какъ ударилась?
-- А кто ее знаетъ. Одни говорятъ: отъ полноты. Другія -- будто сомнѣвалась. Только ударилась и умерла. За пятьдесятъ ей было, а дама драпъ. Сколько за ней жениховъ кормилось. А любила одного -- Грека. Н-да вотъ, подишь же: ударилась и умерла.
-- Можетъ, это грекъ ее и ударилъ?
-- Н-нѣтъ... куда ему! Грекъ былъ тихій -- все сидитъ, бывало, передъ ней и хнычетъ: "Отпусти ты меня въ Грецію..." Теперь отъ наслѣдниковъ пенсію получаетъ.
-- Ну, а малютка какъ себя ведетъ?
Тотъ же унылый жестъ:
-- Ей куда! Бываютъ и у нея. Жильцы даже жалуются. Хозяинъ хочетъ отказать, да помощника боится...
-- Помощника?
-- Вотъ-вотъ. Помощника пристава, Густава Густавыча. И-онъ заходитъ. И такой карактерный! На дняхъ было чуть всѣ тюльпаны вотъ въ этомъ палисадникѣ не приказалъ скосить. Это, говоритъ, что за намекъ на Голландію?
...Продолженіе слѣдуетъ.
Мою сосѣдку зовутъ ни Сорокиной, ни Скворцовой, ни Иволгиной, а... Становой. Такъ внизу у швейцара напротивъ 15-го номера и записано:
"Г-жа Становая".
Казачка она, что ли? Или вдова казака? Именуется: Римма Владимировна. Двадцати двухъ лѣтъ. И вовсе не изъ Москвы, а изъ Кіева.
Хороша, однако, память у моего влюбленнаго въ покойную купчиху "номерного"! И какъ звали эту Подвалову на самомъ дѣлѣ?...
... Продолженіе слѣдуетъ.
Сосѣдка встала поздно. Въ коридорѣ долго стояли ея ботинки. Потомъ началось хлопанье дверью. Потомъ звонъ сервиза. Недовольный, немного скрипучій голосъ. Сухое покашливаніе. И потомъ вдругъ пѣніе -- безо всякаго слуха:
Нѣтъ, это не пройдетъ,
Нѣтъ, это не пройдетъ...
Такъ проснулась Сандрильона.
...Продолженіе слѣдуетъ.
Мнѣ послышалось, что рядомъ кто-то вышелъ на балконъ. Я поглядѣлъ. Все тотъ же "номерной". Онъ вынесъ качалку, подушку, газету... А затѣмъ... Затѣмъ, конечно, вышла и сосѣдка, но я успѣлъ отступить, находя мое любопытство преждевременнымъ.
Чрезвычайно глупые полчаса прошли съ успѣхомъ. Я занялся своей физіономіей и туалетомъ. Потомъ держалъ въ рукахъ что-то печатное, изъ чего не понялъ мы бельмеса. Потомъ шагнулъ на балконъ съ такой рѣшимостью, будто мнѣ самъ чортъ не братъ.
Весь сосѣдній балконъ былъ занятъ однимъ маленькимъ существомъ.
Это существо сидѣло въ качалкѣ, покрытой чѣмъ-то восточнымъ. Надъ качалкой былъ утвержденъ огромный полосатый зонтъ съ пестрой бахромой. Черезъ перила зачѣмъ-то перекинули нѣсколько аршинъ какой-то прямо орущей ткани, и само существо, маленькое, оливковое и недовольное, качнулось при моемъ явленіи, какъ сердитый попугай.
-- Не видалъ? Что мало? -- спросили глаза.
Яркія тряпки пламенными языками охватили ее всю. Она была словно на кострѣ и якобы внимательно читала ялтинскую газету.
Ее нельзя было назвать даже хорошенькой.
Она вся въ малости своей. "Малютка". Но, имѣя случай въ жизни своей встрѣчаться съ этими малютками, я сразу разглядѣлъ и ее:
-- Назадъ!
И... остался.
У нея темные волосы, напутанные на манеръ папахи: оливковая, какъ я уже сказалъ, кожа; глаза прыгающіе; красивыя ручки съ подкрашенными острыми ногтями; капотъ изъ татарскихъ или бухарскихъ шалеы...
Вотъ какъ, mesdames, я расписалъ ее!
И влюбился.
... Конецъ.
* * *
Нѣтъ, вышло, что не "конецъ".
Г-жа Становая имѣла храбрость пожаловаться на меня тому же швейцару за мое поведеніе.
Будто бы я свисталъ все утро, хлопалъ дверями, стучалъ, кричалъ, хохоталъ и -- ровно въ десять -- появился на балконѣ въ какомъ-то такомъ не понравившемся ей видѣ...
-- Скажите!
... "Номерной" машетъ рукой. Швейцаръ машетъ. Махнулъ и я.
... Знаете, милая, какая вы: самая пустяковая провинціальная кокетка, которыми хоть прудъ пруди, и ничего, кромѣ этихъ театральныхъ тряпокъ, у васъ нѣтъ. Къ вамъ на балконъ поочередно являются мрачный армейскій капитанъ, женоподобный летчикъ, еще капитанъ, еще летчикъ и совсѣмъ юный гимназистъ. Всѣ приходили съ цвѣтами, сластями, а гимназистъ принесъ вамъ... ежа. И вы все принимали и за все благодарили, а на мое заглядываніе отвѣчали банальной гримасой.
Мнѣ извѣстенъ каждый вашъ шагъ. Я знаю, когда вы встаете, когда ложитесь, гдѣ обѣдаете, съ кѣмъ бываете -- и я въ этомъ не повиненъ. Что же дѣлать, если въ Ялтѣ на всѣхъ натыкаешься какъ-то сразу? Избрали бы вы себѣ болѣе находчивыхъ кавалеровъ и какіе-нибудь далекіе закоулки, тропинки, ущелья... И, кстати сказать, амазонка у васъ старомодная, и вы некрасиво сутулитесь на вашемъ наемномъ Росинантѣ.
... Я прожилъ три разочарованныхъ дня...
Погода испортилась. Настроеніе прокисло. Сосѣдній балконъ былъ пустъ. За стѣной тихо. Въ нашемъ коридорѣ разгуливалъ ежъ и уморительно фыркалъ.
Я даже освѣдомился:
-- Не уѣхала ли?
-- Нѣтъ, живетъ. Только простудилась.
-- Простудилась? Бѣдняжка!
-- Да-съ... Лежитъ. Всѣхъ гонитъ. И ежа выгнала.
-- Видалъ. Не надо ли доктора?
-- А вы развѣ докторъ?
-- М-мъ... Пожалуй.
-- Ну-ну.
Незачѣмъ пояснять, что такой разговоръ происходилъ все съ тѣмъ же "номернымъ", но какъ изобразить мое изумленіе, когда сей послѣдній въ тотъ же день явился ко мнѣ съ приглашеніемъ пожаловать къ сосѣдкѣ?!
-- Да ты и впрямь подумалъ, чучело, что я докторъ? -- замѣтилъ я.
-- Ничего я о васъ не думалъ,-- попятился честный малый:-- а только сама барыня васъ позвала.
-- Меня? Къ себѣ?
-- Вотъ какъ Богъ!
-- Ну, ладно, ступай. Спасибо. Скажи, что буду.
И черезъ нѣсколько минутъ я предсталъ предъ Риммой Владимировной Становой.
Она, какъ и полагалось героинѣ ялтинскаго романа, приняла меня полулежа на диванчикѣ, въ бухарскомъ халатѣ и въ чемъ-то смахивающемъ на тюрбанъ поверхъ распущенныхъ волосъ. Недоставало только кальяна, вазы съ фруктами, алыхъ розъ и прочихъ аттрибутовъ обольстительной султанши съ табачныхъ рекламъ.
Оглядѣвъ меня весьма критически, она предложила сѣсть и показала при этомъ ножку въ золотомъ башмачкѣ.
Султанша! Зюлейка! Фатьма!
Я сѣлъ.
Римма Владимировна, вовсе не извиняясь за безпокойство и какъ бы считая подобное приглашеніе вполнѣ понятнымъ, принялась разспрашивать меня, надолго ли я въ Ялту, гдѣ служу, женатъ ли и проч.
Это былъ настоящій допросъ: быстрый, ловкій и опытный. Мой слѣдователь сумѣлъ выпытать отъ меня многія тайны, включительно до того, что я чуть было тутъ же не объяснился въ любви.
Но нѣтъ! Сама султанша такъ ловко отвела разговоръ на эту тему, что я сразу сдѣлалъ смиренное лицо и уже говорилъ о харьковскомъ урожаѣ.
-- Ахъ какъ это интересно! -- неожиданно восхитилась Римма Владимировна, усаживаясъ на диванѣ калачикомъ:-- я ужасно люблю деревню! А у васъ много земли? Ого, такъ вы, стало быть богатый? Ну, говорите, говорите... Ахъ, какъ интересно!
И, поощряемый вниманіемъ такой восторженной слушательинцы, я сталъ расписывать свои земли, увлекся, занесся чортъ знаетъ въ какіе проекты и былъ нисколько не изумленъ, когда въ концѣ монолога меня, разгоряченнаго и тяжело дышавшаго, погладила оливковая ручка.
-- Мнѣ васъ жалко!...-- услышалъ я тихое слово.
Жалко? Почему?
-- У васъ такъ много дѣла... Много разочарованій... И вы... одинъ.
Тогда я не придалъ значенія этимъ словамъ и подумалъ:
"Добрая женщина!"
Она продолжала:
-- Я тоже одна, совсѣмъ одна... у меня никого нѣтъ и нѣтъ никакого дѣла...
-- Бѣдная женщина! -- пожалѣлъ, въ свою очередь, я и спросилъ:-- А гдѣ же ваши знакомые? Ваши друзья, спутники? Ихъ было такъ много?
-- Всѣмъ отставка! -- засмѣялась Римма Владимировна:-- до смерти надоѣли. Скучные кривляки, сплетники и ревнивцы. Я только-только терпѣла ихъ. Но когда дѣло дошло до скандаловъ -- конецъ! Всѣ получили расчетъ. Пожалуйте-съ!
-- Скандалъ?
-- О, да еще какой! Понимаете, капитанъ Голяшкинъ приревновалъ меня къ летчику Караулову, а Карауловъ -- ха-ха-ха! Онъ пресмѣшной, этотъ Карауловъ! -- чуть ли не прибилъ гимназистика Петю за то, что тотъ будто бы особенно глядѣлъ на меня! Вотъ глупый! Мы ѣздили пикникомь въ оливковую рощу,и тамъ все это разыгралось. Я, конечно, страшно обозлилась, оставила ихъ всѣхъ и сама уѣхала съ летчикомъ Крузе. Вы, можетъ быть, видѣли его? На дѣвочку похожъ. Н-да. А у подъѣзда сказала Крузе, чтобы онъ объявилъ всей компаніи не являться больше ко мнѣ и чтобы самъ убирался...
-- Помилуйте, а онъ-то при чемъ?
-- Крузе? Онъ при всѣхъ нихъ. И еще остритъ. Фу, надоѣло!
-- А Густавъ Густавычъ? -- дерзнулъ я.
-- Ахъ, вамъ и про него извѣстно! Вы, стало быть, весьма интересовались мной?
-- Весьма.
-- Такъ, такъ... А я ничего не подозрѣвала. Ну, все равно. Вы спрашиваете, гдѣ мой тѣлохранитель? Его за какіе-то подвиги повысили въ чинѣ и перевели на Кавказъ. Приходилъ прощаться весь въ слезахъ, сдѣлалъ на скорую руку предложеніе, получилъ, конечно, отказъ, разсердился и ушелъ. Вотъ и весь романъ!
Султанша звонко разсмѣялась.
-- А ежъ тоже въ немилости?
-- Акакій Акакіевичъ? Онъ у насъ такъ называется. Ну его совсѣмъ. Тоже надоѣлъ. Петя его поймалъ въ оливковой рощѣ и притащилъ.
Я въ концѣ концовъ заинтересовался:
-- Да что это за оливковая роща? Гдѣ она, скажите на милость?
-- Ахъ, это прелестный уголокъ! -- окончательно оживилась Римма Владимировна:-- я сама открыла его. Это въ двухъ шагахъ отъ Ялты, по дорогъ въ Алупку. Тамъ чудесно! Маленькая роща у самой дороги, надъ обрывомъ. Тамъ очень хорошо днемъ на припекѣ. Такія славныя маслины, шелковая травка и солнце бѣгаетъ золотыми кружочками!
-- Вы поэтесса! -- восхитился я.
-- И очень просто. Я всегда стихи писала. У меня за русскій пятерка была. Да-съ. И на выпускномъ экзаменѣ въ актовомъ залѣ я читала свою поэму. И ее даже въ "Кіевлянинѣ" напечатали.
Такъ болтая,-- то обдергивая наряды, то придерживая чалму, то шаля ножкой,-- она была прелестна.
Я продолжалъ:
-- Интересно бы посмотрѣть на эту оливковую рощу. Я все-таки не знаю, гдѣ она...
-- Вы ничего не знаете, бѣдняжка. Дайте мнѣ планъ Ялты -- онъ вонъ тамъ лежитъ. Вотъ-вотъ, этотъ самый...
-- У васъ даже планъ имѣется?
-- А то какъ же! Самый подробный планъ всегда и во всемъ. Вотъ читайте: "Ялта и ея окрестности". Теперь смотрите... Да не на меня, а на карту! Вотъ Аутская улица... вотъ мы поѣхали... Ѣдемъ-ѣдемъ... Выѣзжаемъ на верхнее шоссе. Вотъ опять ѣдемъ... Поворотъ, опять поворотъ. Тутъ мостикъ. Я его ногтемъ отмѣтила. Въ прошломъ году несчастье съ автомобилемъ было: какой-то инженеръ убился. Ну, вотъ дальше поѣхали. Опять поворотъ и спускъ. А затѣмъ заворачиваемъ налѣво, и сразу наша оливковая роща начинается. Это имѣніе одного генерала, но самъ онъ никогда здѣсь не живетъ, а потому полная глушь.
Она сидѣла близко ко мнѣ, чуть-чуть даже прислонясь, и иногда задѣвала то чалмой, то волосами. Пахло отъ нея какими-то сладкими, угарными духами, которые въ другое время я, навѣрно, проклялъ бы, а теперь -- ничего... И ручка, которую я, невѣжа, недавно обозвалъ крысиной, нравилась мнѣ, и оливковый загаръ лица, и весь этотъ провинціальный маскарадъ -- все почему-то было хорошо, пока мы разыскивали на картѣ генеральскую рощу...
-- Хотите поѣхать туда? -- быстро спросила Римма Владимировна, сложивъ планъ и обмахиваясь имъ:-- вы верхомъ любите?
Я сдѣлалъ печальную физіономію.
-- Нѣтъ? Ну, тогда въ экипажѣ, хотя это не такъ интересно. Ѣдемъ завтра? Прекрасно. Послѣ обѣда?... На припекъ? Погуляемъ тамъ, поболтаемъ. И знаете что? Я возьму съ собой ежа. Завернемъ его въ платокъ и доставимъ обратно въ оливковую рощу. Здѣсь онъ невыносимъ, мой Акакій
Я былъ въ восторгѣ.
ІІ.
На припекѣ. Мы сидимъ вдвоемъ въ оливковой рощѣ надъ самымъ обрывомъ. Синее море далеко, и неравнодушный взглядъ бѣжитъ къ нему черезъ красно-сѣрые оползни, черезъ фруктовые сады, по верхушкамъ темныхъ кипарисовъ, по черепичнымъ крышамъ Ливадіи -- и въ капризной излучинѣ залива угадываетъ гульливый прибой съ тающей пѣной волнъ.
Если бы кто-нибудь глянулъ на насъ оттуда, снизу, то, вѣроятно, рѣшилъ бы такъ:
-- Вотъ два идіота, которымъ жизнь не дорога, ищутъ новый способъ самоубійства!
И въ самомъ дѣлѣ, весь этотъ заповѣдный генеральскій участокъ вмѣстѣ съ его поэтической рощей ползъ въ пропасть и сидѣть на каменистомъ краю обрыва значило испытывать судьбу свою.
Но такъ желала Римма Владимировна, и я повиновался...
...Я неотступно слѣдовалъ за нею сюда уже цѣлую недѣлю -- да, да, цѣлую недѣлю! -- съ того дня, когда мы привезли въ платочкѣ ежа и выпустили на волю.
Тогда было немного вѣтрено.
Съ горъ то и дѣло налеталъ вѣтеръ, и шляпка моей дамы была въ опасности. Я дважды гонялся за ней, какъ за огромной голубой бабочкой, и наконецъ повалился на мягкую сѣдую траву, а Римма Владимировна упала рядомъ со мной отъ хохота...
Вотъ такъ такъ!
Мы лежали, тяжело дыша и смѣясь, на пахнувшей тминомъ землѣ, и маслины крыли насъ перебѣгающей сѣтью рефлексовъ... Гудѣли пчелы. Кто-то попискивалъ въ кустахъ можжевельника.
Не знаю, сколько минутъ продолжалось такое блаженное состояніе, но я старался быть паинькой и ничѣмъ не шокировать сосѣдку.
Она сама поднялась и снова побѣжала къ обрыву.
-- Идите, идите сюда! -- звала она оттуда.
Я нехотя поднялся.
-- Смотрите, пароходъ. Большой какой! Это нашъ? Ахъ, Боже мой, вы ничего не знаете! Какъ это скучно! Ну, соврите -- все равно,-- отвѣчайте только. Вотъ мой покойный мужъ все зналъ...
-- Неужели все?
-- Евграфъ все зналъ,-- серьезно сказала эта маленькая женщина и нахмурилась.
"Счастливый Евграфъ!" подумалъ я.
-- Ну-съ, понравилась вамъ моя роща?
-- Очень, Римма Владимировна.
-- По голосу незамѣтно. И вотъ еще что: не называйте меня Риммой Владимировной. Я ненавижу мое имя.
-- Какъ же прикажете?
-- Зовите меня Дези. Я вамъ разрѣшаю. Такъ меня называлъ Евграфъ.
Нужно замѣтить, что Римма Владимировна по дорогѣ въ оливковую рощу разсказала мнѣ, какъ любила своего покойнаго мужа, гражданскаго инженера, красавца и генія,-- по ея словамъ. На мое счастье, она замѣтила во мнѣ какое-то сходство съ нимъ -- не по красотѣ и не по таланту,-- но "вообще въ чемъ-то". Я почувствовалъ себя развязнѣе и потому раскланялся:
-- Дези? превосходно. Будемъ называть васъ Дези.
...На другой день мы повторили нашу прогулку.
Полуденный зной сдѣлалъ насъ нѣмыми. Мы сѣли въ тѣнь и слушали, какъ пѣла земля. Счастливые, мы слышали ее! Она пѣла, какъ пьяная сваха послѣ нашего свадебнаго пира, который былъ вчера. А сегодня было наше похмелье. Трава топорщилась вокругъ, какъ чьи-то взъерошенные волосы, кустарникъ подмигивалъ желтенькими звѣздочками, маслины сплетничали на нашъ счетъ,-- и время отъ времени съ ближайшаго оползня скатывался въ пропасть камешекъ-бубатчикъ -- ой, люшеньки!...
"Дези", кажется, дремала, и я не мѣшалъ ей.
Море -- безъ дали, безъ отраженій, безъ всякаго движенія -- казалось какимъ-то расплавленнымъ сномъ. Никакая мысль не вязалась съ тѣмъ спокойствіемъ, въ которомъ млѣла оливковая роща, и никакое желаніе не пробуждалось въ этой пастушеской эклогѣ.
Римма спросила лѣниво:
-- Правда ли, будто въ Австраліи есть такія деревья, которыя захватываютъ человѣка вѣтвями и умерщвляютъ его, выпивая кровь?
Послѣдовалъ отвѣтъ:
-- Не знаю. Въ Австраліи не бывалъ. Откуда изволили почерпнуть свѣдѣнія?
-- Изъ "Ялтинской Ривьеры".
-- О, тогда, несомнѣнно, подобныя деревья существуютъ! А васъ интересуетъ древонасажденіе?
-- Ха-ха-ха! Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ: неужели есть что-нибудь подобное? И откуда такая фантазія пришла репортеру?
-- Быть можетъ, онъ состоялъ въ вашей свитѣ, вы гарцовали съ нимъ, привозили его сюда?... Вѣдь ваши деревья напоминаютъ античныхъ дріадъ. Вы -- ялтинская дріада!
Эта идея очень понравилась ей.
-- Ялтинская дріада?!.. Въ самомъ дѣлѣ? Это недурно. Очень хорошо звучитъ. Ялтинская дріада! Напишите такую поэму. И вообще пишите стихи. Слышите? Я хочу. Обязательно пишите.
-- Слушаюсь.
-- И поцѣлуйте меня одинъ разъ. Да не такъ! Вы ничего не умѣете. Вотъ такъ, такъ... Евграфъ всегда такъ цѣловалъ.
* * *
Я началъ писать стихи -- цѣлое посланіе "Къ Дези", которое начиналось такъ:
Дези, солнце!..
Чудный день --
Море тихо, небо ясно;
Горы, берегъ -- все прекрасно.
И надъ нами рощи сѣнь.
* * *
Вѣтра рѣзваго порывъ
Подхватилъ у Дези шляпку!
Осторожнѣй... Дай мнѣ лапку...
Осторожнѣй: здѣсь обрывъ!
* * *
Вонъ завѣтная межа,
Тамъ цвѣтетъ шиповникъ алый,
Тамъ, влюбленный и усталый,
Выпускаю я ежа.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дальше дѣло не пошло, ибо мнѣ во что бы то ни стало понадобилась риѳма на "оливка". Я теръ лобъ, шагалъ по комнатѣ, обливался потомъ -- ничего не выходило.
-- Оливка... наливка... подливка... поливка... -- твердилъ я, какъ полоумный.
Я бросилъ. Дези, однако, узнала о моихъ упражненіяхъ, похвалила послушаніе, а самые стихи нашла слишкомъ прозаичными.
-- Надо было меня воспѣвать, а не ежа! -- пояснила мнѣ бывшая поэтесса.
...Итакъ, цѣлую недѣлю дріада оливковой рощи то дразнитъ, то ласкаетъ меня. Мнѣ уже порядкомъ надоѣло это мѣсто, и я предложилъ Риммѣ ежедневныя прогулки по окрестностямъ. Она поморщилась, но согласилась. Мы были въ Алупкѣ, Симеизѣ, Форосѣ, затѣмъ и въ Гурзуфѣ, Суукъ-Су и Алуштѣ -- нигдѣ не нравилось ей: то скучно, то людно, то сыро, то вѣтрено, то приторно... Одна только пыльная, жаркая Ялта непонятно притягивала ее. Она разставалась со своей качалкой лишь для оливковой рощи или постели. Все остальное время сидѣла на балкончикѣ и язвила меня. Не могу сказать, чтобы такое времяпрепровожденіе особенно мнѣ нравилось. Но нѣсколько болѣзненныхъ уколовъ въ сердце съ лихвой вознаграждались поцѣлуями. И скажу вамъ на ушко:
-- Я люблю.
Римма Владимировна бранитъ меня за легкомысліе, за расточительность, за мои взгляды на бракъ. Матримоніальныя наклонности у нея вообще развиты въ сильной степени, и, мнѣ кажется, она мечтаетъ о бракѣ.
-- Васъ спасетъ только бракъ! -- поучаетъ она.
-- Отъ чего спасетъ?
-- Отъ всего. Главнымъ образомъ отъ васъ самихъ, отъ вашихъ глупыхъ увлеченій...
-- Благодарю покорно. Стало быть, я сдѣлалъ глупость, если увлекся вами?
Въ ея глазахъ зеленые огоньки.
-- Стало быть. Это была взаимная глупость. Я страдаю. Но я уйду во-время... А вы испытаете еще одиночество и повѣсите носъ. Поняли? Вы будете наказаны...
-- Понялъ, понялъ,-- скрежещу я, чувствуя себя, какъ жукъ на булавкѣ.
...Однажды она спросила:
-- Во сколько я обошлась вамъ за это время?
-- Вы? Мнѣ?..
-- Ну да: я... вамъ... Сколько стоило кольцо, которое вы мнѣ подарили, браслетъ?
-- Это секретъ.
-- Глупости. Ну, скажемъ, въ тысячу?
-- Скажемъ.
-- Сколько стоили наши прогулки, наши ужины? Еще тысяча?
-- Скажемъ.
-- Это -- безуміе! Вы не думаете о черномъ днѣ. Ваши имѣнія безъ вашего глаза ничего не дадутъ. Вы будете скоро банкротъ. Если вы думаете удивить меня подобными пріемами -- такъ ошибаетесь... Я и не такое видала... Покойный Евграфъ... Что съ вами?
-- Ничего. Душитъ что-то...
-- Это отъ вчерашней оргіи. Покойный Евграфъ носилъ меня на рукахъ, баловалъ какъ ребенка. Когда мы ѣздили въ Парижъ, онъ мнѣ все тамъ показывалъ.
-- Поздравляю васъ,-- прохрипѣлъ я и ушелъ къ себѣ, едва переводя дыханіе...
"Надоѣло,-- говорилъ я самъ себѣ, глотая холодную сельтерскую:-- какой-то затяжной, сентиментальный и въ то же время меркантильный романъ съ провинціалкой!"
Въ стѣнку постучали.
"Стучи, стучи, милая,-- злорадствовало мое оскорбленное сердце:-- все равно ни до чего не достучишься?"
Но въ это время послышался стукъ въ дверь...
"Ну, и дошлая же!" -- чуть не крикнулъ я и, конечно, впустилъ Римму.
Она съ бурнымъ весельемъ влетѣла въ комнату и повисла у меня на шеѣ.
-- Глупенькій мальчикъ! Онъ не понимаетъ шутокъ. Дези шутитъ, а Пуфъ не понимаетъ.
-- Какой еще тамъ Пуфъ? -- судорожно спросилъ я, слегка освобождаясь отъ объятій дріады.
-- Пуфъ?! -- раскатилась та бисернымъ смѣшкомъ:-- это -- вы! Это -- ты! Знаешь, въ будуарахъ такія мягкія тумбочки бываютъ. Ну, развѣ не похоже? Совсѣмъ пуфъ.
-- Обстановочныя сравненія!
-- Обязательно. Я всегда такая. Знаете что: поѣдемте въ Кіевъ и закажите мнѣ новую обстановку. Шикарную! Хорошо?... Ахъ, вы глупенькій Пуфъ! Вѣдь я же вамъ добра желаю. Хотите послушать меня, такъ дѣлайте такъ. Вотъ, напримѣръ, сегодня вы хотите ѣхать со мной въ оливковую рощу. Экипажъ будетъ стоить рублей десять. Так? Прекрасно. Вы десять рублей уплатите извозчику, и столько же отложите въ копилку.
-- Это зачѣмъ?
-- Не перебивайте. Послѣ катанья вы, конечно, потянете меня ужинать?
-- Конечно.
-- Это вамъ вскочитъ рублей въ сорокъ... ну, скажемъ, даже въ пятьдесятъ...
-- Вскочитъ.
-- Извольте сорокъ или пятьдесятъ отложить въ кружку, а на все -- и на катанье, и на пропой души -- взять съ собой ровно шестьдесятъ цѣлковыхъ.
-- Позвольте, да что же это за казуистическую бухгалтерію вы проповѣдуете?
-- Очень просто. Я вѣдь вашъ характеръ знаю: вы вмѣсто условленныхъ съ кучеромъ десяти рублей сунете ему еще зелененькую и раздадите на чай уйму денегъ, а такъ-то у васъ будетъ "нема". Поняли?
Я расхохотался и расцѣловалъ ручки этого финансиста.
-- А если у меня не хватитъ воли копить деньги? Если я разобью копилку, какъ бывало въ дѣтствѣ мы разбивали всѣхъ свинокъ, которыхъ мнѣ дарила бабушка?
Римма тоже смѣялась.
-- Тогда знаете что?... Я куплю вамъ завтра свинку и буду вашимъ кассиромъ. Согласны? Не бойтесь, я не убѣгу. А деньжонки вамъ на отъѣздъ будутъ.
Я пришелъ въ восторгъ отъ такой мысли. Отчислилъ тутъ же шестьдесятъ рублей, а на другой день, купилъ Риммѣ "по случаю" чудесное колечко, присовокупилъ еще четыреста рублей, которые моя кассирша пресерьезно отправила въ розовую свинку-копилку.
Мы были счастливы.
Дни то летѣли, то стояли -- смотря по настроенію Риммы, по погодѣ, или ужъ самъ не знаю почему...
Медовый мѣсяцъ миновалъ. Я подумывалъ о домѣ и не зналъ, какъ это устроить, т.е. какъ благовиднѣй обставить свой отъѣздъ. Въ какой степени я долженъ проявить свое благородство по отношенію къ женщинѣ, которая украсила мои каникулы? Какъ долженъ реагировать на ея укоры и слезы -- буде сіе случится? И такъ далѣе, и такъ далѣе.
Откровенно говоря, я простылъ.
Помогла мнѣ сама Римма.