Бельшовский Альберт
Гёте. Его жизнь и произведения. Том 1

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Goethe. Sein Leben und seine Werke
    Введение
    Родина и семья
    Школа и жизнь
    Первые пробы пера
    Студент первого семестра
    Кетхен, Шенкопф, Вериш, Эзер
    Литературные влияния и собственные сочинения
    Опять на родине
    Страсбург
    Начало литературного поворота
    Фридерика
    Отъезд из Страсбурга
    Адвокат и журналист
    Лотта
    Гетц фон-Берлихинген
    Вертер
    После "Вертера"
    Лили
    "Клавиго" и "Стелла". Драматические отрывки
    Веймарский двор муз
    Приезд в Веймар
    Г-жа фон-Штейн
    В должности министра
    "Эгмонт"
    Путешествие на Гарц и в Швейцарию
    Внутренняя борьба
    В Италии
    "Ифигения"
    "Тассо"
    Примечания
    Переводъ О. А. Рохмановой подъ ред. Петра Вейнберга (1898).

А. Бельшовскій.

ГЕТЕ
ЕГО ЖИЗНЬ И ПРОИЗВЕДЕНІЯ.

Переводъ О. А. Рохмановой

подъ ред. Петра Вейнберга.

   

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Л. Ф. Пантелѣева.
1898.

   

Оглавленіе.

   Введеніе
   Родина и семья
   Школа и жизнь
   Первыя пробы пера
   Студентъ перваго семестра
   Кетхенъ, Шенкопфъ, Веришъ, Эзеръ
   Литературныя вліянія и собственныя сочиненія
   Опять на родинѣ
   Страсбургъ
   Начало литературнаго поворота
   Фридерика
   Отъѣздъ изъ Страсбурга
   Адвокатъ и журналистъ
   Лотта
   Гетцъ фонъ-Берлихингенъ
   Вертеръ
   Послѣ "Вертера"
   Лили
   "Клавиго" и "Стелла". Драматическіе отрывки
   Веймарскій дворъ музъ
   Пріѣздъ въ Веймаръ
   Г-жа фонъ-Штейнъ
   Въ должности министра
   "Эгмонтъ"
   Путешествіе на Гарцъ и въ Швейцарію
   Внутренняя борьба
   Въ Италіи
   "Ифигенія"
   "Тассо"
   Примѣчанія
   

ВВЕДЕНІЕ.

   Виландъ, желая однажды провести паралель между самыми выдающимися людьми своего времени, назвалъ Клопштока величайшимъ поэтомъ, Гердера величайшимъ ученымъ, Лафатера -- лучшимъ христіаниномъ, а Гете -- величайшимъ человѣкомъ изъ всѣхъ людей человѣчества.
   Виландъ оставилъ намъ еще другое цѣнное замѣчаніе о Гете. Онъ говоритъ: "О Гете судятъ вообще несправедливо, потому что только весьма немногіе въ состояніи составить себѣ понятіе о такомъ человѣкѣ". Почему-же такъ трудно составить себѣ понятіе объ этомъ самомъ человѣчномъ человѣкѣ? Причина этого кроется, конечно, не въ одномъ только величіи его нравственныхъ качествъ, ибо и священная исторія, и поэзія, и чествованіе героевъ доказываютъ, что обыкновенный смертный въ достаточной степени обладаетъ способностью для такихъ идеальныхъ представленій, хотя и неохотно примѣняетъ ихъ къ своимъ живымъ современникамъ. Поэтому Виландъ и всѣ тѣ, кто раздѣляли его мнѣніе, врядъ-ли имѣли въ виду одно только внутреннее величіе. Скорѣе можно предположить, что они подразумѣвали нѣчто большее, а именно: всеобъемлющую полноту его натуры.
   Природа надѣлила Гете въ извѣстной долѣ всѣмъ, что только свойственно человѣку вообще, и потому онъ былъ "самымъ полнымъ человѣкомъ изъ всѣхъ людей". Его образъ носилъ отпечатокъ величественной типичности. Онъ былъ потенцированнымъ отраженіемъ человѣчества въ его сущности. Вотъ почему всѣмъ, кому приходилось ближе сталкиваться съ нимъ, казалось, что до сихъ поръ они еще никогда не видѣли такого цѣльнаго человѣка.
   Можетъ быть на свѣтѣ бывали люди, которые обладали болѣе острымъ умомъ, или большей энергіей, или болѣе глубокой впечатлительностью, болѣе живой фантазіей, но навѣрно никогда не было человѣка, который, какъ Гете, соединялъ-бы въ себѣ одномъ всѣ эти качества и притомъ въ такихъ крупныхъ размѣрахъ. Съ другой стороны, рѣдко можно было встрѣтить, чтобы при такомъ высокомъ развитіи духа, физическая природа такъ громко и независимо заявляла свои права и въ то-же время была такъ неразрывно связана со всѣми духовными проявленіями. Это удивительное, полное сочетаніе двухъ разнородныхъ элементовъ человѣческой природы придаетъ его натурѣ характеръ чего-то выходящаго изъ ряда вонъ и вмѣстѣ съ тѣмъ обусловливаетъ ея кажущіяся противорѣчія. Благодаря, однако, этимъ противорѣчіямъ, большинству публики и было всегда, да и теперь еще такъ трудно составить себѣ твердое и вѣрное представленіе о немъ.
   Съ одной стороны, это физикъ, наблюдающій преломленіе цвѣтовъ, анатомъ, изслѣдующій кости и связки, юристъ, обсуждающій конкурсный процессъ, человѣкъ, который съ необычайной проницательностью схватываетъ и анализируетъ явленія и людей, дипломатъ и свѣтскій человѣкъ, проявляющій раннюю опытность и знаніе свѣта; а съ другой -- это поэтъ, создающій произведенія, въ которыхъ фантазія бьетъ ключомъ, мечтатель, погруженный въ свой міръ грезъ, не замѣчающій реальной дѣйствительности, видящій людей не такими, каковы они на самомъ дѣлѣ, а въ какомъ-то имъ самимъ созданномъ освѣщеніи, человѣкъ, который часто не въ состояніи разобраться разумомъ въ различныхъ отношеніяхъ и положеніяхъ и стоитъ среди людской суеты, какъ наивное, а порой и безпомощное дитя. Онъ, то какъ Фаустъ со всею теплотою чувства открываетъ міру свои объятія, то какъ Мифистофель отталкиваетъ его отъ себя и уничтожаетъ язвительнымъ смѣхомъ.
   Какъ растеніе испытывая дѣйствіе дурной погоды и вѣтра, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ могъ иной разъ не обращать на нихъ никакого вниманія; всей душой любя жизнь, какъ прекрасную и радостную привычку бытія и дѣятельности, онъ въ то же время отправляется на поле сраженія и проѣзжаетъ верхомъ подъ градомъ пуль съ единственною цѣлью узнать, какое чувство испытываютъ люди подъ пушечными выстрѣлами; будучи самымъ вѣрнымъ, искреннимъ и самоотверженнымъ другомъ и самымъ горячимъ, преданнымъ любовникомъ, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ могъ въ порывѣ бурной страсти горько оскорбить и друга и возлюбленную. Человѣкъ, о которомъ Гердеръ сказалъ, что во всѣхъ случаяхъ жизни онъ поступалъ какъ мужчина, котораго Лафатеръ и Кисбель называли героемъ, при видѣ котораго даже изъ стальной души Наполеона вырвался крикъ: "voilà un homme!" -- въ нѣкоторыхъ случаяхъ обнаруживалъ непростительную слабость, не могъ сладить съ собственнымъ сердцемъ, отдавался теченію, вмѣсто того, чтобы твердой рукой направлять свою ладью, и при этомъ впадалъ въ ту чувствительность, которую Шиллеръ называлъ "женственностью" чувствъ. Какъ духъ, освободившійся отъ бремени всего земного, онъ мыслью виталъ въ сверхчувственныхъ сферахъ, и въ то-же время вполнѣ принадлежалъ землѣ и радовался всякому, самому маленькому чувственному наслажденію, хотя-бы такому незначительному, какъ плоды, присланные ему Маріанной Виллемеръ изъ родного города; его сужденія о произведеніяхъ искусства отличались необычайно тонкимъ и вѣрнымъ пониманіемъ, но ту-же тонкость и вѣрность онъ проявлялъ и въ оцѣнкѣ рейнскаго и бургонскаго вина; по натурѣ своей онъ, типическій сѣверянинъ и германецъ, съ увлеченіемъ предается ледяному спорту, любитъ среди зимы погружаться въ студеныя воды Ильма, взбирается зимой на Гарцъ и на швейцарскія "ледяныя горы", создаетъ такія специфически сѣверо-германскія произведенія, какъ "Гецъ", "Фаустъ", "Германъ и Доротея", и полныя туманныхъ призраковъ баллады, какъ "Лѣсной царь", "Пляска мертвецовъ", "Невѣрный мальчикъ" и "Первая Вальпургіева ночь" -- и, несмотря на все это, подъ яснымъ небомъ и теплымъ дыханіемъ Италіи, среди художественныхъ памятниковъ древняго міра и эпохи возрожденія, ему кажется, что онъ попалъ на свою родину, изъ которой долгое время былъ изгнанъ; но сѣверные мотивы даже и тамъ настолько сильно вдохновляютъ его, что въ саду виллы Боргезе онъ пишетъ "Кухню вѣдьмъ". До мозга костей сынъ новѣйшаго времени, даже во многихъ отношеніяхъ принадлежа будущему, онъ между тѣмъ въ душѣ чувствовалъ себя до такой степени человѣкомъ античнаго міра, что ему казалось, будто онъ уже жилъ раньше, во времена Адріана. Всегда и во всемъ стремясь къ ясности и добиваясь только ясности, онъ тѣмъ не менѣе, однако, охотно уносился въ сферы мистическихъ представленій, вводилъ какое-то неопредѣленное демоническое начало въ міровой порядокъ, игралъ вѣрой въ переселеніе душъ и незамѣтно поддавался вліянію предчувствій, предсказаній, примѣтъ, суевѣрныхъ предразсудковъ. Всегда необычайно кроткій и ласковый, онъ иногда приходилъ въ такую ярость, что скрежеталъ зубами и топалъ ногами; отъ спокойствія онъ легко переходилъ къ шумному оживленію, отъ кипучаго, неудержимаго веселья къ унылой задумчивости, отъ самонадѣянной увѣренности въ себѣ къ мучительнымъ сомнѣніямъ. Порой, какъ "сверхъ-человѣкъ", онъ чувствовалъ въ себѣ силу, которой хватило-бы, чтобы разрушить цѣлый міръ, а иногда представлялся себѣ такимъ, слабымъ и жалкимъ, что, казалось, не могъ-бы сдвинуть камушка, лежащаго на дорогѣ.
   Эти противорѣчія его натуры выступаютъ, смотря по тому, какая изъ его душевныхъ силъ преобладаетъ въ данный моментъ надъ другими, или въ какую сторону направлено дѣйствіе преобладающей силы; заявляетъ ли чувственная природа свои права надъ духовной, или духъ беретъ перевѣсъ надъ чувственностью. Можно смѣло сказать, что вся первая половина жизни Гете ушла на борьбу тѣла и духа и различныхъ душевныхъ силъ между собой, пока, наконецъ, ему удалось до нѣкоторой степени привести ихъ всѣхъ въ равновѣсіе, по крайней мѣрѣ настолько, чтобы избѣжать сильныхъ отклоненій какъ въ ту, такъ и въ другую сторону. Но такъ уже счастливо былъ созданъ этотъ человѣкъ, что во всѣхъ его стремленіяхъ безконечно преобладала та сторона, которая была направлена на положительное, хорошее, полезное, какъ для него, такъ и для міра; такимъ образомъ, даже въ періодъ борьбы онъ никогда не причинялъ ни себѣ, ни другимъ продолжительнаго вреда, а напротивъ, большею частью побѣдоносно шелъ впередъ, благотворно дѣйствуя на все окружающее. Поэтому эти временныя односторонности и уклоненія не вводили въ заблужденіе людей, хорошо знавшихъ его; ихъ мнѣніе о его нравственномъ обликѣ могло-бы выразиться приблизительно словами Кнебеля, относящимися къ 1780 г.: "я знаю, онъ не всегда располагаетъ къ себѣ; у неіи есть несимпатичныя стороны; я ихъ хорошо узналъ, но весь человѣкъ, взятый въ цѣломъ, все-же безконечно хорошъ",-- или словами Гердера, который въ 1787 г. охарактеризовалъ его, какъ нравственныя, такъ и умственныя качества слѣдующимъ образомъ: "онъ обладаетъ свѣтлымъ, всеобъемлющимъ умомъ, вѣрныхъ и искреннимъ чувствомъ, величайшей чистотой сердца".
   На свѣтѣ нѣтъ такого величія, которое въ то-же время не было-бы и тяжелымъ бременемъ для человѣка, надѣленнаго имъ. Это въ сильной мѣрѣ испыталъ на себѣ и Гете. Онъ много выстрадалъ подъ бременемъ своихъ великихъ дарованій. Его необычайно тонкая впечатлительность, въ связи со свойственной ему любовью къ правдѣ, добротой и чистотой сердца, была причиной, что все ложное, нечистое, всякое страданіе, котор; е онъ видѣлъ въ мірѣ, дѣйствовало на него съ потрясающей силой; а съ другой стороны его пылкое воображеніе заставляло его видѣть враждебныя, и мрачныя силы тамъ, гдѣ ихъ вовсе не было, и благодаря интенсивности всѣхъ его ощущеній, дѣлало для него всякое непріятное положеніе прямо невыносимымъ. Онъ приходилъ въ бѣшенство, сердился на себя и на другихъ, а когда убѣждался въ своей ошибкѣ, снова начиналъ терзаться жгучимъ сознаніемъ своей несправедливости. Далѣе, какъ ни былъ онъ признателенъ богамъ, надѣлившимъ его такой быстротой и такимъ разнообразіемъ мыслей, что, благодаря атому, онъ могъ "разбить одинъ день на милліонъ частей и такимъ образомъ превратитъ его въ маленькую вѣчность", но и въ этомъ для него было много мучительнаго: нелегко было носить въ головѣ все это сонмище невидимыхъ духовъ, не имѣя возможности съ должнымъ вниманіемъ заняться каждымъ въ отдѣльности. Даже тихая, чистая радость глубоко волновала эту чуткую душу. Какая-нибудь счастливая и богатая поэтическая мысль могла вызвать слезы на его глаза; новое открытіе въ области естественныхъ наукъ "переворачивало въ немъ всю внутренность"; красота одной сцены въ Кальдероновомъ "Стойкомъ принцѣ" привела его въ такое волненіе, что онъ прервалъ себя вдругъ на полусловѣ и изо всей силы бросилъ книгу на столъ.
   Только человѣкъ съ такой организаціей могъ сказать въ старости, что на его долю въ жизни выпалъ цѣлый рядъ такихъ радостей и скорбей, изъ которыхъ каждой въ отдѣльности одной было-бы достаточно, чтобы убить человѣка.
   И ко всему этому въ немъ присоединилась еще одна особенность, въ салу которой онъ никогда не испытывалъ полнаго счастья: какъ только то, чего онъ желалъ, осуществлялось, имъ овладѣвала жажда чего-то иного, большаго. Это чувство знакомо всѣмъ людямъ, стоящимъ выше филистерской тупости, но при его душевномъ складѣ оно должно было проявляться съ особенной силой и мучительностью. Поэтому жизнь его прошла какъ у Фауста: онъ шелъ впередъ и находилъ въ этомъ и страданіе и счастье, но постоянно оставался неудовлетвореннымъ.
   Тому, кто воочію видѣлъ великолѣпное, переливающее безчисленными цвѣтами сіяніе, окружавшее эту личность, лучи его поэтической славы казались не болѣе, какъ узенькимъ вѣнкомъ, вырѣзаннымъ въ этомъ ореолѣ; тому казалось, что Гете-человѣкъ болѣе великъ, нежели Гете-поэтъ, и то, что онъ пережилъ, должно быть выше того, что онъ написалъ. То-же впечатлѣніе выносимъ и мы, люди позднѣйшаго времени, старающіеся посредствомъ изученія и при помощи воображенія возсоздать перечь собой личность Гете. Изъ всѣхъ его произведеній самымъ богатымъ по содержанію, самымъ плѣнительнымъ, болѣе всего достойнымъ удивленія и восхищенія представляется намъ его собственная жизнь. Но было-бы ошибочно думать, что это произведеніе явилось какъ результатъ сознательнаго творчества. Если ужъ относительно его поэтическихъ твореній справедливо, что въ самыхъ существенныхъ чертахъ они вылились подъ вліяніемъ темныхъ, безсознательныхъ импульсовъ, то еще въ гораздо большей степени это справедливо относительно его жизни. Правда, онъ съ раннихъ поръ старался освободиться отъ того тумана, который окутывалъ всѣ его порывы и стремленія, все его внутреннее бытіе, и направить свою жизнь, преобразовать ее по опредѣленному плану, но это плохо удавалось ему, и жизнь была уже прожита на половину, а онъ не рѣшилъ еще даже, въ какую сторону направить ее. Когда-же, наконецъ, этотъ вопросъ выяснился для него, то его направляющая дѣятельность сдѣлалась почти отрицательной и заключалась только въ томъ, чтобы отстранять все, что могло отклонить его отъ соотвѣтствовавшаго ему жизненнаго пути. Во всемъ-же остальномъ онъ и послѣ того попрежнему отдавался во власть своихъ инстинктовъ. То, что Фрицъ Якоби сказалъ о двадцатипятилѣтнемъ молодомъ человѣкѣ, въ общемъ, широкомъ смыслѣ примѣнимо къ нему во всѣхъ его возрастахъ:
   "Гете человѣкъ, одержимый бѣсомъ, которому почти ни въ одномъ случаѣ жизни не дано поступать по своему произволу. Довольно провести съ нимъ одинъ часъ, чтобы найти въ высшей степени смѣшнымъ желаніе, чтобы онъ думалъ и дѣйствовалъ иначе, чѣмъ на самомъ дѣлѣ думаетъ и дѣйствуетъ. Я не хочу этимъ сказать, чтобы въ немъ не могло произойти никакой перемѣны къ лучшему; но эта перемѣна можетъ совершиться въ немъ только такъ, какъ распускается цвѣтокъ, наливается колосъ, растетъ въ высь и покрывается листьями дерево".
   

1. Родина и семья.

   Въ одной старинной легендѣ разсказывается, что однажды Богъ желалъ обнаружить передъ всѣми святость одного благочестиваго человѣка, и вотъ, когда послѣ долгаго странствія по святымъ мѣстамъ онъ вернулся на родину и вошелъ въ церковь, всѣ колокола во всѣхъ церквахъ того мѣстечка начали трезвонить. Такъ-же точно должны были-бы зазвонить колокола всего земного шара 28 августа 1749 года, когда ровно въ 12 часовъ, въ полдень, во Франкфуртѣ-на-Майнѣ явился на свѣтъ Іоганнъ Вольфгангъ Гете, долженствовавшій въ такой огромной мѣрѣ увеличить славу нашей планеты.
   Съ глубокимъ символическимъ юморомъ описываетъ поэтъ положеніе звѣздъ въ минуту его рожденія: "Солнце находилось въ знакѣ Дѣвы, Юпитеръ и Венера смотрѣли на него привѣтливо, Меркурій тоже довольно благосклонно, Сатурнъ и Марсъ относились къ нему безучастно, равнодушно, и только луна (dämmerige Dumpfheit) старалась противопоставить ему силу своего свѣта". Не малой борьбы стоило появленіе богатыря на этотъ свѣтъ. Роды были тяжелые, и -- о, божественная иронія судьбы!-- самый лучезарный свѣточъ міра явился на свѣтъ чернымъ. Причиной того, что поэтъ родился съ темнымъ лицомъ и всѣми признаками мертворожденнаго дитяти, была неловкость помогавшей при этомъ повивальной бабки. Этого было довольно, чтобы заставить дѣда младенца, Текстора, занимавшаго должность городского головы, ввести въ старомъ имперскомъ городѣ улучшенія въ практикѣ акушерства. Такимъ образомъ, первое-же несчастье новаго обитателя земли послужило ко благу его сограждавъ, какъ и въ теченіе послѣдующей его жизни ему суждено было такъ часто обращать собственныя страданія въ источникъ радостей для другихъ.
   Родной городъ, или, какъ выражались въ то время франкфуртцы, родина Гете представляла мало привлекательнаго. Средневѣковая неволя и стѣсненія во всей силѣ тяготѣли еще, какъ въ наружномъ видѣ, такъ и во внутреннемъ строѣ, надъ старымъ имперскимъ городомъ, насчитывавшимъ немного болѣе 30,000 душъ. Городъ представлялъ собой цѣлый лабиринтъ тѣсныхъ, излучистыхъ улицъ и былъ окруженъ снаружи рвомъ, валомъ и стѣнами; мѣстами среди этого лабиринта, какъ крѣпости внутри крѣпости, возвышались обнесенные стѣнами монастырскіе участки и дома, похожіе на замки, что придавало городу еще болѣе мрачный видъ. Населеніе все еще пребывало въ старыхъ, неподвижныхъ рамкахъ сословнаго подраздѣленія. На нижней ступени огромная масса, лишенная почти всякихъ правъ, надъ нею ремесленники, затѣмъ купцы и ученые, наверху патриціи, дворянство. Каждая ступень, въ свою очередь, имѣла различныя подраздѣленія, даже дворянство распадалось на двѣ группы: одни принадлежали къ роду Лимнургь, другіе къ роду Фрауэнштейнъ. Такимъ образомъ, соціально-политическій строй Франкфурта уподоблялся башнѣ съ широкимъ основаніемъ, которая кверху постепенно съуживалась, и въ которой отдѣльные этажи раздѣлялись рѣшетками на безчисленныя клѣтки; сквозь эти рѣшетки можно было проскользнуть только съ величайшимъ трудомъ. Кромѣ рожденія, общественнаго положенія и ремеслъ, еще одинъ элементъ раздробленія вносила въ общество религія. Хотя лютеране и составляли главную массу населенія, но число реформатовъ, католиковъ и евреевъ, было также весьма значительно. Само собой разумѣется, что евреи были устранены отъ всякаго вліянія на общественныя дѣла; въ нѣмецкомъ городѣ прошлаго столѣтія не могло быть иначе. Католики и реформаты также были совершенно исключены изъ управленія городомъ, и господство лютеранъ часто бывало для нихъ весьма тягостно. Кромѣ того, въ каждомъ отдѣльномъ сословіи и вѣроисповѣданіи были еще другого рода стѣсненія, которыя люди добровольно создавали себѣ, въ силу своихъ взглядовъ, нравовъ и обычаевъ, и отъ которыхъ даже сильнымъ и смѣлымъ характерамъ, и притомъ въ высшихъ слояхъ общества, нелегко было освободиться.
   Всѣ эти стѣсненія и весь этотъ гнетъ были присущи Франкфурту наравнѣ съ громаднымъ большинствомъ нѣмецкихъ городовъ, но съ другой стороны у него было много преимуществъ, выдѣлявшихъ его изъ ряда многихъ другихъ городовъ. Благодаря счастливому мѣстоположенію у самаго прохода въ среднюю и верхнюю Германію, это былъ оживленный торговый пунктъ и средоточіе всевозможныхъ сношеній между различными частями страны. На Пасху и въ день св. Михаила въ немъ бывали ежегодно большія ярмарки, на которыя съѣзжались купцы изъ западныхъ и однихъ областей Германіи и изъ болѣе далекихъ странъ. Кромѣ того, это была промежуточная станція, на которой круглый годъ останавливаясь всякаго рода путешественники. Онъ видѣлъ въ стѣнахъ своихъ и Вольтера, и прусскаго короля. Молодыхъ англичанъ и французовъ, желавшихъ выучиться нѣмецкому языку, тоже можно уже было встрѣтить въ старинномъ имперскомъ городѣ. Далѣе, по своему географическому положенію, онъ являлся естественнымъ средоточіемъ верхнерейнскаго сейма, когда западнымъ округамъ: франкскому, швабскому, верхнерейнскому, уррейнскому, вестфальскому, бывало нужно сообща обсудить какое-нибудь дѣло, то для нихъ опять-таки городъ на Майнѣ представлялъ самый удобный сборный пунктъ. Императорскія комиссіи, которымъ часто пришлось разбирать разныя тяжбы между сотнями духовныхъ и свѣтскихъ владѣтельныхъ князей, населявшихъ берега Рейна, тоже любили засѣдать во Франкфуртѣ. Поэтому многіе нѣмецкіе князья, особенно ближайшіе, имѣли тамъ постоянныхъ повѣренныхъ. Наконецъ, не послѣднюю роль играли и историческія привилегіи Франкфурта. Въ немъ происходили выборы и коронованіе нѣмецкихъ императоровъ и періодически, черезъ извѣстные болѣе или менѣе близкіе промежутки времени, онъ представилъ собой зрѣлище, полное блеска и шумнаго оживленія.
   Для молодого Гете было особеннымъ счастьемъ родиться въ этомъ годѣ. Въ ту эпоху всеобщей зависимости только правящіе классы пользовались нѣкоторой свободой движеній и нѣкоторой широтой кругозора. Въ монархическомъ государствѣ Гете не пришлось-бы испытать этого преимущества, тогда какъ въ республиканскомъ Франкфуртѣ, по положенію своей семьи, онъ принадлежалъ къ правящимъ классамъ и въ силу этого имѣлъ такія права, удобства и покровительства, которыя въ монархіи выдаютъ только на долю принцевъ.
   Его дѣдъ съ материнской стороны, Іоганнъ Вольфгангъ Тексторъ, происходилъ изъ стариннаго, южно-германскаго судейскаго рода и въ то время, когда родился поэтъ, занималъ уже въ продолженіе двухъ тѣ высшую должность въ городѣ, а именно пожизненнаго, государственнаго городского и судебнаго старшины. Службу эту онъ несъ чрезвычайно добросовѣстно и съ большимъ знаніемъ дѣла болѣе 20-ти лѣтъ и только въ 1770 г., будучи уже 77-лѣтнимъ старикомъ, сложилъ ее съ себя, какъ слишкомъ тяжелую для его преклоннаго возраста. Въ молодости онъ былъ весельчакъ и большой любитель прекраснаго пола, но съ годами сдѣлался серьезенъ и несловоохотливъ, что, впрочемъ, не мѣшало ему быть очень привѣтливымъ и отличаться огромнымъ самообладаніемъ. Чувство благоговѣйнаго уваженія, которое питалъ внукъ къ своему спокойному, строгому дѣду, молча и неуклонно исполнявшему свой долгъ, возросло еще болѣе, когда онъ узналъ, что старику приписывали даръ предсказывать будущее. Не могло также не повліять сильно на мальчика и то обстоятельство, что старикъ Тексторъ превосходилъ своихъ согражданъ не только опытностью и умѣніемъ вести дѣла, но и независимостью своего образа мыслей. Когда въ 1736 г. городской совѣтъ отклонилъ просьбу одного больного солдата-реформата, просившаго допустить къ нему священника его вѣроисповѣданія, то онъ сдѣлалъ слѣдующее замѣчаніе въ своихъ запискахъ: "Sat quitlem orthodoxe juxta opinionem vulgi, sed contra naturalem aequitatem et chаritatem", т. e. "вполнѣ ортодоксально, по мнѣнію толпы, но противно естественной справедливости и человѣколюбію".
   Жена городского головы, дочь прокуратора судебной палаты Линдгеймеръ, ничѣмъ особеннымъ не замѣчательна. Повидимому, это была хорошая хозяйка, для которой весь кругъ жизненной дѣятельности ограничивался только заботами о мужѣ и пятерыхъ дѣтяхъ.
   Если съ материнской стороны Гете происходилъ изъ ученой и чиновной семьи, то со стороны отца онъ принадлежалъ къ ремесленному сословію. Предки его матери пришли во Франкфуртъ изъ южныхъ областей нашего отечества, а предки отца, напротивъ, явились съ сѣвера, изъ мѣстъ, лежащихъ между Тюрингервальдомъ и Гарцемъ. Такимъ образомъ, организмъ поэта былъ продуктомъ самаго счастливаго смѣшенія сословій и племенъ.-- Дѣдъ, Фридрихъ Георгъ Гете, былъ сыномъ кузнеца. Онъ взялся сначала за портняжье ремесло, но вскорѣ бросилъ его. Женившись во второмъ бракѣ на Корнеліи Шельгорнъ, владѣвшей во Франкфуртѣ постоялымъ дворомъ, онъ сдѣлался содержателемъ гостиницы и на этомъ поприщѣ значительно увеличилъ пріобрѣтенное еще раньше состояніе. Внукъ никогда не зналъ его, ибо онъ скончался незадолго передъ его рожденіемъ. Но зато бабушка еще нянчила Вольфганга въ первые годы его дѣтства. Онъ описываетъ ее красивой худощавой женщиной, одѣтой всегда очень опрятно, вся въ бѣломъ, съ кроткимъ и ласковымъ характеромъ.
   Въ 1710 г. у этой дѣдовской четы родился третій ребенокъ, Іоганъ Каспаръ Гете, отецъ поэта. Сначала онъ поступилъ въ гимназію въ Кобургѣ; подготовившись тамъ къ университету, онъ затѣмъ въ продолженіе четырехъ лѣтъ изучалъ въ Лейпцигѣ право; потомъ исполнялъ въ Вецларѣ должность стряпчаго при имперской судебной палатѣ, а въ 1738 г. пріобрѣлъ степень доктора правъ хорошей работой на тему о наслѣдственномъ правѣ. Будучи человѣкомъ любознательнымъ, онъ, однако, не счелъ свое образованіе оконченнымъ на этомъ и старался дополнить его посредствомъ путешествій. Въ концѣ 1739 г. онъ отправился въ Австрію и оттуда, черезъ Грацъ и Лайбахъ, проѣхалъ въ Италію; изъѣздивъ ее всю вдоль и поперекъ вплоть до Неаполя, онъ направилъ свой обратный путь черезъ Францію и вернулся въ родной городъ, употребивъ на все путешествіе около года. Италію онъ оставилъ подъ вліяніемъ непріятнаго впечатлѣнія, вызваннаго большими издержками и различными надувательствами и неудобствами, надъ которыми не могла возвыситься его придирчивая и мелочная натура мелкаго бюргера: поэтому, по его собственному выраженію, онъ былъ "неимовѣрно радъ", когда выѣхалъ изъ предѣловъ Рима и Неаполя; однако, несмотря на это, впослѣдствіи всякій разъ, когда рѣчь заходила о южныхъ странахъ, онъ оживлялся, съ восторгомъ говорилъ о великолѣпіи этихъ странъ, и его самымъ завѣтнымъ желаніемъ было, чтобы и сынъ его когда-нибудь увидѣлъ ихъ.
   Какъ человѣкъ обезпеченный и притомъ прекрасно образованный и знающій свѣтъ, онъ желалъ получить какое-нибудь мѣсто по управленію городомъ безъ жалованья, но при этомъ требовалъ, чтобы городской совѣтъ принялъ его на службу, не подвергая его назначенія выборамъ. Но на это требованіе не согласились; тогда онъ, глубоко оскорбленный, поклялся никогда не принимать никакого мѣста по городской администраціи и, чтобы оградить себя отъ всякаго искушенія измѣнить своей клятвѣ, добылъ себѣ въ 1742 г. чинъ имперскаго совѣтника, что ставило его наравнѣ съ высшими сановниками города и уничтожало возможность начать службу съ низшихъ ступеней. Не довольствуясь этимъ и движимый, какъ утверждаетъ его сынъ, все тѣмъ-же внѣшнимъ побужденіемъ, онъ посватался къ дочери городского головы, чтобы въ качествѣ зятя одного изъ членовъ совѣта, согласно съ городской конституціей, не имѣть также доступа и въ совѣтъ. Такимъ образомъ, онъ отрѣшился отъ всякой практической служебной дѣятельности, къ которой былъ призванъ по своимъ способностямъ, и которая могла-бы вполнѣ удовлетворить его; въ бездѣйствіи и въ безплодномъ разобщеніи съ людьми въ немъ развились непріятныя стороны его характера, затмевавшія его достоинства. А достоинствъ у совѣтника Гете было не мало. Разностороннее образованіе соединялось въ немъ съ ненасытной жаждой знанія и глубокимъ интересомъ къ искусству; кромѣ того, это былъ человѣкъ во всѣхъ отношеніяхъ безукоризненно честный, обладавшій при этомъ мягкимъ и нѣжнымъ сердцемъ и горячо любившій своихъ дѣтей, для блага которыхъ онъ не жалѣлъ ни трудовъ, ни жертвъ. Къ несчастью однако, всѣ эти прекрасныя качества не оказывали въ его семьѣ своего настоящаго, благотворнаго дѣйствія. Его систематическій, тяжелый методъ воспитанія подгонялъ, индивидуальность дѣтей подъ одинъ неизмѣнный педагогическій шаблонъ; ея искалъ всюду несомнѣнной, явной пользы и требовалъ во всемъ такой послѣдовательности и твердости, которыя совершенно несвойственны юности. Чтобы легче выработать въ дѣтяхъ эти качества, онъ окружилъ свое любящее сердце жесткой корой и обрекъ себя въ обращеніи съ ними на безотрадную желѣзную строгость. Къ этому присоединялись еще горечь, вынесенная имъ изъ жизненнаго опыта, и угрюмая раздражительность, благодаря которой всякая воображаемая или дѣйствительная непріятность становилась вдвое непріятнѣе и тяжелѣе.
   При такомъ характерѣ отца, матери жилось не легче,-- чѣмъ дѣтямъ, тѣмъ болѣе, что по отношенію къ мужу она находилась скорѣе въ положеніи ребенка, нежели равноправной подруги жизни. Семнадцати лѣтъ отъ роду Катерина Елизавета Тексторъ должна была отъ дѣтскихъ игръ сразу перейти къ серьезнымъ обязанностямъ хозяйки. Ея мужъ былъ на 21 годъ старше ея, такъ что между нею и ея первыми дѣтьми разница въ годахъ, была меньше, чѣмъ между нею и мужемъ. Въ познаніяхъ и характерахъ обоихъ супруговъ было такъ-же мало общаго и къ тому-же между ними не существовало горячаго сердечнаго влеченія другъ къ другу, которое могло-бы сколько-нибудь сгладить эти различія. Молодая совѣтница не получила серьезнаго образованія; дѣтство ея протекло безаботно и счастливо, наукой ее не мучили; ученый супругъ счелъ своей обязанностью по возможности пополнить пробѣлы въ образованіи молодой жены. Онъ сталъ учить ее итальянскому языку и заставляя прилежно писать, а также играть на фортепьяно и пѣть. Отъ большаго онъ долженъ былъ отказаться въ виду ея другихъ обязанностей и, разумѣется, очень сожалѣлъ объ этомъ. Но милой молодой женщинѣ и не нужно было всей учености ея супруга. Природа надѣлила ее лучшими дарами: здравымъ взглядомъ на людей и на вещи, всегда веселымъ и бодрымъ расположеніемъ духа, несмущаемымъ никакими черными мыслями, вѣчно живымъ воображеніемъ, въ которомъ она находила неисчерпаемый запасъ сказокъ, горячей воспріимчивостью ко всему прекрасному какъ въ природѣ, такъ и въ поэзіи, умѣньемъ чрезвычайно ясно и ярко выражать свои мысли; самой безграничной терпимостью къ людямъ, благодаря которой она никогда не могла кому-либо "читать мораль"; и наконецъ способностью и стремленіемъ сглаживать всѣ несогласія и примирять все и всѣхъ. Когда-же на долю ея выпадали дѣйствительно тяжелыя минуты, въ которыя прирожденная жизнерадостность оказывалась безсильной, она прибѣгала къ Библіи, этой величайшей изъ всѣхъ книгъ, служившей ей утѣшеніемъ и поддержкой во всѣхъ случаяхъ жизни, И съ ея помощью, съ помощью Господа Бога, о Которомъ говорилось въ ней и въ Котораго она вѣрила съ непоколебимой твердостью, переносила всѣ испытанія, ниспосылавшіяся ей съ неба отъ времени до времени.
   Такимъ образомъ, она представляла драгоцѣнный противовѣсъ своему мужу, и только благодаря этому противовѣсу его благородныя намѣренія и качества не были въ корнѣ подтачиваемы его слабостями и ошибками.
   

2. Школа и жизнь.

   20-го августа 1748 года совѣтникъ Гете, обвѣнчавшись со своей молодой женой, перевезъ ее изъ улицы Фридбергеръ въ домъ своей матери, возлѣ Большого Гиршграбена. Здѣсь сумрачный, тѣсный Франкфуртъ казался просторнѣе, свѣтлѣе. Домъ былъ расположенъ на западной окраинѣ застроеннаго пространства, такъ что изъ заднихъ оконъ верхнихъ этажей открывался далекій видъ на множество садовъ, разстилавшихся до самой городской стѣны, и за нею на прекрасную, плодородную долину Майна вплоть до Таунуса. Маленькій Вольфгангъ любилъ блуждать взоромъ по этой панорамѣ, любуясь въ ней то пестрымъ ландшафтомъ, то картиной надвигающейся грозы, то огненнымъ заревомъ заходящаго солнца, и находя въ этихъ красотахъ природы пищу тѣмъ смутнымъ стремленіямъ и предчувствіямъ, которыми была полна его душа. Внутри домъ былъ сначала темноватъ и тѣсенъ, со множествомъ маленькихъ закоулковъ. Въ угоду своей матери, при жизни ея, совѣтникъ Гете не дѣлалъ въ немъ никакихъ передѣлокъ, но послѣ ея смерти, въ 1754 году, весь домъ былъ фундаментально перестроенъ и сдѣлался свѣтлымъ и просторнымъ. Его прорѣзывали широкія лѣстницы съ обширными сѣнями (передними), въ которыхъ отецъ развѣсилъ по стѣнамъ римскіе виды и которыя такимъ образомъ представляли для умственнаго взора еще болѣе широкія перспективы.
   Домъ былъ черезчуръ великъ для семьи Гете. Хотя въ промежутокъ отъ 1749 до 1760 года у четы Гете родилось шестеро дѣтей, но семья все-же осталась небольшой, такъ какъ четверо дѣтей умерли въ самомъ раннемъ дѣтствѣ. Поэтому для нашего Вольфганга, кромѣ его сестры Корнеліи, бывшей на годъ моложе его, какъ товарищъ въ играхъ, имѣлъ значеніе только братъ Германъ Якобъ, который достигъ шестилѣтняго возраста. Когда этотъ послѣдній умеръ въ январѣ 1759 года, Вольфгангъ, къ удивленію своей матери, не пролилъ ни одной слезы. На ея вопросъ: развѣ онъ не любилъ брата? онъ ничего не отвѣтилъ, но бросился въ свою комнату, вытащилъ изъ-подъ кровати множество разныхъ бумагъ, исписанныхъ разными упражненіями и всякими исторіями, и сказалъ, показывая ихъ матери: "все это я дѣлалъ для того, чтобы выучить этому брата". "Такое это было странное дитя", заключила мать, разсказывая Беттинѣ этотъ случай.
   Болѣе замѣтно проявлялась въ немъ любовь къ сестрѣ Корнеліи, которая со своей стороны платила ему такою же любовью. Они составляли тѣсно связанную пару, которая по-братски дѣлила между собой и горе и радости домашней жизни. У дѣтей весь день былъ занятъ. Даже въ свободные отъ уроковъ часы, которыхъ было немного, отецъ охотно обращалъ ихъ вниманіе на полезныя занятія, какъ-то уходъ за шелковичными червями, чистку гравюръ и тому подобныя скучныя для дѣтей работы. Даже и вечеръ не всегда приносилъ имъ желанную свободу: и въ холодное время года обыкновенно читали что-нибудь вслухъ; при этомъ по большей части книга бывала хотя и очень поучительна, но такъ скучна (какъ напримѣръ "Исторія папъ" Боверса), что отецъ первый начиналъ зѣвать. Не смотря на это, онъ твердо настаивалъ, чтобы разъ начатая книга была прочитана до конца. При такихъ условіяхъ, если дѣтямъ удавалось когда-нибудь среди своихъ усиленныхъ учебныхъ занятій урвать часокъ, чтобы послушать мать, которая была мастерица разсказывать сказки, то этотъ часъ былъ для нихъ какъ-бы солнечнымъ лучомъ, пробившимся въ ихъ жизнь. Особенно Вольфгангъ со страстномъ любопытствомъ слѣдилъ за разсказами матери. "Онъ точно хотѣлъ проглотить меня своими большими черными глазами", говоритъ она,-- "и когда судьба какого-нибудь излюбленнаго героя складывалась не совсѣмъ такъ, какъ ему хотѣлось, я видѣла, какъ вздувалась на его лбу гнѣвная жилка и какъ онъ глоталъ слезы. Иногда онъ перебивалъ меня, и ещё прежде, чѣмъ я успѣвала придумать, какой оборотъ придать своему разсказу, говорилъ: "не правда-ли, мама, принцесса не выйдетъ замужъ за этого проклятаго портного, даже если онъ и убьетъ великана?" Если-же я дѣлала перерывъ и откладывала развязку до слѣдующаго вечера, то могла быть увѣрена, что до тѣхъ поръ онъ уже самъ все устроитъ, и такимъ образомъ тамъ, гдѣ у меня не хватало воображенія, онъ съ успѣхомъ замѣнялъ его своимъ. На слѣдующій вечеръ я направляла далѣе ходъ событій по его замыслу и говорила: "ты отгадалъ, такъ и случилось". Тутъ онъ весь разгорался, и можно было видѣть, какъ бьется его сердечко подъ складками платья".
   Первоначальное обученіе дѣтей цѣликомъ принялъ на себя отецъ и въ основу своего преподаванія положилъ старыя, излюбленныя руководства, какъ напримѣръ Orbis Pictus Амоса Коменскаго, Готфридовскую историческую хронику и другія. Позднѣе-же обратились къ помощи частныхъ преподавателей, такъ какъ общественныя школы, благодаря педантизму и бездарности преподававшихъ въ нихъ учителей, не внушали довѣрія. При этомъ, однако, мальчикъ не былъ совершенно лишенъ того преимущества школы, которое имѣетъ столь благотворное вліяніе на образованіе характера, и именно -- общества многочисленныхъ товарищей-учениковъ: онъ бралъ уроки совмѣстно съ дѣтьми другихъ знакомыхъ семействъ, и на нѣкоторые изъ этихъ уроковъ собиралось до двадцати человѣкъ.
   Если хорошенько разобрать учебный планъ отца, приходится сознаться, что трудно было-бы дать сыну болѣе разностороннее образованіе. Ни одна болѣе или менѣе важная отрасль знанія не была упущена изъ виду. Важнѣйшіе древніе и новые языки: латинскій, греческій, еврейскій, французскій, англійскій, итальянскій, исторія и географія, законъ Божій, естественныя науки, математика, рисованіе, музыка, танцы, фехтованіе и верховая ѣзда постепенно входили въ составъ образованія. Изученіе нѣмецкаго языка, которое въ то время нигдѣ не велось систематически, совершалось при помощи чтенія современныхъ писателей и письменныхъ работъ, при чемъ отца въ особенности радовали сочиненія, написанныя по всѣмъ правиламъ реторики. Съ народной нѣмецкой поэзіей мальчикъ познакомился изъ тѣхъ дешевыхъ изданій для простонародья, которыя можно было имѣть у разносчика за нѣсколько крейцеровъ, и которыя съ жадностью покупались дѣтьми.
   Преподаваніе закона Божія въ первые годы, повидимому, ограничивалось чтеніемъ Библіи, и можно съ увѣренностью предположить, что этимъ предметомъ занималась съ ребенкомъ мать. Глубокомысленному изслѣдователю все въ жизни Гете представляется какъ-бы нарочно предусмотрѣннымъ для того, чтобы духъ его могъ достигнуть самаго полнаго, широкаго развитія; такимъ-же благопріятнымъ обстоятельствомъ является и то, что онъ выросъ въ истинно благочестивой семьѣ, гдѣ Библія была любимой книгой матери. Ибо что могла значить передъ Библіей нея литература, вмѣстѣ взятая, проходившая черезъ руки мальчика? По его собственнымъ словамъ, всѣмъ своимъ нравственнымъ воспитаніемъ онъ обязанъ былъ Библіи: она давала неистощимую пищу его фантазіи, заставляла его мысль работать во всѣхъ направленіяхъ, представлялась ему въ самыхъ разнообразныхъ видахъ -- какъ сводъ законовъ, какъ героическій эпосъ, какъ идиллія, какъ гимнъ, какъ пѣснь любви, и затрагивала всѣ струны его души! Со свойственнымъ ему увлеченіемъ погрузился онъ въ неисчерпаемую глубину этой книги, и вскорѣ ея разсказы, поученія, символы, языкъ сдѣлались для него навсегда родными, близкими. Особенно любилъ онъ наивный, величественный колоритъ первыхъ книгъ Моисеевыхъ. Когда мысли его переносились въ восточныя страны, къ простодушнымъ пастухамъ, его тревожный, познавшій отдыха умъ успокаивался, и отрадный миръ нисходилъ въ его душу. Такимъ образомъ Библія развила въ мальчикѣ любовь къ природѣ и простой жизни еще задолго до того времени, когда Руссо и Винкельманъ появились на его умственномъ горизонтѣ.
   Любовь къ ветхому завѣту привела Вольфганга къ изученію еврейскаго языка, который ему преподавалъ умный, саркастическій маленькій человѣчекъ, ректоръ гимназіи Альбрехтъ. Болѣе внимательное чтеніе ветхаго завѣта въ подлинникѣ укрѣпило многія сомнѣнія въ божественности Библіи, но эти сомнѣнія не могли поколебать его любви къ ея эпическому и нравственному содержанію. Зато собственно догматическая часть религіи, которую онъ заучивалъ въ старыхъ сухихъ формулахъ, готовясь къ конфирмаціи, мало привлекала его. Она даже скорѣе удаляла его отъ церкви, нежели приближала къ ней. Однако-же, несмотря на это, онъ охотно поддавался обаянію возвышеннаго символизма церкви, благодаря которому чувствовалъ свою связь съ Богомъ и міромъ. Если-бы у насъ не было на то другихъ свидѣтельствъ, мы могли-бы вывести это заключеніе изъ слѣдующихъ стиховъ "Фауста", вылившихся подъ наплывомъ блаженныхъ воспоминаній юности:
   
   "Въ субботу тихую, въ священной тишинѣ,
   Небесной я любовью проникался,
   И колокольный звонъ такъ чудно раздавался:
   Молился жарко я, и сладко было мнѣ.
   
   Влекомый силою какой-то неземною,
   Въ поля, лѣса изъ храма я бѣжалъ,
   Слеза катилась тихо за слезою.
   И новый міръ предъ взоромъ возникалъ".
   
   Если отъ этихъ крупнѣйшихъ факторовъ образованія снова обратиться къ болѣе мелкимъ, то на первомъ мѣстѣ, на ряду съ преподаваніемъ. слѣдуетъ поставить прекрасныя коллекціи отца. Нельзя также не упомянуть о великолѣпной, тщательно подобранной библіотекѣ, въ составъ которой входили всѣ нѣмецкіе писатели 18-го вѣка (за исключеніемъ Клопштока, котораго отецъ не любилъ за его стихи, лишенные рифмы), замѣчательнѣйшіе итальянскіе и латинскіе поэты, римскія древности, избранныя сочиненія по юриспруденціи, лучшія и новѣйшія описанія путешествій, историческія и философскія сочиненія, а также всевозможные толковые словари. Кромѣ того, отецъ обладалъ замѣчательными коллекціями географическихъ картъ, рѣдкихъ произведеній природы (среди которыхъ обращала особенное вниманіе минералогическая коллекція), венеціанскихъ стеколъ, издѣлій изъ слоновой кости, бронзы и стараго оружія; наконецъ, ко всему этому присоединялось еще множество гравюръ и собраніе масляныхъ картинъ, которое онъ старался постоянно увеличивать пріобрѣтеніемъ картинъ отечественныхъ художниковъ. Чего не доставало у отца, то дополняли друзья и родственники, которые вообще принимали самое живое участіе въ воспитаніи ребенка.
   Такъ, совѣтникъ Шнейдеръ, ближайшій другъ Гетевской семьи, доставляетъ контрабандой "Мессіаду" Клопштока, у дяди, пастора Штарка, Вольфгатъ находить Гомера въ нѣмецкомъ переводѣ прозой; добрѣйшій фонъ-Оленшлагеръ объясняетъ мальчику "золотую буллу", заставляетъ его вмѣстѣ съ другими дѣтьми разыгрывать французскія комедіи и устраиваетъ между ними состязанія въ письменныхъ работахъ; упрямый фонъ-Рейнакъ толкуетъ ему общественные и политическіе вопросы; затѣмъ слѣдуютъ: совѣтникъ двора Хюсгенъ, остроумный юристъ съ мефистофельской жилкой, заставлявшей его находить недостатки даже въ Господѣ Богѣ; совѣтникъ посольства Морицъ, преподававшій Гете математику, и другіе, имѣвшіе на него самое разнообразное вліяніе, то путемъ наставленія, то просто личными сношеніями, или примѣромъ. Какое своеобразное и прелестное зрѣлище долженъ былъ представлять собой маленькій Вольфгангъ съ искрящимися черными глазами и умнымъ, блѣднымъ лицомъ, внимающій рѣчахъ почтенныхъ стариковъ! Всѣ они отъ души любили его и притомъ не только за поразительную быстроту, съ которой онъ схватывалъ все на лету, и за самобытность его сужденій, но также за глубокую доброту и чистоту, которыми было проникнуто все его существо. Для этихъ замкнутыхъ въ себѣ, большею частью угрюмыхъ стариковъ онъ былъ какъ-бы утренней росой, въ которой они освѣжались, и каждый изъ нихъ стремился создать въ немъ, какъ въ любимомъ сынѣ, свой идеалъ. Оленшлагеръ хотѣлъ сдѣлать изъ него придворнаго человѣка, Рейнакъ хорошаго дѣловаго дипломата, Хюсгенъ ученаго юриста; послѣдній, какъ самъ онъ выражался, заботился о томъ, чтобы со временемъ Гете могъ защищать себя и свое добро отъ людской сволочи.
   Что-же удивительнаго въ томъ, что въ рано развившемся мальчикѣ, пользовавшемся исключительнымъ вниманіемъ столь уважаемыхъ лицъ, пробудилось сильное самосознаніе, и что оно проявлялось даже внѣшнимъ образомъ, въ извѣстной манерѣ держать себя съ важнымъ достоинствомъ, вызывавшимъ насмѣшки его товарищей, хотя они въ то-же время признавали его превосходство и охотно подчинялись ему. "Мы всегда были его лакеями", сказалъ однажды, въ позднѣйшіе годы, пріятель его юности Максъ Моорсъ, бывшій на два года старше его {"Я очень привыкъ повелѣвать", пишетъ онъ самъ 14-лѣтнимъ мальчикомъ.}.
   Пробѣлы, оставленные преподаваніемъ въ образованіи мальчика, заполнила сама жизнь со своими многочисленными, разнообразными вліяніями. Охотно присматривался маленькій Вольфгангъ къ образу жизни и труду ремесленниковъ, съ которыми сталкивался по различнымъ порученіямъ отца; что-же касается сельскаго населенія, то бѣглое знакомство съ нимъ доставляли ему пастушескія празднества, которыя ежегодно справлялись при Гриндбруненѣ и на Троицыномъ лугу (Пфингствайдс). Неимовѣрное броженіе вызывали въ его головѣ ярмарки, бывавшія въ городѣ на Пасху и на Михайловъ день. Самые разнородные товары, привезенные изъ самыхъ разнородныхъ странъ, множество съѣхавшихся изъ далекихъ мѣстъ купцовъ и покупателей, и масса просто проѣзжаго народа, по цѣлымъ недѣлямъ мелькали передъ его глазами, давая ему возможность составлять себѣ нѣкоторое понятіе о всемірной торговлѣ и объ особенностяхъ жителей болѣе далекихъ странъ. Кромѣ этихъ, періодически повторявшихся явленій, раздвигавшихъ на нѣкоторое время узкія рамки франкфуртской городской жизни, нѣсколько чрезвычайныхъ событій, совершившихся въ теченіе его отрочества, оставили глубокіе слѣды на всемъ его развитіи* Первымъ изъ нихъ онъ упоминаетъ землетрясеніе въ Лиссабонѣ, которое въ ноябрѣ 1755 года въ нѣсколько минутъ уничтожило великолѣпный торговый городъ и, какъ сообщали преувеличенные слухи, погубило 60,000 людей. Это ужасное происшествіе глубоко потрясло его душу и зародило въ ней сомнѣніе, дѣйствительно-ли Богъ такъ мудръ и милосердъ, какъ учитъ первый членъ символа вѣры.
   Вскорѣ послѣ этой катастрофы, открылась семилѣтняя война. Фигура Фридриха II, сильно выдвинувшаяся уже въ двухъ силезскихъ войнахъ, теперь съ каждымъ шагомъ принимала болѣе крупные размѣры, и въ глазахъ молодого Вольфганга король прусскій являлся личностью, стоявшей неизмѣримо выше всѣхъ своихъ современниковъ. И онъ, и отецъ его охотно поддались ея обаянію и съ страстнымъ, восторженнымъ интересомъ слѣдили за успѣхами короля; между тѣмъ дѣдъ ребенка и нѣкоторые изъ его зятьевъ и дочерей держали сторону императора и старались по возможности умалить заслуги и побѣды противника. Благодаря этому, семья раздѣлилась на двѣ партіи, и прежнія непринужденныя, родственныя отношенія сильно пострадали отъ этого. Отецъ, послѣ нѣсколькихъ непріятныхъ сценъ, скоро совсѣмъ пересталъ бывать въ домѣ дѣда; что-же касается молодого Гете, то онъ попрежнему аккуратно каждое воскресенье обѣдалъ у родителей своей матери, но теперь у него тамъ всякій разъ застревалъ кусокъ въ горлѣ. Дальнѣйшимъ слѣдствіемъ такой противоположности партій было то, что въ Вольфгангѣ начало укореняться пренебреженіе къ приговорамъ свѣта, ибо здѣсь уже не чернь, а выдающіеся люди поносили самыя крупныя, очевидныя заслуги.
   Вначалѣ война отражалась на частной жизни города только какъ отголосокъ политики нѣкоторымъ уныніемъ, но съ 1759 года Франкфурту и ради ось непосредственно испытать ея тягости. 2-го января 7,000 французомъ неожиданно вошли въ городъ и на нѣсколько лѣтъ обременили его постоемъ, дороговизной и болѣзнями. Въ Гетевскомъ домѣ поселился въ качествѣ военнаго гостя королевскій намѣстникъ графъ Торанъ (Thoranc) {Таково правильное правописаніе имени королевскаго лейтенанта. Гете ошибочно пишетъ его Thorane.}, прекрасно образованный, деликатный, вѣжливый человѣкъ, на обязанности котораго лежало улаживать всякія пререканія между солдатами и гражданами. Старый совѣтникъ, вмѣсто того, чтобы въ виду существующихъ обстоятельствъ радоваться, что въ домъ его попала такая избранная личность, былъ напротивъ крайне раздраженъ тѣмъ, что его, сторонника Пруссіи, заставили дать у себя помѣщеніе врагамъ, да еще сверхъ того очистить для нихъ лучшія комнаты. Всѣ старанія графа, семьи и друзей дома примирить отца съ новымъ положеніемъ вещей были тщетны. Онъ только все болѣе и болѣе погружался въ свое мрачное настроеніе духа и подъ вліяніемъ его, въ вечеръ побѣдоноснаго для французовъ сраженія при Бергенѣ, передъ самыми воротами Франкфурта, позволилъ себѣ нанести графу такое тяжелое оскорбленіе, что только благодаря ловкому посредничеству друга дома и кума Дольметша удалось предотвратить отъ всго и его семьи серьезныя непріятности. Это-же измѣнившееся положеніе вещей, которое такъ сильно тяготило отца, доставляло дѣтямъ много удовольствія и пользы. Строгій надзоръ и правильный порядокъ уроковъ былъ нарушенъ, пестрая, полная движенія жизнь замѣнила прежнее спокойно-однообразное существованіе; а у графа, который очень любилъ дѣтей, всегда можно было полакомиться чѣмъ-нибудь вкуснымъ, или послушать что-нибудь интересное и полюбоваться какими-нибудь красивыми вещами. Графъ былъ ревностнымъ любителемъ искусства и вскорѣ послѣ своего прибытія призвалъ къ себѣ всѣхъ франкфуртскихъ живописцевъ, а также дармштадтскаго художника Зеекаца, и заказалъ имъ громадныя картины, которыя должны были въ видѣ обой украсить стѣны его родового замка. Въ домѣ устроили мастерскую, и Вольфгангъ, видѣвшій уже раньше работы этихъ художниковъ, когда они писали для его отца, могъ теперь снова слѣдить за всѣми стадіями ихъ творчества и развивать въ себѣ пониманіе техники искусства и художественное чутье. Но еще больше прелести и притягательной силы представлялъ для мальчика французскій театръ, появившійся въ городѣ вмѣстѣ съ войсками. Даровой билетъ, который онъ получилъ отъ дѣда, открылъ ему двери этого храма искусства и, несмотря на сопротивленіе отца, который былъ самаго низкаго мнѣнія о пользѣ театра, онъ, пользуясь поддержкой матери, сталъ ежедневно посѣщать театръ. Здѣсь въ нѣсколькихъ трагедіяхъ и безчисленныхъ комедіяхъ и операхъ онъ познакомился съ высокоразвитымъ французскимъ драматическимъ искусствомъ; оперы своей граціей произвели на него особенно сильное впечатлѣніе и не мало способствовали тому, что онъ впослѣдствіи неоднократно пробовалъ свои силы въ этомъ родѣ произведеній. Интересъ къ французскому театру привелъ его къ изученію классическихъ драматическихъ писателей Франціи, и онъ прочелъ цѣликомъ всего Расина, Мольера и большую часть Корнеля. Въ театрѣ онъ познакомился съ красивымъ, живымъ мальчикомъ, но фамиліи Деронъ (Derones); этотъ юноша принадлежалъ къ труппѣ и ввелъ Гете за кулисы, давъ ему такимъ образомъ случай заглянуть въ интимную жизнь сцены. Хотя это зрѣлище вовсе не годилось для юношескихъ взоровъ, но будущій творецъ "Вильгельма Мейстера" извлекъ изъ него матерьялъ для многихъ прелестныхъ сценъ. Къ старшей сестрѣ Дерона Вольфгангъ почувствовалъ болѣе теплое влеченіе, и всевозможными любезностями и вниманіемъ старался выразить свое чувство. Но скоро, къ великому своему огорченію, онъ долженъ былъ убѣдиться, что на его ухаживаніе не обращаютъ никакого вниманія. Еще и другое разочарованіе готовили ему эти вообще столь пріятныя сношенія съ театромъ. Нѣкоторыя нолу-миѳологическія, нолу-аллегорическія драмы возбудили въ немъ желаніе подражанія, и въ скоромъ времени у него уже была готова пьеска, которую онъ повергъ на судъ своего друга Дерона, съ затаенной надеждой, что, можетъ быть, ее поставятъ на сценѣ. Деронъ съ покровительственнымъ видомъ увѣрилъ его, что это возможно, но что надо только измѣнить кое-какія мелочи. Однако, измѣненія эти оказались настолько безжалостны и пагубны для произведенія, что вмѣсто стройнаго цѣлаго молодой авторъ принесъ домой растерзанные клочки, которые не было никакой возможности привести снова въ первоначальный видъ. Если и не оправдались его гордыя надежды на сценическій успѣхъ, то все-же этотъ смѣлый шагъ въ область театральнаго искусства имѣлъ ту хорошую сторону, что заставилъ автора глубже вникнуть въ теорію драмы, о которой Деронъ наболталъ ему невѣроятно много всякаго вздора, и кромѣ того, благодаря тщательной копіи съ первоначальнаго наброска своей пьесы, ему удалось нѣсколько смягчить отношенія отца къ его посѣщеніямъ театра. А такъ какъ онъ въ то-же время дѣлалъ поразительно быстрые успѣхи во французскомъ языкѣ, то отецъ, видя такую явную пользу, отнынѣ и совсѣмъ примирился съ театромъ.
   Прошло немного болѣе двухъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ французы водворились во Франкфуртѣ, когда наконецъ совѣтнику удалось добиться -- къ немалому огорченію дѣтей,-- чтобы квартира королевскаго намѣстника была переведена въ другой домъ. Желая по возможности обезопасить себя отъ новаго постоя, хозяинъ на время сдалъ часть дома въ наймы и принялъ въ качествѣ квартирантовъ семейство директора канцеляріи Морица, брата совѣтника посольства. Однако, тишина дома нисколько не измѣнилась отъ такого увеличенія числа его обитателей, ибо семейство Морица, хотя и состояло въ дружескихъ отношеніяхъ съ семьей Гете, но держалось отдѣльно.
   Только что утихла военная гроза, имѣвшая столь разнообразное и плодотворное вліяніе на молодого Гете, какъ новое великое событіе -- на этотъ разъ радостное -- опять взволновало и привело въ движеніе старый имперскій городъ. Въ началѣ 1764 года во Франкфуртѣ должно было произойти избраніе и коронованіе эрцгерцога Іосифа королемъ римскимъ. Отецъ, требовавшій во всемъ основательности, находилъ, что къ такому событію необходимо подготовиться, а нельзя смотрѣть на него, разиня ротъ и ничего не понимая. Въ виду этого, достали журналы послѣднихъ избирательныхъ и коронаціонныхъ торжествъ, а равно постановленія при избраніи германскихъ императоровъ, и до поздней ночи изучали ихъ и дѣлали изъ нихъ выписки. Гетевскій домъ опять оживился. Новые гости поселились въ немъ: въ первомъ этажѣ какой-то курнфальцcкій "кавалеръ", а во второмъ вюртембергскій уполномоченный баронъ фонъ-Кенигсталь. Городъ постепенно наполнился такимъ громаднымъ количествомъ пріѣзжихъ, высшихъ и низшихъ чиновниковъ, войскъ, прислуги, актеровъ, фокусниковъ и любопытныхъ, что гостиницъ оказалось слишкомъ недостаточно, чтобы всѣхъ ихъ вмѣстить. Курфюрсты духовнаго званія и много маленькихъ нѣмецкихъ князьковъ, принцевъ и принцессъ явились лично, болѣе крупные, свѣтскіе курфюрсты прислали вмѣсто себя своихъ представителей; изъ числа послѣднихъ бранденбургскій баронъ фонъ-Плото, благодаря величію своего господина и своей необычайной оригинальности, всюду, куда-бы ни пошелъ, возбуждалъ на пути своемъ веселое перешептыванье. Кромѣ того, сюда прибыли папскій нунцій, послы: французскій, испанскій, португальскій, голландскій, высшіе австрійскіе сановники, и между ними знаменитый министръ австрійскаго императора, графъ Кауницъ. Наконецъ, 29 марта пріѣхалъ и императоръ Францъ со своими двумя старшими сыновьями. Послѣ того, въ продолженіе 14 дней, слѣдовали коронаціонныя торжества, на которыхъ Вольфгангъ, какъ внукъ городского головы, всегда имѣлъ возможность присутствовать и видѣть все съ хорошаго мѣста, независимо отъ того, происходило-ли оно публично или въ закрытомъ помѣщеніи. Онъ былъ даже представленъ многимъ важнымъ и знатнымъ особамъ, исполнялъ многія порученія, мимоходомъ узналъ многое объ отношеніяхъ курфюрстовъ между собой и къ городу, что дало ему первое смутное представленіе о странномъ составѣ германской имперіи и о ея другъ противъ друга дѣйствующихъ силахъ.
   Коронаціонная сутолока служила въ то-же время удобнымъ прикрытіемъ для любви, вспыхнувшей въ это время въ сердцѣ молодого Гете. Если шестидесяти лѣтній поэтъ такъ подробно описалъ въ "Поэзіи и Правдѣ" эту любовь гимназиста-второклассника, какъ мы назвали-бы ее теперь, то конечно онъ сдѣлалъ это не для того, чтобы дать читателю нѣсколько интересныхъ страницъ, а потому, что сознавалъ, какое глубокое вліяніе она имѣла на его развитіе. Тутъ онъ впервые узналъ высшее счастье и сильнѣйшую боль и впервые почувствовалъ холодное прикосновеніе суровой дѣйствительности. Этотъ жизненный опытъ быстро обратилъ мальчика въ юношу и незамѣтно подготовилъ творца трагической исторіи Гретхенъ. Приблизительно въ концѣ лѣта 1763 года, когда Вольфгангу только что исполнилось четырнадцать лѣтъ, одинъ изъ его друзей, скрывающійся въ его запискахъ подъ именемъ Пилада, познакомилъ его съ нѣсколькими молодыми людьми низшаго класса общества, которые воспользовались поэтическимъ талантомъ мальчика для шутки. Они попросили его написать въ стихахъ любовное письмо, въ которомъ молодая дѣвушка въ смущеніи признавалась-бы юношѣ въ своемъ чувствѣ. Вольфгангъ сейчасъ-же исполнилъ эту просьбу, и новые знакомые послали рифмованное любовное посланіе, написанное видоизмѣненнымъ почеркомъ, одному глупому молодому человѣку, а тотъ вообразилъ не на шутку, что въ него безумно влюблена одна дѣвушка, за которой онъ слегка ухаживалъ. Счастливый любовникъ ничего такъ не желалъ, какъ тоже отвѣтить стихами, и потому съ этой новой работой опять обратились къ Гете. Чтобы выразить свою благодарность, обрадованный заказчикъ устроилъ вечеръ въ квартирѣ посредниковъ, и здѣсь Гете къ немалому своему изумленію встрѣтилъ удивительно красивую дѣвушку, родственницу знакомыхъ Пилада. Онъ не могъ забытъ ея лица и, не имѣя предлога въ скоромъ времени опять прійти къ ея родственникамъ, сталъ посѣщать церковь, чтобы въ продолженіе долгой службы досыта наглядѣться на нее. Нѣсколько времени спустя, затѣянная для потѣхи любовная интрига снова привела Гете въ домъ этихъ молодыхъ людей, а съ тѣмъ вмѣстѣ и къ прекрасной Гретхенъ. Онъ долженъ былъ сочинить отвѣтъ въ, стихахъ на письмо влюбленнаго. Вольфгангъ охотно принялся за этотъ трудъ, и думая все время только о Гретхенъ, писалъ какъ-бы отъ ея имени, сладостно мечтая, что она могла-бы написать ему что-нибудь подобное. Когда онъ показалъ эти лирическія изліянія Гретхенъ, она, пользуясь отсутствіемъ своихъ родственниковъ, стала проситъ его, чтобы онъ пересталъ служить орудіемъ въ этомъ дѣлѣ, изъ котораго не можетъ выйти ничего хорошаго, чтобы онъ лучше спряталъ стихи въ карманъ и ушелъ. "Право жаль, прибавила она, что такіе хорошенькіе стихи не предназначены для серьезной цѣли". Гете съ жаромъ ухватился за послѣднее замѣчаніе и пламеннымъ голосомъ спросилъ ее, согласится-ли она подписать подъ ними свое имя. Она немного подумала и исполнила его желаніе; тогда молодой поэтъ пришолъ въ неописанный восторгъ, вскочилъ и хотѣлъ ее обнять. Но она отстранила его и заставила удалиться и унести съ собой стихи.
   Чѣмъ болѣе Гете увлекался мнимымъ любовнымъ признаніемъ Гретхенъ, тѣмъ больнѣе было ему отказаться отъ участія въ глупой игрѣ, затѣянной молодыми людьми, такъ какъ этотъ отказъ грозилъ ему разлукой съ возлюбленной. Однако, молодые люди вскорѣ снова сблизились съ нимъ, задумавъ другимъ способомъ эксплуатировать его талантъ. Они предложили ему написать на заказъ похоронное и свадебное стихотворенія; на полученный гонораръ они намѣревались вмѣстѣ попировать у себя на дому. Гете, котораго столько-же прельщала мысль видѣть себя въ печати, сколько надежда увидѣть Гретхенъ, принялъ это предложеніе. Это установило между обѣими сторонами почти ежедневныя сношенія, которыя мальчикъ съумѣлъ скрыть отъ своихъ домашнихъ. По мѣрѣ того какъ учащались его посѣщенія, росла въ немъ и потребность быть постоянно съ Гретхенъ; скоро это стало казаться ему необходимымъ условіемъ существованія.
   Между тѣмъ подошли коронаціонные дни, и Гете сдѣлался учителемъ Гретхенъ, разъясняя ей отдѣльныя части и весь ходъ великаго государственнаго событія. Вечернія бесѣды становились все продолжительнѣе и оживленнѣе, разъ даже, незадолго передъ днемъ коронованія, маленькая компанія съ присоединившимися къ ней нѣсколькими посторонними лицами, подъ вліяніемъ возбужденія, вызваннаго празднествами, не расходилась цѣлую ночь на пролетъ. Утромъ Вольфгангъ долженъ былъ пробираться домой окольными путями, такъ какъ, если-бъі онъ шелъ прямой дорогой, отецъ могъ-бы увидѣть его сквозь маленькое оконце (существующее и по сей день), выходившее на Малый Гиршграбенъ. Наконецъ, наступилъ день коронованія. Гете былъ уже съ ранняго утра на ногахъ, чтобы но возможности лучше и во всей полнотѣ видѣть многозначащія происшествія этого дня. Вечеромъ великолѣпная иллюминація должна была освѣтить празднество, и онъ опять условился со своими друзьями и съ Гретхенъ провести вечеръ вмѣстѣ. И вотъ, замаскировавшись, чтобы не быть узнаннымъ, ведя возлюбленную подъ руку, онъ пробирался сквозь толпы народа изъ одной улицы въ другую и чувствовалъ въ душѣ такое счастье, какъ-будто бродилъ по полямъ Элизіума. Когда молодые путники устали и проголодались, они зашли въ ресторанъ и засидѣлись тамъ до ноздрей ночи. Гете проводилъ Гретхенъ до дому, и на прощанье она поцѣловала его. въ лобъ. Это было въ первый и въ послѣдній разъ, что она оказала ему такую милость. Ибо тѣмъ временемъ надъ головами нашихъ друзей совершенно неожиданно собрались грозныя тучи.
   Какъ-то разъ во время поѣздки, предпринятой нашимъ поэтомъ въ Гехстъ въ обществѣ Пила да и родственниковъ Гретхенъ, послѣдніе представили ему какого-то молодого человѣка, желавшаго поступить на какую-нибудь изъ среднихъ служебныхъ должностей, и просили Гете замолвить за него словечко своему дѣдушкѣ. Гете исполнилъ ихъ желаніе, и молодой человѣкъ получилъ мѣсто. Съ тѣхъ поръ Гете ничего не слыхалъ о немъ вплоть до того утра (слѣдующаго послѣ дня коронованія), когда ему пришлось съ ужасомъ припомнить своего незнакомаго протеже.
   Онъ еще лежалъ въ постели, когда въ его комнату вошла мать съ разстроеннымъ лицомъ и велѣла ему поскорѣе вставать; обнаружилось, что онъ бывалъ въ очень дурномъ обществѣ и замѣшанъ въ самыхъ неблаговидныхъ дѣлахъ; совѣтникъ Шнейдеръ по порученію отца и начальства долженъ былъ явиться сейчасъ, чтобы разслѣдовать дѣло. И вслѣдъ затѣмъ явился совѣтникъ Шнейдеръ, поклонникъ "Мессіады", и открылъ Вольфгангу, что было поймано нѣсколько лицъ, занимавшихся поддѣлываніемъ подписей, изготовленіемъ фальшивыхъ духовныхъ завѣщаній и подложныхъ векселей, и что въ числѣ ихъ попался и тотъ чиновникъ, котораго онъ рекомендовалъ своему дѣду; что его самого обвиняютъ въ томъ, что онъ письмами и сочиненіями помогалъ имъ въ ихъ мошенничествахъ. Вольфгангъ отвергъ какое-либо участіе со своей стороны во всемъ этомъ, и отклонилъ дальнѣйшія объясненія. Но совѣтникъ убѣдительно просилъ его отрицаніемъ и молчаніемъ не ухудшать положенія дѣла; онъ назвалъ ему домъ, въ которомъ происходили его свиданія съ Пиладомъ и родственниками Гретхенъ, и объявилъ ему, что живущіе въ этомъ домѣ соучастники скоро будутъ арестованы; тогда юноша нашелъ болѣе благоразумнымъ откровеннымъ признаніемъ выяснить какъ свою невинность, такъ и невинность своихъ друзей, а въ особенности выгородить Гретхенъ. Съ глубокой болью въ сердцѣ снялъ онъ покрывало съ сладостной тайны своей любви и со всѣхъ тѣхъ невинныхъ радостей, которыя она ему давала, и въ заключеніе предупредилъ -- (въ этомъ обнаруживается снова благородство его характера) -- что если его пріятелямъ будетъ нанесена малѣйшая обида, то онъ наложитъ на себя руки. Добрякъ совѣтникъ постарался успокоить его на этотъ счетъ, но Гете плохо вѣрилъ его словамъ, а взволнованное воображеніе рисовало ему уже Пилада, Гретхенъ и ея родственниковъ погубленными его чистосердечными признаніями; эти мучительныя мысли до такой степени усилили его скорбь, что, наконецъ, будучи не въ силахъ совладать со своей мукой, онъ бросился на полъ, обливаясь слезами. Въ такомъ положеніи застала его испуганная сестра, пришедшая объявить ему утѣшительную новость, что совѣтникъ Шнейдеръ, поговоривъ съ другимъ членомъ магистрата, далъ благопріятный отзывъ объ этомъ дѣлѣ. Вольфгангъ могъ это отнести только къ самому себѣ и остался при своихъ мрачныхъ опасеніяхъ за прочихъ. Равнодушно относился онъ теперь къ публичнымъ торжествамъ, и никакіе уговоры отца выйти изъ дому не дѣйствовали на него. Въ своемъ уединеніи онъ все снова и на всѣ лады переживалъ свое горѣ, безконечно преувеличивая его, и не хотѣлъ выходить изъ своей комнаты и видѣть людей до тѣхъ поръ, пока не успокоится на счетъ судьбы своихъ знакомыхъ. Такъ провелъ. онъ цѣлый рядъ дней и ночей, плача и неистовствуя, такъ что въ концѣ-концовъ отъ слезъ и рыданій онъ еле могъ глотать, и даже грудь начала у него болѣть. Наконецъ, ему сообщили, что за друзьями его не признали почти никакой вины и отпустили ихъ съ легкимъ выговоромъ; что-же касается Гретхенъ, то она уѣхала къ себѣ на родину. Насколько первое успокоило его, настолько-же послѣднее повергло въ новую скорбь.
   Но тутъ помогло другое цѣлебное средство. Гувернеръ, котораго родители приставили къ нему въ качествѣ утѣшителя и наставника, и котораго онъ разспрашивалъ о ближайшихъ- обстоятельствахъ процесса, разсказалъ ему, что невинность Гретхенъ блистательно обнаружилась передъ судьями, и что когда рѣчь зашла о ея отношеніяхъ къ Гете, она объявила, что всегда смотрѣла на него, какъ на ребенка, и не только не подстрекала его на двусмысленныя продѣлки и шалости, но напротивъ удерживала отъ нихъ. Это лѣкарство подѣйствовало. Объясненіе Гретхенъ страшно обидѣло его, и онъ нашелъ непростительной глупостью жертвовать своимъ сномъ, покоемъ и здоровьемъ ради дѣвушки, которая смотрѣла на него, какъ на ребенка. Однако, несмотря на это, рана зажила не скоро, и только въ тихой и темной чащѣ лѣсовъ, куда манило лѣто, нашла душа юнаго Вертера алогическое успокоеніе.
   

3. Первыя пробы пера.

   Научное образованіе Вольфганга принимаю между тѣмъ все болѣе серьезный и глубокій характеръ. Вскорѣ послѣ первоначальнаго обученія начались уроки законовѣдѣнія, которымъ въ угоду отцу онъ занимался такъ усердно, что скоро, зналъ наизусть съ начала до конца и обратно небольшой учебникъ "Институцій" Гоппе, и даже съ Corpus juris, какъ самъ онъ говоритъ, былъ превосходно знакомъ. Философія также вошла въ кругъ его образованія. Въ древней философіи Аристотель и Платонъ не особенно нравились ему, но зато его привлекали стоики, которые такъ ясно учили, какъ сохранить душевный миръ среди земныхъ горестей. О новой философіи онъ получилъ повидимому только бѣглыя отрывочныя свѣдѣнія. Въ общемъ вся систематическая и догматическая философія не произвела на него тогда особеннаго впечатлѣнія. Ему больше всего правились тѣ сочиненія, въ которыхъ сочетались поэзія, религія и философія, какъ въ книгѣ Іова, Пѣсни Пѣсней, Притчахъ Соломона, или въ сочиненіяхъ Гезіода и Орфея. Онъ даже спорилъ со своимъ наставникомъ, который долженъ былъ посвятить его въ философію, и доказывалъ ему, что никакой отдѣльной философіи не нужно, такъ какъ она въ достаточной степени содержится и въ религіи и въ поэзіи.
   Затѣмъ онъ старался расширить свои знанія въ латинскомъ языкѣ, отчасти ради образцовыхъ произведеній римской литературы, отчасти-же потому, что на этомъ языкѣ была написана большая часть научныхъ и немалое число поэтическихъ сочиненій европейскихъ культурныхъ народовъ. Онъ научился съ большой легкостью владѣть латинскимъ языкомъ", хотя въ сущности не зналъ его грамматически; что-же касается греческаго языка, то въ немъ его познанія остались навсегда неудовлетворительными. Пробѣлы, оставшіеся послѣ изученія отдѣльныхъ предметовъ, пополнялись при помощи энциклопедическихъ трудовъ Бейля, Моргофа или Геснера.
   Такимъ образомъ, къ 17-ти годамъ Гете уже обладалъ весьма широкимъ и многостороннимъ образованіемъ. Съ поэзіей первыхъ культурныхъ народовъ онъ познакомился отчасти непосредственно, отчасти-же въ чужой передачѣ. Если греки, англичане и итальянцы и стояли нѣсколько на заднемъ планѣ, зато тѣмъ обширнѣе была его начитанность въ нѣмецкой, французской, латинской и еврейской литературахъ. Рука объ руку съ этимъ шло знаніе языка и исторіи этихъ народовъ; въ нѣмецкой же государственной исторіи, равно какъ въ исторіи права его знанія простирались даже до ученыхъ тонкостей. Въ теологіи и юриспруденціи онъ былъ для своихъ лѣтъ необыкновенно свѣдущъ. Съ естественными науками онъ освоился благодаря не столько систематическому преподаванію, сколько наблюденіямъ и опытамъ. Изъ искусствъ онъ особенно занимался музыкой и рисованіемъ. Онъ игралъ на клавикордахъ, на флейтѣ, впослѣдствіи также на віолончели, и рисовалъ такъ мило, что художникъ Зеекацъ неоднократно выражалъ отцу свое сожалѣніе о томъ, что Вольфгангъ не готовился спеціально быть живописцемъ.
   При всемъ этомъ юноша пріобрѣталъ еще богатый запасъ жизненнаго опыта, и этимъ онъ былъ обязанъ не только войнѣ и театру, съ которыми случай привелъ его въ близкое соприкосновеніе, и не любовной интригѣ, окончившейся такъ печально, но болѣе всего тому необычайному довѣрію, которымъ, несмотря на свою молодость, онъ пользовался у всѣхъ знакомыхъ. Ему приходилось иногда заглядывать во внутреннюю жизнь различныхъ семей, и то, что онъ тамъ видѣлъ, приводило его часто въ ужасъ, но зато съ другой стороны заставляло его глубже вдумываться въ окружающую жизнь. Все это вмѣстѣ взятое рано развило юношу, и потому понятно, что отецъ, видѣвшій гигантскій ростъ сына и поставившій себѣ такія широкія цѣли въ его образованіи, съ нетерпѣніемъ ждалъ того времени, когда онъ поступитъ въ университетъ. Отецъ хотѣлъ, чтобы онъ посвятилъ себя изученію юридическихъ наукъ и какъ можно шире ознакомился какъ съ теоріей, такъ и съ практикой этого дѣла въ Лейпцигѣ, Вецларѣ, Регенсбургѣ и Вѣнѣ; такимъ образомъ передъ нимъ должно было открыться все широкое поприще юриста и государственнаго человѣка.
   Молодой Гете безмолвно внималъ этимъ планамъ, которые часто развертывалъ передъ нимъ отецъ. Его мечты рисовали ему другіе идеалы. Лавры, вѣнчающіе чело поэта, болѣе всего плѣняли его и казались ему самой завидной долей. Это стремленіе было не что иное, какъ отраженіе поэтическаго дарованія, которое очень рано проявилось въ мальчикѣ, и притомъ съ стихійной силой. Къ самымъ раннимъ его сочиненіямъ мы можемъ отнести три нѣмецко-латинскихъ разговора, которые онъ написалъ на восьмомъ году, и которые, благодаря счастливой случайности, сохранились въ учебной тетрадкѣ. Съ изумленіемъ видимъ мы по нимъ, съ какой изобрѣтательностью обработалъ мальчикъ матерьялъ, какъ весело и живо ведетъ онъ сжатый діалогъ, съ какимъ искусствомъ выставляетъ характеръ каждаго изъ говорящихъ и съ какой находчивостью и остроуміемъ подыскиваетъ отвѣты и возраженія. Въ первомъ разговорѣ онъ выводитъ на сцену отца, спускающагося со своимъ сыномъ въ погребъ. Сыну хочется, чтобы отецъ взялъ его съ собой; онъ говоритъ, что хотѣлъ-бы видѣть, какъ отецъ будетъ доливать вино. "Плутишка, возражаетъ отецъ,-- за этимъ кроется что-то другое".-- "Не могу этого отрицать, мнѣ хочется еще разъ посмотрѣть на краеугольный камень въ фундаментѣ нашего дома".-- "Иди за мной". Вотъ они спускаются по лѣстницѣ, сынъ удивляется глубокому мраку, темнѣе не можетъ быть и въ гробу. Скоро становится свѣтлѣе. Онъ видитъ лежащіе кругомъ котлы, горшки, кадки и другія вещи, наконецъ и краеугольный камень. Онъ вспоминаетъ, какъ нѣсколько лѣтъ назадъ, окруженный каменщиками, онъ замуравилъ его, какъ старшій работникъ говорилъ рѣчь, но посерединѣ запутался и съ досады рвалъ на себѣ волосы, а многочисленные зрители тряслись отъ смѣха. Отецъ съ своей стороны вспоминаетъ о трудностяхъ и опасностяхъ, которыя пришлось преодолѣть при перестройкѣ, и затѣмъ приступаетъ къ доливанію вина. На вопросъ сына, для чего это нужно, отецъ отвѣчаетъ, что вино постоянно испаряется, и что эту убыль должно пополнять. Но если такъ, замѣчаетъ сынъ, то было-бы лучше придти заблаговременно и выпить вино. Отецъ опровергаетъ эту выдумку, и тогда любопытный сынъ освѣдомляется о различныхъ сортахъ вина и спрашиваетъ, есть-ли между старыми винами такія, которыя называютъ теологическими. Отецъ смѣется и говоритъ, что духовныя лица рѣже всего пьютъ такія вина. "Это правда", продолжаетъ сынъ и лукаво прибавляетъ, что теологи были напротивъ того мнѣнія, что юристы самые большіе любители старыхъ винъ. На этомъ пунктѣ отецъ-юристъ круто обрываетъ разговоръ и велитъ сыну идти учиться; но чтобы онъ не уходилъ изъ погреба съ пустыми руками, пусть возьметъ водъ этотъ кусокъ дерева, который представляетъ собой остатокъ мачты корабля Колумба. Со смѣхомъ подхватываетъ сынъ эту шутку и отвѣчаетъ, что онъ соі ранить кусокъ дерева вмѣстѣ съ другими древностями до тѣхъ поръ, пока не явится какой-нибудь Дамазпирусъ (глупый торговецъ древностями у Горація), чтобы ихъ купить. Этимъ изящнымъ красивымъ оборотомъ заканчивается разговоръ.
   Второй діалогъ заключаетъ въ себѣ бесѣду двухъ школьныхъ товарищей Вольфганга и Максимиліана передъ началомъ урока. Великолѣпно обрисовалъ себя въ немъ Вольфгангъ, какъ прилежнаго, благовоспитаннаго мальчика, который по отношенію къ своему необузданному товарищу Максимиліану принимаетъ тонъ зрѣлаго ментора. Самая выдающаяся пьеска -- третья: мы передаемъ ее здѣсь цѣликомъ:
   Отецъ. Что ты это дѣлаешь, сынъ мой?
   Сынъ. Я лѣплю изъ воска.
   Отецъ. Я такъ и думалъ. О, когда ты наконецъ бросишь эти орѣхи?
   Сынъ. Да вѣдь я не съ орѣхами {Маленькій плутъ позволяетъ себѣ тутъ игру словъ съ латинскимъ "nuces", которое означаетъ и "орѣхи", и "дѣтскія игры".} играю, а съ воскомъ.
   Отецъ. Невѣжда, неужели ты не знаешь, что означаютъ здѣсь орѣхи?
   Сынъ. Теперь я вспомнилъ. На посмотрите, какъ въ короткое время и научился лѣпить изъ воску.
   Отецъ. Да, научился портить воскъ.
   Сынъ. Нѣтъ, извините. Развѣ вы не находите, что я произвожу на свѣтъ довольно хорошенькія вещицы?
   Отецъ. Какъ-бы не такъ! Покажи-ка, какихъ ты тамъ уродовъ понадѣлалъ?
   Сынъ. Между прочимъ, изъ животныхъ, я превосходно сдѣлалъ: кошку съ длинными усами, затѣмъ городскую и полевую мышь по разсказу Горація въ одномъ изъ его писемъ, переведеному Дролингеромъ чисто нѣмецкими стариннаго размѣра стихами.
   Отецъ. Это воспоминаніе мнѣ болѣе по вкусу, чѣмъ самые звѣрьки. Но развѣ, кромѣ этого, ты не сдѣлалъ ничего, въ чемъ-бы твое хваленое искусство выступало яснѣе?
   Сынъ. О, да, вотъ еще китъ открываетъ свою пасть, какъ будто хочетъ насъ проглотить, и двѣ серны, за которыми царь Максимиліанъ охотился съ такимъ увлеченіемъ, что однажды заблудился среди крутыхъ скалъ и до тѣхъ поръ не могъ оттуда выбраться, пока, какъ говорятъ, ангелъ въ образѣ старика не указалъ ему дорогу.
   Отецъ. Ты тамъ кстати примѣшиваешь эти историческія мелочи, что за нихъ приходится тебѣ простить твои безобразныя фигурки. И это все?
   Сынъ. Нѣтъ, далеко не все; изъ всѣхъ животныхъ, сдѣланныхъ моими руками, заслуживаютъ особеннаго вниманія: крокодилъ, проливающій притворныя слезы, огромный словъ, принимавшій участіе въ войнахъ древнихъ народовъ, ящерица -- другъ людей, квакающая лягушка, являющаяся признакомъ весны; всѣмъ имъ не хватаетъ только жизни.
   Отецъ. О, болтунъ! Кто-же можетъ отгадать ихъ названія, если они не будутъ подписаны?
   Сынъ. Горе мнѣ! Но развѣ всякій человѣкъ не лучшій толкователь своихъ собственныхъ произведеній?
   Отецъ. Это положеніе вѣрно само по себѣ, но ты его приводишь некстати.
   Сынъ. Извините мое незнаніе въ этомъ отношеніи. Удостойте взглянуть еще только вотъ на это катанье въ санкахъ. Ихъ здѣсь ровно дюжина, нови представляютъ собой различныхъ, частью ползающихъ, частью летающихъ животныхъ, изъ которыхъ, какъ мнѣ кажется, мнѣ наиболѣе удались лебедь, олень, морской левъ и драконъ.
   Отецъ. Ну и пусть тебѣ такъ кажется: сейчасъ видно, что ты еще не знаешь разницы между прекраснымъ и безобразнымъ.
   Сынъ. Не будете-ли вы такъ добры, малый батюшка, разъяснить маѣ эту разницу?
   Отецъ. Конечно, но всему свое время. Подожди сперва, чтобы твой глазомѣръ немного развился.
   Сынъ. Ахъ, милый, зачѣмъ вы хотите откладывать этотъ урокъ: объясните мнѣ лучше сегодня, чѣмъ завтра, я навострю уши среди своихъ игрушекъ.
   Отецъ. Теперь, какъ я уже сказалъ, я не могу этого сдѣлать, въ другой разъ. Оставь свои ребяческія забавы и принимайся за свой ежедневный трудъ.
   Сынъ. Я повинуюсь. Прощайте.
   Кромѣ обыкновенныхъ достоинствъ, присущихъ этому разговору наравнѣ съ другими, въ немъ особенно интересно то обстоятельство, что семилѣтій мальчикъ спрашиваетъ о различіи между двумя понятіями -- прекраснымъ и безобразнымъ -- которыя въ юности всегда представляются намъ чѣмъ-то строго опредѣленнымъ и для всякаго очевиднымъ. Не менѣе замѣчательно и то, какъ онъ настаиваетъ на немедленномъ объясненіи и тѣмъ приводитъ въ замѣшательство отца, который повидимому собирается дать чисто внѣшнее опредѣленіе, касающееся гармоническаго соотношенія частей, и не находитъ въ заключеніе ничего другого, какъ пожурить сына за его дѣтскія забавы. Особеннаго вниманія заслуживаетъ также комизмъ, съ которымъ Вольфгангъ, при перечисленіи своихъ звѣрей, подражаетъ пріемамъ содержателя зрѣлищъ.-- Какъ самый ходъ разговора, въ которомъ отецъ не разъ поставленъ въ затруднительное положеніе, такъ и поэтическія свойства этихъ пьесъ совершенно исключаютъ мысль, что Гете писалъ ихъ подъ диктовку своего отца. Если даже допустить, что отецъ согласился-бы выставить себя въ такомъ невыгодномъ свѣтѣ, можно все-таки съ увѣренностью сказать, что онъ не принималъ тутъ никакого участія, ибо никогда не обладалъ способностью къ такимъ поэтически-драматическимъ сочиненіямъ. Наше удивленіе передъ силой поэтическаго творчества въ ребенкѣ могло-бы нѣсколько уменьшиться только въ томъ случаѣ, если-бы разговоры эти въ точности передавали дѣйствительность, но зато тогда его даровитость вообще была-бы еще поразительнѣе. Однако и это предположеніе можно принять только до извѣстной степени.
   Рядомъ съ этими разговорами, какъ слѣдующее поэтическое произведеніе юности, мы можемъ поставить сказку о-новомъ Парисѣ, которая поражаетъ насъ тонкостью и богатствомъ замысла. Ея внѣшнюю форму слѣдуетъ отнести на счетъ позднѣйшаго искусства поэта, который написалъ ее только въ 1811 году. Но содержаніе нельзя оспаривать у дѣтскаго возраста, въ виду категорическаго заявленія самого автора. Затѣмъ наступаетъ нѣкоторый промежутокъ времени, изъ котораго до насъ не дошло ни одного произведенія, и только черезъ нѣсколько лѣтъ мы снова встрѣчаемъ слѣды умственной дѣятельности молодого Гете, заслуживающей названія поэтической въ болѣе широкомъ смыслѣ. Это два письма, написанныя въ маѣ и іюнѣ 1764 г. четырнадцатилѣтнимъ поэтомъ семнадцатилѣтнему Людвигу Изенбургъ фонъ-Бури въ Нейгофъ. Письма эти тѣмъ болѣе заслуживаютъ вниманія, что они знакомятъ насъ съ маленькимъ эпизодомъ въ жизни Гете, случившимся непосредственно послѣ катастрофы съ Гретхенъ, и который онъ прошелъ молчаніемъ въ своемъ жизнеописаніи. Бури основалъ Союзъ Добродѣтели, "аркадійское общество", въ которое Вольфгангъ желалъ вступить. Общество принимало новыхъ членовъ съ большой осторожностью и но иначе какъ послѣ тщательныхъ справокъ, наведенныхъ инспекторами. Во Франкфуртѣ такимъ инспекторомъ былъ назначенъ Карлъ фонъ-Швейцеръ, въ Союзѣ называвшійся Алексисъ. Онъ всячески препятствовалъ Гете, желавшему лично познакомиться съ Бури, вслѣдствіе чего въ маѣ 1764 г. юноша обратился къ этому послѣднему непосредственно. Въ письмѣ своемъ, послѣ нѣкоторыхъ формальностей и комплиментовъ, Гете переходитъ къ перечисленію своихъ недостатковъ, дабы г-нъ фонъ-Бури могъ рѣшить, дѣлаютъ-ли они его недостойнымъ быть принятымъ, или нѣтъ: "Одинъ изъ моихъ главныхъ недостатковъ тотъ, что я немного вспыльчивъ. Вѣдь вы знаете холерическіе темпераменты; зато никто не забываетъ такъ легко обиду, какъ я. Затѣмъ я очень привыкъ повелѣвать,-- однако въ тѣхъ случаяхъ, когда мой голосъ не имѣетъ значенія, я могу воздержаться отъ повелительнаго тона. Но я охотно подчинюсь установленной власти, если она будетъ дѣйствовать въ томъ духѣ, какого можно ожидать отъ человѣка вашихъ мнѣній. Мой третій недостатокъ вы сразу-же усмотрите въ самомъ началѣ моего письма. А именно, что я пишу вамъ довѣрчиво, какъ-будто уже 100 лѣтъ съ вами знакомъ; но что дѣлать, отъ этого я никакъ не могу отучиться... Сейчасъ вспомнилъ еще одинъ свой недостатокъ: я очень нетерпѣливъ и не люблю оставаться долго въ неизвѣстности. Прошу васъ, рѣшите какъ можно скорѣе. Это главные недостатки. Вашъ проницательный взоръ откроетъ во мнѣ еще тысячу болѣе мелкихъ, которые, надѣюсь, однако, не лишатъ меня вашей благосклонности"... Алексисъ между тѣмъ предостерегалъ "архонта" Бури, чтобы онъ Бога ради не привязывался къ Гете, котораго, въ виду его пороковъ, онъ отказался познакомить съ архонтомъ. Въ этихъ словахъ слышится отголосокъ только что окончившагося уголовнаго слѣдствія, въ которомъ было замѣшано имя Гете. Вѣжливый отвѣтъ, въ которомъ Бури отсылалъ его къ посредничеству Алексиса, оживилъ въ немъ надежду, и онъ еще разъ пишетъ Бури, простодушно называя Алексиса одинмъ изъ своихъ лучшихъ друзей, отъ котораго онъ потребовалъ, чтобы тотъ говорилъ по совѣсти одну только правду. "Онъ не долженъ упускать изъ виду ни одного моего недостатка, но не долженъ также умалчивать о моихъ хорошихъ качествахъ. Но при всемъ этомъ я все-же прошу васъ взять лично на себя трудъ испытать меня, ибо, какъ ни уменъ Алексисъ, отъ него все-таки можетъ укрыться что-нибудь, могущее быть непріятнымъ для васъ. Я очень похожъ на хамелеона. Если Алексисъ еще не со всѣхъ сторонъ разсмотрѣлъ меня, то это ужъ его вина. Въ нашемъ городѣ много дураковъ, какъ вамъ безъ сомнѣнія хорошо извѣстно. Предположите теперь, что которому-нибудь изъ нихъ вздумалось-бы вступитъ въ ваше общество. Онъ проситъ своего наставника составить ему письмо и, разумѣется, самое милое письмо. Тотъ исполняетъ его просьбу, молодой человѣкъ подписывается. Такимъ образомъ вы составляете себѣ высокое понятіе о его учености и принимаете его безъ дальнѣйшихъ справокъ; но при ближайшемъ разсмотрѣніи вы убѣждаетесь, что вмѣсто ученаго ввели въ свое общество осла. Это непростительно! Весьма возможно, что я тоже изъ такихъ, поэтому ваша осторожность вполнѣ умѣстна".
   Повидимому, благодаря свѣдѣніямъ, сообщеннымъ Алексисомъ, Вольфгангъ не былъ принятъ въ Союзъ. Но это имѣетъ второстепенное значеніе. Насъ интересуютъ эти письма, какъ доказательства даровитости молодого поэта. Легкость изложенія, само-анализъ, несравненный юморъ, съ которымъ 14-ти лѣтній отрокъ говоритъ о самомъ себѣ, обнаруживаютъ даже и въ этихъ скованныхъ формальностями письмахъ львиную мощь.
   Въ слѣдующемъ году находимъ уже настоящее стихотворное произведеніе "Сошествіе Христа во адъ", которое въ 1766 году было напечатано друзьями автора безъ его вѣдома. Въ этомъ стихотвореніи Гете старается подражать духовной поэзіи своего времени, и потому оно представляетъ мало оригинальнаго. Но тѣмъ не менѣе оно весьма замѣчательно по гладкости стиховъ и по чистотѣ и простотѣ языка. На его мѣстѣ всякій другой столь-же молодой поэтъ не устоялъ-бы передъ искушеніемъ воспользоваться при обработкѣ матерьяла есѣми вспомогательными средствами реторики. Вольфгангъ-же напротивъ проявилъ выдержку зрѣлаго художника. Наконецъ, изъ франкфуртскаго времени намъ осталось еще слѣдующее стихотвореніе, вписанное въ альбомъ Макса Моорса:
   
   Dieses ist das Bild der Welt,
   Die man für die beste hält!
   Fast wie eine Mördergrube,
   Fast wie eines Burschen Stube,
   Fast so wie ein Opernhaus,
   Fast wie ein Magisterschmaus,
   Fast wie Köpfe von Poeten,
   Fast wie schöne Raritäten,
   Fast wie abgehaztes Geld
   Sieht sie aus, die beste Welt *).
   *) T. e. "Вотъ на что похожъ міръ, который считается лучшимъ изъ міровъ; почти на разбойничью берлогу, почти на комнату бурша, почти на оперный театръ, почти на магистерскую пирушку, почти на головы поэтовъ, почти на красивыя рѣзкости,-- вотъ на что похожъ самый лучшій изъ міровъ"!
   
   Эти стихи поэтъ написалъ въ шестнадцатую годовщину своего рожденія. Никогда еще ни одинъ шестнадцатилѣтній юноша не относился къ свѣту съ болѣе веселой насмѣшкой и болѣе серьезной критикой; нужды нѣтъ, вдохновлялъ-ли его при этомъ Вольтеръ, или нѣтъ, ибо очевидно, что высказанныя мысли сдѣлались его неотъемлемой собственностью.-- Упомянутыя стихотворенія представляютъ собой только крошечные образчики цѣлыхъ горъ стиховъ, написанныхъ и собранныхъ мальчикомъ и впослѣдствіи сожженныхъ имъ. Самъ Гете разсказываетъ намъ, что уже въ ранней юности онъ былъ положительно одержимъ страстью къ риѳмамъ и стихамъ, и страсть эта, благодаря поощреніямъ со стороны родителей и учителей, достигла крайнихъ предѣловъ. Приблизительно съ 1763 г. началъ онъ собирать свои стихи. Его плодовитость была такъ велика, что онъ поднесъ отцу большой томъ in quarto въ 506 страницъ, содержавшій плоды его творчества за годъ.
   Не было того рода поэзіи, въ которомъ онъ не испробовалъ-бы свои силы. Мы уже говорили о любовныхъ, свадебныхъ и похоронныхъ стихахъ; духовное стихотвореніе (Сошествіе Христа въ адъ), съ которымъ мы также познакомились, слѣдуетъ разсматривать только какъ послѣднее звено въ длинной цѣпи ему подобныхъ. Анакреонтическихъ стиховъ онъ тоже написалъ цѣлый рядъ. Въ 14 лѣтъ онъ принялся за эпосъ въ пространномъ прозаическомъ сочиненіи, героемъ котораго являлся богобоязненный Іосифъ. Исторію Іосифа онъ изобразилъ, кромѣ того, въ двѣнадцати картинахъ, и нѣкоторыя изъ нихъ, къ его великому удовольствію, были воспроизведены франкфуртскими художниками. Далѣе, къ области эпоса принадлежитъ еще своеобразный романъ, въ которомъ онъ выводитъ шесть братьевъ и сестеръ, переписывающихся между собой, а также юмористическія описанія маленькихъ путешествій и пикниковъ, которыя онъ совершалъ со своими пріятелями и пріятельницами.
   Но несравненно большую плодовитость обнаруживаетъ онъ на драматическомъ поприщѣ. Кукольный театръ, подаренный ему бабушкой на Рождество въ 1753 году, имѣлъ на него громадное и продолжительное вліяніе. Вскорѣ онъ сталъ самъ управлять имъ и съ помощью слуги своего отца представилъ по писанному либретто "Давида и Голіаѳа"; при этомъ мальчуганъ декламировалъ съ большимъ огнемъ роли Давида и Іонаѳана. Представленіе было встрѣчено общимъ одобреніемъ, одинъ отецъ счелъ нужнымъ изъ педагогическихъ видовъ приправить свои похвалы критическими замѣчаніями; ободренный такимъ началомъ мальчикъ сталъ все болѣе углубляться въ театральный міръ. "Давидъ и Голіаѳъ" было брошено, и вмѣсто того были поставлены пьесы изъ Готшсдовскаго репертуара нѣмецкой сцены и итальянско-нѣмецкія оперы, которыя Вольфгангъ откопалъ въ библіотекѣ дѣда. Мало по малу кукольный театръ пересталъ удовлетворять живаго ребенка. Ему хотѣлось самому выступить въ роли. Онъ образовалъ изъ своихъ товарищей маленькую труппу, костюмы смастерилъ для нихъ все тотъ-же слуга его отца, и въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ молодые актеры храбро подвизались на импровизированной на скорую руку сценѣ передъ публикой, состоявшей изъ разныхъ членовъ семьи. но какъ раньше кукольный театръ пересталъ удовлетворять мальчика и былъ имъ брошенъ, потому что ему хотѣлось собственной своей особой появиться на подмосткахъ, такъ точно и теперь его непреодолимо тянуло наряду съ чужими пьесами поставить на сцену и собственныя свои произведенія. Сперва въ дѣтской простотѣ онъ передѣлалъ для театра нѣсколько эпическихъ сценъ изъ "Освобожденнаго Іерусалима", но, къ немалому увеселенію зрителей и къ глубокому огорченію автора, ему пришлось неожиданно для самого себя перейти въ нихъ отъ діалога къ разсказу; послѣ того онъ уже принялся за самостоятельныя произведенія для сцены, написанныя по всѣмъ правиламъ театральнаго искусства. "У меня была страсть", разсказываетъ онъ въ Вильгельмѣ Мейстерѣ, "передѣлывать для сцены каждый романъ, который я читалъ, каждую исторію, которой меня учили, и эта страсть не останавливалась ни передъ какимъ, даже самымъ неподдающимся обработкѣ матерьяломъ... Въ школѣ (на частныхъ урокахъ), когда намъ разсказывали всеобщую исторію, я старательно отмѣчалъ тѣ мѣста, гдѣ кого нибудь какъ нибудь особенно закалывали или отравляли, и воображеніе мое, перескакивая черезъ первоначальныя данныя и всѣ перепетіи, устремлялось къ интересному пятому акту". Въ то-же время онъ набросился на чтеніе театральныхъ пьесъ и прочелъ цѣлую кипу произведеній этого рода. Французскій театръ, конечно, сильно содѣйствовалъ развитію этой страсти, и наконецъ она дошла до того, что для него не было большаго счастья, какъ читать, писать и играть театральныя пьесы, а когда во Франкфуртѣ былъ театръ -- то и видѣть ихъ на сценѣ. Это страстное влеченіе должно было очевидно породить цѣлый сонмъ драматическихъ произведеній. Въ біографической схемѣ, которую поэтъ набросалъ для "Поэзіи и Правды", онъ упоминаетъ о многихъ погибшихъ пьесахъ, приближавшихся къ французскому типу. Къ нимъ принадлежала миѳологически-аллегорическая драма, которую онъ показалъ своему пріятелю Дерону; сюда-же относятся: сохранившаяся въ маленькомъ отрывкѣ, написанная александрійскими стихами трагедія Бельзацаръ, первый очеркъ "Причудъ влюбленнаго", "Амина", и по всей вѣроятности тѣ пьесы, о которыхъ упоминается въ лейпцигскихъ письмахъ: Изабелла, Русь, Селима. Римлянамъ и итальянцамъ его драматическая муза также заплатила достодолжную дань. Такъ мы знаемъ, что онъ подражалъ Теренцію и сочинилъ итальянскую оперу: La sposa rapita.
   Можно было заранѣе предвидѣть, что шестнадцатилѣтній юноша, имѣвшій уже за собой такую богатую творческую дѣятельность, стяжавшій своими поэтическими произведеніями похвалы и одобреніе отъ всѣхъ своихъ друзей, какъ молодыхъ, такъ и старыхъ, и сознававшій притомъ всю силу своего генія, съ трудомъ" удержится на томъ ровномъ мѣщанскомъ поприщѣ, которое предначерталъ для него отецъ. Примѣръ самого отца, который послѣ столькихъ лѣтъ ученія, труда и путешествій одиноко доживалъ свой вѣкъ въ своихъ четырехъ стѣнахъ, долженъ былъ еще болѣе убѣдить молодого человѣка не идти по его стопамъ. Поэтому для него уже было дѣло рѣшенное, что онъ изучать юриспруденцію не будетъ. Онъ находилъ, что если онъ поставитъ себѣ цѣлью получить каѳедру въ университетѣ и ради этого примется за изученіе классическихъ языковъ и древностей, то это будетъ достаточной уступкой требованіямъ практической жизни. Въ-альбомѣ Моорса красовалась его гордая подпись: "любитель изящныхъ наукъ". Впрочемъ, до поры до времени, онъ старательно скрывалъ свои планы и повѣдалъ ихъ только сестрѣ, которая пришла отъ нихъ въ ужасъ.
   Наконецъ насталъ срокъ, когда Вольфгангъ долженъ былъ отправиться въ Лейпцигъ: онъ радостію встрѣтилъ этотъ день. Всей душой стремился онъ изъ родительскаго дома и изъ роднаго города. И тотъ и другой опостылѣли ему -- родительскій домъ, благодаря филистерской угрюмости отца, а городъ, при воспоминаніи объ уголовномъ слѣдствіи и тѣхъ злоупотребленіяхъ, которыя обнаружились при Производствѣ его. Вотъ почему, выѣзжая въ концѣ сентября 1765 г. изъ Франкфурта черезъ ворота Всѣхъ Святыхъ, онъ покидалъ его съ такимъ равнодушіемъ, какъ будто не былъ въ немъ рожденъ и воспитанъ и какъ будто никогда больше не долженъ, былъ въ него возвратиться.
   

4. Студентъ перваго семестра.

   Вспоминая черезъ десять лѣтъ свое путешествіе въ Лейпцигъ, Гете описываетъ себя маленькимъ, закутаннымъ, страннаго вида мальчикомъ, ѣдущимъ съ книгопродавцемъ Флейшеромъ и его женой по большой почтовой дорогѣ черезъ Гапау, Фульду, Эрфуртъ, Ауэрштедтъ, Наумбургъ и Риплахъ, названіе котораго весело звучитъ въ "Ауэрбахскомъ погребѣ". Въ одномъ топографическомъ описаніи дрезденца Кандера, относящемся къ 1725 г., на заглавномъ листѣ Лейпцигъ обозначенъ слѣдующими словами: "знаменитый во всей Европѣ и галантный Лейпцигъ". Оба эпитета совершенно вѣрны. Большія ярмарки, прославленный университетъ и обширная книжная торговля, которая и тогда уже сосредоточивалась въ Лейпцигѣ, сдѣлали его имя извѣстнымъ во всѣхъ европейскихъ странахъ и отъ времени до времени привлекали въ его стѣны представителей всѣхъ европейскихъ націи. Съ другой стороны, богатство, высокая культура, международныя сношенія, а также и французская колонія развили такую утонченность нравовъ, такую изысканность свѣтскихъ формъ и внѣшности, что имъ вполнѣ оправдывался эпитетъ "галантный". Всякій нѣмецъ, въѣзжавшій въ городъ, сейчасъ-же чувствовалъ здѣсь вѣяніе болѣе утонченной жизни. Молодой Лессингъ провелъ свои гимназическіе годы всего въ нѣсколькихъ миляхъ отъ изящнаго города, но, несмотря на это, по пріѣздѣ туда, онъ былъ печально пораженъ тѣмъ, насколько онъ отсталъ отъ лейпцигцевъ. Горько жаловался онъ на свое полное незнаніе свѣтскихъ обычаевъ и обращенія и на свое огрубѣлое, неуклюжее тѣло.
   Это изящное превосходство саксонской торговой и ученой метрополіи, къ немалому нашему удивленію, ощутилъ въ полной мѣрѣ и нашъ молодой студентъ, несмотря на то, что онъ пріѣхалъ изъ болѣе крупнаго, богатаго имперскаго города, лежавшаго ближе къ французской культурѣ, и что тамъ онъ выросъ въ кругу лучшихъ семействъ.
   Уже его платье не стояло на высотѣ лейпцигскаго вкуса. Правда, отецъ самъ покупалъ для него самое лучшее и тонкое сукно, но по свойственной ему расчетливости отдалъ его шить своему слугѣ, который былъ въ то-же время портнымъ; покрой доморощеннаго мастера кое-какъ еще удовлетворялъ вкусу франкфуртцевъ, но въ Лейпцигѣ, въ томъ кругѣ, куда вошелъ молодой Гете, онъ показался прямо смѣшнымъ. По совѣту своихъ пріятельницъ, принявшихъ въ немъ участіе, онъ, не долго думая, промѣнялъ весь свой старый гардеробъ до послѣдней вещи на модное лейпцигское платье. И кромѣ этого, ему пришлось еще многое измѣнить въ своей внѣшности и манерахъ, прежде чѣмъ онъ могъ стать на равную йогу съ лейпцигскими франтами; а такъ какъ въ молодости онъ легко впадалъ въ крайности, то здѣсь сразу перескочилъ отъ прежнихъ старомодныхъ привычекъ къ самому изысканному жанру рококо. Его пріятель Горнъ, поступившій въ университетъ полугодомъ позднѣе его, возмущенный такою измѣной обычаямъ родины, пишетъ младшему Моорсу: "еслибы ты его видѣлъ, то пришелъ-бы въ бѣшеное негодованіе, или лопнулъ-бы отъ смѣха. Я совершенно не могу понять, какъ можетъ человѣкъ такъ быстро измѣниться. Всѣ его привычки и все его обращеніе разнятся отъ его прежней манеры держать себя, какъ небо отъ земли. При всей своей гордости, онъ тоже сдѣлался франтомъ и одѣвается, хотя и очень красиво, но такъ странно, что выдѣляется изъ всего университета. Но это ему все равно: можно укорять его за глупости, сколько угодно.
   
   Можно и быть Амфіономъ, смирителемъ горъ и утесовъ,
   Но невозможно склонить на поступки разумные Гете.
   
   Онъ усвоилъ себѣ такія манеры и жесты, что, глядя на него, невозможна удержаться отъ смѣха. Походка у него стала совсѣмъ невыносимая. Еслибы ты только видѣлъ его!
   
             Il marche à pas comptés
   Comme un recteur suivi des quatre facultés!"
   
   Но дѣло не ограничилось только одеждой и манерами. Языкъ, которымъ онъ говорилъ, тоже не понравился лейпцигскому обществу. Хотя отецъ и настаивалъ всегда, чтобы дѣти соблюдали извѣстную чистоту языка, однако, нѣкоторыя глубоко вкоренившіяся особенности франкфуртскаго нарѣчія нельзя было изгладить. Къ тому-же Гете любилъ уснащать свою рѣчь характерными библейскими выраженіями, наивными словечками изъ лѣтописей и сжатыми оборотами, какіе встрѣчаются въ пословицахъ. Лейпцигцамъ, которые издавна считали свой говоръ, по общему признанію, самымъ чистымъ нѣмецкимъ нарѣчіемъ и выше всего ставили гладкій, безцвѣтный стиль, его языкъ казался не только своеобразнымъ, но и вульгарнымъ; и они стали требовать во что-бы то ни стало, чтобы Вольфгангъ и въ этомъ отношеніи подчинился диктатурѣ изящнаго города. На измѣнивъ съ такой легкостью свою внѣшность, онъ въ этомъ не сдѣлалъ почти никакихъ уступокъ.
   Впрочемъ, критика, которой подвергались франкфуртскія особенности молодого студента, нисколько не мѣшала ему наслаждаться новой, открывшейся ему жизнью. Онъ былъ, наконецъ, свободенъ. Это чувство наполняло его блаженствомъ. Въ радостномъ упоеніи онъ пишетъ своему другу Ризе:
   
   Я здѣсь живу,
   Какъ птица, что на вѣткѣ
   Въ густомъ лѣсу качается, вдыхая
   Прекрасную свободу, наслаждаясь
   Отраднымъ воздухомъ, чтобъ съ пѣсенкой порхать
   Съ куста на кустъ, съ деревьевъ на деревья.
   
   Свобода казалась ему еще слаще, благодаря крупной суммѣ, которою снабдилъ его отецъ, и Лейпцигъ представился ему веселымъ, интереснымъ и значительнымъ. Когда онъ въѣзжалъ въ него, улицы и площади были переполнены пестрой ярмарочной толпой, среди которой причудливо выдѣлялись національные костюмы грековъ, поляковъ и русскихъ. Что касается самаго города, то, сравнительно съ Франкфуртомъ, онъ носилъ отпечатокъ новѣйшаго вкуса и большей аристократичности. Улицы были шире и правильнѣе, дома больше и богаче разукрашены какъ снаружи, такъ и внутри. Верхніе этажи не выдвигались надъ нижними на середину улицы, какъ во Франкфуртѣ, а образовывали прямую вертикальную стѣну. Особенно поразили его своими размѣрами большія гостинницы; онѣ походили скорѣе на маленькіе города; въ своихъ "возвышавшихся до небесъ" стѣнахъ онѣ заключали нѣсколько дворовъ и выходили фасадомъ на двѣ улицы, какъ напримѣръ, гостинница "Огненный шаръ", между старымъ (теперешней университетской улицей) и новымъ рынкомъ, въ которой онъ самъ поселился, или Ауэрбахсгофъ, который называли "Маленькимъ Лейпцигомъ" и винный погребъ котораго и тогда уже пользовался широкой извѣстностью благодаря посѣщенію его Фаустомъ. Далѣе, великолѣпнымъ украшеніемъ города служили большіе частные сады, устроенные въ строгомъ вкусѣ того времени. "Они такъ прекрасны, пишетъ Вольфгангъ Корнеліи въ декабрѣ 1765 г., что я никогда въ жизни не видѣлъ ничего подобнаго; можетъ быть я тебѣ пришлю какъ-нибудь видъ въѣзда въ Апелійскій садъ. Онъ безподобенъ. Когда я былъ тамъ въ первый разъ, то думалъ, что вхожу въ Елисейскія поля".
   Его частная жизнь сложилась также весьма пріятно. Тѣ семейства, которымъ онъ былъ рекомендованъ, приняли его самымъ радушнымъ образомъ; превосходный театръ представлялъ заманчивое удовольствіе; обѣдалъ онъ ежедневно у придворнаго совѣтника Лудвига вмѣстѣ со многими другими молодыми людьми, почти исключительно студентами-медиками; обѣды эти отличались необыкновеннымъ оживленіемъ и притомъ были такъ вкусно изготовлены, что онъ, облизываясь, описывалъ своему другу Ризе и сестрѣ Корнеліи тѣ удивительно лакомыя кушанья, которыя подавались къ столу. Наконецъ и профессора при первомъ знакомствѣ совершенно очаровали его, если только онъ пишетъ правду своему отцу, а не пускается въ дипломатическія хитрости. "Вы не повѣрите", говорится въ одномъ письмѣ отъ 13-го октября, "что за прелесть -- профессоръ. Я пришелъ въ настоящій восторгъ, когда увидѣлъ нѣкоторыхъ изъ этихъ людей во всемъ ихъ великолѣпіи. Nil istis splendidius gravi us ac honoratius. Oculomm aoimique aciem ita mibi perstrinxit autoritas gloriaque eorum, ot nullos praeter honores Professnrae alios sitiam" {"Нѣтъ ничего болѣе блестящаго, достойнаго и почетнаго. Ихъ видъ и ихъ слава такъ ослѣпили мои глаза и мою душу, что я не жажду никакой другой цѣли, какъ профессорской каѳедры".}. Сынъ при этомъ подразумѣвалъ, какъ мы знаемъ, каѳедру изящныхъ наукъ, отецъ-же могъ подумать, что онъ имѣетъ въ виду юридическую каѳедру, которая была-бы хорошей переходной ступенью къ высшей служебной карьерѣ.
   Итакъ лейпцигское небо ласково улыбалось студенту въ первыя недѣли его пребыванія въ городѣ. Но скоро тучи стали набѣгать одна за другой, и нашъ птенчикъ пересталъ такъ весело щебетать и понемногу замолкъ.
   Въ числѣ лицъ, которымъ Гете былъ рекомендованъ, находился придворный совѣтникъ Беме, занимавшій каѳедру исторіи и Государственнаго права. Со свойственнымъ юности простодушнымъ идеализмомъ Гете открылъ ему свое намѣреніе отказаться отъ юриспруденціи и посвятить себя изученію древнихъ языковъ и поэзіи. Но признаніе его упало на самую неподходящую почву. Вмѣсто того, чтобы поддержать его въ этомъ стремленіи, профессоръ облилъ его ушатомъ холодной воды въ формѣ всякихъ практическихъ соображеній и нападокъ на изящныя науки. Ужъ если онъ непремѣнно хочетъ ближе ознакомиться съ древнимъ міромъ, говорилъ профессоръ, то вѣдь это возможно и на юридическомъ поприщѣ, и во всякомъ случаѣ онъ не долженъ дѣлать этотъ шагъ безъ позволенія родителей. Нѣсколько времени спустя, бесѣда съ г-жей Беме, умной и симпатичной женщиной, довершила начатое ея мужемъ обращеніе юноши на путь истины. Молодому орлу подрѣзали крылья, и онъ съ грустью обрекъ себя на летаніе въ низменныхъ сферахъ полезныхъ наукъ.
   Еще болѣе опечалился онъ, когда г-жа Беме строго раскритиковала нѣсколько его стихотвореніи, которыя онъ показалъ ей, не называя автора. А такъ какъ профессора Морусъ и Блодіусъ при случаѣ поддержали этотъ безжалостный приговоръ и даже привели въ подтвержденіе вѣскіе аргументы, то поэта охватили такая ярость и такое презрѣніе ко всему, созданному имъ до сихъ поръ и въ поэзіи и въ прозѣ, что онъ безъ всякаго милосердія бросилъ въ огонь почти всѣ свои творенія, привезенныя изъ Франкфурта. Его квартирная хозяйка, добрая старушка, г-жа Штраубе, не на шутку испугалась, когда весь домъ наполнился дымомъ отъ этого геройскаго ауто-да-фе. Можетъ быть, Вольфгангу было-бы легче перенести гибель своего дѣтища, если-бы въ немъ не была подорвана вѣра въ его поэтическое дарованіе, но отзывы г-жи Беме и профессоровъ разрушили ее и отравили то удовольствіе, которое давали ему минуты творчества.
   Къ этому разочарованію присоединилось вскорѣ другое, не менѣе жестокое -- разочарованіе въ университетскихъ профессорахъ, наступившее, какъ только прошелъ первый пылъ восторга. Правда, на тѣхъ факультетахъ, которые онъ посѣщалъ, было нѣсколько выдающихся людей, пользовавшихся громкой славой. Но что могли они дать такому развитому и уже такъ много знавшему юношѣ съ пытливымъ умомъ, стремившимся проникнуть въ самую суть вещей? Между философами блисталъ Эрнести; это былъ добросовѣстный и хорошій толкователь классическихъ авторовъ и методическій критикъ Библіи, но при этомъ въ немъ не было никакой самобытности творческой мысли. Гете прослушалъ у него лекцію о Цицеронѣ какъ ораторѣ и кое-что, конечно, вынесъ изъ нея; но то, что собственно интересовало его, а именно эстетическое значеніе, осталось для него неразъясненнымъ. Нѣсколько больше пользы извлекъ онъ изъ личнаго знакомства съ однимъ изъ коллегъ Эрнести, профессоромъ Моруеомъ, молодымъ человѣкомъ лѣтъ тридцати, съ которымъ онъ вмѣстѣ обѣдалъ у придворнаго совѣтника Лудвига, и который, разговаривая съ нимъ, какъ частный человѣкъ, раскрылъ ему глаза на недостатки новѣйшей нѣмецкой литературы. Между тѣмъ спеціалисты по этому предмету, Гсллертъ и Готшедъ, были менѣе всего способны внести въ свои лекціи элементъ здоровой, живительной критики. Что касается Готшеда, то онъ-то именно и создалъ ту безцвѣтную и скучную эпоху, къ которой примыкало молодое поколѣніе. Когда Гете пріѣхалъ въ Лейпцигъ, Готшедъ уже отжилъ свое время, слава его поблекла. При этомъ, потерявъ свой литературный авторитетъ, онъ не съумѣлъ удержаться на извѣстной высотѣ даже какъ человѣкъ. "Весь Лейпцигъ презираетъ его, съ нимъ никто не знакомъ", пишетъ Вольфгангъ -- Ризе. Весной 1766 г. онъ посѣтилъ его вмѣстѣ со Шлоссеромъ и увѣковѣчилъ это посѣщеніе въ своей "Поэзіи и Правдѣ" великолѣпною жанровою картиной, которая останется Навсегда чудной эмблемой, олицетворяющей старое и новое время въ моментъ рѣшительнаго поворота нашей литературы.
   Къ Геллерту, наоборотъ, всѣ отъ мала до велика относились съ необычайнымъ уваженіемъ. Но при ограниченности его кругозора онъ не могъ удовлетворить Гете. Изъ его лекцій по исторіи литературы и по эстетикѣ молодой слушатель если и вынесъ что-нибудь, то развѣ только кое-какой ученый матеріалъ, потому что собственно о самой сущности поэзіи, выливающейся изъ переполненнаго сердца подъ вліяніемъ искренняго чувства, Геллертъ не имѣлъ никакого понятія, Въ продолженіе всѣхъ его лекцій о вкусѣ Гете ни разу не слышалъ, чтобы онъ такъ или иначе, съ похвалой или порицаніемъ, упомянулъ хотя-бы одно изъ громкихъ именъ того времени: Клопштока, Клейста, Виланда, Геснера, Глейма, Лессинга, Герстенберга. Его лекціи по различнымъ вопросамъ морали производили сразу довольно сильное впечатлѣніе, такъ какъ свидѣтельствовали о прекрасныхъ качествахъ его.благородной и сострадательной души; но вслѣдъ затѣмъ критика брала верхъ и разрушала минутный успѣхъ. Его практическія упражненія, состоявшія въ. разныхъ письменныхъ работахъ на нѣмецкомъ и латинскомъ языкахъ, съ цѣлью выработать пониманіе и стиль, также не могли нравиться юношѣ; Геллертъ не любилъ стиховъ въ сочиненіяхъ, а страстная порывистая проза ученика приводила робкаго учителя въ недоумѣніе и вызывала съ его стороны порицаніе. Скоро Гете перешелъ на практическіе уроки къ Клодіусу, младшему коллегѣ Геллерта, который относился съ большей терпимостью къ стихамъ и даже самъ писалъ ихъ, но его стихи были такъ переполнены устарѣлыми, реторическими витіеватостями, что вызывали со стороны геніальнаго слушателя злыя насмѣшки по адресу ихъ автора.
   Такое-же чувство неудовлетворенности вынесъ Гете изъ лекцій по философіи. Ему казалось, что о сущности вещей, міра и Бога онъ знаетъ приблизительно столько-же, сколько и учителя, и что все ихъ ученіе часто не выдерживаетъ строгой критики. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что къ концу семестра философія профессора Винклера потеряла для него всякій интересъ, и что, слушая почтеннаго профессора, онъ думалъ гораздо болѣе объ оладьяхъ, которыя вынимались изъ печки какъ разъ во время этой лекціи и ради которыхъ онъ часто уходилъ, не дослушавъ ея. Но зато лекціи того-же профессора по физикѣ имѣли для него большое значеніе, такъ что даже спустя много лѣтъ, въ своемъ ученіи о цвѣтахъ, онъ все еще вспоминаетъ о нихъ. Что-же касается профессоровъ той науки, которой онъ долженъ былъ посвятить себя спеціально, то есть юристовъ, то ихъ лекціи не могли-бы плѣнить его даже въ томъ случаѣ, если-бы отличались болѣе основательнымъ изученіемъ предмета и болѣе талантливой передачей, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ.
   Такимъ образомъ университетъ, отъ котораго онъ ждалъ такъ много, къ концу перваго семестра уже потерялъ для него свое обаяніе и сдѣлался въ его глазахъ не чѣмъ инымъ, какъ разсадникомъ безплодной учености и блѣдныхъ общихъ выводовъ безжизненной мудрости. Знакомство съ лейпцигскимъ обществомъ понемногу приняло тоже несимпатичный характеръ. То, что одежда его, манеры, не понравились и шокировали лейпцигцевъ, онъ перенесъ легко; когда его рѣчь встрѣтила то-же порицаніе, онъ почувствовалъ себя нѣсколько задѣтымъ за живое; но когда не захотѣли признавать его мнѣній, когда стали требовать отъ него свѣтскихъ дарованій въ родѣ карточной игры и танцевъ, которыхъ онъ терпѣть не могъ, то онъ не на шутку разсердился и оскорбился. Онъ, бывшій во Франкфуртѣ предметомъ общаго удивленія и общимъ баловнемъ, котораго, какъ внука городского головы, тамъ всѣ на рукахъ носили, здѣсь самъ по себѣ ничего не значилъ, и если хотѣлъ играть какую-нибудь роль въ обществѣ, то долженъ былъ сообразоваться съ требованіями лейпцигскаго свѣта. Онъ былъ слишкомъ гордъ и при всей своей неустойчивости слишкомъ увѣренъ въ себѣ, чтобы покориться, и предпочелъ удалиться отъ общества. Въ этомъ добровольномъ уединеніи онъ часто впадаетъ въ меланхолическое настроеніе, и тотъ самый Гете, который но прибытіи въ Лейпцигъ весело писалъ друзьямъ: "представьте себѣ птичку на зеленой вѣткѣ, счастливую и довольную -- вотъ моя жизнь", черезъ полгода жалуется въ одномъ стихотвореніи: "Единственное наслажденіе испытываю я, когда, удаляясь отъ всѣхъ, лежу на берегу ручья подъ ивами, могу думать о моихъ милыхъ. Тогда мое сердце наполняется скорбью, глаза омрачаются, а тотъ ручей, который такъ кротко журчалъ моему слуху, теперь несется стремительно и бурно..."
   

5. Кетхенъ, Шенкопфъ, Беришь, Эзеръ.

   Въ началѣ втораго семестра Вольфгангъ былъ обрадованъ пріѣздомъ двухъ франкфуртскихъ друзей: маленькаго, кривоногаго, веселаго Горна (прозваннаго Гернхенъ) и Іоанна-Георга Шлоссера, будущаго мужа Корнеліи. Первый пріѣхалъ въ Лейпцигъ съ тѣмъ, чтобы приняться за науки, послѣдній же остановился въ немъ только проѣздомъ. Шлоссеръ былъ на 10 лѣтъ старше Вольфганга и уже нѣкоторое время занимался адвокатурой во Франкфуртѣ. Но дѣло это не могло удовлетворить его умъ, стремившійся къ разрѣшенію общимъ вопросовъ, и потому онъ бросилъ адвокатуру и принялъ мѣсто личнаго секретаря и педагога у герцога Фридриха-Евгенія Виртсмбергскаго, который командовалъ въ Помераніи драгунскимъ полкомъ, стоявшимъ въ Трентовѣ на Рогѣ. По дорогѣ туда онъ остановился на нѣсколько недѣль въ Лейпцигѣ и все это время постоянно видѣлся съ Гете. Юноша чувствовалъ сильное влеченіе къ этому серьезному положительному человѣку, который своимъ спокойствіемъ и увѣренностью представлялъ полную противоположность ему самому, съ его неустоявшимся и живымъ характеромъ, и потому дѣйствовалъ на него еще сильнѣе; кромѣ того, Шлоссеръ внушалъ ему глубокое уваженіе своимъ основательнымъ и разностороннимъ образованіемъ. Молодые люди проводили ежедневно долгіе часы въ оживленныхъ и плодотворныхъ бесѣдахъ, дававшихъ сильный толчекъ поэтическимъ стремленіямъ Вольфганга. Но независимо отъ этого временно-освѣжающаго дѣйствія на умъ и душу Гете, пріѣздъ Шлоссера имѣлъ для меланхолично-настроеннаго юноши еще болѣе важное значеніе. Шлоссеръ остановился у виноторговца Шеикопфа (въ Брюлѣ) и уговорилъ Гете приходить туда каждый день обѣдать, вмѣстѣ съ нимъ. Общество, собиравшееся за столомъ, состояло изъ будущаго бургомистра Лейпцига, асессора Германа, славнаго малаго и притомъ человѣка съ большимъ художественнымъ вкусомъ, свѣтскаго гофрата Пфейля, тихаго Цахаріэ, брата поэта, Фальстафа Кребеля, редактора географическихъ и генеалогическихъ указателей, и нѣсколькихъ студентовъ-дворянъ изъ русскихъ остзейскихъ провинцій. Всѣ эти люди очень скоро полюбили Вольфганга, и по разсказу поэта, имъ не стоило большого труда уговорить его продолжать и послѣ отъѣзда Шлоссера обѣдать вмѣстѣ съ ними. Мы тѣмъ охотнѣе вѣримъ этому, что для юноши въ домѣ Шенкопфа нашелся магнитъ болѣе сильный, чѣмъ почтенные, образованные, добрѣйшіе посѣтители его обѣдовъ. Этимъ магнитомъ была дочь хозяина, Анна-Екатерина Шенкопфъ, которую Гете называетъ Энхенъ, или Аннета, хотя собственно ея уменьшительное имя было Кетхенъ. Послѣ первыхъ же дней знакомства, сердце юноши воспылало страстью къ этой дѣвушкѣ, и съ этой минуты его отношенія къ ней сдѣлались центромъ всей его лейпцигской жизни. Всѣ, кто зналъ Кетхенъ Шенкопфъ, въ одинъ голосъ хвалятъ ее. У нея была красивая фигура и пріятное, открытое лицо; она была умна, натуральна, весела, съ маленькимъ оттѣнкомъ плутовства, и обладала честнымъ добрымъ сердцемъ, способнымъ горячо любить. Горнъ, жившій у Шенкопфа, называетъ ее самой добродѣтельной и во всѣхъ отношеніяхъ прекрасной дѣвушкой и увѣряетъ своего друга Моорса, что Гете и Кетхенъ какъ будто созданы другъ для друга. Гете любилъ ее со всѣмъ пыломъ и всею серьезностью, свойственными идеально-настроенной юности, Но тѣмъ не менѣе съ самой первой минуты своей страсти онъ сознавалъ, что она никогда не можетъ стать его женой, что наступитъ часъ, когда долгъ и необходимость заставятъ его разстаться съ ней. Поэтому въ спокойныя минуты онъ строго осуждалъ себя за свое ухаживанье, которое должно было пробудить въ Кетхенъ несбыточныя надежды, но, несмотря на это, не только не старался побороть свое увлеченіе, а наоборотъ въ теченіе цѣлыхъ двухъ лѣтъ предоставлялъ ему полную свободу. Въ основѣ такого поведенія лежитъ извѣстная нравственная слабость Гете, которую, въ виду его серьезнаго отношенія къ этому роману, нельзя даже объяснить студенческимъ легкомысліемъ, тѣмъ болѣе, что то же самое явленіе неоднократно повторялось въ жизни поэта, когда онъ былъ уже въ болѣе зрѣломъ возрастѣ. Несомнѣнно также и то, что сознаніе безцѣльности этой любви не было вызвано въ немъ какимъ-либо внѣшнимъ обстоятельствомъ. Въ этомъ случаѣ имъ не руководили ни страхъ, что отецъ никогда не согласится на такой бракъ (страсть дала-бы ему силу, или по крайней мѣрѣ необходимое мужество, чтобы сломить всѣ препятствія), ни еще менѣе сословная гордость по отношенію къ дѣвушкѣ, которая, говоря его словами, не имѣла ни положенія, ни состоянія; въ письмѣ къ Моорсу онъ съ презрѣніемъ говоритъ о такого рода соображеніяхъ. Но одна только мысль на половину сознательная, на половину безсознательная незыблемо стояла передъ его глазами -- мысль, что ему нужно во что бы то ни стало выпить до дна полную чашу жизни, и что онъ не долженъ заключать свое существованіе въ неподвижныя рамки до тѣхъ поръ, пока не будетъ достигнута какая-то смутно предчувствуемая, высшая цѣль жизни. Къ этой цѣли его влекла непреодолимая, почти сверхъестественная сила. Съ другой стороны, съ такой-же непреодолимой силой говорила въ немъ его страсть къ Кетхенъ, которая при его пылкой натурѣ принимала совершенно небывалые размѣры. Эти двѣ чудовищныя, демоническія силы боролись въ душѣ его и своимъ натискомъ разрушали всѣ встававшіе между ними доводы разсудка и требованія совѣсти. То-же явленіе не разъ повторялось въ позднѣйшей жизни поэта. Легко себѣ представить, какъ онъ долженъ былъ жестоко страдать въ этой борьбѣ, особенно при его способности изобрѣтать себѣ мученія. Онъ впадалъ въ самыя противуположныя настроенія, дѣлался жертвой дикихъ фантазій, метался изъ стороны въ сторону, мучился самъ, мучилъ свою возлюбленную и даже всѣхъ окружающихъ, такъ что наконецъ это становилось совсѣмъ невыносимо. Вотъ почему, вспоминая эту эпоху своей жизни въ "Поэзіи и Правдѣ," Гете безпрестанно называетъ себя капризнымъ, причудливымъ, безпокойнымъ, упрямымъ и т. п. именами; недавно открытыя письма къ Боришу, относящіяся къ тому времени, а также и "Причуды влюбленнаго" вполнѣ подтверждаютъ такое мнѣніе поэта о самомъ себѣ.
   Обратимся теперь къ письмамъ, какъ къ самому вѣрному источнику, и прослѣдимъ по нимъ дальнѣйшее развитіе его отношеній къ Бетхенъ Это дастъ намъ возможность не только глубже заглянуть въ душу этого необыкновеннаго человѣка и нарисовать себѣ вѣрную картину его нравственнаго истязанія, но заставитъ также оцѣнить раннее величіе его какъ поэта, потому что эти письма суть ничто иное, какъ прототипъ Вертера, переполненный юношескими взрывами и бурными импровизаціями. Гете влюбился въ Кетхенъ въ концѣ апрѣля 1766 г.; она тоже отъ всего сердца полюбила его, хотя и была на три года старше. Да и кто-бы могъ устоять передъ обаяніемъ этого необыкновеннаго, хотя и нѣсколько страннаго, юноши, когда онъ открывалъ сокровища своего ума и сердца! Отъ родителей Кетхенъ влюбленные скрывали свою любовь; въ ихъ глазахъ они представляли ее просто какъ взаимную симпатію, потому что чувствовали, что родители непремѣнно разстроили-бы романъ дочери съ такимъ знатнымъ господиномъ, сознавая, что эта любовь не можетъ кончиться бракомъ. Для лучшаго отвода глазъ Гете началъ ухаживать за одной дѣвицей изъ общества, разсчитывая вскорѣ бросить это яко-бы надоѣвшее ему ухаживаніе. Любовь къ Кетхенъ заставляла студента Вольфганга не только обѣдать въ гостинницѣ Шенкопфа, но заходить туда и вечеромъ, чтобы утолить свой голодъ и жажду, а также проводить въ промежуткѣ между обѣдомъ и ужиномъ не мало времени то внизу въ гостиницѣ, то на верху въ квартирѣ Шенкопфовъ. Кромѣ этихъ частыхъ посѣщеній, которымъ благопріятствовала сама судьба, пѣніе, музыкальныя упражненія и театральныя представленія доставляли ему еще особые случаи заходить въ милый его сердцу домъ на Брюлѣ и по возможности дольше засиживаться тамъ.
   Лѣтпіе мѣсяцы 1766 г. прошли въ безоблачномъ блаженствѣ любви. Появившійся въ это время соперникъ только еще болѣе увеличивалъ счастье Вольфганга, наполняя его сознаніемъ своего торжества. Гордый и довольный, сидя у "письменнаго стола своей малютки", отправившейся съ матерью и несчастнымъ ухаживателемъ въ театръ, пишетъ онъ въ началѣ октября гувернеру Беришу, съ которымъ незадолго передъ тѣмъ познакомился и близко сошелся {Подлинникъ написанъ по французски. Въ первые 2 года пребыванія въ Лейпцигѣ Гете часто прибѣгалъ къ французскому языку, чтобы упражняться въ немъ. По мѣрѣ того, какъ разросталась его страсть и какъ онъ все болѣе обращался къ природѣ, чуждый языкъ сталъ исчезать въ его письмахъ.}:
   "Очень пріятно наблюдать, какъ другой человѣкъ изъ всѣхъ силъ старается понравиться и не имѣетъ ни малѣйшаго успѣха, какъ онъ былъ бы радъ за каждый поцѣлуй вносить по 2 луидора въ кассу для бѣдныхъ и все-таки никогда ни одного не получитъ; а затѣмъ -- поглядѣть на себя самого, неподвижно сидящаго въ уголкѣ, и думать, что тотъ, другой, считаетъ меня дуракомъ, не знающимъ свѣтскаго обращенія, а я между тѣмъ, не выказывая возлюбленной никакихъ знаковъ вниманія, не говоря ей ни одного комплимента, пользуюсь отъ нея такими милостями, ради которыхъ тотъ готовъ былъ бы бѣжать въ самый Римъ.-- Когда она уходила, я тоже хотѣлъ уйти, но она воспротивилась этому и дала мнѣ ключъ отъ своего письменнаго стола, уполномачивая меня дѣлать и писать все, что я захочу. "Оставайтесь тутъ, пока я не вернусь", сказала она; "у васъ въ головѣ всегда есть какой-нибудь вздоръ, напишите-же его на бумагѣ въ стихахъ или въ прозѣ, какъ вамъ вздумается. Я ужъ сочиню что нибудь отцу, чтобы объяснить, зачѣмъ вы остались наверху; если онъ догадается, что подъ этимъ кроется, то будь, что будетъ". Она оставила мнѣ еще два прекрасныхъ яблока, подарокъ моего соперника. Я ихъ съѣлъ, они были удивительно вкусны".
   Нѣсколько дней спустя онъ извиняется передъ Беришемъ, что не принялъ его приглашенія на ужинъ. Онъ получилъ отъ своей милой записку съ требованіемъ какъ можно скорѣе явиться къ ней. "Я полетѣлъ туда, засталъ ее одну, вся семья была въ театрѣ. Боже, какое блаженство быть четыре часа подрядъ съ глазу на глазъ со своей возлюбленной. Мы и не замѣтили, какъ они прошли. Какое счастье дали мнѣ эти четыре часа!
   
   What pleasure, god! of like а flame to burn,
   A virtuous firethat ne'er to vice can turn,
   What volupty! when trembling in my arms,
   The bosom of my maid my bosom warmth!
   Perpetual kisses of her lips o'er flow,
   In holy embrace mighty virtue show,
   When I then, rapt, in never felt extase,
   My maid! I say, and she my dearest, says.
   When then my heart of love and virtue hot,
   Cries; come ye angels! Come! see and envy me not!
   
   Въ продолженіе зимы 1766--1767 г. его переписка (прекратившаяся съ Беришемъ) не даетъ намъ никакихъ дальнѣйшихъ свѣдѣній о его любовныхъ дѣлахъ. Въ маѣ 1767 г. онъ въ первый разъ упоминаетъ имя Кетхенъ въ письмѣ къ сестрѣ, говоря съ напускной небрежностью, что въ числѣ своихъ знакомыхъ онъ долженъ упомянуть также о маленькой Шенкопфъ. Это очень хорошая дѣвушка, которая соединяетъ прямоту сердца съ пріятной наивностью. Она смотритъ за его бѣльемъ и платьемъ, и за это онъ любитъ ее, но красота ея не трогаетъ его. Въ августѣ мы узнаемъ, что въ честь ея онъ назвалъ сборникъ своихъ стихотвореній "Аннета".
   Подошла осень. Его увлеченіе длилось уже полтора года. Волнуемый любовью, мучимый противорѣчивыми настроеніями, юноша дѣлался понемногу все взыскательнѣе, обидчивѣе, недовѣрчивѣе и требовалъ все новыхъ и болѣе несомнѣнныхъ доказательствъ того, что сердце Кетхенъ принадлежитъ ему безраздѣльно. "Легкія узы любви ты обращаешь въ тяжелыя цѣпи". Этимъ удачнымъ выраженіемъ Эридона-Гете характеризуются ихъ отношенія въ "Причудахъ влюбленнаго". Такимъ образомъ создалось болѣзненно натянутое положеніе, при которомъ всякое случайное и совершенно невинное обстоятельство вызывало тяжелый кризисъ. Такія случайныя обстоятельства явились во множествѣ, благодаря открывшейся въ это время ярмаркѣ.
   У Шенкопфовъ поселилось двое молодыхъ пріѣзжихъ, которые и обѣдали и ужинали у нихъ въ гостиницѣ. Это раздражало подозрительнаго влюбленнаго, и Кетхенъ, предчувствуя надвигающуюся грозу, заранѣе просила его, расточая ему самыя горячія ласки, не мучить ее ревностью, и клялась вѣчно принадлежать ему. "Но въ чемъ-же она можетъ клясться?" восклицаетъ изобрѣтательный любовникъ, "развѣ она можетъ поклясться, что никогда не будетъ смотрѣть другими глазами, чѣмъ теперь. развѣ она можетъ поклясться, что сердце не будетъ больше биться?.. Сегодня я стоялъ около нея и разговаривалъ, она играла лентами своего чепца. Тутъ вошелъ младшій изъ нихъ и спросилъ у матери карту для игры въ тарокъ; мать пошла къ конторкѣ, а дочь подняла руку и протерла себѣ глазъ, какъ будто въ него что-то попало. Вотъ это-то и приводитъ меня въ бѣшенство. Ты находишь, что я говорю глупости? Слушай дальше. Это движеніе моей дѣвицы я давно знаю. Какъ часто бывало прибѣгала она къ нему, чтобы подъ благовиднымъ предлогомъ закрыть рукой лицо, желая скрыть отъ матери свой румянецъ, свое смущеніе. Развѣ она не могла сдѣлать теперь того-же, чтобы обмануть любовника, какъ дѣлала прежде, чтобы провести мать?" -- Въ слѣдующемъ письмѣ онъ уже нѣсколько спокойнѣе. Онъ надѣется, что его предполагаемые соперники вскорѣ доведутъ другъ друга до сумасшествія. Но всего нѣсколько- дней спустя въ немъ опять поднимается буря сильнѣе прежняго. "Еще одна такая ночь", восклицаетъ онъ въ письмѣ къ Беришу отъ 13 октября, "и каковы бы ни были мои грѣхи, я все-же не попаду въ адъ. Ты, можетъ быть, спокойно спалъ, но ревнивый влюбленный, выпившій какъ разъ столько шампанскаго, сколько нужно, чтобы вызвать пріятный жаръ въ крови и воспламенить до крайнихъ предѣловъ воображеніе, не зналъ покою! Сначала я не могъ спать, ворочался въ постели, вскакивалъ, бѣсился; потомъ я усталъ и заснулъ; но сейчасъ же меня стали преслѣдовать глупые сны: снились какіе-то длинные люди, шляпы съ плюмажемъ, трубки съ табакомъ, разные фокусы; на этомъ я проснулся и послалъ все къ чорту. Затѣмъ въ продолженіе часа я спалъ спокойно, видѣлъ пріятные сны, мнѣ грезилось обычное выраженіе ея лица, я видѣлъ знаки, которые она дѣлала мнѣ съ порога, поцѣлуи, которыми дарила мимоходомъ, пробѣгая около меня, и послѣ того вдругъ, бр... она посадила меня въ мѣшокъ. Потомъ мнѣ представилось, что я далеко, далеко отъ нея, но все въ мѣшкѣ; мнѣ хотѣлось высвободиться, и я проснулся. Проклятый мѣшокъ не выходилъ изъ головы. Вдругъ мнѣ пришло на мысль, что я тебя больше не увижу (я это твердо рѣшилъ и теперь еще не совсѣмъ оставилъ свое намѣреніе), и почувствовалъ я это въ тотъ моментъ, когда отказался дать чорту 6 пфениговъ, чтобы выкупить изъ его когтей мою малютку. Меня била лихорадка, голова кружилась. Я перерылъ всю свою постель, съѣлъ кусочекъ носоваго платка и проспалъ до 8 часовъ на развалинахъ моего дворца, представляемаго постелью... Я буду благоразуменъ, что для влюбленнаго значитъ: буду молчать; я сдѣлалъ новое пріобрѣтеніе въ коллекцію пистолетовъ, которую началъ собирать во время этой ярмарки. Все равно, какъ я ни сердись, какъ ни шуми, это ничему не поможетъ! Ты вѣдь знаешь, какъ она умѣетъ зажать ротъ своими рѣчами; когда она пускаетъ въ ходъ свои уловки, обвинитель стоитъ передъ ней какъ дуракъ"...
   На слѣдующій день онъ пишетъ Корнеліи веселое съ виду письмо о разныхъ постороннихъ предметахъ, но не можетъ однако удержаться, чтобы не прибавить: е я веселъ, какъ апрѣльскій день, но это только минутное настроеніе, и я могу смѣло держать пари на десять противъ одного, что завтра какой-нибудь глупый вѣтеръ нагонитъ дождевыя тучи". 16-го у него происходитъ съ Кетхенъ глупая сцена изъ за какой-то зубочистки. Послѣ того въ продолженіе.14 дней онъ довольно спокоенъ. Постояльцы, пріѣзжавшіе на ярмарку, уѣхали; правда, на ихъ мѣсто явился новый соперникъ въ лицѣ его товарища студента Ридена, но Кетхенъ обращается съ нимъ такъ сурово, что Гете вполнѣ доволенъ. Это спокойное благоразумное настроеніе продолжается еще нѣкоторое время, въ теченіе котораго онъ не выходитъ изъ дому, вслѣдствіе ушиба, полученнаго при паденіи съ лошади. Но съ 8 ноября начинается для него опять цѣлая недѣля муки: въ чувствахъ Кетхенъ произошла рѣшительная перемѣна, передъ которой онъ чувствуетъ себя безсильнымъ.
   Послушаемъ его страстную исповѣдь Беришу въ теченіе этихъ дней.
   Во вторникъ 10 ноября, вечеромъ, въ 7 часовъ, онъ пишетъ:
   "О Беришъ, вотъ одна изъ мучительныхъ минутъ. Тебя нѣтъ, а бумага является холоднымъ утѣшеніемъ и не можетъ замѣнить твои объятія. О Боже, Боже!-- Дай мнѣ только опомниться, Беришъ, да будетъ проклята любовь! О, если-бы ты видѣть меня, если-бы ты видѣлъ несчастнаго, который весь кипитъ отъ ярости, не зная самъ, на кого ему обратить свой гнѣвъ, ты пожалѣлъ-бы меня. Другъ, другъ! Зачѣмъ ты у меня только одинъ?"
   Въ 8 часовъ:
   "Кровь моя течетъ ровнѣе, я могу говорить съ тобой спокойнѣе. Разумнѣе-ли? Богъ знаетъ. Нѣтъ, не разумно. Развѣ можетъ сумасшедшій въ припадкѣ бѣшенства говорить разумно? А я именно въ такомъ положеніи. Хоть-бы цѣпи были на этихъ рукахъ, чтобы я могъ впиться въ нихъ зубами...
   "Я очинилъ себѣ перо, чтобы отдохнуть. Посмотримъ, пойдетъ-ли теперь. Моя возлюбленная! Ахъ, она вѣчно будетъ ею. Видишь-ли, Беришъ, когда она приводитъ меня въ бѣшенство, тутъ-то я это и чувствую. Боже, Боже, зачѣмъ я такъ сильно люблю ее? Начну еще разъ. Аннета -- нѣтъ, не то. Погоди, погоди, я тебѣ все разскажу по порядку.
   "Въ воскресенье, послѣ обѣда, я отправился къ доктору Герману и въ три часа вернулся назадъ къ Шеикопфъ. Она ушла къ Оберманнъ, мнѣ въ первый разъ въ жизни захотѣлось попасть къ, нимъ, но я не зналъ, какъ это сдѣлать, и рѣшился отправиться къ Брейткопфъ. Пришелъ къ нимъ, но не находилъ себѣ покою. Еле высидѣвъ четверть часа, я спросилъ дѣвицу Брейткопфъ, не имѣетъ-ли она передать чего-либо Оберманнамъ по поводу репетицій "Минны". Она сказала, что нѣтъ. Я сталъ настаивать. Она хотѣла, чтобы я остался, а я хотѣлъ уйти. Наконецъ, разгнѣванная моими просьбами, она написала записку дѣвицѣ Оберманнъ, дала мнѣ ее, и я полетѣлъ внизъ. Какой радости я ожидалъ! Горе ей! Она испортила мнѣ эту радость. Я вошелъ. Мамзель Оберманъ распечатала записку; она заключала въ себѣ слѣдующее: "Что за странныя существа мужчины! Они измѣнчивы, сами не зная отчего. Только что успѣлъ г-нъ Гете придти сюда, какъ уже далъ мнѣ понять, что ваше общество ему пріятнѣе моего. Онъ требуетъ, чтобы я дала ему какое-нибудь порученіе, хоть какой-нибудь вздоръ. Онъ очень разсердилъ меня этимъ, но все-же я ему благодарна за то, что онъ даетъ мнѣ случай сказать вамъ, что я всегда отъ всей души ваша".
   "Мамзель Оберманнъ, прочтя письмо, стала увѣрять меня, что она не понимаетъ его, -- моя милая тоже прочла его и вмѣсто того, чтобы наградить меня за мой приходъ, поблагодарить за мою любовь, встрѣтила меня такой холодностью, что это не могло не броситься въ глаза какъ дѣвицѣ Оберманнъ, такъ и ея брату. Она продолжала держать себя такъ-же холодно весь вечеръ и весь слѣдующій день, и это поведеніе съ ея стороны такъ разсердило меня, что въ понедѣльникъ вечеромъ у меня сдѣлалась лихорадка, которая мучила меня всю эту ночь, бросая то въ ознобъ, то въ жаръ, и сегодня весь день не позволяетъ выйти изъ дому, -- не требуй-же, о Берингъ, чтобы я разсказывалъ объ этомъ хладнокровно. Боже!-- Сегодня вечеромъ посылаю внизъ, чтобы мнѣ принесли чего-нибудь поѣсть. Моя служанка возвращается и сообщаетъ, что она съ матерью въ театрѣ. Только что я дрожалъ въ лихорадочномъ ознобѣ, но при этомъ извѣстіи вся моя кровь обратилась въ пламя. А, она въ театрѣ! Въ то время, когда знаетъ, что ея возлюбленный боленъ! Боже! Это было дурно; но я простилъ ей. Я не зналъ, что играли. Какъ? Неужели она въ театрѣ съ тѣми? Съ тѣми! Это потрясло меня! Я долженъ знать... Я одѣваюсь и какъ сумасшедшій бѣгу въ театръ. Беру билетъ на галерею. Взлетаю на верхъ. О, новая бѣда! Зрѣніе мое слабо и не достигаетъ ложъ. Я думалъ, что сойду съ ума, хотѣлъ бѣжать домой за своимъ биноклемъ. Какой-то дрянной человѣчекъ, стоявшій рядомъ со мной, вывелъ меня изъ затрудненія: я увидѣлъ, что у него два бинокля, и въ самыхъ вѣжливыхъ выраженіяхъ попросилъ его одолжить мнѣ одинъ изъ нихъ, что онъ и сдѣлалъ.
   "Я посмотрѣлъ внизъ и нашелъ ея ложу -- о Беришь!-- Я нашелъ ея ложу. Она сидѣла съ краю, возлѣ нея какая-то маленькая дѣвочка, Богъ знаетъ кто такая, потомъ Петръ, потомъ мать... Но далѣе! Сзади ея стула въ очень нѣжной позѣ стоялъ г-нъ Риденъ. А! Представь себѣ? Представь себѣ меня на галереѣ съ биноклемъ!-- Каково мнѣ было видѣть это? Проклятіе! О Беришь, я думалъ, что голова моя разлетится отъ ярости. Играли "Миссъ Сару". Шульценъ исполняла роль миссъ, но я ничего не видѣлъ, не слышалъ. Глаза мои были прикованы къ ложѣ, и сердце трепетало. Онъ то наклонялся впередъ настолько, что маленькая дѣвочка, сидѣвшая рядомъ съ нею ничего не видѣла; то отступалъ назадъ, то наклонялся черезъ спинку стула и говорилъ ей что-то. Я скрежеталъ зубами и продолжалъ смотрѣть. Слезы выступали у меня на глазахъ, но это было отъ напряженія зрѣнія; во весь этотъ вечеръ я еще не могъ заплакать... Боже, Боже! Зачѣмъ я извинилъ се въ эту минуту! Да, я извинилъ ее. Я видѣлъ, какъ она холодно обращалась съ нимъ, какъ отворачивалась отъ него, какъ еле-еле отвѣчала ему, какъ онъ ей видимо надоѣдалъ,-- все это, казалось мнѣ, я видѣлъ. Ахъ, меня обольщалъ не столько мой бинокль, сколько сердце, я желалъ это видѣть. О Боже, да если-бы я и дѣйствительно видѣлъ все это, развѣ любовь ко мнѣ не была-бы послѣднею причиною, которой я приписалъ бы все происходившее!
   "..... Продолжаю свое повѣствованіе. Такъ я просидѣлъ четверть часа, не видя ничего кромѣ того, что я видѣлъ въ первыя пять минутъ. Вдругъ лихорадка охватила меня со всей своей силой, и одну минуту я думалъ, что сейчасъ умру; я отдалъ бинокль своему сосѣду и выбѣжалъ,-- не вышелъ, а выбѣжалъ изъ театра, и вотъ уже два часа сижу у тебя. Знаешь-ли ты человѣка, который при такомъ матеріальномъ благосостояніи, такихъ видахъ на будущее, такихъ преимуществахъ, былъ бы болѣе несчастливъ чѣмъ я? Если знаешь, то назови его, и я замолчу. Весь вечеръ я напрасно старался заплакать; зубы мои стучатъ, а когда скрежещешь зубами, плакать нельзя.
   "Опять новое перо. Опять нѣсколько минутъ отдыха.
   "О мой другъ! вотъ уже третій листъ. Я могъ-бы исписать тебѣ тысячу листовъ, не чувствуя усталости... Я проспалъ четверть часа на стулѣ, я право очень слабъ...
   "Какъ-то я проведу эту ночь? Мнѣ страшно становится при этой мысли... Я опять заснулъ, я очень слабъ. Завтра я выйду и увижусь съ ней. Можетъ быть ея несправедливая холодность ко мнѣ смягчилась. Если нѣтъ, то я увѣренъ, что вечеромъ приступъ лихорадки будетъ вдвое сильнѣе. Будь, что будетъ. У меня нѣтъ больше власти надъ собой. Какъ я поступилъ на-дняхъ, когда меня понесла моя необузданная лошадь? Я не могъ сдержать ее и видѣлъ, что мнѣ предстоитъ смерть или по крайней мѣрѣ ужасное паденіе. Я рѣшился и соскочилъ съ лошади. Тутъ у меня хватило мужества. Можетъ быть, я и не Богъ вѣсть какой отважный, и становлюсь отважнымъ только въ минуту опасности. Но теперь я въ опасности и все таки не чувствую въ себѣ никакой смѣлости. Боже! Другъ, понимаешь-ли ты, о чемъ я говорю? Покойной ночи. Мой мозгъ въ разстроенномъ состояніи. О если-бы солнце скорѣе взошло!..
   

Среда, рано утромъ.

   "Я провелъ ужасную ночь. Мнѣ снилась Сара. О Беришъ, я немного спокойнѣе, но не особенно. Сегодня я ее увижу. Мы репетируемъ нашу "Минну" у Оберманновъ, и она тамъ будетъ. О, если она вздумаетъ все еще холодно обращаться со мной! Я съумѣю наказать ее. Она узнаетъ самыя ужасныя мученія ревности. Но нѣтъ, нѣтъ, это свыше моихъ силъ.
   

Вечеромъ, въ 8 часовъ.

   "Какъ вчера въ это время все было совершенно иначе, чѣмъ теперь! Я снова перечелъ свое письмо и навѣрно разорвалъ-бы его, если-бы могъ стыдиться предстать передъ тобой въ своемъ настоящемъ образѣ. Эти бурныя желанія и столь-же бурная ненависть, это бѣшенство и любострастіе обрисуютъ тебѣ юношу, и ты пожалѣешь его.
   "То, что вчера дѣлало для меня цѣлый міръ адомъ, сегодня обратило его въ рай -- и онъ долго будетъ для меня раемъ, до тѣхъ поръ, пока не перестанетъ быть ни тѣмъ, ни другимъ.
   "Она была у Оберманновъ, и мы пробыли четверть часа одни. Больше намъ и не нужно было, чтобы помириться. Напрасно говоритъ Шекспиръ: "слабость твое имя, женщина"; скорѣе можно было-бы олицетворить слабость въ образѣ юноши. Она поняла свою несправедливость, болѣзнь моя тронула ее, и она бросилась ко мнѣ на шею и просила у меня прощенія; я простилъ ей все... У меня хватило духу скрыть отъ нея мою глупую выходку съ театромъ. "Знаешь, сказала она, мы были вчера въ театрѣ, ты не долженъ на это сердиться. Я усѣлась въ самый уголъ ложи и около себя посадила Лотхенъ, чтобы онъ не могъ ко мнѣ подойти. Онъ стоялъ все время сзади моего стула, но я избѣгала, насколько могла, говорить съ нимъ, я болтала со своей сосѣдкой но ложѣ и охотно перешла-бы къ ней".-- О, Берингъ, вчера я увѣрялъ себя, что видѣлъ все это, и вотъ теперь она говорила мнѣ то-же самое. Она! Обвивая руками мою шею!..
   "Покойной ночи, голова моя кружится, какъ вчера, только отъ другой причины. Сегодня у меня не было лихорадки; пока будетъ такая прекрасная погода, она, конечно, не возвратится. Покойной ночи...
   "Аннета кланяется тебѣ. Кажется, пора-бы кончить два листа. Боже милостивый! Что за мазня! Я снова все перечелъ, и думаю, что если-бы это было написано кѣмъ-нибудь постороннимъ, оно позабавило-бы тебя, но друга твоего ты пожалѣешь. Правда, я большой дуракъ, но въ то-же время и добрый малый. Такъ думаетъ Аннета, да и ты тоже, не правда-ли?"
   8 дней спустя онъ сообщаетъ Беришу, что Кетхенъ безконечно несчастна. Кое-какъ миръ снова былъ водворенъ. Но Гете продолжаетъ постоянно придираться къ Кетхенъ. 4-го декабря онъ пишетъ: "я въ скверномъ, въ очень скверномъ расположеніи духа"; 15-го декабря: "сажусь тебѣ отвѣчать потому, что я въ хорошемъ настроеніи, а погода у насъ теперь очень перемѣнчива". При этомъ онъ настолько добросовѣстенъ, что прибавляетъ: "во всѣхъ непріятностяхъ, которыя между нами происходятъ, виноватъ я. Она ангелъ, а я дуракъ".
   Зимній семестръ оконченъ, ему остается пробыть въ Лейпцигѣ только еще одинъ семестръ. Совѣсть говоритъ въ немъ громче, чѣмъ когда-либо, и требуетъ, чтобы онъ объяснился съ Кетхенъ.
   Въ мартѣ 1768 г. онъ пишетъ Беришу: "Слушай, Беришъ, я никогда не брошу эту дѣвушку, но я долженъ, я хочу уѣхать; она не должна быть несчастна, если и впредь будетъ также достойна меня, какъ теперь, Беришъ! Она должна быть счастлива. И все-таки я буду настолько суровъ, чтобы отнять у нея всякую надежду. Я долженъ сдѣлать это. Ибо кто подастъ дѣвушкѣ надежду, тотъ обѣщаетъ. Если она встрѣтитъ порядочнаго человѣка, если она можетъ быть счастлива безъ меня, я буду страшно радъ. Я знаю, чѣмъ я обязанъ ей, моя рука и состояніе принадлежатъ ей, она получитъ все, что я могу ей дать. Будь тотъ проклятъ, кто обезпечиваетъ себя, прежде нежели обезпечитъ дѣвушку, которую онъ сдѣлалъ несчастной. Она никогда не испытаетъ мученія видѣть меня въ объятіяхъ другой женщины, по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока я самъ не извѣдаю мучительнаго сознанія, что она принадлежитъ другому, да можетъ быть, даже и тогда я избавлю ее отъ итого ужаснаго чувства". Между тѣхъ появившаяся въ Кетхенъ сдержанность облегчила ему объясненіе съ ней, которое и послѣдовало наконецъ въ апрѣлѣ. 26-го этого мѣсяца онъ пишетъ Беришу: "Если-бы я могъ разсказать тебѣ все! Я не могу, это стоило-бы мнѣ слишкомъ много. Довольно съ тебя того, что мы разстались, мы счастливы. Это стоило мнѣ большого труда, но зато теперь я сижу какъ Геркулесъ, исполнившій свою задачу и любующійся результатомъ блистательной побѣды. Передъ объясненіемъ былъ ужасный моментъ, но оно наступило, мы объяснились, и теперь -- теперь только я знаю жизнь. Она самая лучшая, самая достойная любви дѣвушка... Берингъ, мы въ самыхъ лучшихъ дружескихъ отношеніяхъ, въ такихъ-же, въ какихъ находишься и ты съ ней; нѣтъ больше той близости, ни одного слова больше о любви, и такая радость, такое счастье... Беришъ, она ангелъ!"
   Эта горячая дружба не прекращалась и послѣ отъѣзда Гете изъ Лейпцига, и только послѣ того, какъ Кетхенъ сдѣлалась невѣстой доктора Банне, въ маѣ 1769, г., она потихоньку испарилась.
   Приблизительно около того времени, когда Гете началъ бывать у Шенкопфовъ, познакомился онъ и съ тѣмъ человѣкомъ, которому устно и письменно повѣрялъ свою любовь, радость и горе,-- съ Эрнстомъ Вольфгангомъ Беришемъ. Вплоть до своей поѣздки въ Италію Гете постоянно нуждался въ такомъ, болѣе пожиломъ, чѣмъ онъ самъ, духовникѣ, а Беришъ былъ на 11 лѣтъ старше его. Его душѣ съ ея бурными порывами необходимъ былъ человѣкъ, которому онъ могъ-бы изливать свою тревогу, и который умѣлъ-бы своимъ спокойствіемъ, яснымъ взглядомъ и глубокимъ сочувствіемъ уберегать его утлый челнъ отъ крушенія на волнующемся морѣ его смутныхъ влеченій и пылкихъ страстей. Такими людьми были для него: въ Лейпцигѣ Беришъ, позднѣе Зальцманъ, лотомъ Меркъ, и наконецъ, г-жа Штейнъ.
   Беришъ пріѣхалъ въ Лейпцигъ въ качествѣ гувернера двѣнадцатилѣтняго графа фонъ-Линденау и помѣстился въ гостиницѣ Ауэрбаха, въ двухъ шагахъ отъ квартиры Гете. Это былъ самый большой чудакъ, какого только можно себѣ представить. Прежде всего его наружность сама по себѣ производила довольно странное впечатлѣніе: онъ былъ худощавъ и хорошо сложенъ, черты его лица были рѣзки и крупны, среди нихъ особенно выдавался большой носъ; на головѣ онъ носилъ съ утра до ночи накладку изъ волосъ, одѣвался очень тщательно, но всегда въ сѣрый цвѣтъ, стараясь разнообразить его безконечными оттѣнками, и ходилъ постоянно въ чулкахъ и башмакахъ, со шпагой на боку и шляпой подъ мышкой, олицетворяя такимъ образомъ типъ щеголеватаго свѣтскаго человѣка во вкусѣ рококо. Это пристрастіе къ модѣ и напускная торжественность, съ которой онъ держалъ себя, какъ нельзя болѣе противорѣчили его внутреннему складу, насмѣшливо-критической жилкѣ, составлявшей главную особенность его натуры и заставлявшей его находить всегда возраженія противъ всего и всѣхъ. Но такъ какъ эти возраженія были всегда чрезвычайно остроумны, и такъ какъ при этомъ онъ не щадилъ самого себя, то представлялъ для своихъ друзей неисчерпаемый источникъ удовольствія. Своей веселой сатирой онъ поколебалъ вѣру Гете въ современныхъ писателей еще сильнѣе, чѣмъ сдѣлали это г-жа Беме и Морусъ; но къ собственнымъ произведеніямъ поэта онъ отнесся снисходительнѣе и даже поощрялъ его къ дальнѣйшей поэтической дѣятельности подъ тѣмъ условіемъ, однако, чтобы тотъ не печаталъ своихъ стиховъ. Зато онъ обѣщалъ ему тщательно и красиво переписать ихъ, что, по его увѣренію, было для нихъ гораздо большей честью, чѣмъ если-бы ихъ напечатали.. Это обѣщаніе онъ добросовѣстно сдержалъ, приложивъ къ исполненію его не мало труда. Его критика еще болѣе усилила отвращеніе Гете къ пустымъ высокопарнымъ фразамъ и укрѣпила въ немъ стремленіе къ естественности и правдѣ. Поэтому можно себѣ представить, какое удовольствіе доставило Беришу юмористическое стихотвореніе его молодого друга, въ которомъ тотъ избралъ мишенью для своего остроумія ходульный паѳосъ профессора Клодіуса. Гете облекъ свою сатиру въ форму хвалебнаго гимна въ честь пирожника Генделя и написалъ ее на стѣнѣ Генделевскаго дома, обильно изукрашенной другими надписями. Скоро послѣ этого на сценѣ была поставлена высоковарная драма Клодіуса "Медонъ", имѣвшая большой успѣхъ; тогда Горнъ прибавилъ къ стихотворенію еще нѣсколько строкъ, заключавшихъ въ себѣ намекъ на драму, и въ такомъ видѣ пустилъ его по городу. Вскорѣ оно сдѣлалось всѣмъ извѣстно; узнали также, въ какомъ кружкѣ оно было сочинено, и благовоспитанное лейпцигское общество сильно вознегодовало на виновниковъ такого постыднаго поступка. Изъ Лейпцига негодующая молва перенеслась въ Дрезденъ и возбудила тамъ неудовольствіе отца молодого графа Линденау, которому было очень непріятно, что гувернеръ его сына замѣшанъ въ такое некрасивое дѣло. Да и помимо этого графъ Линденау былъ недоволенъ Беришемъ. Этотъ послѣдній посѣщалъ общество дѣвушекъ, пользовавшихся не совсѣмъ хорошей репутаціей, и хотя Гете увѣрялъ, что онѣ были лучше, чѣмъ про нихъ говорили, но тѣхъ не менѣе мужчины находили у нихъ все, чего желали, Берингъ втянулъ также въ это знакомство и друзей своихъ, при чемъ, какъ опытный свѣтскій человѣкъ, принялъ на себя роль руководителя стратегическихъ дѣйствій. Дурная слава о кружкѣ Бериша не замедлила распространиться, и въ обществѣ съ неудовольствіемъ замѣчали, что даже во время прогулокъ съ молодымъ графомъ, онъ былъ окруженъ этими легкомысленными людьми и мало того -- даже водилъ съ собой своего воспитанника въ садъ общедоступныхъ красавицъ. Все это съ достодолжными преувеличеніями было передано графу лейпцигскими кумушками, и въ октябрѣ 1767 г. Беришъ лишился мѣста. Однако, онъ при этомъ ничего не потерялъ, такъ какъ, благодаря своимъ недюжиннымъ достоинствамъ, нашелъ кболѣе пріятную службу при Дессаускомъ дворѣ. Но эта перемѣна сильно огорчила и раздосадовала Гете, который такимъ образомъ лишился своего любимаго ментора. Онъ излилъ свои чувства въ нѣсколькихъ горькихъ одахъ, обращенныхъ къ Беришу; во второй изъ нихъ читаемъ:
   
   "Честный человѣкъ,
   Бѣги отсюда!
   Мертвыя болота,
   Октябрьскіе туманы
   Сливаютъ здѣсь во едино
   Свои испаренья.
   
   Родина
   Гадовъ подлѣйшихъ,
   Берлога
   Ихъ злости коварной!
   
   На берегу въ тростникѣ,
   Змѣя сладострастная дремлетъ
   Подъ яркими солнца лучами...
   Бѣги отъ нея!
   
   Бѣги изъ аллей, освѣщенныхъ
   Кроткимъ сіяньемъ луны!
   Туда собираются ночью
   Поганыя жабы!..
   
   Разлука съ Беришемъ имѣла для Гете большое значеніе. Гнѣвныя вспышки стали опять повторяться чаще и съ большей силой, и своими капризами онъ оскорблялъ не только Кетхенъ, но и другихъ преданныхъ ему людей. Такимъ образомъ, не отдавая себѣ въ этомъ отчета, онъ отталкивалъ отъ себя возлюбленную и друзей; въ то-же время онъ охотно и вполнѣ сознательно удалялся отъ кружка профессоровъ, такъ какъ личное знакомство съ ними понемногу наскучило ему еще болѣе, чѣмъ ихъ лекціи. Когда онъ, напримѣръ, являлся къ Геллерту, тотъ начиналъ его разспрашивать слезливымъ голосомъ, прилежно-ли онъ ходилъ въ церковь, кто его духовникъ, и пріобщается-ли онъ Святыхъ Тайнъ. Между тѣмъ Вольфгангъ какъ разъ въ ту нору стремился отдѣлаться отъ всякой связи съ церковью, и потому не слишкомъ удовлетворительно отвѣчалъ на эти разспросы. Такъ какъ за этимъ неизбѣжно слѣдовали упреки и сѣтованія, то онъ счелъ за лучшее не показываться больше Геллерту на глаза.
   Знакомство съ профессоромъ Бёме, которымъ онъ прежде такъ дорожилъ, тоже прекратилось со смертью г-жи Бёме, послѣдовавшей въ февралѣ 1767 г. Въ письмѣ къ Корнеліи онъ посвящаетъ ея памяти теплое прощальное слово, свидѣтельствуетъ, что она окружала его всегда материнскими попеченіями, и сознается, что всегда охотно слушалъ ея совѣ ты и огорчалъ ее только своей ненавистью къ карточной игрѣ. Съ мужемъ ея онъ съ самаго начала не особенно сошелся, теперь-же, когда между ними оборвалась связующая нить мягкаго женскаго вліянія, Гете сталъ избѣгать и этого профессора, тѣмъ болѣе, что боялся съ его стороны упрековъ за свое небрежное посѣщеніе университета.
   Кромѣ Шенкопфовъ, у него осталось только четыре семейныхъ дома, съ которыми онъ поддерживалъ знакомство: Брейткопфъ, Оберманнъ, Эзеръ и Штокъ. Семья Брейткопфъ жила въ Университетской улицѣ, въ домѣ "Серебрянаго Медвѣдя"; глава этой семьи былъ владѣльцемъ знаменитой издательской фирмы; онъ изобрѣлъ новый способъ печатать ноты при помощи подвижныхъ знаковъ; это былъ глубоко образованный человѣкъ, любитель искусства и коллекціонеръ. Оба его сына, учившіеся вмѣстѣ съ Гете въ университетѣ, отличались музыкальнымъ дарованіемъ: старшій изъ нихъ между прочимъ воспользовался своимъ талантомъ, чтобы положить на музыку первый появившійся въ печати сборникъ Гстевскихъ стиховъ, "Лейпцигскій пѣсенникъ". У нихъ было двѣ сестры: Констанція, за которой ухаживалъ Горнъ, и Вильгельмина. Музыкальные вечера и любительскіе спектакли постоянно вносили оживленіе въ домъ Брейткопфовъ, находившихся въ самыхъ тѣсныхъ отношеніяхъ съ семействомъ Оберманнъ Въ этомъ семействѣ, жившемъ наискось отъ Шенкопфовъ, тоже было двѣ дочери; одна изъ нихъ играла вмѣстѣ съ Гете въ "Миннѣ", Лессинга, которую неоднократно представляли у Оберманновъ въ теченіе зимы 1767-- 1768 г. Гете при этомъ выступалъ въ роли вахмистра.
   Въ томъ-же домѣ Серебрянаго Медвѣдя, въ нѣсколькихъ комнаткахъ подъ самой крышей, ютился граверъ Штокъ, много работавшій для фирмы Брейткопфъ; это былъ дѣльный работящій человѣкъ, который, несмотря на стѣсненныя обстоятельства, былъ всегда въ отличнѣйшемъ расположеніи духа. Гете упражнялся съ нимъ въ гравированіи и исполнилъ подъ его руководствомъ нѣсколько ландшафтовъ по Тиле, изъ коихъ два, -- посвященныхъ одинъ отцу, а другой ассесору Германну -- и теперь еще можно видѣть въ Гетевскомъ національномъ музеѣ; подлинныя мѣдныя доски хранятся въ лейпцигской городской библіотекѣ. Кромѣ того, у этого скромнаго художника онъ научился также вырѣзать по дереву и между прочимъ изготовлялъ на деревянномъ станкѣ ярлычки для Шенкопфа. Штокъ женился очень молодымъ, и у него были двѣ маленькія дочки, 5 и 7 лѣтъ, сдѣлавшіяся впослѣдствіи весьма извѣстными: одна изъ нихъ, Минна, вышла замужъ за Готфрида Кернера, а другая, Дора, сдѣлалась невѣстой писателя Губера. Гете былъ въ самыхъ близкихъ дружескихъ отношеніяхъ съ небольшой семьей гравера. Прелестную сцену изъ ихъ домашней жизни передаетъ намъ Фридрихъ Фёрстеръ со словъ г-жи Кернеръ. Дѣтямъ ежедневно давалъ уроки сухой педантъ-педагогъ. Такъ какъ въ распоряженіи семьи была только одна свободная комната, въ которой и сидѣли всѣ, то Гете часто приходилось присутствовать при этихъ урокахъ. "Однажды случилось, что насъ заставили при немъ читать вслухъ изъ книги Эсфири, и какъ разъ такую главу, которая казалась ему совершенно неподходящей для молоденькихъ дѣвочекъ. Нѣкоторое время Гете спокойно слушалъ; вдругъ онъ вскочилъ изъ-за рабочаго стола отца, вырвалъ у меня изъ рукъ Библію и, обращаясь къ нашему учителю, вскричалъ гнѣвнымъ голосомъ: "сударь, какъ вы можете давать читать маленькимъ дѣвочкамъ такія исторіи?" Нашъ преподаватель дрожалъ и трепеталъ, а Гете продолжалъ читать ему нотацію все въ болѣе и болѣе рѣзкомъ тонѣ,-- пока наконецъ мать не вмѣшалась въ это дѣло и не успокоила его. Педагогъ пробормоталъ что-то въ родѣ того, что: все-молъ это Слово Божіе, на что Гете* возразилъ ему: "изслѣдуйте всё, но сохраняйте въ памяти лишь то, что хорошо и нравственно". Потомъ онъ открылъ Новый Завѣтъ, перелисталъ его немного,нашелъ, что искалъ, и сказалъ, обращаясь къ моей сестрѣ: "вотъ, Дорхенъ, прочти-ка намъ это: это проповѣдь, и всѣ мы послушаемъ ее". Дора со страху заикалась и не могла читать; тогда Гете взялъ у меня изъ рукъ Библію, прочелъ намъ вслухъ всю главу, сопровождая свое чтеніе такими поучительными замѣчаніями, какихъ мы никогда не слыхали отъ нашего наставника". Въ награду за такія дружескія услуги г-жа Штокъ разсчесывала иногда его спутанные волосы, падавшіе густыми темными кудрями, и онъ съ удовольствіемъ отдавался въ ея руки.
   Гораздо больше значенія, чѣмъ всѣ поименованныя знакомства, имѣло для него знакомство съ Фридрихомъ Озеромъ, директоромъ учрежденной въ Плейсенбургѣ рисовальной школы. Гете началъ брать у него уроки, чтобы усовершенствоваться въ рисованіи и живописи. Но изъ этихъ уроковъ онъ вынесъ далеко не одно только простое усовершенствованіе въ художественной техникѣ. Эзеръ, какъ художественный талантъ, стоялъ невысоко, но зато онъ обладалъ тонкимъ, выдающимся для своего времени пониманіемъ искусства. По всѣмъ вѣроятіямъ, Винкельманъ только отъ него узналъ тайну греческаго идеала красоты, долгое время считавшагося единственнымъ идеаломъ красоты вообще,-- "благородную простоту и спокойное величіе". Этотъ идеалъ являлся какъ бы струей чистаго воздуха среди царившаго тогда вкуса рококо, и Эзеръ, самъ постоянно придерживаясь его, неустанно проповѣдывалъ его своему ученику и такимъ образомъ, отдаляя его отъ современной сухости и искусственности, вырабатывалъ въ немъ чистое, широкое и глубокое художественное пониманіе вещей. Съ искренней благодарностью сознавалъ Гете ту великую услугу, которую Эзеръ оказалъ ему въ этомъ отношеніи. По возвращеніи своемъ во Франкфуртъ, онъ пишетъ учителю: "Какъ я вамъ безконечно благодаренъ, дорогой профессоръ, за то, что вы указали мнѣ путь къ истинному и прекрасному... Своимъ пониманіемъ прекраснаго, своими знаніями, своими взглядами -- всѣмъ этимъ я обязанъ вамъ. Съ какой непреложной, очевидной ясностью понялъ я странную, почти непонятную аксіому, что мастерская великаго художника имѣетъ большее значеніе для развитія юнаго философа, юнаго поэта, чѣмъ всѣ совѣты житейской мудрости и критики." Въ томъ-же смыслѣ пишетъ онъ умной и симпатичной дочери профессора, Фредерикѣ, у которой онъ часто бывалъ, какъ въ городской квартирѣ ея отца въ Плейсенбургѣ, такъ и въ деревнѣ Делицъ и къ которой особенно охотно прибѣгалъ въ минуты мрачнаго настроенія, такъ какъ она умѣла своей житейской философіей разгонять его черныя мысли: "Великій ученый... нерѣдко относится съ презрѣніемъ къ наивной книгѣ природы, а между тѣмъ только то и истинно, что наивно. Кто стремится въ простотѣ, тотъ пусть продолжаетъ свой путь и молчитъ... Я этимъ обязанъ вашему дорогому отцу: онъ первый далъ моимъ мыслямъ такое направленіе".
   Благодаря тому-же Эзеру, онъ получилъ доступъ въ кабинеты лейпцигскихъ любителей искусства, какъ-то: Губера, Крейхауфа, Винклера, Рихтера, и познакомился съ ихъ коллекціями; это не только расширило его кругозоръ, но заставило его также понять зависимость художественнаго произведенія отъ историческихъ условій. Появившійся незадолго передъ тѣмъ "Лаокоонъ" Лессинга возбудилъ въ немъ въ другомъ направленіи сильную работу мысли по поводу искусства и художниковъ, и потому неудивительно, что у него родилось желаніе полюбоваться богатымъ собраніемъ сокровищъ искусства въ Дрезденѣ и такимъ образомъ провѣрить и еще болѣе развить свой вкусъ и художественное образованіе. Въ началѣ марта 1767 г. онъ совершилъ путешествіе въ столицу Саксоніи. Чтобы быть совершенно свободнымъ и въ то-же время не останавливаться въ одной изъ "разбойничьихъ гостиницъ", отъ которыхъ предостерегалъ его отецъ, онъ нанялъ квартиру у одного сапожника, родственника теолога Лимпрехта, жившаго въ Лейпцигѣ въ сосѣдней съ нимъ комнатѣ. Честный сапожникъ былъ въ жизни большимъ философомъ, любилъ работу и былъ чрезвычайно доволенъ тѣми узкими рамками, въ которыя поставила его судьба; его оригинальная, остроумная бесѣда, его быстрые и мѣткіе отвѣты доставляли величайшее удовольствіе молодому студенту; онъ старался отвѣчать въ томъ-же духѣ своему веселому мудрецу-хозяину, и въ свою очередь завоевалъ его симпатію. Такимъ образомъ, квартира Гете, несмотря на тѣсноту и незатѣйливость, вышла удачная; что-же касается главной цѣли его путешествія, картинной галлереи, то она превзошла всѣ его ожиданія. Прежде всего самое зданіе, великолѣпіемъ своей архитектуры и чистотой отдѣлки, своими сіяющими полами, блестящими рамами и торжественной тишиной, царившей всюду, поразило его и привело въ благоговѣйное настроеніе. О картинахъ и говорить нечего. Онъ не могъ досыта насмотрѣться на нихъ и пользовался всякой свободной минутой, чтобы насладиться ихъ созерцаніемъ. Главнымъ образомъ его плѣнили голландцы. Всѣ его занятія по части искусства какъ дома, такъ и въ Лейпцигѣ, подготовили его уже къ пониманію ихъ; къ тому-же они отвѣчали его влеченію къ природѣ и дѣйствительности. Напротивъ, для оцѣнки итальянцевъ у него не выработалось еще никакого мѣрила, и онъ осматривалъ ихъ бѣглымъ взглядомъ, принимая ихъ достоинства гораздо болѣе на вѣру, чѣмъ на собственный свой вкусъ. Одинъ изъ посѣтителей, осматривавшихъ галлерею въ одно время съ Гете, представилъ его главному директору, фонъ-Гагедорну, который показалъ молодому любителю искусства свои собственныя коллекціи, и отъ души наслаждался энтузіазмомъ юноши.
   Антиковъ, находившихся въ Дрезденѣ, Гете не осматривалъ, потому что, по его мнѣнію, онъ и съ картинной галлереей не могъ справиться. Но такому воздержанію вѣроятно способствовало также и скверное ихъ размѣщеніе въ павильонахъ и подъ навѣсами Большого сада, что дѣлало серьезный осмотръ почти невозможнымъ. Въ то время древнія статуи не имѣли еще для Дрездена другого значенія, кромѣ богатаго украшенія сада. Послѣ двѣнадцатидневнаго пребыванія въ столицѣ Саксоніи, съ громаднымъ запасомъ эстетическихъ впечатлѣній и массой свѣдѣній по исторіи искусства, Гете покидаетъ, наконецъ, "чудный" Дрезденъ.
   

6. Литературныя вліянія и собственныя сочиненія.

   Начался послѣдній семестръ. Гете продолжалъ все также плохо посѣщать университетъ. Непосредственная и ближайшая цѣль пребыванія въ университетѣ не была достигнута. Но тѣмъ не менѣе, подводя итогъ годамъ, проведеннымъ въ Лейпцигѣ, онъ могъ быть вполнѣ доволенъ ихъ результатомъ. Правда, онъ безъ зазрѣнія совѣсти пропускалъ лекціи и не только прикоснулся губами къ чашѣ радостей жизни, но даже хлебнулъ изъ нея нѣсколько большихъ глотковъ; однако, не смотря на это, онъ не тратилъ времени даромъ, и дни его проходили не въ однихъ только праздныхъ наслажденіяхъ. Номинально онъ продолжалъ изучать право; въ дѣйствительности-же занятія его распространялись на всю обширную область изящныхъ искусствъ и словесныхъ наукъ. Онъ съ жадностью поглощалъ все, что относилось къ этой области. Въ чемъ бы ни заключался процессъ усвоенія -- въ созерцаніи, упражненіи или чтеніи, требовалъ-ли онъ большого труда, или давался легко, Гете съ одинаково неутомимой настойчивостью доводилъ работу до конца. Его энергическія усилія достигнуть въ пластическихъ искусствахъ теоретическихъ познаній и практической; способности воспроизведенія, выработать себѣ собственное сужденіе и вкусъ -- были уже указаны выше. Для насъ гораздо важнѣе его литературныя занятія, которыми мы и займемся теперь.
   Въ своей автобіографіи Гете часто возвращается къ жалкому состоянію литературы въ эпоху его юности. То онъ называетъ эту эпоху расплывчатой, многорѣчивой и ничтожной, то говоритъ о вяломъ, водянистомъ стилѣ Готшеда, въ которомъ утопало почти все остальное, или о подражаніи пустымъ и водянистымъ произведеніямъ, что породило цѣлыя груды писаній, о которыхъ не осталось даже никакого воспоминанія, или же о безсодержательной, расплывчатой литературѣ, наполнявшей своими волнами нѣмецкій Парнасъ, и превосходнѣйшимъ символомъ которой служила "Ноахида" Бодмера. Куда ни взгляни, всюду вода, вода, ничего кромѣ воды. Тамъ-же, гдѣ вода сбѣжала, взорамъ представлялась широкая плоская равнина, на которой тамъ и сямъ виднѣлись подчищенные садики, тогда какъ его душа жаждала высокихъ горъ, таинственныхъ долинъ и темныхъ лѣсовъ. Съ инстинктомъ великаго генія онъ искалъ сильныхъ людей, движущихся, мыслящихъ и чувствующихъ со всей прирожденной непосредственностью, а между тѣмъ онъ находилъ всюду только пошлыхъ, робкихъ, старомодныхъ филистеровъ, или-же, когда авторъ уносился изъ міра дѣйствительности,-- сантиментальныхъ и жеманныхъ пастушекъ, которыя водили своихъ овечекъ гулять на розовой лентѣ и слушали, какъ играли на флейтѣ ихъ расфранченные и нѣжные пастушки. Кому случалось видѣть мейсенскій фарфоръ того времени, тотъ можетъ составить себѣ понятіе о господствовавшемъ въ ту эпоху вкусѣ. Къ фарфору Гете могъ относиться съ терпимостью, но литература приводила его въ отчаяніе.
   Не было почти никого, кто-бы могъ представить что нибудь другое и болѣе крупное подрастающему великану.
   Умъ его плѣнилъ Лессингъ. Съ истиннымъ одушевленіемъ, будучи уже на порогѣ старости, описываетъ онъ то огромное вліяніе, какое оказали на него сочиненія Лессинга во времена его студенчества. Онъ сравниваетъ "Лаокеонъ" съ лучомъ свѣта, упавшимъ на него сквозь темныя тучи. "Онъ перенесъ насъ изъ области узкаго созерцанія глазами въ свободныя сферы мышленія. Выраженіе, подававшее такъ долго поводъ къ недоразумѣніямъ: "ut picture poésie", было сразу устранено, разница между пластическимъ и словеснымъ искусствомъ сдѣлалась ясной и, какъ бы тѣсно ни соприкасались основанія того и другого, вершины ихъ съ этой поры представились разъединенными. Художникъ-пластикъ долженъ держаться въ строгихъ границахъ прекраснаго, тогда какъ художнику слова не возбраняется переступать и за нихъ. Первый работаетъ для внѣшнихъ чувствъ, которыя находятъ удовлетвореніе только въ прекрасномъ, послѣдній-же для воображенія, которое умѣетъ справляться и съ некрасивымъ. Какъ молніей освѣтились въ нашихъ глазахъ всѣ послѣдствія, вытекавшія изъ этой великолѣпной мысли, и вся прежняя критика, руководившая до тѣхъ поръ мнѣніями и изрекавшая приговоры, была отброшена, какъ изношенное платье".
   Нѣсколько далѣе Гете еще разъ прославляетъ великое значеніе такихъ главныхъ, основныхъ понятій, и говоритъ, что во время ихъ появленія они дали сильный толчекъ воспріимчивымъ умамъ и способствовали ихъ быстрому росту.
   Въ виду этого заявленія не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что "Лаокоонъ" имѣлъ огромное вліяніе на развитіе Гете. Но вліяніе это отнюдь не могло быть обусловлено тѣми положеніями Лессинга, которыя Гете особенно подчеркиваетъ въ этомъ мѣстѣ. Хотя Лессингъ, преданный греческому идеалу искусства, и защищаетъ съ жаромъ то положеніе, что| художникъ-пластикъ обязанъ держаться въ границахъ прекраснаго (подъ которымъ онъ разумѣлъ идеально прекрасную форму), но оно не принадлежитъ къ его основнымъ понятіямъ и не вытекаетъ изъ нихъ непосредственно. Менѣе всего могъ Гете сочувственно отнестись именно къ этому воззрѣнію, на основаніи котораго Лессингъ весьма невысоко цѣнитъ голландскую школу живописи и отводитъ второстепенное мѣсто пейзажу и портрету, какъ подражательнымъ низшимъ родамъ искусства. Это слишкомъ противорѣчило-бы его увлеченію голландской живописью, равнодушію къ итальянской, его усиленнымъ занятіямъ пейзажемъ и портретомъ, а равно и его тогдашнему идеалу прекраснаго, который не обусловливался исключительно гармоніей линій. Напротивъ мы не ошибемся, если скажемъ, что молодой Гете тотчасъ-же замѣтилъ пробѣлы, заключавшіеся въ понятіяхъ Лессинга о прекрасномъ. Но зато его должна была увлечь неподражаемая ясность, съ которою Лессингъ разграничиваетъ сферы поэзіи и живописи, до тѣхъ поръ смѣшивавшіяся, что вызывало въ головахъ пагубную путаницу. Тѣ главныя основныя положенія, что оба искусства, пользуясь различными средствами, вслѣдствіе этого принуждены воспроизводить различныя стороны дѣйствительности, и притомъ различнымъ способомъ, что поэтому живопись имѣетъ дѣло съ тѣлами, поэзія-же съ дѣйствіями, и въ то время какъ первая можетъ только обозначать дѣйствіе посредствомъ воспроизведенія тѣлъ, а вторая -- только намѣчать тѣла посредствомъ дѣйствія, -- эти главныя основныя положенія должны были блеснуть какъ молнія передъ взорами юноши, блуждавшаго, какъ и всѣ, въ царившемъ тогда туманѣ, и освѣтить многое, что до тѣхъ поръ казалось ему темнымъ и сбивчивымъ. Этимъ сразу былъ нанесенъ ударъ въ поэзіи описательному стихотворству, которому въ то время приносилось столько жертвъ, а въ живописи -- стремленію къ аллегоріи, въ которомъ утопало современное искусство съ Эзеромъ во главѣ, и въ которомъ Винкельманъ видѣлъ его высшую задачу. Не мало также должны были содѣйствовать восторгу юноши ученіе о плодотворномъ моментѣ въ живописи, о воспроизведеніи тѣлесной красоты въ поэзіи, топкія замѣчанія о Гомеровскомъ искусствѣ и многія другія глубокомысленныя частности, а также единственный въ своемъ родѣ, въ Германіи, стиль сжатый и въ то-же время такой блестящій, полный драматическаго движенія.
   О другомъ крупномъ критическомъ трудѣ Лессинга, "Гамбургской Драматургіи", Гете не упоминаетъ опредѣленно, хотя большая часть этого труда появилась въ свѣтъ ранѣе апрѣля 1768 г. Но не смотря на это, не подлежитъ сомнѣнію, что молодой студентъ прочелъ его и извлекъ изъ него всю пользу и все наслажденіе, какія онъ въ состояніи былъ дать ему. Борьба противъ неестественности, противъ чопорной правильности, противъ всего плоскаго, мелкаго и разслабленнаго, пониманіе народнаго духа (Ганевурстъ), защита верховныхъ правъ генія, постоянно повторяющіяся ссылки на Шекспира, какъ на неподражаемый образецъ,-- все это должно было захватить душу юноши, который инстинктивно шелъ въ томъ-же направленіи, и сообщить его инстинктивному стремленію ясность самосознанія.
   Въ это-же время, вѣроятно, познакомился Гете и съ "Письмами о литературѣ" (Literalurbriefe), и та опредѣленная смѣлость, съ какою Лессингъ находилъ въ народной пьесѣ о докторѣ Фаустѣ, пользовавшейся тогда всеобщимъ пренебреженіемъ, сцены, достойныя генія Шекспира, не могли не возбудить работу его мысли. Можетъ быть, только благодаря этому мнѣнію Лессинга, глазамъ Гете представилась вся глубина и благодарность сюжета въ драматическомъ отношеніи. На ряду съ критическими трудами Лессинга, Гете радостно привѣтствовалъ также одно изъ его поэтическихъ произведеній, а именно: "Минну фонъ-Барнгельмъ". Хотя молодой студентъ и не могъ еще оцѣнить, съ яснымъ сознаніемъ зрѣлаго ума, все значеніе Минны, какъ первой театральной пьесы, взятой изъ дѣйствительной жизни высшихъ классовъ, но онъ, безъ сомнѣнія, живо чувствовалъ, что она являлась чуднымъ подаркомъ націи и далеко превосходила все, что можно было найти въ тогдашней драматической литературѣ. Онъ принялся прилежно изучать экспозицію драмы, надѣясь извлечь изъ нея пользу для своихъ "Совиновниковъ". По его-же иниціативѣ эта превосходная вещь такъ скоро послѣ своего появленія въ свѣтъ была поставлена на сценѣ Брейткопфъ-Обермановскаго домашняго театра.
   Такому разностороннему глубокому воздѣйствію Лессинга на Гете ничуть не противорѣчивъ письмо послѣдняго къ лейпцигскому книготорговцу Рейху (20 февраля 1770), въ которомъ онъ называетъ своими истинными учителями только Эзера, Шекспира и Виланда. Далѣе, онъ прибавляетъ: "другіе указывали мнѣ на мои погрѣшности, эти-же учили, какъ ихъ исправить", и этимъ разъясняетъ дѣло. Критическія статьи Лессинга очистили и расширили его сужденія, указали ему, въ чемъ до сихъ поръ состояли его недостатки; но поэтическія творенія, въ которыхъ онъ находилъ указанія, какъ впередъ лучше писать, были для него неподражаемымъ образцомъ. Между нимъ и Лессингомъ, съ удивительной ясностью этого послѣдняго, его наклонностью къ эпиграммѣ и способностью однимъ штрихомъ ярко обрисовать предметъ, лежала непроходимая пропасть. Для Гете красота представлялась окутанною призрачнымъ сумракомъ, въ которомъ конечное незамѣтно сливалось съ безконечнымъ, и заключалась въ полнотѣ жизни и красокъ. Вотъ почему веселая задушевность и вкрадчивая грація Виланда, и смѣлая, страстная глубина Шекспира казались ему все-таки достижимыми, но поэзія Лессинга представляла собой недоступный для него міръ, и онъ съ самаго начала долженъ былъ понять, что всѣ усилія проникнуть въ него были-бы тщетны.
   "Изъ всѣхъ писателей Виландъ обладалъ самымъ лучшимъ темпераментомъ", говоритъ Гете въ "Поэзіи и Правдѣ". Это мнѣніе доказываетъ, что темпераментъ Виланда былъ наиболѣе родствененъ его собственному. И этимъ объясняется то необыкновенное уваженіе, которое многообѣщавшій юноша чувствовалъ къ Виланду, -- которому трудно найти другое объясненіе; ибо хотя среди моря безсодержательной расплывчатой поэзіи Готшеда-Геллерта-Вейса Виландъ и высился могучей скалой, и хотя Гете глубоко чувствовалъ огромный шагъ впередъ, сдѣланный имъ въ стилѣ, обрисовкѣ характеровъ и внутренней мотивировкѣ, несмотря на это, юноша, наслаждавшійся Шекспиромъ и Лессингомъ, не могъ не замѣтить слабыхъ сторонъ Виланда, выступавшихъ въ произведеніяхъ 1764--1768 годовъ,-- многословія, изнѣженности и легковѣсности, критическихъ отступленій и постояннаго верченія вокругъ одной и той-же неинтересной проблемы. Но Гете привлекалъ въ граціозномъ и болтливомъ швабскомъ поэтѣ свободный, легкій, свѣтскій характеръ, присущій его поэзіи и столь рѣдко встрѣчавшійся въ другихъ нѣмецкихъ поэтахъ, а равно и любовь его къ чувственно радостному и стремленіе выразить въ поэзіи этотъ жизненный элементъ въ привлекательной формѣ, примиряющей чувственное начало съ духовнымъ. На склонѣ лѣтъ, Гете разбирая въ частностяхъ то необычайное впечатлѣніе, которое произвелъ на него "Музаріонъ", приписываетъ его тому, что въ этомъ сочиненіи передъ его глазами какъ-бы вновь предстали и ожили античные образы; можетъ быть, это обстоятельство и содѣйствовало его благопріятному отзыву, но главнымъ образомъ, конечно, впечатлѣніе было особенно сильно благодаря тому, что въ первой книгѣ "Музаріона" въ отношеніяхъ Фаніаса и героини своенравный любовникъ встрѣтилъ разительное сходство съ его собственными отношеніями къ Кетхенъ. Вскорѣ послѣ лейпцигскаго періода Гете сдѣлался строгимъ критикомъ поэзіи Виланда, но то, что было въ ней хорошаго, всѣ ея прекрасныя особенности, онъ разработалъ еще болѣе, и на этой почвѣ выросли "Вильгельмъ Мейстеръ" и "Римскія элегіи".
   Кромѣ Лессинга и Виланда, изъ нѣмецкихъ писателей одинъ только Клопштокъ могъ имѣть значительное вліяніе на Гете. Но эра Блопштока уже миновала для него. Мальчикомъ онъ увлекался имъ, юношей-же не могъ уже оставаться въ рядахъ его послѣдователей, если не считать нѣкоторыхъ особенностей языка и размѣра. Серафическій элемеитъ Клопштока былъ вытѣсненъ вѣтренной музой Виланда, а патріотическій -- опостылѣлъ юношѣ, благодаря бездарному хору подражателей. Онъ предпочиталъ ужъ лучше военныя пѣсни какого-нибудь Глейма, или Рамлера, потому что онѣ были дѣйствительно написаны подъ вліяніемъ и во время войны, и потому отличались правдивымъ. внутреннимъ содержаніемъ. Пьесы лейпцигскаго антрепренера, театра Вейсе, съ которымъ онъ былъ и лично близко знакомъ, онъ смотрѣлъ съ удовольствіемъ, нисколько, однако, не заблуждаясь на счетъ полнаго отсутствія въ нихъ какого-либо серьезнаго значенія.
   Но несмотря на весьма низкое мнѣніе о всей массѣ нѣмецкихъ поэтовъ, выработавшееся въ немъ подъ вліяніемъ критики, какъ своей, такъ и чужой, онъ, насколько можно судить по нѣкоторымъ указаніямъ, знакомился почти со всѣми поэтическими произведеніями, появлявшимися въ печати. Благодаря этой страсти къ чтенію, у него накопились цѣлыя корзины нѣмецкихъ авторовъ, которыя въ послѣднемъ или предпослѣднемъ семестрѣ онъ сбылъ Лангеру, замѣнившему въ это время Бериша, чтобы получить отъ него взамѣнъ небольшое собраніе сочиненій греческихъ писателей, передъ которыми, подъ вліяніемъ Эзера, Винкельмана и Лессинга, онъ началъ преклоняться, какъ передъ истинными образцами. Однако, далѣе прекрасныхъ намѣреній его занятія греческой литературой пока не пошли.
   Одновременно съ этимъ росло также его знакомство съ новѣйшими иностранными литературами. Гольдони безпрестанно попадался ему на сценѣ лейпцигскаго театра, Корнеля онъ пробовалъ переводить, Руссо проглядываетъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ его писемъ, но болѣе всего онъ былъ занятъ Шекспиромъ. Отрывки, помѣщенные въ книгѣ Доддса "Beauties of Schakespeare", возбудили въ немъ интересъ къ этому писателю, и онъ съ жадностью набросился на него въ переводѣ Виланда. Разумѣется, его уголъ зрѣнія былъ еще слишкомъ малъ, чтобы онъ могъ сразу постигнуть все гигантское величіе британскаго поэта, хотя этотъ послѣдній и не сходилъ у него съ языка и хотя онъ изливалъ свою любовную скорбь въ аллегоріяхъ въ Шекспировскомъ духѣ. Но это первое ознакомленіе съ великимъ драматургомъ явилось для него могучимъ ферментомъ, и онъ уже чувствовалъ всю силу его, когда вскорѣ послѣ своего отъѣзда изъ Лейпцига назвалъ Шекспира въ числѣ своихъ настоящихъ учителей. При томъ всеобъемлющемъ умѣ, которымъ надѣлила Гете природа и который старался развить въ немъ отецъ, онъ не могъ ограничиться только изученіемъ искусства и изящной литературы. Его познанія охватывали несравненно болѣе широкую область, и онъ прилежно и съ живымъ интересомъ слѣдилъ за всѣми трудами болѣе или менѣе общаго содержанія по теологіи, медицинѣ, наукѣ права и философіи. Особенно занималъ его теологическій споръ о божественности или свѣтскости библіи, причемъ самъ онъ, сдѣлавшись раціоналистомъ подъ вліяніемъ лейпцигскаго умственнаго движеніи, примкнулъ къ партіи просвѣщенія.
   Такимъ образомъ, въ теченіе шести университетскихъ семестровъ, молодой студентъ воспринялъ огромный запасъ матерьяла по всѣмъ отраслямъ образованія. Пока еще это былъ не Фаустъ, но ученикъ, знавшій уже очень много, и желавшій знать все.

-----

   Полное несоотвѣтствіе съ разносторонностью и высокой степенью достигнутаго имъ образованія представляла собой сбивчивость его понятіи и ощущеній. Противоположныя направленія и различныя ученія, которыя отовсюду нахлынули на него, привели его умъ въ хаотическое состояніе, изъ котораго онъ освобождался весьма медленно.
   Въ сочиненіяхъ его, за исключеніемъ "Совиновниковъ", этотъ внутренній кризисъ почти нигдѣ не обнаруживается. Они зарождались въ его душѣ недостаточно глубоко для того, чтобы въ нихъ могли отразиться теченія, бушевавшія на днѣ ея. Дѣйствіе расхолаживающей критики г-жи Беме и господъ Клодіуса и Моруса скоро улеглось. Его творческія наклонности проявлялись съ такой непреодолимой силой, что передъ ней не могло устоять никакое сомнѣніе въ своемъ дарованіи и въ достоинствѣ написаннаго. Онъ снова принялся за свои поэтическія работы, которыя съ каждымъ днемъ становились для него все болѣе душевной потребностью. Какъ самъ онъ замѣчаетъ въ "Поэзіи и Правдѣ", у него уже въ Лейпцигѣ явилось обыкновеніе облекать въ образы, въ стихи все, что радовало, мучило или такъ или иначе занимало его, и такимъ образомъ подводить итогъ своимъ впечатлѣніямъ, какъ для того, чтобы провѣрить свои представленія о внѣшнихъ предметахъ, такъ и для внутренняго своего успокоенія. Конечно, далеко не всѣ его лейпцигскія произведенія носятъ этотъ отпечатокъ. Рука объ руку съ стихотвореніями, являющимися выраженіемъ дѣйствительно перечувствованнаго, идутъ произведенія искусственныя, какихъ требовала мода, причемъ послѣднія, очевидно, встрѣчали со стороны его друзей больше одобренія, нежели тѣ, которыя вылились прямо изъ сердца.
   По мѣрѣ того, какъ развивалась поэтическая дѣятельность юноши, въ немъ снова укрѣплялась вѣра въ свое дарованіе, и онъ совершенно спокойно и хладнокровно говоритъ о критикѣ, которой подвергались его сочиненія. Въ маѣ 1767 г. онъ пишетъ сестрѣ: "Во мнѣ совсѣмъ нѣтъ гордости, и потому я могу вѣрить своему внутреннему убѣжденію, которое говоритъ мнѣ, что я обладаю нѣкоторыми качествами, необходимыми для поэта, и что, прилежно работая, я могу современемъ сдѣлаться таковымъ... Пусть-же оставятъ меня въ покоѣ: если есть во мнѣ дарованіе, то я сдѣлаюсь поэтомъ, если даже никто не будетъ поправлять меня, если-же у меня нѣтъ его, то всѣ критики въ мірѣ ни къ чему не приведутъ". Съ этой спокойной вѣрой въ самого себя онъ пишетъ массу всякаго рода сочиненій: комедіи и трагедій, пѣсенъ, эпиграммъ, сатиръ, одъ, диѳирамбовъ, стиховъ къ гравюрамъ и рисункамъ, романовъ въ письмахъ и проч., и число ихъ постоянно возрастаетъ, особенно въ послѣдніе два года его пребыванія въ Лейпцигѣ. Изъ всей этой огромной массы сохранилось очень немногое. Разсмотримъ поближе два самыхъ крупныхъ произведенія: "Причуды влюбленнаго" и "Совиновники".
   Пьеса "Причуды влюбленнаго" или "Амина", какъ называлась она сначала, въ своемъ первоначальномъ видѣ относятся не къ лейпцигскому, а къ франкфуртскому времени. Этотъ первоначальный очеркъ, повидимому, представлялъ собой ничто иное, какъ написанную по избитому шаблону пастушескую драму, фальшивую и безжизненную; два года спустя Гете стыдился ея и передѣлалъ ее совершенно заново, какъ только жизнь дала ему тотъ матерьялъ, который до тѣхъ поръ онъ черпалъ изъ отвлеченныхъ теорій. Вотъ почему онъ совершенно справедливо утверждаетъ, что темой для этой пьесы -- въ дошедшемъ до насъ видѣ -- послужили его отношенія къ Кетхенъ. Мы можемъ даже не безъ основанія предположить, что она еще ближе соотвѣтствуетъ дѣйствительности, чѣмъ мы думаемъ. Самъ авторъ въ письмѣ къ сестрѣ напираетъ на то, что все въ ней тщательно списано съ натуры. Много труда стоила ему эта небольшая пьеска въ 500 стиховъ. Въ октябрѣ 1767 г. онъ уже восемь мѣсяцевъ работалъ надъ ней; безъ сожалѣнія по два и по три раза передѣлывалъ онъ съизнова цѣлыя сцены, но дѣло все не ладилось, и когда ему казалось, что наконецъ онъ добился своего, тутъ-то только и начиналась работа. Такимъ образомъ и второй очеркъ подвергся столькимъ передѣлкамъ, что изъ него едва уцѣлѣло стиховъ сто. Наконецъ въ апрѣлѣ 1768 г. онъ оканчиваетъ работу. "Посылаю тебѣ эту комедію", пишетъ онъ Беришу, "ты вѣроятно совсѣмъ не узнаешь ее. Горнъ требуетъ, чтобы я ничего болѣе не исправлялъ въ ней, изъ боязни, что я ее испорчу, и онъ почти правъ".
   На сценѣ выведены и сопоставлены двѣ пары влюбленныхъ; Эридонъ (Гете) и Амина (Бетхенъ), Ламонъ и Эглэ (по всѣмъ вѣроятіямъ списанныя съ Горна и Констанціи Брейткопфъ). Ламонъ и Эглэ относятся другъ къ другу съ полнымъ довѣріемъ и предоставляютъ одинъ другому извѣстную свободу въ жизни, а потому и наслаждаются невозмутимымъ блаженствомъ любви. Любовь Эридона и Амины болѣе глубокая и болѣе жгучая; они не могутъ спокойно наслаждаться счастьемъ, потому что Эридонъ преслѣдуетъ Амину своею ревностью и не допускаетъ мысли, чтобы у нея могли быть какія-нибудь радости помимо его. Эглэ старается вооружить свою пріятельницу Амину противъ капризной тираніи Эридона, заставить ее дать ему отпоръ. Но кроткая дѣвушка чувствуетъ себя слишкомъ слабой для этого, и потому Эглэ рѣшается сама образумить ревнивца. Она заманиваетъ строгаго критика чужой нравственности въ свои объятія и заставляетъ его поцѣловать себя, а затѣмъ стыдитъ его и такимъ образомъ исправляетъ.
   Узелъ дѣйствія тонко придуманъ и остроумно разрѣшенъ. Въ ту самую минуту, когда Эридонъ возмущается какой-то мнимой и совершенно невинной измѣной Амины, самъ онъ совершаетъ дѣйствительный и гораздо болѣе важный проступокъ, за который наказанъ чувствомъ стыда, сознаніемъ своей вины и раскаяніемъ.
   Поразительно искусство, съ которымъ юный поэтъ оттѣняетъ всѣ четыре характера: здороваго, немного поверхностнаго, жизнерадостнаго, жадно пользующагося жизнью Ламона; умной, находчивой, добродушной и немного кокетливой Эглэ; болѣзненно-раздражительнаго, капризнаго, мнительнаго, пылкаго Эридона, легко поддающагося обаянію всякой красавицы, и наконецъ мягкой, любящей, самоотверженной Амины, съ бѣлоснѣжночистой душой, которая, подобно позднѣйшей Ифигеніи, неспособна ни на какое притворство, ни на какую, самую незначительную измѣну или обманъ, хотя-бы это было только средство для достиженія прекраснѣйшей цѣли.
   Одинъ только недостатокъ находимъ мы въ характеристикѣ дѣйствующихъ лицъ, а именно въ характеристикѣ Эридона: эта фигура очерчена ярко, но недостаточно полно. Для того, чтобы для насъ было понятно, что Амина, несмотря на мелочную тираннію капризнаго юноши, не отталкиваетъ его отъ себя, автору слѣдовало-бы прибавить къ прочимъ его качествамъ геніальность, сразу бросающуюся въ глаза, и чарующую любезность въ хорошія минуты. Что Гете упустилъ это изъ виду, объясняется тѣмъ, что онъ въ одно и то-же время былъ и художникомъ и моделью. Его характеръ въ дѣйствительной жизни заслонилъ передъ нимъ его поэтическій обликъ. Это повторялось не разъ и впослѣдствіи съ его поэтическими двойниками. Гете облекъ свою пьесу въ форму традиціонной пасторали; но она отличалась отъ современныхъ и предшествовавшихъ ей произведеній этого рода, какъ живой человѣкъ отличается отъ фарфоровой куклы.
   Если "Причуды Влюбленнаго" только внѣшними своими очертаніями принадлежатъ франкфуртской эпохѣ, то "Совиновники" выросли цѣликомъ на почвѣ родного города. Самъ авторъ говоритъ объ этомъ слѣдующее: "Сколько семействъ погибали на моихъ глазахъ, или съ трудомъ держались на краю гибели, благодаря банкротству, разводамъ, соблазненнымъ дочерямъ, убійствамъ, домашнимъ ворамъ, отравленіямъ, и сколько разъ въ такихъ случахъ, несмотря на свою молодость, я протягивалъ руку, чтобы спасти, или помочь... причемъ конечно не обошлось безъ того, чтобы я какъ на самомъ себѣ, такъ и на другихъ не испыталъ горестные и смиряющіе человѣческую гордость уроки опыта. Чтобы облегчить душу, я набросалъ нѣсколько пьесъ и написалъ содержаніе большей части ихъ. Ью такъ какъ въ этихъ пьесахъ постоянно являлись печальныя сплетенія обстоятельствъ и всѣ онѣ грозили окончиться трагически, то я бросалъ ихъ одну за другой". Одни только "Совиновники" не подверглись общей участи; онъ обработалъ эту пьесу, находя, что ей можно придать веселую развязку. Но, судя по фабулѣ, врядъ-ли можно съ этимъ согласиться. Главная героиня -- красавица Софія, дочь хозяина гостиницы Чернаго Медвѣдя; такъ какъ ей уже 24 года, а между тѣмъ она еще не замужемъ, несмотря на многочисленность своихъ поклонниковъ, то отецъ выдаетъ ее за обремененнаго долгами пьяницу Зеллера, надѣясь, что женившись его зятекъ перемѣнится; но эта надежда не оправдывается. Зеллеръ, какъ истый пьяница, сидитъ съ утра до вечера въ буфетѣ гостиницы и напивается виномъ тестя, или до поздней ночи играетъ въ другихъ трактирахъ и на другой день безучастно выслушиваетъ упреки своихъ домашнихъ. Въ тотъ моментъ, когда начинается дѣйствіе, одинъ изъ его товарищей но игрѣ, г-нъ фонъ Тиринетте напоминаетъ ему о его карточномъ долгѣ. Зеллеръ, узнавъ отъ Софіи о плохомъ состояніи дѣлъ своего тестя и не имѣя надежды получить отъ него что-нибудь, не долго раздумываетъ. Въ гостиницѣ остановился знатный гость Альцестъ, прежній возлюбленный Софіи. Зеллеръ рѣшается взять нужныя ему деньги изъ шкатулки Альцеста ночью, въ то время, какъ этотъ послѣдній будетъ пировать на большомъ ужинѣ по случаю масляницы, а онъ самъ, по мнѣнію всѣхъ, долженъ быть въ маскарадѣ. Съ другой стороны, Альцестъ, тщетно старавшійся найти случай остаться съ Софіей наединѣ, назначаетъ ей въ эту ночь свиданіе у себя въ комнатѣ. Наконецъ, и хозяинъ, мучимый любопытствомъ по поводу полученнаго Альцесгомъ письма, тоже хочетъ проникнуть ночью во время его отсутствія въ его комнату, чтобы разыскать письмо и удовлетворить свое любопытство. Зеллеръ является на мѣсто первымъ; но только что онъ успѣлъ вынуть изъ шкатулки деньги, какъ появляется хозяинъ, что заставляетъ его скрыться въ альковѣ. Хозяинъ тщетно ищетъ письмо, и убѣгаетъ, какъ только раздаются шаги. Входитъ Софія, а вскорѣ послѣ нея Альцссть. Происходитъ горячая любовная сцена, которую Софія спѣшитъ прекратить, когда Альцестъ становится слишкомъ требовательнымъ. Въ то время, какъ онъ провожаетъ ее черезъ главный выходъ, Зеллеру удается выскользнуть въ боковую дверь. Альцестъ замѣчаетъ покражу и поднимаетъ на утро шумъ. Между тѣмъ Софія и ея отецъ проговорились другъ другу въ томъ, что оба были ночью въ комнатѣ Альцеста, и каждый заподозриваетъ другого въ воровствѣ. Обѣщаніе Альцеста показать хозяину письмо, которое его такъ сильно интересуетъ, заставляетъ послѣдняго выдать ему собственную дочь за воровку. Альцестъ возмущенъ испорченностью Софіи, но тутъ-же задумываетъ воспользоваться ею для своего удовольствія. Однако, онъ вскорѣ убѣждается въ своей неправотѣ и открываетъ настоящаго преступника въ Зеллерѣ. Но такъ какъ и невинные все-же чувствуютъ за собой разныя вины, то, съ Альцестомъ во главѣ, прощаютъ низкаго вора Зеллера.
   Развитіе фабулы указываетъ на то, что молодой поэтъ ни въ нравственномъ, ни въ литературномъ отношеніи не доросъ еще до такого сюжета. Разбирая впослѣдствіи собственныя произведенія, онъ говоритъ, что эта пьеса оскорбляетъ нравственное и эстетическое чувство, и этотъ строгій приговоръ совершенно справедливъ; но не потому только, что въ ней, какъ онъ думаетъ, "слишкомъ рѣзко выражены (т. е. вѣроятно недостаточно мотивированы) противозаконныя дѣйствія", а еще болѣе потому, что все дѣйствіе полно противорѣчій. Авторъ слишкомъ многаго хочетъ отъ насъ. Мы должны вѣрить, что Софія, чудное существо, образецъ добродѣтели, бывшая для тонко воспитаннаго Альцеста божествомъ, дѣвушкой, подругой, соглашается выйти замужъ за "пугало", "скотину", глупаго, злаго, трусливаго, изолгавшагося и истасканнаго Зеллера, только потому, что ей уже 24 года и не "приходится разбирать". Мы должны вѣрить, что Альцестъ питаетъ къ Софіи глубочайшее уваженіе -- и въ то-же время считаетъ ее способной на самый низкій поступокъ, что онъ обладаетъ благородной, возвышенной душой -- и между тѣмъ становится на одну доску съ преступникомъ и старается извлечь сладкіе плоды изъ преступленія; должны вѣрить, что отецъ, для котораго въ его стѣсненныхъ обстоятельствахъ дочь составляетъ всё, выдаетъ ее какъ воровку, движимый ничѣмъ инымъ, какъ жалкимъ празднымъ любопытствомъ. Это свыше нашихъ силъ. И вотъ почему мы также никакъ не можемъ примириться съ благополучной развязкой, въ которой всѣ они, какъ совиновники, подаютъ другъ другу руки. Послѣ того, какъ этотъ "бездѣльникъ" Зеллеръ завершилъ свое наружное паденіе низкимъ воровствомъ, остальные должны. были-бы съ презрѣніемъ оттолкнуть его. Конечно, въ такомъ случаѣ пришлось-бы проститься съ счастливымъ концомъ, но именно въ стремленіи къ такому концу и заключалась роковая ошибка автора. Эта ошибка приводитъ насъ къ открытію одной характерной черты, глубоко коренящейся въ душѣ поэта и проявляющейся особенно замѣтно въ періодѣ его молодости. Какъ уже было сказано, кромѣ "Совиновниковъ" у него было еще много другихъ драматическихъ набросковъ, навѣянныхъ тѣми-же основными мотивами, но онъ не разработалъ ни одного изъ нихъ, потому что всѣ они грозили привести къ трагическому концу; по той-же причинѣ бросилъ онъ также почти всѣ многочисленные планы трагедій, съ которыми носился въ юности, и только по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ, поднялся на высоту трагедіи; но и тогда старался всегда избѣжать трагической развязки въ тѣхъ случаяхъ, когда самъ принималъ участіе въ дѣйствіи. Самый яркій примѣръ въ этомъ отношеніи представляетъ "Стелла". Онъ унаслѣдовалъ отъ матери наклонность удалять отъ себя все печальное и страшное. Менѣе великій поэтъ не перенесъ-бы въ область искусства тѣхъ же особенностей, которыми отличался въ жизни. Но для Гете поэзія и жизнь сливались въ одно.
   Другое замѣчательное обстоятельство, сопровождавшее появленіе на свѣтъ "Совиновниковъ", заключалось въ томъ, что онъ окружалъ свой трудъ глубочайшей тайной. О своей пасторали и о множествѣ другихъ впослѣдствіи оставленныхъ плановъ онъ постоянно болталъ въ своихъ письмахъ къ сестрѣ и друзьямъ, но нигдѣ ни однимъ словомъ не обмолвился о "Совиновникахъ". А между тѣмъ этой пьесой онъ повидимому очень гордился. По крайней мѣрѣ копію ея онъ подарилъ впослѣдствіи Фридерикѣ Бріонъ.
   При оцѣнкѣ "Совиновниковъ" не слѣдуетъ, впрочемъ, упускать изъ виду, что рядомъ съ крупными недостатками въ ней есть и много такого, чтоі возбуждаетъ невольное уваженіе къ таланту автора. Масса движенія въ| дѣйствіи, тщательная отдѣлка перваго акта во вкусѣ миніатюръ голландской школы, комизмъ положеній и разговоровъ и многое другое обнаруживаетъ рѣдкое дарованіе.
   Какъ "Причуды Влюбленнаго", такъ и "Совиновники", написаны еще по правиламъ старой французской театральной техники и въ старой стихотворной формѣ, а именно александрійскими стихами. Послѣднее особенно удивительно въ виду того, что Гете, будучи еще 16-ти-лѣтнимъ юношей, смѣялся уже надъ александрійскимъ стихомъ и въ пятомъ актѣ "Бельзацара" (отъ котораго сохранилось всего нѣсколько стиховъ) перешелъ къ пятистопному ямбу. Ту-же вѣрность традиціи замѣчаемъ мы и въ "Пѣсняхъ", положенныхъ на музыку Бернгардомъ Брейткопфомъ, и въ этомъ видѣ анонимно изданныхъ нашимъ поэтомъ въ 1769 г. Эти пѣсни представляютъ большею частью ту-же общепринятую фразеологію, которая въ то время была въ такомъ ходу, и отличаются отъ нея только меньшей слащавостью; онѣ написаны въ напудренномъ и выточенномъ стилѣ нѣмецкихъ и французскихъ анакреонтическихъ стиховъ, но что всего хуже, являются въ большинствѣ случаевъ сочиненными пѣснями: все это миленькія разсужденія о любви, добродѣтели, бабочкѣ, лунѣ, брачной ночи, обычаяхъ свѣта, прикрашенныя тамъ и сямъ поучительно-глубокомысленными! замѣчаніями, которыя въ устахъ молодого студента звучатъ весьма забавно.
   Если является вопросъ, почему Гете, вопреки своему лучшему пониманію поэзіи, вопреки всей, осуждавшей эти пріемы, критикѣ, все-таки идетъ по избитому пути, то отвѣтъ на него ясенъ. Никто добровольно не, отказывается отъ успѣха. Не имѣя еще достаточно мужества и силы, чтобы увлечь за собою публику по новой дорогѣ, онъ остается вѣренъ ея вкусу въ тѣхъ сочиненіяхъ, которыя предназначаетъ для нея. Несомнѣнно, что въ данномъ случаѣ Гете подчинялся именно такому давленію извнѣ, которое оказывали на него его друзья,-- эта ближайшая публика, судившая его произведенія и наслаждавшаяся ими. Мы можемъ утверждать это съ тѣмъ большей увѣренностью, что у насъ есть другіе образчики его лейпцигской лирики, стихи и проза, которые онъ бросалъ на бумагу безъ всякой предвзятой цѣли, и въ которыхъ не искалъ ничего, кромѣ облегченія души. Укажемъ для примѣра еще на пѣсню, обращенную къ Шлоссеру (весной 1766 г.), въ которой поэтъ въ скорбныхъ англійскихъ стихахъ высказываетъ мучительныя сомнѣнія въ себѣ, какъ въ человѣкѣ и поэтѣ, и на трогательные стихи, написанные матери (въ маѣ 1767 г.), въ которыхъ онъ проситъ ее не истолковать въ дурномъ смыслѣ его долгое молчаніе:
   
   "Не оставляй въ душѣ своей сомнѣнья,
   Что нѣжности, которую я долженъ
   Питать, какъ сынъ, ужъ нѣтъ въ моей груди.
   Нѣтъ, никогда та нѣжность не исчезнетъ,
   Какъ никогда не сдвинется утесъ,
   Стоящій глубоко въ рѣкѣ, хоть волны
   То бѣшено, то кротко чрезъ него
   Проносятся и отъ очей скрываютъ
   На нѣсколько мгновеній... Не исчезнетъ
   Она во вѣкъ, хоть жизненный потокъ,
   То скорбью погоняемый, стремится
   Ее снести, то радостью ласкаемъ
   Ее зальетъ безшумно -- и мѣшаетъ
   Ей головою обратиться къ солнцу
   И каждымъ лучезарнымъ взглядомъ показать
   Тебѣ, о мать моя, какъ чтитъ глубоко
   Тебя твой сынъ..."
   
   Когда читаешь эти задушевные стихи, лейпцигская лирика Гете представляется въ совершенно другомъ свѣтѣ, чѣмъ въ "то сборникѣ пѣсенъ и въ недавно вновь найденномъ томикѣ стихотвореній "Аннетта" {См. въ приложеніи примѣчаніе къ этому мѣсту.}. Въ нихъ мы находимъ столько огня, такую глубину и правдивость чувства, и языкъ въ нихъ отличается такой красотой, силой и самобытностью, какія встрѣчаются въ сборникѣ пѣсенъ только весьма рѣдко, или даже вовсе не встрѣчаются. Какъ они мало напоминаютъ юнаго студента и ту эстетическую атмосферу, въ которой онъ выросъ и жилъ! Какъ далеко превосходятъ они самого Клопштока, не говоря уже объ остальныхъ! Несомнѣнно во всей нѣмецкой лирикѣ того времени, вмѣстѣ взятой, не было ничего, что на худой конецъ могло-бы стать наравнѣ съ этими стихами, скромно разбросанными въ его письмахъ.
   Въ Лейпцигѣ Гете не переставалъ заниматься также и эпической поэзіей, такъ напр. для практическихъ упражненій Геллерта онъ изготовлялъ маленькіе романы въ формѣ писемъ, въ которыхъ бралъ "страстные сюжеты". Чѣмъ менѣе встрѣчали они одобренія со стороны учителя, тѣмъ милѣе были ученику; этимъ объясняется то, что онъ пощадилъ ихъ и не бросилъ въ огонь, тогда какъ сжегъ большую часть лейпцигскихъ опытовъ передъ отъѣздомъ въ Страсбургъ. Но каковы бы ни были эти уничтоженныя или затерянныя впослѣдствіи эпическія сочиненія, они, разумѣется, не могли сравниться съ тѣмъ захватывающимъ, передающимъ всякое біеніе сердца любовнымъ романомъ, который выливался изъ-подъ его пера въ минуты душевнаго волненія въ письмахъ къ Беришу.
   Если бы Гете, какъ одинъ изъ позднѣйшихъ друзей его, Юнгъ Стидлингъ, былъ увѣренъ, что Господь Богъ принимаетъ личное, непосредственное участіе въ судьбѣ его, то такое мнѣніе было бы нисколько не удивительно, ибо всѣ обстоятельства его жизни, какъ радостныя такъ и горестныя, какимъ-то чудомъ складывались всегда въ одно великое стройное и цѣлесообразное цѣлое. Такъ напр. и тотъ фактъ, что въ концѣ лейпцигской эпохи онѣ впалъ въ тяжелую и продолжительную болѣзнь, можно разсматривать, какъ мудрое предначертаніе Провидѣнія. Онъ долженъ былъ во что бы то ни стало разобраться въ той путаницѣ умственныхъ и нравственныхъ понятій, которая получилась въ его головѣ, благодаря тысячѣ новыхъ, перекрещивающихся вліяній, а это было возможно только при условіи полнаго уединенія и вынужденнаго покоя, благопріятствующихъ самоизслѣдованію.
   Какъ самъ онъ говоритъ, много причинъ соединилось для того, чтобы вызвать ту опасную болѣзнь, въ которую онъ впалъ. Во время поѣздки въ Лейпцигъ его экипажъ опрокинулся, и онъ натрудилъ себѣ грудь; съ этихъ поръ она не переставала немного болѣть, а послѣ паденія съ лошади въ октябрѣ 1767 г. боль эта обострилась. Гравируя на мѣди, онъ не принималъ достаточныхъ предосторожностей противъ ѣдкихъ паровъ; къ этому прибавилась еще неправильная діэта, тяжелое мерзебургское пиво, злоупотребленія тѣлесными упражненіями, отчасти ради школьничества, отчасти отъ хандры, отчасти-же примѣняя на практикѣ новыя теоріи закаленія себя à la Руссо. Все это, вмѣстѣ взятое, вызвало сильную реакцію, которая выразилась большой потерей крови и продержала его долгое время между жизнью и смертью. Нѣсколько недѣль пролежалъ онъ въ постели, нуждаясь въ самомъ заботливомъ уходѣ. Любовь и участіе, которыми окружали его, дѣйствовали на него, какъ бальзамъ на ноющія раны, тѣмъ болѣе, что онъ считалъ эту любовь и участіе незаслуженными, такъ какъ между всѣми друзьями, ухаживавшими за нимъ съ такой любовью, не было ни одного, котораго-бы онъ такъ или иначе не обидѣлъ своими противными капризами. Все семейство Брейткопфъ, супруги Штокъ и, смѣло можемъ прибавить, всѣ Шенкопфы и Эзеры относились къ нему, какъ къ самому близкому родственнику. Горнъ былъ безотлучно при немъ, ассессоръ и ратсгерръ Германъ посвящалъ ему всѣ свободные часы; не менѣе теплое участіе выказали ему тажке Лангеръ, его университетскій товарищъ Гренингъ изъ Бремена (впослѣдствіи посланникъ и бургомистръ этого Ганзейскаго города) и другія лица, которыхъ онъ не называетъ по именамъ. За нимъ ухаживали, его занимали и развлекали; когда онъ сталъ выздоравливать, его заставляли кататься, возили въ окрестности, въ загородныя дачи и вообще старались доставить ему все, что могло принести ему удовольствіе и пользу. Силы понемногу вернулись къ нему. Но все-таки здоровье его было еще далеко не то, что до болѣзни, когда въ день своего рожденія, 1768 года, онъ покинулъ Лейпцигъ, чтобы возвратиться въ родительскій домъ. У него не хватило духу проститься съ Шеякопфами. "Я былъ по сосѣдству съ вами", пишетъ онъ изъ Франкфурта Шенкопфу,-- "я былъ внизу у самой двери и дошелъ уже до лѣстницы, но не могъ заставить себя подняться. Каково-бы мнѣ было уходить въ послѣдній разъ!.. Мнѣ не зачѣмъ просить васъ не забывать меня; тысячи обстоятельствъ будутъ вамъ на каждомъ шагу напоминать человѣка, который въ продолженіе двухъ съ половиной лѣтъ былъ постояннымъ членомъ вашей семьи и вѣрно нерѣдко навлекалъ на себя ваше неудовольствіе, но все-таки всегда былъ добрымъ малымъ".
   

7. Опять на родинѣ.

   Какія гордыя упованія возлагалъ отецъ на своего даровитаго сына, когда три года назадъ отпускалъ его въ университетъ, и какимъ увидѣлъ онъ его теперь, по возвращеніи оттуда! Онъ вернулся домой больной и вялый, безъ докторскаго диплома, не сдѣлавъ даже замѣтныхъ успѣховъ въ своей спеціальности. Казалось, все было потеряно даромъ: время, деньги, здоровье, ученіе. И вотъ, не успѣлъ онъ переступить порога родительскаго дома, какъ разыгралась бурная сцена, которая позволяла заранѣе предвидѣть душную гнетущую атмосферу послѣдующихъ мѣсяцевъ.
   Вольфгангъ не нашелъ на родинѣ ничего такого, что могло-бы возродить его. Въ маленькой семьѣ его родителей царилъ постоянный, хотя и молчаливый разладъ, а вслѣдствіе того вѣчно угрюмое настроеніе, которое дѣйствовало удручающимъ образомъ на юношу, и безъ того уже глубоко-разстроеннаго. Въ отсутствіе сына отецъ, не имѣвшій служебныхъ занятій, обратилъ всю свою воспитательскую энергію на дочь и лишилъ ее многихъ невинныхъ радостей, присущихъ молодости. Корнелія представляла собой самое удивительное смѣшеніе строгости и мягкости, упрямства и уступчивости; обладая сильно развитой критической способностью, которая заставляла ее видѣть въ преувеличенномъ и безпощадномъ свѣтѣ какъ ея собственные, такъ и чужіе недостатки, она не могла простить отцу его черствую односторонность, и въ сердцѣ ея накопилось противъ него настоящее озлобленіе, которое весьма явно сквозило во всѣхъ ея дѣйствіяхъ. Зато какъ-бы взамѣнъ она съ тѣмъ большей силой обратила всѣ мягкія, любвеобильныя стороны своей души на брата, котораго нѣжно любила съ самыхъ раннихъ дѣтскихъ лѣтъ; жить для него, заботиться о немъ -- казалось ей теперь высшей и прекраснѣйшей задачей жизни. Ему изливала она также всѣ жалобы, накопившіяся у нея за три года разлуки. Но братъ не могъ ни помочь ей, ни даже одобрить ея поведеніе. Напротивъ, онъ долженъ былъ согласиться съ матерью, которая тотчасъ послѣ его возвращенія стала ему жаловаться на непріязненное отношеніе Корнеліи къ отцу. Такимъ образомъ, самъ нуждаясь въ поддержкѣ, онъ безпомощно стоялъ среди своихъ близкихъ, терзавшихъ его душу своими жалобами другъ на друга, или нѣмыми упреками, которые онъ читалъ во взорахъ отца.
   Родной городъ тоже не представлялъ для него ничего пріятнаго. Въ сравненіи съ привѣтливымъ веселымъ Лейпцигомъ, съ его легкой и оживленной жизнью и услужливымъ, любезнымъ характеромъ его жителей, Франкфуртъ показался ему еще мрачнѣе, мертвеннѣе и тяжелѣе, чѣмъ когда-либо. Поэтому мысли его всего охотнѣе уносились назадъ, на берега Плейсы, а частныя письма, которыя онъ посылалъ туда, были переполнены вожделѣнными вздохами о миломъ Парижѣ въ миніатюрѣ.
   Спокойствіе и уходъ, которыми пользовался Гете у своихъ родителей, сначала сильно подвинули его на пути къ выздоровленію. Но вскорѣ появились новыя осложненія, которыя какъ разъ въ день рожденія Корнеліи, 7 декабря, вызвали такой сильный припадокъ, что въ продолженіе двухъ дней жизнь его была въ опасности. Ни мать, ни онъ самъ никогда не могли забыть этихъ ужасныхъ дней и десятки лѣтъ спустя все еще вспоминали, какъ тогда въ порывѣ отчаянія она схватилась за Библію и прочла въ ней слѣдующее изреченіе, придавшее ей новыя силы: "Ты снова разведешь виноградники на горахъ Самаріи, люди будутъ снова сажать и при этомъ играть на дудкахъ". Но даже и тогда, когда главная опасность миновала, положеніе оставалось все-таки осень серьезнымъ, и всѣ въ домѣ долго еще ходили съ печально опущенными головами. Одинъ только больной со свойственной ему энергіей не падалъ духомъ. "Моя бодрость,-- пишетъ онъ въ послѣднихъ числахъ года своей Кетхенъ,-- успокоила моихъ домашнихъ, которые были совершенно не въ состояніи успокоить самихъ себя, не говоря уже обо мнѣ".
   Вплоть до марта слѣдующаго года больной былъ прикованъ къ постели, или безвыходно заключенъ въ своей комнатѣ. Въ слѣдующіе мѣсяцы его здоровье съ каждымъ днемъ поправлялось, но заставило его все-таки вести тихую, замкнутую жизнь. Какъ ни тяжелы были для бѣдной лисички (въ то время онъ любилъ называть себя этимъ именемъ) этотъ ничѣмъ не нарушаемый покой и уединеніе, но благодаря имъ, начавшаяся въ немъ во время болѣзни въ Лейпцигѣ внутренняя работа самоуглубленія и могла подвигаться впередъ. Въ теченіе болѣзни онъ два раза стоялъ лицомъ къ лицу со смертью, у входа въ тотъ "великій проливъ, черезъ который всякій рано или поздно долженъ пройти"; это заставило его отказаться отъ голаго раціонализма и еще болѣе-отъ свободомысленнаго отрицанія, къ которымъ онъ склонялся въ предъидущіе годы, и обратиться къ болѣе положительному пониманію Бога и міра. Такому превращенію очень способствовало вліяніе нѣжной и набожной дѣвицы Сусанны-Екатерины фонъ Клеттенбергъ, подруги и родственницы его матери. Г-жа Клеттенбергъ послѣ многихъ горестныхъ испытаній и разочарованій, перенесенныхъ ею въ жизни, нашла наконецъ успокоеніе и душевный миръ въ воззрѣніяхъ геррнгутеровъ. Гете съ удивленіемъ видѣлъ, какъ она съ величайшимъ спокойствіемъ переносила всѣ бѣдствія, даже хроническую болѣзнь, на которую смотрѣла, какъ на одно изъ необходимыхъ условій своего преходящаго земного существованія. Поэтъ охотно сближался съ этой возвышенной, или, какъ онъ выражается, съ этой прекрасной душой, окруженной небеснымъ дыханіемъ, и ему было пріятно открывать передъ ней свой внутренній міръ, повѣрять ей свои тревоги, нетерпѣніе, свои исканія, изслѣдованія, свои думы и колебанія. Благочестивая наперсница сводила все къ тому, что онъ не покаялся передъ Богомъ; онъ-же отвѣчалъ ей полушутя, что ему съ своей стороны приходится кое-что простить Господу Богу, который долженъ былъ-бы поддержать его безгранично добрую волю; конечно, послѣ этого бесѣда обыкновенно переходила въ споръ, или заканчивалась замѣчаніемъ дѣвицы Клеттенбергъ, что онъ "сумасшедшій человѣкъ"; тѣмъ не менѣе эти разговоры возбуждали въ Гете сильную работу мысли, которая не прекращалась въ этомъ направленіи до тѣхъ поръ, пока онъ не выработалъ себѣ своеобразнаго, христіанско-миѳологическаго міросозерцанія, приближающагося къ ученію неоплатониковъ и въ сущности пантеистическаго, несмотря на христіанскую окраску; на этомъ онъ на время успокоился.
   Та-же пріятельница, равно какъ и ихъ общій врачъ докторъ Мецъ привели его къ чтенію мистическихъ химико-медицинскихъ сочиненіи. Онъ досталъ сочиненія Георга Сонъ Веллинга, Парацельса, Базиліуса Валентинуеа, фонъ-Гельмонта, Aurea Catena Homeri, и прочелъ ихъ съ величайшимъ удовольствіемъ частью одинъ, частью-же вмѣстѣ съ г-жей Клеттенбергъ и матерью въ тихіе зимніе вечера. Особенно нравились ему двѣ книги: Aurea Catena Homeri (Золотая цѣпь Гомера), которая рисовала въ прекрасной неразрывной связи полу мистически, полу научно картину мірового движенія природы, и смѣлый, суровый глубокомысленно-фантастическій Парацельсъ; изъ сочиненій послѣдняго онъ дѣлалъ безчисленныя вы, писки въ своемъ дневникѣ. По духу своему эти книги находились въ близкомъ родствѣ съ магіей, и молодому адепту казалось, что передъ его глазами открывается таинственный сверхъестественный міръ и что великій магъ уже чертитъ передъ нимъ въ ночной тиши свои волшебные круги. По примѣру той-же г-жи Клеттенбергъ онъ не замедлилъ также заняться химическими опытами, чтобы посредствомъ ихъ открыть связь вещей. Онъ устроилъ себѣ маленькую лабораторію и сталъ возиться съ колбами и ретортами около своей воздушной печки; при этомъ онъ задался двойной цѣлью: во-первыхъ, добыть такъ-называемыя среднія соли, а во-вторыхъ, выдѣлить изъ раствора кремнозема дѣвственную землю и прослѣдить ея переходъ въ первобытное состояніе. Разумѣется, это ему не удалось, но изученіе и опыты привели его къ болѣе близкому ознакомленію съ систематической химіей по краткому руководству Боэргава и вмѣстѣ съ тѣмъ дали ему вѣрныя краски и счастливыя идеи для зарождавшагося въ его головѣ "Фауста".
   Рука объ руку съ философско-химико-медицинскими занятіями шли историко-филолого-эстетическія и юридическія, причемъ мы можемъ явно прослѣдить склонность Гете къ природѣ и опытному знанію. Всякій разъ, какъ ему попадалось въ книгѣ что-нибудь, сохранившее свѣжесть первоисточника, или добытое прямо изъ опыта, а не изъ туманныхъ теорій и книжной учености, оно вызывало горячій откликъ въ его душѣ.
   Его поэтическая дѣятельность проявлялась во Франкфуртѣ весьма слабо. Онъ отдѣлывалъ послѣдними штрихами свои лейпцигскія произведенія и работалъ надъ какой-то сказкой и какимъ-то водевилемъ, о которыхъ мы ничего больше не знаемъ. Да и нельзя было ожидать богатой производительности въ такой періодъ, когда въ немъ шла только еще подготовительная работа, и сердце молча отдыхало.
   Когда наступила слѣдующая весна, Гете снова почувствовалъ себя настолько здоровымъ и -- главное -- настолько бодрымъ духомъ, что могъ уже думать о поступленіи въ другой университетъ, чтобы окончить свое юридическое образованіе. Во всякомъ случаѣ, ему хотѣлось какъ можно скорѣе выбраться изъ Франкфурта. Тяжелая атмосфера родины давила его, и отношенія съ отцомъ были натянуты до послѣдней степени. Отца раздражалъ длинный, несвоевременный перерывъ въ карьерѣ сына, и онъ нерѣдко давалъ понять Вольфгангу, что если-бы только онъ самъ того хотѣлъ, дѣло пошло-бы гораздо быстрѣе. Эти намеки задѣвали юношу за живое и глубоко оскорбляли его. Онъ-же со своей стороны оскорблялъ отца своими юношески-необдуманными противорѣчіями и своей резонирующей критикой, выставлявшей взгляды и вкусы отца въ непривлекательномъ свѣтѣ. Это порождало крайне непріятныя столкновенія, и матери стоило большаго труда сглаживать ихъ тяжелыя послѣдствія.
   Второй университетъ, выбранный отцомъ для Вольфганга, былъ страсбургскій. Достигнувъ ученой степени, онъ долженъ былъ оттуда предпринять путешествіе по Франціи и пробыть нѣкоторое время въ Парижѣ. Вольфгангъ охотно соглашался на этотъ планъ, сулившій ему много пріятнаго, и въ концѣ марта 1770 г., также какъ осенью 1765 г., съ легкимъ сердцемъ покинулъ свой родной городъ.
   

8. Страсбургъ.

   Въ самыхъ радужныхъ краскахъ описываетъ Гете свое пребываніе въ Эльзасѣ. Съ очевиднымъ восторгомъ вспоминаетъ онъ полтора года, которые онъ тамъ провелъ. Онъ воодушевляется, тонъ его разсказа становится теплѣе, краснорѣчивѣе, мѣстами даже впадаетъ въ мечтательность. Онъ называетъ эту страну новымъ раемъ и съ видимымъ удовольствіемъ заставляетъ насъ любоваться ею. Онъ переноситъ насъ то на высокую страсбургскую башню, то на одну изъ возвышенностей Вогезовъ, то на какой-нибудь пригорокъ среди равнины, и отовсюду, откуда только открывается далекій видъ, показываетъ намъ этотъ край во всей его красѣ, великолѣпіи и благодатномъ изобиліи даровъ природы. Говоря о дорогой его сердцу странѣ, онъ всякій разъ придумываетъ какой-нибудь новый лестный эпитеть. Даже самый воздухъ, если вѣрить ему, отличается тамъ особой свѣжестью и прозрачностью.
   Поэтъ увѣряетъ, что новая родина сразу, съ первой-же минуты, привела его въ восхищеніе, что будто-бы непосредственно послѣ своего прибытія онъ поспѣшилъ на площадку Собора, и когда увидѣлъ оттуда разстилавшуюся передъ его глазами обширную и богатую страну, озаренную солнечнымъ блескомъ, то возблагодарилъ судьбу, назначившую ему на нѣкоторое время такое чудное мѣстожительство.
   На самомъ дѣлѣ первое впечатлѣніе было далеко не такъ сильно. Житель Франкфурта, пріѣхавшій съ ласкающихъ, плодородныхъ береговъ Рейна и Майна, да къ тому-же еще полубольной, не могъ плѣниться въ такой степени тихой прелестью эльзасскаго пейзажа. Но послѣ первыхъ вялыхъ недѣль въ немъ стала просыпаться радость жизни, которая съ каждымъ днемъ все сильнѣе охватывала его и вызывала въ немъ такой подъемъ духа и такое чувство внутренняго благополучія, какихъ онъ еще никогда дотолѣ не испытывалъ; это-то жизнерадостное настроеніе и золотило для него всякій уголокъ окружающей мѣстности; а что осталось недодѣланнымъ въ настоящемъ, то дополнили лучезарныя воспоминанія; сквозь призму ихъ Эльзасъ, въ которомъ поэтъ возродился и тѣломъ и духомъ, представлялся ему не имѣющею себѣ равной, утопающею въ потокахъ свѣта, картиной.
   Не совсѣмъ еще оправившись отъ болѣзни, прибыть Вольфгангъ 2-го апрѣля въ Страсбургъ. Когда онъ въѣзжалъ въ этотъ старинный нѣмецкій (нѣкогда имперскій) городъ, предчувствіе подсказало ему, что здѣсь должно рѣшиться, проживетъ-ли онъ послѣдующіе, важнѣйшіе для развитія годы инвалидомъ, и разлетятся-ли какъ мыльные пузыри высокія мечты его юности о грядущемъ счастіи и грядущемъ величіи, или нѣтъ. Подъ гнетомъ этихъ сомнѣній, какъ только онъ остановился въ гостинницѣ Духа, онъ раскрылъ молитвенникъ, подаренный ему на дорогу совѣтникомъ Морицомъ, и попалъ на слѣдующій стихъ изъ Библіи: сДѢлай свои хижины просторными и разстели ковры своего жилища, не жалѣй ихъ. Протяни далеко свою веревку и крѣпко забей свои гвозди. Ибо тебя будетъ кидать и вправо и влѣво". Странно взволновали его эти слова. Утѣшительное изрѣченіе библейскаго оракула, можетъ быть, способствовало тому, что уповающее на Бога, кроткое религіозное настроеніе, овладѣвшее имъ подъ вліяніемъ г-жи Клеттенбергъ и благодаря болѣзни, продолжалось еще нѣкоторое время.
   "Какимъ я былъ, таковъ я и теперь", пишетъ онъ въ первые дни пребыванія въ Страсбургѣ своему лейпцигскому сосѣду но комнатѣ, теологу Лимпрехту, "разница только та, что мое отношеніе къ Господу Богу и къ Сыну Его Іисусу Христу теперь стало нѣсколько лучше".
   Нѣсколько мѣсяцевъ спустя онъ проповѣдуетъ одному пріятелю въ Вормсѣ: "Кто не можетъ, подобно Элійзару, съ полной покорностью и вѣрой въ всеобъемлющую премудрость Господню поставить судьбу всего будущаго человѣчества въ зависимость отъ того, кто напоитъ его верблюдовъ, съ тѣмъ, конечно, дѣло плохо, тому нельзя помочь. Ибо, какъ-можно совѣтовать тому, кто не хочетъ внимать совѣту Божьему?.. Разсужденія -- легкій товаръ, молитва-же, напротивъ, приноситъ большую выгоду; довольно одного порыва сердца во имя Того, кого мы покамѣстъ называемъ Господомъ, будучи еще не въ состояніи назвать его нашимъ Господомъ -- и мы уже осыпаны несчетными благодѣяніями... Небесный врачъ вновь раздулъ огонь жизни въ моемъ тѣлѣ".
   Страсбургъ, въ которомъ тогда, за исключеніемъ гарнизона и чиновниковъ, ничто почти не напоминало о французскомъ владычествѣ, съ перваго взгляда произвелъ на Гете не особенно хорошее впечатлѣніе. "Это ни на волосъ не лучше и не хуже всего, что я знаю на свѣтѣ, т. е. весьма посредственно". Таковъ его отзывъ послѣ первыхъ четырнадцати дней. Но чѣмъ болѣе проясняется отуманенный взоръ, тѣмъ болѣе возрастаетъ городъ въ его мнѣніи.
   Немалую іюль играли въ этой перемѣнѣ тѣ люди, съ которыми онъ ежедневно обѣдалъ. Онъ столовался у дѣвицъ Лаутъ, въ улицѣ Кноблаухъ и нашелъ тамъ очень пріятный кружокъ. Сначала ихъ было человѣкъ десять, лотомъ это число возросло до двадцати; все это были славные ребята, одушевленные почти всѣ высшими стремленіями, по большей части медики. Во главѣ ихъ стоялъ актуарій при опекунскомъ судѣ, Іоганнъ-Даніилъ Зальцманъ, старый холостякъ 48 лѣтъ, который по обязанностямъ службы долженъ былъ заботиться о вдовахъ и сиротахъ и исполнялъ это съ самымъ теплымъ участіемъ. Опытъ, чтеніе и размышленіе создали ему богатый запасъ житейской мудрости, а такъ какъ она соединялась въ немъ съ добротой, достоинствомъ, мужественной силой и почтеннымъ возрастомъ, то предсѣдательское мѣсто за столомъ уже много лѣтъ принадлежало ему. Онъ относился съ живѣйшимъ интересомъ къ литературѣ, и подъ его вліяніемъ молодежь, соединявшаяся за обѣденнымъ столомъ, составила общество изящныхъ наукъ, въ которомъ опять таки онъ игралъ роль руководителя. Изъ всѣхъ молодыхъ людей Гете болѣе всѣхъ старался сблизиться съ нимъ, и тотъ со своей стороны отъ души полюбилъ чуткаго и пылкаго юношу. По годамъ ближе всѣхъ подходилъ къ Зальцману нѣкій "кавалеръ Людовика", какъ называетъ Гете, безъ дальнѣйшихъ указаній на его. имя, одного выслужившаго пенсію французскаго капитана, большого оригинала, у котораго была idée fixe, что всѣ добродѣтели происходятъ отъ хорошей памяти, а всѣ пороки отъ забывчивости, и что онъ, къ сожалѣнію, носитъ въ себѣ этотъ источникъ всѣхъ золъ. Другимъ членомъ обѣденнаго стола былъ теологъ Францъ Лерзе изъ Буксвейлера въ Эльзасѣ, любимецъ Гете, увѣковѣченный имъ въ "Гетцѣ". Его опрятной, красивой внѣшности вполнѣ соотвѣтствовалъ и внутренній его обликъ. Это былъ честный, умный, положительный молодой человѣкъ съ чистой благородной душой; онъ сразу завоевалъ общее довѣріе и, благодаря этому, часто фигурировалъ въ различныхъ столкновеніяхъ въ роли третейскаго судьи. Любовь къ искусству и поэзіи и сухой юморъ пріятно дополняли его личность. Совершенно въ другомъ родѣ былъ медикъ Мейеръ фонъ-Лиидау, необыкновенно красивый, даровитый, остроумный, но необузданно-легкомысленный юноша. Изъ остальныхъ сочленовъ маленькаго кружка въ близкихъ отношеніяхъ съ Гете состояли еще: теологъ Вейландъ и юристъ Энгельбахъ; съ послѣднимъ Вольфгангъ провелъ въ Страсбургѣ только первые мѣсяцы своего пребыванія тамъ.
   Въ началѣ второго семестра общество обогатилось новымъ, весьма достойнымъ членомъ въ лицѣ Генриха Юнга, по прозванію Стиллинга. Это былъ въ высшей степени деликатный и глубоко-религіозный человѣкъ, которому только теперь, къ тридцати годамъ, послѣ необыкновенныхъ превратностей судьбы, удалось посвятить себя изученію медицины. Его непоколебимая вѣра въ Бога основывалась на массѣ различныхъ случайностей, которыми была полна его жизнь, и въ которыхъ онъ всюду усматривалъ непосредственное вмѣшательство и личное участіе Промысла въ его судьбѣ. Помимо этого, онъ обладалъ основательнымъ образованіемъ и въ высшей степени отзывчивой ко всему доброму и прекрасному натурой. Въ Страсбургъ онъ прибылъ съ пожилымъ хирургомъ Трооетомъ, пріѣхавшимъ сюда, чтобы ознакомиться съ успѣхами, достигнутыми его наукой въ послѣднее время, и вмѣстѣ съ нимъ появился въ столовой Лаутъ. Въ сдѣланномъ имъ описаніи своего появленія въ этомъ домѣ онъ такъ наглядно и вѣрно изображаетъ себя самого, Гете и все общество, что, сдѣлавъ въ немъ нѣкоторыя сокращенія, мы можемъ вставить его въ нашъ разсказъ, въ видѣ иллюстраціи. "За столомъ обѣдало приблизительно человѣкъ двадцать, и они (Стиллингъ и Троостъ) видѣли, какъ обѣдающіе входили одинъ за другимъ. Особенно бодро вошелъ въ комнату человѣкъ съ большими свѣтлыми глазами, чуднымъ лбомъ и красивымъ станомъ; онъ приковалъ къ себѣ взоры г-дъ Трооста и Стиллинга. Первый сказалъ послѣднему: это, должно быть, превосходный человѣкъ". Стиллингъ согласился, но про себя подумалъ, что онъ причинитъ имъ обоимъ много непріятностей, такъ какъ онъ показался ему задорнымъ малымъ. Такъ заключилъ онъ по той свободной манерѣ, съ которой держался студентъ. Однако Стиллинѣ очень ошибался. Между тѣмъ они замѣтили, что этого превосходнаго человѣка называютъ г-нъ Гете... Г-нъ Троостъ сказалъ тихо Стиллингу: "здѣсь лучше всего молчать въ продолженіе четырнадцати дней". Послѣдній призналъ истину этого замѣчанія, и они замолчали; на нихъ тоже никто не обращалъ особеннаго вниманія, только Гете вскидывалъ на нихъ иногда глаза; онъ сидѣлъ противъ Стиллинга и, самъ того не желая, давалъ тонъ всему обществу"... Далѣе, Юнгъ разсказываетъ: "Г-нъ Троостъ былъ красиво и по модѣ одѣтъ, Стиллингъ приблизительно также. На немъ былъ темнокоричневый сюртукъ и брюки изъ Манчестера; оставался у него только еще круглый парикъ, который ему хотѣлось тоже носить наравнѣ съ прочими своими кошелечными париками. Онъ иногда надѣвалъ его и въ немъ пришелъ обѣдать. Никто не обратилъ на это вниманія, кромѣ г-на Вальдберга изъ Вѣны (вѣроятно, Мейеръ). Этотъ послѣдній посмотрѣлъ на него и, такъ какъ онъ уже раньше слышалъ, что Стиллингъ весьма религіозенъ, то и началъ съ вопроса: не носилъ-ли Адамъ въ раю круглаго парика? Всѣ отъ души расхохотались за исключеніемъ Зальцмана, Гете и Трооста; эти не смѣялись. Стиллингъ воспылалъ гнѣвомъ и отвѣтилъ: е Стыдитесь своего смѣха! Такая пошлая выдумка не стоитъ того, чтобы вызвать смѣхъ". Гете вмѣшался и продолжалъ: е Сперва испытай человѣка и узнай, заслуживаетъ-ли онъ насмѣшки! А издѣваться надъ порядочнымъ человѣкомъ, который не сдѣлалъ никому ничего дурного -- мерзко!" Съ этихъ поръ г-нъ Гете взялъ Стиллинга подъ свою защиту, сталъ посѣщать его, полюбилъ его, заключилъ съ нимъ братскій и дружескій союзъ и старался при всякомъ удобномъ случаѣ выказать Стиллингу свое расположеніе".
   Еще до пріѣзда Юнга въ Страсбургъ, въ день св. Іоанна 1770 г., Гете предпринялъ путешествіе въ нижній Эльзасъ и сѣверную Лотарингію въ обществѣ Вейланда, имѣвшаго во всей провинціи много знакомыхъ и родныхъ; но дорогѣ они проводили Энгельбаха до Саарбрюкена. Сперва друзья отправились верхомъ въ Цабернъ, гдѣ любовались замкомъ епископа и опасной горной дорогой "Цабернскимъ всходомъ", потомъ въ Буксвейлеръ, гдѣ нашли у родителей Вейланда радушный пріемъ, оттуда въ Люцельштейнъ черезъ гору Бастбергъ, на которой особенное вниманіе Гете обратили на себя окаменѣлыя раковины; затѣмъ спустились въ долину Саара и по ней поѣхали внизъ до Саарбрюкена. Здѣсь Гете очутился въ богатой, промышленной странѣ и, благодаря знакомству съ саарбрюкенскимъ президентомъ, могъ подробно ознакомиться съ ея производствомъ. Каменноугольныя копи, стекляные и чугуноплавильные заводы, а также приготовленіе квасцовъ и другія отрасли промышленности приковали его интересующійся всѣмъ взоръ и впервые возбудили въ немъ любовь къ техническимъ и хозяйственнымъ предпріятіямъ, которую онъ впослѣдствіи, во время своей службы въ Веймарѣ такъ широко примѣнилъ на практикѣ. Простившись въ Саарбрюкенѣ съ Энгельбахомъ, который поступилъ тамъ на службу по магистратурѣ, друзья вернулись черезъ Цвейбрюкенъ въ Эльзасъ, и снова вступили на Эльзасскую территорію около горной крѣпости Битчъ. Дальнѣйшій ихъ путь лежалъ черезъ Медвѣжью долину (Бэрситаль), покрытую дѣвственными лѣсами, въ которыхъ тысячами гнили древесные стволы, и здѣсь Гете снова встрѣтилъ угольные и желѣзные заводы, а немного дальше, у Нидербронскихъ источниковъ, на него повѣяло духомъ древняго міра: здѣсь сохранились еще обломки античныхъ рельефныхъ работъ, капителей и колоннъ, представлявшихъ весьма странное зрѣлище среди крестьянскихъ избъ и послужившихъ молодому поэту нѣсколько времени спустя изящнымъ фономъ для его "Странника". Гете сообщаетъ, будто оттуда онъ проѣхалъ черезъ Рейхсгофенъ и Гагенау въ Зезенгеймъ, къ тамошнему священнику, но мы знаемъ, что онъ попалъ въ этотъ достопамятный домъ нѣсколькими мѣсяцами позднѣе.
   Изъ этого прекраснаго путешествія онъ вернулся домой съ новыми силами и новой жаждой жизни и сталъ все болѣе и болѣе искать живого и разнообразнаго общенія съ людьми. Знакомство съ благочестивыми семействами, съ которыми онъ сошелся, благодаря рекомендаціи г-жи Клеттенбергъ, онъ конечно скоро прекратилъ, ибо эти люди, не обладавшіе умомъ его пріятельницы, вскорѣ смертельно наскучили ему своими однообразными, поучительными разсужденіями. Зато Зальцманъ ввелъ его въ много новыхъ домовъ, и среди этихъ семей онъ проводилъ не мало пріятныхъ часовъ. Посѣщеніе общества возбудило въ немъ желаніе развить свои свѣтскіе таланты, остававшіеся такъ долго втунѣ; тогда какъ въ Лейпцигѣ онъ рѣшительно отклонилъ совѣтъ г-жи Беме выучиться играть въ карты, теперь охотно послѣдовалъ подобному-же внушенію своего пожилого друга. Свое давнишнее нерасположеніе къ танцамъ онъ тоже превозмогъ и сталъ брать уроки у одного французскаго учителя танцевъ, предварительно испробовавъ свою способность двигаться въ тактъ, танцуя съ расфранченными служанками въ залахъ городскихъ предмѣстій.
   Эти уроки привели Гете къ маленькому любовному приключенію, которое должно было раскрыть ему глаза на присущую ему опасную способность воспламенять сердца. У танцмейстера было двѣ молоденькихъ и хорошенькихъ, дочери, которыя помогали отцу во время уроковъ. Новый ученикъ дѣйствовалъ магнетически на сердца обѣихъ, и особей но сильно на сердце старшей, Люцинды; однако и меньшая. Эмилія, отдавшая уже раньше руку и сердце другому, вскорѣ начала бояться красиваго студента. Она попросила его перестать бывать въ ихъ домѣ, говоря, что это будетъ для него нетрудно, тѣмъ болѣе, что онъ уже прошелъ съ. величайшимъ успѣхомъ весь курсъ танцовальнаго искусства. "И въ знакъ того, что мы дѣйствительно говоримъ въ послѣдній разъ, примите отъ меня то, въ чемъ я непремѣнно отказала-бы вамъ въ противномъ случаѣ", сказала она и при этомъ нѣжно поцѣловала его. Въ эту минуту отворилась боковая дверь, Люцинда влетѣла въ комнату и осыпала свою сестру страстными упреками: это уже не первое сердце она у нея отнимаетъ, много слезъ стоили ей уже побѣды сестры. "А теперь ты у меня и этого отбила... Я знаю, что онъ для меня потерянъ, нои твоимъ ему не бывать". Съ этими словами она обхватила руками голову испуганнаго и растерявшагося Гете и нѣсколько разъ поцѣловала его въ губы. "Страшись моего проклятія! Да обрушатся всякія несчастія на голову той, кто впервые послѣ меня поцѣлуетъ эти губы!" Этими словами она призывала проклятіе на голову сестры. Гете освободился отъ ея непріятныхъ ласкъ и поспѣшилъ покинутъ этотъ домъ, чтобы никогда больше не возвращаться въ него.
   Въ концѣ перваго семестра мы уже находимъ Гете среди обширнаго круга знакомыхъ, то въ путешествіяхъ, то въ Страсбургѣ, причемъ, какъ мы скоро увидимъ, на ряду съ этими свѣтскими развлеченіями, онъ продолжалъ свои разностороннія занятія въ области искусства и науки; поэтому мы невольно задаемъ себѣ тотъ-же вопросъ, который безпокоилъ его отца: какъ-же онъ занимался своей спеціальностью? повторилась-ли здѣсь та-же исторія, что въ Лейпцигѣ, а именно, что юноша, обуреваемый непомѣрной жаждой знанія и увлеченный жизненнымъ потокомъ, отвернулся отъ своихъ ближайшихъ задачъ и такимъ образомъ поколебалъ тотъ прочный фундаментъ, на которомъ отецъ построилъ всю его будущность?
   Судьба, такъ часто благопріятствовавшая ему, не даромъ привела его въ Страсбургъ. Хотя городъ вообще былъ еще вполнѣ нѣмецкимъ, но тѣмъ не менѣе въ университетѣ уже чувствовалось нѣкоторое вліяніе французскаго духа. Такъ, при преподаваніи юридическихъ наукъ слѣдовали практическому направленію французовъ и требовали отъ изучающихъ право не отвлеченныхъ свѣдѣніи объ историческомъ и философскомъ развитіи науки, а только исключительно знанія дѣйствующихъ законовъ. Это знаніе безъ особаго труда сообщалось молодымъ юристамъ такъ называемыми репетентами. Гете воспользовался этой помощью, и такъ какъ послѣднее время во Франкфуртѣ онъ провелъ не даромъ, и кромѣ того у него отъ его дѣтскихъ лѣтъ и отъ лейпцигскихъ университетскихъ годовъ осталось больше знаніи, чѣмъ онъ самъ думалъ, то, не смотря ни на какія постороннія занятія и развлеченія, ему удалось въ концѣ лѣтняго семестра совершенно легко выдержать кандидатскій экзаменъ. Отнынѣ онъ былъ освобожденъ отъ слушанія лекцій; теперь все дѣло заключалось только въ томъ, чтобы написать диссертацію на степень доктора, которая должна была открыть ему юридическое поприще. На обработку диссертаціи Вольфгангъ назначилъ себѣ годъ, поэтому работа не особенно поглощала его. Такимъ образомъ, начиная съ октября 1770 г., онъ располагалъ большимъ количествомъ свободнаго времени.
   Такой богатый досугъ и такія легко вводящія въ соблазнъ условія, какъ широкія денежныя средства, обширный кругъ знакомства, оживленная свѣтская жизнь, юношеская жажда жизни и благосклонность женщинъ, могли-бы пагубно отразиться на менѣе серьезной натурѣ. Но для него все это послужило только средствомъ широкаго и гармоническаго развитія его духа.
   Добрую половину своего свободнаго времени онъ употреблялъ на расширеніе своихъ медицинскихъ познаній. Интересъ къ медицинѣ проснулся въ немъ еще въ Лейпцигѣ, благодаря обществу, собиравшемуся за обѣдомъ у придворнаго совѣтника Людвига. Во Франкфуртѣ во время болѣзни онъ продолжалъ изучать эту науку, и теперь въ Страсбургѣ ежедневныя сношенія съ медиками могли только усилить въ немъ и безъ того сильное желаніе поближе познакомиться съ врачебной наукой. Съ начала второго семестра онъ сталъ ревностно заниматься медициной, и притомъ въ такихъ обширныхъ размѣрахъ, какъ будто въ будущемъ она должна была сдѣлаться его спеціальностью. Онъ работалъ въ анатомическомъ залѣ, посѣщалъ въ клиникѣ палату по внутреннимъ болѣзнямъ и родовспомогательное отдѣленіе и не упускалъ при этомъ изъ виду и вспомогательныхъ наукъ, какъ напр. химію, которую втайнѣ по прежнему любилъ болѣе всего. Такимъ образомъ онъ началъ чувствовать твердую почву подъ ногами въ той области науки, въ которой ему было суждено достигнуть впослѣдствіи весьма важныхъ результатовъ.
   Не безполезнымъ оказалось для него одно побочное обстоятельство, явившееся слѣдствіемъ его занятій медициной. Они излѣчили его отъ всякаго отвращенія ко всему, что есть некрасиваго и противнаго въ больномъ или мертвомъ тѣлѣ. Онъ старался также освободиться и отъ другихъ своихъ физическихъ и нравственныхъ слабостей. Такъ напр. онъ поборолъ въ себѣ головокруженіе; для этого онъ взбирался на самую верхнюю точку Собора, сидѣлъ по четверти часа въ такъ называемомъ горлѣ и потомъ выходилъ на открытую площадку, которая была величиной не болѣе квадратнаго локтя, такъ что ему казалось, что онъ паритъ въ воздухѣ. Этотъ опытъ онъ повторялъ до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, получилъ возможность совершенно свободно двигаться на самыхъ головокружительныхъ мѣстахъ.
   Подобнымъ-же образомъ превозмогъ онъ свою крайнюю чувствительность къ громкимъ звукамъ. Вечеромъ во время зори онъ прохаживался около барабанщиковъ, несмотря на то, что отъ ихъ трескотни сердце готово было разорваться у него въ груди. Кромѣ того онъ съ корнемъ вырвалъ изъ души своей жуткое чувство страха, испытываемое на кладбищахъ, въ церквахъ и другихъ уединенныхъ мѣстахъ съ наступленіемъ темноты; съ этой цѣлью онъ часто посѣщалъ ночью подобныя мѣста и достигъ такого хладнокровія, что впослѣдствіи даже при помощи всякихъ изощреній фантазіи съ трудомъ могъ воскресить въ душѣ юношескій ужасъ.
   Всѣ эти мелочи не стоило-бы повторять за поэтомъ, если-бы онѣ не свидѣтельствовали о его строгомъ самовоспитаніи и необычайной энергіи, направленной противъ собственныхъ слабостей. Кто изъ многихъ тысячъ храбрыхъ людей, страдающихъ головокруженіемъ, рѣшился-бы продѣлать вслѣдъ за нимъ на вершинѣ Собора эти рискованные, безумно-отважные опыты самозакаленія? Конечно, въ его глазахъ перспектива взобраться на самый верхъ Собора, до самаго послѣдняго завитка стоила того, чтобы ради этого безпощадно побороть все, что являлось тому препятствіемъ, ибо чудное твореніе Эрвина фонъ Штейнбаха съ первой-же минуты сдѣлалось для него неизсякаемымъ источникомъ высочайшаго наслажденія. Въ этомъ произведеніи искусства онъ встрѣтилъ никогда еще дотолѣ невиданныя величіе, возвышенность мысли и красоту. Оно наполняло его душу небесной радостью, и онъ приходилъ къ нему и утромъ и вечеромъ, чтобы налюбоваться имъ со всѣхъ сторонъ, на всякомъ отдаленіи и при всякомъ освѣщеніи. Нѣсколько мѣсяцевъ послѣ своего отъѣзда изъ Страсбурга, въ статьѣ о нѣмецкомъ зодчествѣ, онъ восклицаетъ: "Какъ часто вечернія сумерки приносили моимъ глазамъ, утомленнымъ пристальнымъ разглядываніемъ, пріятный отдыхъ и усладу, заставляя безчисленныя части сливаться въ цѣлыя массы, представлявшіяся моей душѣ во всей своей простотѣ и величіи! Какъ свѣжо сіялъ онъ въ блескѣ благоуханнаго утра, съ какой радостью протягивалъ я къ нему руки и созерцалъ огромныя, полныя гармоніи массы, ожившія въ своихъ безчисленныхъ мелкихъ частяхъ!" Великое, мощное произведеніе казалось ему не дѣломъ рукъ человѣческихъ, а созданіемъ самой природы -- такъ все въ немъ до малѣйшихъ подробностей было закончено, такъ все неудержимо стремилось къ одной цѣли, осуществленной въ цѣломъ. Съ негодованіемъ отбросилъ онъ старыя, ложныя теоріи эстетики, толковавшія о безвкусіи готическаго стиля. Подъ словомъ "готическій" его научили разумѣть все безпорядочное, неестественное, противорѣчивое, теперь-же ему казалось, что ничто не можетъ быть болѣе строго обдумано, болѣе естественно и болѣе гармонично. То, что называли составленнымъ изъ кусочковъ, нагроможденнымъ, обремененнымъ украшеніями, казалось ему органически связаннымъ съ цѣлымъ, глубоко осмысленнымъ, изящнѣйшимъ уборомъ, задуманнымъ воистину по божественному внушенію, чтобы скрасить тяжеловѣсность громадъ и придать цѣлому впечатлѣніе несокрушимой крѣпости и въ то-же время граціознаго изящества. Онъ не долго ограничился простымъ созерцаніемъ и удивленіемъ. Онъ началъ разбирать, измѣрять и рисовать. Онъ старался возстановить на рисункѣ недостающее и доконченное, въ особенности башню. При этомъ его проницательный взоръ привелъ его къ догадкѣ, что по первоначальному замыслу башня должна была оканчиваться. пятиконечнымъ вѣнцомъ, и какъ-же онъ былъ обрадованъ, когда нашелъ въ подлинномъ планѣ подтвержденіе своей догадки!
   Юноша, попавшій на французскую землю и при этомъ одушевленный любовью ко всему отечественному, воображалъ, что готика есть олицетвореніе настоящаго нѣмецкаго стиля; съ восторгомъ переименовалъ онъ готическій стиль въ нѣмецкій и, весь еще проникнутый живымъ отголоскомъ своихъ страсбургскихъ изученій Собора, пламеннымъ языкомъ повѣдалъ міру великолѣпіе этого стиля въ статьѣ "О нѣмецкомъ зодчествѣ Эрвина фонъ Штейнбахъ".
   

9. Начало литературнаго переворота.

   Какъ нѣкогда Лессинговъ "Лаокоонъ", такъ нынѣ чудный, возносящійся къ небесамъ архитектурный памятникъ Эрвина пошатнулъ въ молодомъ Гете вѣру въ господствовавшіе тогда эстетическіе принципы. Сомнѣніе тѣмъ сильнѣе овладѣло имъ, что произведеніе искусства вообще дѣйствуетъ на душу сильнѣе критики. Къ тому-же въ этомъ твореніи онъ находилъ подтвержденіе смутно предчувствуемыхъ понятій о сущности красоты и силѣ генія, и, созерцая его, душа поэта шире раскрывалась для воспріятія новыхъ воззрѣній на міръ, жизнь и искусство, нахлынувшихъ на него въ Страсбургѣ и нашедшихъ въ немъ самаго ревностнаго адепта и самаго блестящаго выполнителя.
   Это новое откровеніе, вліяніе котораго Гете совершенно вѣрно отмѣчаетъ, какъ переворотъ въ нѣмецкой литературѣ, подготавливались издавна.
   Тридцатилѣтняя война сковала духовную и матерьяльную культуру Германіи, а злополучное, постепенно все увеличивавшееся политическое раздробленіе наложило на все отпечатокъ узкости и обезличенности. Скудость и ничтожество -- этими двумя словами можно охарактеризовать общее положеніе дѣлъ въ Германіи въ періодъ отъ 1648--1740 г. Но жизненныя силы нѣмецкаго народа были слишкомъ мощны, чтобы онъ могъ долго оставаться въ такомъ жалкомъ состояніи. Медленно, путемъ неустанной борьбы достигъ онъ освобожденія какъ въ матерьяльномъ, такъ я въ духовномъ отношеніи.
   Начиная съ 1740 г. мы замѣчаемъ то тутъ, то тамъ, то въ той, то въ другой формѣ пробужденіе нѣмецкаго духа, стремленіе выйти изъ сотоянія спячки, выпрямиться, вздохнуть свободно. Съ юга, изъ Швейцаріи выходили начала новой теоріи, на сѣверѣ подвиги прусскаго короля вызывали сильный подъемъ духа; отовсюду пахнуло струей свѣжаго воздуха, пробудившей и заставившей работать воображеніе, этотъ могучій факторъ, безъ котораго невозможно созданіе чего-либо значительнаго.
   При этомъ крупная личность Фридриха II заставляла яснѣе сознавать ничтожество всего окружающаго. Эта личность, какъ и его государство, величаво возвышались своимъ мощнымъ, цѣлесообразнымъ, какъ-бы выкованнымъ изъ блестящаго желѣза сложеніемъ среди гнилыхъ, придавленныхъ или расшатанныхъ организмовъ другихъ нѣмецкихъ государствъ и могли служить для молодого поколѣнія мѣриломъ величія, независимо отъ личныхъ симпатій или антипатій.
   Нельзя никакъ считать простой случайностью то обстоятельство, что три преобразователя духовной жизни Германіи, отличавшихся прежде всего величіемъ своихъ мыслей (Винкельманъ, Гаманъ, Гердеръ), были родомъ изъ Пруссіи, и что двое другихъ (Клошитокъ и Лессингъ) въ сильной степени подверглись прусскому вліянію.
   Вслѣдъ за Клошитокомъ, пробудившимъ въ нѣмцахъ жизнь чувства, явился Лессингъ и своимъ блестящимъ мечемъ разрубилъ сѣть превратно понятыхъ эстетическихъ теорій, ложнаго подчиненія правиламъ, мертвой вѣры въ букву закона и бездушной ортодоксальности. И не довольствуясь этой очистительной работой, онъ выступилъ съ собственными произведеніями, въ которыхъ, наравнѣ съ Клопштокомъ, старался отвратить вкусъ своихъ соотечественниковъ отъ пошлаго и посредственнаго.
   Но прежде чѣмъ новыя сѣмена могли взойти, плугъ долженъ былъ глубяю врѣзаться въ умственную почву Германіи. Къ тому-же такая перепашка соотвѣтствовала стремленіямъ того времени. Въ особенности молодежь, неудержимо рвавшаяся впередъ, не могла удовлетвориться исправленіемъ стараго. Не реформація, а "революція" являлась ея невысказаннымъ лозунгомъ. И такимъ-то образомъ создалась эпоха, въ которой уже не довольствовались великимъ, а требовали чудовищнаго и необъятнаго, искали не свѣтлаго и яснаго, всѣми видимаго, а чего-то сумеречнаго, полупризрачнаго, открывающаго передъ нами за предѣлами, доступными уму и глазу, цѣлый міръ небесныхъ истинъ и красотъ, которыя мы можемъ воспринимать только чувствомъ, о которыхъ можемъ только смутно догадываться и грезить. Вѣрный инстинктъ подсказывалъ, что видимое и осязаемое, то, что можно указать и изучить, еще не все; что корни его лежатъ въ области сокровеннаго и доступны уму лишь въ неясныхъ очертаніяхъ въ видѣ смутнаго предчувствія. Поэтому основанное на разумѣ научное изслѣдованіе отвергли также, какъ и слѣпое подчиненіе какому-либо догмату, системѣ, или учебнику. Зато съ жаромъ предались эстетическому и научному мистицизму. Въ него уходили тѣмъ охотнѣе, что въ Германіи царила всюду безжизненная сухость, которую старались забыть въ упоеніи мистически-возвышенными грезами. Такое увлеченіе мистицизмомъ установило въ то-же время связь съ таинственными силами, проникающими насквозь все мірозданіе, и чѣмъ менѣе значенія имѣла человѣческая личность въ абсолютическомъ государствѣ, чѣмъ болѣе она чувствовала себя въ немъ простой платежной единицей, куклой, приносящей свою дань крови и денегъ, тѣмъ болѣе прельщала мысль представлять собой часть безконечно большаго, сознавать себя частицей мірового духа и раздѣлять его верховное могущество, въ сравненіи съ которыхъ крошечная власть двѣнадцати властителей возбуждала только презрительную насмѣшку.
   Божественное начало, присущее человѣку, олицетворялъ собою "геній". Этотъ геній имѣлъ право на полную свободу отъ всѣхъ человѣческихъ законовъ въ жизни, искусствѣ и наукѣ. Все, что установлено было людьми, являлось ограниченіемъ, произволомъ, несправедливостью. Стало быть, спасете заключалось не въ подчиненіи законамъ и правиламъ, а лишь въ подчиненіи собственному генію. Кто хотѣлъ побѣдоносно идти впередъ, долженъ былъ слѣдовать только его внушеніямъ, т. е. откинуть всѣ правила, отказаться отъ всякаго подражанія и быть "оригинальнымъ".
   Внѣ сферы собственнаго духа чистое откровеніе божественнаго начала находили еще только въ "натурѣ". Отсюда "единеніе съ природой" является общимъ крикомъ всей молодежи съ болѣе тонкой организаціей и стремленіемъ впередъ, причемъ въ возгласѣ этомъ слышатся то набожные, то вакхическіе аккорды. Сообразно съ этимъ и въ поэзіи прекраснѣйшими и величайшими твореніями признавались тѣ, въ которыхъ отдѣльныя личности или народы, не стѣсненные, никакими правилами, вполнѣ отдавались вдохновенію своего генія; таковыми считали у грековъ Гомера, у шотландцевъ кельтическаго барда Оссіана, у англичанъ Шекспира, зачѣмъ Библію и народныя пѣсни. Этимъ путемъ юношество стремилось освободиться хоть внутренно, добиться по крайней мѣрѣ въ области духа правъ личности, возможности свободно двигаться и развиваться согласно требованіямъ природы, ибо во внѣшней жизни и государство, и общество сковывали его по рукамъ и по ногамъ, натягивали ему парикъ на голову, лицо покрывали слоемъ румянъ и пудры и заставляли надѣвать нарядные рукавчики и жабо, стѣснявшіе непринужденность движеній.
   Юношество, обуреваемое такими сильными, кипучими чувствами, нуждалось въ сочувствіи въ друзьяхъ, которымъ можно было-бы излить все, что было на сердцѣ; отсюда явился въ Германіи небывалый культъ дружбы. Между тѣмъ въ общественной жизни отечества ничто не нарушало мирнаго и соннаго теченія; если же и являлось что-нибудь новое, то оно падало на головы управляемыхъ какъ снѣгъ, или дождь, и измѣнить что-либо въ этомъ положеніи вещей не представлялось никакой возможности; поэтому вся жажда дѣятельности устремилась въ область поэзіи, и въ ней стали требовать всюду дѣйствія, страстнаго, бурнаго дѣйствія. Само собой разумѣется, что и прежній языкъ быть недостаточенъ для выраженія новаго, неудержимаго потока чувствъ. Внутренніе буря и натискъ не укладывались въ связную, послѣдовательную рѣчь; они вырывались изъ души въ видѣ вдохновенныхъ восклицаній и восторженнаго лепета.
   Такимъ приблизительно представляется намъ состояніе умовъ, тѣ взгляды, стремленія, явленія, которые въ 70-хъ- и 80-хъ годахъ прошлаго столѣтія всполошили Германію своимъ во истину революціоннымъ духомъ и, несмотря на всѣ крайности, отразились необычайно благотворно на умственной жизни нѣмцевъ, и въ особенности на нѣмецкой литературѣ. Самыми выдающимися предводителями этого движенія были Винкельманъ, Гаманъ и Гердеръ. Эти-же люди являлись проводниками тѣхъ вѣяніи, которыя проникали изъ Греціи, Англіи и Франціи и воспламеняли юныя головы. Изъ нихъ Гердеръ воспринялъ и усвоилъ себѣ все, что было самобытнаго, непосредственно дѣйствующаго на умы въ двухъ остальныхъ и ихъ предшественникахъ. Въ немъ соединились пылкій полетъ мысли Клопштока, великая творческая критика Лессинга, сознательная субъективность и жизнерадостность Винкельмана, отвращеніе Гамана во всякимъ правиламъ и системамъ и его любовь къ созерцанію, предчувствіямъ и пророчествамъ, ко всему первобытному, скрывающемуся во мракѣ и глубокому. Въ его груди нашли пріютъ всѣ революціонные зародыши, которые развились въ немъ въ новое, широкое пониманіе жизни духа. Въ 1770 г., хотя ему было всего 26 лѣтъ, на него можно было смотрѣть въ сущности, какъ на главу нѣмецкихъ революціонныхъ направленій.
   Во Гердеръ не былъ вождемъ, могущимъ одержать побѣду. Ему не доставало того личнаго обаянія, въ силу котораго войско бываетъ душой и тѣломъ связано со своимъ полководцемъ; его краснорѣчіе, носившее диѳирамбическій характеръ, было лишено увлекательности и блеска, главное, у него прежде всего не было поэтическаго таланта, чтобы перенести спасительное слово въ сферу дѣла.
   Всѣми этими качествами обладалъ въ то время только одинъ человѣкъ; то былъ Вольфгангъ Гете. Только онъ одинъ и былъ достаточно силенъ, чтобы не дать благороднымъ элементамъ движенія заглохнуть подъ слоемъ постороннихъ примѣсей, чтобы очистить бурный потокъ отъ ила, который несли съ собой его волны, и оплодотворить его влагой окрестныя поля. И какое особенное счастье, что какъ разъ въ самый нужный моментъ на пути этого избранника явился высокодаровитый вождь революціи, передавшій ему свои идеи, и что такимъ образомъ предводительскій жезлъ перешелъ къ этому юношѣ, младшему по годамъ, но болѣе великому, способному одержать побѣду!
   Гердеръ прибылъ въ Страсбургъ въ первыхъ числахъ сентября 1770 г. въ качествѣ спутника принца гольштейнъ-эйтинскаго. Хотя онъ находился въ этой должности всего съ половины іюня, но благодаря несогласіямъ съ гувернеромъ принца и зависимому положенію, связанному съ этой службой, она въ этотъ короткій срокъ уже сдѣлались для него невыносимой. Черезъ двѣ недѣли послѣ своего пріѣзда въ Страсбургъ онъ отъ нея отказался. Но глазная операція, вырѣзаніе слезной фистулы, заставила его пробыть довольно долго въ этомъ городѣ. Какъ только Гете узналъ о пріѣздѣ знаменитаго гостя, онъ сейчасъ-же отправился къ нему. Встрѣтивъ любезный пріемъ, онъ сталъ повторять свои посѣщенія. Во время долгаго и мучительнаго періода лѣченія, молодой студентъ оказывалъ больному много полезныхъ услугъ, ухаживая за нимъ и разгоняя его скуку болтовней и игрой въ карты. Отношенія ихъ становились все ближе, и вскорѣ Гете сдѣлался ежедневнымъ гостемъ Гердера, который, кстати сказать, съ утра до вечера не выходилъ изъ своей комнаты.
   Гердеръ былъ всего пятью годами старше Гете. Но въ молодые годы эта разница и сама по себѣ кое-что значитъ, а въ данномъ случаѣ она еще увеличивалась, благодаря огромному запасу опыта, знаній и установившихся взглядовъ, которымъ Гердеръ превосходилъ Гете. Гете только еще складывался, Гердеръ-же былъ уже вполнѣ сложившійся человѣкъ. Судьба заставила его порядкомъ поколесить по свѣту. Онъ жилъ нѣкоторое время въ Кенигсбергѣ, и находился тамъ подъ сильнымъ вліяніемъ Канта, а еще болѣе Гамана; изъ Кенигсберга онъ переѣхалъ въ Ригу, а изъ Риги отправился моремъ во Францію; во время этого длиннаго переѣзда онъ видѣлъ море во всемъ его величіи -- зрѣлище, совершенно незнакомое Гете. Во Франціи, этой первой но культурѣ странѣ тогдашней Европы, онъ пробылъ почти шесть мѣсяцевъ. Въ Парижѣ онъ прожилъ полтора мѣсяца и старался по возможности всего испробовать, все узнать: "книги и людей, декламаторское искусство и театральныя представленія, танцы и картины, музыку и публику". Онъ познакомился съ Дидро, д'Аламберомъ, Бартелеми и другими литературными знаменитостями. Изъ Парижа онъ направился въ Брюссель и Антверпенъ, гдѣ осмотрѣлъ по части нидерландскаго искусства все, заслуживавшее вниманія. Въ Лейденѣ онъ познакомился съ выдающимся филологомъ Рункеномъ и наконецъ, попалъ въ Гамбургъ, гдѣ въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль пользовался обществомъ Лессинга.
   Къ этому широкому знанію свѣта и людей въ немъ присоединялся глубокій умъ, изучившій въ самомъ широкомъ объемѣ какъ древнія, такъ и новыя литературы и вынесшій изъ этого изученія самыя тонкія и плодотворныя мысли. Изъ всего того, что занимало его въ то время, проникло въ свѣтъ весьма немногое. Если не считать разныхъ мелочей, въ печати появились только "Фрагменты о новѣйшей нѣмецкой литературѣ" и "Критическіе лѣса". Но, по словамъ Гете, передъ нимъ уже выяснились основныя черты всего, что онъ впослѣдствіи написалъ. Поэтому онъ предсталъ передъ своимъ молодымъ другомъ во всемъ блескѣ своей богатой мысли.
   Не легко было юношѣ, преданно ухаживавшему за больнымъ Гердеромъ, утолить свою жажду у этого источника. Ибо при всей привлекательности своего ума, Гердеръ былъ надѣленъ отъ природы сумрачнымъ, непривѣтливымъ характеромъ, слишкомъ склоннымъ вымѣщать на другихъ въ язвительныхъ насмѣшкахъ свои житейскія обиды, и этой склонности онъ поддавался тѣмъ охотнѣе, чѣмъ сильнѣе и счастливѣе былъ человѣкъ, съ которымъ его сталкивала судьба. Не пощадилъ онъ и добраго Вольфганга, старавшагося по глазамъ угадывать его желанія и дѣлать ему все пріятное. Его ѣдкія насмѣшки сыпались на бѣднаго юношу, какъ удары хлыста, оставляя надолго жгучіе слѣды, такъ что даже черезъ годъ онъ все еще почесывался, и комната, которую Гердеръ снималъ во время болѣзни, вызывала въ немъ "воспоминанія битой собаки". Ничто не ускользнуло отъ Гердера. Ѣдкая соль его остроумія обращалась то на имя Гете, то на его ложный вкусъ, то на нѣкоторыя невинныя особенности и привычки его, то на его отсутствіе остроумія. Но ничто не могло заставить Гете отступиться отъ этого выдающагося человѣка. Онъ боролся съ нимъ, какъ Іаковъ съ ангеломъ божіимъ, и до тѣхъ поръ не выпускалъ его, пока тотъ не благословилъ его.
   Гердеръ отдернулъ передъ нимъ завѣсу и показалъ ему новый, лучезарный міръ, который уже и прежде смутно мерещился ему, но гдѣ-то далеко, какъ туманная греза. Теперь, когда онъ воочію созерцалъ этотъ міръ, причемъ ему съ неоспоримой ясностью доказывали, что онъ дѣйствительно хорошъ и прекрасенъ, ему казалось, что у души его выростаютъ крылья, и онъ ощущалъ радостный трепетъ, предчувствуя ихъ мощный полетъ. Вотъ почему онъ былъ совершенно правъ, когда въ позднѣйшіе годы, вспоминая этотъ блаженный подъемъ духа, несмотря ни на какія "воспоминанія битой собаки", называлъ эти дни чуднымъ, счастливымъ временемъ, полнымъ смутныхъ ожиданій, и считалъ знакомство съ Гердеромъ однимъ изъ крупнѣйшихъ событій своей жизни.
   Разберемъ въ отдѣльности все, что Гердеръ далъ Гете, все, что онъ могъ дать ему. Прежде всего -- широкій, глубоко проникающій въ суть вещей методъ изслѣдованія. Гердеръ не принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые довольствуются описаніемъ вещей и внесеніемъ ихъ въ списокъ; онъ старался во всемъ доискаться корня, изъ котораго выросло то или другое явленіе. Доискиваясь этихъ корней, онъ пришелъ къ тому заключенію, что для того, чтобы узнать причину какого-нибудь явленія, его слѣдуетъ разсматривать не въ отдѣльности, а во всей совокупности окружающей его обстановки. При этомъ, когда дѣло касалось сферы духовныхъ явленій, то обстановка эта въ глазахъ Гердера обнимала собой рѣшительно все: страну, климатъ, религію, преданіе, государственное устройство, строй жизни, образъ мыслей и т. д. Благодаря такому методу изслѣдованія, выводы его всегда отличались всеобъемлющимъ, глубокомысленнымъ характеромъ и открывали новые пути, независимо отъ того, заключалась-ли въ нихъ истина или заблужденіе, разрѣшали-ли они окончательно вопросъ, или только отрывочно затрагивали и слегка намѣчали его.,
   Главный интересъ для Гердера представляла поэзія. На чемъ зиждется, откуда проистекаетъ поэзія? Исходя изъ положенія Гамана: "поэзія есть природный языкъ человѣческаго рода", Гердеръ признавалъ, что корни поэзіи и корни языка переплетаются между собой. "Ибо что такое былъ первоначальный языкъ, какъ не собраніе элементовъ поэзіи? Подражаніе звукамъ, дѣйствіямъ, движеніямъ природы... естественный языкъ всѣхъ созданій, облеченный умомъ въ членораздѣльные звуки, олицетворенный въ картинахъ дѣйствій, страстей и непосредственныхъ впечатлѣній... постоянное сочиненіе сказокъ, полныхъ страсти и интереса". Съ теченіемъ времени, по мѣрѣ удаленія отъ природы, языкъ обратился изъ поэтическаго въ прозаическій, и теперь заботятся не о красотѣ его, а только о вѣрности. Его всюду стараются втиснуть въ извѣстныя рамки и лишить чувственной красоты. Послѣдователи Готшеда, въ погонѣ за свободной конструкціей фразы, за образованіемъ новыхъ оборотовъ и за народнымъ, сдѣлали языкъ безцвѣтнымъ, водянистымъ. Но смѣлый умъ сбрасываетъ съ себя иго стѣснительныхъ правилъ, выдуманныхъ филологами, и углубляется въ нѣдра языка, какъ рудокопъ въ нѣдра горъ, чтобы найти золото. Если поэзія и языкъ въ основѣ своей составляютъ одно, то поэзія не можетъ быть, какъ утверждаютъ ограниченные умы, исключительнымъ удѣломъ нѣкоторыхъ тонко развитыхъ, образованныхъ людей, а, напротивъ, должна быть даромъ всего міра, всего народа (мысль, приводившая Гете въ восторгъ). Поэзія тѣмъ выше, чѣмъ ближе бъ природѣ тотъ народъ, или тотъ индивидуумъ, который создалъ ее; этимъ объясняется, почему такъ великолѣпны поэтическія творенія древнѣйшихъ и дикихъ народовъ и сыновъ природы, такихъ поэтовъ, какъ Моисей, Гомеръ и Оссіанъ. Культура уничтожаетъ поэзію. Благодаря ей, мы утратили вѣрность глаза и руки, мѣткость мысли и выраженія, живость и искренность впечатлѣній, а съ тѣмъ вмѣстѣ потеряли даже способность цѣнить великихъ поэтовъ, внимать голосу природы, звучащему въ ихъ произведеніяхъ.
   Однако, для того, чтобы идти впередъ и совершенствоваться, отнюдь не слѣдуетъ подражать царямъ поэзіи; надо только изучать по нимъ творческое искусство, искусство отражать въ поэзіи, какъ въ зеркалѣ, собственную природу, исторію, образъ мыслей и языкъ; то-есть, другими словами, мы должны подражать самимъ себѣ, быть оригинальными.
   Такими поэтами были между древними драматургами Эсхилъ и Софоклъ, между новыми Шекспиръ. Поэтому превратно судятъ о Шекспирѣ тѣ, которые примѣняютъ къ нему правила древнихъ. Каждый изъ нихъ воспроизвелъ въ драмѣ свой міръ. Во времена Шекспира не было уже простоты, и потому драмы его не могутъ быть просты. Онъ бралъ исторію, житейскія происшествія, великія событія во всей ихъ сложности и многообразіи; и онъ оставался вѣренъ природѣ и правдѣ, когда переносилъ міровыя событія и судьбы людей во всѣ мѣста и времена, въ которыхъ они въ дѣйствительности совершаются. Сотни явленій обнимаетъ онъ рукою, группируетъ глазомъ и вливаетъ въ нихъ единую, все оживляющую душу. Онъ говоритъ языкомъ всѣхъ возрастовъ, всѣхъ людей, всѣхъ народностей, является переводчикомъ природы со всѣхъ ея нарѣчій. Когда читаешь его, пропадаютъ театръ, актеръ, кулисы. Видишь только міръ драматической исторіи, столь-же великій и глубокій, какъ сама природа. Поэтъ, какъ драматическій богъ, не подчиняется никакимъ указаніямъ извнѣ, онъ самъ создаетъ границы мѣста и времени. Мѣрило того и другого живетъ внутри его, и его задача -- всецѣло овладѣть зрителями и заставить ихъ принять это мѣрило.
   Какъ Шекспиръ долженъ служить образцомъ для драматическаго писателя, такъ для лирика такимъ образцомъ являются народныя пѣсни и въ особенности старо-шотландскія пѣсни Оссіана, которыя Гердеръ, убѣжденный, какъ и весь почти свѣтъ, въ ихъ подлинности, безъ дальнѣйшихъ разсужденій ставилъ наравнѣ съ народными пѣснями. Но въ своей характеристикѣ народной пѣсни онъ безсознательно отдѣляется отъ геніальной Макферсоновской поддѣлки. Народная пѣснь, говоритъ онъ, полна свѣжести, силы, образности; она не разсуждаетъ, не мотивируетъ, а живописуетъ; между ея частями нѣтъ никакой другой связи, кромѣ той, которая существуетъ между деревьями и кустами въ лѣсу, и отсюда ея смѣлые скачки и порывы; языкъ и размѣръ служатъ точнымъ отраженіемъ внутренняго содержанія и потому какъ-бы срослись съ пѣснью въ одно цѣлое.
   Съ неменьшимъ одушевленіемъ говорилъ Гердеръ о Библіи и о Гомерѣ; Гомеръ, по его словамъ,-- сама природа, и онъ ставилъ на одну доску Моисея, Гомера и Оссіана; онъ впервые научилъ Гете цѣнить Библію, какъ поэтическое произведеніе, а кромѣ того, онъ обратилъ вниманіе Гете на диѳирамбы Пиндара, познакомилъ его съ любимыми идеями и выраженіями Гамана, читалъ ему вслухъ "Векфильдскаго Священника" Гольдсмита, указалъ ему на великаго сатирика Свифта и сблизилъ его съ сѣвернымъ божественнымъ и героическимъ эпосомъ Эдды.
   Благодаря всѣмъ этимъ мыслямъ и указаніямъ, Гердеръ сдѣлался для Гете истолкователемъ и освободителемъ. Всѣ поэтическія и языкотворческія силы, таившіяся въ душѣ Гете и не смѣвшія развернуться, онъ обратилъ къ сознательной и свободной дѣятельности. Поэтому Гете съ жадностью поглощалъ все, что ни давалъ ему Гердеръ. Онъ чувствовалъ, что пища эта соотвѣтствуетъ потребностямъ его природы, что она укрѣпляетъ, расширяетъ, возвышаетъ все его бытіе. Гомеръ, Оссіанъ, Шекспиръ сдѣлались его любимыми авторами. Библія еще раньше и давно уже была его излюбленной книгой. Оссіанъ черезъ нѣсколько лѣтъ снова отошелъ во мракъ, но Гомеръ и Шекспиръ остались его спутниками на всю жизнь.
   Трудно себѣ представить, какъ велико было воздѣйствіе Шекспира на Гете въ страсбургскій періодъ. Правда, британскій поэтъ уже и раньше производилъ на него такое сильное впечатлѣніе, что онъ прославлялъ его, наравнѣ съ Эзеромъ и Виландомъ, какъ своего учителя; но самое это сопоставленіе доказываетъ, что онъ еще не понималъ всего величія поэта. Только благодаря Гердеру, постигъ онъ его. Теперь (такъ разсказываетъ онъ намъ въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ"), когда въ тиши своей комнаты онъ читалъ Шекспира, ему казалось, будто какой-то волшебникъ заставляетъ двигаться вокругъ него цѣлый сонмъ духовъ, въ постоянномъ круговоротѣ превращеній, и ему было досадно, если кто-нибудь отрывалъ его отъ этого заколдованнаго міра, заводя бесѣду о другомъ. Все, что когда либо смутно представлялось ему о человѣчествѣ и его судьбахъ, находилъ онъ выраженнымъ и развитымъ въ пьесахъ Шекспира. Онѣ казались ему произведеніемъ небеснаго генія, и, также какъ и Гердеру, ему чудилось, что передъ нимъ лежатъ не стихи, а раскрытыя громадныя книги судебъ. По собственному его выраженію въ написанномъ годъ спустя манифестѣ ко "дню чествованія Шекспира", онъ чувствовалъ, что грани его бытія раздвинулись до безконечности. Только теперь осмѣлился онъ выйти на свѣжій воздухъ, только теперь почувствовалъ, что у него есть руки и ноги.
   И видя, сколько вреда надѣлали ему составители разныхъ правилъ и сколько свободныхъ душъ еще мучались въ ихъ цѣпяхъ, онъ не могъ оставаться безучастнымъ; сердце разорвалось-бы у него въ груди, если-бы онъ денно и нощно не старался разрушить ихъ оковы. Глубже, чѣмъ Гердеръ, опредѣлилъ онъ основной фундаментъ Шекспировскихъ драмъ, обусловливающій ихъ внутреннее единство и драматическое дѣйствіе: онъ видѣлъ его въ томъ, что сущность вашаго л, такъ называемая свобода нашей воли сталкивается въ нихъ съ необходимымъ ходомъ цѣлаго; но нашъ испорченный вкусъ такъ затуманиваетъ нашъ взоръ, что для того, чтобы вырваться изъ этого мрака, намъ надо почти переродиться. Большинство критиковъ Шекспира приходили въ недоумѣніе особенно отъ его характеровъ. Гете-же восклицаетъ: природа, природа, ничто не можетъ быть болѣе природы, чѣмъ Шекспировскіе люди.
   Если свобода и увѣренность Шекспировскаго генія возвратили и ему свободу и увѣренность въ самомъ себѣ; если глубина мысли, съ которою англійскій поэтъ умѣлъ заглянуть въ самую суть запутанныхъ явленій жизни, возбуждала его удивленіе и заставляла его самого глубже вдумываться въ нихъ; если психологическая обрисовка характеровъ, которую онъ сравниваетъ съ замысловатымъ механизмомъ часовъ, отразилась въ высшей стспени плодотворно на его собственномъ поэтическомъ творчествѣ -- то этимъ еще не исчерпывается все то, чѣмъ онъ обязанъ былъ Шекспиру. Самая важная сторона этого вліянія заключалась, можетъ быть, въ томъ, что Шекспировскій міръ, по собственному его признанію, болѣе, чѣмъ что-либо другое, возбудилъ въ немъ желаніе быстрѣе идти впередъ въ дѣйствительной жизни, окунуться въ пучину судебъ, направляющихъ ее, чтобы современенъ зачерпнуть изъ великаго моря истинной природы нѣсколько кубковъ живительной влаги и поднести ихъ жаждущей публикѣ. "Окунуться въ пучину судебъ". Отмѣтимъ эти слова, какъ входящія въ программу дальнѣйшаго хода его жизни.
   Увлеченіе Шекспиромъ придавало дружескимъ бесѣдамъ въ комнатѣ больного столько жару, что иногда подъ вліяніемъ его смягчалось даже недоступное сердце Гердера, и онъ не разъ заключалъ въ объятія своего самоотверженнаго ученика передъ священнымъ изображеніемъ Шекспира.
   Менѣе глубоко и менѣе бурно, но не менѣе продолжительно и благотворно было вліяніе на Гете Гомера. Чтобы имѣть возможность читать его непосредственно въ подлиникѣ, онъ снова принялся за изученіе греческаго языка, и несмотря на то, что научный занятія, свѣтскія развлеченія и сердечныя дѣла совершенно наполняли его жизнь, такъ усердно занялся этимъ языкомъ, что въ скоромъ времени сталъ понимать пѣсни іоническаго рапсода почти безъ перевода. Много-ли извлекъ онъ изъ Гомера въ Страсбургѣ, намъ неизвѣстно. Мы знаемъ только отъ Гердера, что Гете охотно говорилъ о Гомеровскихъ герояхъ, которые представлялись его воображенію прекрасными, величественными и свободными.
   Оссіановскія пѣсни съ ихъ возвышенно-печальными мотивами и широкими, унылыми ландшафтами дали ему скорѣе извѣстное настроеніе, нежели самостоятельный образовательный матеріалъ, скорѣе колоритъ, нежели содержаніе. Самое важное значеніе заключалось въ томъ, что, благодаря имъ, въ немъ загорѣлась любовь къ народнымъ пѣснямъ. Въ Эльзасѣ онъ началъ прислушиваться къ пѣнію народа, и ему удалось составить со словъ самыхъ пожилыхъ старушекъ небольшой антологическій сборникъ, который онъ предоставилъ Гердеру для его коллекціи. Но по мѣрѣ того, какъ поэтъ погружался въ волны народной поэзіи, собственныя его стихотворенія получали ту удивительную звучность, ту плѣнительную простоту, свѣжесть и искренность и ту пластическую образность, благодаря которымъ они, казалось, на цѣлое столѣтіе опередили его прежнія произведенія, сочиненныя для свѣта, равно какъ и произведенія его современниковъ. Подъ росою народной поэзіи лирика Гете въ одну ночь достигла полнаго расцвѣта. Стихотвореній болѣе благоуханныхъ, нежели "Майская пѣснь" и "Дикая розочкѣ", и болѣе глубокихъ по настроенію, чѣмъ "Встрѣча" и "Прощаніе", Гете уже больше не создавалъ.
   Пребываніе Гердера въ Страсбургѣ продолжалось семь мѣсяцевъ, и каждый день изъ семи мѣсяцевъ былъ плодотворно-поучителенъ для Гете. Но разстроенному Гердеру городъ съ перваго-же взгляда показался самымъ жалкимъ, пустыннымъ и непріятнымъ мѣстомъ, а послѣ неудавшейся глазной операціи еще болѣе опротивѣлъ ему, и онъ былъ радъ, когда на Пасху 1771 г. могъ покинуть его. Такъ какъ Гердеръ находился въ затруднительномъ денежномъ положеніи, то Гете занялъ для него нѣкоторую сумму, которую тотъ впослѣдствіи возвратилъ своему услужливому другу, какъ-бы по уговору, присовокупивъ насмѣшливые стихи. Черезъ годъ послѣ этого, въ письмѣ къ своей невѣстѣ, которая съ большой похвалой отзывалась о Гете, Гердеръ выразился, что Гете дѣйствительно хорошій человѣкъ, но крайне легкомысленный и слишкомъ еще не устоявшійся; что, впрочемъ, въ Страсбургѣ онъ былъ единственнымъ человѣкомъ, который навѣщалъ его во время заточенія и котораго онъ съ удовольствіемъ видѣлъ у себя. Снисходительная небрежность, съ которой онъ тутъ говоритъ о Гете, была въ сильной степени дѣланная.
   Свободныя, смѣлыя воззрѣнія, которыя Гете вынесъ изъ поучительныхъ бесѣдъ съ Гердеромъ, и навѣянное имъ увлеченіе Шекспиромъ, Оссіаномъ, Гомеромъ, онъ сообщилъ всему кружку, собиравшемуся за обѣденнымъ столомъ, и возбудилъ въ немъ геніальное броженіе умовъ, яростно возставшихъ противъ всего обыденнаго, повседневнаго. Натура и свобода сдѣлались путеводными звѣздами молодыхъ друзей; они требовали, чтобы все вытекало прямо изъ души, совершенно свободно, безъ всякихъ ухищреній и прикрасъ. "Дружба, любовь, братство" -- слова, провозглашенныя Гете и вскорѣ послѣ того вставленныя имъ въ первоначальный текстъ Фауста, сдѣлались боевымъ крикомъ, съ которымъ молодые воители ниспровергали всѣ возраженія, основанныя на традиціи и условности. Этотъ-же воинственный крикъ служилъ идеальнымъ основаніемъ товарищескихъ пирушекъ, которыя для большаго подъема духа нерѣдко устраивались на площадкѣ Собора, при чемъ подымались полные бокалы въ честь заходящаго солнца.
   Съ ближайшими своими пріятелями Гете доставлялъ себѣ еще особаго рода удовольствія. Такъ напримѣръ, онъ часто отправлялся съ Лерзе внизъ по Иллю, на полянѣ Рупприхтсау при свѣтѣ фонаря читалъ съ нимъ Оссіана и Гомера, затѣмъ ложился съ нимъ спать въ одну постель, но не спалъ. При этомъ на него находило часто какое-то восторженное состояніе, онъ произносилъ пророческія слова и внушалъ своему другу серьезныя опасенія, не рехнулся-ли онъ, какъ весело разсказываетъ Лерзе въ Веймарѣ много лѣтъ спустя.
   Не мало способствовало подъему духа въ молодыхъ людяхъ и то, что теперь они могли отъ души радоваться своей нѣмецкой національности, имѣя многочисленныя основанія съ пренебреженіемъ относиться въ горделивой французской культурѣ. Отъ Гердера они слышали, во-первыхъ, что никто не можетъ достигнуть истиннаго величія, если въ немъ не отражается индивидуальность его народа, а во-вторыхъ, что французская литература, на которую они уже давно смотрѣли съ нерасположеніемъ, въ сущности ничего не стоитъ: она устарѣла и важничаетъ, а между тѣмъ Европа жаждетъ обновленія. Французская критика казалась имъ лишенной творческой силы, исключительно отрицательной и развѣнчивающей; французская піитика была тюрьмой, въ которой томилась драма; классическая французская трагедія -- пародіей на самое себя. Въ прославленной европейской знаменитости, Вольтерѣ, отталкивали недобросовѣстность, пустое остроуміе и отсутствіе теплаго чувства. Для нихъ было очевидно, что онъ не понималъ ни Библіи, ни Шекспира, ни природы. Читая энциклопедистовъ, имъ казалось, что они бродятъ между безчисленными, приведенными въ движеніе катками и ткацкими станками огромной фабрики. И наконецъ матеріалисты съ Гольбахомъ во главѣ! Его Système de la nature представлялась имъ такой мрачной, вздутой, мертвенной, что они съ ужасомъ отворачивались отъ нея, какъ отъ призрака мертвеца. Когда-же авторъ ссылался на то, что онъ отжившій старикъ, и потому его единственная цѣль -- служеніе истинѣ, молодые люди насмѣшливо замѣчали: "въ старыхъ церквахъ стекла всегда бываютъ тусклы", и "о томъ, вкусны-ли ягоды и вишни, слѣдуетъ спрашивать дѣтей и воробьевъ". Не могли ихъ вознаградить за холодное бездушіе и старческое оцѣпенѣніе, найденныя ими во французской литературѣ, и такіе люди, какъ Дидро и Руссо, изъ которыхъ послѣдній своимъ призывомъ къ природѣ въ особенности пришелся имъ по вкусу. Напротивъ того -- судьба Руссо, жившаго въ то время въ Парижѣ въ бѣдности и неизвѣстности, еще болѣе возбуждала ихъ противъ французовъ. Къ этому присоединялась еще гнилость общественнаго строя Франціи, о которой въ Страсбургѣ говорили съ большой горечью и которая заставляла предвидѣть полное разрушеніе государства.
   Въ виду всего этого, молодежь радостно выбросила за бортъ все французское и на самой границѣ Франціи чувствовала себя до глубины души свободной отъ всякаго французскаго вліянія. Она возстала даже противъ языка своихъ сосѣдей-франковъ и не допускала, чтобы за обѣденнымъ столомъ говорили иначе, какъ по-нѣмецки.
   Эти революціонныя, свободныя и національныя стремленія, воодушевлявшія обѣденную компанію, встрѣтили сильную поддержку въ лифляндскомъ поэтѣ Яковѣ Ленцѣ, пріѣхавшемъ на Пасху 1771 г. Ему было 20 лѣтъ, онъ былъ теологъ и занималъ должность гувернера при двухъ молодыхъ курляндскихъ баронахъ фонъ-Блейстъ, желавшихъ вступить на службу во французскую армію. Ленцъ представлялъ собой миловиднаго, чистенькаго человѣчка, немного застѣнчиваго, кроткаго, съ хорошими способностями и весьма недурнымъ поэтическимъ дарованіемъ; своимъ стремленіемъ къ свободному и самобытному творчеству онъ какъ разъ подходилъ къ "геніальному" кружку. Его охотно приняли, и онъ вмѣстѣ съ Юнгомъ, Гете и Лерзе составили маленькій клубъ, въ которомъ, какъ замѣчаетъ Юнгъ-Стиллингъ, было легко и пріятно всякому, въ комъ только жило сочувствіе ко всему доброму и прекрасному. Но, къ несчастью, при всѣхъ превосходныхъ качествахъ, которыми былъ одаренъ этотъ юноша, его умъ, не привыкшій къ серьезнымъ занятіямъ, былъ слишкомъ мало развитъ и не могъ удовлетворить тѣмъ огромнымъ требованіямъ, которыя его обладатель предъявлялъ къ нему. Онъ слишкомъ напрягъ свои умственныя силы, натянутая струна не выдержала и лопнула.
   Въ томъ, что онъ слишкомъ много возомнилъ о себѣ, была не мало виновата та атмосфера взаимнаго восхваленія и поощренія, которою молодые люди окружали себя и которая имѣла для нихъ самыя пагубныя послѣдствія. Даже Гете не былъ застрахованъ отъ этихъ послѣдствій, и какъ ему самому казалось, онъ избѣжалъ опасности только благодаря бичеванію Гердера. Но чѣмъ менѣе фактическія заслуги Ленца оправдывали его притязанія, тѣмъ болѣе старался онъ придать вѣсъ своей особѣ всякаго рода происками. Не миновали эти интриги и Гете, къ которому Ленцъ относился съ страннымъ смѣшеніемъ любви, поклоненія, зависти и ненависти. Другая, вредившая ему особенность заключалась въ томъ, что онъ любилъ играть созданіями своего воображенія, выдавая ихъ то за дѣйствительность, то за вздоръ, и наконецъ потерялъ надъ ними всякую власть; такимъ образомъ, витая постоянно между самыми противорѣчивыми настроеніями и желаніями, онъ переходилъ отъ одного самообмана къ другому. Но всѣ эти болѣзненныя, вздорныя, сумасбродныя проявленія обнаружились лишь впослѣдствіи и постепенно. Въ теченіе-же тѣхъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ, что продолжалась въ Страсбургѣ его дружба съ Гете, въ немъ положительно преобладали его хорошія стороны, которыя дѣлали его какъ для Гете, такъ и для остальныхъ членовъ кружка милымъ товарищемъ.
   Такъ какъ его живо интересовалъ театръ, то онъ съ жаромъ ухватился за Гердеровскія идеи о Шекспирѣ и новѣйшей драмѣ. Но при его разрушительныхъ стремленіяхъ и желаніи создать нѣчто совершенно новое, Гердеровская точка зрѣнія не удовлетворила его. Онъ раздѣлялъ его восхищеніе Шекспиромъ, но дѣлалъ изъ него другіе выводы. Гердеръ, исходя изъ Шекспира, требовалъ, чтобы въ основѣ драмы лежало какое нибудь значительное происшествіе, какое нибудь важное событіе; Ленцъ же допускалъ, что различные поступки и происшествія могутъ служить мотивомъ развѣ еще только для комедіи; трагедія-же должна всецѣло покоиться на великой, или замѣчательной личности. Ц въ подтвержденіе этой аксіомы онъ ссылался не на одного только Шекспира, но и на самыхъ старыхъ нѣмбцкихъ драматурговъ, какъ напр. Гансъ-Саксъ. Какъ ни сбивчивы и ни странны были эти мысли Ленца, изложенныя имъ въ "Замѣчаніяхъ о театрѣ", но именно потому, что они ставили вверхъ дномъ всѣ принятыя до тѣхъ поръ основныя положенія критики, страсбургскій кружокъ горячо привѣтствовалъ ихъ; вотъ почему, Гете, говоря о томъ, что занимало въ его время страсбургское общество, указываетъ, рядомъ съ сочиненіемъ Гердера о Шекспирѣ, на статью Ленца.
   Кромѣ Ленца, слѣдуетъ еще упомянуть о другомъ членѣ Зальцмановскаго кружка -- студентѣ правъ Генрихѣ Леопольдѣ Вагнерѣ, будущемъ авторѣ "Дѣтоубійцы". Правда, во время пребыванія Гете въ Страсбургѣ онъ не игралъ никакой сколько нибудь замѣтной роли, но такъ какъ вскорѣ послѣ того онъ примкнулъ къ типамъ "геніальной" эпохи и сталъ въ болѣе близкія отношенія къ Гете, то для полноты картины нельзя пропустить и его.
   Исключительное стремленіе къ природѣ, или къ тому, что считали природой, и отрицаніе всякой мѣры и всякихъ законовъ представляли для Гете и его друзей весьма серьезную опасность, ибо на этомъ пути они легко могли дойти въ своихъ произведеніяхъ до дикаго, безформеннаго, чудовищнаго, хаотическаго, и тѣмъ поколебать самыя основы поэзіи и жизни. Но глубокое, основательное образованіе Гете и счастливый инстинктъ его генія всегда въ критическія минуты указывали ему вѣрный путь и, кромѣ того, нѣкоторые впечатлѣнія и факты его жизни особенно способствовали тому, чтобы уберечь его умъ отъ вредныхъ преувеличеній. Такъ, противовѣсомъ плѣнительному полумраку готическаго искусства, въ созерцаніе котораго онъ такъ охотно погружался, явились свѣтлые образы Рафаэля, которыми, благодаря счастливому случаю, ему довелось любоваться въ коврахъ, развѣшенныхъ въ Страсбургѣ при въѣздѣ въ этотъ городъ Маріи Антуанеты, будущей королевы Франціи. Въ Дрезденѣ онъ холодно проходилъ мимо Рафаэля, здѣсь-же готовъ былъ каждый день, каждый часъ посвящать ему, любоваться, преклоняться, молиться на него. Въ томъ-же духѣ повліяли на него римскія развалины, видѣнныя имъ въ Нидерброннѣ, и превосходная коллекція гипсовыхъ снимковъ съ античныхъ произведеній, которую онъ осмотрѣлъ въ Мангеймѣ на обратномъ пути во Франкфуртъ. Противъ туманной, меланхолическое атмосферы Оссіана съ успѣхомъ боролась веселая, лучезарная поэзія Гомера. И, наконецъ, какъ-бы для того, чтобы придать всему его существу уравновѣшенный, просвѣтленный характеръ, явилась чистая любовь къ благородному, прелестному женскому созданію, превращавшему своей душевной ясностью ночь въ день -- къ Фридерикѣ.
   

10. Фридерика.

   Съ большой торжественностью приступаетъ Гете въ своей автобіографіи къ описанію своего романа съ Фридерикой. Три раза, въ различныхъ мѣстахъ, намекаетъ онъ на это событіе, и лишь въ четвертый разъ удовлетворяетъ наше любопытство. Въ первый разъ онъ указываетъ намъ съ высоты Собора мѣстечко, куда его влечетъ сладостная, магическая сила, но сейчасъ-же опускаетъ занавѣсъ и переходитъ на другое; въ другой разъ онъ переноситъ насъ въ темный лѣсъ, покрывающій склоны горъ, и тамъ, въ ночной тишинѣ, звукъ охотничьяго рога пробуждаетъ въ душѣ его воспоминаніе объ этомъ чудномъ созданіи; но видѣніе, блеснувшее на минуту, исчезаетъ какъ метеоръ; затѣмъ мы видимъ его верхомъ, ѣдущимъ черезъ Гагенауеровскій боръ, напрямикъ въ дорогой Зезенгеймъ, куда его влечетъ зарождающееся чувство.
   Теперь по крайней мѣрѣ мы узнаемъ это названіе -- Зезенгеймъ, и думаемъ, что хоть на этотъ разъ поэтъ познакомитъ насъ со своей возлюбленной; но онъ опять отклоняется въ сторону и заговариваетъ о Гердерѣ и "Векфильдскомъ Священникѣ". И только, когда и эта тема уже исчерпана, онъ находитъ, что пора, наконецъ, снять покрывало съ столь дорогого, почти священнаго для него образа; однако и теперь онъ все-таки не сразу отдергиваетъ завѣсу, а сперва лишь понемногу приподымаетъ ее, какъ-бы желая подготовить насъ, сдѣлать насъ достойными лицезрѣть этотъ образъ во всей его совершенной, лучезарной, невинной красотѣ.
   Въ гостинной пастора Бріонъ родные Фридерики ожидали ее съ неменьшимъ нетерпѣніемъ, чѣмъ мы; войдя въ комнату, она явилась какъ звѣздочка на сельскомъ небосклонѣ. Она была такъ стройна и воздушна, что, казалось, не чувствовала вѣса собственнаго тѣла; толстыя бѣлокурыя косы, спускавшіяся съ маленькой головки, казались черезъ-чуръ тяжелыми для ея нѣжной шейки. Ея веселые, голубые глаза ясно смотрѣли на божій міръ, а хорошенькій вздернутый носикъ такъ беззаботно глядѣлъ вверхъ, какъ будто на свѣтѣ не могло быть печали; соломенная шляпа висѣла у нея на рукѣ, и такимъ образомъ съ перваго-же момента своего появленія она предстала передъ гостемъ во всей своей граціи и очаровательности.
   Гете былъ введенъ въ домъ пастора Бріона въ октябрѣ 1770 г. своимъ пріятелемъ Вейландомъ, который былъ въ свойствѣ съ этимъ семействомъ. Семья пастора, напоминавшая поэту семью Примрозъ, состояла въ то время изъ семи душъ: честнаго, добродушнаго отца 53-хъ лѣтъ, умной, почтенной матери 46-ти лѣтъ, четырехъ дочерей и сына. Старшая изъ дочерей была уже замужемъ и не жила съ родными. Изъ трехъ остальныхъ старшую, Марію Саломею, дѣятельную, веселую дѣвушку, Гете изъ любви къ "Векфульдскому Священнику" называетъ Оливіей; ей былъ 21 годъ, слѣдующей, Фридерикѣ -- около 19-ти, а меньшой, Софіи -- лѣтъ 14. О послѣдней Гете не упоминаетъ, потому что для нея нѣтъ мѣста въ параллели, которую онъ проводитъ между семьями Бріонъ и Примрозъ. Зато онъ знакомитъ насъ съ младшимъ сыномъ, которому тогда было 7 лѣтъ, и котораго онъ называетъ Моисеемъ въ честь его англійскаго прототипа. Самому Гете тогда только что пошелъ двадцать второй годъ.
   По его словамъ, онъ для начала знакомства въ первый-же свой пріѣздъ разыгралъ веселую шутку: у него была страсть ко всякаго рода переодѣваніямъ, поэтому онъ явился въ Зезенгеймъ въ поношенномъ платьѣ, въ качествѣ бѣднаго студента-теолога. Но когда онъ увидѣлъ Фридерику, которая сразу очень понравилась ему и которой онъ въ свою очередь желалъ понравиться, то этотъ некрасивый маскарадъ вызвалъ въ немъ большую досаду, и онъ на слѣдующее-же утро отправился верхомъ въ Друзенгеймъ, надѣлъ тамъ праздничное платье Георга, сына хозяина гостинницы, и, запасшись пирогомъ, какіе подаютъ на крестинахъ, снова вернулся въ Зезенгеймъ. Это вторичное появленіе его вызвало много шутокъ я всякихъ неожиданностей.
   Далѣе Гете сообщаетъ намъ, что онъ въ первый-же вечеръ гулялъ съ Фридерикой при лунѣ и чувствовалъ себя невыразимо счастливымъ, идя рядомъ съ ней и внимая ея рѣчамъ, въ которыхъ, впрочемъ, не было ничего мечтательнаго, навѣяннаго луннымъ свѣтомъ. "Ясность, съ которой она говорила, обращала ночь въ день". На другой день онъ сидѣлъ, погруженный въ сладкія мечты, въ любимомъ уголкѣ Фридерини, на маленькомъ, покрытомъ лѣсомъ пригоркѣ, гдѣ на дощечкѣ красовалась надпись: "Фридерикенсруэ". Въ этомъ укромномъ мѣстечкѣ нашла его Фридерика. Между ними завязался разговоръ, который Гете велъ съ большимъ оживленіемъ. "Если ш" время вчерашней прогулки при лупѣ разговоръ поддерживала главнымъ образомъ она, зато сегодня я съ лихвой выплатилъ свои доли"". Они вмѣстѣ возвратились въ домъ пастора. Послѣ обѣда молодые люди помѣстились въ "просторной бесѣдкѣ",-- вѣроятно, это была знаменитая жасминовая бесѣдка противъ дома. Тамъ, но словамъ Гете, онъ разсказалъ сказку о новой Мелюзинѣ, которую впослѣдствіи включилъ въ "Годы Странствія Вильгельма Мейстера". Онъ провелъ нѣсколько чудныхъ дней въ миломъ семействѣ, и когда 14 октября вернулся въ Страсбургъ, сердце его было уже задѣто. На другой же день онъ пишетъ Фридерикѣ письмо, въ которомъ явственно отражается счастье, испытанное имъ въ прошедшіе дни. Это единственное письмо, дошедшее до насъ изъ переписки влюбленныхъ.
   "Дорогой новый другъ!
   Я не колеблясь называю васъ этимъ именемъ; ибо, если умѣю хоть сколько-нибудь читать по глазамъ, то взоръ мой съ перваго-же взгляда прочелъ въ вашихъ глазахъ надежду на эту новую дружбу. Что-же касается нашихъ сердецъ, то за нихъ я готовъ поручиться. Вы, такая нѣжная и добрая, неужели вы откажете мнѣ въ крошкѣ взаимнаго расположенія, когда я такъ сильно люблю васъ? Дорогой, дорогой другъ! Что мнѣ хочется много вамъ сказать -- не подлежитъ сомнѣнію; но знаю-ли я хорошенько, почему хочу писать вамъ именно теперь и о чемъ именно -- это другой вопросъ. По нѣкоторому внутреннему безпокойству, замѣчаю только, что хотѣлъ-бы быть съ вами, а въ этомъ случаѣ кусочекъ бумаги является истиннымъ утѣшеніемъ, чѣмъ-то въ родѣ крылатаго коня, въ которомъ я столько-же нуждаюсь здѣсь, въ этомъ шумномъ Страсбургѣ, какъ и вы въ вашей тиши, въ тѣ минуты, когда особенно живо чувствуете разлуку съ вашими друзьями. Какъ совершилось наше обратное путешествіе, вы можете приблизительно представить себѣ, если при прощаніи замѣтили, какъ мнѣ было жаль уѣзжать, и если, съ другой стороны, обратили вниманіе на то, какъ Вейландъ спѣшилъ домой, хотя при другихъ обстоятельствахъ съ удовольствіемъ остался-бы у васъ. Его мысли летѣли впередъ, мои назадъ, и потому разговоръ, разумѣется, не могъ быть ни продолжительнымъ, ни интереснымъ... Наконецъ, мы пріѣхали, и первое. что пришло намъ въ голову и что уже во время пути мелькало передъ нами, какъ лучъ радости, было твердое намѣреніе въ скоромъ времени снова увидѣть васъ; на томъ мы и порѣшили. Какая это чудесная вещь -- надежда снова увидѣть! А нашъ братъ, люди съ изнѣженными сердечками, какъ только намъ немножко жаль чего-нибудь, сейчасъ-же прибѣгаемъ къ этому лѣкарству и говоримъ: "успокойся, милое сердечко, ты не долго будешь въ разлукѣ съ ними, съ тѣми, кого ты любишь: успокойся, милое сердечко!" И даемъ ему мечту, чтобы у него было все-таки какое-нибудь утѣшеніе, и тогда оно ведетъ себя умпенько и смирненько, какъ маленькое дитя, которому мать дала куклу вмѣсто яблока, котораго ему нельзя было ѣсть. Словомъ, мы здѣсь, и вы теперь видите, что были неправы! Вы не хотѣли вѣрить, что послѣ тихой прелести вашей деревенской жизни городской шумъ будетъ мнѣ непріятенъ. Увѣряю васъ, Mamsell, что Страсбургъ никогда еще не казался мнѣ такимъ пустыннымъ, какъ теперь. Я надѣюсь, что это пройдетъ современенъ, когда немного изгладится воспоминаніе нашихъ милыхъ и веселыхъ забавъ, когда а менѣе живо буду чувствовать, какъ добръ, какъ милъ мой новый другъ. Но неужели я могъ-бы или жслалъ-бы забыть это? Нѣтъ, я предпочитаю чувствовать въ сердцѣ маленькую боль и часто писать вамъ. А теперь еще разъ сердечно благодарю васъ; мое искреннее почтеніе вашимъ дорогимъ родителямъ; вашей милой сестрѣ шлю сотни -- того, что такъ хотѣлось-бы снова дать вамъ".
   Посѣтилъ-ли Гете въ скоромъ времени Зезенгеймъ, какъ предполагалъ, мы не знаемъ. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ гамъ зимой -- вѣроятно, на Рождество,-- причемъ предупредилъ о своемъ пріѣздѣ хорошенькимъ стихотвореніемъ:
   
   Золотыя дѣти, васъ
   Скоро я увижу снова;
   Въ теплой горенкѣ пускай
   Насъ зима запретъ сурово.
   
   У веселаго огня
   Коротать мы будемъ ночки,
   Забавляться, и шалить,
   И любить, какъ ангелочки.
   
   Будемъ связывать цвѣты.
   Будемъ плесть вѣнки изъ вѣтокъ,
   И въ шумливой болтовнѣ
   Обратимся въ малыхъ дѣтокъ.
   
   Еще болѣе сблизились молодые люди въ Страсбургѣ, куда г-жа Бріонъ пріѣзжала со своими дочерьми на довольно продолжительное время -- можетъ быть на масляницу. Но въ городѣ не могло быть гой свободы и непринужденности, какъ въ деревнѣ, и потому Гете радостно привѣтствуетъ праздникъ Пасхи, который онъ долженъ былъ провести въ Зезенгеймѣ съ возлюбленной. Въ пасхальную субботу подъ-вечеръ садится онъ на коня и мчится въ Зезенгеймъ.
   
   Коня скорѣе -- сердце бьется,
   И на конѣ помчался я.
   Ужъ ночь на высяхъ горъ снуется;
   Въ объятьяхъ вечера земля.
   И вѣтви дубъ распростирая,
   Какъ исполинъ, во мглѣ стоитъ,
   И изъ-за листьевъ мгла густая
   Глазами черными глядитъ.
   
   Весь окруженный облаками,
   Печально мѣсяцъ внизъ смотрѣлъ,
   И вѣтеръ тихими крылами
   Мнѣ въ уши жалобно свистѣлъ,
   И стая призраковъ ходила --
   Но чувства веселы мои...
   Въ моей груди какая сила!
   Какой огонь въ моей крови! *)
   *) Переводъ М. Н. Каткова.
   
   Было уже поздно, когда Гете пріѣхалъ въ Зезеигеймъ, но, несмотря на поздній часъ, онъ засталъ еще двухъ старшихъ дочерей пастора сидящими на крыльцѣ; казалось, онѣ не были особенно удивлены его появленіемъ, но зато удивился онъ, когда Фридерика сказала Оливіи на ухо, однако такъ, что онъ слышалъ: "вѣдь я тебѣ говорила, вотъ онъ". На другой день рано утромъ Фридерика позвала его гулять. "Въ это утро при нѣкоторомъ вниманіи я могъ составить себѣ самое полное представленіе о Фридерикѣ, и все ея существо обрисовалось передо мной такъ ярко, что потомъ она уже навсегда осталась для меня такою... Никогда ея фигура, весь ея обликъ не казался мнѣ такимъ очаровательнымъ, какъ въ ту минуту, когда она шла но высокой горной тропинкѣ; въ ней было столько тихой прелести, что передъ ней блѣднѣла краса весны, а выраженіе ея лица было такъ безмятежно ясно, что могло поспорить съ безоблачной синевой небесъ. Отъ нея вѣяло отрадой и весельемъ, и эту присущую ей атмосферу она внесла съ собой и въ домъ; скоро я замѣтилъ, что она обладала способностью необыкновенно легко разсѣивать всякое смущеніе и сглаживать непріятное впечатлѣніе, вызванное какимъ-нибудь случайнымъ обстоятельствомъ.
   "Нѣтъ радости чище той, какую испытываешь, когда видишь, что любимое тобой существо является для всѣхъ источникомъ радости. Присутствіе Фридерики отражалось благотворно на всемъ обществѣ. Во время прогуловъ она, какъ добрый геній, переходила то къ тѣмъ, то къ другимъ, всюду внося оживленіе и поддерживая разговоръ, когда онъ на минуту прекращался. Мы уже говорили о необычайной легкости ея движеній, но всего милѣе была она, когда бѣжала. Когда мы видимъ серну, легко несущуюся по зеленѣющимъ нивамъ, намъ кажется, что въ этотъ моментъ она вполнѣ выполняетъ свое назначеніе; точно я такъ же и Фридерика, казалось, всего ярче выражала свою натуру, когда, едва касаясь земли, бѣжала по полямъ и лугамъ, чтобы принести какую-нибудь забытую дома вещь, отыскать что-нибудь потерянное, позвать далеко отошедшую парочку, или сдѣлать необходимое распоряженіе".
   Безконечно счастливымъ чувствовалъ себя Гете около этого милаго созданія, являвшагося всюду, какъ солнечный лучъ. Фридерика съ своей стороны невольно поддавалась обаянію очарованнаго ею поэта; какъ и слѣдовало ожидать, настала наконецъ минута, когда то, что оба они давно уже чувствовали другъ къ другу, вылилось въ откровенномъ признаніи, а признаніе повлекло за собой жаркія объятія. Разлука на этотъ разъ была для влюбленныхъ тяжелѣе, чѣмъ когда-либо.
   
   Вотъ солнце! Ахъ, пора съ ночлега!
   Тѣснитъ мою разлука грудь
   Въ твоихъ лобзаньяхъ что за нѣга!
   Въ твоихъ глазахъ какая грусть!
   Опущенъ взоръ, но за гонимымъ
   Онъ поднятъ вновь -- его слѣдить.
   Какое счастье быть любимымъ!
   Какое счастіе любить!.. *)
   *) Переводъ М. Каткова.
   
   Утѣшеніемъ въ разлукѣ явилась частая переписка, которая, по увѣренію Гете, еще усилила его любовь, такъ какъ письма Фридерики оказывали на него то-же чарующее дѣйствіе, какъ и ея непосредственная близость. Изъ лирическихъ перловъ, которыхъ, вѣроятно, было не мало въ этой перепискѣ, до насъ дошло только, одно стихотвореніе, то, которое онъ послалъ своей возлюбленной вмѣстѣ съ разрисованной для нея лентой: "Kleine Blümen, Kleine Blätter" {"Маленькіе цвѣты, маленькіе листья".}. Въ этомъ стихотвореніи (въ первоначальномъ его видѣ) онъ умолялъ судьбу, чтобы любовь Фридерики не оказалась такою-же недолговѣчной, какъ жизнь розы. Молитва эта выражала, безъ сомнѣнія, его искреннее, чистосердечное желаніе, но онъ не принялъ въ разсчетъ тѣхъ внутреннихъ непреодолимыхъ силъ, которыя управляли имъ самимъ.
   Наступилъ май, и влюбленнаго стало еще чаще тянуть въ поля и рощи Зезенгейма. Природа стояла во всемъ великолѣпіи своего весенняго убранства. Краснорѣчиво описываетъ поэтъ ясную лазурь неба, богатый уборъ земли, мягкую свѣжесть утра, теплые вечера, которыми отличались тѣ дни; то-же восторженное чувство звучитъ въ "Майской пѣснѣ", оканчивающейся радостнымъ ликованіемъ жизни и любви.
   Счастье влюбленныхъ достигло высшей точки. Вдругъ Фридерика заболѣваетъ,-- думали, что у нея чахотка,-- и поэтъ бродитъ изъ угла въ уголъ, какъ лунатикъ, и невольно призадумывается. Съ болью пробуждается въ немъ смутное сознаніе, что то, что для Фридерики составляетъ суть жизни, для него лишь чудная греза. Пріѣхавъ на Троицынъ день, онъ прогостилъ въ Зезенгеймѣ нѣсколько недѣль, въ теченіе которыхъ и началось въ немъ медленное охлажденіе къ Фридерикѣ. Грустное и вмѣстѣ съ тѣмъ захватывающее зрѣлище представляетъ собой развитіе этого процесса охлажденія, отразившагося въ письмахъ, которыя онъ въ это время писалъ своему Сократу Зальцману. Въ первомъ письмѣ говорится:
   "...Вокругъ меня не особенно свѣтло, моя малютка все больна попрежнему, и это придаетъ всему какой-то угрюмый видъ... Въ Духовъ день мы танцовали со старшей сестрой съ двухъ часовъ послѣ обѣда до 12 часовъ ночи безъ передышки, если не считать маленькихъ остановокъ для ѣды и питья. Уѣздный староста фонъ Решвоогъ далъ свою залу, мы раздобыли славныхъ музыкантовъ, и все пошло какъ по маслу. Я забылъ о лихорадкѣ, да съ тѣхъ поръ ей и лучше... И все-таки, если-бы я могъ сказать: я счастливъ, то это было-бы лучше всего.
   "Кто можетъ сказать про себя, что онъ самый несчастный? говоритъ Эдгаръ. И то утѣшеніе, дорогой мой. Голова у меня идетъ кругомъ, какъ флюгеръ, когда собирается гроза, и вѣтеръ дуетъ со всѣхъ сторонъ..."
   Черезъ недѣлю послѣ этого онъ пишетъ: "Два слова все-таки больше, чѣмъ ничего. Я теперь въ очень затруднительномъ положеніи... Міръ такъ хорошъ, такъ прекрасенъ! Хорошо тому, кто можетъ всѣмъ этимъ наслаждаться! Иногда меня это сердитъ, а иногда я читаю себѣ поучительныя нравоученія о нынѣшнемъ днѣ и о томъ ученіи, которое такъ необходимо для нашего счастья, и котораго многіе профессора этики не понимаютъ и ни одинъ не излагаетъ хорошо. Прощайте".
   Но настроеніе не улучшается. Черезъ двѣ недѣли мы читаемъ въ третьемъ письмѣ: "Или я пріѣду, или нѣтъ, или -- это я буду лучше знать, когда все пройдетъ. Дождь и снаружи и внутри. И на дворѣ, и на душѣ идетъ дождь, отвратительные западные вѣтры шелестятъ въ виноградныхъ листьяхъ передъ окномъ, а моя animula vаgula уподобляется флюгеру, виднѣющемуся на колокольцѣ: вертится, вертится цѣлый день, хотя игра въ "нагнись! вытянись!" давно уже вышла изъ моды..."
   Чѣмъ долѣе онъ остается въ Зезенгеймѣ, тѣмъ болѣе улетучивается прекрасная греза. На пятой недѣлѣ онъ пишетъ:
   "Пожалуй, мнѣ-бы ужъ пора было возвратиться, я и самъ этого хочу, но что мое хотѣніе передъ выраженіемъ лицъ, которыя я вижу вокругъ себя? Сердце мое находится въ странномъ состояніи, и здоровье по обыкновенію подвержено колебаніямъ; а міръ такъ прекрасенъ, какимъ я уже давно не видѣлъ его.
   "Пріятнѣйшая мѣстность, люди, которые любятъ меня, кружокъ друзей. Не осуществились ли всѣ твои дѣтскія мечты? спрашиваю я себя иногда, когда взоръ мой созерцаетъ все это море блаженства. Развѣ это не тѣ волшебные годы, о которыхъ ты мечталъ? Да, да, это они! Я это чувствую, любезный другъ, и чувствую также, что человѣкъ ни на волосъ не дѣлается счастливъе, когда достигаетъ того, чего желалъ. Въ придачу ко всякой радости судьба даетъ намъ каплю горечи. Дорогой другъ! Надо много мужества, чтобы, живя, не впасть въ уныніе..."
   Онъ возвратился въ Страсбургъ съ сознаніемъ, что любовь его къ Фридерикѣ -- прекрасная мечта, которой предстоитъ печальный конецъ. Это начинало страшить его. Однако, онъ все-таки продолжалъ нѣжиться въ этой атмосферѣ любви, поддерживая ее, впрочемъ, болѣе письмами, чѣмъ личными посѣщеніями. Пребываніе его въ Страсбургѣ близилось къ концу; непосредственно передъ отъѣздомъ и послѣдней поѣздкой въ Зезенгеймъ, онъ пишетъ Зальцману: "Глаза мои слипаются, хотя всего 9 часовъ. Ужасный безпорядокъ! Вчера всю ночь мечталъ, сегодня разные планы заставили меня рано вскочить съ постели! О, въ моей головѣ также все перепутано, какъ и въ моей комнатѣ: я даже не могу найти клочка бумаги, кромѣ вотъ этой синей. Впрочемъ, всякая бумага годится для того, чтобы сказать вамъ, что я васъ люблю, а эта тѣмъ болѣе; вы знаете, для чего она предназначалась. Желаю вамъ прожить счастливо до слѣдующаго нашего свиданія. У меня на душѣ несовсѣмъ свѣтло. Я слишкомъ ясно сознаю дѣйствительность, чтобы не чувствовать, что гоняюсь за призракомъ. И все-таки -- завтра въ 7 часовъ лошадь будетъ осѣдлана, и тогда прощайте!"
   Каково было прощаніе съ Фридерикой? Въ "Поэзіи и Правдѣ" говорится: "Въ этомъ состояніи внутренней путаницы, подъ напоромъ всѣхъ этихъ чувствъ, я не могъ уѣхать, не увидѣвшись еще разъ съ Фридерикой.
   То были тяжелые дни, воспоминаніе о которыхъ уже изгладилось изъ моей памяти. Когда, сидя уже на лошади, я еще разъ протянулъ ей руку, глаза ея были полни слезъ и у меня было очень скверно на душѣ". Немудрено.
   Онъ покинулъ Фридерику въ такой моментъ, когда, какъ самъ онъ говорилъ, черезъ 8 лѣтъ, г-жѣ фонъ-Штейнъ, это стоило ей почти жизни. У Гете не хватило духу въ эту минуту откровенно сказать Фридерикѣ, что любовь ихъ должна кончиться ничѣмъ. Онъ написалъ ей объ этомъ уже изъ Франкфурта. Въ отвѣтъ онъ получилъ отъ Фридерики письмо, растерзавшее его сердце. "Это была та-же рука, тотъ-же умъ, то-же чувство, которые развились для меня и благодаря мнѣ. Только теперь понялъ я все, что она потеряла, и не видѣлъ никакой возможности вознаградить ее за эту потерю, или хоть облегчить ея горе. Она, какъ живая, стояла передо мной, я постоянно чувствовалъ, что мнѣ ея недостаетъ, и, что хуже всего, я не могъ простить себѣ собственное свое несчастье. Гретхенъ у меня отняли, Аннета {Гете любилъ всегда выставлять себя "брошеннымъ" Кетхенъ Шёнкопфъ, основываясь на томъ, что она такъ скоро послѣ разрыва съ нимъ отдала свою руку другому.} покинула меня, здѣсь же въ первый разъ я самъ былъ виноватъ. Я нанесъ глубокую рану самому прекрасному сердцу, и потому наступившій періодъ мрачнаго раскаянія... былъ чрезвычайно мучителенъ, почти невыносимъ".
   Стремясь очиститься передъ самимъ собой, примириться съ собственной совѣстью, онъ не удовольствовался тѣмъ наказаніемъ, которое наложила на него сама жизнь, но подвергъ себя еще болѣе суровому въ сферѣ поэзіи, выводя на сцену слабыхъ, вѣроломныхъ любовниковъ, которыхъ. постигаетъ мщеніе и которые умираютъ отъ яда или кинжала убійцы: таковыми являются Вейслингенъ и Клавиго. Однако и на этомъ пути онъ не добился полнаго примиренія съ собой. Жгучія воспоминанія о Фридерикѣ постоянно воскресали въ его душѣ и по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ заставили его, какъ мы увидимъ ниже, еще разъ посѣтить скромный домъ эльзасскаго пастора, гдѣ сама Фридерика, благородная и все прощающая, наконецъ сняла съ него это бремя.
   Что разлучило Гете съ Фридерикой? Почему ему казалось совершенно невозможнымъ навѣки соединить съ ней свою судьбу?
   На этотъ вопросъ давали часто самые пошлые отвѣты. Одни говорили, что, будучи сыномъ франкфуртскаго патриція, онъ считалъ себя слишкомъ знатнымъ, другіе, что онъ не надѣялся получить согласіе отца, третьи увѣряли, что но умственному своему развитію Фридерика не удовлетворяла его. Въ виду той горячей и глубокой любви, которой онъ былъ полонъ, и тѣхъ сомнѣній, которыя уже въ маѣ 1771 г. закрались въ его душу, не стоитъ дольше останавливаться на этихъ попыткахъ разъяснить вопросъ. На самомъ дѣлѣ здѣсь повторилось то-же психологическое явленіе какъ и въ исторіи съ Кетхенъ. При этомъ на этотъ разъ Гете самъ помогъ намъ разгадать основныя причины, вліявшія на него; вспомнимъ намекъ, заключающійся въ сказкѣ о новой Мелюзинѣ, о которой онъ упоминаетъ въ своей зезенгеймской идилліи. Въ чемъ состоитъ главное содержаніе сказки? Молодой человѣкъ встрѣчаетъ дѣвушку, которая сразу-же очаровываетъ его. "Мы были съ ней вдвоемъ на зеленомъ лугу, среди травъ и цвѣтовъ, окруженные скалами и шумомъ водъ; какое-же сердце могло-бы тутъ устоять?" Но прелестное созданіе принадлежитъ къ царству карликовъ, и молодой человѣкъ можетъ остаться при ней только въ томъ случаѣ, если рѣшится сдѣлаться такимъ-же маленькимъ, какъ она. Молодой человѣкъ рѣшается на это. Она надѣваетъ ему на палецъ волшебное кольцо, и онъ обращается въ карлика. Дѣвушка ведетъ его въ свое царство, къ своему отцу, королю карликовъ. Этотъ послѣдній привѣтствуетъ его, какъ своего будущаго зятя, и назначаетъ свадьбу на слѣдующій день. "Какъ страшно сдѣлалось мнѣ вдругъ, когда я услышалъ о женитьбѣ"! Онъ хочетъ бѣжать, но муравьи, союзники его тестя, удерживаютъ его и уже больше не отпускаютъ. "И вотъ я, самъ крошка, очутился въ рукахъ еще болѣе маленькихъ существъ". Нечего дѣлать, онъ долженъ обвѣнчаться. "Позвольте мнѣ пройти молчаніемъ всѣ обряды, довольно сказать: мы были женаты. Все шло у насъ весело и оживленно, однако, несмотря на это, иногда въ часы уединенія я невольно предавался размышленіямъ, и тутъ со мной случилось то, чего еще никогда въ жизни не случалось, а что именно и какъ, это вы сейчасъ услышите. Все, что меня окружало, было въ полной соразмѣрности съ моимъ теперешнимъ ростомъ и потребностями; бутылки и кубки совершенно соотвѣтствовали моей маленькой фигуркѣ, даже, если хотите, были относительно больше, чѣмъ у насъ. Нѣжныя кушанья были необыкновенно вкусны, поцѣлуй маленькаго ротика моей супруги былъ невыразимо сладокъ; и долженъ сознаться, новизна дѣлала всѣ эти ощущенія въ высшей степени пріятными для меня. Къ сожалѣнію, при этомъ я не забылъ прежняго своего состоянія. Во мнѣ сохранилось мѣрило прежней величины, и это тревожило меня и дѣлало несчастнымъ. Теперь я впервые понялъ, что философы подразумѣваютъ подъ идеалами, которые будто-бы такъ мучатъ людей. Во мнѣ жилъ идеалъ меня самого, и иногда во снѣ я представлялся самому себѣ великаномъ. Однимъ словомъ, жена, кольцо, фигура карлика и всѣ прочія условія, связывавшія меня, дѣлали меня совсѣмъ несчастнымъ, и я не на шутку началъ думать о своемъ освобожденіи". Онъ перепиливаетъ кольцо и снова достигаетъ своей- прежней величины.
   Этимъ все и объясняется. Въ душѣ Гете жилъ идеалъ его самого, и союзъ съ Фридерикой, какъ ему казалось, долженъ былъ разбить этотъ идеалъ. Великанъ не хотѣлъ вести жизнь карлика. Отсюда внутреннее безпокойство, постоянныя колебанія въ душѣ, и сознаніе, что онъ гоняется за призраками, явившееся, какъ только онъ началъ раздумывать о послѣдствіяхъ своей любви. "Какъ страшно сдѣлалось мнѣ, когда рѣчь зашла о женитьбѣ"! Его мучили и съ непреодолимой силой толкали впередъ его идеалы, увлекая въ "пучину судебъ", гдѣ онъ могъ испробовать свои титаническія силы и выпить чашу жизни до дна.
   Въ виду такого демонически страстнаго влеченія къ жизни и свободѣ, проявившагося съ такой стихійной силой, было-бы неумѣстно разбирать, хорошо или дурно онъ поступаетъ. Великіе геніи имѣютъ надъ самими собой меньше власти, чѣмъ остальныя дѣти земли. Они подобны могущественнымъ силамъ природы, которыя не могутъ дѣйствовать иначе, какъ во имя заключенныхъ въ нихъ самихъ законовъ. Они ниспосланы для того, чтобы освободить человѣчество, но сами, выполняя свою миссію, запутываются въ соблазнахъ. Такъ и Гете. Но онъ дорогой цѣной искупалъ свои прегрѣшенія, даже тѣ, которыя совершалъ въ полной невинности души, какъ было съ Фридерикой. Природа, надѣлившая его живымъ воображеніемъ и необычайно чуткой, воспріимчивой душой, тѣмъ самимъ уже удовлетворила требованіямъ строгой справедливости, ибо, благодаря этимъ качествамъ, всякій его проступокъ жестоко мучилъ его, гораздо болѣе, чѣмъ обыкновенно думаетъ публика, болѣе даже, чѣмъ думали его лучшіе друзья. Яркій солнечный свѣтъ, озарявшій вершины его жизни, слишкомъ поглощалъ всеобщее вниманіе и мѣшалъ разглядѣть темную, почти зловѣщую тѣнь, подымавшуюся по временамъ изъ глубины лощинъ и почти необъяснимую для поверхностнаго наблюдателя.
   Чѣмъ благороднѣе и чище была натура Фридерики, чѣмъ болѣе она страдала и молча переносила свои страданія, тѣмъ болѣе образъ ея пріобрѣталъ въ глазахъ поэта лучезарное сіяніе мадонны. Воплощенная сначала въ образахъ двухъ Марій въ "Гетцѣ" и "Клавиго", она постепенно преображается въ небесно-свѣтлое видѣніе Гретхенъ въ заключительной сценѣ "Фауста".
   

11. Отъѣздъ изъ Страсбурга.

   Во время своего пребыванія въ Страсбургѣ, Гете не разъ подвергался опасности, въ томъ или другомъ отношеніи, сойти съ намѣченнаго имъ жизненнаго пути. Не одна только любовь къ Фридерикѣ грозила нарушить его нормальное развитіе, планы его пожилыхъ друзей и знакомыхъ клонились къ тому-же. Несмотря на то, что онъ почти не бывалъ ни на какихъ другихъ лекціяхъ, кромѣ медицинскихъ, удивительная даровитость и высокое образованіе студента-франкфуртца обратили на себя вниманіе профессора философіи, Оберлина, и профессора исторіи и государственнаго права, Коха, и заставили ихъ обоихъ сблизиться съ нимъ. Оберлинъ, кромѣ философіи, съ увлеченіемъ занимался древнимъ нѣмецкимъ языкомъ и литературой, и первый познакомилъ Гете съ миннезенгерами, незадолго передъ тѣмъ вызванными къ новой жизни изъ своего многовѣковаго забвенія, а также съ "Нибедунгами" и другими средневѣковыми достопримѣчательностями. Отъ Коха онъ тоже многое позаимствовалъ. Его страстная воспріимчивость, его самостоятельное, глубокое и въ то же время оригинальное отношеніе ко всему, что-бы ни предлагалось ему, дѣлали его въ глазахъ вышеупомянутыхъ ученыхъ человѣкомъ превосходно одареннымъ для того, чтобы быть профессоромъ. Къ нимъ присоединился также и Зальцманъ, и всѣ трое стали развивать передъ Гете свои планы, суля ему въ перспективѣ возможность получить въ Страсбургѣ каѳедру исторіи, государственнаго права и краснорѣчія и въ то-же время занять какую-нибудь изъ высшихъ должностей во французской государственной службѣ. Но для него уже миновало то время, когда профессура представлялась ему желанной цѣлью, и менѣе всего могла прельстить его каѳедра въ страсбургскомъ университетѣ, гдѣ профессора были связаны узкими ограниченіями. Французская государственная служба тоже не представляла для него ничего привлекательнаго, такъ какъ именно тогда онъ былъ преисполненъ глубочайшимъ отвращеніемъ ко всему французскому. Поэтому онъ устоялъ противъ соблазна ученой карьеры. Ему казалось, что свобода его будетъ все-таки болѣе обезпечена, если онъ, согласно желанію отца, поселится во Франкфуртѣ и сдѣлается адвокатомъ.
   Оставалось еще выполнить послѣднее условіе. Надо было получить степень доктора правъ и для этого написать диссертацію. Не интересуясь нимало частными юридическими вопросами, онъ выбралъ общую тему, относившуюся отчасти къ исторіи церкви, отчасти къ области государственнаго права. Тема была странная. Слѣдуя по пути, намѣченному Руссо въ Contrat Social, Гете хотѣлъ доказать ту мысль, что законодатель не только имѣетъ право, но и обязанъ установить извѣстный культъ, обязательный какъ для духовенства, такъ и для мірянъ. Но затѣмъ, внѣ этого культа, не слѣдуетъ слишкомъ допытываться, кто что думаетъ и чувствуетъ. Такой комбинаціей онъ думалъ устранить всѣ несогласія между церковью и свѣтской властью, которыхъ видѣлъ немало съ самаго дѣтства, и въ то-же время установить необходимую свободу совѣсти. Эту мысль онъ развилъ весьма старательно и съ большой смѣлостью критики, причемъ представлялъ себѣ цензоромъ своей работы ни кого иного, какъ своего отца.
   Факультетъ, который долженъ былъ разсматривать поданныя диссертаціи не только съ научной стороны, но также и съ точки зрѣнія общественнаго блага, нашелъ, что работа эта неудобна, и деканъ Эрленъ далъ Гете дружескій совѣтъ оставить ее ненапечатанной, а вмѣсто степени доктора, требующей диссертаціи, постараться получить званіе лиценціата посредствомъ диспута на предложенные тезисы. Гете съ радостью согласился на это предложеніе. Онъ самъ относился къ своему сочиненію съ глубокимъ недовѣріемъ; отца-же онъ надѣялся успокоить обѣщаніемъ напечатать рукопись впослѣдствіи въ исправленномъ и дополненномъ видѣ. Недолго думая, Гете отложилъ диссертацію и выбралъ со своимъ репетентомъ 56 тезисовъ. Среди нихъ попадались между прочимъ и такіе, какъ "юридическія науки безъ всякаго сравненія самыя прекрасныя",-- тезисы которые можно конечно всецѣло отнести на счетъ репетента, если только въ нихъ не скрывалось ѣдкой ироніи. Положеніе, что законодательная власть принадлежитъ исключительно монарху, не представляетъ ничего удивительнаго въ эпоху неограниченнаго самодержавія; нѣсколько страннѣе звучитъ утвержденіе, что только отъ него одного должно также зависѣть толкованіе законовъ и что для того, чтобы разумное не сдѣлалось безсмысленнымъ, слѣдуетъ отъ каждаго новаго поколѣнія или отъ каждаго новаго правителя требовать новыхъ толкованій. Увлекаясь, однако, въ поэзіи свободой и народными началами, юноша пожелалъ все-таки нанести ударъ абсолютизму фразой: "Sains reipublicаe suprema lex esto", но при этомъ не указалъ, кто собственно долженъ установлять эти sains rei pnblicae и заставить монарха соблюдать это esto.
   Благодаря такимъ страннымъ тезисамъ, набросаннымъ отчасти подъ вліяніемъ геніальной причудливости, Лерзе, хотя онъ и не былъ юристомъ, было не трудно во время диспута такъ прижать къ стѣнѣ пріятеля Вольфа, что тотъ прервалъ свою латинскую рѣчь замѣчаніемъ: "кажется, братъ, ты собираешься сдѣлаться по отношенію ко мнѣ Гекторомъ". Актъ, состоявшійся 6-го августа, прошелъ, по словамъ Гете, чрезвычайно весело и легкомысленно, и молодой поэтъ сдѣлался лиценціатомъ правъ. Такъ какъ въ Германіи званія лиценціата и доктора были равнозначущи, то съ этихъ поръ офиціально его стали называть: докторъ Гете. Диспутъ завершился, повидимому, не одной только пирушкой, но еще и веселой поѣздкой пріятелей въ верхній Эльзасъ, о которой Гете разсказываетъ въ одиннадцатой книгѣ "Поэзіи и Правды". Во время этой поѣздки онъ посѣтилъ Мольсгеймъ, Кольмаръ, Шлетштадтъ, Энзисгеймъ и гору Оттильенбергъ, съ высоты которой еще разъ съ наслажденіемъ окинулъ взоромъ прелестныя равнины Эльзаса и синѣвшія вдали швейцарскія горы, съ непреодолимой силой манившія его къ себѣ.
   Такимъ образомъ онъ объѣхалъ почти весь Эльзасъ съ одного края до другого, и стало быть въ этомъ смыслѣ тоже все совершилъ. При только что провозглашенномъ презрѣніи ко всему французскому, о Парижѣ не могло быть и рѣчи. Изъ Страсбурга онъ прямо вернулся домой.
   Совершенно возродившимся человѣкомъ покинулъ Гете, приблизительно въ половинѣ августа 1771 г., дорогой его сердцу край. Прежнее болѣзненное, маленькое, придавленное существованіе осталось позади. Заря новой, здоровой, свободной, широкой жизни ярко загоралась, и онъ съ новымъ приливомъ силъ устремился къ своимъ высокимъ, парящимъ въ надзвѣздномъ мірѣ, цѣлямъ. Библейскій оракулъ, явившійся его утѣшителемъ въ первые часы, проведенные имъ въ Страсбургѣ, предсказалъ вѣрно. Ему дѣйствительно пришлось сдѣлать свою хижину просторной и припасти длинные канаты. Ибо его метало во всѣ стороны, и направо и налѣво.
   

12. Адвокатъ и журналистъ.

   Когда въ концѣ августа молодой докторъ въѣзжалъ въ свой родной городъ, онъ былъ не одинъ. Въ Майнцѣ онъ встрѣтилъ мальчика, игравшаго на арфѣ, который такъ понравился ему, что онъ взялъ его съ собой, подобно тому, какъ впослѣдствіи Вильгельмъ Мейстеръ взялъ съ собой арфиста и Миньону; онъ разсчитывалъ пріютить его во время предстоящей ярмарки въ домѣ своихъ родителей. Мать, предвидя заранѣе, что присутствіе въ домѣ незнакомаго ярмарочнаго музыканта не понравится отцу, съумѣла примирить странное мягкосердечіе сына съ отцовскими требованіями порядка и благопристойности, и подыскала для мальчика пристанище по сосѣдству. "Добрая женщина", замѣчаетъ сынъ, "довольная тѣмъ, что ей удалось устранить несогласіе и замять дѣло, никакъ не думала, что въ самомъ непродолжительномъ времени ей придется на каждомъ шагу примѣнять эту тактику". Однако примѣнять сначала было не такъ легко. Въ первые мѣсяцы между отцомъ и сыномъ царила полнѣйшая гармонія. Фундаментъ для правильнаго гражданскаго строя жизни былъ заложенъ. Тотчасъ-же послѣ своего прибытія Гете записался въ адвокаты и съ помощью отца и одного писца началъ практику. Къ тому-же отецъ очень гордился великолѣпными рукописями, которыя сынъ привезъ изъ Страсбурга и заключавшими въ себѣ: его ученую диссертацію, много маленькихъ статей, переводовъ, путевыхъ замѣтокъ, летучихъ листковъ, стиховъ. Онъ тщательно привелъ все это въ порядокъ и сильно настаивалъ, чтобы сынъ поскорѣе докончилъ и напечаталъ свои многочисленныя работы.
   Но молодой человѣкъ вовсе не былъ расположенъ къ этому, строгая критика Гердера еще болѣе усилила его нежеланіе печатать свои произведенія. Что-же касается окончательной отдѣлки ихъ, то какъ же могъ онъ заняться ею, когда тысячи новыхъ замысловъ и плановъ волновали его душу и понуждали его къ работѣ! Еще въ Страсбургѣ его занимали двѣ крупныя фигуры шестнадцатаго столѣтія -- Гетцъ и Фаустъ. Фаустъ отступилъ на задній планъ передъ Гетцомъ. Задача Фауста была слишкомъ обширна, и потому рѣшеніе ея могло созрѣть лишь путемъ медленнаго развитія, тогда какъ Гетца можно было набросать бѣглыми штрихами. Къ тому-же рыцарская личность Берлихингена и свѣжая атмосфера его вѣка сильно притягивали поэта.
   Съ страстнымъ увлеченіемъ онъ принялся разрабатывать въ драматической формѣ исторію этого "благороднаго нѣмца" -- по обыкновенію сначала въ воображеніи. Съ жаромъ развивалъ онъ передъ Корнеліей свои планы, декламировалъ цѣлыя сцены, пока наконецъ она не пристала къ нему съ неотступной просьбой не тратить попусту своего вдохновенія, а лучше написать что-нибудь. Онъ написалъ первыя сцены, и Корнелія одобрила ихъ, но, какъ умная дѣвушка, сказала, что положительно не вѣрить, чтобы у него хватило терпѣнія довести работу до конца. Сомнѣніе сестры подзадорило брата, онъ не бросилъ работы, и въ шесть недѣль, еще до конца 1771 г., она была окончена. Тогда онъ разослалъ копія съ нея своимъ старшимъ друзьямъ и сталъ ждать ихъ приговора.
   Только-что успѣлъ онъ кончить Гетца, какъ уже принялся за "Сократа"; кромѣ того, еще въ Страсбургѣ онъ началъ е Цезаря", надъ которымъ ему тоже хотѣлось поработать; такимъ образомъ, по части однѣхъ драмъ у него было готово четыре могучихъ сюжета: Фаустъ, Гетцъ, Сократъ и Цезарь. Сверхъ того, онъ пишетъ знакомыя намъ уже статейки о Шекспирѣ и нѣмецкомъ зодчествѣ, сочиняетъ стихотворенія, переводитъ изъ Оссіана, Пиндара, а съ наступленіемъ новаго года бросается въ кипучую критическую дѣятельность. Да и кто можетъ знать, что еще бродило въ его головѣ и сколько изъ всего этого выливалось изъ-подъ его пера? Самъ онъ называетъ свои тогдашнія мелкія стихотворенія весьма пространной е всемірной поэзіей". Чрезвычайно вѣрно выражается онъ въ письмѣ къ Зальцману въ ноябрѣ 1771 г., говоря: "мой nisus впередъ такъ силенъ, что я рѣдко могу заставить себя остановиться, чтобы передохнуть". А въ февралѣ 1772 г.: "самый быстрый писецъ не былъ-бы въ состояніи вести дневникъ моихъ дѣлъ".
   Благодѣтельнымъ противовѣсомъ всему этому внутреннему броженію и кипѣнію являлись длинныя прогулки. Онъ цѣлыми днями шагалъ по большой дорогѣ, какъ гонецъ, котораго постоянно разсылали-бы но окрестъ лежащимъ мѣстечкамъ, между Таунусомъ, Рейномъ и Майномъ. Нерѣдко въ этихъ странствіяхъ онъ проходилъ и черезъ Франкфуртъ; входилъ черезъ одни ворота, обѣдалъ въ одной изъ большихъ гостиницъ, и затѣмъ снова выходилъ черезъ другія ворота; по дорогѣ онъ пѣлъ строчные гимны и диѳирамбы въ стилѣ Пиндара, который теперь овладѣлъ его душой наравнѣ съ Гомеромъ и Шекспиромъ. Подъ старость поэтъ сталъ относиться чрезвычайно строго къ этимъ пѣснямъ и называлъ ихъ полусумасшедшими, но одна изъ нихъ, "Пѣснь странника во время бури", дошла до насъ. Среди разыгравшейся непогоды она дышетъ гордой вѣрой юноши-поэта въ свое дарованіе.
   Скитанія его получили опредѣленную цѣль, когда у него завязались болѣе тѣсныя сношенія съ Дармштадтомъ. Это произошло черезъ посредство Іоганна Генриха Мерна, человѣка, который въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ изъ всѣхъ друзей Гете имѣлъ на него самое большое вліяніе. Меркъ родился въ Дармштадтѣ въ 1741 г. и былъ сыномъ аптекаря; онъ очень рано женился на одной швейцаркѣ изъ французской Швейцаріи и съ 1768 г. занималъ въ своемъ родномъ городѣ должность военнаго казначея. Онъ обладалъ острымъ умомъ, поэтическимъ дарованіемъ и тонкимъ вкусомъ. Его умственные интересы обнимали самыя разнообразныя области. Изящная словесность, пластическія искусства, описательныя естественныя науки занимали его почти въ одинаковой степени. Онъ прилежно переводилъ съ англійскаго, печаталъ эстетико-критическіе разборы, разрабатывалъ отдѣльныя главы исторіи искусства, занимался изслѣдованіемъ и описаніемъ остатковъ допотопныхъ животныхъ и писалъ безчисленныя критическія статьи въ самыхъ уважаемыхъ литературныхъ журналахъ. Въ то-же время онъ пробовалъ свои силы и на поэтическомъ поприщѣ, сочиняя басни, новеллы, сатиры, такъ что перечень всего имъ написаннаго былъ бы весьма длиненъ. Но современникамъ своимъ онъ внушалъ еще болѣе уваженія своей личностью, нежели своими трудами. Мѣткость сужденій, вытекающая изъ здраваго пониманія вещей и людей, составляетъ сама но себѣ большое преимущество, а тѣмъ болѣе цѣнной являлась она въ такую эпоху, которая болѣе, чѣмъ какая-либо другая, утопала въ неясныхъ чувствованіяхъ и туманныхъ представленіяхъ и понятіяхъ. Если при всемъ этомъ принять еще въ соображеніе, что въ обществѣ онъ былъ очень пріятнымъ, остроумнымъ собесѣдникомъ и отличался недюжинными способностями въ дѣлахъ, то мы поймемъ, почему самые выдающіеся современники его, какъ-то: Гете, Гердеръ, Виландъ, Карлъ-Августъ, великая ландграфиня гессенская Каролина, герцогиня Анна-Амалія и множество другихъ лицъ, такъ высоко цѣнили его и относились къ нему съ самой горячей симпатіей. Правда, то-же качество, которое составляло одно изъ главныхъ его достоинствъ, дѣлало его иногда ужаснымъ. Его проницательный взоръ легко открывалъ слабости и недостатки людей, и когда никакія соображенія не заставляли его щадить ихъ, онъ умѣлъ съ холодной насмѣшкой выставить ихъ на показъ. Онъ могъ также однимъ какимъ-нибудь здравымъ критическимъ замѣчаніемъ сразу испортить всякое невинное увеселеніе, разбить несвоевременныя или неосновательныя мечтанія, разрушить сладкое упоеніе чувствомъ и отравить чистосердечное самопожертвованіе. Съ этой стороны онъ представлялся Гете Мефистофелемъ. И насколько такой взглядъ былъ правиленъ, можно убѣдиться не только по извѣстнымъ, описаннымъ Гете чертамъ, но также изъ слѣдующаго замѣчанія Каролины Флаксландъ, которая пишетъ по этому поводу: "Какое-бы ни было у насъ удовольствіе, хотя-бы и жалкое (что-же такое?), онъ всегда съумѣетъ примѣтать къ нему каплю уксуса". Кажется почти, будто это говоритъ Гретхенъ въ "Фаустѣ". Эта мефистофельская черта еще болѣе усилилась въ немъ, благодаря горькимъ испытаніямъ, которыя онъ встрѣтилъ въ жизни и которыми судьба продолжала осыпать его. Въ тотъ періодъ времени, который занимаетъ насъ въ настоящую минуту, этими невзгодами являются сначала разладъ съ женой, оставившій въ душѣ его осадокъ горечи противъ всего свѣта, а впослѣдствіи -- неудачи въ дѣловыхъ предпріятіяхъ, развившія въ немъ язвительную злобу. Однако, несмотря на это, онъ былъ, въ сущности, славный малый и человѣкъ съ любящимъ сердцемъ, способнымъ, даже на нѣжныя чувства. Къ друзьямъ своимъ онъ относился съ трогательной преданностью. Въ особенности къ Гете питалъ онъ въ продолженіе всей жизни самую глубокую привязанность. Однажды, когда послѣ долгой разлуки съ Гете, онъ увидѣлъ его голову въ медаліонѣ Неккера, то заплакалъ отъ радости и сейчасъ-же велѣлъ сдѣлать съ нея оттиски, чтобы впредь эта голова могла служить печатью и ему самому, и его друзьямъ.
   Этотъ своеобразный человѣкъ отличался не менѣе своеобразной наружностью: длинный, худой, съ острымъ выдающимся впередъ носомъ и внимательными свѣтло-голубыми, сѣроватыми глазами, которые онъ то опукалъ, то вскидывалъ, и въ которыхъ, по выраженію Гете, было что-то напоминающее тигра. Дружба съ нимъ была для Гете въ высшей степени благотворна. Онъ не будилъ въ немъ дремлющихъ силъ, какъ Гердеръ, и не давалъ, какъ Гердеръ, новой пищи и новаго направленія его уму, но зато онъ доставлялъ ему нѣчто другое и притомъ именно то, что въ данный моментъ было ему въ высшей степени полезно. Съ одной стороны, его трезвая ясность спасла Гете отъ туманныхъ призраковъ и блуждающихъ огней періода бури и натиска, а съ другой стороны -- огромныя требованія, которыя предъявлялъ къ нему Меркъ, помѣшали ему растратить талантъ на разработку посредственныхъ и низшихъ задачъ, причемъ постоянныя понужденія и напоминанія не позволяли откладывать работу въ долгій ящикъ. Гете тѣмъ охотнѣе слушался своего старшаго друга, что чувствовалъ и сознавалъ, что эта суровая, рѣзкая критика вытекаетъ изъ любви къ нему и уваженія къ его таланту.
   Двойственность натуры Мерка яснѣе всего выражается въ томъ, что, не смотря на то, что умъ преобладалъ въ немъ надъ всѣмъ остальнымъ, онъ состоялъ въ близкихъ дружескихъ отношеніяхъ съ самыми чувствительными дамами. Такими друзьями были для него двѣ дѣвицы фонъ-Руссильонъ и фонъ-Циглеръ, первая -- фрейлина ландграфини гессенъ-гамбургской, а вторая -- фрейлина ландграфини Каролины гессенъ-дармштадтской; болѣе измѣнчивый характеръ носили его отношенія въ Каролинѣ Флаксландъ, невѣстѣ Гердера, жившей въ домѣ своего зятя, тайнаго совѣтника Гессе.
   Впрочемъ, эти три молодыя дѣвушки и остроумная жена Мерка группировались въ то-же время вокругъ другого уроженца Дармштадта, подходившаго гораздо болѣе къ ихъ образу мыслей, а именно вокругъ свѣтски-любезнаго Лейксенринга, всегда витавшаго въ сферѣ возвышенныхъ чувствъ и мыслей; это была натура мягкая, насквозь пропитанная сладкой водицей Георга Якоби и слезливостью Клопштока. Все крупное, необузданное, величественное, все, что выходило изъ предѣловъ извѣстной средней, мягкой нормы, вызывало въ немъ отвращеніе. Поэтому-то Гете и осмѣялъ его въ "Патерѣ Бреѣ", какъ человѣка, который "хотѣлъ-бы сравнять горы и долины и замазать всѣ шероховатости, все оштукатурить", или еще рѣзче: "Желалъ-бы все исправить, свиней превратить въ барашковъ". Съ женщинами онъ всегда былъ за-одно, и притомъ поддерживалъ сношенія не только съ жительницами Дармштадта, но также съ Юліей Бондель, другомъ Руссо и Виланда, и съ Софіей Ларошъ, бывшей нѣкогда невѣстой Виланда и авторомъ "Sternheim". Письма и ленты нѣжныхъ пріятельницъ, аккуратно сложенныя въ нѣсколькихъ шкатулкахъ, онъ всегда возилъ съ собой и съ благоговѣйной миной и прочувствованными словами показывалъ ихъ другимъ. Этимъ человѣкомъ, этимъ "перелетнымъ мечтателемъ" увлекались дармштадтскія дамы; онѣ мечтали съ нимъ о дѣтски простой, пастушеской жизни, о какомъ-то блаженномъ волшебномъ мірѣ, въ которомъ онъ былъ ихъ апостоломъ, а онѣ его святыми. Слѣдуя модѣ того времени, каждая изъ этихъ сантиментальныхъ дѣвицъ имѣла свое поэтическое имя; дѣвица фонъ-Руссильонъ называлась Ураніей, дѣвица фонъ-Циглеръ -- Лиліей, Каролина -- Психеей. Самой чувствительной изъ всѣхъ была Лиля. У нея были могила и тронъ въ саду, были свои бесѣдки, и розы, и овечка, которая пила и ѣла вмѣстѣ съ ней. Она боготворила своихъ друзей и луну, а дни пріѣзда или отъѣзда ея друзей были для нея праздниками, или днями поста.
   Въ этотъ "союзъ святыхъ" весной 1772 г. Меркъ ввелъ Гете, и довольно было перваго болѣе близкаго знакомства, чтобы молодой докторъ сдѣлался явнымъ любимцемъ чувствительныхъ подругъ; кстати апостолъ Лейксенрингъ въ это время путешествовалъ. Гете тоже умѣлъ быть элегически-настроеннымъ, нѣжнымъ и чувствительнымъ, и это было для него тогда тѣмъ легче, что въ сердцѣ его еще тлѣло воспоминаніе о любви къ Фридерикѣ. Его красота и геніальность довершили остальное.
   Благодаря его частымъ странствіямъ, цѣлью которыхъ сдѣлался теперь Дармштадтъ, его прозвали странникомъ, или пилигримомъ. Его посѣщенія длились обыкновенно по нѣсколько дней, иногда онъ садился на скамейку передъ домомъ Мерка, подруги быстро собирались вокругъ него, Чтобы принять участіе въ геніальной аудіенціи. Каждый день отправлялись они въ Беесунгеровскій лѣсъ, совершали жертвоприношенія на его скалахъ, изъ коихъ каждая подруга, а по ихъ промѣру и Гете, присвоили себѣ спеціально которую нибудь, катались по тихому пруду и водили вокругъ него хороводы. А когда Гете при этомъ декламировалъ еще свои стихи, или фантазировалъ съ ними о поэзіи, любви и дружбѣ, тѣнистый лѣсъ превращался для нихъ въ храмъ и рай. Когда-же прекрасный странникъ пускался въ обратный путь, подруги провожали его вплоть до городскихъ воротъ и, обливаясь слезами и осыпая его поцѣлуями, разставались съ "ниспосланнымъ съ неба другомъ". Этимъ невиннымъ, сантиментальнымъ днямъ Гете воздвигъ памятникъ во вкусѣ Пиндара въ трехъ одахъ: Элизіумъ, Утренняя пѣсня странника и Гимнъ въ честь освященія скалы.
   Въ ту пору, когда онъ только-что познакомился съ Меркомъ, онъ никакъ не предполагалъ, чтобы знакомство это привело къ такимъ пріятнымъ результатамъ, такъ какъ первоначально они заключили союзъ для борьбы и войны, въ которой могли принять участіе лишь твердыя мужскія сердца. Новой революціонной партіи естественно было необходимо найти журналъ, въ которомъ она могла-бы отстаивать свои основныя положенія передъ болѣе широкимъ кругомъ образованныхъ людей. Такимъ журналомъ явились "Франкфуртскія Ученыя Вѣдомости" (Frankfurter Geletrte Anzeigen), которыя издатель ихъ, гофратъ Дейнетъ хотѣлъ возродить къ новой жизни. Необходимые переговоры велись, повидимому, Меркомъ и Шлоссеромъ, изъ которыхъ первый сдѣлался адептомъ новыхъ идей благодаря Гердеру, а второй -- благодаря Гете. Съ 1 января 1773 года "Вѣдомости" сдѣлались органомъ юной Германіи, причемъ во главѣ редакціи сталъ Меркъ. Онѣ появлялись 2 раза въ недѣлю и заключали однѣ только критическія статьи. О томъ, какъ составлялись эти статьи, Гете разсказываетъ слѣдующее: "Кто первый прочелъ книгу, тотъ читалъ о ней рефератъ; иногда находился и другой референтъ; предметъ обсуждали, приводили его въ связь съ родственными явленіями, и если, наконецъ, приходили къ нѣкоторому результату, то кто-нибудь одинъ редактировалъ все сказанное. Благодаря этому, многія статьи выходили въ одно и то-же время дѣльными и живыми, доставляли удовольствіе и полное удовлетвореніе. Мнѣ часто приходилось вести протоколъ. Мои друзья позволяли мнѣ вставлять въ ихъ работы свои шутки, а когда я чувствовалъ, что предметъ по моимъ силамъ, то выступать и съ самостоятельными статьями". Послѣднее случалось чрезвычайно часто. Мы можемъ почти съ увѣренностью сказать, что онъ принималъ несравненно большее участіе, нежели всѣ остальные. Онъ писалъ съ веселымъ юношескимъ задоромъ и съ превосходствомъ генія, и такъ безпощадно осыпалъ ударами старые парики, что пыль подымалась изъ нихъ столбомъ. Гердеръ говорилъ: е Гете большею частью является молодымъ заносчивымъ лордомъ, который страшно пѣтушится". Самую суровую казнь совершилъ онъ надъ добрымъ, слащавымъ Георгомъ Якоби, котораго онъ обозвалъ бабой и разслабленнымъ и однимъ сильнымъ толчкомъ отбросилъ далеко въ сторону. Но наряду съ насмѣшливымъ и негодующимъ отрицаніемъ стараго и слабаго, въ рецензіи эти было вложено много глубокаго и прекраснаго. Онѣ рѣдко бывали рецензіями въ обыкновенномъ смыслѣ этого слова, это были скорѣе изліянія юношеской души. Онъ часто совсѣмъ забывалъ о главной ихъ задачѣ, забывалъ о томъ мѣстѣ, гдѣ писалъ, и произносилъ вдохновенные монологи, какъ-бы говоря наединѣ съ самимъ собой. Такъ, въ статьѣ о "Стихотвореніяхъ одного польскаго еврея" неожиданно пускается онъ въ торжественную молитву и исповѣдь:
   "Сдѣлай, о геній нашей отчизны, чтобы скорѣй явился юноша, полный молодыхъ силъ и веселья, который былъ-бы прежде всего лучшимъ членомъ своего кружка, умѣлъ-бы придумать самую занимательную игру, спѣть самую веселую пѣсенку, одушевить весь хоръ; которому лучшая танцорка съ радостью протянула-бы руку; пусть самая красивая, самая остроумная, самая веселая изъ всѣхъ дѣвушекъ пуститъ въ ходъ всѣ свои чары, стараясь заманить его въ свои сѣти и пусть его отзывчивое сердце поддастся очарованію, но тотчасъ-же въ гордомъ порывѣ снова вырвется на свободу, какъ только, пробудившись отъ творчески-поэтической мечты, онъ замѣтитъ, что его богиня только красива, только остроумна, только весела; пусть потомъ, оскорбленный въ своемъ тщеславіи равнодушіемъ недоступной красавицы, онъ начнетъ преслѣдовать ее своимъ ухаживаніемъ, расточая ей тысячу разныхъ любезностей днемъ, а ночью услаждая ея слухъ нѣжными пѣснями и музыкой, наконецъ притворными вздохами и слезами добьется побѣды -- и тоже броситъ ее, потому что она была только недоступна; и послѣ всего этого пусть онъ свободно и смѣло, радуясь и смѣясь надъ самихъ собой, разскажетъ намъ всѣ свои радости, побѣды и пораженія, всѣ свои дурачества, и смѣшныя положенія -- и мы порадуемся на вѣтренника, котораго не могли удовлетворить заурядныя женскія качества, взятыя въ отдѣльности. Но затѣмъ, о геній, для того, чтобы всѣмъ стало очевидно, что непостоянство его происходило не отъ пустоты и разслабленности сердца, пусть встрѣтитъ онъ дѣвушку, достойную его! Когда подъ наплывомъ высокихъ чувствъ онъ удалится отъ свѣтской суеты въ уединеніе, пусть откроетъ онъ во время своихъ странствій дѣвушку, олицетвореніе доброты и граціи, расцвѣтшую въ тихомъ семейномъ кругу среди домашнихъ заботъ и живой любви, дѣвушку, которая была-бы любимицей, подругой, помощницей своей матери и второй матерью для всей семьи; которая своей любящей душой, съ непреодолимой силой привлекала-бы къ себѣ всѣ сердца; къ которой и поэтъ и мудрецъ охотно пошли-бы въ ученіе, съ восторгомъ видя въ ней соединеніе прирожденной добродѣтели съ прирожденной граціей. Но если несмотря на всю любовь, которая окружаетъ ее, которую она распространяетъ вокругъ себя, если, оставаясь наединѣ съ собой, она будетъ чувствовать, что ей все-таки чего-то недостаетъ, такого-же молодого, горячаго сердца, какъ ея собственное, которое также было-бы полно предчувствія другихъ, болѣе далекихъ, болѣе сокровенныхъ радостей жизни, съ которымъ, крѣпко прижавшись другъ къ другу, они унеслись-бы въ золотыя грезы о вѣчномъ пребываніи вмѣстѣ, вѣчномъ единеніи, вѣчной любви,-- пусть въ такомъ случаѣ они встрѣтятся; при первомъ-же приближеніи, они почувствуютъ, хотя и смутно, но съ необычайной силой, какое счастье заключаютъ они въ себѣ другъ для друга, и никогда уже не разстанутся. И пусть тогда въ избыткѣ чувствъ, надеждъ, наслажденія, онъ пролепечетъ то, е чего нельзя высказать ни словами, ни слезами, ни долгимъ взоромъ, хотя-бы въ немъ была вся душа". И пѣсни его будутъ полны правды и живой красоты, а не пестрыхъ мыльныхъ пузырей -- идеаловъ, которыми изобилуютъ сотни нѣмецкихъ стихотвореній. Но есть-ли такія дѣвушки? Могутъ-ли быть такіе юноши?"
   Только здѣсь пробуждается онъ отъ своихъ грезъ и продолжаетъ: "Однако, рѣчь идетъ здѣсь о "польскомъ евреѣ", котораго мы почти потеряли изъ виду".
   Въ другой разъ, говоря объ одномъ весьма плохомъ сочиненіи о Гомерѣ, онъ въ заключеніе восклицаетъ: "О, вы, великіе греки, и ты, Гомеръ, Гомеръ! Даже въ такомъ переводѣ, при такихъ коментаріяхъ, извлеченіяхъ, совращеніяхъ, израненный, разбитый, истерзанный, точно его тащили, трепали по камнямъ, по ныли, но лужахъ,-- онъ все-же остался нетлѣннымъ, червь не коснулся его тѣла; ибо послѣ смерти о немъ пекутся блаженные боги". Съ негодованіемъ говоритъ онъ о тѣхъ коментаторахъ, которые воображаютъ; что жизнь выдающихся личностей можно объяснить нѣсколькими общими формулами, пригодными для людей средняго уровня. Разбирая "Любовь къ отечеству" Зоненфедьса, онъ говоритъ: "Ликургъ, Солонъ, Нума являются collegae gymnasii. которые диктуютъ exercitia, сообразуясь съ способностями своихъ учениковъ. И вдругъ, подводя итоги жизни этихъ великихъ людей, которыхъ къ тому-же мы знаемъ лишь по смутнымъ преданіямъ, хотятъ во всемъ видѣть принципъ, политическій принципъ и цѣль и берутся разъяснять этотъ принципъ и цѣль въ полемическомъ сочиненіи съ тою-же увѣренностью и ясностью, съ какою ремесленникъ толкуетъ за стаканомъ пива о государственныхъ тайнахъ, интригахъ, политикѣ! Пускаются въ разсужденія и болтаютъ всякій вздоръ о тайнахъ (ибо какой-же великій историческій фактъ не является для насъ тайной?), которыя самый глубокій умъ можетъ лишь смутно угадывать!" Въ томъ-же родѣ высказывается онъ въ другой статьѣ: "Не имѣя никакого понятія о томъ, чѣмъ былъ, чѣмъ могъ быть такой человѣкъ, какой-то сочинитель пишетъ здѣсь въ честь его прескверное надгробное слово. Развитіе этого оригинальнаго таланта, борьба его съ множествомъ препятствій, которыя онъ превозмогъ, мрачное недовольство, несмотря на успѣхъ -- превращаются подъ перомъ нашего писаки въ вполнѣ естественный и обыкновенный cursus humaniorum et bonarum artium, и своеобразная характерная голова становится аккуратной, приличной, будничной маской". Тенденціи Руссо, составлявшія основную черту настроенія "бури и натиска", проглядываютъ въ словахъ: "Религія, тѣсно связанныя съ нею гражданскія отношенія, гнетъ законовъ, еще большій гнетъ свѣтскихъ обязанностей и тысячи другихъ вещей не позволяютъ никогда образованному человѣку и образованной націи быть вполнѣ самостоятельными, заглушаютъ голосъ природы и стираютъ всякую черту, которая могла-бы создать характерный образъ". Въ силу этого въ другихъ мѣстахъ еще настоятельнѣе выражается требованіе, чтобы поэтъ былъ тѣмъ, чѣмъ создала его природа: онъ долженъ пѣть, какъ птица небесная, долженъ изображать только свою собственную сущность, не думая о публикѣ, о похвалахъ. Лучшая теорія эстетики именно та, которая учитъ художника быть свободнымъ. "Ибо отъ самого художника зависитъ, чтобы высшее счастье жизни заключалось для него въ искусствѣ, чтобы, поглощенный имъ, онъ жилъ всѣми своими силами, всѣми чувствами. Что-же касается глазѣющей толпы, то не все-ли равно, въ состояніи-ли она потомъ дать себѣ отчетъ, на что она глазѣла, или нѣтъ?"
   Помимо этого, художникъ можетъ руководствоваться только примѣромъ великихъ мастеровъ, а отнюдь не философскими теоріями. "Но такъ какъ примѣры эти не вездѣ есть, то пусть истинный художникъ и любитель искусства дастъ намъ περὶ έαυτοῦ своихъ усилій, тѣхъ трудностей, которыя болѣе всего останавливали его, тѣхъ силъ, при помощи которыхъ онъ побѣдилъ, случая, который помогъ ему, вдохновенія, которое въ извѣстныя минуты нисходило на него и освѣщало предъ нимъ его жизнь, пока, наконецъ, расправляя все шире и шире крылья, онъ не достигъ апогея могущества и власти, не обложилъ данью сосѣднія области искусства, да и всю природу, какъ король и побѣдитель". Дѣйствительно, это было-бы золотымъ дномъ для эмпирической эстетики. Но какой-же художникъ захочетъ и будетъ способенъ на такое саморазвитіе? Вѣдь самыя высшія и лучшія творенія обусловливаются вліяніями, воспринимаемыми безсознательно.
   Журналъ не имѣлъ того большаго успѣха, какого ожидали сотрудники. Правда, на всемъ протяженіи отъ Цюриха до Гамбурга онъ возбудилъ въ литературныхъ кругахъ вниманіе, удивленіе, неудовольствіе -- смотря по взглядамъ,-- правда отъ него летѣли безчисленныя искры, отъ которыхъ загоралось пламя то тамъ, то сямъ, но въ общую массу публики онъ не проникъ. Для этого высказываемыя въ немъ мысли были слишкомъ трудны, языкъ слишкомъ теменъ и необузданъ. Вскорѣ обнаружились всякаго рода затрудненія. Кромѣ того, явились крупныя столкновенія съ духовенствомъ, вызванныя не свободомысліемъ (имъ наши критики не были заражены), но естественно-человѣческимъ пониманіемъ Библіи и религіи, а также враждебнымъ отношеніемъ къ священникамъ; благодаря этимъ столкновеніямъ, пришлось совсѣмъ прекратить теологическія критики, или-же дѣлать ихъ совершенно безцвѣтными. Всѣ эти непріятности сами по себѣ все-таки не отбили-бы у писателей, стоявшихъ во главѣ журнала, охоты и долѣе работать въ немъ. Но никто изъ нихъ не былъ серьезно расположенъ навсегда посвятить себя этому дѣлу. Мерку еще въ іюлѣ прискучило управленіе журналомъ, и онъ предоставилъ его Шлоссеру. Гердеръ былъ слишкомъ далеко, имѣлъ слишкомъ много другихъ дѣлъ и собирался съ наступленіемъ новаго года обзавестись собственнымъ домомъ. Шлоссеръ былъ помолвленъ и пріискивалъ себѣ мѣсто; что-же касается Гете, то для него его журнальная работа была не болѣе, какъ просвѣтительные набѣга на вражескій лагерь. Такимъ образомъ, къ концу года четыре вожака, стоявшіе во главѣ журнала и составлявшіе тѣсный союзъ, отступились отъ него и предоставили его болѣе мелкимъ сотрудникамъ подъ покровительствомъ гиссенскаго профессора Карла Фридриха Бардта; съ этого времени журналъ утратилъ свое значеніе.
   Гете былъ еще въ полномъ разгарѣ своихъ критическихъ упражненій и въ первой стадіи своей адвокатской практики, когда ему пришлось снова покинуть на нѣкоторое время Франкфуртъ. Отецъ желалъ, чтобы онъ подготовился къ болѣе высокому поприщу и для этого поработалъ нѣсколько мѣсяцевъ въ Вецларѣ при тамошней имперской судебной палатѣ. Гете охотно исполнилъ желаніе отца; родной городъ по прежнему не представлялъ для него ничего заманчиваго. Черезъ три мѣсяца послѣ своего возвращенія домой онъ уже писалъ Зальцману: "Франкфуртъ все тотъ-же городишка, spelunca, жалкая дыра". Въ серединѣ мая 1772 г. отправился онъ въ маленькій городокъ, на Ланѣ, гдѣ его ждала новая идиллія, "прозаическую часть которой доставила плодородная страна, а поэзію -- чистая любовь".
   

13. Лотта.

   "Весной сюда пріѣхалъ нѣкій Гете изъ Франкфурта, по профессіи Dr. juris 23 лѣтъ, единственный сынъ очень богатаго отца {Отецъ Гете обладалъ лишь среднимъ достаткомъ, но выраженіе это свидѣтельствуетъ о широкихъ и щедрыхъ замашкахъ сына.}, съ цѣлью ознакомиться здѣсь съ адвокатской практикой -- таково было намѣреніе его отца, -- но самъ онъ намѣренъ изучать Гомера, Пиндара и т. д. и вообще заниматься всѣмъ тѣмъ, къ чему влечетъ его талантъ, образъ мыслей и сердце". Слова эти написаны въ ноябрѣ 1772 г. секретаремъ бременскаго герцогскаго посольства Кестнеромъ, и невозможно выразить болѣе рельефно противоположность между отцомъ, человѣкомъ положительнымъ и практическимъ, и сыномъ, слѣдующимъ своимъ поэтическимъ инстинктамъ. Отецъ во что-бы то ни стало хочетъ сдѣлать изъ своего сына юриста, сынъ-же хочетъ быть поэтомъ и человѣкомъ въ широкомъ смыслѣ слова. "Съ юности во мнѣ таилось смутное желаніе и намѣреніе достигнутъ самаго полнаго развитія моей личности такою, какова она есть". Такъ восклицаетъ его поэтическій двойникъ въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ".
   Постановка дѣла въ имперской судебной палатѣ была какъ нельзя болѣе способна еще усилить отвращеніе поэта къ юридической карьерѣ. Верховное нѣмецкое судилище представляло собой истлѣвшій, обветшалый механизмъ, страдавшій и внутренними и внѣшними пороками. При всякомъ оборотѣ ржавыя колеса издавали опасный трескъ, съ трудомъ вращаясь среди вороха 16000 неразрѣшенныхъ процессовъ. Проситель, желавшій, чтобы дѣло его двигалось впередъ, долженъ былъ пускать въ ходъ деньги или свое вліяніе. Жалкое состояніе этого суда, состоявшаго изъ "представителей высшаго дворянства", было уже много десятковъ лѣтъ извѣстно въ имперіи, но только императоръ Іосифъ II сдѣлалъ серьезный шагъ къ устраненію зла. Въ 1767 году въ Вецларѣ былъ открытъ ревизіонный съѣздъ изъ 24 представителей нѣмецкихъ сословій, которые должны были прежде всего разслѣдовать злоупотребленія чиновниковъ судебной палаты. Это разслѣдованіе привело къ тому, что черезъ четыре года трое высокоблагородныхъ судей были арестованы за злѣйшее лихоимство. Но между тѣмъ, злокачественная атмосфера Вецлара заразила и самый ревизіонный съѣздъ и вызвала сильные раздоры между его членами и полный застой въ дѣлахъ.
   Таково было положеніе вещей, которое засталъ Гете; надо было имѣть особенную страсть къ юриспруденціи, или особенное честолюбіе, чтобы при такихъ условіяхъ, не неся служебныхъ обязанностей, принимать участіе въ плачевномъ производствѣ дѣлъ этого жалкаго суда. Онъ предпочелъ отдаться тѣмъ занятіямъ, къ которымъ влекли его талантъ и сердце.
   Поселился онъ въ узкой, грязной улицѣ Гевандсгассе, въ которую не проникалъ ни солнечный, ни лунный свѣтъ; надо полагать, что квартиру эту выбралъ не онъ самъ, а его бабушка старушка, тайная совѣтница Ланге, которая жила съ двумя дочерьми на углу этой улицы.
   Чѣмъ непривлекательнѣе и темнѣе было въ городѣ, тѣмъ охотнѣе уходилъ онъ за городскую черту въ просторъ полей и лѣсовъ, гдѣ уже весна царила во всемъ своемъ великолѣпіи. "Всякое дерево, всякій плетень представляетъ собой букетъ цвѣтовъ, и хотѣлось-бы превратиться въ майскаго жука, чтобы носиться въ этомъ морѣ благоуханій". Сейчасъ-же за городомъ находился колодецъ (Вильдбахеръ). "Къ этому колодцу я прикованъ, какъ Мелюзина со своими сестрами. Не проходитъ дня, чтобы я не просиживалъ часа около него. Сюда приходятъ изъ города дѣвушки за водой -- самое невинное изъ то-же время самое нужное дѣло, которое нѣкогда исполняли царскія дочери сами... Послѣдній разъ, придя къ колодцу, я нашелъ тамъ молодую служанку, которая, поставивъ свой сосудъ на нижнюю ступеньку, оглядывалась кругомъ, не подойдетъ-ли какая-нибудь товарка, чтобы помочь ей поставить его на голову. Я спустился внизъ и посмотрѣлъ на нее. "Не помочь-ли вамъ?" спросилъ я. Она покраснѣла, какъ маковъ цвѣтъ. "О нѣтъ, сударь! сказала она.-- Безъ церемоній".-- Она пристроила свой головной кругъ, и я помогъ ей. Она поблагодарила и поднялась наверхъ". Это разсказы изъ "Вертера", которые безъ сомнѣнія воспроизводятъ лишь вецларскія впечатлѣнія и приключенія. Другимъ излюбленнымъ мѣстомъ Гете былъ Мекельсбургскій садъ, расположенный на горѣ Ланбергъ, откуда открывается чудный видъ на Ланскую долину. Онъ любилъ также спускаться внизъ къ маленькихъ ручейкамъ, которые, прячась въ высокой травѣ, впадаютъ близъ Вецлара въ Ланъ, и лежать на бережку съ Гомеромъ въ рукахъ, смирявшимъ бурпое волненіе его сердца. Въ одну изъ своихъ дальнихъ прогулокъ онъ зашелъ однажды въ деревню Гарбенгеймъ (Вальгеймъ по Вертеру) и тамъ отыскалъ такой уютный уголокъ передъ церковью подъ тѣнью двухъ вѣковыхъ липъ, что постепенно отдалъ ему преимущество передъ всѣми другими. Его можно было встрѣтить тамъ во всякое время, и свѣжимъ утромъ, и въ жаркое послѣобѣденное время, и въ теплый лунный вечеръ. Онъ приказывалъ приносить себѣ изъ ближайшаго трактира столъ и стулъ, пилъ тутъ кофе или молоко, шутилъ съ деревенскими ребятишками, рисовалъ или читалъ.
   Это одинокое наслажденіе природой среди весенняго ландшафта дѣйствовало на него безконечно благотворно. Въ природѣ, въ простомъ народѣ, въ дѣтяхъ было столько мира и счастья, такой богатый поэтическій и художественный матеріалъ, что онъ ничего другого не желалъ. "Простолюдины уже знаютъ и любятъ меня, въ особенности дѣти", пишетъ Вертеръ-Гете. "Въ особенности дѣти" -- и это не удивительно; онъ всегда былъ другомъ дѣтей. Онъ уже покорилъ дѣтскія сердца въ семьяхъ Штокъ и Меркъ. Здѣсь повторилось то-же самое. Въ Гарбенгеймѣ, при первомъ-же посѣщеніи онъ вступилъ въ дружбу съ тремя маленькими мальчуганами, изъ которыхъ меньшему было полгода, а второму около четырехъ лѣтъ. При прощаніи онъ далъ каждому по крейцеру, а для меньшаго -- его матери, чтобы она купила ему булку къ супу. "Съ тѣхъ поръ", разсказываетъ онъ въ Вертерѣ, "я часто хожу туда. Дѣти совсѣмъ привыкли ко мнѣ. Когда я пью кофе, имъ перепадаетъ сахаръ, а вечеромъ они дѣлятъ со мной хлѣбъ съ масломъ и простоквашу. По воскресеньямъ они всегда получаютъ свои крейцеръ, и если послѣ обѣдни меня еще нѣтъ, то трактирщицѣ приказано выдавать его. Они съ полной непринужденностью разсказываютъ мнѣ всякую всячину, и въ особенности забавляютъ меня ихъ маленькія страсти и простодушныя проявленія желаній, когда они собираются изъ деревни въ большомъ количествѣ".
   Вскорѣ онъ сдѣлался и въ городѣ любимымъ дядей милой и рѣзвой толпы дѣтей, окружавшей его съ радостнымъ крикомъ, какъ только онъ появлялся, и хотя онъ и не очень желалъ этого, у него образовалось тамъ постепенно обширное знакомство. Въ гостиницѣ Кронпринцъ собиралось ежедневно къ обѣду веселое общество молодыхъ практикантовъ, секретарей посольствъ и истцовъ по судебнымъ дѣламъ; всѣ они, подобно Гете, были мало обременены работой, и чѣмъ непріятнѣе были путаница и закоснѣлость судебной палаты и ревизіоннаго суда, тѣмъ болѣе старались они вознаградить себя шутками и играми за скучныя служебныя занятія и скверное положеніе дѣлъ. Они представляли рыцарскую трапезу; во главѣ сидѣлъ гермейстеръ, возлѣ него канцлеръ, затѣмъ важнѣйшіе сановники, и потомъ уже слѣдовали рыцари по старшинству. Всякаго, вновь принимаемаго въ общество, посвящали въ рыцари съ обычными обрядами. Роль замка играла мельница, мельникъ былъ владѣльцемъ замка. Составленъ былъ календарь изъ списка сочленовъ ордена. Гете тоже сдѣлался членомъ и, благодаря своему "Гетцу", котораго привезъ съ собой вѣруко- # писи, получилъ прозвище "Гетцъ фонъ-Берлихингенъ, честный". Изъ членовъ общества у него завязались болѣе близкія отношенія съ мекленбургскимъ барономъ фонъ-Вильмансегге, очень дѣльнымъ и надежнымъ человѣкомъ, гановерцемъ фонъ-Гуэ, состоявшимъ секретаремъ при брауншвейгъ -- вольфенбюттлеровскомъ посольствѣ -- страннымъ захудалымъ belesprit, сдѣлавшимся впослѣдствіи извѣстнымъ благодаря своей повѣсти "Мазуръ", написанной въ pendant къ Вертеру; затѣмъ -- съ тюрингенцемъ Геттеромъ, секретаремъ при посольствѣ герцога Гота, писавшимъ пустенькіе стихи во французскомъ жанрѣ, но при этомъ пріятнымъ, милымъ человѣкомъ, и съ лейпцигцемъ Борномъ, сыномъ тамошняго бургомистра, съ которымъ Гете былъ знакомъ еще въ университетѣ, и который, также какъ и онъ, былъ практикантомъ въ Вецларѣ. Номинально принадлежали еще къ веселому рыцарскому ордену два секретаря посольствъ, Іерузалемъ и Кестнеръ, но они совсѣмъ не появлялись за обѣденнымъ столомъ, или по крайней мѣрѣ появлялись очень рѣдко. Вильгельмъ Іерузалемъ, родившійся въ 1747 г. сынъ знаменитаго брауншвейгскаго аббата, друга
   Digitized by Google
   134 --
   Лессинга, Эшенбурга и наслѣднаго принца брауншвейгскаго, былъ человѣкъ съ сильно развитымъ самолюбіемъ, необыкновенно вспыльчивый, замкнутый и пессимистически настроенный, его отношенія съ Гете были весьма далекія, и здѣсь не стоило-бы вовсе упоминать о немъ, если-бы не его самоубійство, послѣдовавшее черезъ нѣсколько недѣль послѣ отъѣзда Гете и давшее поводъ къ сочиненію "Вертера". Съ Кестнеромъ, напротивъ, Гете сошелся очень близко. Іоганъ Христіанъ Кестнеръ, родомъ изъ Гановера, былъ, какъ и Меркъ, 8-ю годами старше Гете. Спокойный и нѣсколько суховатый, какимъ естественно долженъ быть добросовѣстный и очень занятой юристъ и чиновникъ, умный, съ умомъ яснымъ и основательнымъ, съ широкими интересами и самымъ честнымъ характеромъ. Съ самаго начала ревизіи въ Вецларѣ онъ работалъ подъ начальствомъ посла герцога бременскаго Фальке, самаго дѣльнаго юриста изъ всѣхъ членовъ ревизіи. Онъ не участвовалъ въ общихъ обѣдахъ не изъ любви къ одиночеству, но вслѣдствіе массы дѣлъ, которыми былъ заваленъ. Поэтому онъ познакомился съ Гете не тотчасъ по прибытіи этого послѣдняго, а лишь черезъ двѣ или три недѣли послѣ того, встрѣтившись съ нимъ въ Гарбенгеймѣ, куда случайно пошелъ гулять съ Геттеромъ. "Тутъ именно я и нашелъ его", такъ разсказываетъ онъ въ черновомъ наброскѣ письма, предназначавшагося другу его фонъ-Геннингсу. "Онъ лежалъ на спинѣ, въ травѣ подъ деревомъ, бесѣдуя съ нѣсколькими, стоявшими вокругъ него, одинъ изъ нихъ былъ философъ-эпикуреецъ (фонъ-Гуэ), другой -- философъ-стоикъ (фонъ-Кильманеегге), а третій -- средній между тѣмъ и другимъ (докъ Кенигъ); повидимому, ему было очень хорошо. Говорили о разныхъ болѣе или менѣе интересныхъ вещахъ. Но на первый разъ я могу сказать о немъ только одно: это не заурядный человѣкъ". Затѣмъ Кестнеръ старается дать своему другу подробную характеристику новаго практиканта. Эта характеристика представляетъ собой самый вѣрный и подробный портретъ, набросанный современникомъ съ молодаго Гете, какимъ онъ являлся въ періодъ времени между Страсбургомъ и Веймаромъ. Въ ней говорится: "У него очень много талантовъ, онъ человѣкъ воистину геніальный и притомъ съ характеромъ. Онъ обладаетъ необыкновенно пылкимъ воображеніемъ и потому большею частью выражаетъ свои мысли въ образахъ и сравненіяхъ. Онъ и самъ часто говоритъ, что выражается всегда не такъ, какъ надо, что ему никогда не удается найти подходящаго выраженія, но впрочемъ онъ надѣется, что съ годами научится формулировать свои мысли и высказывать ихъ въ той именно формѣ, въ какую онѣ сами собой слагаются. Онъ порывистъ во всѣхъ своихъ проявленіяхъ, однако часто обнаруживаетъ большую власть надъ собой. Его образъ мыслей благороденъ. Свободный отъ предразсудковъ, онъ поступаетъ, какъ ему вздумается, не заботясь о томъ, нравится-ли это другимъ, принято-ли это, позволяютъ-ли это свѣтскіе уставы. Онъ ненавидитъ всякое насиліе.-- Онъ любить дѣтей и можетъ потому забавляться съ ними. Онъ очень причудливъ, въ его обращеніи, въ его наружности есть многое, что могло-бы сдѣлать его непріятнымъ, но тѣхъ не менѣе у дѣтей, женщинъ и многихъ другихъ онъ пользуется большимъ расположеніемъ. Къ женщинамъ онъ относится съ глубочайшимъ уваженіемъ.-- Въ принципіальныхъ вопросахъ онъ еще не совсѣмъ твердъ и пока еще только стремится выработать себѣ строгую систему. Онъ многое позаимствовалъ у Руссо, однако не преклоняется передъ нимъ слѣпо. Въ немъ нѣтъ того, что называютъ ортодоксальностью, но это происходитъ не изъ гордости, не изъ каприза и не изъ желанія, что либо изъ себя представить. Свои взгляды на нѣкоторые основные вопросы онъ высказываетъ лишь весьма немногимъ, и не любитъ тревожить спокойныхъ представленій другихъ людей. Онъ ненавидитъ скептицизмъ, стремится къ истинѣ и къ ясному пониманію извѣстныхъ основныхъ вопросовъ, ему даже кажется, что онъ уже вполнѣ уяснилъ себѣ самое важное изъ нихъ, но насколько я могъ замѣтить, этого еще нѣтъ. Онъ не ходитъ ни въ церковь, ни къ причастію, молится тоже рѣдко, для всего этого, по его словамъ, онъ недостаточно лгунъ. Иногда онъ относится къ извѣстнымъ вопросамъ спокойно, иногда-же напротивъ совершенно выходитъ изъ себя. Къ христіанской религіи онъ питаетъ глубокое уваженіе, но не въ томъ видѣ, въ какомъ представляютъ ее наши теологи. Онъ вѣритъ въ будущую, лучшую жизнь. Онъ стремится къ истинѣ, но считаетъ, что гораздо важнѣе непосредственно чувствовать истину, нежели умѣть доказать ее.-- Онъ уже много сдѣлалъ, обладаетъ большими познаніями, много читалъ, но еще болѣе думалъ и разсуждалъ. Главное его занятіе составляютъ искусства и изящныя науки, или лучше сказать всѣ науки, кромѣ такъ называемыхъ насущныхъ наукъ, т. е. доставляющихъ пропитаніе". На поляхъ этого бѣглаго черновато наброска Кестнеръ еще прибавилъ: "Я хотѣлъ охарактеризовать его, но это завлекло-бы меня слишкомъ далеко, потому что о немъ можно сказать слишкомъ много. Однимъ словомъ, это очень замѣчательный человѣкъ".
   Этотъ замѣчательный человѣкъ, самъ того не зная, причинилъ доброму Кестнеру не мало безпокойства. Кестнеръ былъ уже четыре года женихомъ. Въ 1768 году онъ былъ негласно помолвленъ съ 15-ти лѣтней дѣвушкой, Шарлотой Буффъ, дочерью старшины Нѣмецкаго Ордена. Ужъ одно то, что серьезный, разсудительный Кестнеръ соединялся съ такой молоденькой дѣвушкой, заставляетъ предполагать, что невѣста его обладала недюжинными достоинствами. Такова была она и въ самомъ дѣлѣ.
   Это была тонкая, изящная блондинка съ голубыми главами и чрезвычайно пріятнымъ выраженіемъ лица, здоровая, веселая, немного задорная, рѣшительная и увѣренная, не обремененная никакого рода ученостью, тонко чувствующая, но чуждая всякой слезливой сентиментальности, энергичная и трудолюбивая: сердце радовалось, глядя на нее. Она съ раннихъ лѣтъ привыкла къ дѣятельной жизни. Судьба щедро надѣлила Буффа дѣтьми. Изъ шестнадцати человѣкъ у него осталось въ живыхъ одиннадцать, и потому вторая его дочь Лотта, которая была сильнѣе и умнѣе старшей Каролины, была цѣлый день занята возней съ малышами; надо было ихъ вымыть, причесать, одѣть и накормить. Болѣе году назадъ умерла ихъ мать, превосходная женщина, и послѣ нея все огромное и сложное хозяйство осталось на рукахъ Лотты. Но эта рѣдкая натура по мѣрѣ увеличенія обязанностей проявляла все большую энергію и веселость. По ея виду никогда нельзя было замѣтить, чтобы какая-нибудь работа или забота тяготили ее. Съ ранняго утра и до поздняго вечера она постоянно что нибудь дѣлала, и справлялась со своимъ домомъ легко, какъ-бы играя. "Это почти чудо", говорилъ съ удивленіемъ Кестнеръ. На чтеніе и на праздныя бесѣды оставалось, очевидно, немного времени. Даже когда бывали гости, руки ея рѣдко оставались безъ дѣла. Нерѣдко она заставляла и гостя принимать участіе въ ея par ботѣ; Гете не разъ случалось собирать вмѣстѣ съ ней плоды съ деревьевъ, или ягоды съ кустовъ, или рѣзать съ ней и съ Кестнеромъ бобы.
   Съ этой, богато одаренной отъ природы, дѣвушкой Гете познакомился по слѣдующему случаю. Молодые чиновники судебной палаты устроили на третій день праздника Троицы маленькій балъ въ Фольпертсгаузенѣ, находящемся въ полутора часахъ ѣзды отъ Вецлара. Кестнера задержали служебныя обязанности, и онъ не могъ отправиться вмѣстѣ со всѣми. Поэтому Лотта присоединилась къ двумъ дѣвицамъ, изъ коихъ одна была незнакомая намъ дѣвушка, приглашенная Гете на танцы, а другая -- его старшая кузина Ланге; молодому поэту было поручено зайти за ней въ домъ Нѣмецкаго Ордена, или, какъ его короче называли, въ Нѣмецкій Домъ. Можно предположить, что, придя туда, онъ засталъ Лотту въ той обстановкѣ, которую онъ описалъ въ "Вертерѣ": въ вечернемъ туалетѣ, нарѣзывающую хлѣбъ своимъ маленькимъ братьямъ и сестрамъ. Все послѣдующее, т. е. поѣздка въ Фольпертсгаузенъ, балъ, возвращеніе назадъ, въ главныхъ чертахъ происходило, вѣроятно, тоже именно такъ, какъ изображено въ "Вертерѣ". Измѣнены только два факта, заслуживающіе вниманія: во-первыхъ, Гете въ этотъ день еще не зналъ, что Лотта невѣста Еестнера, и во-вторыхъ Кестнеръ не отсутствовалъ на балѣ, подобно Альберту въ "Вертерѣ", но пріѣхалъ немного позднѣе.
   Эта первая встрѣча рѣшила участь Гете. "Геніи, направившій меня въ Фольпертгаузенъ", пишетъ онъ вскорѣ послѣ отъѣзда изъ Вецлара, "былъ злымъ геніемъ. Но и добрымъ геніемъ въ то-же время. Я-бы не желалъ провести время въ Вецларѣ лучше, чѣмъ провелъ его". На слѣдующій день, онъ счелъ долгомъ освѣдомиться, какъ себя чувствуетъ Лотта, и такимъ образомъ завязалось его знакомство съ Нѣмецкимъ Домомъ. Вскорѣ онъ и здѣсь сдѣлался общимъ любимцемъ. "Не знаю, что люди находятъ во мнѣ такого притягательнаго; меня любятъ столь многіе", говоритъ онъ въ "Вертерѣ". А. мать его писала какъ-то: "Въ этомъ отношеніи докторъ Вольфъ очень счастливъ: его любятъ всѣ, съ кѣмъ ему только приходится сталкиваться". Болѣе всего полюбили его дѣти. Но и то сказать, чего только онъ не дѣлалъ, чтобы доставить имъ удовольствіе? Онъ игралъ и возился съ ними, позволялъ имъ вскарабкиваться на себя, разсказывалъ милымъ мальчуганамъ сказки, или приносилъ имъ что-нибудь интересное и хорошенькое. Домашній докторъ ворчалъ, говоря, что дѣти старшины и безъ того порядочные шалуны, а этотъ Гете въ конецъ испортилъ ихъ. Старый, почтенный старшина тоже полюбилъ его, какъ сына... А Лотта?
   Лоттѣ было ниспослано тяжелое испытаніе. Человѣкъ рѣдкой красоты и плѣнительныхъ свойствъ сердца и ума окружалъ ее самымъ нѣжнымъ вниманіемъ; а рядомъ съ нимъ стоялъ ея женихъ, одинъ изъ лучшихъ людей, какіе есть на божьемъ свѣтѣ, но тѣмъ не менѣе не обладавшій ни единой искрой "гого божественнаго сіянія, которое окружало его пріятеля изъ Франкфурта. Въ какую-же сторону, спрашивается, должно было, и притомъ неминуемо, склониться ея сердце? Но въ силу-ли врожденной вѣрности, или она смутно чувствовала, что этотъ юноша, котораго судьба такъ щедро надѣлила своими дарами, ничто иное, какъ прекрасная звѣзда, которою можно только любоваться, но нельзя овладѣть, что при первой попыткѣ схватить ее полетишь въ пропасть -- какъ-бы то ни было, но она осталась твердой и непоколебимой.
   Поведеніе Кестнера также заслуживаетъ полнаго уваженія. Онъ радовался тому, что невѣста его такъ нравилась Гете, а въ остальномъ полагался на вѣрность Лотты и на порядочность своего друга. И онъ не ошибся въ разсчетѣ, какъ относительно Лотты, такъ и относительно Гете. Какъ только послѣдній узналъ о помолвкѣ Лотты и Кестнера, онъ твердо рѣшилъ не нарушать спокойствія этой парочки. Въ то-же время онъ былъ увѣренъ, что Лотта не объяснитъ въ дурномъ смыслѣ его чувства къ ней. Однажды его пріятель Борнъ обратилъ его вниманіе на толки, ходившіе въ обществѣ, причемъ прибавилъ: "Будь я на мѣстѣ Кестнера, мнѣ-бы это не нравилось. Чѣмъ это можетъ кончиться? Вѣдь ты, пожалуй, отобьешь ее у него?" и т. д. въ этомъ духѣ. На это Гете сказалъ ему: "Видишь-ли, я настолько наивенъ, что считаю эту дѣвушку чѣмъ-то особеннымъ; если-бы она обманула меня и оказалась заурядной личностью, если-бы оказалось, что она держитъ около себя Кестнера просто какъ залогъ, чтобы тѣмъ вѣрнѣе эксплуатировать свою привлекательность, то первый моментъ, который убѣдилъ-бы меня въ этомъ, первый, который сблизилъ-бы насъ, былъ-бы послѣдней минутой нашего знакомства". Только благодаря такому чистому и возвышенному образу мыслей всѣхъ трехъ лицъ, поставленныхъ въ столь своеобразныя и щекотливыя условія, и было возможно весело и въ добромъ согласіи провести чудные весенніе и лѣтніе мѣсяцы.
   Гете, не обремененный никакими служебными обязанностями, сдѣлался самымъ частымъ гостемъ въ Нѣмецкомъ Домѣ. Онъ былъ неизмѣннымъ спутникомъ Лотты во всемъ ея обширномъ хозяйствѣ, какъ на поляхъ и лугахъ, такъ и въ огородѣ и въ саду. Когда дѣла позволяли Кестнеру, то и онъ былъ тутъ-же съ ними. Поѣздки и прогулки по окрестностямъ чередовались съ тихими домашними бесѣдами, и такъ проходили дни за днями, и всякій день казался праздникомъ. Весь календарь надо было-бы отпечатать красной краской.
   Чѣмъ сильнѣе была увѣренность Гете въ Лоттѣ и въ самомъ себѣ, тѣмъ свободнѣе и беззаботнѣе отдавался онъ своему влеченію и все возроставшему чувству восхищенія Лоттой. Можетъ быть, его неугомонное воображеніе тоже способствовало этому. Оно невольно представляло ему всегда вещи въ томъ свѣтѣ, какимъ оно само было полно въ ту минуту. Такъ въ Дрезденѣ, въ періодъ его увлеченія нидерландской школой живописи, его квартира у сапожника представлялась ему картиной Остаде. Здѣсь, въ Вецларѣ, онъ былъ такъ полонъ Гомеромъ, что служанки у колодца напоминали ему царскихъ дочерей героическаго періода, а когда онъ варилъ себѣ зеленый горошекъ въ кухнѣ гарбенгеймовской гостиницы, то передъ нимъ вставали, какъ живые, кичливые женихи Пенелопы, жарившіе мясо быка. Какъ знать, не представлялся-ли ему также Нѣмецкій Домъ съ его садами и полями дворцомъ Алкиноя, а Лотта -- прелестной Навзикаей? Такимъ образомъ, страсть могла разжигать фантазію, а фантазія опять-таки разжигала страсть. Успокоенія своей разгоряченной крови онъ искалъ въ поэтическомъ воспроизведеніи пережитаго и видѣннаго. Онъ изливалъ все, накопившееся на сердцѣ, въ стихахъ и риѳмахъ, въ письмахъ и даже въ критическихъ статьяхъ, которыя посылалъ во "Франкфуртскія Ученыя Вѣдомости". Такъ, дѣвушка, описанная имъ въ статьѣ "О стихотвореніяхъ одного польскаго еврея", никто иная, какъ Лотта.
   Но, несмотря ни на какія благія намѣренія, по мѣрѣ того, какъ возрастала его любовь къ Лоттѣ, возрастала и возможность непріятныхъ столкновеній. "Иногда,-- разсказываетъ Кестнеръ,-- разыгрывались замѣчательныя сцены, при чемъ Лотхенъ еще возрастала въ моихъ глазахъ, а его я долженъ былъ еще болѣе цѣнить какъ друга; но при этомъ не могъ внутренно не удивляться тому, какія странныя перемѣны производитъ любовь даже въ самыхъ сильныхъ и во всемъ остальномъ весьма самостоятельныхъ людяхъ. Большею частью мнѣ становилось жаль его, и во мнѣ начиналась внутренняя борьба, такъ какъ съ одной стороны я думалъ, что, можетъ быть, буду не въ силахъ дать Лотхенъ столько счастья, сколько онъ далъ-бы ей, а съ другой стороны мысль потерять ее была для меня невыносима". Однако, эти случайныя вспышки, вызываемыя страстью Гете, всегда легко улаживались между этими тремя чистыми душами. Такъ, напримѣръ, мы узнаемъ изъ дневника Кестнера, что однажды въ серединѣ августа Гете поцѣловалъ Лотту. Лотта откровенно разсказала объ этомъ жениху, тотъ былъ этимъ нѣсколько огорченъ, вслѣдствіе чего Лотта рѣшила охладить пылъ Гете. "14-го (августа) вечеромъ,-- такъ значится въ дневникѣ,-- Гете, возвращаясь съ прогулки, зашелъ въ усадьбу. Его приняли равнодушно, и онъ скоро ушелъ. 15-го его послали въ Ацбахъ съ порученіемъ принести для казначейши абрикосъ. Вечеромъ въ 10 часовъ онъ вернулся и засталъ насъ сидящими на крыльцѣ; цвѣты его были приняты совершенно равнодушно; онъ обидѣлся и выбросилъ ихъ вонъ; потомъ сталъ говорить аллегоріями; я пошелъ съ Гете гулять и до 12 часовъ ночи ходилъ съ нимъ по улицѣ; у насъ былъ достопамятный разговоръ, въ продолженіе котораго онъ негодовалъ и предавался всякаго рода фантазіямъ, но въ концѣ-концовъ оба мы отъ души смѣялись надъ этими причудами, прислонившись къ стѣнѣ, залитой луннымъ свѣтомъ".
   Такимъ образомъ все было улажено; на другой день Лотта прочла ему нотацію, но врядъ-ли она была нужна, чтобы заставить его снова строго слѣдить за собоб. Два дня спустя у него было свиданіе съ Меркомъ въ Гисенѣ, и такъ какъ Лотта тоже поѣхала туда къ кому-то въ гости, то строгій пріятель Гете познакомился съ нею. Онъ нашелъ (такъ пишетъ онъ свосб женѣ), что она вполнѣ достойна тѣхъ похвалъ, которыя Гете расточалъ ей съ такимъ увлеченіемъ въ своихъ письмахъ, но онъ чувствовалъ, что для его пылкаго фантазера Вольфганга было-бы лу чше, если-бы что-нибудь отвлекло его отъ нея. Поэтому, когда на другой день онъ познакомился въ Вецларѣ съ одной подругой Лотты, напоминавшей собой Юнону, то сильно выбранилъ Гете за то, что тотъ не ухаживалъ за этой великолѣпной особой, тѣмъ болѣе, что она была свободна, не связана никакого рода обязательствомъ; Гете, по его словамъ, не понималъ собственной своей выгоды, и онъ, Меркъ, съ грустью замѣчалъ и въ данномъ случаѣ всегдашнюю склонность терять по-пусту время. Меркъ охотно увезъ-бы Гете съ собой домой, и тотъ тоже хотѣлъ уѣхать вмѣстѣ съ нимъ, но "что значило его желаніе въ виду окружавшихъ его лицъ?"
   28-го былъ день рожденія какъ Гете, такъ и Кестнера. 27-го онъ просидѣлъ почти цѣлый день у Лотты. Вплоть до полночи они рѣзали бобы; 28-е началось торжественно чаемъ въ кругу друзей. Отъ Кестнера Гете получилъ въ подарокъ маленькаго Весиггейновскаго Гомера, чтобы впредь во время прогуловъ ему не нужно было таскать съ собой огромное изданіе Эрнести. Онъ пробылъ еще 14 дней, отлагая со дня на день свой отъѣздъ. Но наконецъ, его чувство къ Лоттѣ, сдѣлавшееся снова слишкомъ теплымъ, заставило его призадуматься. Онъ не хотѣлъ даже въ мелочахъ смущать влюбленныхъ. Поэтому 11-го сентября утромъ онъ рѣшилъ уѣхать. Жениху и невѣстѣ онъ ничего не сказалъ о своемъ намѣреніи, и потому послѣдній вечеръ, который онъ провелъ съ ними, вдвойнѣ знаменателенъ. Лотта почему-то заговорила о загробной жизни, о томъ, какъ на томъ свѣтѣ люди снова увидятъ и узнаютъ другъ друга. При этомъ она вспомнила свою покойную мать и подъ вліяніемъ этигь воспоминаній пришла въ сильное волненіе и глубоко растрогала своихъ собесѣдниковъ. Потомъ сразу оборвала разговоръ, напомнивъ, что пора расходиться. Гете, взволнованный до глубины души, вскочилъ, поцѣловалъ ея руку и вскричалъ: "Мы непремѣнно свидимся и во всѣхъ образахъ узнаемъ другъ друга. Я ухожу по доброй волѣ, но все-таки, еслибы мнѣ пришлось сказать "прости навѣки" -- я-бы этого не вынесъ. Прощай. Мы увидимся снова". "Вѣроятно завтра", добавила Лотта, шутя, такъ какъ въ послѣднее время часто слышала отъ поэта торжественныя фразы при прощаніи. На этомъ они разстались.
   Придя къ себѣ, Гете набросалъ на бумагу слѣдующія строки: "Его уже нѣтъ, Кестнеръ! Когда вы получите эту записку, его уже не будетъ! Отдайте Лотхенъ прилагаемую записку. Я былъ очень спокоенъ, но вашъ разговоръ разорвалъ на части мое сердце. Въ эту минуту я могу сказать только одно: прощайте, будьте счастливы! Останься я одной минутой дольше, я-бы не выдержалъ. Теперь я одинъ и завтра уѣзжаю. О, моя бѣдная голова!"
   Записка, адресованная Лотхенъ, была слѣдующаго содержанія: "Конечно, я надѣюсь пріѣхать снова, но Богъ знаетъ когда! Лотта, каково мнѣ было слушать твои рѣчи, зная, что я вижу васъ въ послѣдній разъ. Нѣтъ, не послѣдній разъ, но все-таки я завтра уѣзжаю. Какой духъ навелъ васъ на этотъ разговоръ! Если-бы я смѣлъ сказать все, что чувствовалъ! Ахъ, для меня дѣло шло объ этомъ мірѣ, о вашей рукѣ, которую я поцѣловалъ въ послѣдній разъ. Эта комната, въ которую я уже больше не вернусь, и милый отецъ, который проводилъ меня въ послѣдній разъ!.. Теперь я одинъ и могу плакать. Я оставляю васъ счастливыми и остаюсь въ вашихъ сердцахъ. Мы снова увидимся, но не завтра, а это все равно что никогда. Скажите моимъ мальчуганамъ: онъ уѣхалъ. Я не могу продолжать".
   На слѣдующее утро онъ приложилъ еще другое письмецо къ Лоттѣ: "Все улажено, Лотта, и уже свѣтаетъ; еще четверть часа, и я уѣду. Я забылъ у васъ картинки, раздайте ихъ дѣтямъ, и пусть это послужитъ мнѣ извиненіемъ въ томъ, что я пишу, когда мнѣ не о чемъ писать. Вѣдь вы все знаете, знаете, какъ я былъ счастливъ эти дни, знаете, что я ѣду къ самымъ милымъ я дорогимъ людямъ... только зачѣмъ уѣзжаю я охъ васъ! Но этого не перемѣнить, такова ужъ моя судьба, что ни сегодня, ни завтра, ни послѣзавтра я не могу сказать того, что прежде такъ часто прибавлялъ шутя ко всякому слѣдующему дню. Будьте всегда веселы, милая Лотта, вы счастливѣе сотенъ людей, только не будьте равнодушны, а я, милая Лотта, счастливъ тѣмъ, что читаю въ вашихъ глазахъ увѣренность въ томъ, что я не перемѣнюсь. Прощайте, тысячу разъ прощайте!"
   Съ этихъ онъ покинулъ Вецларъ и Нѣмецкій Домъ, въ которомъ въ продолженіе четырехъ мѣсяцевъ былъ такъ счастливъ. Какъ приняли тамъ его отъѣздъ? Кестнеръ отмѣтилъ въ своемъ дневникѣ:

"11 сентября 1772.

   Сегодня утромъ въ 7 часовъ Гете уѣхалъ, не простившись ни съ кѣзгь. Онъ прислалъ мнѣ записку вмѣстѣ съ книгами. Онъ уже давно говорилъ, что около этого времени совершитъ путешествіе въ Кобленцъ, гдѣ его ждетъ военный казначей Меркъ, и что онъ не будетъ ни съ кѣмъ прощаться, а уѣдетъ неожиданно, вдругъ. И такъ, стало быть, я этого ждалъ. И тѣмъ не менѣе, въ эту минуту, я почувствовалъ, почувствовалъ до глубины души, что не былъ къ этому подготовленъ. Я вернулся утромъ домой изъ должности. "Г-нъ докторъ Гете прислали это въ 10 часовъ". Я осмотрѣлъ книги, прочелъ записку, представилъ себѣ то, что было сказано въ ней: "его уже нѣтъ", и совсѣмъ упалъ духомъ. Вскорѣ послѣ того пришелъ ко мнѣ Гансъ (Буффъ), чтобы спросить меня, правда-ли, что онъ уѣхалъ? Тайная совѣтница Ланге при случаѣ прислала сказать черезъ горничную: "что со стороны доктора Гете было весьма неучтиво уѣхать такъ, ни съ кѣмъ не простившись!" На что Лотхенъ велѣла ей передать: "почему-же она не воспитала лучше своего племянника?" Чтобы быть вполнѣ увѣренной, Лотхенъ послала на квартиру Гете ящикъ, который онъ ей подарилъ. Его уже не было тамъ. Въ полдень тайная совѣтница опять прислала сказать: "что она напишетъ матери доктора Гете объ его прекрасномъ поведеніи".-- Въ Нѣмецкомъ Домѣ всѣ дѣти повторяли: "Докторъ Гете уѣхалъ!" -- За обѣдомъ я говорилъ съ г-номъ фонъ-Борнъ, который проводилъ его почти до Браунфельса. Гете разсказалъ ему о нашемъ разговорѣ вчера вечеромъ. Гете уѣхалъ въ очень удрученномъ настроеніи духа. Послѣ обѣда я принесъ Лотхенъ записки Гете. Она была опечалена его отъѣздомъ; при чтеніи ихъ, слезы выступили у нея на глазахъ. Однако, она была довольна, что онъ уѣхалъ, такъ какъ не могла доставить ему то, чего онъ хотѣлъ. Мы говорили только о немъ одномъ; я тоже не могъ думать ни о чемъ другомъ".
   Если-бы послѣдующія отношенія этихъ трехъ благородныхъ личностей не являлись лучшимъ доказательствомъ того, какъ чисты и искренни были ихъ чувства другъ къ другу, этихъ простыхъ строкъ было-бы достаточно, чтобы убѣдить въ этомъ всякаго. 10 дней послѣ того Кестнеръ былъ уже во Франкфуртѣ. "Въ 4 часа,-- пишетъ онъ,-- я отправился къ Шлоссеру, и вдругъ застаю тамъ и Гете, и Мерка. Это было для меня неописанной радостью; онъ бросился ко мнѣ на шею и чуть было не задушилъ меня... Мы пошли съ нимъ гулять за городскія ворота, на валъ и т. д. Нечаянно на встрѣчу намъ попалась женщина. Какъ только она увидѣла Гете, лицо ея освѣтилось радостью, она вдругъ подбѣжала къ нему и бросилась въ его объятія. Они горячо поцѣловались; это была сестра Антуанеты" (Герокъ).
   Въ Вецдарѣ, въ самомъ разгарѣ любви и увлеченія природой, Гете пришлось испытать тяжелое огорченіе: Гердеръ возвратилъ ему его "Гетца", строго раскритиковавъ его. По словамъ Гердера, все это было только задумано, въ сущности Шекспиръ совершенно испортилъ его. Апостолъ Шекспира находилъ, что ученикъ, идя по стопамъ учителя, въ своемъ рвеніи зашелъ слишкомъ далеко. Что могли значить для автора одобрительные отзывы Мерка и Зальцмана въ сравненіи съ этимъ вѣскимъ мнѣніемъ? Однако, онъ нисколько не упалъ духомъ. Въ іюлѣ онъ отвѣчалъ Гердеру: "Все это будетъ снова расплавлено, очищено отъ всякаго отстоя, пополнено новыми и болѣе благородными примѣсями и заново вылито въ форму, послѣ чего опять предстанетъ передъ вами". Но въ Вецларѣ у него не было ни времени, ни необходимаго спокойствія для такой переработки; послѣ-же отъѣзда изъ Вецлара, онъ сталъ брать уроки живописи и такъ пристрастился къ этому искусству, что въ продолженіе нѣсколькихъ слѣдующихъ мѣсяцевъ совершенно оставилъ всякую литературную дѣятельность и почти все свободное время посвящалъ рисованію, гравированію и выскабливанію; во время своего пребыванія въ Дармштадтѣ, длившагося нѣсколько недѣль, онъ заразилъ даже Мерка своимъ энтузіазмомъ и объявилъ, что можетъ быть еще сдѣлается живописцемъ. "Мы поддерживали его въ этомъ намѣреніи", наивно пишетъ Каролина Флаксландъ отъ имени дармштадтскаго кружка "святыхъ". Но когда въ серединѣ декабря онъ вернулся изъ Дармштадта во Франкфуртъ, въ немъ снова проснулось его ничѣмъ непобѣдимое влеченіе къ поэтическому творчеству. Онъ снова принялся за Гетца, смягчилъ черезчуръ рѣзкіе тоны, выпустилъ скучныя подробности, уничтожилъ все чрезмѣрное, обуздалъ неудержимый потокъ богатой, образной рѣчи, усилилъ характерность старинныхъ выраженій, тоньше мотивировалъ дѣйствіе, придалъ нѣкоторую художественную осмысленность своей влюбленности въ Адельгейдъ, которой онъ отвелъ въ развитіи драмы слишкомъ большое мѣсто, постарался уменьшить раздробленность дѣйствія, и черезъ нѣсколько недѣль пьеса была готова во второмъ, исправленномъ своемъ видѣ. Но и теперь еще онъ не считалъ ее годной для печати, а смотрѣлъ на свою работу только, какъ на подготовительное упражненіе для третьей передѣлки, за которую хотѣлъ приняться съ большимъ прилежаніемъ, серьезнѣе обдумавъ ее. Къ счастью, какъ разъ въ это время, въ началѣ февраля 1773 г. пріѣхалъ во Франкфуртъ Меркъ и поставилъ вопросъ ребромъ: къ чему въ концѣ концовъ приводятъ эти вѣчныя переработки и передѣлки? Произведеніе отъ этого только видоизмѣняется, но рѣдко становится лучше; надо посмотрѣть, какое оно произведетъ впечатлѣніе, а затѣмъ приниматься за что-нибудь новое. Гете возразилъ, что боится не найти издателя для своей пьесы,-- ибо какую-же дѣну могло имѣть въ глазахъ издателя произведеніе писателя безъ имени, да еще къ тому-же такого смѣлаго? Но Меркъ устранилъ и это соображеніе, предложивъ своему другу издать его пьесу сообща. Гете долженъ былъ доставить бумагу, онъ-же бралъ на себя хлопоты по печати. Гете охотно согласился на это предложеніе, и въ маѣ это бурное произведеніе было напечатано, а въ іюнѣ разослано.
   

14. Гетцъ фонъ-Берлихингенъ.

   "Моему сыну и во снѣ не снилось", такъ увѣряла въ 1781 году мать Гете актера Гросмана, "готовить своего Гетца для сцены. Нѣкоторые слѣды этого выдающагося человѣка попались ему въ одной юридической книгѣ,-- онъ выписалъ себѣ изъ Нюренберга жизнеописаніе Гетца, нашелъ его достаточно картиннымъ въ томъ видѣ, какъ оно есть, вставилъ въ него нѣсколько эпизодовъ и пустилъ по бѣлу свѣту". Самъ Гете, работая еще надъ первоначальнымъ наброскомъ, писалъ Зальцману: "Я передаю въ драматической формѣ исторію одного изъ благороднѣйшихъ нѣмцевъ, спасаю память хорошаго человѣка... Когда эта пьеса будетъ готова, вы ее получите, и я надѣюсь, что она доставитъ вамъ немалое удовольствіе, такъ какъ въ ней я воспроизвожу жизнь одного изъ благородныхъ предковъ, которыхъ мы, къ сожалѣнію, знаемъ только по ихъ надгробнымъ памятникамъ".
   Этими словами сынъ косвенно подтверждаетъ показанія матери. Онъ хочетъ спасти память хорошаго человѣка, воскресить передъ современниками благороднаго предка. Имѣя въ виду эту цѣль, онъ выбралъ драматическую форму,-- не ради сцены, а потому, что ему казалось, что въ этой формѣ его герой выйдетъ наиболѣе живымъ. Свою истинную цѣль онъ выразилъ также и въ заглавіи, которое поставилъ на рукописи перваго очерка: "Исторія Готфрида фонъ-Берлихингена въ драматической формѣ".
   Удивительный юноша, желавшій воспроизвести въ драмѣ біографію храбраго воина! Удивительно, но это было только вѣрнымъ знаменіемъ удивительнаго времени.
   Исторія -- проповѣдовалъ Гердеръ -- составляетъ сущность Шекспировскихъ дракъ, причемъ главное мѣсто занимаетъ какое-нибудь великое событіе. Исторія! восклицали вслѣдъ за нимъ ученики и переносили центръ тяжести на великаго человѣка. Выдѣлить его изъ исторіи и выставить на сцену такъ, чтобы всякій воскликнулъ: "вотъ такъ молодецъ! " -- въ этомъ, казалось имъ, заключалась высшая задача драматурга. "Мумія древняго героя, которую біографъ умащаетъ и бальзамируетъ душистыми травами, и въ которую поэтъ вдыхаетъ свою душу. Вотъ онъ снова встаетъ, этотъ благородный покойникъ, выступаетъ изъ книгъ исторіи въ просвѣтленномъ и еще болѣе прекрасномъ образѣ и вторично живетъ съ нами. О, какъ найти мнѣ слова, чтобы выразить чувство, наполняющее сердце при видѣ возставшаго героя! И неужели мы не послѣдуемъ за ними съ радостью въ Александрію, въ Римъ, не переживемъ вмѣстѣ съ ними всѣхъ перипетій ихъ жизни и не заставимъ и другихъ воскликнуть: блаженны очи, видѣвшія тебя? Господа, развѣ вамъ не хочется взглянуть на нихъ? слѣдить за ними во всѣхъ мельчайшихъ ихъ дѣйствіяхъ, во всѣхъ превратностяхъ ихъ судьбы, во всѣхъ столкновеніяхъ житейскихъ?" Такъ восклицаетъ Ленцъ въ "Примѣчаніяхъ о театрѣ", можетъ быть повторяя только на свой ладъ Гетевскія изліянія (припомнимъ письмо къ Зальцману). Пристрастіе къ великимъ людямъ, всегда присущее юношамъ, должно было разгорѣться съ удвоенной силой въ періодъ ничтожества и разслабленности.
   Чѣмъ бѣднѣе было настоящее время великими личностями, или по крайней мѣрѣ такими, какихъ жаждали юношескія сердца, тѣмъ усерднѣе искали ихъ въ прошедшемъ, подъ могильными плитами. Цезарь, Сократъ, Фаустъ, Гетцъ, а вскорѣ затѣмъ и Магометъ занимали Гете. Если Гетцъ первымъ увидѣлъ свѣтъ, это произошло главнымъ образомъ отъ того, что въ немъ воплотились тѣ добродѣтели, которыя съ 1770--1771 года болѣе всего плѣняли Гете, потому что онъ менѣе всего встрѣчалъ ихъ въ дѣйствительности: храбрость, независимость, честность и доброта; прямое, мужественное, свободное, благородное поведеніе во всѣхъ случаяхъ жизни. Честный Гетцъ своей желѣзной рукой долженъ былъ вытащить міръ изъ того болота, въ которомъ онъ погрязъ. Только этими художественно-политическими тенденціями и можно объяснить тотъ фактъ, что жизнеописаніе Гетца вызвало у Гете желаніе написать драму, такъ какъ трудно найти сюжетъ, болѣе непригодный для драмы: цѣлый рядъ военныхъ набѣговъ и грабежей, разсказанныхъ въ хронологическомъ порядкѣ, мимолетное предводительство въ крестьянской войнѣ и, наконецъ, долгая, мирная жизнь на закатѣ дней въ замкѣ своихъ отцовъ. Собственно драматическій элементъ Гете долженъ былъ присочинить совершенно заново, что онъ и сдѣлалъ, создавъ Вейслингена и связанныхъ съ нимъ лицъ: Адедьгейду, Марію, Франца. То-есть, другими словами, къ гетцевской драмѣ, или, вѣрнѣе сказать, къ діалогизированной исторіи Гетца авторъ прибавилъ вейслнигенскую драму. Эта вейслингенская драма является ядромъ и двигателемъ всего дѣйствія, и это настолько бросается въ глаза, что многіе весьма основательно спрашивали, не правильнѣе-ли было-бы назвать эту пьесу Адальбертъ фонъ-Вейслингенъ.
   Все, что касается Гетца, теряется въ эпосѣ и притомъ въ эпосѣ біографическомъ. Поэтому Гетцевская драма лишена объясняющей я постоянно дѣйствующей причины, необходимой даже и для эпоса. Ея единство, напротивъ, основано исключительно только на личности героя. Она развертывается въ послѣдовательномъ рядѣ приключеній, естественно оканчивающихся вмѣстѣ со смертью Гетца. Если-бы во второмъ дѣйствіи Гетцу не пришло въ голову выместить свой гнѣвъ на нюрнбергскихъ купцахъ, возвращавшихся съ франкфуртской ярмарки, и если-бы въ пятомъ актѣ крестьяне не вздумали просить Гетца стать во главѣ ихъ, то драма преждевременно окончилась-бы въ серединѣ втораго или въ концѣ четвертаго дѣйствія. Между тѣмъ, Гете легко могъ внести больше единства въ ходъ драмы, связавъ во второмъ дѣйствіи ея развитіе съ измѣной Вейслингена. Гетцъ могъ и даже долженъ былъ снова объявить войну бамбергскому епископу, чтобы наказать измѣнника, защищавшаго его. Но въ этомъ-то и обнаруживается, что Гете вовсе не готовилъ свою драму для сцены и что для него все дѣло заключалось только въ томъ, чтобы изобразить въ діалогической формѣ жизнь своего героя въ самые выдающіеся ея моменты. Въ біографіи за бамбергскими событіями слѣдуютъ нюрнбергскія, за нюрнбергскими имперскій судъ, а вслѣдъ за нимъ заточеніе въ Гейльброннѣ: той-же послѣдовательности придерживается и Гете въ своей драмѣ.
   Но если съ одной стороны художественно-политическія тенденціи слишкомъ крѣпко приковывали автора къ исторіи, зато съ другой его драматическій инстинктъ тѣмъ сильнѣе понуждалъ его къ созданію и разработкѣ вейслингенской драмы, которая въ первоначальномъ очеркѣ грозила почти всецѣло поглотить исторію Гетца. Впрочемъ вейслингенская драма обязана была своимъ существованіемъ не одному только стремленію внести въ діалогизированную біографію драматическій интересъ. Въ исторіи Гетца Гете отдалъ дань эстетическимъ и политико-соціальнымъ идеаламъ юности. Въ ней былъ изображенъ человѣкъ, который, повинуясь лишь внутреннему голосу своей души, объявляетъ вражду всѣмъ извращеннымъ человѣческимъ законамъ, всей извращенной жизни людей, который борется за доброе и истинное, свободное и естественное, хотя бы при этомъ его "я" и было подчинено желѣзному ходу исторіи. Но кромѣ того въ душѣ поэта жило еще нѣчто, стремившееся также воплотиться въ поэтической формѣ. Поэзія, какъ и жизнь, казалась ему вялой и пустой, если не была приправлена любовью, если въ ней не было милыхъ женскихъ образовъ. Поэтому мужественная исторія Гетца должна была переплестись съ женственной драмой Вейслингена, которую можно назвать гимномъ въ честь могущества женскихъ чаръ. Всякій, кто приближается въ Адельгейдѣ, побѣжденъ ея сіяющей красотой и чарующей прелестью: и закаленный въ волокитствѣ Вейслингенъ, и мальчикъ Францъ, и шутъ Либетраутъ, и наслѣдный принцъ Карлъ; а въ первой редакціи даже честный Зикингенъ, мальчикъ цыганъ и судья, посланный отъ священнаго тайнаго судилища. Подъ вліяніемъ сверхъестественнаго обаянія этой красавицы, мужчины и мальчики, вовсе не злые отъ природы, теряютъ совершенно всякую власть надъ собой и совершаютъ измѣны и убійства.
   Рядомъ съ Адельгейдой Гете выставилъ въ вейслингенской драмѣ еще другую женскую фигуру -- Марію, сестру Гетца, представляющую по своему благородству полную противоположность Адельгейдѣ. Адельгейда -- вдова, жаждущая власти и любовныхъ побѣдъ, бездушная кокетка; Марія-же -- чистая самоотверженная дѣвушка съ ангельской душой, которая протягиваетъ руку даже измѣннику, чтобы облегчить бремя вины, тяготѣющее надъ его душой, е Да проститъ тебѣ Богъ всѣ твои прегрѣшенія, такъ же, какъ прощаю я". Мы уже знаемъ, кто служилъ поэту моделью при созданіи образа Маріи. И въ этомъ именно и слѣдуетъ искать главную побудительную причину, давшую Гете рѣшительный толченъ для созданія вейслингенской драмы. "Она написала мнѣ письмо, которое растерзало мое сердце", говоритъ поэтъ о Фридерикѣ. Это случилось осенью 1771 г., т. е. какъ разъ въ то время, когда онъ въ первый разъ взялся за "Гетца". Сознаніе тяжкой вины мучило его душу. Ему хотѣлось искупить ее, и попытка такого искупленія и породила вейслингенскую драму, а съ тѣмъ вмѣстѣ и всю драму вообще. Ибо основные элементы "Гетца" въ зародышѣ существовали уже болѣе или менѣе давно, но они обратились въ живое цѣлое лишь въ связи съ фигурой Вейслингена. "Бѣдная Фридерика нѣсколько утѣшится, видя, что невѣрный отравленъ". Такъ писалъ Гете Зальцману, посылая ему экземпляръ "Гетца" для Фридерики.
   Но Гете не былъ-бы сыномъ своего времени и не имѣлъ-бы яснаго пониманія прошедшаго, если-бы не включилъ также въ свое произведеніе идею реформаціи, хотя Гетцъ самъ по себѣ и не имѣлъ ничего общаго съ реформаціей. Носителемъ этой идеи является братъ Мартинъ. Эта фигура для развитія пьесы совсѣмъ не нужна, но именно поэтому присутствіе ея и заслуживаетъ вниманія. Затѣмъ въ высшей степени характерно для автора то, что онъ не выдвигаетъ на первый планъ религіозный или церковный моментъ реформаціи -- борьбу противъ власти папы, отвоеваніе Библіи, учрежденіе свѣтскаго священства, а напротивъ, подчеркиваетъ только ея гуманитарное значеніе: идею свободной, широкой человѣчности. "По моему ничто не можетъ быть тяжелѣе, какъ не имѣть права быть человѣкомъ", такъ начинаетъ братъ Мартинъ свои жалобы на монашескій обѣтъ. Въ этой идеѣ заключалась также главная причина того, что представители бури и натиска чувствовали такую близкую родственную связь съ 16-мъ столѣтіемъ.
   Если взвѣсить хорошенько всѣ эти стимулы какъ внѣшніе, такъ и внутренніе, съ непреодолимой силой поднимавшіеся въ груди Гете, то станетъ понятно, что работа могла захватить его не меньше любой страсти и заставить забыть и солнце, и луну, и звѣзды.
   Однако несмотря на это, однимъ содержаніемъ еще не исчерпывалось для Гете все значеніе его "Гетца".Произведеніе это должно было въ то-же время по своей формѣ открыть путь новымъ теоріямъ искусства. Теоріи эти гласили, что задача серьезной драмы заключается въ томъ, чтобы показать намъ великаго человѣка во всѣхъ перипетіяхъ его жизни, а такъ какъ соблюденіе старинныхъ правилъ о единствѣ времени, мѣста и дѣйствія мѣшало выполненію этой задачи, то ихъ безъ дальнѣйшихъ разсужденій откинули въ сторону. Такимъ образомъ произведеніе становилось также ближе къ природѣ и къ правдѣ -- великой основной идеѣ представителей бури и натиска. Вотъ почему автору видимо доставляетъ истинное наслажденіе направлять свои энергическіе удары противъ старой театральной техники. Передъ нашими глазами проносится нѣсколько лѣтъ; намъ приходится постоянно перебрасываться изъ одного мѣста въ другое и странствовать между Бамбергомъ, Аугсбургомъ, Гельбронномъ, Спессартомъ и Якстгаузеномъ; благодаря этому, вмѣсто одного, постепенно развертывающагося событія, составляющаго законченное цѣлое, получается множество драматизированныхъ происшествій. Какое дѣло было поэту до того, возможно-ли поставить такую пьесу на сценѣ? Если нѣтъ -- тѣмъ хуже для театра.-- Какъ относительно сюжета автору вмѣнялось въ обязанность, не взирая на традиціонные уставы драматическаго искусства и на требованія сцены, придерживаться только правды (историческаго хода событій), такъ и въ отношеніи языка требовалось соблюденіе того-же условія. Дѣйствующія лица должны были говорить своимъ настоящимъ языкомъ, тѣмъ, которымъ они говорятъ въ дѣйствительности, а не дѣланнымъ литературнымъ нарѣчіемъ. Въ силу всего этого Гете съ неслыханной смѣлостью выбросилъ за бортъ освященную традиціями литературную рѣчь и въ конструкціи фразы, въ выборѣ словъ и въ выраженіяхъ постарался воспроизвести естественный говоръ, свойственный выведеннымъ лицамъ. Чтобы вполнѣ уяснить себѣ разницу съ прежними пріемами, стоитъ только сличить вступительную сцену въ "Миннѣ фонъ-Баригельмъ" съ первой сценой "Гетца". И тамъ, какъ и здѣсь, сцены происходятъ въ трактирѣ, и Лессингъ видимо старается выдержать реальный тонъ. но какъ непохожъ разговоръ Юста и хозяина на рѣчи рейтеровъ, крестьянъ и трактирщика въ "Гетцѣ"! Въ первомъ случаѣ мы слышимъ аккуратно пригнанный, общепринятый литературный нѣмецкій языкъ, во второмъ -- свободный, народный говоръ со всѣми яркими особенностями нарѣчія и эпохи. А вѣдь въ первомъ случаѣ мы имѣемъ дѣло съ комедіей, во второмъ -- съ большой исторической трагедіей!
   Такимъ образомъ весь "Гетцъ" съ его героемъ, идеями, технической стороной и языкомъ былъ вызовомъ, брошеннымъ въ лицо всему старому, традиціонному, всему ограниченному и низкому. Вполнѣ сознавая этотъ революціонный характеръ своей драмы, Гете писалъ Мерку. посылая ему Гетца:
   
   "Всѣмъ педантамъ и критиканамъ,
   И всѣмъ литературнымъ обезьянамъ,
   И филистерамъ, и старымъ парикамъ,
   И родственникамъ ихъ и друзьямъ,
   Преподнести это я очень радъ..."
   
   и заканчивалъ стихомъ, находившимся въ тѣсной связи со словами Гетца, обращенными къ имперскому герольду.
   Но Гете напрасно приготовлялся дать отпоръ противникамъ. Поэтическія красоты его произведенія настолько выходили изъ ряду вонъ, что почти никто и не думалъ оспаривать ихъ. Какъ и слѣдовало ожидать, громче всего раздавались рукоплесканія юныхъ адептовъ новаго ученія; въ ихъ глазахъ это произведеніе неизвѣстнаго автора (онъ не выставилъ своего имени) было не только чуднымъ литературнымъ созданіемъ, но и подвигомъ во имя освобожденія. Подъ первымъ впечатлѣніемъ Бюргеръ писалъ Бонэ: "Бой"! Бой"! "Рыцарь съ желѣзной рукой", что за вещь! Я просто не могу придти въ себя отъ восхищенія. Чѣмъ-бы мнѣ выразить автору мой восторгъ? Вотъ кого можно назвать нѣмецкимъ Шекспиромъ... Какой вполнѣ нѣмецкій сюжетъ! Какая смѣлая обработка! Съ благородствомъ и свободой, присущими героямъ, авторъ растопталъ ногами жалкій кодексъ правилъ и воспроизвелъ передъ нашими взорами цѣлую картину, полную жизни и дыханія даже въ мельчайшихъ своихъ фибрахъ... Слава благородному и свободному мужу, повинующемуся голосу природы, а не тираніи искусства! О, Бой"! Не знаете-ли вы, кто онъ? Скажите, скажите мнѣ, кто онъ, чтобы, благоговѣя передъ нимъ, я могъ воздвигнуть ему въ сердцѣ своемъ алтарь".
   Какъ на сѣверѣ Бюргеръ, такъ на югѣ выразителемъ восторга, возбужденнаго "Гетцомъ", явился Шубартъ. Гердеръ, несмотря на то, что такъ жестко и недружелюбно высказалъ Гете свое мнѣніе, былъ пораженъ красотой этой пьесы еще въ первоначальномъ ея видѣ. Въ началѣ іюля 1772 г. онъ писалъ своей невѣстѣ: "Когда вы будете читать его (Гетца), то и вы переживете нѣсколько часовъ неизъяснимаго наслажденія. Въ немъ заключено необычайно много нѣмецкой силы, глубины и правды"; а на столбцахъ газеты "Blätter too deutscher Art und Kunst" онъ указывалъ въ довольно прозрачныхъ и краснорѣчивыхъ намекахъ на Гете, какъ на нѣмецкаго Шекспира. Даже тѣ, которыхъ смущали въ этомъ произведеніи его отступленія отъ правилъ, все-таки отдавали полную справедливость его достоинствамъ. "Форма остается формой", говорилось во "Франкфуртскихъ ученыхъ вѣдомостяхъ", "и если-бы авторъ выбралъ китайскую форму, то мы все-таки не могли-бы не оцѣнить его таланта. Пусть лучше будетъ еще въ двадцать разъ больше странностей, чѣмъ здѣсь, только-бы не было того пошлаго переливанія изъ пустого въ порожнее, которымъ полны нѣмецкія пьесы..." Въ "Нѣмецкомъ Меркуріи" Христіанъ Генрихъ Шмидъ, при всемъ своемъ умственномъ ничтожествѣ, отозвался, однако, такъ: "Это пьеса, въ которой безжалостно попраны всѣ три единства, которую нельзя назвать ни комедіей, ни драмой, и которая, тѣмъ не менѣе, является прекраснѣйшимъ, интереснѣйшимъ чудовищемъ, за котораго мы съ радостью отдали-бы сотню нашихъ комически слезливыхъ пьесъ... Мы уже нѣсколько разъ перечли эту трагедію и собирались спокойно разсуждать о своихъ впечатлѣніяхъ, но сами не замѣтили, какъ снова очутились въ круговоротѣ ощущеній, и всѣ правила, даже самое намѣреніе разбирать, исчезли какъ призраки передъ этой могучей, вылившейся изъ сердца рѣчью". Виландъ хотя и видѣлъ отлично слабыя стороны этой пьесы, тоже отозвался о ней съ похвалой, и несмотря на то, что былъ сердитъ на Гете за его нападки, взялъ "Гетца" подъ свою защиту, и отстаивалъ его, какъ издатель "Меркурія", противъ нѣкоторыхъ неосновательныхъ порицаній своего сотрудника Шмида.
   Публикѣ, какъ разсказываетъ намъ Гете въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ", болѣе всего понравилась внѣшняя сторона сюжета: одѣтые въ латы рыцари, старые замки, прямодушіе, честность, справедливость, и въ особенности независимость дѣйствующихъ лицъ... "Во всѣхъ вспыхнулъ огонь благороднѣйшихъ національныхъ стремленій. Какъ обрадовалось это нѣмецкое общество, что нашло поэтическое наслажденіе сообразно своему характеру, на своей родной почвѣ! Своды, подземелья, разрушенные замки, мохъ и старыя деревья съ дуплами, но болѣе всего ночныя сцены въ цыганскомъ таборѣ и тайный судъ производили совершенно невѣроятное дѣйствіе". Несмотря на всѣ трудности постановки, въ апрѣлѣ 1774 г. Гетцъ уже появился на сценѣ въ Берлинѣ, и хотя обстановка была самая жалкая, пьеса тѣмъ не менѣе вызвала шумныя рукоплесканія.
   Только два величайшихъ современника поэта -- Лессингъ и Фридрихъ II, отнеслись къ его произведенію холодно, даже враждебно. Со стороны прусскаго короля это не должно удивлять. Онъ былъ такимъ ярымъ поклонникомъ французскаго вкуса, что долженъ былъ судить о Гетцѣ также, какъ нѣкогда Вольтеръ судилъ о "Гамлетѣ": "Voilà an Goetz de Berlichiogen qui parait sur la scène. Imitation détestable de ces mauvaises pièces anglaises, et le parterre applaudit et demande avec enthousiasme la répétition de ces dégoûtantes platitudes" {"На сценѣ появился нѣкій Гетцъ фонъ Берлихингенъ. Прескверное подражаніе этимъ гадкимъ англійскимъ пьесамъ, а партеръ рукоплещетъ и въ восторгъ требуетъ повторенія этихъ отвратительныхъ пошлостей".}.
   Но Лессингъ? Онъ ниспровергъ французское вліяніе и былъ провозвѣстникомъ Шекспира въ Германіи, почему-же теперь, когда, повидимому, появился нѣмецкій Шекспиръ, онъ вдругъ отнесся къ нему такъ холодно? Неужели-же онъ не видѣлъ того, что видѣлъ весь свѣтъ, неужели его не тронуло то, что заставляло биться всѣ сердца? Въ этомъ не можетъ быть сомнѣній. Иначе онъ не былъ-бы Лессингомъ. Но для него, какъ для преобразователя нѣмецкаго драматическаго искусства, все удовольствіе было испорчено и даже совершенно заглушено горькимъ опасеніемъ, чтобы то зданіе, которое онъ только что воздвигъ съ такимъ трудомъ изъ всякаго сора и окаменѣлаго хлама, не было снова разрушено этимъ геніальнымъ направленіемъ, не признающимъ никакой узды. Чѣмъ ослѣпительнѣе былъ примѣръ, тѣмъ онъ былъ опаснѣе. Вотъ почему онъ сильно напалъ на "прекрасное чудовище" и былъ не прочь поломать копья съ Гете, несмотря на геніальность, которою яко-бы кичился послѣдній. И онъ съумѣлъ-бы мѣтко направить свои стрѣлы въ самыя слабыя мѣста. Образчикомъ въ этомъ случаѣ можетъ служить слѣдующій афоризмъ, колкій, какъ эпиграмма: "Онъ набиваетъ кишки пескомъ и продаетъ ихъ за веревки. Кто? Ужъ не писатель-ли, который изложилъ въ формѣ діалога жизнь человѣка и выдаетъ свое твореніе за драму?" Но ужъ одно то, что Лессингъ, тѣмъ не менѣе, не поднялъ голоса, доказываетъ, что талантъ молодого соперника внушалъ ему невольное уваженіе.
   Возможно также, что при болѣе спокойномъ разсмотрѣніи у него явилась по отношенію къ высокодаровитому поэту та-же надежда, которую пророчески выразилъ Виландъ въ "Меркуріи" въ слѣдующихъ словахъ: "По всѣмъ вѣроятіямъ, придетъ время, когда болѣе глубокое изученіе человѣческой души убѣдитъ его, что Аристотель былъ правъ и что его правила основаны гораздо болѣе на законахъ природы, нежели на произволѣ, условности и образцахъ".
   Въ настоящее время, стоя внѣ партійныхъ споровъ, не увлекаясь тенденціями этого произведенія и не пугаясь его технической свободы, мы не можемъ, разбирая его, не присоединиться къ восторженнымъ похваламъ огромнаго большинства, съ какой-бы точки зрѣнія ни смотрѣли на него:-- исторической или абсолютной; тѣмъ болѣе, что въ "Гетцѣ", какъ въ большинствѣ Гетевскихъ сочиненій, обѣ эти точки зрѣнія почти совпадаютъ.
   Какое нѣмецкое драматическое произведеніе -- не исключая даже и Лессинговскихъ шедевровъ -- могло въ то время сравниться съ "Гетцомъ" но богатству, блеску и теплотѣ? Съ точки зрѣнія художественной формы "Минна фонъ Баригельмъ" и "Эмилія Галотти", безъ сомнѣнія, стоятъ неизмѣримо выше и тѣмъ не менѣе, однако, поставленныя рядомъ съ "Гетцомъ", онѣ кажутся не болѣе какъ талантливыми и остроумными рисунками карандашомъ рядомъ съ большой масляной картиной, полной яркихъ красокъ жизни и свѣта.
   Какую пеструю толпу людей выводитъ авторъ передъ нашими взорами! Мы видимъ на сценѣ рыцарей, епископовъ, ратниковъ, представителей городовъ, купцовъ, императора, монаховъ, юристовъ, крестьянъ, цыганъ, членовъ тайнаго судилища, мужчинъ, женщинъ, отроковъ, дѣтей. И всѣ они какъ живые стоятъ передъ нами! Кто до Гете рисовалъ такихъ людей, такихъ рыцарей, епископовъ, женщинъ и мальчиковъ! Вотъ Гетцъ "желѣзная Рука", человѣкъ, представляющій собой олицетвореніе вѣрности, храбрости, доброты и стремленія къ свободѣ, герои съ дѣтской душой,-- и рядомъ съ нимъ его противоположность, слабый Вейслингенъ, для котораго свобода ничто, а наслажденіе все, и который совершаетъ свой жизненный путь, благодаря покровительству князей и женщинъ. И далѣе два отрока, какъ будто ихъ младшіе двойники: Георгъ, здоровый, прелестный ребенокъ Гетца, его золотой мальчикъ, который не можетъ дождаться того дня, когда одѣтый въ броню онъ выѣдетъ на собственномъ конѣ, и Францъ, слабый юноша, находящійся на службѣ у Вейслингена, погруженный въ чувственныя мечты и съ нетерпѣніемъ ожидающій того дня, когда его прекрасная госпожа снизойдетъ къ его любви. Затѣмъ слѣдуютъ: докторъ обоихъ правъ Олеаріусъ, проникнутый величіемъ своей узкой учености и старательно заискивающій у сильныхъ міра сего; епископъ Бамбергскій, окруженный женщинами и шутами, олицетвореніе обыкновеннаго властительскаго эгоизма и мелкихъ интригъ; пьяный, заикающійся, лупоглазый игуменъ Фульдскаго монастыря; далѣе умный, благородный братъ Мартинъ, ненавидящій монашескую праздность и счастливый тѣмъ, что увидѣлъ такого человѣка, какъ Гетцъ; и наконецъ сухой и прямодушный императоръ, который, несмотря на всю запутанность дѣлъ, отлично понимаетъ, кто его истинные друзья. Наряду съ, этой галереей мужскихъ лицъ выступаютъ женскіе портреты: твердая, спокойная, дѣятельная хозяйка Елизавета, добрая, кроткая, мягкая Марія и двуличная змѣя, дьявольски плѣнительная Адельгейда. Объ этихъ трехъ лицахъ еще Виландъ сказалъ, что въ обрисовкѣ ихъ нашъ поэтъ не уступаетъ даже самому великому мастеру по части созданія характеровъ, Шекспиру.
   Не менѣе искусно, чѣмъ людей, воспроизводитъ авторъ и событія. Даже такія сложныя, какъ осада Якстгаузена и битва съ имперскими войсками встаютъ съ удивительной ясностью передъ нашими главами. И какими простыми средствами достигаетъ онъ этого! Довольно нѣсколькихъ коротенькихъ сценъ, нѣсколькихъ вскользь брошенныхъ словъ, одного восклицанія, торопливаго разговора, чтобы перенести насъ въ самый центръ дѣйствія.
   Съ тою-же сжатостью и яркостью изображаетъ онъ моменты сильнаго душевнаго движенія. Слѣдующіе два примѣра могутъ удостовѣрить въ этомъ. Вейслингенъ, желая остаться вѣрнымъ Гетцу и Маріи, прощается съ Адельгейдой. Всѣ старанія Адельгейды убѣдить и обольстить его были безуспѣшны. Адельгейда смотритъ на него съ гнѣвомъ. Вейслингенъ: "Не смотрите на меня такъ". Адельгейда: "Ты дѣлаешься нашимъ врагомъ и хочешь, чтобы мы тебѣ улыбались? Ступай!" Вейслингенъ: "Адельгейда!" Адельгейда: "Я ненавижу васъ!" Францъ: "Милостивый господинъ! Епископъ требуетъ васъ къ себѣ". Адельгейда: "Идите, идите!" Францъ: "Онъ проситъ васъ придти какъ можно скорѣе". Адельгейда: "Идите! Идите!" Вейслингенъ: "Я не прощаюсь, я еще увижусь съ вами". Другой примѣръ. Вейслингенъ отравленъ Францемъ. Францъ приходитъ къ нему и застаетъ его въ мукахъ. Онъ не произноситъ ни одного слова, но подавленный сознаніемъ своей вины бросается на колѣни передъ своимъ господиномъ. Вейслингенъ: "Францъ, встань и перестань плакать. Я могу снова поправиться. Пока есть жизнь, есть и надежда: Францъ: "Нѣтъ, вы не поправитесь, вы должны умереть". Вейслингенъ: "Долженъ?" Францъ: "Ядъ! Ядъ! Отъ вашей жены! Я! Я!" Онъ убѣгаетъ и бросается въ Майнъ.-- Когда-же были описаны съ такой силой и въ столь немногихъ словахъ самыя глубокія движенія души?
   И сколько разнообразныхъ ощущеній заставляетъ авторъ насъ переживать! Воистину правъ былъ критикъ, писавшій во "Франкфутскихъ Ученыхъ Вѣдомостяхъ": "Начиная съ момента осады Гетца, сердце начнетъ у васъ усиленно биться; вы будете дрожать за него въ тюрьмѣ, среди крестьянъ, среди цыганскаго сброда; вы будете со слезами взирать на солнце, дающее послѣднюю отраду умирающему, и будете восклицать вслѣдъ за нимъ: свобода! свобода!" Онъ ошибся только въ одномъ: сердце начинаетъ биться сильнѣе съ той самой минуты, какъ появляется Гетцъ, и Георгъ пристаетъ къ нему, чтобы онъ взялъ его съ собой въ сраженіе. Ибо независимо всего остального эта пьеса имѣла то огромное преимущество, что была вся насквозь пропитана волной горячаго чувства, которое могло вылиться только изъ такого пылкаго сердца, какимъ обладалъ нашъ поэтъ.
   Если ко всему этому мы прибавимъ еще величественный историческій фонъ картины, нарисованный Гете такъ удивительно ярко и вѣрно, то охотно присоединимся къ мнѣнію тѣхъ современныхъ критиковъ, которые говорили, что: "хотя эта драма и не годится для сцены, но тѣмъ не менѣе она является произведеніемъ вѣчной, неувядающей красоты".
   Поэтому можно только пожалѣть, что тридцать лѣтъ спустя Гете сдѣлалъ попытку исправить недостатки своей пьесы, съ цѣлью пріурочить ее къ сценѣ. Онъ уничтожилъ при этомъ лучезарную юношескую прелесть своего творенія, а театръ между тѣмъ ничего не выигралъ, такъ какъ послѣ этой передѣлки получилась пьеса, обкромсанная по ходячему рутинному шаблону, и въ которой было почти также мало внутренней законченности, какъ и въ діалогизированной исторіи.
   

15. Вертеръ.

   1773 годъ Гете провелъ очень тихо. Онъ былъ болѣе чѣмъ когда либо предоставленъ самому себѣ. Корнелія, принимавшая всегда самое живое участіе во всемъ, что занимало его. и понимавшая его лучше, чѣмъ кто-либо, была помолвлена, въ октябрѣ предыдущаго года съ его другомъ Іоганномъ Георгомъ Шлоссеромъ, благодаря чему мысли ея были отвлечены въ другую сторону. 14-го ноября этого года, она совсѣмъ покинула Франкфуртъ и послѣдовала за своимъ супругомъ сначала въ Карлсруэ, а потомъ въ Эммендингенъ въ Баденѣ, гдѣ онъ нашелъ мѣсто уѣзднаго судьи. Милый кружокъ дармштадтскихъ "святыхъ" тоже распался. Въ апрѣлѣ умерла добрая Уранія. Восторженный тонъ, въ которомъ Гете говорилъ о ней, заставилъ свѣтъ предполагать между ними болѣе близкія отношенія, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ. Ея смерть повергла его въ глубокое горе; особенно тяжело было для него сознаніе, что онъ не могъ даже поставить надгробнаго камня въ память горячо любимой подруги, такъ какъ не желалъ спорить съ толками и пересудами людскими. Вскорѣ послѣ того, въ началѣ мая, Гердеръ увезъ свою невѣсту Каролину Флаксландъ. Весело отпраздновали свадьбу. Не смотря на это, по какимъ-то несовсѣмъ понятнымъ причинамъ, между Гете и Гердеромъ произошло крупное столкновеніе, послѣ котораго на долгое время прекратились всякія сношенія между ними. Черезъ нѣсколько дней послѣ свадьбы Гердера Меркъ уѣхалъ въ Петербургъ въ свитѣ великой ландграфини Гессенской и до конца года пробылъ вдали отъ родины; жена его между тѣмъ отправилась къ своимъ роднымъ въ Швейцарію. И наконецъ Кестнеръ и Лотта тоже покинули поэта, такъ какъ переселились около этого-же времени въ Ганноверъ. Правда, у Гете осталось во Франкфуртѣ еще нѣсколько пріятелей и пріятельницъ, какъ-то: старшій Шлоссеръ, Гернъ, Ризе, Креспель съ сестрой, трое Героковъ, сестры Мюнхъ и другіе; но отношенія его съ этими лицами не имѣли для него большаго значенія. Болѣе всего онъ дорожилъ дружбой старой подруги своей матери, дѣвицы Клеттенбергъ, которая, не смотря на его невѣріе, или, лучше сказать, на его нехристіанство, все-таки искренно любила его; видя его глубокую терпимость, его сочувственное пониманіе различныхъ религіозныхъ представленій, она надѣялась, что современемъ онъ обрѣтетъ Бога во Христѣ. Однако, какъ ни благотворенъ былъ для него, иногда обмѣнъ мыслей съ этой кроткой, умной женщиной, она не могла удовлетворить его; въ ея душѣ, постоянно обращенной къ Богу, онъ не находилъ отклика на всѣ тѣ разнообразныя и юношески-пылкія чувства, стремленія и творческіе порывы, которые волновали его.
   Но чѣмъ болѣе съуживалея и рѣдѣлъ вокругъ Гете кружокъ близкихъ его сердцу людей, тѣмъ богаче становился его внутренній міръ. Подобно тому, какъ свою комнату онъ разукрасилъ Рафаэлевскими головами и греческими бюстами, такъ-же населилъ онъ свое воображеніе цѣлой толпой полубоговъ, героевъ и "ангеловъ", начиная съ Прометея, Цезаря, Магомета и Фауста и кончая Лоттой; въ тихомъ кругу этихъ призраковъ, сердце его находило удовлетвореніе своимъ безчисленнымъ и разнообразнымъ потребностямъ.
   Само собой разумѣется, что надъ всѣми полубогами и героями царилъ ангелъ Лотта. Его увлеченіе не угасло съ отъѣздомъ изъ Вецлара и даже ничуть не уменьшилось. Передъ его глазами, какъ отрадное видѣніе, постоянно носился граціозный образъ вѣчно занятой, дѣятельной дѣвушки. Его неудержимо влекло къ ней. "Когда я подхожу къ Фридбергскимъ воротамъ, меня такъ и тянетъ къ вамъ", восклицаетъ онъ черезъ шесть недѣль послѣ отъѣзда изъ Вецлара. Въ ноябрѣ его зять Шлоссеръ долженъ былъ ѣхать въ Вецларъ для окончанія кое-какихъ дѣлъ; искушеніе было слишкомъ велико; онъ присоединяется къ Шлоссеру, возвращается на старое пепелище и проводитъ тамъ съ Шлоссеромъ три дня. Въ послѣдній вечеръ въ головѣ его все еще бродятъ мрачныя и скверныя мысли. "Пора мнѣ было уѣзжать", говоритъ онъ въ одномъ письмѣ къ Кестнеру. Вернувшись во Франкфуртъ, онъ повѣсилъ на стѣнѣ въ своей комнатѣ силуэтъ Лотты, чтобы хоть сколько-нибудь вознаградить себя за отсутствіе живой. "Спокойной ночи, сказалъ я только-что портрету Лотты" (25 сентября 1772 года). "Сегодня, прежде чѣмъ сѣсть за столъ, я отъ души привѣтствовалъ ея изображеніе" (8-е октября). "Вчера вечеромъ, дорогой Кестнеръ, я цѣлый часъ бесѣдовалъ съ Лоттой и съ вами въ полусвѣтѣ сумерокъ... Я хотѣлъ ощупью найти дверь... рука моя нащупала бумагу -- это былъ силуэтъ Лотты -- мнѣ сдѣлалось очень хорошо на душѣ; я пожелалъ ей добраго вечера и вышелъ" (15 декабря). "Прежде чѣмъ лечь въ постель, мнѣ хочется пожелать вамъ (Кестнеру) покойной ночи, а также и милой Лоттѣ, которая, конечно, уже много разъ слышала сегодня и "съ добрымъ утромъ" и "съ добрымъ вечеромъ" (11 января 1773 г.). Свадьба Лотты была назначена въ вербное воскресенье 14 апрѣля; послѣ этого онъ собирался схоронить ея силуэтъ. Но силуэтъ остался попрежнему на своемъ мѣстѣ и "пусть-же онъ виситъ, пока я не умру". 10 апрѣля онъ пишетъ: "Уйти отъ Лотты,-- я не могу понять, какъ можно было это сдѣлать". Онъ проситъ выслать ему ея свадебный букетъ и съ этимъ украшеніемъ отправляется въ Дармштадтъ. Такъ продолжалось и далѣе; то, что Лотта сдѣлалась женой другого, и что Богъ благословилъ ее ребенкомъ, почти не измѣнило дѣла. "Ибо я вижу ее все тою-же, какою оставилъ ее". Въ августѣ 1774 г. его посѣтила бывшая няня Лотты, и въ порывѣ пламеннаго обожанія, вызванномъ этимъ посѣщеніемъ, онъ восклицаетъ: "Ты можешь себѣ представить, какъ дорога была мнѣ эта женщина и понимаешь, что я позабочусь о ней. Если кости святыхъ и безжизненные лоскутья, облекавшіе ихъ тѣла, достойны поклоненія. сохраненія и попеченій, то не заслуживаетъ-ли того-же человѣческое существо, та женщина, которая прикасалась къ тебѣ, носила тебя на рукахъ, когда ты была ребенкомъ, водила тебя за руку, къ которой, можетъ быть, ты не разъ обращалась съ просьбами". Только послѣ того, какъ вышло въ свѣтъ то поэтическое твореніе, въ которомъ отразились его отношенія къ Лоттѣ, этотъ фантастическій культъ потерялъ для него свою прелесть.
   Извѣстно, что такимъ поэтическимъ отраженіемъ явился "Вертеръ". Медленно, постепенно расширяясь и преобразовываясь, создавался этотъ романъ. Тотчасъ послѣ отъѣзда изъ Вецлара, Гете, по всѣмъ вѣроятіямъ, съ особенной силой ощущалъ потребность воспроизвести въ художественныхъ образахъ все пережитое, но и художникъ, и человѣкъ одинаково возставали въ немъ противъ мысли закончить этотъ поэтическій лѣтній сонъ такъ просто и честно, какъ онъ окончился въ дѣйствительности. Душа его представляла собой бурное море съ высоковздымавшимися волнами, и тѣсныя рамки хорошенькой идилліи не могли удовлетворить его. Но тутъ, какъ разъ въ началѣ ноября, пришло извѣстіе о смерти брауншвейгскаго секретаря посольства, Іерузалема. Это была натура глубокая, но озлобленная; безнадежная любовь къ женѣ другого и страданія самолюбія, оскорбленнаго пренебреженіемъ общества, заставили юношу покончить съ собой. Съ этой минуты въ головѣ нашего поэта ясно обрисовались главныя очертанія его сочиненія. Вецларовскій эпизодъ представлялъ собой основное ядро, а вокругъ него какъ кристаллы сгруппировались общія идеи. Главная идея приблизительно та-же, что и въ Гетцѣ -- столкновеніе между требованіями личности и законами свѣта, между желаніемъ и дѣйствительностью.
   Самъ Гете находился постоянно въ такомъ конфликтѣ. Его неукротимое стремленіе къ свободѣ встрѣчало на каждомъ шагу преграды въ устройствѣ государства, церкви и гражданскаго общества, или было ограничено волею другихъ людей. Застой, вялость и ничтожество общественной жизни представляли рѣзкое несоотвѣтствіе съ его жаждой тревогъ, движенія и великихъ дѣлъ. Повидимому, всему огромному запасу силъ, которыя онъ сознавалъ въ себѣ, не было никакого выхода и предстояло безплодно заглохнуть среди этого пошлаго, вялаго существованія. Какая-нибудь незначительная должность въ родномъ городѣ была, казалось, тѣмъ ложемъ, на которомъ суждено было заснуть титану. Это была смерть въ самой жизни. И даже въ тѣхъ сферахъ, гдѣ ничто не стѣсняло свободы его творческой дѣятельности, способность осуществленія не согласовалась съ стремленіемъ воли.
   Онъ чувствовалъ непреодолимое влеченіе къ пластическому искусству. Но всѣ его попытки носили характеръ ученическихъ работъ. И кто-же могъ поручится, что путемъ прилежанія и постоянно развивая свое пониманіе онъ когда нибудь достигнетъ чего-нибудь большаго?
   На счетъ достоинства своихъ литературныхъ работъ онъ могъ-бы нѣсколько успокоиться послѣ тѣхъ шумныхъ похвалъ, которыми былъ встрѣченъ его "Гетцъ" въ массѣ публики. Но не успѣлъ еще утихнуть, шумъ этихъ похвалъ, какъ онъ началъ находить, что вступилъ въ "Гетцѣ" на ложный путь, съ котораго ему слѣдуетъ сойти. И что такое была для, него публика, рукоплескавшая ему? "Стадо свиней", какъ выражался онъ, употребляя сильный языкъ "геніальнаго" времени. О томъ, что было лучшаго въ его произведеніи, публика не имѣла никакого понятія. Даже самыя способныя головы, окружавшія его, стояли настолько ниже его, что среди нихъ онъ все-таки испытывалъ то жуткое чувство полнаго одиночества, которое испытывали минутами и всю жизнь величайшіе умы всѣхъ временъ. Когда въ 1763 году его одиночество усилилось, у него стали вырываться раздирающія жалобы: "Мое жалкое существованіе подобно голой скалѣ". "Я странствую по безводной пустынѣ, мои волосы служатъ мнѣ тѣнью, а кровь, текущая въ моихъ жилахъ, источникомъ".
   Да и помимо этого, ему было отъ чего придти въ отчаяніе. Любя, онъ не могъ ни обладать любимымъ существомъ, ни вкушать радости любви, такъ какъ для этого долженъ былъ или связать себя, или сдѣлаться преступнымъ. Онъ не имѣлъ даже нрава выказывать любовь, однимъ фактомъ своего бытія онъ уже являлся причиной несчастья, ибо, самъ того не зная, воспламенялъ и сжигалъ нѣжныя души.
   Съ другой стороны, что представлялось взорамъ поэта въ родительскомъ домѣ и во всемъ окружавшемъ его обществѣ? Отецъ, превосходный человѣкъ, находился однако въ самыхъ тягостныхъ, непріятныхъ отношеніяхъ и съ матерью и съ дѣтьми, сестра была помолвлена съ честнымъ, высокообразованнымъ человѣкомъ, и все-таки бракъ этотъ не представлялъ собой прочнаго залога истиннаго счастья. Въ другихъ семьяхъ онъ съ ранней юности видѣлъ всякаго рода несчастья, проступки, раздоры, всякія гнусности, въ политическихъ кругахъ -- ограниченность, эгоизмъ, продажность и трусость.
   Ко всему этому присоединялось еще мучительное сознаніе несовершенства собственныхъ знаній. Его глубокій умъ стремился проникнуть въ самую суть вещей и на каждомъ шагу натыкался на узкія границы того, что доступно человѣческому изслѣдованію.
   Теперь постараемся представить себѣ, какъ всѣ эти тягостныя, волнующія. Жгучія мысли и чувства, все видѣнное и пережитое, должно было отразиться на юношѣ, съ душой необычайно впечатлительной, чуткой и пылкой, сочувствующей всему человѣчеству,-- и мы поймемъ, что жизнь могла казаться ему бременемъ, а міръ тюрьмой. И въ самомъ дѣлѣ мы видимъ, что этотъ богатоодаренный юноша въ самый цвѣтущій періодъ молодости предается мысли о самоубійствѣ. "Я уважаю такой поступокъ", пишетъ онъ 10-го октября 1772 г. по поводу ложнаго слуха о самоубійствѣ Гуэ. Въ Вецларѣ 9-го ноября въ головѣ его бродягъ "весьма висѣличныя мысли". Въ концѣ ноября въ письмѣ къ Софіи Ла-Рошь онъ говоритъ относительно Іерузалема: "Благородное сердце, проницательный умъ -- какъ легко переходятъ они отъ слишкомъ сильныхъ чувствъ къ такимъ рѣшеніямъ, а жизнь -- да стоитъ-ли говорить о ней!" -- "Объясняется это тѣмъ, что повидимому еще нѣсколько дней вы будете имѣть во мнѣ нерадиваго наставника. Ибо я нахожусь въ такомъ состояніи внутренней пертурбаціи, при которомъ, говорятъ, невыгодно для души покидать этотъ міръ" (Іоганнѣ Фальмеръ, мартъ 1774 г.). "Если-бы духъ не создавалъ человѣку дѣтей изъ камней и деревъ, не стоило-бы жить" (Редереру, осенью 1773). "Если я еще живу, то обязанъ этимъ только тебѣ", пишетъ онъ 21-го ноября 1774 г. Кестнеру, намекая на Вецларовскія событія. Въ драмѣ Гуэ "Мазуры", въ которой описано все общество, собиравшееся въ Вецларѣ за обѣденнымъ столомъ, находимъ слѣдующій діалогь:
   Файэль (Готтеръ): "Я замѣчаю, что для самоубійства нашлось-бы мѣсто и въ вашей системѣ.
   Гетцъ (Гете): Да въ концѣ концовъ, что-же вы можете возразить противъ него? Ваши прописныя истины?
   Файэль: Гетцъ, вы шутите, вы не убьете себя.
   Гетцъ: Сдѣлалъ бы это только въ томъ случаѣ, если-бы я могъ съ полнымъ хладнокровіемъ вонзитъ себѣ въ сердце кинжалъ.
   Съ этимъ соглашаются и показанія престарѣлаго поэта. Въ исторія своей жизни онъ разсказываетъ, что въ Вертеровскій періодъ возлѣ его постели всегда лежалъ отточенный кинжалъ и что онъ неоднократно пробовалъ всадить себѣ въ грудь его остріе, дюйма на два; а въ 1812 г. онъ пишетъ Цельтеру: "Я отлично помню, какой рѣшимости и какого напряженія силъ мнѣ стоило въ то время бороться съ волнами смерти". Конечно, всѣ эти припадки и изліянія мрачнаго взгляда на жизнь овладѣвали имъ лишь на короткое время. То были лишь темныя жилки, пересѣкавшія кое-гдѣ бѣлый мраморъ его души, а отнюдь не тѣ вредныя, быстро распложающіяся растеньица, которыя прикрѣпляются своими корешками въ малѣйшихъ трещинкахъ, понемногу покрываютъ своею сѣтью мраморъ и разрушаютъ его". Но боясь, чтобы эти минутные приливы мрачнаго настроенія не сдѣлались болѣе продолжительными и роковыми, онъ чувствовалъ сильнѣйшую потребность освободиться отъ ихъ ига, и литературное творчество казалось ему, какъ всегда, лучшимъ средствомъ для достиженія этой цѣли.
   Кончина Іерузалема дала ему недостающій сюжетъ. Но онъ еще колебался относительно формы своего произведенія. Сначала онъ хотѣлъ написать драму, но драма никакъ не клеилась, и потому онъ ухватился за романъ въ письмахъ, сдѣлавшійся, благодаря Ричардсону и Руссо, излюбленной формой повѣствованія и имѣвшій нѣчто общее съ драмой. Однако работа подвигалась медленно, для второй части у него еще не хватало элемента лично пережитаго и перечувствованнаго. Горькій опытъ не замедлилъ дать ему эти указанія. Тотчасъ послѣ своего отъѣзда изъ Вецлара, Гете сблизился съ семьей Ла-Рошъ. Онъ прогостилъ у нихъ въ Эренбрейтенштейнѣ нѣсколько дней и въ это время имѣлъ возможность глубже оцѣнить какъ самое г-жу фонъ-Ла-Рошъ, такъ и старшую дочь ея, Максимиліану, дѣвушку рѣдкой красоты, къ которой онъ почувствовалъ живѣйшую симпатію. Въ январѣ 1774 г. Макса, какъ звали ее въ близкомъ кругу, вышла замужъ за богатаго вдовца, франкфуртскаго купца Петра-Антона Брентано, у котораго было уже пятеро дѣтей. Молодая, красивая женщина, выросшая въ самомъ оживленномъ литературномъ кругу, въ одномъ изъ прелестнѣйшихъ уголковъ Германіи, очутилась вдругъ во Франкфуртѣ, въ темномъ купеческомъ домѣ, среди кадокъ съ масломъ и селедочныхъ боченковъ, въ обществѣ некрасиваго, сухого, неотесаннаго человѣка. Понятно, что въ такомъ положеніи посѣщенія Гете были для нея истинной отрадой; но ядовитому замѣчанію Мерка, она забывала съ нимъ запахъ масла и сыра и грубыя манеры своего мужа; онъ занималъ ея пятерыхъ ребятишекъ и акомпанировалъ ей на віолончели, когда она садилась за рояль. Но г-нъ Брентано понялъ эту дружбу иначе. Произошло бурное столкновеніе,-- не столько между Брентано и поэтомъ, сколько между супругами; это были "ужасныя минуты", заставившія Гете надолго оставить домъ Брентано.
   Это обстоятельство, случившееся черезъ нѣсколько недѣль послѣ свадьбы Максы, послужило основаніемъ для развязки "Бергера". Въ немъ Гете нашелъ тонъ и краски, необходимыя для второй части. Онъ сейчасъ-же принялся за работу, заперся безвыходно у себя, и въ четыре недѣли романъ былъ оконченъ. Къ осени онъ появился въ печати. Собственно говоря, въ февралѣ 1774 г. Гете работалъ только надъ второй частью "Бергера"; первая была уже почти готова съ той самой минуты, какъ онъ рѣшился написать романъ въ письмахъ, и заключалась цѣликомъ въ тѣхъ письмахъ, которыя онъ писалъ изъ Вецлара Мерку и сестрѣ. Врядъ-ли можетъ быть хоть малѣйшее сомнѣніе въ томъ, что въ "Вертерѣ" онъ воспроизвелъ именно ихъ, хотя и въ болѣе художественной формѣ; часто даже онъ не измѣнялъ числа, выставленнаго на подлинникѣ. Но зато, при его всегдашнемъ стремленіи строго придерживаться правды, ему не легко было справиться съ письмами второй части. Онъ употребилъ въ этомъ случаѣ оригинальный пріемъ, который является въ высшей степени характернымъ для его манеры работать и рисуетъ намъ тотъ особенный фантастическій міръ, въ которомъ онъ жилъ. По его словамъ, онъ вызывалъ въ своемъ воображеніи кого-нибудь изъ своихъ знакомыхъ, просилъ его сѣсть, а самъ начиналъ ходить передъ нимъ взадъ и впередъ, останавливаясь повременамъ, и обсуждалъ съ нимъ тотъ предметъ, который въ эту минуту занималъ его мысли. По его мнѣнію, удивительное разнообразіе Вертеровскихъ писемъ, составлявшее ихъ главную прелесть, зависѣло именно отъ того, что въ этихъ мысленныхъ бесѣдахъ ихъ различное содержаніе обсуждалось съ нѣсколькими лицами, тогда какъ въ самомъ произведеніи всѣ они были повидимому адресованы только одному другу, повѣренному всѣхъ тайнъ. Такимъ образомъ поэту удалось придать всему произведенію богатую колоритность и сохранить въ то-же время однородность тона. Разсмотримъ ближе это своеобразнѣйшее и величайшее созданіе геніальнаго періода.
   Герой романа -- высокодаровитый юноша, приблизительно съ духовной организаціей Гете, только еще болѣе воспріимчивый, мягкій и несравненно болѣе слабый. Но слабость его опредѣляется отнюдь не нравственной силой другихъ людей, а лишь необычайной силой его собственныхъ страстей. Нельзя себѣ представить болѣе горячаго, кипучаго сердца. Его ощущенія, какъ горестныя такъ и радостныя, столь сильны, что выходятъ далеко за предѣлы обыкновенныхъ чувствованій. Его страсти граничатъ съ безуміемъ. На міръ онъ смотритъ глазами мечтателя, и жизнь представляется ему, смотря по его духовному настроенію, то въ черномъ, то въ розовомъ свѣтѣ. Онъ ненавидитъ все правильное и умѣренное. Ежу нравится только необузданное, свободное, геніальное, бьющее черезъ край. Поэтому онъ врагъ всякой правильной служебной дѣятельности. Въ его глазахъ все это ничтожныя, презрѣнныя занятія, которыя могутъ удовлетворять только мелкихъ и пустыхъ людей. Тотъ-же, кто одаренъ глубокимъ умомъ и чуткимъ сердцемъ, не можетъ не видѣть подавляющаго несоотвѣтствія между собственнымъ ничтожествомъ и величіемъ міра, не можетъ не чувствовать ужаснаго разлада, существующаго между тѣмъ, чего "хочетъ" и тѣмъ, что "можетъ" человѣкъ, между тѣмъ, чего онъ хочетъ, и тѣмъ, на что имѣетъ право, между догадками и знаніемъ, между желаніемъ и обладаніемъ.
   Мы уже заранѣе начинаемъ бояться за этого человѣка съ такой нѣжной душевной организаціей, утопающаго то въ слезахъ блаженства, то въ слезахъ скорби, и съ безпокойствомъ спрашиваемъ себя, какъ-то онъ справится съ суровой житейской дѣйствительностью? Его праздность, дающая ему возможность углубляться въ самого себя и анализировать до мельчайшихъ подробностей свои ощущенія, еще болѣе увеличиваетъ для него опасность.
   Правда, теперь пока онъ еще счастливъ. Въ самомъ разгарѣ чудныхъ майскихъ дней онъ пріѣзжаетъ въ незнакомую мѣстность. Онъ съ упоеніемъ наслаждается цвѣтущей природой, Гомеромъ, который, какъ колыбельная пѣснь, убаюкиваетъ его и успокаиваетъ волненіе его крови, общеніемъ съ простымъ народомъ и съ дѣтьми бѣдняковъ, съ которыми онъ отдыхаетъ душой. Въ нихъ онъ видитъ правду, простоту, неиспорченность. Душа его еще ясна, какъ весеннее утро, и когда на нее набѣгаютъ порой темныя тучки міровой скорби, онъ съ улыбкой утѣшаетъ себя отрадной мыслью, что всегда, когда захочетъ, можетъ покинуть земной міръ. Такъ продолжается съ начала мая до середины іюня. Тутъ онъ знакомится на одномъ балѣ съ Лоттой, дочерью уѣзднаго судьи С., и любовь сразу охватываетъ все его существо. Сердце его полно радостнаго ликованія. Ему дѣда нѣтъ, что Лотта связана уже съ другимъ; женихъ Альбертъ отсутствуетъ, и потому онъ какъ-бы не существуетъ для него. Въ домѣ судьи онъ принятъ радушно, и не проходитъ дня, чтобы онъ не являлся туда. Лотта для него окружена ореоломъ, какъ святая. Всякій, кто приближается къ ней, въ его глазахъ сохраняетъ отблескъ ея сіянія. Ему хочется поцѣловать мальчика, который видѣлъ ее. Въ концѣ іюля пріѣзжаетъ Альбертъ. Вертеръ пробуждается отъ своей сладостной грезы и принимаетъ рѣшеніе уѣхать. Но Альберть хорошій, добрый малый и вовсе не ревнивъ; напротивъ, ему очень пріятно, что Вертеру его невѣста тоже нравится; кончается тѣмъ, что въ своихъ письмахъ Вертеръ старается успокоить своего друга Вильгельма, который уговариваетъ его уѣхать, приводитъ въ свое оправданіе тысячу софистическихъ доводовъ и -- остается. Однако, его расположеніе духа портится; онъ становится порывистъ, неровенъ. Онъ попрежнему много гуляетъ по полямъ и лѣсамъ, но природа не оказываетъ на него прежняго благотворнаго дѣйствія. Раньше она казалась ему картиной безконечной жизни, теперь-же обратилась для него въ вѣчно отверстую могилу. Онъ сознаетъ безвыходность своего положенія, но не имѣетъ силъ что-либо предпринять, и только льетъ слезы, думая о своемъ мрачномъ будущемъ. Онъ уже останавливается на мысли о самоубійствѣ. "Я не вижу другого конца всему этому страданію, кромѣ смерти", пишетъ онъ къ Вильгельму 30-го августа. Тотъ снова убѣждаетъ его уѣхать. Наконецъ, онъ собирается съ силами и 11-го сентября рѣшается бѣжать отъ этого опаснаго вулкана, имѣющаго для него такую страстную притягательную силу. Этимъ оканчивается первая часть.
   Во второй части -- она начинается письмомъ отъ 20 октября -- мы уже видимъ Вертера на службѣ. Онъ поступилъ въ какое-то посольство въ качествѣ аташе. Онъ чувствуетъ себя сносно. Разлука съ Лоттой и правильныя занятія успокоили его потрясенную душу. Но здѣсь тоже не мало непріятностей, которыя снова раздражаютъ его чуткіе нервы. Посланникъ -- педантъ и "дуракъ, аккуратный и обстоятельный, какъ старая тетка"; свободный слогъ Вертера шокируетъ его, онъ требуетъ, чтобы всякая фраза была тщательно отшлифована. Какъ человѣкъ, имѣющій дѣло только съ однѣми служебными бумагами, онъ ни во что цѣнитъ литературныя красоты и даетъ чувствовать Вертеру свое неудовольствіе въ весьма недружелюбной формѣ. Кромѣ того, пустота и поверхностность общества, мелочное тщеславіе, высокомѣріе дворянства оскорбляютъ Вертера, и онъ уже начинаетъ сожалѣть, что согласился надѣть это ярмо. Такимъ образомъ оканчивается годъ. Въ февралѣ слѣдующаго года онъ узнаетъ о свадьбѣ Альберта и Лотты. Онъ пишетъ Альберту благоразумное и прочувствованное письмо; онъ желалъ-бы только сохранить въ сердцѣ Лотты второе мѣсто. Мы снова начинаемъ надѣяться на благополучный исходъ.
   Но вдругъ въ серединѣ марта съ нимъ происходитъ одинъ весьма непріятный случай, который глубоко оскорбляетъ его и обнаруживаетъ съ особенной яркостью всѣ тяжелыя стороны его положенія. Онъ приглашенъ на обѣдъ къ графу фонъ Ц., человѣку, относящемуся къ нему съ большимъ уваженіемъ. Вечеромъ у графа собирается благородное общество: Вертеръ забываетъ, что не принадлежитъ къ нему, и остается въ залѣ возлѣ дѣвицы фонъ В., которая кажется ему самой привлекательной особой изъ всего общества; тогда графъ, всячески извиняясь передъ нимъ, даетъ ему понять, что, къ сожалѣнію, этикетъ требуетъ, чтобы онъ удалился. Это маленькое приключеніе разносится по городу съ разными преувеличеніями; знакомые пристаютъ къ нему съ разспросами, дѣвица фонъ Б. получаетъ строгій выговоръ отъ своей тетки за то, что разговаривала съ Вертеромъ... Всего этого довольно, чтобы привести Вертера въ сильнѣйшую ярость и заставить его разорвать всякія сношенія съ этимъ кругомъ. Онъ подаетъ въ отставку и въ началѣ мая отправляется къ одному князю, который приглашалъ его къ себѣ погостить. Но при всемъ своемъ радушіи князь все-таки весьма дюжинный умъ, и въ его обществѣ Вертеръ вскорѣ испытываетъ нестерпимую скуку. Подобно позднѣйшимъ Фернандо, Герману и Эдуарду, онъ увлекается мыслью идти на воину. Князь старается разубѣдить его, и въ самомъ дѣлѣ "мысль эта была-бы страстью, а не простымъ капризомъ, если-бы я не внялъ его доводимы. Онъ остается еще до конца іюня. А затѣмъ, будучи не въ силахъ противостоять влеченію сердца, возвращается къ Лоттѣ. Съ ея стороны и со стороны Альберта онъ встрѣчаетъ самый ласковый пріемъ. Но онъ находитъ во всемъ страшную перемѣну. Ни малѣйшаго намека на прежнее настроеніе, ни малѣйшаго отголоска былыхъ ощущеній. Глаза его сухи и лобъ хмурится подъ наплывомъ безпокойныхъ мыслей. Природа представляется ему лубочной картинкой, а онъ самъ кажется себѣ изсякшимъ ключомъ. Жизнерадостный Гомеръ тоже уже, не тѣшитъ его больше; онъ предпочитаетъ ему мрачное запустѣніе и туманную атмосферу Оссіана. А Альбертъ и Лотта? Счастливы-ли они? Альбертъ теперь сталъ суше, спокойнѣе; подъ бременемъ дѣловыхъ заботъ онъ сдѣлался угрюмъ, раздражителенъ. Лотта не чувствуетъ съ нимъ того созвучія душъ, которое связываетъ ее съ Вертеромъ. Но она твердая, вѣрная жена и ни малѣйшимъ намекомъ не выдаетъ того, что происходитъ въ ея душѣ. Тѣхъ не менѣе, Вертеръ съ особенной чуткостью, свойственной генію и влюбленному, чувствуетъ самыя незамѣтныя проявленья симпатіи и потому совершенно не въ силахъ разстаться съ нею. Къ тому-же онъ совсѣмъ не знаетъ, что съ собой дѣлать. Его честь, по "го мнѣнію, на вѣки опозорена происшествіемъ, случившимся во время его службы при посольствѣ; его охота къ труду и энергія поколеблены; его любовь безнадежна. Такихъ образомъ онъ вертится въ заколдованномъ кругу и не видитъ другого выхода, кромѣ смерти. Онъ все съ большимъ удовольствіемъ останавливается на этой мысли. Она пріобрѣтаетъ въ его глазахъ религіозное обаяніе. Онъ надѣется, что Богъ въ безконечномъ человѣколюбіи Своемъ не оттолкнетъ его. "Какой-же человѣкъ, какой отецъ могъ-бы сердиться на своего сына, неожиданно возвращающагося къ нему, бросающагося въ его объятія и восклицающаго: "Я снова съ тобой, отецъ мой! Не сердись на меня за то, что я сократилъ время моего странствованія, которое по Твоему предначертанію должно было продолжиться дольше. Міръ вездѣ одинъ и тотъ-же, всюду тѣ-же тягости и тотъ-же трудъ, та-же плата, тѣ-же радости; но что мнѣ за дѣло до всего этого? Мнѣ хорошо только тамъ, гдѣ Ты, и предъ лицомъ Твоимъ готовъ я и страдать и блаженствовать.-- И неужели-же Ты, милосердный, небесный Отецъ, отвернешься отъ меня?"
   Такъ проходятъ ноябрь и большая часть декабря. Чѣмъ пустыннѣе, непривѣтнѣе, темнѣе дѣлается въ природѣ, тѣмъ мрачнѣе становится и у него на душѣ. Онъ принимаетъ твердое рѣшеніе умереть. Слѣдующій день долженъ быть его послѣднимъ днемъ. Но онъ еще разъ хочетъ видѣть Лотту. Въ тотъ день, когда солнце посылаетъ намъ наименьшее количество свѣта, направляетъ онъ къ ней свои невѣрные шаги. Онъ застаетъ ее одну и своимъ появленіемъ приводитъ ее въ величайшее смущеніе. Чтобы какъ-нибудь убить время, она приноситъ переведенныя имъ пѣсни Оссіана и проситъ его прочесть ихъ вслухъ. Это трогательныя загробныя жалобы Кольмаса и Альпина. Онѣ вызываютъ у обоихъ потоки слезъ. Послѣ маленькой взволнованной паузы, Вертеръ продолжаетъ читать дрожащимъ голосомъ. Наконецъ, онъ доходить до скорбнаго видѣнія Оссіана: "Уже близка пора моего увяданія, близка буря, которая сорветъ мои листья! Завтра придетъ странникъ, видѣвшій меня во всей красѣ, взоръ его будетъ искать меня кругомъ въ полѣ и не найдетъ меня". Тутъ онъ уже болѣе не въ силахъ сдерживаться. Въ полномъ отчаяніи бросился онъ къ ногамъ Лотты, схватилъ ея руки и прижалъ ихъ къ глазахъ и ко лбу. Лотта, смутно догадываясь о томъ, что происходило въ его душѣ, съ глубокой горестью склонилась надъ нимъ. Тогда онъ заключилъ ее въ свои объятія и покрылъ ея губы жгучими поцѣлуями. Она оттолкнула его и, вся дрожа отъ любви и негодованія, поспѣшно вышла изъ комнаты. Въ слѣдующую ночь Вертеръ застрѣлился.
   Затая дыханіе, слѣдили мы за неумолимымъ ходомъ событій; а когда пуля прекращаетъ жизнь усталаго странника, то и намъ, холоднымъ сынамъ конца 19-го вѣка, въ которыхъ анализъ выѣлъ всякую чувствительность, хочется, вмѣстѣ со старымъ судьей, со слезами поцѣловать покойника.
   Въ его лицѣ погибла самая благородная, самая чистая душа, какая когда либо жила въ нашемъ мірѣ. Въ немъ былъ неисчерпаемый запасъ любви къ людямъ, живого сочувствія всѣмъ ихъ радостямъ и страданіямъ: его величайшее наслажденіе было дѣлать добро дѣтямъ и бѣднымъ; также какъ и Спасителю, они были ему всего ближе. Душа его была чужда всякаго зла, всякихъ дурныхъ помысловъ; онъ привелъ въ ужасъ, когда ему только приснилось, что онъ обнимаетъ Лотту. Онъ смотрѣлъ на міръ пытливымъ и проницательнымъ окомъ мыслителя и въ то-же время съ неподдѣльнымъ энтузіазмомъ относился къ природѣ и ко всему великому, хорошему и прекрасному. Вотъ почему мы и любимъ его, не можемъ не любить, несмотря на то, что онъ безхарактерный, мягкій, праздный человѣкъ. Даже и эти недостатки мы ему прощаемъ, такъ какъ чувствуемъ, что его бездѣйствіе происходитъ не отъ отвращенія къ труду, а только вслѣдствіе отвращенія къ безплодной, убивающей умъ работѣ; что его мягкость есть только оборотная сторона его тонкой воспріимчивости и что безхарактерность его происходитъ лишь отъ чудовищной силы обуревающихъ его страстей. Мы не можемъ отказать ему въ нашемъ сочувствіи, даже болѣе того -- невольно задаемъ себѣ вопросъ, у стоя ли-ли бы мы сами при всей нашей силѣ воли противъ такого напора страстей, не изнемогли-ли бы мы еще скорѣе, чѣмъ онъ?
   Развитіе романа вытекаетъ изъ характера Вертера, какъ рѣка изъ своего источника. Жизнь представляла на каждомъ шагу подводные камни; на какой-бы изъ нихъ онъ ни наткнулся, онъ долженъ былъ неминуемо погибнуть. Была-ли оскорблена его честь, преслѣдовалъ-ли его начальникъ своими мелочными придирками, или онъ страдалъ отъ безнадежной любви -- все равно, участь его была рѣшена. Можно даже смѣло сказать, что если-бы и не существовало всѣхъ этихъ конфликтовъ, если-бы онъ достигъ обладанія Лоттой, то и тогда его нельзя было-бы снасти. Тысячи другихъ мелкихъ шероховатостей жизни изранили-бы его душу. Для мечтателя-идеалиста, который ищетъ во всемъ совершенства и безусловной истины и въ то-же время съ неумолимой проницательностью открываетъ всюду несовершенства и условности, и необычайно глубоко чувствуетъ ихъ, который при томъ лишенъ всякой производительной дѣятельности, могущей служить противовѣсомъ мучительному разладу мысли и дѣйствительности -- для такого человѣка нѣтъ мѣста на этомъ свѣтѣ. Поэтому Гете совершенно правъ, называя тѣ обстоятельства, которыя вызвали въ романѣ гибель Бергера, лишь "привходящими" злополучными страстями, сокрушившими его уже послѣ того, какъ силы его были окончательно подточены несбыточными мечтаніями и философскимъ анализомъ. Поэтому, если многіе упрекали Гете за то, что поводомъ къ самоубійству Вертера онъ не выставилъ одной какой либо страсти, напримѣръ, несчастной любви, то упрекъ этотъ падаетъ самъ собой. Авторъ имѣлъ полную свободу вывести на сцену, или, вѣрнѣе сказать, пробудить въ душѣ Вертера, благодаря различнымъ столкновеніямъ съ внѣшнимъ міромъ, столько страстей, сколько ему было угодно; если онъ не ограничился одною, то это слѣдуетъ поставить ему въ заслугу. Благодаря этому, личность героя выступила рельефнѣе и полнѣе, и гибель его сдѣлалась еще понятнѣе. Съ другой стороны то обстоятельство, что на ряду съ любовью Гете выставилъ честолюбіе и самолюбіе, т. е. именно тѣ чувства, которыя послѣ любви являются сильнѣйшими двигателями въ душѣ человѣка, свидѣтельствуетъ о необычайной тонкости его поэтическаго чутья. Это дало ему вмѣстѣ съ тѣмъ возможность заставить Вертера поступить на службу и тѣмъ показать, что онъ вовсе не принадлежалъ къ тому разряду нравственно-разслабленныхъ людей, которые не дѣлаютъ ни малѣйшей попытки побороть въ себѣ несчастную страсть и взяться за серьезное дѣло. Такимъ образомъ явилось еще и то преимущество, что романъ не представлялъ непрерывной цѣпи любовныхъ вздоховъ, и что прошелъ довольно большой промежутокъ времени -- полтора года -- прежде чѣмъ жизнь окончательно подточила великолѣпный организмъ героя. Самоубійство богато одаренной и благородной натуры представляло благодарную тему, но для того, чтобы интересъ читателя ни на минуту не ослабѣвалъ, необходимо было развить ее въ сложномъ дѣйствіи. Между тѣмъ, Гете самъ лишилъ себя этого преимущества, такъ какъ свелъ дѣйствіе на минимумъ Поэтому его задача заключалась теперь въ томъ, чтобы вмѣсто ряда событій нарисовать рядъ психологическихъ картинъ, изъ которыхъ самоубійство вытекало-бы какъ неизбѣжное слѣдствіе. Лучшимъ средствомъ для достиженія этой цѣли, т. е. для изображенія различныхъ душевныхъ состояній, являлся монологъ въ формѣ писемъ, въ сущности самая утомительная форма повѣствованія. Однако, не смотря на это, интересъ нашъ ни на минуту не ослабѣваетъ, напротивъ, онъ возростаетъ съ каждымъ письмомъ, и вмѣстѣ съ нимъ ростетъ наше напряженное состояніе и наше восхищеніе.
   Но какъ удивительно воспользовался Гете этимъ литературнымъ пріемомъ! Онъ переноситъ насъ то на широкое лоно необъятной природы, то въ кухню Вальгеймерскаго трактира, то къ колодцу, то въ садикъ священника, то въ дѣтскую въ домѣ уѣзднаго судьи, то въ блестящій салонъ графа, то въ жалкую деревенскую гостинницу. Передъ нами проходятъ всѣ времена года, всѣ разнообразные оттѣнки природы -- весна вы всей красѣ распускающейся зелени и цвѣтовъ, знойное, плодоносное лѣто, меланхолическое увяданіе осени и зима съ ея суровыми непогодами. Онъ рисуетъ намъ и яркое сіяніе солнца, и томный блескъ луны, и мракъ темной ночи, и туманъ, и дождь, и снѣгъ. И все это какъ нельзя болѣе гармонируетъ съ душевнымъ состояніемъ Вертера.
   Но независимо этихъ постоянныхъ перемѣнъ положеній и декорацій, насъ поражаетъ въ этомъ романѣ масса тонко очерченныхъ человѣческихъ типовъ, которые Гете съумѣлъ вывести на сцену, не смотря на бѣдность фабулы. Мы уже познакомились съ чудной художественной фигурой Вертера, являющейся послѣ Гамлета самой характерной во всемірной литературѣ. Рядомъ съ нимъ стоитъ прекрасный образъ Лотты, дышащій здоровьемъ, весельемъ, яснымъ пониманіемъ реальныхъ нуждъ и реальныхъ благъ жизни, умѣніемъ находить удовлетвореніе въ маломъ и въ заботахъ о своихъ близкихъ; этотъ образъ представляетъ необычайно отрадный контрастъ съ болѣзненнымъ Вертеромъ, постоянно витающимъ въ какихъ-то заоблачныхъ сферахъ. Вокругъ этихъ двухъ главныхъ фигуръ группируются остальныя: прозаическій супругъ Альбертъ, князь-литераторъ, чванливое и умственно-ограниченное дворянство, чиновники-педанты, честные и малодушные священники, почтенныя матери семействъ, дѣвушки-вострушки и цѣлая гурьба прелестнѣйшихъ дѣтскихъ головокъ. Большинство этихъ лицъ не играютъ въ романѣ почти никакой роли, но они обрисованы такъ ярко и рельефно, что мы любуемся ими почти съ тѣмъ-же удовольствіемъ, съ какимъ разглядываемъ портреты незнакомыхъ и безразличныхъ для насъ лицъ, набросанныхъ на полотно кистью Тиціана или Веласкеца. Тамъ-же, гдѣ ничто не привлекаетъ нашихъ взоровъ и сердце наше молчитъ, авторъ будитъ въ насъ работу мысли. Щедрой рукой, но безъ малѣйшей тенденціи, безъ малѣйшаго догматизма разсыпаетъ онъ глубокомысленныя замѣчанія о соотношеніяхъ, существующихъ между человѣкомъ и міромъ, человѣкомъ и природой, долгомъ и природой, добромъ и зломъ, и заставляетъ насъ взглянуть 1 на себя самихъ и на романъ съ точки зрѣнія вѣчной и безконечной истины. Вмѣстѣ съ тѣмъ, авторъ приводитъ насъ въ такое душевное настроеніе, при которомъ мы извиняемъ то, что называютъ виной, потому что понимаемъ, или по крайней мѣрѣ стараемся понять ее.
   Наконецъ, что придаетъ особенную жизненность роману, это теплота чувства и естественность, которыми дышитъ каждая его страница. Слогъ его возвышенъ, и тѣмъ не менѣе это все-таки не книжный слогъ. Мы слышимъ все время разговорную рѣчь. Намъ все время кажется, что съ нами бесѣдуетъ симпатичный, пылкій, остроумный собесѣдникъ; онъ часто, говоритъ съ увлекательнымъ краснорѣчіемъ, рѣчь его развертывается какъ длинная цѣпь, въ которой каждое звено соединяется со слѣдующимъ, но въ которой слова не укладываются въ строго-размѣренныя, искусно составленныя фразы, а выливаются свободно и непринужденно, отъ полноты сердца. И какъ гибокъ этотъ стиль, какъ онъ приспособляется къ различнымъ предметамъ и различнымъ настроеніямъ! Когда дѣло идетъ о великихъ міровыхъ загадкахъ, или когда священный огонь вдохновенія, или безконечная скорбь охватываютъ пишущаго эти строки, стиль отличается благороднымъ величіемъ; когда-же приходится описывать идиллическія картины, онъ становится библейски простъ. Онъ то порывистъ и нервенъ, какъ, напримѣръ, въ томъ письмѣ, гдѣ описывается первое знакомство съ Лоттой, то восхитительно нѣженъ и спокоенъ, то обвѣянъ легкимъ облакомъ грусти, то, напротивъ, взволнованъ и попонъ задора. Намъ кажется, будто мы читаемъ то псаломъ, то гимнъ, то страницу Гомера, то отрывокъ изъ какой-нибудь драмы. Необычайнымъ обиліемъ красокъ и формъ стиля блещетъ и искрится этотъ удивительный романъ въ письмахъ, не допуская и мысли объ утомленіи. Начиная съ грандіозныхъ періодовъ вступленія, льющихся великолѣпнымъ каскадомъ (второе письмо), и вплоть до послѣднихъ сжатыхъ, отрывистыхъ фразъ, которыя раздаются какъ глухіе раскаты пушечныхъ выстрѣловъ надъ могилой усопшаго, слогъ этотъ захватываетъ и потрясаетъ насъ до глубины сердца.
   Если сегодня еще впечатлѣніе такъ сильно, то можно себѣ представить, каково оно было въ свое время, когда произведеніе это явилось разрѣшеніемъ мучительно напряженнаго состоянія, самымъ полнымъ выраженіемъ того настроенія міровой скорби, которымъ Германія была уже охвачена въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ и которое развилось отчасти подъ вліяніемъ мрачной англійской поэзіи и сѣтованій Руссо на цивилизацію за порчу нравовъ, а отчасти благодаря условіямъ тогдашней жизни, лишенной всякой дѣятельности, оставлявшей богатый досугъ для изслѣдованія мельчайшихъ изгибовъ сердца, какъ въ себѣ, такъ и въ другихъ. То, что выстрадалъ Гете, выстрадали и тысячи другихъ, хотя, можетъ быть, и не столь глубоко, не столь разносторонне. Но онъ одинъ съумѣлъ выразить эти страданія божественнымъ языкомъ.
   Однако, даже и въ болѣе широкомъ кругу читателей "Вертеръ" имѣлъ не меньшій успѣхъ; даже тѣ люди, которыхъ ежедневный здоровый трудъ спасъ отъ мрачнаго мучительнаго пессимизма, были глубоко потрясены его трагической простотой и величіемъ, равно какъ и той теплотой чувства, которая проникаетъ весь романъ и придастъ ему такую жизненность. Чарующая сила "Вертера" одинаково подчиняла себѣ какъ ученаго и придворную даму, такъ и подмастерье-сапожника и служанку. Изъ всей массы восторженныхъ отзывовъ мы приведемъ только два примѣра. То, что выражено въ нихъ, думалъ въ той или иной формѣ весь читающій міръ. Вотъ что говоритъ швабъ Шубартъ: "Душа моя растрогана, сердце бьется, изъ глазъ текутъ сладостныя слезы... Читатель, я только-что прочелъ -- нѣтъ, не прочелъ, проглотилъ "Страданія молодого Вертера" моего дорогого Гете. Я долженъ сдѣлать критическій разборъ этой книги. Но если-бы даже я и былъ въ состояніи критиковать ее, у меня не хватило-бы на это духу. Сама богиня критика умолкаетъ передъ этимъ мастерскимъ произведеніемъ тончайшаго человѣческаго чувства... Что-же мнѣ дѣлать? Отмѣтить самыя красивыя мѣста? Не могу, это значило-бы зажигательнымъ стекломъ зажечь трутъ и сказать: гляди, человѣкъ, вотъ горящее солнце! Купя книгу и прочти ее самъ! Прочти ее не только глазами, но и сердцемъ? Я предпочелъ-бы лучше быть вѣчно бѣднымъ, лежать на соломѣ, пить воду и питаться кореньями, чѣмъ не найти въ сердцѣ отклика на произведеніе такого чувствительнаго писателя".
   А тюрингенецъ Геинзе пишетъ;
   "У того, кто чувствовалъ и чувствуетъ то, что чувствовалъ Вертеръ, мысли исчезаютъ, какъ легкій туманъ отъ дѣйствія солнечныхъ лучей, какъ только онъ пытается выразить словами свое впечатлѣніе. Сердце его переполнено, и въ головѣ одно только ощущеніе слезъ. О, жизнь человѣческая, сколько ты можешь вмѣстить въ себѣ муки и сколько блаженства!.. Любовь и жизнь живой струей текутъ въ этихъ страницахъ во всей своей неоскверненной чистотѣ и святости, даже въ тѣ минуты, когда страсть говоритъ всего сильнѣе. Пусть всякая читательница принимается за эту книгу въ счастливые спокойные часы, когда въ душѣ ее отливъ снова смѣнится приливомъ... Добрый геній, прими горячее, сердечное спасибо благородныхъ душъ, которымъ ты подарилъ Страданія Вертера".
   Только весьма немногіе отнеслись къ этому произведенію сдержанно, холодно, или даже прямо враждебно: по большей части то были лица духовнаго званія, или практическіе люди, преслѣдовавшіе во всемъ полезныя цѣди; какъ тѣ, такъ и другіе боялись опасныхъ послѣдствій {Лотта и Кестнеръ также были глубоко оскорблены, какъ нѣкоторыми щекотливыми подробностями, выведенными въ романѣ, и возможностью превратнаго его истолкованія, такъ и характеристикой Альберта. Гете не легко было загладить непріятное впечатлѣніе. "Ему нѣтъ никакого дѣла до мнѣнія свѣта", писалъ Кестнеръ одному другу, объясняя нескромность Гетевскихъ разоблаченій, "поэтому онъ не можетъ стать въ положеніе тѣхъ, которые не могутъ и не должны быть также равнодушны къ этому мнѣнію, какъ онъ".}. Въ числѣ ихъ мы съ грустью видимъ также и Лессинга, который, впрочемъ, не отвергалъ поэтическаго достоинства "Вертера". Но ему былъ ûpoтивенъ основной мотивъ романа (кажущійся), а именно, что юноша съ благородной душой убиваетъ себя вслѣдствіе несчастной любви -- и онъ готовъ былъ по этому поводу обвинить всю христіанскую культуру, создававшую такихъ индивидуумовъ. "Какъ вы думаете", пишетъ онъ Эшенбургу, смогъ ли бы когда-нибудь юноша грекъ или римлянинъ покончить съ собой такимъ образомъ и вслѣдствіе такой причины?" "Конечно нѣтъ", прибавляетъ онъ тутъ-же. Мы не возьмемъ на себя смѣлости съ такой-же увѣренностью произнести это "конечно нѣтъ". Самоубійство Гемона не особенно отличается отъ Вертеровскаго въ томъ смыслѣ, какъ понимаетъ это послѣднее Лессингъ. Но вотъ въ чемъ мы должны съ нимъ согласиться: такой складъ души, какъ у Вертера, въ древности былъ совершенно немыслимъ. Это дѣйствительно продуктъ христіанско-новѣйшей культуры. Онъ могъ развиться только благодаря нѣсколькимъ предшествовавшимъ вѣкамъ, въ продолженіе которыхъ бѣгство изъ міра, отвращеніе ко всему матерьяльному, стремленіе къ небесному блаженству, строгое изслѣдованіе и испытаніе самого себя -- создали такую глубокую, такую утонченную внутреннюю жизнь души, о которой древнія времена не имѣли и понятія. Въ послѣднее время -- за 100 лѣтъ до появленія "Вертера" -- подъ вліяніемъ піетизма это умственное движеніе христіанской эпохи, направленное исключительно на внутренній міръ человѣка, проснулось въ Германіи съ новой силой; поэтому, если Вертеру было заранѣе предназначено родиться въ какомъ-нибудь городѣ, то несомнѣнно во Франкфуртѣ, родинѣ піетизма. Если такое направленіе ума и развило, наравнѣ съ большей утонченностью духовной жизни, изнѣженность, уклоненіе мысли отъ дѣйствительности и многіе другіе болѣе важные пороки, то все-таки оно заставило человѣчество сдѣлать огромный шагъ впередъ; и Лессингъ тотчасъ-же убѣдился-бы въ этомъ, если-бы вспомнилъ, что та-же античная "мужественность", которая не принимала трагически несчастной любви, не чувствовала также состраданія къ у часта раба или варвара, тогда какъ Вертеръ жалѣлъ всякаго червяка, котораго ему случалось нечаянно раздавить ногой. Если бы въ восемнадцатомъ столѣтіи захотѣли воздвигнуть памятникъ, въ которомъ отразился-бы длинный цивилизаціонный процессъ, развившій въ человѣчествѣ невѣдомую дотолѣ глубину чувства и психологическій анализъ, то нельзя было-бы придумать ничего болѣе яркаго и болѣе прекраснаго, чѣмъ "Вертеръ". Съ этой точки зрѣнія романъ этотъ является великимъ историческимъ памятникомъ въ гораздо болѣе широкомъ смыслѣ, чѣмъ съ воззрѣнія на него только какъ на вѣрное отраженіе настроенія одной знаменательной эпохи.
   Буря, поднятая имъ, охватила огромное пространство и долго не могла улечься. Судьба Вертера вызывала потоки слезъ; старались думать и чувствовать, какъ онъ; чувствительные юноши переняли его костюмъ (синій фракъ, желтый жилетъ и брюки); молодыя; женщины стали тосковать со своими трезвыми, практическими мужьями и мечтали о любовникахъ во вкусѣ Вертера; въ честь Вертера и Лотты пѣли гимны, въ память Вертера ставили урны; старались доискаться, какія дѣйствительныя событія послужили основаніемъ роману; явились подражанія, стали писать письма Лотты, драматическія передѣлки Вертера; изъ него сдѣлали поэму, которую распѣвали уличные пѣвцы, его обратили въ книгу для народа. И что всего замѣчательнѣе, это специфически-нѣмецкое произведеніе, по своему языку почти непостижимое, почти не переводимое для иностранца, съ необычайной быстротой проникло за предѣлы отечества. Всего черезъ какихъ-нибудь нѣсколько лѣтъ, оно уже съ тріумфомъ облетѣло всѣ образованныя страны міра. Самое сильное впечатлѣніе произвело оно на французовъ, которые, будучи отъ природы весьма склонны къ воспріятію такого сюжета, были еще особенно подготовлены къ нему "Новой Элоизой" Руссо, этимъ блѣднымъ предшественникомъ "Вертера". Даже холодный корсиканецъ -- и тотъ былъ увлеченъ чарующей силой этого романа; говорятъ, онъ перечелъ его семь разъ и возилъ съ собой во всѣхъ своихъ походахъ, вплоть до самыхъ пирамидъ, какъ нѣкогда Александръ возилъ съ собой Гомера. Что онъ дѣйствительно превосходно знать "Вертера", это онъ доказалъ въ 1808 г. во время своего разговора съ Гете въ Эрфуртѣ.
   Все, что въ Страсбургѣ начинало только бродить въ душѣ поэта, теперь получило полное выраженіе. Въ "Гетцѣ" вылились бурные порывы и задоръ, одушевлявшіе молодое поколѣніе, въ "Вертерѣ" -- мечтательность, міровая скорбь и мягкая чувствительность. Этимъ исчерпывалось все внутреннее содержаніе, все настроеніе періода бури и натиска. Между этими двумя крайностями колебалась, переходя отъ одной къ другой, "геніальная" молодежь. Въ сѣверной Германіи преобладали лиризмъ и чувствительность, въ южной, напротивъ, нравилось все мощное, форсированное, буйное, неотесанное. Но всѣ безъ различія пригнали съ этого времени Гете своимъ вожакомъ, глашатаемъ и апостоломъ. Его имя сдѣлалось тѣмъ талисманомъ, съ помощью котораго молодежь разсчитывала побѣдить. Гигантскими шагами достигла слава Гете недосягаемой высоты. Только что успѣло его имя сдѣлаться извѣстнымъ въ Германіи благодаря "Гетцу", какъ онъ уже завоевываетъ весь свѣтъ своимъ "Вертеромъ". Всѣ его послѣдующія творенія, вмѣстѣ взятыя, не могли превысить того ореола славы, которымъ окружилъ его "Вертеръ". Онъ не могъ уже никогда вызвать большаго восторга, большаго изумленія. Съ этихъ поръ отъ него стали ждать только величайшихъ произведеній, и онъ могъ-бы быть вполнѣ доволенъ, если-бы ему удалось удовлетворить эти нетерпѣливыя ожиданія. Это случилось только одинъ еще рагъ, и то, разумѣется, въ гораздо болѣе ограниченномъ кругу, а именно при появленіи "Фауста". Да и тотъ въ главныхъ своихъ чертахъ, въ самыхъ лучшихъ, наиболѣе сильно дѣйствующихъ частяхъ своихъ, былъ продуктомъ Вертеровской эпохи.
   

16. Послѣ "Вертера".

   "Я почувствовалъ себя, точно послѣ полной исповѣди, снова радостнымъ и свободнымъ, имѣющимъ право начать новую жизнь". Такъ описываетъ Гете свое душевное состояніе послѣ "Вертера". Съ неудержимымъ увлеченіемъ, какъ будто сдѣлавшись въ третій разъ студентомъ, бросился онъ въ круговоротъ жизни, кипѣвшей вокругъ него, начиная съ лѣта 1774 г. Многія лица, пользовавшіяся въ литературѣ извѣстностью, или стремившіяся достигнуть ея, многіе изъ тѣхъ, которымъ знатное рожденіе или высокое положеніе придавали вѣсъ и значеніе въ обществѣ, а за ними цѣлая толпа праздныхъ и любопытныхъ людей тѣснились вокругъ прославленнаго писателя, искали случая познакомиться съ нимъ, и если можно, привлечь его на свою сторону. Въ удивительно короткій промежутокъ времени онъ сдѣлался выдающеюся личностью, о которой всѣ говорили, которую всѣ превозносили, за которой всѣ ухаживали. Что онъ былъ интереснѣйшимъ явленіемъ въ умственной жизни Германіи, съ этимъ если не явно, то въ глубинѣ души долженъ былъ согласиться всякій, каково бы ни было его личное отношеніе къ поэту, даже до выхода въ свѣтъ "Вертера". Революціонный характеръ "Гетца", глубокомысленныя, бурныя, смѣлыя критическія статьи во "Франкфуртскихъ ученыхъ вѣдомостяхъ", его комедіи-шутки, въ которыхъ остроуміе, юморъ и веселость били ключомъ, его чудныя, полныя искренняго чувства -- нѣжныя или мощныя -- пѣсни и всѣ наброски и очерки, съ которыми онъ носился, далеко разнесли его славу и вызывали то неподдѣльное восхищеніе, то смѣшанное съ досадой изумленіе. Мы упоминаемъ также о наброскахъ, потому что публика знала изъ написаннаго имъ гораздо больше, чѣмъ то, что было напечатано. Изъ его комедій-шутокъ къ Пасхѣ 1774 года появились: "Боги, герои и Виландъ", острая сатира на Виландовское вялое изображеніе героевъ Греціи и на его слабыя нравственныя понятія, а также "Прологъ къ "Новѣйшимъ откровеніямъ Божіимъ" Бардта"; но уже задолго передъ тѣмъ ходили по рукамъ, или были извѣстны по слухамъ: "Патеръ Брей", "Ярмарка въ Плундерсвейлернѣ" и затерянное впослѣдствіи "Несчастіе братьевъ Якоби". То-же самое надо сказать и относительно многихъ ненапечатанныхъ стихотвореній, и еще болѣе относительно драматическихъ отрывковъ и очерковъ. Въ обществѣ знали кое-что о Магометѣ, Цезарѣ, Прометеѣ и Фаустѣ, который, какъ увѣряли, превосходилъ все написанное Гете до сихъ поръ. Копіи съ Вертера также были разосланы уже съ Пасхи. При живомъ интересѣ въ литературѣ, господствовавшемъ въ то время, новости быстро переходили изъ устъ въ уста, рукописи изъ однѣхъ рукъ въ другія. Не удивительно, что тихій домъ съ тремя лирами на большомъ Гиршграбенѣ привлекалъ многочисленныхъ посѣтителей.
   Первый выдающійся человѣкъ изъ иностранцевъ, посѣтившій Гете лѣтомъ 1774 г., былъ Лафатеръ; съ его пріѣздомъ начались для Гете веселые дни. Набожный мечтатель-пророкъ пріѣхалъ изъ своей родины Цюриха, чтобы полѣчиться на водахъ въ Эмсѣ. Между нимъ и Гете еще раньше, издалека, завязались сношенія. Небольшое сочиненіе Гете, "Письмо пастора мѣстечка *** къ новому пастору мѣстечка ****, появившееся въ предъидущемъ году, и въ которомъ авторъ проповѣдовалъ терпимость на основаніи самой религіи, поразило Лафатера неопровержимостью нѣкоторыхъ мѣстъ. Вслѣдъ затѣмъ поетъ доставилъ ему нѣсколько профилей для его физіогномическихъ изслѣдованій, и наконецъ прислалъ ему "Вертера" въ рукописи.
   Оба съ нетерпѣніемъ ждали другъ друга, оба надѣялись обратить одинъ другого на путь истины. Гете разсчитывалъ внушить Лафатеру большую независимость, Лафатеръ -- пробудить въ Гете вѣру. Оба убѣдились въ тщетности и ненужности своихъ попытокъ обращенія; при личномъ знакомствѣ оба увидѣли, что они совсѣмъ не такіе и гораздо лучше, чѣмъ они думали. Пріятнѣе удивленъ былъ Лафатеръ, когда 23 іюня къ Гете вошелъ худощавый человѣкъ съ кроткимъ, восторженнымъ выраженіемъ лица, бывшій на 8 лѣтъ старше его самого, поэтъ воскликнулъ; "Ты-л и это?" "Да, это я". "Невыразимо сладостная, неописуемая минута созерцанія", пишетъ Лафатеръ въ своемъ дневникѣ. "Все, что говорилъ мнѣ Гете, дышало умомъ и правдой... Онъ прочелъ мнѣ многое изъ своихъ бумагъ, прочелъ цѣлую массу -- драмы, эпопеи, стихи. Можно было-бы поклясться, что все это онъ говорилъ теперь въ первый разъ въ пылу увлеченія. Его работа -- о, картины полныя самой живой, самой истинной человѣческой природы, неизъяснимой простоты и правды". "Это талантъ, которому нѣтъ равнаго, который достигаетъ совершенства во всемъ, за что-бы онъ ни взялся".
   Пять дней пробылъ Лафатеръ у Гете, окруженный толпой почитателей и любопытныхъ; въ числѣ послѣднихъ былъ и Меркъ, который далъ волю своему злому языку, видя, какъ молоденькія дамочки тщательно осматривали спальню пророка. Этотъ странный человѣкъ, съ необычайной глубиной умозрѣнія и чувства, несмотря на всѣ свои различія съ поэтомъ, настолько понравился ему, что тотъ рѣшился проводить его до Эмса. Только что онъ успѣлъ вернуться оттуда, какъ къ нему явился другой гость, тоже въ своемъ родѣ пророкъ. То былъ Базедовъ, провозвѣстникъ новой теоріи воспитанія, основанной на коренныхъ положеніяхъ Руссо. Онъ представлялъ рѣзкую противоположность Лафатеру. Лафатеръ былъ человѣкъ деликатный, опрятный, съ пріятными чертами лица и симпатичнымъ звукомъ голоса, Базедовъ-же, наоборотъ, былъ некрасивъ, нечистоплотенъ, съ рѣзкими манерами и хриплымъ голосомъ; одинъ глубоковѣрующій и полный терпимости, другой крайній раціоналистъ, рѣшительный врагъ всякихъ догматовъ, не признающій никакихъ другихъ убѣжденій, кромѣ своихъ собственныхъ. Тѣмъ не менѣе, Гете почувствовалъ къ нему сильную симпатію и относился къ его странностямъ съ неизмѣннымъ добродушіемъ и спокойствіемъ. Еще удивительнѣе было то, что и Лафатеръ также очень сошелся съ Базедовымъ, поѣхавшимъ вслѣдъ за нимъ въ Эмсъ. Впрочемъ, это отчасти объясняется тѣмъ, что какъ тотъ, такъ и другой являлись представителями новыхъ идей, одинъ педагогическихъ, другой физіогномическихъ и мистически-христіанскихъ, и тотъ сильный умственный интересъ, который они находили другъ въ другѣ, заставлялъ ихъ многое забывать и прощать другъ другу. Когда-же Базедовъ слишкомъ уже выходилъ изъ себя, Лафатеръ однимъ добродушнымъ "Bisch gant" снова успокоивалъ его. Гете, живя въ такомъ близкомъ сосѣдствѣ съ этой оригинальной парой, не долго высидѣлъ дома. 15-го іюля онъ также отправился въ Эмсъ, и тамъ они втроемъ образовали самый своеобразный тройственный союзъ, какой только можно было въ то время составить въ Германіи.
   Пріятные дни прожили они въ Эмсѣ. Лафатеръ, при всей своей религіозности, вовсе не былъ ханжой, а напротивъ, былъ веселъ, остроуменъ и любилъ жизнь. Въ Гете веселье било ключомъ. Съ ранняго утра и до поздней ночи танцы, маскарады, вечеринки, пикники смѣняли другъ друга и не давали ему перевести духъ. Но среди всего этого онъ не забывалъ и своихъ пророковъ; однажды случилось даже, что въ самомъ разгарѣ какого-то танцовальнаго вечера онъ вдругъ прибѣжалъ къ Базедову и пустился съ нимъ въ философскія разсужденія, а черезъ полчаса снова кружился со своей дамой въ вихрѣ танца.
   18-го іюля всѣ трое предприняли сообща путешествіе на нижній Рейнъ. Сначала ѣхали водой внизъ по Лану. Когда они поравнялись съ замкомъ Ланеггомъ, Гете импровизировалъ стихотвореніе: "Высоко на старой башнѣ стоитъ". Немного погодя, онъ заговорилъ о "молодцахъ, живущихъ въ замкахъ". Въ Кобленцѣ остановились, чтобы пообѣдать, и Гете увѣковѣчилъ это воспоминаніе въ своей чудной жанровой картинкѣ: "Обѣдъ въ Кобленцѣ", въ которой нѣсколькими геніальными штрихами обрисовалъ своихъ двухъ пророковъ и себя самого, сидящаго между ними, какъ чадо міра сего.
   Затѣмъ двинулись далѣе на Нейвидъ. Гете былъ полонъ неисчерпаемаго вдохновенія; по дорогѣ онъ сочинилъ полный высокаго лиризма дуэтъ "Обоготвореніе художника", въ которомъ великій мастеръ говоритъ въ утѣшеніе ученику, безнадежно бросающему кисть при видѣ творенія генія: "Ты будешь мастеромъ; то, что ты такъ сильно чувствуешь, насколько онъ выше тебя, доказываетъ, что по духу ты равенъ ему". Вечеромъ пріѣхали въ Нейвидъ и посѣтили тамошній дворъ, который оказалъ знаменитымъ гостямъ самый любезный пріемъ. 20-го іюля Лафатеръ и Гете вдвоемъ продолжали путь. Сначала опять водой. "Гете въ романтическомъ видѣ, въ сѣрой шляпѣ и съ полузавядшимъ пучкомъ цвѣтовъ" читаетъ вслухъ отрывки изъ своей оперы "Эльмира", декламируетъ и импровизируетъ стихи, пока наконецъ не пріѣхали въ Боннъ. Тамъ оба они сѣли въ экипажъ и поѣхали далѣе въ Кельнъ; здѣсь они разстались. Лафатеръ въ тотъ-же день отправился въ Мюльгеймъ, а Гете въ Дюссельдорфъ, гдѣ должно было состояться его знакомство съ братьями Георгомъ и Фрицомъ Якоби, отъ котораго онъ долго уклонялся.
   Враждебныя отношенія между Гете и братьями Якоби ("Jackerls"), вызванныя главнымъ образомъ изнѣженной, слащавой и самодовольной манерой Георга, были улажены благодаря женскому вліянію. Одна изъ этихъ женщинъ была молодая тетка Якоби, такъ называемая "теточка", дѣвица Іоганна Фальмеръ; за два года до того она переселилась во Франкфуртъ и вскорѣ совершенно плѣнила Гете необычайной нѣжностью души и недюжиннымъ образованіемъ и умомъ. Другая женщина была Бетти, жена Фрица Якоби, высокая, полная голландка, умная, энергичная, веселая, положительная, напоминающая женскія фигуры Рубенса. Къ нимъ присоединилась еще сводная сестра Якоби, добродушная Лотхенъ, которая, какъ и Бетти, пріѣзжала иногда во Франкфуртъ погостить къ теткѣ. Всѣ вмѣстѣ они понемногу побѣдили непріязнь Гете, которая по отношенію къ Фрицу Якоби была ни на чемъ не основана. При свойственной ему мягкости души и готовности воздать всегда сторицею всякому, кого онъ несправедливо обидѣлъ, ему достаточно было увидѣть Фрица Якоби, человѣка съ тонкимъ умомъ и глубоко чувствующей душой, чтобы тотчасъ же всѣхъ сердцемъ полюбить его. Въ полномъ восторгъ пишетъ онъ отсутствующей супругѣ: "Вашъ Фрицъ, Бетти -- мой Фрицъ! Вы торжествуете, Бетти, а я поклялся никогда не произносить его имени передъ его близкими до тѣхъ поръ, пока не буду въ состояніи назвать его такъ, какъ мнѣ.того хотѣлось, какъ называю его теперь... Какъ хорошо, что васъ не было въ Дюссельдорфѣ, что я дѣйствовалъ по непосредственному внушенію сердца! Безъ всякихъ представленій, рекомендацій, извиненій, какъ будто прямо съ неба свалясь, предсталъ я передъ Фрицомъ Якоби. Онъ и я, я и онъ! И прежде еще чѣмъ сестра успѣла употребить свое вліяніе, мы уже были тѣмъ, чѣмъ должны были, чѣмъ могли быть другъ для друга".
   Не мало способствовалъ закрѣпленію союза Спиноза. Побѣдивъ прежнія предубѣжденія, Гете только что передъ тѣмъ ознакомился съ его "Этикой", нашелъ въ ней успокоеніе для своихъ страстей и почерпнулъ изъ нея широкій и свободный взглядъ на чувственный и на нравственный міръ. Особенно восхищало его безграничное безкорыстіе, свѣтившееся въ каждой фразѣ. Быть безкорыстнымъ во всемъ, болѣе-же всего въ любви и дружбѣ. было его постояннымъ желаніемъ, его неизмѣннымъ правиломъ въ жизни. Фрицъ Якоби со своей стороны тоже былъ поклонникомъ Спинозы, система котораго поражала его своимъ величіемъ и послѣдовательностью, но въ то-же время служила по его мнѣнію доказательствомъ недостаточности разума. Различіе отношенія Якоби и Гете къ голландскому философу вызвало въ томъ и другомъ потребность выяснить другъ другу свой взглядъ и придавало ихъ бесѣдамъ особый возвышенный интересъ къ тому-же Гете тогда не былъ еще достаточно проникнутъ основными идеями Спинозовской метафизики, и съ другой стороны былъ еще слишкомъ половъ вѣры въ предчувствія, чтобы не отнестись сочувственно въ религіозной философіи Якоби, стремившейся стать на мѣсто Спинозовскаго, уничтожавшаго свободу воли, пантеизма.
   Въ Пемпельфортѣ, имѣніи Фрица Якоби, расположенномъ около самаго Дюссельдорфа, Гете встрѣтилъ также и старшаго брата, Георга. Кромѣ того, тамъ были поэтъ Гейнзе и Вертесъ; первый былъ авторомъ чувственно-пылкаго "Лаидіона", приковавшаго вниманіе Гете, второй-же по темпераменту представлялъ среднее между Виландомъ и Клопштокомъ. Гете былъ особенно въ ударѣ и привелъ весь кружокъ въ полное восхищеніе. Гейнце выразился о немъ такъ: это 25-ти лѣтній молодой человѣкъ, который весь съ головы до пятокъ представляетъ олицетвореніе мощи, силы и таланта; онъ обладаетъ сердцемъ, полнымъ чувства, умомъ,: полнымъ огня, и орлиными крыльями, "qui mit immensus ore profundo". Изъ Пемпельфорта Гете съѣздилъ съ обоими Якоби и съ Гейнзе въ Эльберфельдъ къ Юнгу-Стидлингу. Гете не могъ отказать себѣ въ удовольствіи разыграть маленькую шутку со старымъ пріятелемъ. Изъ той гостиницы, гдѣ онъ остановился, онъ велѣлъ послать за докторомъ Юнгомъ, говоря, что онъ боленъ. Юнгъ засталъ незнакомаго паціента въ постели, съ годовой и шеей, обвязанными толстыми платками. Только одну руку высунулъ онъ изъ-подъ одѣяла. Но едва успѣлъ Юнгъ выслушать его пульсъ, какъ почувствовалъ себя въ сильныхъ объятіяхъ и къ неописанной радости узналъ своего прежняго товарища по страсбургскому университету. Случайно въ тотъ-же день прибылъ туда и Лафатеръ, окруженный нѣсколькими странными поклонницами; все это общество и нѣсколько мѣстныхъ жителей, примкнувшихъ къ нему, собралось къ обѣду у одного гостепріимнаго пріятеля Лафатера. Въ миніатюрѣ здѣсь были собраны приблизительно всѣ направленія умственной жизни Германіи. Юнгъ великолѣпно описалъ этотъ обѣденный столъ. Кругомъ идетъ оживленный разговоръ. Одинъ только Гете не можетъ спокойно сидѣть на своемъ мѣстѣ. Это замѣчательное собраніе доставляетъ ему невыразимое наслажденіе. Онъ не въ силахъ скрыть свое внутреннее удовольствіе, корчить всякія рожи, прыгаетъ вокругъ стола и всячески дурачится. Эльберфельдскіе филистеры думали, что онъ не совсѣмъ въ своемъ умѣ Юнгъ-же и другіе чуть не умерли отъ хохота, когда увидѣли, какъ кто-то изъ этихъ господъ пристально и въ то-же время съ глубокимъ состраданіемъ посмотрѣлъ на него, но тотчасъ-же опѣшилъ, встрѣтивъ его "открытый, свѣтлый взоръ.
   Послѣ вторичнаго недолгаго пребыванія въ Пемпельфортѣ, Гете возвратился снова въ Эмсъ. Фрицъ Якоби сопровождалъ его до Кельна; здѣсь восторгъ обоихъ пріятелей не имѣлъ границъ. Правда, развалины собора произвели на Гете скорѣе подавляющее, чѣмъ возвышающее впечатлѣніе, но зато домъ кельнскаго патриція Ябаха, стоявшій уже въ продолженіе ста лѣтъ безъ малѣйшаго измѣненія въ своемъ изысканномъ художественномъ убранствѣ, привелъ его въ неописанное восхищеніе; тамъ-же находилась и картина Лебрена (нынѣ перенесенная въ берлинскій музей), изображавшая семью прежнихъ владѣльцевъ этого дома, съ такой жизненной правдой, что, казалось, будто видишь живыхъ людей. Цѣлый рой самыхъ широкихъ, самыхъ тревожныхъ думъ и чувствъ, о которыхъ мы врядъ-ли можемъ "составить себѣ даже смутное представленіе, пробудило въ немъ созерцаніе этой картины. Всѣ самые глубокіе тайники его души раскрылись и все, что было въ ней добраго, любвеобильнаго вырвалось наружу. Въ этомъ экзальтированномъ состояніи, стоя передъ картиной, онъ, повидимому, развивалъ свои мысли съ увлекательнымъ краснорѣчіемъ; по крайней мѣрѣ, Фрицъ Якоби былъ потрясенъ до глубины души его рѣчами, упалъ къ нему на грудь, и изъ глазъ его потекли "святыя слезы". Вечеръ достойнымъ образомъ закончилъ этотъ день. Они сидѣли въ залѣ гостиницы Духа, мѣсяцъ поднялся надъ Семигорьсмъ (Siebengebirge) и озарилъ своимъ серебристымъ блескомъ тихо катившіяся воды Рейна. Гете сидѣлъ на столѣ и декламировалъ свои послѣдніе стихи: "Es war ein Bube frech genug" и Der König von Thule; чтеніе его было тѣмъ болѣе выразительно, что въ сердцѣ еще не остыли тѣ чувства, подъ вліяніемъ которыхъ они были написаны. Въ полночь онъ еще разъ пришелъ къ Якоби. Они съ наслажденіемъ пустились въ новый обмѣнъ мыслей, впечатлѣній и чувствъ, и, слушая Гете, Якоби казалось, что душа его возрождается къ новой жизни. "Я уже не могъ съ тобой разстаться", говоритъ онъ, припоминая это время черезъ сорокъ лѣтъ, и признаніе его полно такого горячаго чувства, какъ будто онъ только за минуту передъ тѣмъ пережилъ все это.
   Въ Эмсѣ Гете еще разъ мелькомъ видѣлся съ Лафатеромъ и провелъ болѣе продолжительное время съ Базедовымъ. Въ серединѣ августа онъ вернулся домой къ великой радости матери, которой безъ него весь домъ казался пустымъ, точно вымершимъ.
   Началась новая, болѣе чѣмъ когда-либо возбужденная жизнь. Его творческая сила и влеченіе къ творчеству достигли необычайной высоты и не давали ему успокоиться ни на одну минуту. Въ его поэтической мастерской лежалъ мощными грудами сырой матеріалъ, и онъ игралъ огромными каменными глыбами, какъ будто это были маленькіе камушки. "Цезарь", "Магометъ", "Прометей", "Фаустъ" были еще въ работѣ, а онъ уже принялся за новый гигантскій сюжетъ, за "Вѣчнаго Жида". Изъ этого должна была выйти пространная эпическая поэма, написанная въ стилѣ Ганса Сакса, какъ свидѣтельствуютъ дошедшіе до насъ отрывки; странствуя съ Вѣчнымъ Жидомъ черезъ всѣ вѣка, онъ намѣренъ былъ останавливаться на самыхъ характерныхъ моментахъ въ исторіи религіозныхъ вѣрованій и церкви и при этомъ хотѣлъ съ остроумно-причудливымъ юморомъ представить въ образахъ свое собственное отношеніе къ христіанству и церкви. Кромѣ этихъ грандіозныхъ темъ, его занимали еще сотни мелкихъ (іаботъ. Поэтическіе планы и замыслы постоянно преслѣдовали его; нерѣдко случалось даже, что онъ ночью вскакивалъ съ постели, чтобы на первомъ попавшемся клочкѣ бумаги записать счастливую поэтическую мысль. И сверхъ всего этого, точно ему было мало своего дѣла, онъ еще взваливалъ на свои плечи и чужія работы: Зальцмановскія разсужденія о морали, Лафатеровскіе "Физіогномическіе отрывки", исторію жизни Юнга-Стилинга и стихотворенія Ленца. Большая часть начатыхъ въ то время работъ осталась въ видѣ отрывковъ. Ни силъ, ни времени не хватило-бы, чтобы довести ихъ до конца.
   Между тѣмъ явились новые гости. Въ началѣ октября Гете посѣтилъ самый почтенный изъ всѣхъ повелителей нѣмецкаго Парнаса, Елопштокъ. Пѣвецъ Мессіи и авторъ одъ не осуществилъ ожиданій молодого поэта. Онъ держался сдержанно, съ важнымъ достоинствомъ и избѣгалъ говорить о вещахъ, которыя всего болѣе интересовали Гете, т. е. о поэзіи и литературѣ. Вмѣсто того, онъ пустился въ пространныя разсужденія о катаньи на конькахъ и верховой ѣздѣ. Гете проводилъ его до Дармштадта и на возвратномъ пути въ почтовой каретѣ сочинилъ оду "Къ дядѣ Кроносу", въ которой въ нѣсколько забавной формѣ вылилась его неудержимая жажда жизни; онъ говоритъ въ ней, что готовъ лучше въ полномъ опьянѣніи молодости летѣть сломя голову прямо въ адъ, чѣмъ трусить легкой рысцой и потихоньку приближаться къ старости. За великимъ Клопштокомъ послѣдовали его геттингенскіе ученики, которые еще издали благоговѣли передъ Гете за непосредственную силу чувства, составлявшую особенность его произведеній, и за его борьбу противъ изнѣженно-вялаго направленія Виланда и Георга Якоби. Первыми были Бойе и Ганъ. Бойе, издававшій "Альманахъ Музъ", былъ уже нѣкоторое время въ сношеніяхъ съ Гете; онъ пробылъ во Франкфуртѣ два дня (15--17 октября). Послѣ перваго дня, проведеннаго тамъ, онъ пишетъ своимъ: "Цѣлый день провелъ съ Гете съ глазу на глазъ, безъ всякихъ помѣхъ,-- съ Гете, сердце котораго также обширно и благородно, какъ его умъ! Описывать этотъ день я не могу!.. Онъ читалъ мнѣ много вслухъ, цѣлыя вещи и отрывки, и во всемъ, что онъ читалъ, была та-же самобытная сила, та-же своеобразная окраска; все, даже самыя странности и неправильности, были отмѣчены печатью генія. Его Докторъ Фаустъ почти уже готовъ, и на мой взглядъ это -- самое великое и самое образное произведеніе изъ всего, что онъ читалъ!" Еще болѣе сильное впечатлѣніе произвелъ Гете на Вертеса, который заѣхалъ къ нему проѣздомъ въ Швейцарію и только теперь хорошенько узналъ его, такъ какъ въ Пемпельфортѣ онъ принужденъ былъ держаться въ сторонѣ. По пріѣздѣ въ Бернъ, Вертесъ все еще не можетъ опомниться отъ испытаннаго имъ восторга и удивленія. "Этотъ Гете", пишетъ онъ оттуда Фрицу Якоби, "превзошелъ всѣ идеальныя представленія, какія я когда-либо создавалъ себѣ о непосредственномъ соприкосновеніи съ великимъ геніемъ. О немъ, и только о немъ одномъ хотѣлъ-бы я говорить, мечтать и пѣть диѳирамбы съ восхода солнца до заката и съ заката до новаго его восхода! Его геній стоялъ между Клопштокомъ и мной и словно пеленой, сотканной изъ солнечныхъ лучей, окутывалъ Альпы и снѣговыя горы! Онъ постоянно передо мной, около меня я надо мной! Никогда еще я не понималъ такъ ясно, не переживалъ такъ глубоко того чувства, съ которымъ ученики изъ Эммауса восклицаютъ въ Евангеліи: "не горѣло-ли въ насъ сердце, когда Онъ съ нами говорилъ?" Пуеть-же онъ будетъ всегда нашимъ Христомъ, а я буду послѣднимъ изъ его учениковъ. Онъ такъ много и такъ удивительно хорошо говорилъ со мной! То были слова, ведущія къ вѣчной жизни, и, пока я живъ, они всегда будутъ моимъ символомъ вѣры".
   Кромѣ того, поэта посѣтили еще швейцарскій педагогъ фонъ-Салисъ, страсбургскій теологъ Блессигъ и многіе другіе. Во Франкфуртѣ кружокъ его друзей увеличился еще однимъ членомъ, а именно Генрихомъ Леопольдомъ Вагнеромъ, который пріѣхалъ во Франкфуртъ осенью 1774 года к вскорѣ пріобрѣлъ расположеніе Гете, благодаря многимъ своимъ хорошимъ качествамъ.
   Посѣщенія эти не всегда бывали пріятнаго свойства. Щедрость и доброта Гете были всѣмъ извѣстны, и потому вокругъ него тѣснились всякіе бѣдняки и авантюристы, которые занимали у него деньги, или требовали его поручительства Отказывалъ онъ неохотно и рѣдко, а потому ему вскорѣ самому пришлось занимать у близкихъ друзей (Ла-Рошь, Якоби, Меркъ) и такимъ образомъ влѣзть въ долги, отъ которыхъ онъ долгіе годы не могъ отдѣлаться. Родители его тоже не всегда были довольны такимъ наплывомъ гостей, хотя слава сына и очень льстила ихъ самолюбію. Вѣчная суматоха въ домѣ докучала отцу, а постоянные постояльцы-литераторы, иногда весьма сомнительные, были рѣшительно въ тягость матери. Кромѣ того, отецъ боялся, чтобы эта вѣчная суета не отвлекла окончательно его сына отъ серьезныхъ задачъ жизни, на которыя онъ долженъ-же былъ, наконецъ, въ 25 лѣтъ, обратить вниманіе; мать-же, знавшая гораздо ближе личныя дѣла сына, боялась за послѣдствія, къ которымъ могли привести его щедрость и частыя поручительства. Обоимъ старикамъ женитьба казалась лучшимъ средствомъ, чтобы остепенить Вольфганга, сдѣлать его болѣе положительнымъ и практическимъ, и къ великой ихъ радости желаніе ихъ, повидимому, начинало осуществляться.
   Съ нѣкоторыхъ поръ въ дружескомъ кружкѣ франкфуртской молодежи завелась новая игра "въ женитьбу". Кавалеры и дамы соединялись въ пары по жребію, и каждая пара въ теченіе восьми дней должна была играть роль супруговъ. Весной 1774 г. судьба три раза подрядъ соединяла Гете съ шестнадцатилѣтней Анной Сибиллой Мюнхъ. Когда тотъ же жребій выпалъ въ третій разъ, то распорядитель общества, веселый Креепель, объявилъ, что это воля самого неба и что эту пару нельзя уже болѣе разлучать. Гете, которому нравилась хорошенькая, умненькая, скромная дѣвушка, не имѣлъ ничего противъ такого рѣшенія; между молодыми людьми установилась извѣстная короткость, мѣстоименіе "ты" постепенно перешло изъ игры въ жизнь, и симпатія ихъ другъ къ другу все возрастала. Родители съ искреннимъ удовольствіемъ замѣчали это сближеніе; они уже давно благоволили къ маленькой Мюнхъ и надѣялись, что она будетъ хорошей женой ихъ Вольфгангу, а имъ -- хорошей дочерью. Вскорѣ должна была состояться и помолвка, а для того, чтобы вѣтреныя литературныя знакомства не разстроили свадьбы, было рѣшено, что Вольфгангъ совершитъ давно намѣченное путешествіе въ Италію, и сейчасъ-же по возвращеніи женится. Страстное желаніе такой развязки отуманило ясный взглядъ г-жи совѣтницы. Иначе она-бы увидѣла, что ея Вольфгангъ былъ весьма далекъ отъ всякихъ помысловъ о женитьбѣ, и что ему и въ голову не приходило сдѣлаться почтеннымъ отцомъ семейства и мужемъ хорошенькой Мюнхъ. Она не внушала ему ни малѣйшаго намека на страсть; въ его письмахъ 1774 г. почти нигдѣ не упоминается объ его отношеніяхъ къ этой молодой дѣвушкѣ. Осенью слабыя узы, связывавшія его съ ней, совсѣмъ распались. Но прежде, чѣмъ окончился этотъ годъ, у него завязались новыя отношенія, которыя 11 мѣсяцевъ спустя дали всей его жизни совсѣмъ другое направленіе.
   11-го декабря во Франкфуртъ прибыли проѣздомъ въ Парижъ веймарскіе принцы Карлъ Августъ и Константинъ со свитой, состоявшей изъ графа Гёртца, капитана фонъ-Кнебеля и шталмейстера фонъ-Штейнъ-Бохбергъ. Кнебель, бывшій большимъ любителемъ литературы и даже самъ пробовавшій свои силы на литературномъ поприщѣ, не замедлилъ посѣтить автора "Вертера" и настоялъ на томъ, чтобы онъ представился принцамъ. Они приняли Гете съ большой непринужденностью и очень любезно; на столѣ случайно лежали "Патріотическія фантазіи" Мезера, и разговоръ коснулся реформъ, предлагавшихся этимъ политикомъ-патріотомъ. При этомъ Гете было не трудно расположить къ себѣ принцевъ, въ особенности-же умнаго, энергичнаго наслѣднаго принца Карла-Августа. Онъ получилъ приглашеніе сопровождать принцевъ въ Майнцъ, гдѣ они собирались отдохнуть нѣсколько дней; старикъ Гете, со своими воззрѣніями свободнаго гражданина, относился съ глубокимъ недовѣріемъ ко всякому знакомству съ князьями; однако-же, благодаря поддержкѣ дѣвицы Клеттенбергъ, дѣло было все-таки улажено, и Гете могъ принять приглашеніе. Эта маленькая подробность доказываетъ, между прочимъ, въ какой зависимости находился Гете отъ отца, несмотря да свои годы и на свою славу, и какъ велика была его сыновняя почтительность. 13-го числа, вмѣстѣ съ Кнебелемъ, оставшимся во Франкфуртѣ лишній день, чтобы насладиться обществомъ "самаго лучшаго человѣка на свѣтѣ", Гете послѣдовалъ за принцами и былъ снова ласково принять ими. Какъ-то разъ разговоръ коснулся новѣйшей литературы, и при этомъ было упомянуто о Гетевской сатирѣ на Виланда, котораго очень любили при веймарскомъ дворѣ; принцы воспользовались этимъ случаемъ, чтобы уничтожить распрю между обоими поэтами, и уговорили Гете написать Виланду примирительное письмо. Гете съ большимъ удовольствіемъ согласился на это. Въ сущности, онъ любилъ Виланда и написалъ свою сатиру подъ вліяніемъ минутной вспышки гнѣва, почти противъ воли, слегка опьяненный виномъ, за бутылкой бургонскаго, а затѣмъ, уступая настояніямъ друзей, позволилъ Ленцу, у котораго она очутилась напослѣдокъ, напечатать ее. Написавъ письмо (такъ разсказываетъ Кнебель), онъ вдругъ пріунылъ и сказалъ грустнымъ голосомъ: "Ну, теперь я снова другъ и пріятель со всѣми ими, съ Якоби, Виландомъ -- это мнѣ совсѣмъ не по сердцу. Моя душа такъ устроена, что мнѣ надо непремѣнно олицетворять въ чемъ-нибудь хотя бы на нѣкоторое время идеалъ совершенства, но зато необходимо также имѣть идеалъ, на которомъ сосредоточивалось бы мое негодованіе".
   Гете и веймарскіе гости разстались, проникнутые глубокимъ уваженіемъ другъ къ другу. Однако старикъ Гете, несмотря на благополучный исходъ, оставался при своемъ недовѣріи и утверждалъ, что любезность знатныхъ господъ ничто иное, какъ комедія, и что, быть можетъ, противъ него замышляютъ какія нибудь козни. Такимъ образомъ, отецъ опять отравилъ ему удовольствіе, примѣтавъ къ нему каплю горечи. Въ виду этого постояннаго разногласія съ отцомъ, его должна была еще болѣе огорчить смерть его доброй и услужливой посредницы, дѣвицы Клетгенбергъ, которая только что передъ тѣмъ устроивъ ему поѣздку въ Майнцъ, скончалась, пока онъ былъ тамъ. Праведная кончина закончила праведную жизнь. Для Гете Франкфуртъ опять много потерялъ со смертью его доброй пріятельницы. "Мама", пишетъ онъ въ припадкѣ горечи Софіи Ла Рошъ, "это закаляетъ людей и учитъ ихъ держать голову прямо.-- Что до меня -- то я еще подожду немного".
   Прошло нѣсколько недѣль, и всѣ горестныя мысли были унесены нахлынувшей на него новой волной любви и жизни.
   

17. Лили.

   Въ день новаго 1775 года (или приблизительно около этого дня) Гете, по настоянію одного пріятеля, отправился въ первый разъ къ г-жѣ Шенманъ, рожденной Д'Орвиль. Г-жа Шенманъ была владѣлицей большой банкирской конторы на хлѣбномъ рынкѣ; она уже 12 лѣтъ какъ овдовѣла и имѣла четырехъ сыновей и дочь Елизавету (Лили), которой шелъ тогда 17-й годъ. У Шенманъ Гете засталъ многочисленное общество, собравшееся на домашній концертъ. Очень скоро граціозная фигура и красивое, выразительное лицо дочери хозяйки дома привлекли его вниманіе. Она сидѣла за роялемъ и играла съ большимъ умѣніемъ и граціей. "Я стоялъ у нижняго конца рояля, и могъ разглядѣть вблизи ея фигуру и весь ея обликъ; въ манерахъ ея было что-то дѣтское; движенія ея во время игры были непринужденны и легки.
   "По окончаніи сонаты она перешла на конецъ рояля и стала напротивъ меня. Мы поздоровались молча, такъ какъ въ это время уже начался квартетъ. Когда онъ кончился, я подошелъ немного ближе и сказалъ нѣсколько учтивыхъ словъ, какъ того требовало приличіе: какъ я радъ, что при первомъ-же знакомствѣ съ ней имѣлъ случай познакомиться также съ ея талантомъ. Она очень мило отвѣтила на мои слова и осталась на своемъ мѣстѣ, а я на своемъ. Я замѣтилъ, что она очень внимательно разглядывала меня, и что я дѣйствительно стоялъ точно на показъ; но такъ какъ и у меня въ свою очередь было передъ глазами прелестное существо, на которое я могъ смотрѣть, то я съ этимъ помирился. Мы продолжали смотрѣть другъ на друга, и не скрою, мнѣ казалось, что на меня дѣйствуетъ необычайно нѣжная притягательная сила. Но постоянное движеніе общества и налагаемыя имъ обязанности сдѣлали невозможнымъ всякое другое сближеніе въ этотъ вечеръ. Однако, я долженъ признаться, что испыталъ пріятное чувство, когда мать при прощаніи дала мнѣ понять, что онѣ надѣются вскорѣ снова увидѣть меня, а дочь, повидимому, весьма дружелюбно присоединялась къ приглашенію матери".
   Гете не замедлилъ воспользоваться приглашеніемъ и самъ не замѣтилъ, какъ вскорѣ сильное влеченіе въ Лили закралось въ его сердце. Но и Лили, въ свою очередь, подалась обаянію поэта. Она уже не въ первый разъ нравилась, не въ первый разъ за ней ухаживали. Вокругъ прелестной блондинки, дочери богатой семьи, очень рано начали увиваться поклонники частью по влеченію сердца, частью изъ разсчета, и ей нравилось ихъ ухаживаніе, какъ забавная игра. Но въ ту минуту, когда Гете приблизился къ ней, въ ней проснулось глубокое чувство, сразу перевернувшее все ея существо и возвысившее его надъ ея прежнимъ равнодушнымъ и наполненнымъ пустяками житьемъ-бытьемъ. Съ самоотверженной готовностью чуткой души подчинилась она вліянію великой личности любимаго человѣка. Охотно и легко воспринимала она все, что онъ давалъ ей въ смыслѣ болѣе высокаго образованія, характера, серьезнаго отношенія къ жизни и знанія свѣта, и сѣмя падало на добрую почву: благодаря выдающимся качествамъ ея ума и сердца, оно развивалось въ роскошный цвѣтъ. Такимъ образомъ она сдѣлалась его созданіемъ. Но чѣмъ болѣе отражалось на ней его вліяніе, тѣмъ болѣе привязывала она къ, себѣ своего возлюбленнаго. Огонь любви, неиспытанный со временъ Вецлара, охватилъ его съ необычайной силой, и всѣ радости и горести, всѣ привычки, всѣ привязанности, казалось, потонули въ этой единственной страсти.
   
   Мимо все, что ты (сердце) любило,
   Мимо, что тебя томило --
   И забота, и покой...
             Что же сдѣлалось съ тобой? *)
   
   Я люблю цвѣтовъ весеннихъ всходы.
   Но не въ цвѣтникахъ;
   Я хочу читать среди природы
             Рай въ твоихъ очахъ! **)
   *) Перев. М. Михайлова.
   **) Перев. Соколовскаго.
   
   Но счастье его не было безоблачно. Такіе часы полнаго блаженства, какіе онъ нѣкогда переживалъ близъ Лотты и близъ Фридерики, были теперь рѣдки. Конечно, Лили была тутъ ни причемъ; по вѣрности, благородству и чистотѣ душевной она не уступала своимъ предшественницамъ, а въ умственномъ отношеніи даже превосходила ихъ. Но вся окружающая ее обстановка была чужда, а иногда даже прямо противна поэту.
   Онъ привыкъ вращаться въ домахъ ученыхъ, художниковъ, духовныхъ лицъ и чиновниковъ, гдѣ онъ встрѣчалъ умственную атмосферу, соотвѣтствовавшую его душевному строю, и сочувственное пониманіе его натуры. Даже въ тѣхъ семьяхъ, въ которыхъ глава не былъ умащенъ академическимъ елеемъ, онъ чувствовалъ живительное вѣяніе свободнаго, теплаго отношенія къ людямъ; такъ было въ семействахъ Шенкопфъ и Буффъ. Въ то-же время въ этихъ домахъ царила чрезвычайная простота внѣшнихъ условій жизни и большая непринужденность въ обращеніи и отношеніяхъ, что было какъ нельзя болѣе по душѣ молодому Гете.
   Совсѣмъ другимъ духомъ повѣяло на него въ домѣ Шенманъ: роскошная обстановка, туалеты по послѣдней модѣ, свѣтская натянутость и практическая разсчетливость въ связи съ матеріальнымъ направленіемъ ума, для котораго на первомъ планѣ стояло все то, что можно взвѣсить и осязать. Здѣсь къ нему могли относиться съ почтеніемъ, какъ къ знаменитости, но не могли оцѣнить его, какъ поэта и человѣка. И какъ Шенманы и ихъ кружокъ не понимали его, такъ же, и даже меньше, понималъ онъ ихъ. Непріятное чувство, которое онъ испытывалъ въ этомъ обществѣ, благодаря такому отсутствію взаимнаго сочувствія, еще увеличивалось вслѣдствіе тягостныхъ стѣсненіи, налагавшихся на него частыми собраніями гостей въ Шенмановскомъ домѣ. Онъ больше всего любилъ ходить въ сѣромъ фракѣ съ свободно повязаннымъ, коричневымъ шелковымъ галстукомъ. Здѣсь-же онъ долженъ былъ появляться всегда въ изысканномъ и притомъ всякій разъ въ новомъ костюмѣ, чтобы не отличаться слишкомъ рѣзко отъ современныхъ модныхъ щеголей; онъ чувствовалъ себя всего уютнѣе въ полусвѣтѣ сумерекъ, а здѣсь долженъ былъ выносить яркій свѣтъ сотни свѣчей, горѣвшихъ въ канделябрахъ и въ стѣнныхъ бра; ему хотѣлось-бы въ дружеской бесѣдѣ излить передъ возлюбленной свое переполненное сердце, а вмѣсто того онъ долженъ былъ съ этимъ переполненнымъ сердцемъ поддерживать часами пустой безсодержательный салонный разговоръ. Эти ощущенія вылились въ слѣдующихъ стихахъ:
   
   Для чего меня неудержимо
             Ты влечешь къ себѣ.
   Проносилось предо мною мимо
             Зло съ добромъ въ борьбѣ.
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Много я провелъ часовъ счастливыхъ
             Въ мирной тишинѣ,
   Но твой ликъ въ мечтаніяхъ игривыхъ
             Ужъ являлся мнѣ.
   
   Тотъ ли я, кого теперь съ гостями
             Садишь ты играть,
   Гдѣ средь лицъ противныхъ, за костями,
             Долженъ я зѣвать? *)
   *) Перев. А. Соколовскаго.
   
   Если, тѣмъ не менѣе, онъ превозмогъ свое отвращеніе и подчинился всѣмъ условнымъ приличіямъ, которыхъ требовали отъ него общество и семья любимой дѣвушки, то это можетъ служить лестнымъ доказательствомъ недюжинныхъ качествъ молоденькой Лили, тѣхъ болѣе, что прежде онъ никогда не признавалъ для себя обязательными "никакихъ обычаевъ людскихъ", за что и получилъ отъ своихъ друзей прозвище медвѣдя, Гурона, западнаго индѣйца. Она была розой, ради которой онъ переносилъ жизнь въ пустынѣ. Надо и то сказать, что на этихъ вечернихъ собраніяхъ онъ видѣлъ свою возлюбленную съ новой блестящей стороны, и какъ ни тягостны они были для него, онъ все-таки ни за что не согласился-бы лишиться того удовольствія, какое доставляло ему созерцаніе свѣтскихъ совершенствъ Лили и сознаніе, что ей доступны и болѣе широкіе, болѣе общіе вопросы. И какъ тонко и искусно умѣла она дать ему понять среди свѣтской суеты, что только ему одному принадлежатъ всѣ ея помыслы. "Всякій взглядъ, которымъ мы обмѣнивались, всякая улыбка, которою она меня провожала, изобличали скрытое отъ всѣхъ, благородное пониманіе другъ друга, и я удивлялся, какъ естественно, какъ вполнѣ по-человѣчески установилось между нами это тайное, невинное соглашеніе".
   Съ наступленіемъ весны Лили переѣхала въ Оффенбахъ къ дядѣ Бернарду и д'Орвилю, гдѣ виллы, сады и террасы представляли для влюбленныхъ болѣе желанную обстановку, чѣмъ ненавистные городскіе салоны. Здѣсь, среди деревенской свободы, гдѣ никто не отвлекалъ Лили отъ поэта, гдѣ ничто не омрачало ея лучезарной прелести, любовь его все болѣе и болѣе разгоралась. "Да, тетушка", восклицаетъ онъ въ одномъ письмѣ къ Іоганнѣ Фальмеръ въ началѣ апрѣля, "она была прекрасна, какъ ангелъ... Но, Боже мой! Во сколько-же разъ качества ея души превышаютъ ея красоту"! Онъ проводилъ возлѣ нея блаженные дни. "Это было то состояніе, о которомъ говорится: я сплю, но сердце мое бодрствуетъ; часы свѣта и тьмы ничѣмъ другъ отъ друга не отличались; сіяніе дня не могло затмить солнца любви, и ночь, благодаря этому, обращалась въ свѣтлый день". Онъ начиналъ думать, что на этотъ разъ его неугомонное сердце наконецъ успокоилось. "Похоже на то, какъ будто ниточки, на которыхъ виситъ моя судьба, и которыя я въ постоянномъ колебаніи то раскручиваю, то закручиваю, наконецъ должны соединиться". (Къ Гердеру, 25 марта 1775).
   . Такимъ образомъ, дѣло шло вплоть до пасхальной ярмарки, т. е. до середины апрѣля; въ это время пріѣхала изъ Гейдельберга дѣвица Дельфъ, энергичная, дѣловая женщина, давнишняя пріятельница семьи Шенманъ, знавшая Лили съ дѣтства и очень любившая ее. Она уже давно поняла настоящее положеніе дѣлъ и была того мнѣнія, что влюбленные вполнѣ подходили другъ къ другу, и что романтическія любовныя грезы слѣдовало увѣнчать практическихъ концомъ; поэтому она не медля принялась за дѣло, переговорила съ родителями Гете и съ матерью Лили, и заручившись ихъ согласіемъ, въ одинъ прекрасный вечеръ вошла въ комнату, гдѣ сидѣли Гете и Лили, и воскликнула: "Подайте другъ другу руки!" "Я стоялъ противъ Лили", разсказываетъ Гете, "и протянулъ руку; она вложила въ нее свою безъ колебаній, но все-таки довольно медленно. Глубоко переведя духъ, мы оба въ сильномъ волненіи упали другъ другу въ объятія... Если до сихъ поръ любимая дѣвушка казалась мнѣ прекрасной, граціозной, привлекательной, то въ эту минуту она показалась мнѣ полной достоинства и значительной. Она какъ-бы раздвоилась, ея грація и нѣжность принадлежали мнѣ, это я чувствовалъ, какъ и прежде; но цѣнность ея характера, ея увѣренность въ себѣ и сознаніе своей силы составляли ея неотъемлемую собственность. Я видѣлъ это, понималъ и радовался, видя въ этомъ капиталъ, процентами съ котораго мнѣ предстояло пользоваться всю жизнь". Такимъ образомъ, союзъ былъ заключенъ.
   Разсказывая этотъ эпизодъ, старикъ-поэтъ прибавляетъ торжественно и въ то-же время шутливо: "то было странное опредѣленіе Всевышняго Вершителя нашихъ судебъ, чтобъ мнѣ было суждено въ теченіе моей удивительной жизни испытать также и душевное состояніе жениха". Но то пріятное чувство удовлетворенности, которое онъ при этомъ имѣетъ въ виду, исчезло у него поразительно быстро. Едва успѣлъ онъ надѣть кольцо, какъ уже ощутилъ желаніе распилить его. Повторилась та-же исторія, что и съ Фридерикой, съ той только разницей, что, чѣмъ больше опасность, тѣмъ сильнѣе борьба. За нѣсколько недѣль передъ обрученіемъ, онъ восклицаетъ въ "Стеллѣ" подъ личиной Фернандо: "Я былъ-бы дуракомъ, если-бы позволилъ связать себя. Это состояніе (бракъ) душитъ всѣ мои силы, отнимаетъ у меня всю бодрость духа, заключаетъ меня въ тиски. Я долженъ вырваться на свободу". Бурный порывъ его стремленія къ свободѣ подхватилъ его челнъ и изъ тихой пристани семейнаго счастія, къ которой онъ только-что подошелъ, снова выбросилъ его въ открытое море (къ Гердеру, въ началѣ мая 1775). "Я долженъ вырваться на свободу", такова была его первая, ясная, опредѣленная мысль послѣ помолвки.
   Тутъ какъ разъ во время въ серединѣ мая подоспѣли пламенные адепты геттингенскаго кружка, два графа Штольберги, Христіанъ и Фридрихъ, заѣхавшіе къ Гете по дорогѣ въ Швейцарію. Къ нимъ присоединился во Франкфуртѣ ихъ другъ баронъ Куртъ фонъ Гаугвицъ, впослѣдствіи прусскій министръ; всѣ они съ энтузіазмомъ относились къ Гете. Moлодые люди, въ которыхъ юношескій задоръ и идеализмъ били ключомъ проводили въ домѣ Гете веселые часы, полные возвышеннаго одушевленія, причемъ Фрицъ Штольбергъ, находившійся тогда подъ вліяніемъ революціонныхъ идей, въ наводящихъ ужасъ строфахъ утолялъ въ "крови тирановъ" свою ненависть къ нимъ. Г-жа совѣтница Гете, которую, какъ мать "Четырехъ дѣтей Гаймона", окрестили фрау Аіа (Frau Aja), слушала съ изумленіемъ эти страшные взрывы негодованія противъ тирановъ. "Она врядъ-ли даже и слышала о тиранахъ", шутливо разсказываетъ ея сынъ. "Только въ Готфридовской хроникѣ, помнилось ей, она видѣла изображеніе подобныхъ чудовищъ. Чтобы придать яростной ненависти къ тиранамъ безвредное направленіе, она принесла изъ погреба самое старое вино, поставила его на столъ и прибавила внушительно: "вотъ вамъ настоящая кровь тирановъ, наслаждайтесь ею, но прошу васъ выкинуть изъ головы всякіе помыслы объ убійствахъ".
   Молодымъ людямъ легко было уговаривать Гете ѣхать съ ними. Отцу мысль такого путешествія тоже очень нравилась, такъ какъ онъ надѣялся этимъ путемъ привести сына въ Италію: путешествіе по Италія осталось незыблемымъ параграфомъ въ его воспитательной программѣ. Разставаясь съ Лили, Гете не прощался съ нею, но все-таки сдѣлалъ ей нѣкоторый намекъ. Онъ смотрѣлъ на свою поѣздку, какъ на испытаніе самого себя: въ состояніи-ли онъ оторваться отъ Лили. Поняла-ли Лиля его намеки, предчувствовала-ли она, что только что помолвленный, страстно влюбленный женихъ хочетъ покинуть ее на много недѣль? Когда наши четыре путешественника прибыли въ Дармштадтъ, Меркъ былъ весьма недоволенъ тѣмъ, что Гете примкнулъ къ компаніи этихъ сумасшедшихъ дѣтей природы. Онъ побранилъ его за его неисправимое добродушіе, за его способность всегда примиряться съ индивидуальностью другихъ людей; по словамъ Мерка, это была глупая затѣя, и онъ предсказывалъ, что Гете недолго пробудетъ съ ними. Дѣйствительно, это была необузданная, "мощногеніальная" компанія; но Гете былъ далеко не самымъ смирнымъ изъ нихъ. Старшій Штольбергъ въ письмѣ къ своей сестрѣ Екатеринѣ называетъ его "буйной головой и необузданнымъ, но все-же очень и очень хорошимъ малымъ". Изъ Франкфурта всѣ они выѣхали въ Вертеровскомъ мундирѣ въ Дармштадтѣ они купались безъ всякаго прикрытія на свѣжемъ воздухѣ, въ Мангеймѣ, выпивъ за здоровье возлюбленной Фрица Штольберга. разбили объ стѣну свои бокалы, и въ такомъ духѣ шло и дальше. "Еслибы ты видѣла наше житье-бытье во время путешествія, ты убѣдилась-бы что мы находимся постоянно какъ-бы въ опьянѣніи", сообщаетъ Фрицъ Штольбергъ въ вышеупомянутомъ письмѣ. Изъ Мангейма молодые люди направились въ достопамятный для Гете Страсбургъ черезъ Карлсруэ, гдѣ поэтъ провелъ нѣсколько пріятныхъ дней съ наслѣднымъ принцемъ Карломъ-Августомъ и его невѣстой, красавицей Луизой Гёссенъ-Дармштадтской. Въ Страсбургѣ онъ свидѣлся со своимъ старымъ, дорогимъ другомъ актуаріемъ Зальцманомъ и съ искренней пріязнью прижалъ къ сердцу фантазера Ленца, который между тѣмъ сильно интриговалъ противъ него; здѣсь-же онъ встрѣился также и съ Мейнингенскими принцами, съ которыми познакомился раньше во время ихъ посѣщенія Франкфурта, и кромѣ ихъ, съ многочисленнымъ кругомъ прежнихъ знакомыхъ и друзей, вслѣдствіе чего ему было очень тяжело разстаться съ милымъ сердцу городомъ. Послѣ пятидневнаго пребыванія въ немъ, онъ поѣхалъ далѣе, въ Эммендингенъ, къ сестрѣ, ожидавшей его со страстнымъ нетерпѣніемъ; спутники-же его остались еще въ Страсбургѣ. Со дня свадьбы въ ноябрѣ 1773 г. братъ и сестра не видались. Въ первый разъ вступалъ онъ въ ея домъ, и вступалъ съ тяжелымъ сердцемъ. Онъ зналъ, что она не была счастлива, и не зналъ, какъ ей помочь. Ни ее, ни ея супруга нельзя было упрекнуть за такое неудовлетворительное положеніе дѣлъ. Корнелія привыкла въ разнообразному и избранному обществу, къ постояннымъ тонкимъ духовнымъ наслажденіямъ и къ непрерывному, живительному обмѣну мыслей и чувствъ съ братомъ; теперь-же она была связана съ человѣкомъ, котораго не могла не уважать за его прекрасныя качества, но съ которымъ чувствовала себя очень одинокой, благодаря его ревностнымъ занятіямъ службой и тяжелымъ, жестковатымъ пріемамъ въ обращеніи, заставлявшихъ ее еще болѣе замыкаться въ себѣ. И въ добавокъ, въ маленькомъ захолустномъ городкѣ, въ которомъ она жила, царило самое тоскливое однообразіе. Къ тому-же физическія страданія заставляли ее видѣть все въ еще болѣе мрачномъ свѣтѣ, чѣмъ оно было въ дѣйствительности. Поэтому она очень несочувственно отнеслась къ помолвкѣ брата. Она думала, что при различіи, существующемъ въ строѣ и привычкахъ обѣихъ семей, Лили тоже не найдетъ счастья въ бракѣ, и что въ виду этого нравственный долгъ повелѣвалъ ея брату спасти и себя и ее отъ такой горькой участи. Однако ея убѣдительные доводы не встрѣтили сочувствія въ поэтѣ. Хотя Гете и предпринялъ путешествіе съ цѣлью постепенно отвыкнуть отъ Лили, но уже съ первыхъ-же шаговъ онъ началъ замѣчать, какъ безполезно бѣжать отъ любви. Въ послѣдній день своего пребыванія въ Эммендингенѣ, 5-го іюня онъ пишетъ Іоганнѣ Фальмеръ: "Чувствую, что главная цѣль моего путешествія не достигнута, и вернись я назадъ, медвѣдю пришлось-бы еще хуже, чѣмъ прежде". И онъ отправляется въ дальнѣйшія странствія, углубляется въ Шварцвальдъ, затѣмъ поворачиваетъ на Шафгаузенъ, а оттуда въ Цюрихъ, гдѣ снова соединяется съ Штольбергами и Гаугвицомъ. Въ Цюрихѣ онъ остается 8 дней, много времени проводитъ съ Дафатеромъ, обсуждаетъ съ нимъ продолженіе его "Физіогномическихъ очерковъ" и съ восторгомъ любуется чуднымъ ландшафтомъ, разстилающимся вокругъ Цюриха. Большое удовольствіе доставило ему личное знакомство съ Пфенингеромъ, добродушнымъ сослуживцемъ Лафатера, съ которымъ онъ еще изъ дома обмѣнялся нѣсколькими письмами, а также встрѣча съ двумя молодыми людьми изъ Франкфурта, его пріятелями, теологомъ Пассавантомъ и музыкантомъ Кайзеромъ. Близкія дружескія отношенія завязались у него съ г-жей Бабой Шультгесъ, женщиной высокаго ума; знакомство-же со старымъ тщеславнымъ Бодмеромъ не пошло далѣе холодной учтивости.
   Подъ вліяніемъ свободы, дружбы, любви, поэзіи, вина и природы, въ собравшемся кружкѣ друзей царило въ высшей степени жизнерадостное настроеніе, слѣды котораго мы находимъ въ маленькой записной книжечкѣ Гете. 15-го іюня вся компанія поѣхала кататься по цюрихскому озеру; во время этой прогулки Гете вноситъ въ этотъ дневникъ:
   
   "Безъ вина на свѣтѣ этомъ
   Было бъ мерзко жить поэтамъ;
   Безъ вина и женщинъ -- смѣло
   Чортъ беретъ пусть наше тѣло!"
   
   Затѣмъ на листкахъ записной книжки слѣдуютъ еще 7 строфъ, написанныхъ на заданныя риѳмы, въ которыхъ веселая молодежь хотѣла изливать свое шутливое настроеніе. Но вдругъ въ самомъ разгарѣ дурачествъ, поэтъ погружается въ сладкія воспоминанія. Образъ милой Лили встаетъ передъ нимъ:
   
   "Взоръ мой, взоръ, зачѣмъ склоняться?
   Или сны златые снятся?-- 1
   
   Онъ хочетъ отогнать его:
   
   "Прочь, ты сонъ! Хоть золотой --
   Здѣсь любовь и жизнь со мной." *)
   *) Перев. А. Фета.
   
   Но ничто не въ силахъ разсѣять его грезы. Корабль пристаетъ въ Рихтеревилѣ, и вмѣстѣ со всей рѣзвой толпой онъ отправляется въ Эйнзидельнъ. Съ вершины хребта, окаймляющаго южный берегъ Цюрихскаго озера, онъ еще разъ окидываетъ взоромъ зеленое озеро, темные лѣса, пестрѣющія поселенія и серебристыя вершины Альпъ. Онъ въ упоеніи отъ этого зрѣлища, но изъ сердца его вылетаетъ вздохъ:
   
             "Когда-бъ тебя, Лили, не обожалъ я,
   Какое счастіе мнѣ видъ бы этотъ далъ!
             Но если-бы Лили не обожалъ я,
   То что бы я со счастьемъ дѣлать сталъ?" *)
   *) Перев. А. Соколовскаго.
   
   Стихи эти онъ переписалъ въ свой дневникъ съ граціозно-шутливой припиской: "Съ горы въ озеро. См. частный архивъ поэта. Лит. Л.".
   Было еще не поздно, когда друзья прибыли въ монастырь Эйнзидельнъ; въ его сокровищницѣ поэта особенно поразила маленькая зубчатая корона, замѣчательно художественной работы. Оцъ попросилъ позволенія вынуть эту вещь и, держа ее съ почтеніемъ на поднятой рукѣ, мысленно представлялъ себѣ, какъ-бы онъ надѣлъ ее на свѣтлокудрую головку Лили, подвелъ-бы ее къ зеркалу и любовался-бы ея радостью, отъ сознанія собственной прелести и того счастья, которое она распространяетъ вокругъ себя. Въ Эйнзидельнѣ онъ разстался съ шумной компаніей. Одинъ только Пассавантъ, тихій и умѣющій ко всякому принаровиться, остался его спутникомъ.
   Прежде всего пріятели направили свой путь по труднопроходимымъ дорогамъ, мимо стройныхъ зубчатыхъ горныхъ близнецовъ, въ Швицъ. Оттуда они поднялись на гору Риги, съ высоты которой, сквозь щели и разсѣлины, открывавшіяся то тамъ то сямъ въ огромныхъ, постоянно двигавшихся массахъ облаковъ, имъ были видны только отдѣльные уголки освѣщенной солнцемъ земли. Спустившись въ Вицнау, они проѣхали по величественному, окруженному скалами озеру до Флюелена и переночевали въ близъ лежащемъ Альтдорфѣ. Изъ Альтдорфа Гете написалъ нѣсколько строкъ Лоттѣ, но впечатлѣніе всѣхъ видѣнныхъ имъ картинъ природы было такъ сильно, что онъ чувствовалъ себя не въ состояніи "что-либо разсказывать, что-либо описывать". А между тѣмъ самое величественное зрѣлище было еще впереди, ему предстояло еще увидѣть Сенъ-Готардъ, который фантазія того времени окружила дикими, туманно-романтическими призраками. Вотъ почему въ концѣ письма онъ отмѣчаетъ: "Альтдорфъ, въ трехчасовомъ разстояніи отъ Готарда, на который мы взбираемся завтра". Но разстояніе оказалось больше, чѣмъ онъ думалъ. На другой день друзья дошли только до Базена. Оттуда они поднялись сперва въ Гешененъ, и по мѣрѣ того какъ они поднимались, долина представлялась имъ все грандіознѣе, все ужаснѣе; затѣмъ, по узкимъ мрачнымъ скалистымъ ущельямъ Шеленена, въ которыхъ еще усилилось впечатлѣніе чего-то "чудовищно-громаднаго, дикаго", черезъ Чортовъ Мостъ и У рискую Дыру добрались до Андермата; прелестное мѣстоположеніе этого мѣстечка среди обширной зеленой равнины привело Гете въ радостное изумленіе. Послѣ короткаго отдыха стали взбираться выше. Вскорѣ исчезла зеленая долина, и тропинка стала извиваясь подыматься по краю бездны, между дикихъ, голыхъ камней. Кругомъ уже виднѣлся снѣгъ; бушеваніе вѣтра, нависшія облака, ревъ падающей воды еще усугубляли чувство ужаса, охватывавшее душу въ этой пустынной мѣстности. "Пустынно какъ въ долинѣ смерти -- усѣянной костями... Вотъ мѣсто, которое можно было-бы назвать драконовой долиной". Такъ помѣтилъ Гете въ своей записной книжечкѣ, переплетая впечатлѣнія дѣйствительности съ фантастическими образами. Въ этихъ наброскахъ въ записной книжкѣ мы ясно узнаемъ то описаніе альпійской дороги, которое гораздо позднѣе дѣлаетъ Миньона въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ". Маленькія полоски воды возвѣстили приближеніе перевала, а выступившая изъ тумана гостиница подтвердила, что цѣль путешествія была достигнута. На слѣдующее утро -- это было 22 іюня -- Гете рано всталъ и спустился немного внизъ по дорогѣ, ведущей въ Италію, чтобы срисовать открывавшійся оттуда видъ. Пассавантъ началъ приставать къ нему, уговаривая продолжать путь въ Италію, и съ большимъ жаромъ описывалъ всѣ тѣ красоты, которыя ждутъ ихъ тамъ. Гете и самъ думалъ объ этомъ еще въ Цюрихѣ. Но между тѣмъ Лили все съ большей силой тянула его обратно. Завтра былъ день ея рожденія; и неужели-же въ этотъ день онъ еще дальше удалится отъ нея? Волна нѣжнаго чувства охватила его. На шеѣ у него висѣло золотое сердечко, залогъ любви, полученный имъ отъ Лили въ одну изъ лучшихъ минутъ, проведенныхъ ими вмѣстѣ. Онъ взялъ это сердечко, поцѣловалъ его и въ глубоко прочувствованныхъ строфахъ "О, память радостей минувшихъ" излилъ волненіе души. Затѣмъ онъ быстро всталъ и поспѣшилъ опять наверхъ, какъ будто боясь, что другъ увлечетъ его съ собою внизъ. По той-же дорогѣ доѣхали они обратно до Вицнау, а оттуда отправились черезъ Кюснахтъ и Цугъ въ Цюрихъ, гдѣ Гете посвятилъ себя опять почти исключительно Лафатеру; его "Физіогномическіе очерки" давали имъ неисчерпаемую тему для разговоровъ. Дней черезъ 10 онъ пустился въ обратный путь на родину, полный тѣхъ необычайныхъ впечатлѣній, которыя только что пережилъ, но безъ всякаго увлеченія свободой Швейцаріи, тогда какъ вообще для всей нѣмецкой молодежи (а также и для его друзей) такое увлеченіе составляло необходимую принадлежность путешествія по Швейцаріи. Этой свободы тщетно искалъ онъ. Назадъ онъ ѣдетъ черезъ Базель, Страсбургъ и Дармштадтъ. Въ Страсбургѣ онъ въ третій разъ останавливается передъ великолѣпнымъ произведеніемъ Эрвина, которое вызываетъ въ душѣ его то благоговѣйныя, то хвалебныя, то покаянныя молитвы. Удивительно поражаютъ насъ среди этихъ торжественныхъ псалмовъ величественныя альпійскія картины и любовь въ Лили, съ которыми они переплетаются. "Сколько разъ туманъ расходился передъ моими глазами, но все-таки ты, все оживляющая любовь, не покинула моего сердца!.. Ты (соборъ) составляешь одно живое цѣлое, рожденное и развившееся, а не составленное изъ отдѣльныхъ, соединенныхъ вмѣстѣ, кусочковъ. Передъ тобой, какъ передъ мечущимъ пѣну водопадомъ могучаго Рейна, какъ передъ искрящемся короной вѣчныхъ снѣговъ, какъ передъ веселой гладью озера, какъ при видѣ твоихъ скалъ, уходящихъ въ облака, и твоихъ пустынныхъ долинъ, о, суровый Готардъ! какъ передъ всякой великой мыслью, отразившейся въ твореніи,-- въ душѣ пробуждается вся присущая ей самой творческая сила. Эта сила находитъ себѣ слабое выраженіе въ поэзіи, запечатлѣваетъ на бумагѣ въ трепетныхъ штрихахъ благоговѣніе передъ Творцомъ, вѣчную жизнь, всеобъемлющее, неугасимое чувство того, что всегда есть, всегда было, всегда будетъ". Онъ счастливъ тѣмъ, что съ высоты собора можетъ бросить взоръ туда, "гдѣ ждетъ его родной домъ, гдѣ ждетъ его любовь".
   На возвратномъ пути Гете познакомился въ Страсбургѣ съ прославленнымъ гановерскимъ придворнымъ докторомъ Циммерманомъ, авторомъ книги "Объ уединеніи". Циммерманъ показалъ ему нѣсколько силуэтовъ, и между прочимъ силуэтъ Шарлотты фонъ-Щтейнъ, жены веймарскаго обершталмейстера. Гете съ интересомъ всматривался въ это лицо и подписалъ подъ нимъ слѣдующія слова: "Какое должно быть чудное зрѣлище видѣть, какъ отражается міръ въ этой душѣ. Она видитъ міръ такимъ, каковъ онъ есть и однако-же смотритъ на него сквозь атмосферу любви". Въ Дармштадтѣ Гете имѣлъ удовольствіе встрѣтить Гердера и его жену. Въ ихъ обществѣ проѣхалъ онъ послѣднюю часть своего пути и 22 іюля прибылъ опять въ свой родной городъ.
   "Напрасно странствовалъ я три мѣсяца на волѣ", восклицаетъ онъ черезъ нѣсколько дней послѣ своего возвращенія. Его потребность видѣть Лили не только не уменьшилась во время разлуки, но даже еще усилилась. Онъ находитъ ее по возвращеніи болѣе прекрасной, болѣе зрѣлой, болѣе глубокой. Всѣ его намѣренія отказаться отъ нея испаряются при видѣ ея. Онъ яростно негодуетъ на самого себя за то, что не можетъ пересилить свою любовь. "Я снова выброшенъ на берегъ и готовъ былъ-бы надавать себѣ тысячу пощечинъ за то, что не отправился ко всѣмъ чертямъ, когда былъ въ открытомъ морѣ", пишетъ онъ въ началѣ августа Мерку. "Долго я здѣсь не выдержу, я долженъ снова вырваться вонъ отсюда", пишетъ онъ около того-же времени графинѣ Августѣ Штольбергъ, которую онъ никогда не видѣлъ, но которая черезъ посредство братьевъ сдѣлалась повѣренной его сердечныхъ мукъ. Но чувство его къ Лили такъ сильно, что вмѣсто того, чтобы держаться отъ нея подальше, онъ, напротивъ, насколько возможно, старается быть возлѣ нея. Она опять, какъ весной, уѣхала въ Офенбахъ. Онъ слѣдуетъ за ней и останавливается у пріятеля Андре. Для нихъ наступаютъ счастливые дни, но среди этого счастья бываютъ и весьма тяжелыя минуты, во время которыхъ поэтъ проклинаетъ себя и свою судьбу и становится въ тягость и себѣ, и Лили. "Какое уныніе!" восклицаетъ онъ въ вышеупомянутомъ письмѣ къ Августѣ Штольбергъ, "о, если-бы я могъ все высказать здѣсь, въ комнатѣ дѣвушки, которая дѣлаетъ меня несчастнымъ безъ всякой вины съ ея стороны, дѣвушки съ душой ангела, ясные дни котораго я омрачаю, я!"
   Лили страдала вдвойнѣ, втройнѣ. Съ одной стороны переходы ея возлюбленнаго отъ любви къ равнодушію и сопротивленію оскорбляли ее, а съ другой -- родные уговаривали ее разорвать этотъ союзъ. Послѣ непонятно долгаго отсутствія Гете, семья потеряла вѣру въ серьезность его намѣреній. Какъ еще сложится будущая судьба этого безпокойнаго поэтическаго таланта, было весьма гадательно. Между обѣими семьями не установилось никакой близости. Различіе религіи (реформатской и лютеранской) составляло для Франкфурта немалую причину раздѣленія. Къ тому-же старику-совѣтнику не нравилась Лили, на которую онъ смотрѣлъ, какъ на знатную особу. Наконецъ, ко всему этому присоединились еще разныя сплетни, обострившія отношенія, насколько только было возможно. Однако, не смотря на все это, Лили не сдавалась. Она объявила очень рѣшительно, что если нельзя будетъ устранить препятствій на родинѣ, то она готова слѣдовать за любимымъ человѣкомъ въ Америку. Отдавая дань удивленія ея характеру, Гете прибавляетъ, что въ ней была сила, которая все побѣдила-бы. Но чувствовалъ-ли онъ желаніе такъ или иначе воспользоваться этой силой? Не заключалось-ли самое большое, самое непреодолимое препятствіе въ немъ самомъ? И хотя онъ совершенно ясно сознавалъ это, но, тѣмъ не менѣе, чувствовалъ себя не въ силахъ разорвать тѣ узы, которыя связывали его съ ней. Онъ отдавался теченію и тянулъ свой романъ, не произнося рѣшительнаго слова.
   10-го сентября, во время свадьбы одного знакомаго священника Эвальда въ Оффенбахѣ, Гете пережилъ возлѣ любимой дѣвушки еще одну высокую, прекрасную минуту, хотя и омраченную предчувствіемъ близкой, неминуемой разлуки. "Это была", разсказываетъ онъ Августѣ Штольбергъ, "самая жестокая, самая торжественная, самая сладостная минута всей моей жизни. Сквозь самыя жгучія слезы любви смотрѣлъ я на луну и на міръ, и все вокругъ меня казалось одухотвореннымъ". На слѣдующій день началась Михайловская ярмарка. Домъ Шенмановъ переполнился многочисленными гостями, съѣхавшимися по торговымъ дѣламъ на ярмарку. Лили должна была снова разыгрывать въ гостиныхъ родительскаго дома роль любезной и гостепріимной хозяйки, и Гете снова увидѣлъ свою милую, граціозную невѣсту окруженною ненавистными ему незнакомцами. Въ "Паркѣ Лили" мы находимъ отраженіе подобныхъ положеній, нѣсколько преувеличенное геніальной страстностью поэта. При содѣйствіи этихъ внѣшнихъ обстоятельствъ въ немъ крѣпнетъ сила сопротивленія благородному, магическому обаянію Лили. Разсудокъ беретъ верхъ надъ страстью. Правда, отъ времени до времени въ душѣ его еще вспыхиваютъ огненныя молніи, но 19-го сентября -- мы случайно знаемъ этотъ день -- гроза совсѣмъ стихаетъ. Онъ достигъ полной побѣды надъ собой. Онъ пишетъ графинѣ Штольбергъ длинное письмо, похожее на дневникъ и продолжающееся съ 14-го по 19-ое сентября, въ которомъ живо отпечатались всѣ зигзаги и скачки его сердца; въ концѣ онъ прибавляетъ въ серьезномъ тонѣ: "О Густхенъ, я перечиталъ этотъ листокъ! Что это за жизнь! Продолжать-ли мнѣ? Или этимъ навѣки покончить? И все таки, дорогая, чувствуя, что несмотря на всю эту пустоту, сердце мое освобождается отъ своихъ оковъ, судорожныя напряженія моей маленькой дурацкой организаціи ослабѣваютъ, я веселѣе смотрю на міръ, мои сношенія съ людьми становятся шире, увѣреннѣе, тверже,-- но въ душѣ попрежнему царитъ одна святая любовь, которая своимъ чистымъ дыханіемъ (ибо она и есть сама чистота) вытѣсняетъ все постороннее, и наконецъ возсіяетъ въ ней, какъ чистое золото. Пусть-же оно такъ и идетъ. Можетъ быть я самъ себя обманываю. И благодарю Бога. Покойной, ночи. Аддіо. Аминь". На слѣдующій день онъ говоритъ Лили 7 словъ. Кольцо, которое сковывало его, было сломано.
   Судьба помогла поэту сохранить душевное равновѣсіе послѣ разрыва съ Лили. Въ тотъ самый моментъ, когда онъ отрекся отъ нея, во Франкфуртъ прибылъ Карлъ-Августъ, въ то время уже царствующій герцогъ Саксенъ-Веймарскій. Во время своей прошлогодней поѣздки въ Парижъ онъ дважды влюбился: во-первыхъ, въ принцессу. Луизу Гессенъ-Дармштадтскую и, во-вторыхъ, въ Гете. Теперь онъ задумалъ обоихъ ихъ увезти съ собой. Онъ взялъ съ Гете обѣщаніе пріѣхать къ нему въ Веймаръ, какъ только самъ онъ вернется домой со своей молодой супругой; это приглашеніе, какъ разъ въ такую минуту, показалось Гете вмѣшательствомъ высшёй силы въ его судьбу, и онъ съ радостью согласился на него. Бѣгство въ Веймаръ могло имѣть для него больше значенія, нежели простое удаленіе изъ заколдованнаго круга Лили.
   12-го октября Карлъ-Августъ со своей молодой женой на возвратномъ пути снова проѣхалъ черезъ Франкфуртъ. Онъ возобновилъ свое приглашеніе, прося Гете быть готовымъ совершить черезъ нѣсколько дней путешествіе въ Веймаръ съ камеръ-юнкеромъ фонъ-Кальбомъ, который долженъ былъ прибыть съ новой коляской. Гете все приготовилъ, но дни проходили за днями, а камеръ-юнкеръ не являлся и не давалъ о себѣ никакихъ извѣстій, которыя могли-бы объяснить его отсутствіе. Такъ какъ Гете уже со всѣми простился и не желалъ опять показываться въ свѣтѣ, то онъ никуда не выходилъ изъ дому, предоставляя знакомымъ думать, что онъ уѣхалъ. Болѣе 8 дней просидѣлъ онъ въ этомъ добровольномъ заточеніи и все время безъ устали работалъ надъ "Эгмонтомъ", но подъ конецъ это отчужденіе отъ міра начало тяготить его, и однажды вечеромъ, закутавшись въ большой плащъ, онъ пошелъ бродить по улицамъ. При этомъ онъ не могъ удержаться, чтобы не пройти около дома Лили. Онъ подошелъ къ окну, шторы были спущены, но онъ услышалъ, какъ она цѣла за роялемъ его пѣсню: Зачѣмъ влечешь меня къ себѣ неудержимо. "Должно быть мнѣ показалось, что она пѣла съ большимъ выраженіемъ, чѣмъ когда-либо прежде: до меня отчетливо доходило каждое слово; я прижалъ ухо такъ близко, какъ только позволяла выгнутая наружу рѣшетка. Когда она окончила пѣть, я увидѣлъ по тѣни, падавшей на штору, что она встала; она начала ходить взадъ и впередъ, но я тщетно старался уловить очертанія ея милой фигуры сквозь густую ткань. Только мое твердое намѣреніе уйти, не быть ей въ тягость своимъ присутствіемъ, дѣйствительно отказаться отъ нея, и мысль о томъ, какой странный видъ имѣло-бы мое появленіе у нея вновь, заставили меня покинуть это дорогое существо". Прошло еще нѣсколько дней, подошелъ уже конецъ мѣсяца, а между гѣмъ ни г-на фонъ-Кальбъ, ни извѣстій отъ него не было; отецъ торжествовалъ: онъ вѣдь всегда говорилъ, что съ знатными господами не слѣдуетъ связываться, теперь его сынъ могъ самъ убѣдиться, какъ надъ нимъ подшутили; приглашеніе, исторія съ отставшихъ по пути камеръ-юнкеромъ, съ новой коляской -- все это было не болѣе, какъ веселая придворная шутка, разыгранная на его счетъ. Но такъ какъ чемоданы были уже уложены, и Вольфгангъ уже простился со всѣми, то по мнѣнію отца теперь было-бы очень хорошо осуществить столько разъ отлагавшуюся поѣздку въ Италію. Послѣ нѣкотораго колебанія Гете согласился на это предложеніе отца и раннимъ утромъ 30 октября выѣхалъ по направленію къ югу. "На хлѣбномъ рынкѣ (возлѣ котораго жила Лили)", читаемъ въ его дневникѣ, "подмастерье-жестяникъ открывалъ свою лавку, дребезжа своимъ товаромъ, и въ сумеркахъ дождливаго утра здоровался съ сосѣдней служанкой; въ этомъ привѣтствіи было столько надеждъ на наступающій день. Ахъ, подумалъ я, если-бы...-- Нѣтъ, сказалъ я себѣ, было время... у кого есть память, тотъ не долженъ никому завидовать. Лили, прощай, Лили, вторично прощай!" По горной дорогѣ катитъ онъ прямо въ Гейдельбергъ; тамъ его задерживаетъ нѣсколько дней у себя фрейлейнъ Дельфъ, и онъ охотно остался у нея въ гостяхъ, такъ какъ все еще думаетъ, что веймарская загадка должна какъ-нибудь разрѣшиться, и такимъ образомъ ему можно будетъ вернуться назадъ. Кромѣ того, г-жа Дельфъ ввела его въ одинъ очень пріятный домъ (по всѣмъ вѣроятіямъ въ домъ гофрата Вреде), гдѣ одна изъ дочерей была похожа на Фридерику. Г-жа Дельфъ, страшная охотница сватать молодыхъ людей, какъ только замѣтила маленькую симпатію съ обѣихъ сторонъ, сейчасъ-же приступила къ Гете, уговаривая его вступить въ этотъ бракъ, который далъ-бы ему возможность перейти на службу при тамошнемъ дворѣ, и доказывая ему всѣ выгоды такой карьеры. До поздней ночи развивала передъ нимъ г-жа Дельфъ свои планы. Вскорѣ послѣ того, какъ они разошлись, рогъ почтальона пробудилъ Гете. Пришла эстафета и привезла изъ Франкфурта отъ г-на фонъ-Кальбъ письмо, въ которомъ онъ все разъяснялъ и въ то-же время убѣдительно просилъ Гете вернуться назадъ и ѣхать съ нимъ въ Веймаръ. Какъ ни заманчиво рисовалась передъ нимъ Италія, какой-то тайный голосъ властно гналъ его на сѣверъ. Г-жа Дельфъ была совершенно ошеломлена неожиданнымъ поворотомъ дѣла. Она налетѣла на него съ сотней доводовъ долженствовавшихъ разубѣдитъ его, а между тѣмъ передъ крыльцомъ уже стояла почтовая коляска, которая должна была отвезти его обратно во Франкфуртъ. Видя, что она все еще не хотѣла отпустить его, онъ наконецъ съ порывистой страстностью воскликнулъ слѣдующія слова Эгмонта, заставившія ее замолчать: "Дитя, дитя! Не продолжай, довольно! Какъ будто гонимые невѣдомыми духами, летятъ солнечные кони, временно увлекая легкую колесницу нашей судьбы, и намъ ничего болѣе не остается, какъ съ мужественнымъ присутствіемъ духа держать возжи и направлять ее то вправо, то влѣво, здѣсь минуя камень, тамъ обрывъ. Куда летитъ она, кто это знаетъ? Даже откуда, какой путь прошла она, и того почти не помнитъ человѣкъ".
   Отправляясь въ Веймаръ, Гете думалъ ограничиться короткимъ визитомъ; а на дѣлѣ вышло, что онъ остался тамъ на всю жизнь.
   

18. "Клавиго" и "Стелла". Драматическіе отрывки.

   Прежде чѣмъ послѣдовать за нашимъ путешественникомъ въ Веймаръ, сдѣлаемъ обозрѣніе нѣсколькихъ сочиненій, появившихся на свѣтъ въ послѣдніе годы его пребыванія во Франкфуртѣ. Несмотря на всѣ разсѣянія, производительность его была безгранична. "Отъ меня можно было требовать всего, что угодно; если только представлялся случай, мало-мальски характерный, у меня сейчасъ-же все было готово и слажено". Примѣръ такой удивительно быстрой производительности представляетъ собой "Клавиго". Непосредственный поводъ, побудившій поэта написать эту драму, дала ему его хорошенькая партнерка по игрѣ въ женитьбу, о которой мы упоминали выше. На одномъ изъ еженедѣльныхъ собраній весной 1774 г. Гете прочелъ вслухъ четвертую главу записокъ Бомарше, въ которой этотъ послѣдній описываетъ свое столкновеніе съ испанскимъ казеннымъ архиваріусомъ Клавиго.-- Записки эти очень понравились всему обществу, и хорошенькая Мюнхъ обратилась къ поэту со словами: "Если-бы я была твоей повелительницей, а не женой, то потребовала-бы, чтобы ты превратилъ эти мемуары въ драматическое представленіе". На это Гете съ рыцарской вѣжливостью и отвагой объявилъ, что черезъ восемь дней желаніе ея будетъ исполнено. И не прошелъ еще положенный срокъ, какъ драма была уже готова.
   Разумѣется, записки Бомарше были лишь теплымъ дождемъ, упавшимъ на тѣ сѣмена, которыя уже давно пустили ростки въ душѣ поэта. Въ главныхъ чертахъ онѣ съ такой точностью воспроизводили положенія, пережитыя имъ въ дѣйствительности или въ воображеніи, что, облекая въ драматическую форму событія своей жизни, онъ могъ почти весь второй актъ и многія отдѣльныя мѣста взять цѣликомъ изъ мемуаровъ и въ то же время съ гордостью сказать: "Предлагаю критикѣ выкинуть изъ этой драмы тѣ мѣста, которыя являются простымъ переводомъ, но такъ, чтобы при этомъ не нарушить цѣлостности, не нанести смертельнаго удара -- (не говорю уже внутреннему содержанію), а самому построенію, всей жизненной организаціи этой пьесы". Тотчасъ-же послѣ окончанія этой драмы, Гете откровенно высказалъ своимъ друзьямъ ту тѣсную связь, которая существовала между избраннымъ матеріаломъ и личнымъ его опытомъ. Въ августѣ онъ писалъ Фрицу Якоби". "Его характеръ (Бомарше), его поступокъ отожествились во мнѣ съ нѣкоторыми моими чертами и поступками". А въ письмѣ къ Шенборну отъ 1-го іюня онъ говорилъ: "Мой герой -- нерѣшительный, полувеликій, полуничтожный человѣкъ, представляющій сколокъ съ Вейслингена въ "Гетцѣ", или лучше сказать самого Вейслингена во всей законченности главнаго дѣйствующаго лица".
   Сверхъ того, въ старости Гете еще разъ подтвердилъ намъ, что Клавиго, какъ и Вейслингенъ, былъ порожденъ упреками совѣсти и горестнымъ воспоминаніемъ его поступка съ Фридерикой.
   Героиня "Клавиго", Марія, покинута своимъ возлюбленнымъ, преслѣдующимъ свои возвышенныя цѣли; она страдаетъ чахоткой; болѣзнь и горе подтачиваютъ ея силы. Но, несмотря на все горе, причиненное ей измѣнникомъ, она все-таки продолжаетъ любить его. Точь въ точь какъ Фридерика послѣ отъѣзда Гете. Любовь Гете къ Фридерикѣ угасла такъ же, какъ и любовь Клавиго къ Маріи, но раскаяніе, сознаніе своей вины постоянно вызываетъ ея образъ въ его душѣ. "Я ничѣмъ не могу изгладить изъ своей памяти сознаніе, что я покинулъ Марію,-- обманулъ ее, назови это какъ хочешь". Меркъ часто заставалъ его въ такія минуты раскаянія и утѣшалъ его, вѣроятно, также, какъ Карлосъ утѣшаетъ Клавиго. Никогда еще характеръ Мерка и его своеобразныя отношенія къ Гете не были обрисованы такъ вѣрно, какъ въ этомъ произведеніи. Это человѣкъ, который въ своей положительности доходитъ почти до мефистофельской холодности и съ истиннымъ пониманіемъ свѣта требуетъ, чтобы для необыкновенныхъ людей существовала особенная мораль, на которую только они, какъ повелители, имѣли-бы право; но насколько съ одной стороны онъ теряетъ въ нашихъ глазахъ, благодаря своему безжалостному нравственному кодексу, относящемуся съ такимъ пренебреженіемъ въ судьбѣ низшихъ, настолько съ другой стороны выигрываетъ своей горячей преданностью своему геніальному другу и своей вѣрой въ его великое назначеніе. "О, Клавиго, твою судьбу я носилъ въ сердцѣ своемъ, какъ свою собственную".
   Насколько Гете видѣлъ самого себя въ образѣ великаго и въ то-же время ничтожнаго, сильнаго и въ то-же время слабаго, честолюбиваго и сострадательнаго Клавиго, настолько-же несомнѣнно видѣлъ онъ себя и въ образѣ Бомарше, брата покинутой дѣвушки. Онъ не разъ долженъ былъ задавать себѣ вопросъ, что-бы сдѣлалъ онъ, если-бы съ Корнеліей случилось то, что по его милости случилось съ Фридерикой. При малѣйшемъ намекѣ на что либо подобное, онъ уже скрежеталъ зубами и разражался проклятіями, когда-же эта мысль со всею ясностью вставала въ его воображеніи, онъ долженъ былъ чувствовать тѣ приливы неистовой ярости, которые въ первоначальномъ очеркѣ "Клавиго" онъ вложилъ въ уста Бомарше, къ немалому ужасу Виланда. Съ другой стороны, когда онъ старался представить себѣ дальнѣйшую судьбу Фридерики, въ его воображеніи рисовалась именно та развязка, которую мы встрѣчаемъ въ "Клавиго", и которую онъ нашелъ въ мемуарахъ Бомарше почти до послѣдней сцены включительно. Указаніемъ на то, какъ разсказъ Бомарше переплетался къ его головѣ со всѣмъ тѣмъ, что было пережито имъ самимъ и что рисовала ему его фантазія, можетъ также служить имя Софія, выбранное имъ для сестры Маріи, которая въ мемуарахъ не незвана. Такъ звали Корнелію въ кругу друзей, а также и одну изъ сестеръ Фридерики. Для возлюбленной Клавиго поэтъ сохранилъ имя Маріи, такъ какъ оно согласовалось съ тѣмъ характеромъ мадонны, который онъ хотѣлъ придать ей, такъ-же какъ и ея двойнику въ "Гетцѣ". Вѣрный, безкорыстно любящій другъ Маріи, Буэнко является, какъ и Карлосъ, фигурой, созданной воервые Гете, и, повидимому, былъ вызванъ воспоминаніемъ о Ленцѣ, который, по всѣмъ вѣроятіямъ, занялъ около Фрідерики такое-же положеніе.
   Такимъ образомъ, облекая въ драматическую форму записки Бомарше, Гете въ то-же время открывалъ еще не зажившую рану своей души. Вотъ почему Клаввго полонъ такого-же горячаго, неподдѣльнаго чувства, такого-же неудержимаго порыва, какъ и Вертеръ. Чувствуется, что пульсъ автора сочувственно бьется, что взволнованное сердце руководить его перомъ и заставляетъ его переходить отъ одной сцены къ другой, пока наконецъ Клавиго не падаетъ возлѣ трупа Марія, пораженный кинжаломъ Бомарше. Тутъ только поэтъ успокаивается, какъ-бы освободившись отъ тяжкаго бремени и, нравственно удовлетворенный, кладетъ въ сторону перо. Онъ опять покаялся, опять въ воображеніи искупилъ свою вину.
   Эта пьеса появилась всего черезъ годъ послѣ "Гетца", но какая разница! Какое строгое соблюденіе условій времени и мѣста, какая полнота и законченность дѣйствія, какая благородная выдержка языка, едва сохранившаго кое-гдѣ слѣды геніально свободнаго тона! Эта драма могла вполнѣ стать на ряду съ "Эмиліей Галотти", къ которой она приближалась и по сюжету, съ той только разницей, что драма Лессинга была плодомъ мысли и наблюденія, тогда какъ въ Гетевскомъ произведеніи все было прочувствовано и пережито. Техническія ошибки такъ незначительны, что на нихъ не стоитъ останавливаться. Случайность, въ силу которой слуга, вопреки приказанію своего господина, идетъ по той улицѣ, въ которой живетъ Марія, только въ томъ случаѣ могла навлечь серьезныя порицанія на автора, если бы она повлекла за собой катастрофу. Но объ этомъ нѣтъ и рѣчи. Катастрофа сама по себѣ какъ нельзя болѣе мотивирована. Бомарше съ проницательностью и упорствомъ негодующаго мстителя и безъ того розыскалъ бы Клавиго и убилъ-бы его. Маленькая уловка, въ которой прибѣгаетъ Гете для связи дѣйствія, служитъ единственно только для того, чтобы катастрофа совпала съ похоронами Маріи, благодаря чему красота и драматизмъ послѣдняго дѣйствія особенно выигрываютъ. Мысль воспользоваться этимъ эффектомъ для заключенія пьесы онъ почерпнулъ изъ народной пѣсни о господинѣ и служанкѣ, которую слышалъ въ Эльзасѣ и записалъ.
   "Клавиго" при появленіи своемъ не произвелъ того впечатлѣнія, какого заслуживалъ. Его затмевалъ появившійся одновременно съ нимъ "Бергеръ", и кромѣ того, особенно для молодаго поколѣнія Германіи, въ немъ недоставало тѣхъ тенденцій и революціонныхъ элементовъ, которыми и по содержанію и по формѣ отличался "Гетцъ". Представителямъ "бури и натиска" Блавиго казался измѣной Гете самому себѣ. Въ нихъ не остыло еще увлеченіе "Гетцомъ", онъ былъ для нихъ величайшимъ образцомъ, которому они подражали, насколько могли, и даже старались превзойти его; между тѣмъ поэтъ уже вступилъ на новую стезю, которая повидимому привела его къ старой драмѣ съ ея правильнымъ построеніемъ и отсутствіемъ тенденціи. Самый суровый приговоръ высказалъ Меркъ, хотя при этомъ онъ вовсе не руководился идеями молодаго поколѣнія: "Этакой дряни ты ужъ пожалуйста впередъ не пиши, это и другимъ въ пору". Эти рѣзкія слова объясняются тѣмъ, что ожиданія Мерва были направлены совсѣмъ въ другую сторону и гораздо выше, а также и той своеобразной методой воспитанія, которую онъ примѣнялъ къ своему молодому другу. Меркъ, безъ сомнѣнія, сгоралъ отъ нетерпѣнія увидѣть въ готовомъ оконченномъ видѣ одинъ изъ тѣхъ великихъ сюжетовъ, которые Гете заготовилъ въ своей мастерской. Онъ ждалъ Фауста, Прометея, Цезаря, и вдругъ вмѣсто того поэтъ предлагалъ ему Блавиго. Зная какъ охотно и съ какою легкостью Гете создавалъ новыя вещи, и какое множество темъ со всѣхъ сторонъ напрашивались подъ его перо, онъ побоялся похвалить эту драму, опасаясь, что въ такомъ случаѣ за нею послѣдуетъ цѣлый сонмъ подобныхъ болѣе или менѣе мелкихъ произведеній, а исполненіе крупныхъ замысловъ отодвинется въ безконечность.
   Опасеніе это не было лишено основаній; въ этомъ убѣждаютъ насъ какъ факты, такъ и позднѣйшее признаніе самого поэта. Отчасти, можетъ быть, Мерка разсердило также и то, что онъ узналъ въ Карлосѣ самого себя" Удивительно, что приговоръ Мерка и до сихъ поръ остается еще въ силѣ. къ этому произведенію, которое Тикъ считалъ образцовымъ, относятся вообще критически; если же и хвалятъ, то какъ то несмѣло, какъ будто боясь впасть въ слишкомъ явное разногласіе съ мнѣніемъ дармштадтскаго военнаго казначея. Самъ Гете -- а его оцѣнка собственныхъ произведеній заслуживаетъ вниманія -- былъ доволенъ этоі работой и съ гордостью -- въ первый разъ -- выставилъ на ней свое имя.
   Менѣе, чѣмъ черезъ годъ послѣ "Клавиго", явилась на свѣтъ "Стелла", "драма для влюбленныхъ". При созданіи "Клавиго" поэтъ до извѣстной степени воспользовался тѣмъ матерьяломъ, который остался у него послѣ "Гетца" и который продолжалъ тяготить его душу; "Стелла"-же, напротивъ, была продуктомъ новой волны жизни. Она зародилась въ тотъ періодъ, когда въ его сердцѣ разцвѣтала любовь къ Лили, когда "это бѣдное сердце нежданно-негаданно снова попало въ тотъ круговоротъ, который составляетъ удѣлъ человѣка, и изъ котораго онъ только что передъ тѣмъ едва спасся". (Письмо къ Кнебелю отъ 14 апрѣля 1775 г.). Ужасъ охватывалъ его, когда онъ размышлялъ о своихъ сердечныхъ дѣлахъ въ прошломъ и въ будущемъ. Въ Зезенгеймѣ тосковала Фридерика, возлѣ себя онъ видѣлъ грустное личико своей милой прошлогодней партнерки, и кто же могъ поручиться, что въ скоромъ времени и Лили не будетъ въ числѣ покинутыхъ имъ! Жутко становилось ему отъ этихъ мыслей. "Я совсѣмъ невыносимъ..... этому просто конца не будетъ", восклицаетъ онъ въ порывѣ отчаянія въ одномъ письмѣ въ началѣ марта этого года. Облегченія своей тоски онъ искалъ въ творчествѣ: "я бы погибъ, если бы не писалъ теперь драмъ".
   Въ это время онъ случайно узналъ, или, можетъ быть, просто припомнилъ, исторію Свифта, женатаго одновременно на Стеллѣ и на Ванессѣ; это дало ему главныя очертанія новой драмы, въ которой герой поставленъ между двухъ любящихъ женщинъ, имѣющихъ на него одинаковыя права. Кромѣ того, онъ и въ жизни столкнулся съ этою же самой задачей въ лицѣ Фрица Якоби. На этомъ послѣднемъ тяготѣло множество всякаго рода обязательствъ и прегрѣшеній, и вдобавокъ ко всему этому онъ сдѣлался еще предметомъ самоотверженной и нѣжной страсти "тетушки" Іоганны Фальмеръ. Однако, главную побудительную причину слѣдуетъ все таки искать въ самомъ Гете. Если бы, какъ многіе думали, исторія Якоби послужила основаніемъ для этой пьесы, Гете не могъ бы написать графинѣ Штодьбергъ въ то самое время, когда работалъ надъ "Клавиго" и въ томъ же письмѣ, въ.которомъ обѣщалъ прислать ей эту драму, что всѣ его работы суть ничто иное, какъ сохраненныя радости и страданія его жизни. Ни одной фигуры не взялъ онъ изъ кружка Якоби. Іоганна Фальмеръ, можетъ быть, придала нѣкоторую окраску Цециліи, но во всякомъ случаѣ образъ этотъ былъ списанъ не съ нея. Модели, послужившія Гете для трехъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ, вполнѣ ясны: для Фернандо -- Гете, для Стеллы -- Лили, для Цециліи -- Фридерика.
   Тождественность Стеллы и Лили менѣе всего подлежитъ сомнѣнію, разумѣется насколько можетъ быть здѣсь рѣчь о тождествѣ модели съ ея изображеніемъ. Да Гете съ гордой откровенностью геніальнаго періода вовсе и не старался замаскировать это сходство. Когда Стелла знакомится съ Фернандо, въ 16 лѣтъ, у нея голубые глаза и бѣлокурые волосы; она сама "любовь и доброта", и при первой же дружеской бесѣдѣ съ глазу на глазъ она повѣряетъ ему всѣ свои прежнія маленькія увлеченія, чѣмъ вполнѣ побѣждаетъ любимаго человѣка. Все это черта въ черту справедливо относительно Лили. Далѣе, нѣкоторыя сцены, а именно въ деревнѣ у дяди и въ театрѣ, несомнѣнно прямо списаны съ дѣйствительности и воспроизводятъ жизнь влюбленныхъ во Франкфуртѣ и въ Оффенбахѣ. Даже и то обстоятельство, что для того, чтобы соединиться съ Фернандо, Стелла убѣгаетъ съ нимъ, находится въ тѣсной связи съ готовностью Лили слѣдовать за Гете въ Америку. Въ одномъ только отношеніи Гете видоизмѣнилъ характеръ Лили въ его художественномъ воспроизведеніи. Онъ придалъ покинутой Стеллѣ утрированную сантиментальность: у Стеллы есть свой храмъ уединенія, могила, алтарь изъ розъ, и она предается въ этихъ священныхъ мѣстахъ сладостной печали. Весь обликъ идеализированъ и какъ бы окруженъ нѣжнымъ сіяніемъ. Этотъ характеръ представляетъ собой соединеніе чистоты и возвышенности души съ глубиной чувства и благородной любовью къ людямъ и въ этомъ отношеніи является дѣйствительно значительной фигурой, е Видѣть и не любить ее нельзя..... Непостижимо, какъ она можетъ быть такой несчастной, и при этомъ такой привѣтливой и доброй..... Во всемъ свѣтѣ нѣтъ больше другого такого сердца", говоритъ бодрая хлопотунья, хозяйка почтоваго двора.
   Цецилія также отличается отъ Стеллы, какъ Фридерика отъ Лили. Та же доброта сердца, то же благородство мыслей, и все-таки все ея существо какъ-то мельче, уже, скромнѣе. Она не только не упрекаетъ въ душѣ мужа, бросившаго ее, но даже извиняетъ его: "Моя любовь не могла удовлетворить его, ему нужно было нѣчто большее; вѣдь я была для него только честной хозяйкой, которая конечно всѣми силами стремилась угодить ему, быть ему полезной; которая все свое время посвящала заботамъ о домѣ, о ребенкѣ, но при этомъ была такъ поглощена всякими мелочами, что не могла представлять собой интересную собесѣдницу; при его живомъ умѣ онъ долженъ былъ находить меня безсодержательной и скучной". Она готова отказаться отъ него въ пользу Стеллы. Ей довольно его дружбы, его писемъ. Такъ какъ она женщина въ зрѣломъ возрастѣ, много испытавшая на своемъ вѣку, -- съ тѣхъ поръ, какъ она вышла замужъ за Фернандо, прошло уже 17--18 лѣтъ,-- то Гете долженъ былъ прибавить къ юношескому образу, служившему ему моделью, нѣкоторыя черты болѣе пожилой женщины; эти черты онъ могъ списать съ матери Фридерики, или съ Іоганны Фальмеръ.
   Фигура Фернандо представляетъ собой ту ось, вокругъ которой вертится вся пьеса. Что Гете списалъ ее съ самого себя, слишкомъ очевидно, чтобы нужно было это доказывать. Онъ даже оставилъ ему свои темныя кудри и черные глаза. Но зато онъ лишилъ его самаго лучшаго качества, своего мужественнаго характера. Фернандо далеко не донъ-Хуанъ, который бы съ безжалостнымъ хладнокровіемъ приносилъ одну женщину за другой въ жертву своимъ чувственнымъ вожделѣніямъ, но онъ еще менѣе похожъ на Гете, который боролся со своими страстями, охватывавшими его съ необычайною силой, и побѣждалъ ихъ прежде, чѣмъ онѣ успѣвали причинить непоправимое зло и наложить на него нерасторжимыя обязательства. Фернандо просто безхарактерный волокита -- ничего болѣе. Если о Клавиго, представляющемъ по своему душевному складу большое сходство съ этимъ типомъ, Гете сказалъ, что онъ полу великій, полуничтожный человѣкъ, то о Фердинандо можно сказать, что онъ совсѣмъ ничтожный и презрѣнный человѣкъ. Онъ повиненъ не въ одной только измѣнѣ, какъ Клавиго, но въ двойномъ и тройномъ обманѣ; онъ измѣняетъ не одной возлюбленной, но бросаетъ двухъ женъ, и кромѣ того еще и дѣтей; при этомъ онъ оставляетъ этихъ женъ и дѣтей не подъ защитой ихъ семей, какъ Клавиго, покидающій Марію въ домѣ ея замужней сестры, но бросаетъ ихъ на произволъ судьбы среди чужихъ людей, не будучи даже увѣренъ въ томѣ, что, уѣзжая, онъ не обрекаетъ ихъ на нищету. Его поступокъ съ Цециліей дуренъ, но измѣна Стеллѣ прямо чудовищна: вѣдь Стелла принесла ему въ жертву все: родныхъ, друзей, родину, счастливыя условія жизни и даже свою гражданскую честь. Правда, онъ постарался облечь свою измѣну въ болѣе или менѣе красивую форму, увѣряя, что онъ уѣхалъ отъ Стеллы для того, чтобы разыскать свою первую жену Цецилію, за которую совѣсть не переставала упрекать его. Но мы этому такъ-же мало вѣримъ, какъ въ позднѣйшей переработкѣ пьесы мало вѣрилъ этому управляющій, преданный Фернандо душой и тѣломъ. Если-бы это была единственная причина, то въ такомъ случаѣ почему-же Фернандо не вернулся назадъ, когда не нашелъ Цециліи? Почему вмѣсто того онъ пошелъ волонтеромъ на войну съ корсиканцами? И почему послѣ войны все-таки вернулся опять къ Стеллѣ? Если онъ бросился въ корсиканскую войну потому, что жизнь надоѣла ему и онъ хотѣлъ покончить съ собой, то отчего-же онъ не попробовалъ потомъ достигнуть этого въ другой войнѣ? Или бремя жизни на войнѣ перестало тяготить его? Можетъ быть, его тяготили теперь не жизнь, а военные труды, и ему хотѣлось отдохнуть отъ этихъ трудовъ въ мягкихъ объятіяхъ и на шелковистыхъ кудряхъ своей Стеллы, чтобы чрезъ нѣкоторое время, когда отдыхъ наскучитъ, опять покинуть ее, и быть можетъ, возлѣ какой-нибудь третьей любовницы забыть и Цецилію и Стеллу? Отъ него этого вполнѣ можно ожидать, и вотъ почему мы не понимаемъ женщинъ, которыя послѣ всего того, что заставилъ ихъ испытать Фернандо, все-таки еще соглашаются жить съ нимъ и могутъ еще тѣшить себя надеждой, что отнынѣ онъ навѣки останется при нихъ, какъ вѣрный супругъ. Чѣмъ благороднѣе и чище были ихъ натуры, тѣмъ болѣе онѣ должны были ужаснуться и возмутиться при мысли, что человѣкъ, который стоялъ такъ высоко въ ихъ глазахъ, ничто иное, какъ презрѣнный измѣнникъ, жалкій фразеръ, обманывавшій и себя и ихъ красивыми словами, и что оплакивая на ихъ груди страданія всего міра, онъ въ то-же время не могъ отнестись съ сочувствіемъ къ страданіямъ своихъ близкихъ. Чѣмъ прекраснѣе былъ призракъ, созданный ихъ воображеніемъ, тѣмъ безобразнѣе должна была показаться имъ дѣйствительность. Если-бы еще Фернандо, подобно Клавиго, носился съ величавыми планами, если-бы соблазнительныя дѣли заставили его покинуть семейный очагъ, тогда эти женщины еще могли-бы простить ему все прошлое зло и надѣяться, что, когда честолюбіе его притупится, или будетъ удовлетворено, то для нихъ настанетъ лучшее, чистое будущее. Всякое высокое стремленіе примиряетъ. Но у Фернандо этого-то именно и нѣтъ. Правда, въ первомъ очеркѣ говорится, что онъ покинулъ Цецилію, чтобы не дать своимъ силамъ заглохнуть, чтобы не отказаться отъ своихъ великихъ плановъ. Но что-же сдѣлалъ онъ, добившись свободы движенія? На что положилъ онъ свои силы, въ чемъ проявилъ приписываемую ему авторомъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ великую душу? Онъ завязалъ новую любовную интригу, прожилъ пять лѣтъ въ прекрасномъ замкѣ среди сладостныхъ утѣхъ любви, затѣмъ опять вернулся въ свѣтъ, поигралъ въ солдата, и потомъ снова возвратился домой къ пріятному бездѣйствію. И послѣ всего этого снова увлечься такимъ слабымъ, непохожимъ на мужчину человѣкомъ только за его плѣнительные глаза и голосъ, да за чувствительныя рѣчи -- это еще возможно для какой нибудь Эльвиры, но не для такихъ глубокихъ и серьезныхъ натуръ, каковы Цецилія и Стелла. Автору слѣдовало-бы сдѣлать одно изъ двухъ: или увеличить фигуру Фернандо, или умалить характеры женщинъ. При существующемъ-же положеніи вещей счастливая развязка первоначальнаго очерка -- двойной бракъ -- является нелѣпостью. Менѣе всего ломается такой комбинаціи болѣе значительная по натурѣ и злѣе обманутая Стелла. Это созналъ и самъ Гете въ старости, и потому во второй передѣлкѣ онъ заставляетъ Стеллу принять ядъ, а Фернандо покончить жизнь выстрѣломъ изъ пистолета.
   Но это измѣненіе устраняетъ только самый крупный недостатокъ, а не уничтожаетъ кореннаго зла. Корень зла заключается въ характерѣ Фернандо. Онъ долженъ быть мужчиной, а на самомъ дѣлѣ нужскигь-то достоинствъ въ немъ и нѣтъ. Въ немъ нѣтъ ни силы добродѣтели, ни силы порока. У него нѣтъ воли, а есть только капризы. Никакое стремленіе, никакая сильная страсть не управляютъ его дѣйствіями. Лишенный воли, онъ отдается теченію, которое бросаетъ его то въ ту, то въ другую сторону. Такой типъ мужчины, въ которомъ нѣтъ ничего мужскаго, могъ-бы еще удовлетворить насъ въ какой-нибудь второстепенной роди, какъ карикатура на настоящаго мужчину, но какъ главный герой, онъ невыносимъ, такъ какъ возбуждаетъ въ насъ то скуку, то отвращеніе. Если-бы актеръ захотѣлъ произвести впечатлѣніе въ этой роли -- мы еще ни одного не видали, которому-бы это удалось -- то онъ долженъ былъ-бы вложить въ нее больше, чѣмъ вложено въ нее самимъ авторомъ.
   При обрисовкѣ этой фигуры Гете впалъ въ ту-же ошибку, которую дѣлалъ во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда самъ служилъ себѣ моделью, какъ напр. изображая Эридона въ "Причудахъ влюбленнаго". Онъ выдѣлялъ изъ своего характера нѣкоторыя черты, усиливалъ ихъ слабую сторону и, имѣя въ виду совпаденіе субъекта съ объектомъ, забывалъ необходимыя дополненія.
   Оставивъ въ сторонѣ неудавшагося Фернандо, мы должны отдать полную справедливость замѣчательному искусству, съ которымъ очерчены прочіе характеры. Тонкость оттѣнковъ въ характеристикѣ обѣихъ одинаково хорошихъ и одинаково несчастныхъ женщинъ изумительна и принадлежитъ къ числу шедевровъ поэтическаго творчества. Изъ.множества другихъ выдающихся по красотѣ мѣстъ этой пьесы достаточно указать на монологъ Стеллы въ пятомъ дѣйствіи,-- эту чудную монодраму, въ которой такъ благородно и такъ трогательно звучатъ всѣ струны жестоко обманутаго, любящаго сердца. Замѣчательна также необычайная сосредоточенность дѣйствія; оно все разыгрывается въ теченіе одного дня. Въ этомъ отношеніи "Стелла" превосходитъ даже "Клавиго".
   Пьеса появилась въ концѣ января 1776 г. и произвела большую еенсацію своей развязкой. Въ одну недѣлю разошлось і изданія. Гете послалъ одинъ экземпляръ Лили со слѣдующими прочувствованными стихами:
   
   На снѣжныхъ высотахъ, въ долинахъ прекрасныхъ,
   Твой образъ всегда былъ со мной,
   Я въ сердцѣ носилъ его, въ тучкахъ прозрачныхъ
   Онъ чудно виталъ надъ моей головой.
   Почувствуй на этихъ страницахъ,
   Какая могучая сила два сердца другъ къ другу влечетъ;
   Почувствуй, что какъ бы мы съ ней ни боролись --
   Любовь отъ любви никогда не уйдетъ.
   
   Онъ съ полнымъ правомъ могъ посвятить ей эту пьесу, ибо Стелла есть апоѳеозъ Лили.
   Если не считать двухъ легкихъ и впослѣдствіи совершенно передѣланныхъ оперъ "Эрвинъ и Эльмира" и "Клодина фонъ Вилла-Бэлла", то Гете во Франкфуртѣ не писалъ больше драмъ; но за то онъ создалъ цѣлый рядъ драгоцѣнныхъ отрывковъ. Къ числу ихъ принадлежатъ "Фаустъ" и "Эгмонтъ". Но ихъ мы (разсмотримъ позднѣе, теперь-же бросимъ взглядъ на тѣ изъ этихъ отрывковъ, которымъ не суждено было созрѣть и обратиться въ законченныя произведенія.
   Старшимъ между ними является "Цезарь" но, къ сожалѣнію, онъ почти цѣликомъ погибъ, отъ него сохранилось всего нѣсколько строкъ. Сюжетъ этотъ занималъ поэта еще въ Страсбургѣ. Въ то время онъ повидимому имѣлъ въ виду представить въ драматической формѣ самыя выдающіеся моменты изъ жизни героя, связавъ ихъ въ одно цѣлое, на подобіе "Гетца". Впослѣдствіи онъ отказался отъ этой мысли, найдя ее нехудожественной, и ограничился только однимъ моментомъ, самымъ интереснымъ въ драматическомъ отношеніи, а именно смертью Цезаря. Но тутъ явились новыя затрудненія. Всѣ его симпатіи съ самаго начала были на сторонѣ Цезаря, такъ какъ во многомъ онъ видѣлъ въ немъ самого себя. Въ силу этого убійцы въ его глазахъ должны были стоять очень низко, а стало быть должны были и въ изображеніи его предстать въ самомъ невыгодномъ свѣтѣ. Въ своемъ дневникѣ, въ одной изъ строкъ, относящихся къ страсбургскому времени, онъ называетъ ихъ "негодными", а четыре года спустя въ присутствіи Бодмера объявляетъ ихъ подлецами. Но пьеса, въ которой весь свѣтъ падалъ-бы на Цезаря, а вся тѣнь на заговорщиковъ, слишкомъ противорѣчила-бы духу того времени, когда даже молодые графы громили "тирановъ", и Гете могъ заранѣе быть увѣренъ, что драма его потерпитъ фіаско, и именно въ тѣхъ кружкахъ, мнѣніемъ которыхъ онъ болѣе всего дорожилъ. Вотъ почему 1-го іюня 1774 г. онъ пишетъ Шенборну, что его Цезарь не понравится его друзьямъ. Впрочемъ, то впечатлѣніе, которое, какъ онъ боялся, эта пьеса должна была произвести на друзей, онъ часто испытывалъ и самъ. По мѣрѣ того, какъ онъ освобождался отъ тяготѣвшаго надъ нимъ ига Цезарева генія, на него все сильнѣе дѣйствовало чистое, мужественное стремленіе къ свободѣ Брута. Этимъ объясняется тотъ фактъ, что въ "Физіогномическихъ наброскахъ" Лафатера онъ посвятилъ какъ тому такъ и другому лапидарные панегирики. Объ эту двойственность, которая должна была привести къ повторенію шекспировской драмы, и разбилась Гетевская пьеса.
   Участь "Магомета" была немногимъ лучше участи "Цезаря". Начало этой драмы относится еще къ 1772 г. И въ ней также должны были пройти передъ нашими глазами въ рядѣ драматическихъ картинъ главные моменты изъ жизни великаго ума -- его расцвѣтъ, борьба, побѣда и смерть. При этомъ поэту хотѣлось изобразить въ видѣ общаго мотива ту власть, какую геній получаетъ надъ людьми, благодаря своему характеру и уму. Но лѣтомъ 1774 г., когда онъ познакомился съ Лафатеромъ и Базедовымъ, этотъ общій мотивъ нѣсколько съузился и обратился въ ту мысль, что выдающійся человѣкъ стремится распространить и внѣ себя то божественное начало, которое онъ чувствуетъ въ себѣ. Но при этомъ онъ сталкивается съ грубымъ міромъ, и чтобы воздѣйствовать на него, долженъ стать на его уровень; этимъ однако онъ слишкомъ унижаетъ свои высокія преимущества и въ концѣ концовъ совсѣмъ лишается ихъ. Небесное, вѣчное тонетъ въ земныхъ стремленіяхъ и уносится вмѣстѣ съ ними въ пучину всего преходящаго.
   Однако и съ этой новой реалистической окраской драма, повидимому, не пошла далѣе бѣглыхъ набросковъ. Немногія законченныя сцены, дошедшія до насъ, принадлежатъ первому періоду; между ними находится также "Пѣснь Магомета", символическій гимнъ, воспѣвающій побѣдоносное шествіе генія и поражающій насъ богатствомъ красокъ; первоначально это была хвалебная пѣснь, которую, перебивая другъ друга, пѣли Али и Фатима въ честь великаго учителя, достигшаго апогея успѣха.
   Болѣе полнаго развитія достигъ "Прометей", потому что былъ ближе сердцу Гете. Прометей ничто иное, какъ Гетцъ, возведенный на степень титана. Гигантъ, полный сознанія собственнаго достоинства и силы, возстаетъ даже противъ боговъ. Чувство благодарности не связываетъ его. Изъ жесточайшихъ битвъ, изъ злѣйшихъ опасностей онъ спасся только благодаря собственной силѣ. То, что боги сдѣлали для него, они сдѣлали для себя. Онъ чувствуетъ себя равнымъ имъ, такъ какъ можетъ творить такъ же какъ они. Его царство охватываетъ весь тотъ кругъ, на который простирается его дѣятельность. Какъ-бы ни былъ малъ этотъ кругъ, но въ немъ онъ владыка. Онъ не нуждается въ богахъ даже для того, чтобы одушевлять свои созданія, ибо черезъ своего генія (Минерву) онъ становится участникомъ мірового Духа, которому подчинены сами боги, и черезъ него-то созданія его и получаютъ жизнь. Не смущаетъ его и то, что онъ терпитъ страданія. Онъ находитъ въ себѣ силу подавить свои слезы и не относится къ жизни съ ненавистью за то, что не всѣ юношескія мечты сбываются.-- Такимъ образомъ этотъ жизнерадостный человѣкъ, закаленный судьбой и покоряющій себѣ міръ, представляетъ полную противоположность мягкому, презирающему жизнь, бѣгущему отъ міра Вертеру. Въ "Прометеѣ" поэтъ торжествовалъ свою побѣду надъ охватывавшими его по временамъ приливами Вертеровскаго настроенія. Намъ кажется, что мы слышимъ его самого въ радостномъ упоеніи творчества, когда, стоя среди своихъ изваяній, гордый и счастливый Прометей восклицаетъ: "Вотъ мой міръ, моя вселенная! Здѣсь я чувствую себя, вижу всѣ свои желанія въ тѣлесныхъ образахъ. Мой духъ раздѣляется на тысячи частей и весь въ моихъ дорогихъ дѣтяхъ". Самое совершеннѣйшее изваяніе, созданное имъ, это любовь: Пандора. Въ нее онъ вселилъ все, что радовало и услаждало его подъ обширнымъ сводомъ небесъ, на безграничномъ пространствѣ земли. Но избивая любовь на міръ и проникаясь ею самъ, онъ болѣе чѣмъ когда-либо становится равнымъ богамъ. Такимъ образомъ Гете передѣлываетъ на свой ладъ старый миѳъ и придаетъ ему высокопоэтическій смыслъ.
   "Прометей" былъ задуманъ въ 1773 г., т.-е. въ томъ-же году, въ которомъ Гете началъ изучать Спинозу, и является какъ-бы памятникомъ этого изученія. То, что было подготовлено въ думѣ Гете неоплатониками и Джіордано Бруно, что подъ вліяніемъ мистиковъ періода бури и натиска, Гамана и Гердера, сдѣлалось для него любимымъ вѣрованіемъ, то теперь, благодаря Спинозѣ, обратилось въ увѣренность, а именно, что Богъ и міръ составляютъ одно, и что каждый индивидуумъ въ отдѣльности является частицей Міроваго Божества. Съ этой точки зрѣнія, онъ не могъ признать боговъ, отличающихся по самой своей сущности, повинующихся другимъ законамъ и стоящихъ выше его. Счастье также не могло заключаться въ подчиненіи богамъ, а состояло въ единеніи съ божественнымъ цѣлымъ міромъ, причемъ къ этому единенію слѣдовало стремиться посредствомъ творчества и любви.
   Изъ всей этой пьесы Гете написалъ только два коротенькихъ дѣйствія. Второе дѣйствіе по всѣмъ вѣроятіямъ должно было начаться извѣстнымъ, полнымъ силы монологомъ Прометея, причемъ теперешняя его вторая сцена была-бы поставлена впереди. Лессингъ познакомился съ этимъ монологомъ еще въ 1780 г. черезъ Фрица Якоби и замѣтилъ съ похвалой, что онъ былъ проникнутъ Спинозовскими воззрѣніями. По этому поводу впослѣдствіи завязался горячій споръ о спинозизмѣ Лессинга, благодаря чему это стихотвореніе стало замѣчательно еще и въ историческомъ отношеніи. Что "Прометей" Остался неоконченнымъ, вполнѣ понятно. Не говоря уже о томъ, что поэтическіе замыслы Гете представляли собой цѣлый лѣсъ, въ которомъ деревья росли такъ близко одно отъ другого, что отнимали другъ у друга и свѣтъ и воздухъ; но и независимо отъ этого трудно было найти окончаніе, которое удовлетворило-бы поэта. Идейное содержаніе слишкомъ не соотвѣтствовало реалистической формѣ. А отъ символическаго разрѣшенія этого противорѣчія молодой поэтъ былъ еще слишкомъ далекъ.
   Весь отрывокъ, написанный вольными стихами безъ риѳмъ и въ благородномъ стилѣ, какъ-бы озаренъ лучами утренней зари юнаго, человѣчества, и даже титаническая дерзость получаетъ въ этомъ розовомъ блескѣ мягкій оттѣнокъ.
   Въ теченіе франкфуртскаго періода въ художественной мастерской поэта наряду съ серьезными произведеніями обширное мѣсто занимали также юмористическія созданія его фантазіи. Для этихъ веселыхъ дѣтей своей музы онъ выбиралъ почти исключительно драматическую форму. Съ нѣкоторыми изъ нихъ мы уже познакомились мимоходомъ. Но намъ остается еще упомянуть о двухъ самыхъ геніальныхъ твореніяхъ той эпохи: о "Сатирѣ, или обоготворенномъ лѣшемъ" и о "Свадьбѣ Гансвурста". Они заслуживаютъ того, чтобы мы остановились на нихъ долѣе, чѣмъ на другихъ въ томъ-же родѣ.
   "Сатиръ" по всѣмъ вѣроятіямъ былъ написанъ лѣтомъ 1773 г.; содержаніе его слѣдующее. Къ одному пустыннику, который, наскучивъ глупостью горожанъ, удалился на лоно свободной божьей природы, приходитъ Сатиръ съ тяжело раненой ногой. Пустынникъ принимаетъ его ласково, но онъ, въ благодарность за всѣ оказанныя ему услуги, говоритъ одни только грубости, ругаетъ все и всѣхъ и, наконецъ, пользуется минутнымъ отсутствіемъ своего благодѣтеля, чтобы бросить въ воду его распятіе и стащить у него кусокъ драгоцѣннаго полотна. Затѣмъ онъ, прихрамывая, убѣгаетъ въ лѣсъ и своимъ пріятнымъ нѣжнымъ пѣніемъ и игрой на флейтѣ привлекаетъ двухъ дѣвушекъ, Арсиною и Психею. Отъ Арсинои, несмотря на чудное пѣніе, не укрылись ни длинныя уши Сатирѣ, ни его косматые волосы, но Психея совершенно очарована и мечтаетъ о его божественно величественномъ обликѣ. Хитрый Сатиръ замѣчаетъ ея увлеченіе и старается извлечь изъ него сладкій плодъ. Во то время, какъ Арсиноя уходитъ, чтобы привести своего отца Гермеса къ этому странному человѣку, Сатиръ дѣлаетъ Психеѣ льстивое признаніе въ любви; дѣвушка таетъ отъ восторга и падаетъ въ его объятія, осыпаемая градомъ поцѣлуевъ. Тотчасъ послѣ этого возвращается Арсиноя съ Гермесомъ. На привѣтственныя слова Гермеса Сатиръ отвѣчаетъ язвительными насмѣшками надъ его одеждой и бородой и, похваляясь собственной наготой и неряшливостью, дѣлаетъ по этому случаю вдохновенное описаніе первобытнаго состоянія человѣка; только, "освободившись отъ гнета безчисленныхъ мелочей", чувствуешь, что такое жизнь. Впродолженіе его рѣчи собралось много народа, и когда онъ кончаетъ словами: е всякое дерево представляетъ собой шатеръ, трава самый лучшій коверъ, а сырые каштаны чудная пища!", народъ радостно подхватываетъ: "Сырые каштаны, Юпитеровъ сынъ! Сырые каштаны! Весь міръ теперь нашъ!" Сейчасъ-же всѣ бросаются на новое лакомое блюдо, и тутъ-же въ лѣсу устраивается трапеза, во время которой Сатиръ говоритъ проповѣдь о началѣ міра, сплетенную изъ древне-греческихъ философскихъ разсужденіи. Такъ какъ никто ничего не понимаетъ изъ нея, то всѣ еще болѣе укрѣпляются въ убѣжденіи, что новый пророкъ -- йогъ. Они опускаются передъ нимъ на колѣни и молятся на него. Психея чуть не умираетъ отъ восторга. Въ эту минуту прибѣгаетъ пустынникъ и осыпаетъ упреками мнимаго бога, называя его безсовѣстнымъ, подлымъ животнымъ за то, что онъ, неблагодарный, укралъ у него полотно и божественное изображеніе. Народъ приходитъ въ ярость отъ такого поношенія и хочетъ побить пустынника камнями", Гермесу съ большимъ трудомъ удается отсрочить исполненіе этого приговора и убѣдить народъ замѣнить немедленную казнь, немного погодя, торжественнымъ жертвоприношеніемъ. Покамѣстъ-же пустынника запираютъ въ его домѣ. Между тѣмъ умная жена Гермеса, Эвдора, распознавъ истинную природу Сатира, рѣшается изобличить его посредствомъ хитрости и тѣмъ спасти пустынника. Она заманиваетъ Сатира въ храмъ и какъ разъ въ ту минуту, когда должны принести въ жертву пустынника, начинаетъ громко кричать о помощи. Гермесъ быстро раскрываетъ двери храма, и всѣ видятъ Эвдору, защищающуюся отъ дерзкихъ объятій Сатира. Народъ въ ужасѣ кричитъ: "Звѣрь! звѣрь!" А Сатиръ съ презрительнымъ хладнокровіемъ говоритъ:
   
   "Я вамъ, осламъ, вѣдь сдѣлать могъ
   Такую-жъ честь, какой Зевесъ
   Почтилъ меня, сойдя съ небесъ.
   Женъ вашихъ выучить бы взялся
   Тому, чего бъ не догадался
   Никто по глупости открыть.
   Глупцамъ глупцами вѣчно быть!
   Васъ, дураковъ, я оставляю
   И къ умнымъ путь свой направляю." *)
   *) Перев. А. Соколовскаго.
   
   Долго старались отгадать, на кого была написана эта сатира, полная "божественной юношеской дерзости"; называли то Базедова, то Кауфмана, то Гейнзе, то Клингера. Но по мнѣнію Вильгельма Шерера, врядъ-ли можетъ быть малѣйшее сомнѣніе въ томъ, что авторъ мѣтитъ въ ней на Гердера; еще въ веймарскомъ придворномъ кругу весьма прозрачно намекали на него, какъ на лицо, которое Гете имѣлъ въ виду, и кромѣ того на него явно указываетъ имя Психея -- поэтическое прозвище его невѣсты. Гердеровская манера не щадить своими угрюмыми, язвительными замѣчаніями даже тѣхъ, кто оказывалъ ему услуги, его двойственная натура, въ которой орфическія мечтанія уживались съ грубымъ цинизмомъ и упоеніе возвышенными чувствами -- съ чувственными побужденіями, обрисованы мастерски. Мысль осмѣять его именно въ этомъ видѣ тѣмъ болѣе соблазняла Гете, что Гердеръ старался скрыть, да и долженъ былъ скрывать свои чувственныя стремленія (которыми былъ надѣленъ какъ и всѣ люди) подъ личиной идеальныхъ чувствъ. Кромѣ того, какъ ученикъ Руссо, Гердеръ былъ поборникомъ свободной, естественной жизни. Съ одной стороны въ силу этого, а съ другой, какъ поклонникъ древности, онъ считалъ, что одежда обезображиваетъ человѣка. Далѣе, онъ былъ страстнымъ ораторомъ; ему было все равно, понимаютъ-ли его, или нѣтъ, говоритъ-ли онъ въ большомъ кругу слушателей, или въ маленькомъ, слушаютъ-ли его мужчины или женщины Наконецъ, Гердеръ много путешествовалъ и всюду имѣлъ пламенныхъ почитателей, въ особенности среди женскаго пола. Вотъ почему въ "Поэзіи и Правдѣ", осторожно намекая на того, кто послужилъ образцомъ для "Сатира", Гете могъ вполнѣ отозваться о немъ, какъ о самомъ сильномъ, талантливомъ изъ тѣхъ молодцовъ, которые бросали якорь во всякомъ городѣ и старались хоть въ нѣсколькихъ семьяхъ пріобрѣсти вліяніе. За всѣмъ тѣмъ не слѣдуетъ забывать, что Гете и Меркъ (который долженъ былъ непремѣнно принимать участіе въ этой шуткѣ, если не какъ дѣйствительный, то во всякомъ случаѣ какъ воображаемый собесѣдникъ) знали о молодомъ Гердерѣ гораздо болѣе, чѣмъ мы; во всякомъ случаѣ, въ періодъ 1771--1775 г. они должны были имѣть о немъ совсѣмъ другое и конечно уже болѣе вѣрное представленіе, чѣмъ мы, которые въ настоящее время представляемъ себѣ его не иначе, какъ веймарскимъ генералъ-суперинтендентомъ и авторомъ глубокомысленныхъ сочиненій. Возможно также, что тутъ играли роль вполнѣ опредѣленныя сцены, имѣвшія мѣсто или между друзьями, или-же съ дармштадтскими женщинами. Не надо также упускать изъ виду, что каррикатурныя преувеличенія и гримасы являются неизбѣжными спутниками истины, и что "Сатиръ" предназначался не для печати, а лишь для потѣхи автора и нѣсколькихъ его друзей въ самомъ тѣсномъ кругу; но всякое сочиненіе, разъ оно появилось на свѣтъ, [имѣетъ уже собственную жизнь, какъ всякій живой организмъ, въ силу чего оно часто выходитъ за предѣлы своего непосредственнаго назначенія. Поэтому совершенно неосновательно поступаютъ тѣ, которые выискиваютъ въ этомъ произведеніи разныя частности, не находящія себѣ подтвержденія въ дѣйствительности, и приводятъ ихъ въ опроверженіе того, что "Сатиръ" написанъ на Гердера.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ Гете осмѣялъ въ "Сатирѣ" смѣшеніе роли пророка съ грубо-чувственными матеріальными цѣлями, встрѣчавшееся въ то время весьма часто и въ самыхъ разнообразныхъ видахъ, а равно и чрезмѣрное обоготвореніе природы и естественнаго состоянія. При этомъ авторъ съ лукавымъ юморомъ не щадитъ и самого себя. Особенную прелесть придаетъ этой пьескѣ богатство стихотворныхъ формъ. Ямбы, трахеи, дактили, анапесты, короткія и длинныя строки, легкіе шутливые куплеты и строго-возвышенныя строфы безпрестанно смѣняютъ другъ друга, смотря по содержанію.
   "Свадьба Гансвурста" стоитъ нѣсколько ниже "Сатира", но зато еще задорнѣе и смѣлѣе. Она составляетъ низко-комическую противоположность "Вертеру", какъ "Прометей" составлялъ возвышенно-серьезную. Въ ней Гете обработалъ свой матеріалъ со всею беззастѣнчивостью и озадачивающей откровенностью, дошедшихъ до насъ старинныхъ нѣмецкихъ карнавальныхъ фарсовъ. Въ мірѣ Гансвурста не существуетъ ни малѣйшей щепетильности. Тамъ мирятся со всѣмъ, даже съ самымъ низкимъ, самымъ дурнымъ. Двоюродные братцы Шуфтъ (плутъ) и Шурке (мошенникъ) приглашены на свадьбу наравнѣ съ другими грязными мужскими и женскими фигурами. Они вѣдь какъ-никакъ въ родствѣ. Право существованія безусловно уважается. Гансвурста не смущаютъ никакія самыя отвратительныя, какъ нравственныя, такъ и физическія стороны людей вообще, и въ частности гостей, приглашенныхъ на свадьбу; однако, и у него есть горе, а именно то, что всѣ эти церемоніи и свадебныя пиршества отдѣляютъ отъ него моментъ, когда онъ, наконецъ, будетъ обладать своей Урсель Бландиной. Онъ человѣкъ, признающій только осязательные факты. Долой формальности, мѣшающія полному, непосредственному пользованію жизнью, истинному бытію. "Я весь скроенъ изъ одного куска", съ гордостью говоритъ онъ о себѣ. Такимъ образомъ онъ является для автора угловатымъ представителемъ неподкрашенной естественности въ противоположность съ условнымъ свѣтскимъ притворствомъ (честнымъ, простымъ Сатиромъ) и въ то-же время пародіей на Вертера, который стоитъ на той-же почвѣ, но стремится оторваться отъ нея и улетѣть въ идеальную высь, тогда какъ для Вурстеля подобныя мечты ничтожны, какъ смѣшныя бабьи бредни. Въ самой пьесѣ Гансу Вурсту противопоставлена фигура Киліана Брустфлека, его опекуна и воспитателя. Брустфлекъ представляетъ собой мнѣніе свѣта, заботящееся о внѣшней показной сторонѣ. Онъ въ отчаяніи, что. несмотря на всѣ его нравственно-политическія наставленія, Вурстель остался неотесаннымъ сыномъ природы. Онъ охотно позволилъ-бы ему быть чѣмъ угодно, только-бы онъ согласился казаться такимъ, какимъ нужно быть въ свѣтѣ. По немногимъ сохранившимся отрывкамъ и по бѣглому наброску, сдѣланному Гете въ "Поэзіи и Правдѣ", нельзя составить себѣ яснаго представленія, какъ сложилась-бы далѣе "Свадьба Гансвурста". Огромное число выведенныхъ на сцену дѣйствующихъ лицъ давало возможность выставить въ забавно-смѣшномъ свѣтѣ самыя разнообразныя положенія, понятія, идеи. Но Гете скоро бросилъ эту работу, какъ слишкомъ объемистую и слишкомъ грубую. Будь эта пьеса окончена, мы имѣли-бы въ ней комедію, которая по остроумію не уступала-бы Аристофановскимъ произведеніямъ, а по свободѣ и смѣлости превосходила-бы ихъ.
   

19. Веймарскій дворъ музъ.

   Во вторникъ, 7 ноября 1775 г., передъ разсвѣтомъ прибылъ Гете въ Веймаръ. Если-бы при этомъ онъ имѣлъ въ виду пробыть въ немъ болѣе или менѣе продолжительное время, а не ограничиться только мимолетнымъ визитомъ, то можетъ быть сердце болѣзненно сжалось-бы въ его груди при въѣздѣ въ этотъ темный, тихій провинціальный городовъ. Сонную и жалкую жизнь вели тѣ 6000 жителей, которые населяли Тюрингенскую столицу. Никакая торговля, никакая промышленность не оживляли ее, не способствовали ея благосостоянію. Сельское хозяйство составляло единственный источникъ пропитанія, если не считать тѣхъ крохъ, которыя падали отъ придворнаго стола. По утрамъ пастухъ, играя на рожкѣ, созывалъ въ стадо городской скотъ, а по вечерамъ гналъ его назадъ по грязнымъ и вонючимъ улицамъ. Большую часть дня городъ казался вымершимъ; самое большое, если тамъ или сямъ какой нибудь праздный обыватель, стоя на порогѣ своего дома, грѣлся на солнцѣ, или кто-нибудь изъ придворныхъ проѣзжалъ по улицамъ въ экипажѣ, или верхомъ. Сюда не достигали волны общаго торговаго движенія. Почта ходила рѣдко и неправильно, такъ какъ городъ этотъ лежалъ въ сторонѣ отъ большой почтовой дороги, шедшей изъ Франкфурта въ Лейпцигъ. Стѣна съ четырьмя воротами окружала сотню-другую маленькихъ домиковъ, среди которыхъ выдѣлялись церковь и ратуша и, кромѣ того, еще нѣсколько красивыхъ княжескихъ зданій. Самое красивое изъ этихъ зданій, дворецъ, сгорѣлъ полтора года назадъ и теперь представлялъ собой груду пепла, что придавало еще болѣе грустный характеръ этому мѣсту. Окружающій ландшафтъ мало оживлялъ печальную картину города. На восточной сторонѣ скрытно извивался узкій Ильмъ по зеленой равнинѣ, окаймленной съ обѣихъ сторонъ широкогорбыми холмами, покрытыми полями, лугами и кое-гдѣ немного лѣсомъ.
   Гете пріѣхалъ въ Веймаръ изъ большаго и оживленнаго но тогдашнимъ условіямъ города, расположеннаго на большой судоходной рѣкѣ, въ которой гордо отражался его величавый соборъ; кругомъ широко раскинулись виноградники и фруктовые сады, обвѣянные болѣе теплымъ вѣтромъ, нежели въ гористой Тюрингіи. И тѣмъ не менѣе, однако, этотъ Тюрингенскій уголокъ сдѣлался надолго безконечно дорогъ его сердцу. Все, чего недоставало здѣсь, съ лихвой вознаграждалось для него его вліятельнымъ положеніемъ и тѣмъ избраннымъ кругомъ людей, который онъ нашелъ въ этомъ городкѣ. Если-бы умственная культура Веймара распространяла видимые для глаза лучи, то Гете при въѣздѣ въ него испыталъ-бы такое-же радостное изумленіе, какое испытываетъ въ наши дни путешественникъ, который вдругъ въ вечернемъ мракѣ видитъ электрическій свѣтъ, мерцающій въ маленькихъ темныхъ, деревянныхъ хижинахъ альпійской деревни. Эта культура выражалась не столько въ великихъ произведеніяхъ ума, сколько въ благородной, свободной человѣчности, въ то время составлявшей вообще довольно рѣдкое явленіе въ Германіи, а при княжескомъ дворѣ представлявшей почти единственный примѣръ. Такое направленіе дала веймарскому двору мать герцога Анна Амалія.
   Когда въ 1817 г. герцогъ Карлъ Августъ посѣтилъ Миланъ, то жители этого города отчеканили въ честь его медаль съ надписью: il principe nomo; этотъ простой и въ то-же время безконечно лестный титулъ могъ быть по справедливости данъ и его матери. И дѣйствительно, онъ былъ данъ ей, и притомъ изъ самыхъ компетентныхъ устъ. Гете, какъ рѣдко кто, обладавшій способностью однимъ словомъ опредѣлять самую квинтэссенцію личности, сказалъ про нее, что она "превосходная государыня съ вполнѣ человѣческимъ образомъ мыслей". Въ томъ-же родѣ отозвался о ней и Виландъ; по его словамъ, она представляла собой самое восхитительное и великолѣпное соединеніе человѣчности, женственности я царственности. Когда Гете пріѣхалъ въ Веймаръ, этой превосходной государынѣ было всего 36 лѣтъ, но она имѣла за собой серьезное и богатое прошлое. По рожденію она была брауншвейгская принцесса и доводилась племянницей Фридриху Великому, на котораго была похожа, какъ двѣ капли воды; въ семьѣ ее не любили; безрадостно протекли ея юные дни при шумномъ дворѣ ея отца. Едва только ей пошелъ 17-й годъ, какъ ее выдали замужъ, "какъ обыкновенно выдаютъ принцессъ". Въ мужья ей выбрали болѣзненнаго, 18-лѣтняго герцога Константина Саксенъ-Веймарскаго. Послѣ двухлѣтняго замужества она схоронила его.
   Между тѣмъ, въ этотъ короткій промежутокъ времени молодая герцогиня, сама почти еще ребенокъ, сдѣлалась уже матерью двухъ сыновей; по смерти мужа, несмотря на свою молодость, ей пришлось принять бразды правленія, и притомъ при самыхъ трудныхъ обстоятельствахъ: страна была въ крайне бѣдственномъ положеніи и все еще не могла оправиться отъ тяжелыхъ послѣдствій небрежнаго управленія во времена несовершеннолѣтія герцога Константина, равно какъ и отъ семилѣтней войны. Тѣмъ не менѣе, она, руководимая своимъ свѣтлымъ умомъ и тактомъ, съ поразительной твердостью взялась за управленіе страной и стала явно и неуклонно оберегать со всѣхъ сторонъ интересы своего маленькаго государства, при чемъ въ первое время не имѣла даже помощника, сколько-нибудь заслуживавшаго вниманія. Разумѣется, нерѣдко выпадали на ея долю тяжелыя минуты; въ эти минуты, какъ видно изъ ея собственныхъ признаній, она напрягала всѣ свои силы, чтобы найти истинный путь, и часто эта герцогиня, впослѣдствіи такая веселая и, повидимому, свободомыслящая, прибѣгала къ Богу и старалась горячей молитвой подкрѣпить себя для дальнѣйшаго исполненія своей задачи. Вскорѣ ея энергія получила новый толчекъ: слава ея брауншвейгскихъ родственниковъ, побѣдоносныхъ полководцевъ Фридриха, зажгла и въ ней благородное честолюбіе; воинскіе лавры были недоступны для нея, но зато съ тѣмъ большимъ рвеніемъ стала она добиваться ихъ на мирномъ поприщѣ. И не объ однѣхъ только матерьяльныхъ нуждахъ заботилась она, но еще болѣе о духовныхъ; стараясь ввести порядокъ и благосостояніе въ своемъ княжествѣ, она въ то-же время открыла широкій доступъ болѣе тонкой культурѣ. При этомъ обнаружилось любопытное явленіе: эта женщина, выросшая при чопорномъ, церемонномъ дворѣ и воспитанная въ итальянско-французской атмосферѣ, проявляла теперь самую свободную, самую естественную человѣчность и сдѣлалась рѣшительной покровительницей и поклонницей нѣмецкой литературы, несмотря на то, что до конца жизни чаще и свободнѣе писала по-французски, чѣмъ по-нѣмецки.
   Ея стремленіе возвысить умственную жизнь страны стало проявляться тотчасъ-же послѣ окончанія войны, и вообще съ этого времени ея изящное вліяніе, ея любовь къ искусству стали все болѣе и болѣе отражаться на состояніи княжества. Она подняла іенскій университетъ, съ одной стороны увеличеніемъ его доходовъ, а съ другой -- умѣніемъ привлечь въ него и удержать въ немъ выдающихся ученыхъ. Для княжеской библіотеки она устроила въ Веймарѣ особое, прекрасное и вполнѣ надежное помѣщеніе въ такъ-называемомъ земномъ дворцѣ и открыла ее для всеобщаго пользованія. Въ музыкальномъ отношеніи она тоже много сдѣлала: она постоянно приглашала крупные таланты и заставляла исполнять хорошую музыку и такимъ образомъ настолько возвысила музыкальное образованіе, что возвела его съ низкаго уровня механическаго ремесла на художественную высоту. Рука объ руку съ этимъ шли ея заботы о театрѣ. Она всячески старалась придать театральнымъ представленіямъ въ Веймарѣ правильность и хорошее исполненіе. Съ этою цѣлью въ 1768 г. она пригласила превосходную труппу Коха, а въ 1771 г.-- еще болѣе выдающуюся труппу Зейлера, обладавшую такими звѣздами первой величины, какъ Экгофъ и г-жа Гензель. Это стоило ей немалыхъ жертвъ, но, какъ писалъ Виландъ въ 1773 г., она держалась того убѣжденія, "что хорошо устроенный театръ въ значительной степени облагораживаетъ и способствуетъ незамѣтному улучшенію понятій, образа мыслей, вкуса и нравовъ народа". Поэтому она не удовольствовалась тѣмъ, что устройствомъ театра доставила самое приличное развлеченіе своему двору, дѣловымъ людямъ -- самое благородное отдохновеніе отъ ихъ служебныхъ занятій, а болѣе празднымъ классамъ населенія -- самое безвредное препровожденіе времени; она хотѣла, чтобы и низшія сословія могли пользоваться этимъ общественнымъ увеселеніемъ, которое въ то-же время могло служить для нихъ школой хорошихъ нравовъ и добродѣтельныхъ чувствъ. "Такимъ образомъ Веймаръ пользуется преимуществомъ, за которое долженъ быть глубоко признателенъ, и которымъ не можетъ похвалиться ни одинъ городъ въ Германіи, а именно: онъ имѣетъ театръ, открытый три раза въ недѣлю для всѣхъ рѣшительно безвозмездно". Къ сожалѣнію Веймаръ не долго пользовался этимъ преимуществомъ. Когда сгорѣлъ дворецъ, то вмѣстѣ съ нимъ исчезла и сцена, на которой давались театральныя представленія. Съ этихъ поръ это удовольствіе сдѣлалось доступнымъ только небольшому кружку зрителей, такъ какъ въ продолженіе многихъ послѣдующихъ лѣтъ оно ограничивалось придворными любительскими спектаклями.
   Виландъ, о которомъ мы уже упоминали, былъ тѣмъ краеугольнымъ камнемъ, на которомъ герцогиня основала гегемонію Веймара въ цвѣтущее время нашей литературы. Она познакомилась съ нимъ и прочла его дидактическій романъ "Золотое зеркало", въ которомъ онъ трактовалъ о воспитаніи князей и о государственномъ устройствѣ. Несмотря на то, что въ этомъ романѣ Виландъ развивалъ весьма свободные взгляды на придворную жизнь, на обязанности государя и на отношенія между государемъ и народомъ, или, вѣрнѣе, именно въ силу этихъ свободныхъ взглядовъ онъ показался ей желательнымъ воспитателемъ для ея сыновей Карла-Августа и Константина, въ особенности-же для наслѣднаго принца, и она съ неутомимой энергіей устранила всѣ препятствія къ занятію имъ этой должности. Переселеніе его въ Веймаръ состоялось въ сентябрѣ 1772 г. Какъ воспитатель, Виландъ не оправдалъ ожиданій герцогини; но зато его привѣтливая, граціозно-кокетливая, блещущая яркими красками поэзія доставляла ей огромное наслажденіе: она даже находила въ ней большее удовольствіе, чѣмъ въ болѣе серьезныхъ и глубокихъ твореніяхъ Гете и Шиллера. Этимъ вѣроятно и объясняется тотъ фактъ, что до самой своей смерти (1807) она поддерживала тѣснѣйшую умственную связь съ Виландомъ, доходившую до совмѣстныхъ занятій греческой литературой, какъ напр. чтеніе комедій Аристофана.
   Черезъ два года послѣ того, какъ Виландъ переѣхалъ въ Веймаръ, Анна Амалія сдѣлала новое пріобрѣтеніе для своего двора, опять-таки чрезвычайно характеризующее ее самое. Принцъ Константинъ хотѣлъ посвятить себя военной службѣ. Чтобы подготовить его къ этой карьерѣ, нуженъ былъ образованный офицеръ; выборъ палъ на поручика Карла Людвига фонъ-Кнебеля. Онъ прослужилъ 10 лѣтъ въ прусской гвардіи въ Потсдамѣ и добросовѣстно исполнялъ свои военныя обязанности. Но ни самая служба, ни обычныя офицерскія страсти не удовлетворяли его. Этотъ высокій стройный гвардейскій поручикъ былъ одаренъ отъ природы кроткой, вдумчивой душой и съ раннихъ лѣтъ, еще въ родительскомъ домѣ въ Анебахѣ, подъ вліяніемъ стараго друга всей семьи, Уца, пристрастился къ поэзіи; чтеніе Юнговыхъ "Ночныхъ Думъ" развило въ немъ наклонность къ пессимизму. Возвращаясь въ свою комнату съ плаца послѣ ученія, или изъ караула, онъ садился переводить что нибудь изъ Горація, или изъ Виргилія, сочинялъ самъ нѣмецкія, а иногда и латинскія оды, гимны и элегіи, или писалъ письма своимъ друзьямъ изъ литературнаго міра: въ Берлинъ -- Рамлеру, Николаи, г-жѣ Каршъ; въ Гальберштадтъ -- Глейму и Якоби; въ Геттингенъ -- Бойе. Жизнь, въ которой музы не принимаютъ участія (такъ писалъ онъ своему другу Гильберту послѣ восьми лѣтъ службы), казалась ему совсѣмъ печальной, а возможность посвящать имъ всѣ дни свои -- самымъ завиднымъ жребіемъ. Послѣ 10 лѣтъ, проведенныхъ въ Потсдамскомъ гарнизонѣ въ постоянномъ "страхѣ и чувствѣ затаеннаго удивленія передъ великимъ королемъ", служба надоѣла по-горло этому мечтательному, увлекающемуся поэзіей офицеру; онъ вышелъ въ отставку и проѣздомъ на родину завернулъ въ Веймаръ, гдѣ хотѣлъ лично познакомиться съ Виландомъ, такъ какъ давно уже благоговѣлъ передъ его талантомъ. Тутъ онъ былъ представленъ герцогинѣ и министру фонъ-Фритшу, и вскорѣ оба они пришли къ тому убѣжденію, что это именно такой человѣкъ, какого они искали для дальнѣйшаго образованія принца Константина. Въ октябрѣ 1774 г. Кнебель сдѣлался его воспитателемъ въ военномъ дѣлѣ. Въ лицѣ его веймарское общество пріобрѣло одного изъ своихъ достойнѣйшихъ членовъ. 9то была глубокая и добрая душа, полная искренней любви къ природѣ, наукѣ и поэзіи; умный и наблюдательный, онъ хорошо зналъ свѣтъ и людей; къ самому себѣ онъ относился всегда съ недовѣріемъ, въ силу чего гораздо лучше совѣтовалъ другимъ, чѣмъ дѣйствовалъ самъ; въ обществѣ его прозвали "угрюмый мудрецъ", однако при всей своей сосредоточенности, онъ никогда не портилъ удовольствія другимъ, отличался тихимъ и миролюбивымъ характеромъ и полнымъ отсутствіемъ тщеславія и честолюбія, несмотря на то, что былъ близкимъ другомъ самыхъ выдающихся и самыхъ могущественныхъ людей.
   Насколько душа его была свободна отъ всякихъ привычныхъ, предвзятыхъ взглядовъ, и открыта всему новому, если только оно было прекрасно, лучше всего высказалось въ его отношеніи къ Гете. Несмотря на то, что до сихъ поръ его любимымъ поэтомъ былъ патетически-вылощенный Рамлеръ, и что ему нравилась просвѣщенно-холодная атмосфера Берлина, онъ, когда появились "Гетцъ" и "Вертеръ", съ энтузіазмомъ обратился къ Гете и воспользовался первымъ случаемъ, чтобы завязать съ нимъ болѣе тѣсныя сношенія.
   Въ первые годы, проведенные Гете въ Веймарѣ, нѣкоторую роль игралъ еще третій воспитатель принцевъ, графъ Гертцъ, занимавшій впослѣдствіи выдающіеся посты въ качествѣ прусскаго посланника и оказавшій немаловажныя услуги. Онъ находился при принцахъ гораздо дольше, чѣмъ Виландъ и Кнебель, и положеніе его при нихъ было выше. Онъ получилъ образованіе въ лейденскомъ и страсбургскомъ университетахъ, и будучи всего 25 лѣтъ отъ роду, былъ уже приглашенъ герцогиней воспитателемъ къ ея сыновьямъ. Всѣ въ Веймарѣ отдавали единогласно справедливость его блестящимъ способностямъ и обширнымъ познаніямъ, на счетъ-же нравственныхъ его! качествъ мнѣнія расходились. Цѣлый рядъ свидѣтелей, заслуживающихъ уваженія, отзывается о немъ весьма неблагосклонно. И въ самомъ дѣлѣ, если разобрать его поведеніе въ Веймарѣ, то получается о немъ представленіе, какъ о ловкомъ, разсчетливомъ дипломатѣ, умѣющемъ скрывать свои эгоистическія побужденія и цѣли подъ легкой литературной дымкой, умѣющемъ тонко льстить тѣмъ, которые могли быть ему полезны, наружно предупредительномъ со всѣми, а втайнѣ интригующемъ противъ тѣхъ, кто не симпатизировалъ ему, или не хотѣлъ служить его интересамъ. Герцогиня Амалія и Виландъ, сначала весьма расположенные къ нему, впослѣдствіи относились къ нему съ презрѣніемъ. Герцогиня обвиняла его также въ томъ, что онъ въ корнѣ испортилъ воспитаніе Карла-Августа, и была въ отчаяніи, когда молодая герцогиня назначила его своимъ обергофмейстеромъ. Въ этой должности онъ оставался въ Веймарѣ до конца 1777 года.
   Совсѣмъ другого сорта человѣкъ былъ высшій сановникъ Амаліи, предсѣдатель тайнаго совѣта, министръ фонъ-Фритшъ, съ которымъ Гете суждено было вступить въ самыя тѣсныя сношенія по службѣ. Будучи сыномъ министра саксонскаго курфюрста, фонъ-Фритша, глубоко образованнаго и дальновиднаго государственнаго дѣятеля, превосходно подготовленный къ дѣлу государственнаго управленія графомъ фонъ-Бюнау, намѣстникомъ въ Эизенахѣ, близко знакомый съ Винкельманомъ, который какъ разъ въ это время завѣдывалъ библіотекой графа въ Нетницѣ, онъ рано обратилъ на себя вниманіе герцогини. Мало по малу онъ сдѣлался ея самымъ вѣрнымъ, самымъ неоцѣненнымъ помощникомъ. При этомъ надо замѣтить, что онъ отнюдь не принадлежалъ къ тому типу людей, которые умѣютъ ладить съ государями. Онъ самъ сознается въ одномъ письмѣ къ Карлу-Августу, что у него въ характерѣ слишкомъ много грубоватости, слишкомъ много серьезности, часто граничащей съ угрюмостью, что онъ слишкомъ неподатливъ и не умѣетъ считаться съ господствующими вкусами, а потому и не можетъ нравиться при дворѣ. Эту характеристику подтверждаетъ и Гете, говоря, что въ его манерахъ нѣтъ ничего располагающаго къ нему, или утонченнаго, и что онъ на видъ человѣкъ черствый и чопорный. Гете съ умысломъ прибавляетъ "на видъ", потому что на самомъ дѣлѣ у него было очень мягкое сердце, и онъ часто доказывалъ это на практикѣ въ формѣ, дѣлавшей ему большую честь. Помимо этого, его отличительными чертами были сильная любовь къ наукѣ, ясный умъ, неподкупная правдивость, честность, безкорыстіе, трудолюбіе и доходившая до педантизма точность въ исполненіи принятыхъ на себя обязанностей. Въ виду такихъ достоинствъ, Амалія и Карлъ-Августъ охотно прощали ему всѣ его угловатости и шероховатости, понимая, что даже непріятныя для нихъ особенности этого человѣка тѣсно связаны съ его свѣтлыми сторонами.
   Болѣе веселую фигуру представлялъ собой при веймарскомъ дворѣ камергеръ Гильдебрандъ фонъ-Эйнзидель, заслужившій своимъ необычайнымъ добродушіемъ, прозвище "l'ami" (другъ). Въ обществѣ онъ былъ незамѣнимъ. Онъ сочинялъ хорошенькіе пасквили и оперетки, игралъ на сценѣ, музицировалъ, мастерски игралъ на биліардѣ, любилъ карты и былъ всегда готовъ на всякую Веселую шутку. Онъ былъ извѣстенъ своей разсѣянностью и, особенно слушая музыку, былъ способенъ забыть всякій уговоръ, всякое приглашеніе. Однако, помимо свѣтскихъ талантовъ, онъ имѣлъ также и весьма серьезныя качества, которыя были очень скоро оцѣнены и доставили ему мѣсто засѣдателя въ іенскомъ придворномъ судѣ. Впослѣдствіи онъ былъ сдѣланъ предсѣдателемъ этого суда, обращеннаго въ высшую апеляціонную инстанцію, и умеръ въ этой должности въ глубокой старости, послѣ разносторонней литературной дѣятельности.
   Къ числу болѣе молодыхъ членовъ придворнаго кружка принадлежали въ это время: камергеръ фонъ-Кальбъ, человѣкъ умный и ловкій, но нравственно не чистоплотный (тотъ самый, который привезъ Гете въ Веймаръ); и главный лѣсничій фонъ-Ведель, котораго обыкновенно называли "красавецъ Ведель", "душа-человѣкъ и хорошій охотникъ", отличавшійся пріятнымъ остроуміемъ, оба товарищи дѣтства Карла-Авгут; затѣмъ камергеръ фонъ-Зекендорфъ, бывшій прежде подполковникомъ въ сардинскомъ войскѣ, такъ-же, какъ и Эйнзидель, поэтъ, переводчикъ и композиторъ, но по таланту превосходившій послѣдняго. Въ "Ильменау" Гете нарисовалъ его, какъ живаго, съ его длинными, изящно-сложенными членами, которые онъ восторженно лѣниво вытягивалъ во всѣ стороны въ то время, какъ съ большимъ чувствомъ пѣлъ монотонную пѣснь о пляскѣ небесныхъ сферъ.
   Въ близкихъ отношеніяхъ со дворомъ состояли еще Музеусъ и Берту хъ, хотя они и не принадлежали къ дворянству.
   Музеусъ былъ сначала гувернеромъ пажей, а затѣмъ сдѣлался учителемъ гимназіи", первоначально онъ изучалъ теологію, но лишился мѣста пастора за то, что позволилъ себѣ публично танцовать. Комическое шутовство и юморъ, составлявшіе характерную особенность его сочиненій и его игры на любительской сценѣ, не повидали его и въ жизни. Благодаря его "Народнымъ нѣмецкимъ сказкамъ", имя его извѣстно и до сихъ поръ. Но еще до появленія въ свѣтъ этихъ сказокъ его два сатирическихъ романа: "Грандисонъ второй" и "Физіогномическія путешествія" доставили ему литературную славу. За "Физіогномическія путешествія" Гете далъ ему легкую нахлобучку. "Музы говорятъ одно, а Музеусъ другое".
   Бергухъ, коренной уроженецъ Веймара, представлялъ рѣдкое соединеніе учености, поэтическаго таланта и торговой смѣтливости. Сперва онъ былъ теологомъ, затѣмъ юристомъ; въ 1775 г. онъ получилъ вліятельное мѣсто совѣтника и личнаго секретаря герцога, вѣдавшаго денежныя дѣла государя. Какъ сочленъ "двора Музъ", онъ заявилъ себя, во, первыхъ, собраніемъ колыбельныхъ пѣсенъ (1772), изъ коихъ "Маленькій барашекъ, бѣленькій какъ снѣгъ" и до нынѣшняго дня остается любимой пѣсенкой въ дѣтскомъ мірѣ Германіи; затѣмъ -- трагедіей "Эльфрида" (1773), переводомъ "Донъ-Кихота" (1775--1779) и многими другими работами. Впослѣдствіи онъ сталъ заниматься больше литературно-торговыми предпріятіями, какова напримѣръ "Книга съ картинками для дѣтей", сдѣлавшаяся такой популярной. Его магазинъ мѣстныхъ промышленныхъ издѣлій имѣлъ блестящій успѣхъ.-- Все время, пока онъ занималъ свою должность при дворѣ, его дѣятельность не знала границъ, онъ всюду поспѣвалъ, и не было человѣка, которому не пришлось-бы въ томъ или другомъ случаѣ обратиться къ его помощи. Это развило въ немъ самодовольство и привычку относиться къ другимъ свысока, что съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе раздражало Гете, бывшаго съ нимъ сначала на ты.
   Послѣ этихъ двухъ личностей, слѣдуетъ упомянуть еще о живописцѣ Георгѣ-Мельхіорѣ Краузе, назначенномъ впослѣдствіи директоромъ веймарской рисовальной школы; онъ былъ соотечественникомъ Гете, свое художественное образованіе получилъ въ Парижѣ и обладалъ легкимъ, веселымъ талантомъ. Гете описываетъ его, какъ пріятнѣйшаго человѣка въ обществѣ. "Ровное и веселое расположеніе духа никогда не покидало его; онъ былъ услужливъ безъ приниженности, сдержанъ безъ гордости и всюду чувствовалъ себя, какъ дома; всѣми любимый, это былъ самый дѣятельный и въ то-же время самый покладистый изъ всѣхъ смертныхъ".
   Намъ остается упомянуть еще мимоходомъ о маршалѣ фонъ-Клинковштрёмѣ, завѣдывавшемъ путешествіями, объ обершталмейстерѣ фонъ-Штейнѣ, о камергерѣ фонъ-Вертернѣ, о личномъ секретарѣ герцогини Амаліи -- Лудекусѣ, о капельмейстерѣ Вольфѣ и о придворномъ музыкантѣ Кранцѣ; этимъ перечнемъ исчерпывается кругъ мужчинъ -- за исключеніемъ герцога,-- съ которыми Гете находился въ Веймарѣ въ болѣе или менѣе близкихъ сношеніяхъ.
   Если теперь отъ мужчинъ перейдемъ къ дамамъ, то прежде всего рядомъ съ герцогиней Амаліей передъ нами встаетъ образъ молодой, кроткой герцогини Луизы, супруги Карла-Августа. Ея мужественная подвижная, блещущая умомъ свекровь почти совершенно заслоняла ее собой. Тихая и кроткая, она плохо подходила къ веймарскому двору. Ея нѣжная душа слишкомъ принимала все къ сердцу. Всякое маленькое невниманіе, всякая мелкая непріятность разстраивали ее и заставляли глубже уходить въ себя. Эта болѣзненная воспріимчивость и замкнутость сдѣлали то, что она не имѣла при дворѣ ни одного друга, несмотря на всеобщее уваженіе, которое возбуждали благородныя качества ея души. Даже Гете, преисполненный, со времени ихъ встрѣчи въ Карлсруэ, самой восторженной любви и преданности въ молодой герцогинѣ, постепенно охладѣлъ къ ней, благодаря этой злополучной особенности ея характера. Еще болѣе оттолкнула она этимъ отъ себя своего живаго, впечатлительнаго мужа, благодаря чему бракъ ихъ очень скоро пріобрѣлъ весьма печальный характеръ. По мѣткому выраженію Кнебеля: "она сіяла, какъ потухшая звѣзда". Только въ критическія минуты ярко вспыхивала эта звѣзда, и тутъ она обнаруживала геройское величіе характера. Когда разразилась надъ страной катастрофа 1806 г., она своимъ вмѣшательствомъ, полнымъ твердости и величественнаго достоинства, спасла Веймаръ отъ разрушенія, а герцогскій домъ отъ уничтоженія. "Вотъ женщина, которую даже наши пушки не въ состояніи были испугать", сказалъ про нее Наполеонъ.
   Ближе всѣхъ была къ ней Шарлота фонъ-Штейнъ, жена обершталмейстера, во многихъ отношеніяхъ похожая на нее. Но объ этой замѣчательной женщинѣ мы еще будемъ говорить особо, въ другомъ мѣстѣ, а потому теперь достаточно только вскользь упомянуть о ней, какъ уже было разъ сдѣлано раньше.
   Если герцогиня и г-жа фонъ-Штейнъ представляли собой въ картинѣ веймарскаго общества весьма серьезныя фигуры, то тѣмъ болѣе веселый элементъ вносила въ нее насмѣшливая "карлица" (гномица) Луиза фонъ-Гехгаузенъ, придворная дама герцогини Амаліи, которой въ насмѣшку дали прозвище "Туснельда". Это была маленькая, горбатая, умная и добродушно-насмѣшливая женщина, одаренная большою глубиной мысли и вкусомъ, о чемъ лучше всего свидѣтельствуютъ ея письма, писанныя изъ Италіи. "Полна геніальности, но ничего не могу сдѣлать!" говорила она про себя, шутя. Ея интересу къ поэзіи и поклоненію Гете мы обязаны тѣмъ, что до насъ дошелъ первоначальный набросокъ "Фауста" ("Urfaast") и томикъ "Аннетта"; это ей во вѣкъ не забудется.
   Не менѣе интереснымъ членомъ общества -- хотя и въ другомъ смыслѣ -- была баронесса Эмилія фонъ-Вертернъ-Бейхлингенъ; воспитанная въ Лондонѣ, какъ дочь гановерекаго посла фонъ-Мюнхгаузена, она была въ 1773 г. выдана замужъ за камергера фонъ-Вертерна, бывшаго значительно старше ея. Чувственная, пылкая и очень красивая, она не имѣла недостатка въ поклонникахъ, и ухаживанія ихъ не были безуспѣшны. Самымъ постояннымъ изъ нихъ былъ поручикъ и горный совѣтникъ, фонъ-Эйнзидель, братъ камергера; въ 1784 г. она убѣжала съ нимъ въ Африку, предварительно разыгравъ комедію мнимыхъ похоронъ.
   Совсѣмъ въ другомъ родѣ была прекрасная графиня, Жаннета-Луиза фонъ-Вертернъ изъ Нейнгейлигена, которую мы вводимъ сюда, хотя она принадлежала къ сельскому дворянству. Рожденная баронесса фонъ-Штейнъ, сестра преобразователя Пруссіи, аристократка въ полномъ смыслѣ, чрезвычайно изящная, умная, отзывчивая и "въ высшей степени любезная и милая" -- это была та женщина, которая заставила Гете понять, что значитъ быть свѣтскимъ. "То, что вносится талантомъ во всякое, искусство, то она вноситъ въ искусство жизни". Ея портретъ въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ",-- "графиня", носитъ удивительно нѣжныя черты.
   Другой "ангелъ" явился въ Веймаръ по настоянію самого Гете черезъ годъ послѣ того, какъ онъ туда переѣхалъ, въ лицѣ пѣвицы и актрисы Короны Шретеръ. Еще со временъ своего студенчества въ Лейпцигѣ онъ хранилъ о ней восторженное воспоминаніе, а теперь, увидѣвъ ее снова въ мартѣ 1776 г., пришелъ въ полное восхищеніе и употребилъ все свое вліяніе, чтобы заставить Карла-Августа пригласить ее съ осени въ Веймаръ въ качествѣ придворной пѣвицы. Это была чудная красота въ древнегреческомъ стилѣ. Не менѣе восхищенъ былъ ею Виландъ: "Тутъ мы встрѣтили (въ паркѣ) Гете въ обществѣ красавицы Шретеръ, которая, при безконечномъ благородствѣ и аттическомъ изяществѣ всей своей фигуры, въ своемъ совершенно простомъ и несмотря на это безконечно изысканномъ, обольстительномъ костюмѣ, казалась нимфой этой прелестной горной страны". "Музы надѣлили ее всѣми дарами". Съ волшебнымъ голосомъ она соединяла большой артистическій талантъ, играла на роялѣ и сочиняла, такъ напр. положила на музыку Гетевскую "Рыбачку" (какъ о "Лѣснаго царя"); писала масляными красками, какъ настоящая художница, что доказываетъ ея собственноручный портретъ, на которомъ она изобразила себя въ видѣ Ифигеніи; глядя на эти розовыя щеки, на этотъ влажный, свѣтлый взоръ и на это благородно-мечтательное выраженіе лица, невольно чувствуешь до сихъ поръ желаніе увидѣть ее воочію. Она заставила биться много мужскихъ сердецъ, и въ сердцѣ Гете "Корона" ("И самое имя твое, Корона, служитъ тебѣ украшеніемъ") занимала въ продолженіе многихъ лѣтъ привилегированное мѣсто послѣ г-жи фенъ-Штейнъ. Впослѣдствіи Эйнзидель былъ страстно влюбленъ въ нее, и если этотъ романъ, продолжавшійся нѣсколько лѣтъ, не окончился бракомъ, то только благодаря разстроенному состоянію жениха. Достойными ея сотоварищами были: жена капельмейстера Вольфа, г-жа Штейнгардтъ и дѣвица Нейгаусъ; черезъ нѣсколько лѣтъ къ нимъ присоединилась еще дѣвица фонъ-Рудорфъ (Рудель), которая соблазнила угрюмаго мудреца Кнебеля.
   Возвращаясь опять къ "высшимъ" слоямъ общества, намъ остается только сказать еще нѣсколько словъ объ одной выдающейся женщинѣ, а именно о "маленькой Шардтъ", женѣ тайнаго совѣтника правленія фонѣтардта, брата г-жи фонъ-Штейнъ. Она была рожденная графиня фонъ-Беристорфъ, и такъ какъ родители ея рано умерли, то она воспитывалась у своего двоюроднаго брата, датскаго государственнаго министра. Въ домѣ Беристорфовъ царила гуманная поэтическая атмосфера и молодая дѣвушка была совершенно проникнута этимъ духомъ. Въ маѣ 1776 г. она вышла замужъ и переѣхала въ Веймаръ, куда вскорѣ послѣ нея пріѣхала также ея пріемная мать со своимъ повѣреннымъ по дѣламъ, толстымъ Боде, другомъ Лессинга. Какъ почитательница Блопштока, она была гораздо болѣе склонна къ Гердеровскому пророческому вдохновенію, дававшему богатую пищу чувству, чѣмъ къ Гетевскому идеализирующему реализму. Гердеръ со своей стороны съ жаромъ поддерживалъ эту духовную близость съ маленькой, сантиментальной и немного кокетливой женщиной. Наконецъ можно назвать еще длинноносую, чопорную обергофмейстерину герцогини Луизы, графиню Діанини, ея придворныхъ дамъ: фонъ-Вёльвартъ и фонъ-Вальднеръ, молодую г-жу фонъ-Бальбъ, етатъдаму герцогини Амаліи, вдову совѣтника посольства, Боцебу, мать извѣстнаго писателя, и ея молодую дочь Амалію.
   Во главѣ этого многочисленнаго и разнообразнаго собранія мужчинъ и женщинъ, съ 3-го сентября 1775 г. (день, въ который герцогиня Амалія передала бразды правленія въ руки сына) стоялъ герцогъ Карлъ-Августъ.
   Послѣ Фридриха II Прусскаго, Карлъ-Августъ былъ безспорно самой крупной личностью между государями Германіи. Гете говоритъ, что онъ былъ рожденъ великимъ человѣкомъ. Неудивительно, что прусскій король, видѣвшій его 14-лѣтнимъ мальчикомъ, сказалъ, "что онъ еще не видывалъ молодого человѣка въ этомъ возрастѣ, который подавалъ-бы такія большія надежды", а Виландъ пошелъ еще дальше и нашелъ, что въ этомъ 15-лѣтнемъ юношѣ соединены всѣ качества, изъ которыхъ судьба создаетъ великихъ людей. "Дай Богъ,-- прибавилъ онъ при этомъ,-- чтобы онъ не сдѣлался слишкомъ великъ для блага своей страны".
   И въ самомъ дѣлѣ, была какая-то ужасающая несоразмѣрность въ томъ, что этотъ государь былъ поставленъ судьбой надъ маленькой страной всего въ 1,900 квадр. килом. (34 квадр. мили), въ которой онъ могъ найти лишь крошечное поле дѣйствія для своей, жаждущей дѣятельности, души. Но именно эта-то ограниченность и оказалась въ высшей степени благодѣтельной. Не находя достаточной пищи своей, дѣятельности въ облаете матеріальной, осязаемой, онъ поневолѣ и тѣмъ сильнѣе стремился проявить себя въ сферѣ умственной, духовной. Такимъ образомъ онъ явился блестящимъ преемникомъ. своей матери и продолжалъ начатое ею дѣло. Въ этомъ случаѣ большую услугу оказало ему его всестороннее образованіе, пріобрѣтенное имъ не изъ показного тщеславія, какъ это часто бываетъ у государей, а изъ глубокой внутренней потребности. Все, что дѣлается только на показъ, было ему противно. Онъ хотѣлъ казаться только тѣмъ, чѣмъ былъ въ дѣйствительности, даже подобно Гете, находилъ удовольствіе въ томъ, чтобы казаться меньше, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ.
   "Во всемъ, чѣмъ я былъ занятъ, онъ принималъ серьезное участіе", говоритъ Гете. Этимъ опредѣляется отношеніе герцога къ поэзіи, искусству и естественнымъ наукамъ. Его познанія по естествовѣдѣнію съ теченіемъ времени сдѣлались такъ основательны и такъ обширны, что привели въ изумленіе даже такого человѣка, какъ Александръ фонъ-Гумбольдтъ. О его лобви къ искусству можно уже судить по его страсти собирать художественныя произведенія и по той щедрой помощи, которую онъ оказывалъ художникамъ; но еще болѣе доказываетъ ее то глубокое впечатлѣніе, какое производила на него красота выдающихся созданій искусства. Въ 1781 г. онъ пишетъ Мерку: "Гете подарилъ мнѣ дня два тому назадъ пару Эльсгеймеровъ... Они мнѣ такъ нравятся, что я почти не разстаюсь съ ними; они постоянно стоятъ около моего письменнаго стола, чтобы всякій разъ при взглядѣ на нихъ я могъ освѣжиться и отдохнуть душой отъ всей той копоти, которой дышешь въ огненной печи человѣческой жизни". Въ октябрѣ 1782 г. онъ пишетъ Кнебелю по поводу Сикстинской Мадонны: "При видѣ Рафаэля, украшающаго дрезденскую галлерею, я испыталъ то-же чувство, какое испытываешь, когда послѣ цѣлаго дня, проведеннаго на высотахъ Готарда, спустишься внизъ черезъ Урсельскдю дыру и вдругъ увидишь цвѣтущую, зеленую Урсельскую долину. Сколько я на него ни смотрѣлъ и сколько ни отвращалъ взоровъ, мнѣ все казалось, что у меня передъ глазами небесное видѣніе; даже самыя лучшія вещи Корреджіо казались мнѣ не болѣе, какъ человѣческими изображеніями; воспоминаніе о нихъ было также чувственно-осязательно, какъ ихъ прекрасныя формы. Рафаэль-же остался въ душѣ моей, какъ дуновеніе, какъ одно изъ тѣхъ видѣній, которыя боги посылаютъ намъ въ лицѣ женщины, чтобы сдѣлать насъ счастливыми или несчастными, какъ тѣ образы, которые, разъ мы ихъ увидѣли, грезятся намъ потомъ на яву и во снѣ, преслѣдуютъ насъ днемъ и ночью и волнуютъ нашу душу".
   Не менѣе воспріимчивъ былъ онъ и къ поэзіи. Самъ онъ былъ несомнѣнно поэтически настроенъ, хотя въ позднѣйшіе годы это настроеніе рѣдко проявлялось. Въ одинъ іюльскій вечеръ 1780 г., послѣ восьмидневнаго пребыванія въ Веймарѣ герцога Готы,, онъ пишетъ изъ хижины, построенной въ паркѣ: "Нынѣшній день былъ необыкновенно хорошъ, и первый вечеръ, проведенный на свободѣ (ибо сегодня утромъ насъ покинули готскіе гости) былъ для меня чрезвычайно пріятенъ. Я бродилъ по переходамъ "холодной кухни" (часть парка), весь ушелъ въ природу и былъ такъ далекъ отъ всѣхъ дѣлъ людскихъ. Нѣтъ, не для жалкаго филистерства дѣловой, практической жизни созданъ человѣкъ; вѣдь никогда душа не паритъ такъ высоко, какъ въ тѣ минуты, когда любуешься вотъ такъ на это заходящее солнце, на эти загорающіяся въ небѣ звѣзды, и чувствуешь, какъ прохлада разливается въ воздухѣ; и все это дѣлается такъ само для себя, безъ всякаго отношенія къ человѣку, а онъ между тѣмъ наслаждается всѣмъ этимъ, и до такой степени, что воображаетъ, будто все это устроено для него. Я хочу выкупаться при свѣтѣ вечерней звѣзды и почерпнуть новыя жизненныя силы...
   "Только что вернулся съ купанья. Вода была холодна, такъ какъ ночь уже одѣла ее своимъ покровомъ. Казалось, будто погружаешься въ холодный мракъ ночи. Когда я вошелъ въ воду, воздухъ былъ такъ чистъ, такъ теменъ, какъ сама ночь; изъ-за горы за Оберъ-Веймаромъ вставала полная красная луна. Было совсѣмъ тихо. Вдали слышались только охотничья рога Веделя, и звуки эти, благодаря отдаленію и окружающей тишинѣ, казались мнѣ чище, чѣмъ, можетъ быть, были на самомъ дѣлѣ".
   Читая такія строки, кажется, что слышишь самого Гете, и само 6обой разумѣется, въ этомъ сказалось его вліяніе. Но каковы-же-должны были быть природныя силы ума для того, чтобы духъ великаго поэта могъ такъ блистательно отразиться въ немъ!
   Еще ярче выступаетъ поэтическое и въ то-же время идеалистическое направленіе герцога въ замѣчательномъ письмѣ, написанномъ имъ Кнебелю въ октябрѣ 1781 г. Кнебеля мучила мысль, что получая жалованье, онъ не приноситъ княжеству никакой видимой, ощутительной пользы; поэтому онъ задумалъ перейти на службу въ какое-нибудь другое государство. На это герцогъ написалъ ему письмо, въ которомъ, между прочимъ, говоритъ слѣдующее: "Неужели-же тѣ, которые пользуются твоей дружбой, твоимъ обществомъ, стоятъ такъ низко въ нравственномъ отношеніи, такъ полны чувственныхъ потребностей, что для того, чтобы быть имъ полезнымъ, ты долженъ непремѣнно копать, рубить, мести или кропать бумаги? Неужели-же внутренній міръ ихъ души такъ ничтоженъ, что ты не можешь найти въ немъ ни одного уголка, куда-бы ты могъ излить все то, что скопилъ въ самомъ себѣ, все то прекрасное, доброе, великое, что совершенствуетъ и облагораживаетъ духовную жизнь? Неужели мы такіе голодные, что ты долженъ работать на насъ ради хлѣба насущнаго, или мы такъ робки и неустойчивы, что тебѣ приходится охранять нашу безопасность? Развѣ другія радости, помимо тѣхъ, какія даютъ хорошій столъ и внѣшнее спокойствіе, недоступны намъ, и развѣ не было-бы для насъ наслажденіемъ, если-бы ты, стоящій вдали отъ грязи и вони житейскихъ дрязгъ и посвящающій все свое время украшенію души, преподносилъ-бы намъ готовый букетъ цвѣтовъ жизни, намъ, неимѣющимъ времени ихъ собирать? Неужели мы годны только на то, чтобы быть наковальней для времени и судьбы, и можемъ имѣть около себя только колоды, подобныя намъ самимъ, представляющія собой твердую, плотную массу?.. Души людей подобны вѣчно обрабатываемой землѣ; неужели унизительно для человѣческаго достоинства бытъ тѣмъ садовникомъ, который посвящаетъ свое время на то, чтобы выписывать изъ чужихъ странъ различныя сѣмена, отбирать изъ нихъ самыя лучшія и сѣять ихъ? Или это такая пустая работа, требующая такъ мало времени, что онъ долженъ еще, кромѣ того, заниматься кузнечнымъ ремесломъ, чтобы хорошенько наполнить свою жизнь?" Человѣкъ, который такъ пишетъ, не только любитъ поэзію, но и самъ поэтъ въ душѣ.
   Само собой разумѣется, что сочиненія Гете Карлъ-Августъ ставилъ чрезвычайно высоко. но какъ ни велико было его восхищеніе, оно не лишало его способности критически оцѣнивать ихъ. Его сужденія были всегда самостоятельны и нерѣдко весьма рѣзки, какъ напр., по отношенію "Эгмонта". Его глубокая и цѣльная натура сказывалась между прочимъ и въ томъ, что въ поэзіи какъ и во всемъ остальномъ онъ болѣе всего цѣнилъ внутреннее содержаніе, и что произведенія, въ которыхъ онъ замѣчалъ или угадывалъ стремленіе къ внѣшнему эффекту, вызывали съ его стороны рѣшительное осужденіе. Вотъ почему онъ, напримѣръ, неодобрительно отозвался о "Мессинской Невѣстѣ".
   Свою оцѣнку онъ распространялъ даже на различныя стилистическія и ритмическія тонкости. Мы не всегда раздѣляемъ его мнѣнія; но если онъ ставилъ слишкомъ низко какое-нибудь произведеніе Гете или Шиллера, прославленное въ наши дни, или если наоборотъ превозносилъ то, которое въ настоящее время упало во мнѣніи критики, то изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы онъ не понималъ поэзіи, и сдѣлать такое заключеніе было-бы верхомъ несправедливости.
   Если-бы на основаніи этихъ данныхъ читатель составилъ себѣ представленіе о Карлѣ Августѣ, какъ о нѣжно-сотканной натурѣ, витающей только въ идеальныхъ сферахъ, то онъ впалъ-бы въ большое заблужденіе. Напротивъ, это былъ прежде всего человѣкъ горячій, порывистый, чувственный, охотникъ и солдатъ въ душѣ. Скакать цѣлыми днями на лихомъ конѣ черезъ заборы, рвы и рѣки, подъ гору и въ гору, и отдыхать затѣмъ подъ открытымъ небомъ -- было его первымъ удовольствіемъ. Съ годами эти буйныя проявленія улеглись, но порывистость и непосредственность онъ сохранилъ до конца жизни, и даже въ старости, когда онъ бывалъ въ тѣсномъ кругу, въ немъ проглядывало что-то юношески школьническое и удалое. Эта черта выражалась особенно ярко въ томъ удовольствіи, какое доставляла ему всякая шутка, причемъ обыкновенно онъ отдавалъ предпочтеніе шуткамъ грубымъ. Никогда еще въ одномъ человѣкѣ не уживались двѣ столь противоположныя души; одна изъ нихъ находила наслажденіе въ самомъ низкомъ, другая-же уносилась въ самыя высшія сферы человѣческаго духа. Отъ самой плоской шутки, самой веселой забавы, самой бѣшеной скачки, самой шумной суеты онъ могъ сразу переходить къ самымъ глубокимъ, серьезнымъ, тонкимъ ощущеніямъ и мыслямъ.
   Какъ натура непосредственная, онъ любилъ все простое, первобытное. Когда онъ вступилъ на престолъ, дворецъ представлялъ собой груду пепла. Но прошло цѣлыхъ 15 лѣтъ, прежде чѣмъ онъ подумалъ выстроить новый дворецъ, и все это время онъ довольствовался весьма скудно обставленнымъ герцогскимъ домомъ. Часто даже и эта скромная обстановка казалась ему слишкомъ изысканной, и тогда онъ переѣзжалъ на нѣсколько дней, а иногда и на нѣсколько недѣль, въ маленькую деревянную избушку, выстроенную въ паркѣ и носившую названіе монастыря или домика изъ древесной коры; на нашъ взглядъ она годилась развѣ только для того, чтобы прятать въ нее садовые инструменты.
   Придворная принужденность и чопорность были ему ненавистны, и при своемъ дворѣ онъ нарушалъ этикетъ гдѣ и какъ только могъ. Тѣ нѣсколько дней, которые онъ провелъ при церемонномъ брауншвейгскомъ дворѣ, были для него настоящей пыткой. Гете замѣтилъ тогда: "Если-бы къ нему явилась фея, она не могла-бы оказать ему больше услуги, какъ обративъ этотъ дворецъ въ хижину угольщика". Онъ и одѣвался всегда какъ простой мѣщанинъ; одна только военная фуражка изобличала въ немъ человѣка другого сословія.
   Какъ вѣрный сынъ своей матери и какъ послѣдователь Руесо и Гете, онъ хотѣлъ быть не государемъ, а человѣкомъ. Поэтому миланцы, назвавъ его principe пито, коротко и мѣтко опредѣлили самую сущность его характера. Какъ въ своей частной жизни, такъ и во всѣхъ государственныхъ дѣлахъ, онъ всегда придерживался чисто человѣческой точки зрѣнія и въ этомъ отношеніи стоялъ неизмѣримо выше своихъ чиновниковъ и своихъ подданныхъ, для которыхъ существовали только общепринятые, шаблонные взгляды. Въ одномъ изъ его писемъ къ Кнебелю находимъ слѣдующія, въ высшей степени характерныя строки: "Послѣдніе два дня я занимался чтеніемъ консисторіальныхъ актовъ, касающихся различныхъ предложеній объ улучшеніяхъ въ здѣшней гимназіи и заключающихъ отчеты ревизій съ 1762 г. Просто невѣроятно, чтобы можно было говорить этимъ казеннымъ языкомъ офиціальной бумаги и modovoti о самомъ человѣческомъ изъ всѣхъ человѣческихъ понятій -- о воспитаніи человѣка. Если-бы кто-нибудь не имѣлъ ни малѣйшаго представленія о человѣческомъ отношеніи къ дѣлу, онъ получилъ-бы таковое путемъ доказательства отъ противнаго, читая эти акты".
   Естественно, что при такомъ направленіи ума всѣ его реформы должны были имѣть гуманный, народный характеръ, и неудивительно, что онъ первый изъ всѣхъ нѣмецкихъ князей исполнилъ обѣщаніе вѣнскихъ союзныхъ актовъ -- дать странѣ земское самоуправленіе. Конечно, это добровольное раздѣленіе своей власти обошлось не легко его самодержавной, упрямой натурѣ; но то, что онъ признавалъ за благо, то онъ приводилъ въ исполненіе съ желѣзной силой воли, и этой непреклонной волѣ подчинялъ и самого себя. Ему пришлось много бороться съ самимъ собой, особенно въ первое время царствованія, когда подъ вліяніемъ сбивчивыхъ понятій юности, юношеской горячности и разныхъ наслѣдственныхъ взглядовъ и привычекъ, онъ часто уклонялся отъ своихъ прекрасныхъ, великихъ цѣлей. Но съ каждымъ годомъ побѣда надъ собой становилась легче, и онъ все настойчивѣе и усерднѣе работалъ надъ освобожденіемъ и возрожденіемъ къ новой жизни государственнаго организма веймарскаго герцогства. Гете, шедшій въ молодости впереди, въ старости не могъ уже слѣдовать за его быстрыми шагами. Благодаря его прогрессивной натурѣ, его княжество сдѣлалось вскорѣ убѣжищемъ политическаго и религіознаго свободомыслія. Его передовыя стремленія обнаруживались также и въ сферѣ экономической. "Всякое великое новое изобрѣтеніе, или учрежденіе, появившееся гдѣ-либо, онъ старался примѣнить у себя. Еслиже что нибудь не удавалось, то больше объ этомъ не было и рѣчи, и онъ сейчасъ-же принимался за что-нибудь новое". Еще болѣе способствовало успѣху и плодотворности его правительственной дѣятельности то, что "онъ обладалъ даромъ распознавать умы и характеры и всякаго ставилъ на подходящее для него мѣсто" (Гете къ Эккерману).
   Съ помощью этого дара и благодаря также широкому и возвышенному образу мыслей и прочимъ своимъ богатымъ дарованіямъ, ему удалось не только привлекать къ себѣ величайшіе умы націи, но, что было гораздо труднѣе, навсегда удерживать ихъ при своемъ дворѣ.
   Такимъ образомъ онъ создалъ изъ Веймара культурный центръ, изъ котораго распространялись лучи свѣта и тепла на всю Германію; по своему умственному значенію онъ стоялъ выше Берлина и Вѣны и въ силу этого могъ даже считаться истинной столицей Германіи. "О, Веймаръ. тебѣ выпалъ особенный жребій -- какъ Виѳлеему въ Іудеѣ: быть маленькимъ и великимъ!"

-----

   Если теперь мы окинемъ взглядомъ всю длинную вереницу описанныхъ лицъ, соединявшихъ въ себѣ столько талантовъ, энергіи, образованія, нравственныхъ качествъ и красоты, и вспомнимъ, что этотъ кругъ нерѣдко пополнялся еще не менѣе интересными личностями, пріѣзжавшими изъ Іены, Эрфурта, Готы, или изъ своихъ имѣній, то легко поймемъ, почему Гете съ радостью промѣнялъ большой имперскій городъ на маленькій провинціальный городишко и "благодатныя равнины" Майна и Рейна на скудную природу гористой Тюрингіи. "Вы не повѣрите, сколько тутъ славныхъ ребятъ и свѣтлыхъ головъ!" -- "Чтобы въ такомъ маленькомъ уголкѣ всѣ они были собраны, какъ въ одной семьѣ,-- этого больше нигдѣ не встрѣтишь",-- такъ писалъ Гете своимъ друзьямъ. То-же самое писалъ Шиллеръ 11 лѣтъ спустя, когда въ главныхъ, существенныхъ чертахъ общество оставалось все еще тѣмъ-же: "Такихъ людей никогда не встрѣтишь сгруппированными всѣхъ въ одномъ мѣстѣ". Этотъ избранный кругъ имѣлъ для Гете еще два особенныхъ преимущества: въ немъ преобладали молодежь и женщины. Герцогинѣ-матери, стоявшей собственно во главѣ "двора музъ", какъ мы уже знаемъ, было всего 36 лѣтъ, когда Гете пріѣхалъ въ Веймаръ. Карлъ-Августъ и его супруга только что достигли половины этой цифры, а возрастъ прочихъ лицъ колебался въ предѣлахъ ея; исключеніе составлялъ Виландъ, которому было 42 года и который среди всей этой молодежи казался самому себѣ дѣдушкой.
   Умы этихъ юныхъ людей не успѣли еще затвердѣть подъ вліяніемъ какой-либо доктрины или привычки. Они легко открывались воспріятію новыхъ идей и чувствъ. Въ большомъ Франкфуртѣ Гете считалъ сторонниковъ своихъ идей и поклонниковъ своей поэзіи единицами -- по крайней мѣрѣ такихъ, какихъ онъ желалъ имѣть; здѣсь-же, въ маленькомъ Веймарѣ, они образовали вокругъ него густую толпу, благоговѣйную общину, страстную партію.
   Съ другой стороны, какъ ни дорожилъ поэтъ обществомъ мужчинъ, съ которыми судьба свела его на берегахъ Ильма и которые были одушевлены тѣми-же стремленіями, какъ и онъ, но собственно полюбилъ онъ свою новую жизнь только благодаря женщинамъ. Общество женщинъ во всѣ времена было для него насущной потребностью, сначала инстинктивной, потомъ сознательной. Онѣ затрогивали самыя тонкія струны его души, и какъ ему самому казалось, облагораживали и возвышали все его существо. Онъ чувствовалъ, что подъ вліяніемъ ихъ близости въ немъ раскрывались и проливали свой благотворный свѣтъ на все окружающее лучшія стороны его натуры.
   Принимая въ соображеніе все вышесказанное, можно себѣ представить, какое огромное значеніе имѣло для него то обстоятельство, что въ Веймарѣ онъ нашелъ цѣлый кружокъ талантливыхъ, развитыхъ и тонкочувствующихъ женщинъ, какихъ до сихъ поръ онъ еще нигдѣ не встрѣчалъ. Онъ, этимъ женщинамъ, мы главнымъ образомъ обязаны тѣмъ, что, несмотря на возраставшую съ годами серьезность и бремя служебныхъ заботъ, его жизненное дерево не пошло въ стволъ, а продолжало все съизнова покрываться листьями и цвѣтами.
   

20. Пріѣздъ въ Веймаръ.

   "Съ сегодняшняго утра душа моя такъ-же переполнена Гете, какъ капля росы блескомъ утренняго солнца". Такъ писалъ черезъ три дня послѣ прибытія поэта одинъ изъ самыхъ выдающихся представителей веймарскаго геніальнаго двора,-- Виландъ. Его увлеченіе франкфуртскихъ гостемъ еще болѣе возросло послѣ того, какъ онъ въ началѣ новаго года провелъ съ нимъ нѣсколько дней въ полномъ уединеніи, въ деревенскомъ замкѣ Штетенъ, у г-жи фонъ-Келлеръ и ея миловидной дочери ("Психея" Виланда). Его восторгъ не зналъ границъ, онъ чувствовалъ потребность возвѣстить міру въ диѳирамбическихъ стихахъ о появленіи удивительной звѣзды на веймарскомъ горизонтѣ: "Сверкая черными глазами, волшебно чарующими глазами, полными божественныхъ взглядовъ, одинаково способный убивать и повергать въ восторгъ, явился онъ межъ нами, великолѣпный и свѣтлый, истинный царь духа! И никому изъ насъ не пришло на мысль спросить: Кто же это? Мы при первомъ же взглядѣ на него почувствовали: Это онъ! Мы почувствовали это всѣми нашими ощущеніями, это пробѣжало по всѣмъ нашимъ жиламъ. Такимъ никогда еще не представлялся нашъ въ божьемъ мірѣ человѣческій сынъ, соединяя въ себѣ въ такой степени всю доброту и всю мощь человѣчества!.." И т.д.
   Такъ говорилъ Виландъ, который въ своемъ энтузіазмѣ подчеркнулъ все глубочайшее и прекраснѣйшее, когда либо сказанное о Гете, какъ поэтѣ. А камергеръ фонъ-Кальбъ писалъ родителямъ Гете: "Представьте себѣ его въ роли самаго близкаго друга нашего милаго герцога, друга, безъ котораго герцогъ не можетъ дня прожить, котораго всѣ наши добрые ребята любятъ почти до обожанія... и все таки вы представите себѣ слишкомъ мало". "Слишкомъ мало", потому что въ добрымъ ребятамъ присоединились еще и милыя "мизель" (Misels), какъ назывались дамы на веймарскомъ "геніальномъ" нарѣчіи. Энтузіазмъ, возбужденный въ нихъ красавцемъ-поэтомъ, пріѣхавшимъ съ береговъ Майна и представшимъ передъ ними въ интересномъ костюмѣ Вертера, выражался не столь громко, но былъ также глубокъ и продолжался еще долѣе. Въ комедіи-шуткѣ "Рино", сочиненной г-жей фонъ-Штейнъ, онѣ не сводятъ съ него влюбленныхъ глазъ, и каждая изъ нихъ считаетъ себя счастливой, если можетъ показать два-три письма, полученныхъ отъ него. "Меня нисколько не удивляетъ, что Гете такъ понравился всѣмъ", отвѣтилъ Цимерманъ на одно письмо г-жи фонъ-Штейнъ.
   Чѣмъ болѣе сердца веймарскаго общества летѣли ему навстрѣчу, тѣмъ легче ему было воздѣйствовать на нихъ. Буря и натискъ перенеслись къ веймарскому герцогскому двору. Природа, свобода, братство стали здѣсь такими-же лозунгами, какими они были нѣкогда въ кружкѣ студентовъ въ Страсбургѣ. Однако, здѣсь они пріобрѣли нѣсколько иной смыслъ. Въ искусствѣ Гете отрѣшился до извѣстной степени отъ своего стремленія къ натурализму, но за то въ жизни онъ ухватился за него еще съ большей горячностью. Съ каждымъ днемъ онъ чувствовалъ все сильнѣе, что онъ частица природы, и потому совмѣстная жизнь съ природой казалась ему съ каждымъ днемъ все большимъ счастьемъ. Послѣ первой ночи, которую онъ проспалъ въ Веймарѣ въ своемъ саду, онъ сталъ называть себя "Эрдгулинъ",-- слово темное по своему производству, но ясное по смыслу. Онъ говоритъ о своемъ "запахѣ земли" и "ощущеніи земли", ему хорошо и привольно въ горныхъ ущельяхъ, пещерахъ и лѣсахъ. Въ объятіяхъ природы онъ думаетъ найти новыя силы, впитать въ себя новые жизненные соки. На лонѣ природы ему открываются тайныя сокровища собственной души, равно какъ и сокровенныя чудеса самой природы. Этотъ культъ природы онъ привилъ всему окружающему его въ Веймарѣ обществу. "Впитай въ себя сокъ земли, впитай въ себя жизнь", совѣтуетъ Карлъ Августъ въ поэтическомъ посланіи г-жѣ фонъ-Штейнъ. "Мнѣ только тогда становится хорошо на душѣ, когда я беру въ руки свой посохъ и удаляюсь подъ тѣнь моихъ деревьевъ, чтобы тамъ вдыхать въ себя безграничный "духъ земли", пишетъ Виландъ, которому раньше и не снилось ни о какомъ "духѣ земли". "Эрфуртскій намѣстникъ пробылъ у насъ нѣсколько дней и уѣхалъ тоже не безъ нѣкотораго "запаха земли", весело сообщаетъ Гете барону фонъ Фритшу (августъ 1776). Шиллеръ, любившій болѣе всего міръ идей, въ первый свой пріѣздъ въ Веймаръ былъ крайне непріятно пораженъ этимъ "пристрастіемъ къ природѣ, доведеннымъ до аффектаціи".
   Прямыхъ послѣдствіемъ этого единенія съ природой было стремленіе къ естественности, желаніе быть самимъ собой и свободно, безъ всякаго насилія надъ собой, отдаваться своей жаждѣ жить. Чѣмъ моложе было веймарское общество и чѣмъ большими властью и средствами оно располагало, тѣмъ, конечно, этотъ ничѣмъ не стѣсненный просторъ индивидуальности долженъ былъ проявляться въ болѣе необузданной формѣ. Особенно жаждалъ такой жизни Карлъ Августъ. Его богатая, сильная натура до сихъ поръ была, скована какъ въ цѣпяхъ. Гувернеры и сановники изо дня въ день мудрили надъ нимъ и стояли какъ стѣна между нимъ и жизнью. Онъ находился подъ опекой и юридически и фактически. По достиженіи-же совершеннолѣтія онъ тотчасъ-же сдѣлался правителемъ страны и супругомъ и такимъ образомъ не только не получилъ свободы, но повидимому наложилъ на себя новыя, еще болѣе тяжелыя и болѣе узкія оковы. Противъ этого возмущалась вся его натура, и еслибы даже Гете и не явился, онъ воспользовался-бы княжескимъ самовластіемъ, чтобы удовлетворить свою долго сдерживаемую жажду жизни. Огненное дыханіе Гете только ускорило естественное развитіе.
   Началось пестрое, подвижное, разнузданное существованіе. Попойки, игра въ карты и въ кости, танцовальные вечера въ замкахъ и деревенскихъ усадьбахъ, скачки, охоты въ горахъ, катанье въ саняхъ, катанье на конькахъ, маскарады, пикники, спектакли, волокитство наполняли жизнь и поддерживали веселое возбужденіе. Сверхъ того придумывались еще разныя экстренныя забавы, выходившія изъ ряда вонъ, и мы не находимъ ничего неправдоподобнаго въ томъ, будто-бы однажды Гете и герцогъ на базарной площади усердно щелкали бичемъ, или что въ другой разъ они нарушили ночью покой молодыхъ супруговъ, или что велѣли тайкомъ замуравить дверь г-жи Гехгаузенъ и т. д. Карлъ-Августъ нерѣдко шелъ еще дальше и при этомъ впадалъ въ грубыя и ребяческія шалости; но въ студенческіе годы это случается сплошь и рядомъ даже съ самыми благоразумными и благовоспитанными людьми, и если-бы Карлъ-Августъ и Гете повѣсничали совершенно такъ же, будучи школьниками, никто-бы ничего не сказалъ противъ этого. Гете еще, куда ни шло, можно было простить такой образъ жизни, на то онъ былъ геніальнымъ человѣкомъ, да къ тому-же въ то время безъ службы; но Карлъ Августъ былъ княземъ, правителемъ страны, женатымъ человѣкомъ. Поэтому, глядя на него, веймарскіе обыватели и чиновники, отнюдь не настроенные на "геніальный" тонъ, строго покачивали головами. Эйнзидель съ веселымъ юморомъ осмѣялъ этотъ хоръ резонеровъ въ одномъ изъ тѣхъ юмористическихъ стихотвореній, которыя читались въ близкомъ кружкѣ Карла Августа "Обществѣ всемірнаго ума."
   Гете тоже подшучивалъ иногда въ этомъ родѣ. Однако въ глубинѣ души онъ въ многомъ отдавалъ справедливость своимъ противникамъ, и конечно во многихъ безпутныхъ забавахъ принималъ участіе скрѣпя сердце. Но не участвовать въ нихъ онъ не могъ по двумъ причинамъ. Во-первыхъ, для того, чтобы молодой человѣкъ могъ имѣть престижъ въ кругу веселой и удалой молодёжи, мало одного умственнаго превосходства, въ особенности-же если этотъ молодой человѣкъ не принадлежитъ къ благородному сословію и имѣетъ дѣло съ юношами дворянами и князьями. Онъ не долженъ уступать имъ въ физическомъ отношеніи, долженъ быть неявнѣе выносливъ и ловокъ чѣмъ они. Когда Гете доказалъ молодому веймарскому князю, что во всякой попойкѣ онъ постоитъ за себя, не хуже любаго благороднаго германца, что при верховой ѣздѣ для него никакой ровъ не широкъ, никакой заборъ не высокъ, никакая горная тропинка не трудна, никакая дорога не длинна, что онъ хорошій охотникъ, лихой танцоръ и конькобѣжецъ, что онъ понимаетъ всякую игру, что онъ можетъ прокутить и протанцовать цѣлую зимнюю ночь напролетъ и послѣ того выѣхать съ княземъ до разсвѣта на охоту -- когда онъ доказалъ все это, тогда только онъ могъ быть увѣренъ, что его царственный другъ и всѣ его приближенные проникнуты къ нему безусловнымъ уваженіемъ. Это уваженіе было для него важно не ради его собственной личности, но ради тѣхъ великихъ цѣлей, которыя онъ преслѣдовалъ относительно герцога.-- Другая причина, руководившая имъ, заключалась въ томъ, что онъ хотѣлъ быть всюду, гдѣ былъ герцогъ, чтобы имѣть возможность во всякую минуту накинуть узду на неукротимаго юношу и предотвратить бѣду, которую могъ причинить и князю и странѣ избытокъ кипучихъ силъ.
   Можетъ быть Гете, поступая такъ или иначе, не всегда отдавалъ себѣ отчетъ въ руководившихъ имъ мотивахъ; не въ этомъ дѣло. Несомнѣнно то, что въ этихъ-то именно мотивахъ и заключалась тайная пружина всѣхъ его дѣйствій. Это такъ-же достовѣрно, какъ и то, что съ первыхъ же недѣль своего пребыванія въ Веймарѣ онъ старался пріобрѣсти руководящее вліяніе на герцога. Гете былъ всегда натурой активной; онъ постоянно чувствовалъ потребность дѣйствовать, созидать. Ничто на свѣтѣ не могло-бы быть ему болѣе противно, какъ перспектива прогостить въ Веймарѣ нѣсколько недѣль и все это время посвятить однимъ удовольствіямъ и наслажденію. Поэтому, не задаваясь вопросомъ, останется-ли онъ тамъ, или нѣтъ (а можетъ быть именно потому, что думалъ черезъ нѣсколько недѣль или мѣсяцевъ покинуть княжество), онъ воспользовался этимъ временемъ и любовью герцога къ себѣ, чтобы, подчинить его своему благодѣтельному вліянію. Вначалѣ очень трудно прослѣдить его нравственное воздѣйствіе на Карла-Августа. Но когда намъ удается подмѣтить какой-нибудь изъ его воспитательныхъ пріемовъ, то мы находимъ ихъ столь-же интересными, какъ и поучительными. Мы видимъ, съ какимъ умомъ поэтъ выбираетъ самые различные пути и средства, чтобы высказывать герцогу строгія истины, не надоѣдая ему школьными нравоученіями. Такъ однажды -- черезъ мѣсяцъ послѣ своего пріѣзда -- во время поѣздки герцога въ Кохбергь, онъ подошелъ къ нему, переодѣтый смиреннымъ крестьянскимъ парнемъ, и въ стихахъ выразилъ свое привѣтствіе, а въ концѣ присовокупилъ:
   
   "Пошли вамъ, Господи, всякихъ благъ,
   Только будьте намъ другъ, а не врагъ:
   Вѣдь наше сердце крестьянское, простое --
   Ваше благо самое большое,
   И отъ насъ утѣха будетъ вамъ сильнѣй,
   Чѣмъ отъ собакъ, псарей, лошадей."
   
   Въ другой разъ, на Рождествѣ 1775 г., онъ пишетъ изъ Вальдека письмо и среди всякихъ шутокъ и забавныхъ разсказовъ вставляетъ вдругъ слѣдующее мѣсто изъ пророка Исаіи, которое онъ будто-бы только что прочелъ: "Смотри, господинъ разоряетъ и опустошаетъ страну; уничтожаетъ все, что въ ней есть и разсѣеваетъ ея жителей -- виноградный сокъ исчезаетъ, виноградныя лозы засыхаютъ, и всѣ, кто прежде жили въ радости, стонутъ. Не раздается звонъ литавръ, смолкло праздничное ликованіе, и на арфѣ никто не играетъ. Никто не поетъ веселыхъ пѣсенъ за кубкомъ вина, лучшій напитокъ кажется горькимъ, пустой городъ разрушенъ, дома заперты, никто не входитъ и не выходитъ изъ нихъ. Полное запустѣніе царитъ въ городѣ, и врата его раскрыли". Онъ не прибавляетъ ни одного слова въ объясненіе, но мы чувствуемъ все время, что не поэтическая красота этого мѣста побудила его выписать его для князя, а желаніе подѣйствовать на герцога картиной истощенной страны и заставить его щадить свое государство и людей.
   Рядомъ съ этими полу-замаскированными увѣщаніями было не мало и прямыхъ. Когда они оставались съ герцогомъ съ глазу на глазъ, въ особенности въ тишинѣ комнаты, и когда разговоръ касался обязанностей герцога, какъ правителя страны и супруга, то Гете, какъ свидѣтельствуютъ нѣкоторыя мѣста изъ его писемъ и дневника, очень энергично нападалъ на него, хотя нападки эти и отличались всегда тонкостью геніальнаго ума и теплымъ чувствомъ любящаго сердца. Въ такихъ разговорахъ онъ часто проводилъ у герцога полъ-ночи, и если послѣ этого не возвращался домой, а оставался ночевать у своего "дорогого повелителя", то почтенные чиновники и бюргеры легко могли думать, что оба друга упиваются шампанскихъ, или проводятъ ночь въ нивѣсть какихъ оргіяхъ. И Гете приходилось молча мириться съ этимъ.
   Далѣе мы видимъ также, какъ во время веселыхъ охотъ, поѣздокъ за городъ и верховыхъ прогулокъ Гете не упускалъ изъ виду серьезныхъ правительственныхъ задачъ и какъ онъ пользовался случаемъ и заставлялъ герцога переходить отъ наслажденій къ работѣ. При свойственной "му всесторонности и при его блестящей способности облекать полезное въ пріятную форму, онъ обращалъ въ такихъ случаяхъ вниманіе герцога то на улучшеніе дорогъ, то на уходъ за полями и лѣсами, то на поднятіе торговли и ремеслъ и возбуждалъ въ немъ интересъ къ этимъ различнымъ нуждамъ страны. Въ этомъ смыслѣ становится понятна его фраза въ письмѣ къ Іоганнѣ Фальмеръ (въ февралѣ 1776 г.): "Теперь, я еще только изучаю страну, и нахожу въ этомъ большое удовольствіе. Да и герцогъ тоже пріобрѣтаетъ такимъ образомъ любовь къ труду".
   Но кто замѣчалъ это благотворное воздѣйствіе Гете? Посѣянное имъ зерно только еще всходило. Для того, чтобы оно могло явно пробиться на свѣтъ божій, нужно было время. А до тѣхъ поръ всѣ видѣли только тѣ бѣды, которыя, казалось, Гете внесъ съ собой. Всѣ видѣли, какъ герцогъ разстраивалъ свое здоровье своимъ неправильнымъ образомъ жизни -- и неумѣреннымъ пьянствомъ, какъ тихонько прибавляли люди другъ другу на ухо; видѣли, какъ онъ безъ всякой надобности, ради одного только удовольствія бѣшеной скачки, рисковалъ сломать себѣ руки, ноги и шею; какъ правительственныя дѣла были запущены, какъ старые и заслуженные чиновники были отстранены, какъ доходы герцога; вмѣсто того, чтобы служить достойной представительности, прокучивались съ пьяницами и повѣсами -- и какъ молодая герцогиня въ горестномъ одиночествѣ оплакивала свой несчастный бракъ. Все это съ фантастическими преувеличеніями передавалось изъ устъ въ уста и разсказывалось за предѣлами герцогства, причемъ всю вину взваливали на Гете. Вѣдь онъ былъ самый близкій другъ герцога, притомъ старше его годами и стало-быть, разсудительнѣе, да къ тому-же вся эта кутерьма началась только послѣ его появленія. Вскорѣ онъ сталъ получать то явно, то тайно, то изъ Веймара, то изъ другихъ мѣстъ разныя предостереженія, увѣщанія, просьбы. Наконецъ, уговорили даже пѣвца Мессіи написать Гете "дружеское письмо"; въ письмѣ этомъ значилось: "Не стану начинать съ того, что все это мнѣ достовѣрно извѣстно, ибо, не будучи достовѣрно освѣдомленъ, я бы молчалъ. Не думайте, что я стану увѣщевать васъ въ чемъ-либо, касающемся вашего личнаго поведенія; не думайте также, что я сужу васъ слишкомъ строго потому, что, можетъ быть, въ томъ или другомъ вопросѣ ваши убѣжденія расходятся съ моими. Но оставивъ въ сторонѣ убѣжденія, какъ ваши такъ и мои, скажите, къ чему же это приведетъ, если такъ пойдетъ дальше? Если герцогъ будетъ продолжать пить, пока не допьется до болѣзни, то вмѣсто того, чтобы укрѣпить свое тѣло, какъ онъ говоритъ, онъ изнеможетъ и долго не проживетъ. На этомъ пути и сильные отъ природы юноши (а герцогъ къ числу ихъ ужъ конечно не принадлежитъ) преждевременно погибали. Нѣмцы до сихъ поръ справедливо жаловались на своихъ государей за то, что эти послѣдніе не хотѣли имѣть никакого дѣла съ учеными. Въ веймарскомъ герцогѣ они теперь съ удовольствіемъ видятъ исключеніе. Но если вы будете продолжать въ томъ же духѣ, то чего только не приведутъ другіе князья въ свое оправданіе? Особенно, если случится то, что, какъ я предчувствую, должно случиться? Теперь герцогиня, можетъ быть, еще въ силахъ подавить свое огорченіе, ибо она мужественна. Но это огорченіе обратится въ безъисходную скорбь -- а развѣ скорбь можно подавить? Скорбь Луизы, Гете! Нѣтъ, не хвалитесь, что любите ее такъ-же, какъ я!... Отъ васъ зависитъ показать это письмо герцогу, или нѣтъ. Я со своей стороны ничего не имѣю противъ этого; наоборотъ, даже желалъ-бы, чтобы онъ его видѣлъ, ибо увѣренъ, что онъ не дошелъ еще до той степени, когда не хотятъ слышать правду, которую высказываетъ вѣрный другъ".
   На всѣ другія посланія Гете отвѣчалъ только смѣхомъ или пожатіемъ плечъ. Но письмо Клопштока оскорбило его, и онъ счелъ нужнымъ дать ему ясный и рѣшительный отпоръ: "Избавьте насъ на будущее время отъ подобныхъ писемъ, любезный Клопштокъ! Вы намъ этимъ не поможете, а только доставите нѣсколько непріятныхъ часовъ. Вы сами чувствуете, что я не могу вамъ ничего отвѣтить. Я долженъ былъ-бы или какъ школьникъ начать свой Pater peccavi, или придумывать софизмы въ свое оправданіе, или, наконецъ, защищаться какъ честный человѣкъ; можетъ быть даже въ интересахъ правды пришлось-бы прибѣгнуть ко всѣмъ тремъ пріемамъ, но для чего? И такъ, ни слова болѣе объ этомъ. Повѣрьте, что я не имѣлъ-бы ни одной свободной минуты, если-бы долженъ былъ отвѣчать на всѣ подобныя увѣщанія. Герцогъ былъ одну минуту огорченъ тѣмъ, что это писалъ Клопштокъ. Онъ любитъ и уважаетъ васъ; относительно меня вы знаете и чувствуете то-же самое"... Клопштокъ написалъ въ отвѣтъ грубое письмо, которое навѣки положило конецъ всякимъ отношеніямъ между этими двумя людьми.
   Весьма характерно, что Гете въ своемъ письмѣ не отрицаетъ просто-на-просто неосновательности взводимыхъ на него обвиненій, но, напротивъ, въ принципѣ какъ будто даже признаетъ ее, намекая, что оправданіе представляло-бы собой смѣшеніе сознанія вины, попытокъ извинить себя и самозащиты. Въ томъ-же духѣ высказывался онъ не разъ и въ своихъ сочиненіяхъ, при чемъ по свойственной ему честности преувеличивалъ свою отвѣтственность. Наиболѣе торжественно вылилось это чувство въ стихотвореніи "Ильменау":
   
   Отъ алтаря принесъ огонь чистѣйшій я,
   Что я зажегъ -- то былъ нечистый пламень.
   Отъ вѣтра бурнаго становятся сильнѣй
   И пылъ огня, и вмѣстѣ съ нимъ опасность.
   Себя я не колеблюсь обвинить.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И вотъ теперь сижу я здѣсь -- подавленъ
   И вмѣстѣ съ тѣмъ съ возвышенной душой,
   Невинный и наказанный,-- виновный
   И осчастливленный...
   
   Это чувство безвинной вины, которую такъ часто въ своей жизни онъ взваливалъ на свои плечи, обвиненія, раздававшіяся кругомъ противъ него, несчастье герцогини, которую онъ такъ глубоко уважалъ, -- все это вмѣстѣ взятое заставляло его часто переживать среди вихря увеселеній тяжелые часы. Въ такіе часы онъ уединялся и по-своему бесѣдовалъ съ Творцомъ вселенной:
   
   Ты, на небѣ обитающій,
   Всѣ печали исцѣляющій,
   Ты, въ комъ сильное мученіе
   Обрѣтаетъ утѣшеніе
   Столь-же сильное себѣ!
   Ахъ, какъ я усталъ въ борьбѣ!
   Ахъ, ни мукъ, ни наслажденій
   Не хочу я!.. Снизойди,
   Сладкій миръ, какъ чудный геній,
   Поселись въ измученной груди!!.
   
   Но, несмотря на всю враждебность, возбужденную поведеніемъ Гете и обнаружившуюся чуть не съ самаго начала, и на всѣ непріятности и нелады, тяготившіе его, онъ и въ мысляхъ не имѣлъ покинуть Веймаръ въ непродолжительномъ времени, даже если-бы герцогъ и не задумалъ навсегда удержать его при себѣ. Его добросовѣстность, мужество и преданность въ дружбѣ заставляли его по меньшей мѣрѣ дождаться окончанія двухъ важныхъ дѣлъ, которыя затѣялись черезъ нѣсколько недѣль послѣ его пріѣзда.
   Первымъ изъ нихъ было назначеніе Гердера на мѣсто веймарскаго генералъ-суперинтендента. "Я долженъ устроить это, прежде чѣмъ уѣду", писалъ онъ Гердеру 2-го января. но какъ только этотъ проектъ сдѣлался извѣстнымъ, онъ вызвалъ противъ себя ожесточенную оппозицію. Оппозиція эта исходила изъ оберъ-консисторіи; въ тѣхъ доводахъ, которые члены этого учрежденія выставляли противъ Гердера, матеріальныя соображенія удивительнымъ образомъ переплетались съ религіозными. Особенно страшило ихъ предполагаемое свободомысліе Гердера. О немъ распространяли по городу самые безсмысленные, самые нелѣпые слухи и достигли, наконецъ, того, что и большая часть жителей была возстановлена противъ новаго генералъ-суперинтендента. Противодѣйствіе настолько обострилось, что Гете не былъ даже увѣренъ въ неприкосновенности своихъ писемъ и обратился къ своему другу съ просьбой указать ему какого-нибудь теолога, вѣрнаго сына церкви, который далъ-бц показаніе въ его пользу. Хотя въ концѣ января, благодаря твердой настойчивости герцога, дѣло и было рѣшено въ пользу Гердера, но противники съумѣли и послѣ того воздвигнуть тысячу препятствій окончательному его назначенію и вступленію въ должность. Гете и эту мелочную войну съ успѣхомъ довелъ до конца. Это было далеко не весело. Но чего-бы онъ не сдѣлалъ, чтобы имѣть подлѣ себя своего великаго учителя, указавшаго ему новый путь, и свою милую дармштадтскую "святую"!
   Тѣмъ временемъ было рѣшено, что онъ останется въ Веймарѣ, и вопросъ этотъ находился въ прямой связи со вторымъ важнымъ обстоятельствомъ, о которомъ мы говорили выше. Съ декабря надъ Веймаромъ тяготѣлъ тяжелый министерскій кризисъ. Герцогству угрожала опасность лишиться своего перваго и достойнѣйшаго сановника. Министру фонъ-Фритшу казалось, что онъ не пользуется довѣріемъ Карла-Августа, и потому еще до вступленія на престолъ этого послѣдняго онъ задумалъ оставить свой политическій постъ предсѣдателя тайнаго совѣта (совѣта министровъ) и занять нейтральное положеніе предсѣдателя земскаго управленія, т. е. юридическаго вѣдомства. Его отцу удалось удержать его отъ этого шага. Между тѣмъ, Карлъ-Августъ, по возвращеніи изъ своего свадебнаго путешествія, сдѣлалъ ему неожиданное предложеніе принять на себя, сверхъ своей должности въ министерствѣ, предсѣдательство въ судебномъ управленіи. Такъ какъ министерскія дѣла всецѣло поглощали силы трудолюбиваго сановника, то въ этомъ предложеніи онъ не могъ усмотрѣть ничего иного, какъ попытку вытѣснить его изъ совѣта. Онъ сейчасъ-же вывелъ изъ этого соотвѣтственное заключеніе и 9-го декабря просилъ отчислить его отъ должности министра и предоставить ему одно только судебное управленіе.
   Есть основаніе думать, что Карлъ-Августъ былъ не прочь отъ этого. Онъ питалъ непріязнь къ Фритшу еще съ того времени, когда былъ наслѣднымъ принцемъ, и кромѣ того, подобно всѣмъ новымъ правителямъ, ему вѣроятно хотѣлось работать съ новымъ составомъ служащихъ. Есть также вѣроятіе предполагать, что Гете сразу оцѣнилъ огромныя достоинства Фритша и все значеніе, какое имѣла-бы его отставка для министерства. Поэтому онъ обсуждалъ это дѣло съ Карломъ-Августомъ въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль, стараясь удержать его отъ слишкомъ поспѣшнаго шага. Вѣроятно, во время этихъ переговоровъ Карлъ-Августъ и взялъ съ Гете слово навсегда остаться при немъ и вступить въ тайный совѣтъ. Только такимъ образомъ можно объяснить себѣ тотъ фактъ, что отвѣтъ Карла-Августа на прошеніе Фритша послѣдовалъ лишь въ серединѣ февраля, при чемъ герцогъ пригласилъ его къ себѣ для личнаго объясненія; во время этого объясненія онъ "въ высшей степени милостиво" просилъ его остаться по-прежнему на своемъ министерскомъ посту, но при этомъ сообщилъ ему, что имѣетъ въ виду различныя перемѣны въ личномъ составѣ министерства; что предсѣдательство камеры, т. е. веденіе финансовыхъ дѣлъ, онъ хочетъ поручить камергеру фонъ-Кальбъ, а доктора Гете назначить членомъ совѣта. Оба эти назначенія встрѣтили тотчасъ-же со стороны Фритша самый откровенный и рѣшительный протестъ, въ особенности-же назначеніе Гете, ибо онъ считалъ легкомысленнаго молодого франкфуртскаго адвоката и литератора совершенно непригоднымъ для занятія такой высокой и отвѣтственной должности въ совершенно чуждомъ ему государствѣ. Во всякомъ случаѣ, онъ просилъ герцога зрѣло обдумать свои планы. Опять прошло болѣе двухъ мѣсяцевъ, прежде чѣмъ герцогъ объявилъ министру свое рѣшеніе. Это вторичное долгое промедленіе такъ не согласовалось съ обычными пріемами горячаго и упрямаго герцога, а особенно въ данномъ случаѣ, гдѣ дѣло шло объ исполненіи излюбленнаго желанія, что мы опять-таки должны приписать его вмѣшательству Гете. Послѣдній могъ надѣяться, что по истеченіи нѣкотораго времени противорѣчія сгладятся сами собой, что Фритшъ узнаетъ его лучше, и что герцогъ отнесется ко всему спокойнѣе. Насколько Гете принималъ участіе во всякомъ шагѣ, который дѣлалъ герцогъ въ этомъ дѣлѣ, лучше всего видно изъ того обстоятельства, что онъ просмотрѣлъ черновой набросокъ отвѣта герцога, послѣдовавшаго наконецъ 23-го апрѣля, и смягчилъ въ немъ нѣкоторыя рѣзкости. Въ этомъ письмѣ герцогъ еще разъ просилъ Фритша сохранить свое мѣсто въ совѣтѣ, хотя съ своей стороны продолжалъ настаивать на приведеніи въ исполненіе своихъ плановъ, къ числу которыхъ относились и предполагаемыя измѣненія въ тайномъ совѣтѣ.
   Фритшъ былъ чрезвычайно пораженъ такимъ отвѣтомъ. Именно въ виду долгой отсрочки, онъ могъ ожидать, что герцогъ оцѣнилъ справедливость его возраженій. Теперь-же онъ видѣлъ, что объ этомъ не могло быть и рѣчи. но если герцогъ не слушалъ его въ такихъ важныхъ вопросахъ, касающихся личнаго состава и организаціи совѣта, то какъ могъ министръ разсчитывать на то, что дальнѣйшая его служебная дѣятельность будетъ успѣшна? Къ тому-же онъ боялся, что дѣло не ограничится привлеченіемъ на государственную службу Гете и Бальба, но что за ними послѣдуютъ еще и другіе подобные имъ, непосредственно-геніальные и разнузданные молодые люди. Гердеръ, принадлежавшій къ той-же кликѣ, получилъ уже высшую церковную должность. Іенцъ, носившійся съ фантастическими военно-политическими идеями и съ апрѣля мѣсяца находившійся въ Веймарѣ и дѣлавшій всякія глупости, предназначался, можетъ быть, въ директора военной комиссіи; Францъ Штольбергъ, пріѣзжавшій еще въ ноябрѣ и показавшій себя во всей своей мощно-геніальной красѣ, Вагнеръ, Клингеръ тоже были, или по-крайней мѣрѣ казались на примѣтѣ -- что-же могъ такой серьезный человѣкъ, какъ Фритшъ, имѣть общаго съ такими молодцами? Онъ не долго думалъ надъ своимъ рѣшеніемъ. На другой-же день онъ подалъ прошеніе объ увольненіи его отъ веймарской государственной службы. но какъ вѣрный слуга государства и герцогскаго дома, онъ счелъ своимъ долгомъ, передъ тѣмъ какъ выйти въ отставку, еще разъ съ полной откровенностью и по возможности вѣско высказаться противъ плановъ герцога. Для насъ интересны здѣсь только тѣ доводы, которые онъ провелъ противъ назначенія Гете членомъ совѣта. Онъ говоритъ, что видитъ съ горестью, что герцогъ настаиваетъ на рѣшеніи, за которое его осудитъ весь свѣтъ, и отъ котораго самъ Гете долженъ былъ-бы удержать его, если онъ дѣйствительно преданъ герцогу и любитъ его. Онъ (Фритшъ) настолько убѣжденъ въ томъ, что этотъ шагъ есть величайшая ошибка, что не можетъ далѣе засѣдать въ совѣтѣ, членомъ котораго долженъ быть вышеупомянутый докторъ Гете. За всѣмъ тѣмъ онъ не можетъ скрыть отъ герцога, что въ публикѣ царитъ всеобщее недовольство, вслѣдствіе проволочекъ и медленнаго хода всѣхъ правительственныхъ дѣлъ.
   Получивъ это посланіе, герцогъ навѣрно страшно вспылилъ. Особенно должна была разсердить его фраза, касавшаяся Гете, его божественнаго, сердечнаго друга, съ которыхъ Фритшъ не хотѣлъ вмѣстѣ засѣдать въ совѣтѣ. Однако, несмотря на это, онъ отвѣтилъ министру только черезъ 16 дней. Отвѣтъ помѣченъ 10-го мая. Въ этотъ день Гете вернулся изъ маленькаго путешествія внутрь страны, а передъ тѣмъ, еще съ дороги, онъ написалъ герцогу письмо, въ которомъ, какъ-бы къ слову, прочелъ ему нотацію насчетъ слишкомъ большой горячности. Письмо отъ 10-го мая останется навѣки достославнымъ памятникомъ, воздвигнутымъ герцогомъ къ обоюдной чести, какъ своей, такъ и Гете. Его нельзя пропустить ни въ одной біографіи Гете:
   "Ваше письмо отъ 24-го апрѣля, господинъ тайный совѣтникъ, я получилъ. Въ немъ вы высказываете мнѣ ваше мнѣніе со всею прямотой, какой я могъ ожидать отъ такого честнаго человѣка, какъ. вы. Вы требуете въ немъ также своего увольненія отъ службы, потому что, какъ вы говорите, вы не можете засѣдать въ совѣтѣ, членомъ котораго состоитъ докторъ Гете. Эта причина въ сущности слишкомъ недостаточна и не должна была-бы подвинуть васъ на такое рѣшеніе! Будь докторъ Гете человѣкъ двусмысленнаго характера, всякій одобрилъ-бы ваше рѣшеніе, но Гете честенъ и обладаетъ удивительно добрымъ и мягкимъ сердцемъ. Не я одинъ, но и весьма предусмотрительные люди поздравляютъ меня съ такимъ сотрудникомъ. Его умъ и талантъ извѣстны. Вы сами понимаете, что такой человѣкъ былъ-бы не въ состояніи начать службу съ низшихъ ступеней и въ какомъ-нибудь земскомъ управленіи и продѣлывать тамъ скучную и механическую работу. Не назначить геніальнаго человѣка на такое мѣсто, гдѣ-бы онъ могъ проявить свои рѣдкія дарованія, значитъ злоупотреблять его способностями; надѣюсь, что эта истина такъ-же очевидна для васъ, какъ для меня. Что касается того довода, что много заслуженныхъ людей, разсчитывавшихъ на это мѣсто, такимъ образомъ будутъ отстранены, то я не знаю никого изъ всѣхъ служащихъ у меня, кто-бы надѣялся получитъ его; а во-вторыхъ такого мѣста, которое такъ тѣсно связано со мной и съ благосостояніемъ или несчастіемъ моихъ подданныхъ, я никогда недамъ по старшинству, а лишь основываясь на довѣріи, внушаемомъ мнѣ тѣмъ или другимъ лицомъ. Что-же касается мнѣнія свѣта, который будто-бы будетъ порицать меня за то, что я сдѣлалъ доктора Гете членомъ самаго важнаго учрежденія, тогда какъ онъ не былъ раньше ни судьей, ни профессоромъ, ни камеральнымъ или правительственнымъ совѣтникомъ, то оно ровно ничего не измѣняетъ. Свѣтъ судитъ на основаніи предразсудковъ, я-же и всякій, кто хочетъ исполнить свой долгъ, работаетъ не для славы, а для того, чтобы оправдать себя передъ Богомъ и собственной совѣстью, и дѣлаетъ свое дѣло, не заботясь объ одобреніи свѣта. Затѣмъ, помимо всего этого, меня крайне удивляетъ, г-нъ тайный совѣтникъ, что вы рѣшили оставить меня въ такую минуту, когда, какъ вы сами должны чувствовать и навѣрно чувствуете, я такъ сильно нуждаюсь въ васъ. Мнѣ кажется чрезвычайно страннымъ, что мысль помочь своимъ опытомъ, пріобрѣтеннымъ въ продолженіе двадцати двухъ-лѣтней вѣрной службы, такому даровитому молодому человѣку, какъ вышеупомянутый докторъ Гете, не только не доставляетъ вамъ удовольствія, не что вмѣсто того вы даже предпочитаете совсѣмъ оставить службу въ моемъ герцогствѣ, и притомъ въ такой, какъ для доктора Гете, такъ, не скрою отъ васъ, и для меня обидной формѣ; ибо выходитъ такъ, какъ будто для васъ унизительно засѣдать въ одномъ собраніи съ человѣкомъ, котораго я, какъ вамъ извѣстно, считаю своимъ другомъ, и который никогда не давалъ повода относиться къ нему съ неуваженіемъ; а напротивъ заслуживаетъ, чтобы его любили всѣ порядочные люди". Въ заключеніе герцогъ прибавляетъ: "Вы вольны поступать, какъ вамъ угодно; я считаю себя не въ правѣ стѣснять кого-бы то ни было въ такомъ важномъ моментѣ его жизни, но я-бы очень желалъ, чтобы вы измѣнили свое рѣшеніе".
   Такимъ образомъ Карлъ-Августъ и теперь еще не разорвалъ той нити, которая связывала его съ Фритшемъ. Онъ открылъ министру путь къ отступленію въ самой лестной для него формѣ. Но Фритигь остался непоколебимъ. На слѣдующій-же день онъ отправилъ герцогу новое посланіе, въ которомъ говоритъ, что былъ далекъ отъ мысли оскорбить герцога, но что въ рѣшеніи своемъ онъ ничего измѣнить не можетъ.
   Судя по этому, повидимому, приходилось отказаться отъ надежды удержать министра. Герцогъ не могъ болѣе, не унижая своего достоинства, идти навстрѣчу своему министру, а Гете не могъ и не хотѣлъ уступить. И не только потому, что отреченіе это ни къ чему-бы не повело, но потому, что, по глубокому его убѣжденію, оно принесло-бы государству огромный вредъ. Кто-же, кромѣ него, могъ сдерживать вулканическія силы герцога и направлять ихъ на благотворную дѣятельность? Въ этихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ нашелся еще одинъ, послѣдній исходъ. Обратились къ посредничеству герцогини-матери. Она одинаково близко знала какъ Фритша, такъ и Гете. Въ продолженіе 14 лѣтъ Фритшъ былъ ея ближайшимъ помощникомъ и между ними всегда царило полное согласіе. Съ другой стороны, ея проницательный взоръ сразу распозналъ тѣ незамѣнимыя сокровища, которыя покоились въ душѣ Гете подъ всѣми скрывавшими ихъ наружными проявленіями. Какъ мать и какъ бывшая правительница, она могла имѣть въ виду только благо своего сына и всей страны, къ тому-же она обращалась къ министру, какъ къ другу, и потому голосъ ея долженъ былъ имѣть огромное значеніе. Она писала {Подлинникъ написанъ по-французски.}: Сынъ мой, герцогъ, выказалъ мнѣ свое довѣріе, показавъ мнѣ переписку, которая возникла между нимъ и вами по поводу новыхъ предполагаемыхъ реформъ; изъ нея я вижу съ прискорбіемъ, что вы намѣреваетесь покинуть моего сына, и притомъ въ такой моментъ, когда онъ болѣе всего нуждается въ васъ; причины, которыя вы приводите, глубока огорчили меня, онѣ недостойны такого умнаго, знающаго свѣтъ человѣка, какъ вы. Вы предубѣждены противъ Гете, о которомъ, можетъ быть, имѣете лишь невѣрныя свѣдѣнія, или котораго судите съ ложной точки зрѣнія. Вы знаете, какъ я близко принимаю къ сердцу славу моего сына и какъ я всегда старалась, да и теперь еще стараюсь, чтобы онъ былъ окруженъ честными людьми. Если-бы я видѣла, что Гете принадлежитъ къ тѣмъ пресмыкающимся тварямъ, для которыхъ на свѣтѣ нѣтъ ничего святого, кромѣ ихъ собственныхъ интересовъ, и которыми руководитъ одно только честолюбіе, то я-бы первая возстала противъ него. Я не стану говорить вамъ о его талантахъ, о его геніѣ; я говорю только о его нравственности. Его религія есть религія истиннаго, хорошаго христіанина, она учитъ его любить своего ближняго и стараться сдѣлать его счастливымъ. А это вѣдь первая и главнѣйшая заповѣдь нашего Создателя... Познакомьтесь съ Гете, постарайтесь узнать его; вы узнаете, что прежде, чѣмъ составить мнѣніе о человѣкѣ, я подвергаю его строгому искусу, что опытъ въ этомъ отношеніи научилъ меня многому, и что я сужу безъ всякой предвзятости; повѣрьте мнѣ, какъ другу, который искренно расположенъ къ вамъ, какъ изъ чувства благодарности, такъ и по личной симпатіи. Если даже сынъ мой, герцогъ, сдѣлалъ опрометчивый шагъ, то развѣ вы не въ достаточной мѣрѣ исполнили свой долгъ, указавъ ему на это, а если онъ все-таки стоитъ на своемъ, то развѣ это ваша вина? Мнѣ кажется, весь свѣтъ осудитъ васъ, если вы покинете государя, который такъ нуждается въ вашемъ умѣ и честности; разберите сами, согласуется-ли это съ тою религіей, которую вы исповѣдуете. Еще разъ, заглянете глубже въ самого себя; я знаю васъ за человѣка благодарнаго; прошу васъ, изъ любви ко мнѣ, не оставляйте моего сына при такихъ обстоятельствахъ; это мой совѣтъ и въ то-же время моя просьба къ вамъ".
   Письмо подѣйствовало. Фритшъ, этотъ непреклонный человѣкъ, взялъ назадъ свое прошеніе объ отставкѣ, а указомъ отъ 11 то іюня 1776 г. Гете былъ назначенъ тайнымъ совѣтникомъ при посольствѣ съ правомъ засѣдать и подавать голосъ въ совѣтѣ и съ содержаніемъ въ 1200 талеровъ. Не безъ волненія писалъ Гете послѣ окончаніе этого дѣла своимъ старымъ вецларскимъ друзьямъ, Кестнерамъ, въ Гановеръ: "Герцогъ, съ которымъ я уже около девяти мѣсяцевъ живу въ самой тѣсной и искренней духовной связи, наконецъ пріобщилъ меня и въ дѣламъ своимъ; наша любовь увѣнчалась союзомъ, и да благословитъ его Богъ!" Не менѣе прекрасно было выражено все, что въ этомъ единственномъ въ своемъ родѣ союзѣ было трогательнаго и великаго, въ письмѣ, которое герцогъ поручилъ Кальбу написать родителямъ Гете. Онъ велѣлъ сказать имъ, что никогда не подумалъ-бы предложить ихъ сыну иное званіе, кромѣ званія своего друга, ибо хорошо понимаетъ, насколько всякая другая роль ниже его достоинства,-- если-бы не требовали этого установленныя обычаемъ формы. Вмѣстѣ съ тѣмъ герцогъ сообщалъ имъ, что, принимая это мѣсто, Гете сохраняетъ полную свободу, и просилъ изъ дать на это свое согласіе, говоря, что это будетъ для нихъ нетрудно, если они подумаютъ, сколько тысячъ людей будутъ осчастливлены такой жертвой съ ихъ стороны.
   Послѣдняя фраза свидѣтельствуетъ о томъ безграничномъ довѣріи, которое герцогъ питалъ къ политической мудрости Гете, и о вліяніи и власти, которыми, сообразно съ этимъ, онъ хотѣлъ облечь его. И въ самомъ дѣлѣ въ послѣдующіе годы Гете былъ душой веймарскаго правительства. Онъ самъ назвалъ себя какъ-то вторымъ въ государствѣ; Зекендорфъ называлъ его successeui герцога. Виландъ писалъ: "Гете живетъ, управляетъ, переворачиваетъ все вверхъ дномъ, посылаетъ намъ дождикъ и хорошую погоду, и сдѣлаетъ насъ счастливыми, что-бы онъ ни дѣлалъ". Оправдались слова Лафатера, сказавшаго: "Гете былъ-бы превосходнымъ дѣятелемъ при государѣ. Онъ къ этому предназначенъ. Онъ могъ-бы быть королемъ".
   Тотъ, кто можетъ дѣлать другихъ счастливыми, самъ чувствуетъ себя счастливымъ. Это испытывалъ теперь Гете въ своей политической дѣятельности. И помимо этого, она дѣйствовала на него благотворно еще въ другомъ отношеніи. Практическая работа являлась спасительнымъ противовѣсомъ его страстямъ и міру фантазіи. Во Франкфуртѣ его адвокатская практика представляла такое же отвлекающее средство, но она была ему такъ противна, что онъ старался по возможности отъ нея отдѣлаться. "Если даже я пробуду здѣсь всего какихъ-нибудь одинъ-два года, то все-таки это лучше, чѣмъ моя бездѣятельная жизнь дома, гдѣ при всемъ желаніи я не могу ничего сдѣлать. Здѣсь у меня вѣдь два герцогства на рукахъ". (Іоганнѣ Фальмеръ 14 февраля 1776 г.). Даже самое противодѣйствіе, которое онъ встрѣчалъ на своемъ пути, имѣло свою хорошую сторону: его кипучая жизненная энергія не глохла въ бездѣйствіи, а находила въ борьбѣ живительный исходъ. "Такъ какъ въ моемъ теперешнемъ положеніи мнѣ приходится постоянно изо дня въ день напрягать всѣ свои силы и бороться грудью и головой противъ тысячи крупныхъ и мелкихъ вещей, противъ любви и ненависти, противъ подличанья и силы, то я чувствую себя хорошо" (къ Бюргеру 2 февраля 1776 г.). "Дѣлами я собственно не особенно заваленъ, но зато тѣмъ болѣе докучаетъ мнѣ все то, что составляетъ основу всѣхъ дѣлъ: безумные капризы, страсти и глупости, слабыя и сильныя стороны людей; это имѣетъ для меня ту выгоду, что за всѣмъ этимъ у меня не остается времени думать о самомъ себѣ; фрау Ая вѣрно помнитъ, какъ я бывалъ несносенъ, когда меня ничто не мучило; поэтому теперь, когда у меня много заботъ, я застрахованъ". (Къ матери 6 ноября 1776 г.) Чувство нравственнаго удовлетворенія, которое онъ испытывалъ, должно было особенно усилиться благодаря тому, что съ той минуты, какъ было рѣшено, что Фритшъ останется на своемъ мѣстѣ, число людей, расположенныхъ къ Гете, постоянно возрастало. Ибо это доказывало, что Гетевская эра не положитъ начала незрѣлой революціонной политикѣ, а напротивъ органически соединитъ духъ новаго времени съ тѣми элементами стараго строя, въ которыхъ сохранились жизненныя силы.
   Послѣ того высокаго политическаго положенія, которое герцогъ доставилъ своему любимцу, говорить о жилищѣ, устроенномъ для Гете его царственнымъ другомъ, кажется съ перваго взгляда слишкомъ ничтожнымъ. Но не даромъ поэтъ, желая впослѣдствіи воздать герцогу хвалу за все, что онъ далъ ему, упомянулъ на ряду "съ любовью, досугомъ, довѣріемъ", "поля, садъ и домъ". Для молодого Гете, на котораго такъ дѣйствовала внѣшняя обстановка, окружавшая его, домъ, соотвѣтствовавшій его сокровеннымъ вкусамъ и привычкамъ, былъ драгоцѣннѣйшимъ подаркомъ. Совершенно вѣрное, хотя и ироническое замѣчаніе высказалъ впослѣдствіи Беттигеръ устами Бертуха: "Гете не могъ замкнуть свой міровой духъ въ тѣсной дырѣ, пропитанной испареніями, называемой въ просторѣчіи городомъ". Онъ страстно желалъ жить на лонѣ природы. Какъ только герцогъ узналъ о его желаніи, онъ сейчасъ-же купилъ для него домикъ, окруженный садомъ, находившійся по ту сторону долины Ильма и принадлежавшій Бертуху, и велѣлъ отдѣлать его на свой счетъ. Самые счастливые дни своей жизни провелъ Гете въ этомъ простенькомъ домѣ съ обширнымъ, расположеннымъ террассами, садомъ. 17 мая онъ пишетъ: "У меня есть хорошенькій садикъ за городскими воротами, на берегу Ильма, и красивые луга по долинѣ. Въ этомъ саду стоитъ старенькій домикъ, который мнѣ теперь поправляютъ". 18-го мая: "Въ 10 часовъ ночи, въ моемъ саду. Я отправилъ своего Филиппа домой и хочу спать здѣсь въ первый разъ одинъ... Какое божественное ощущеніе сидѣть вотъ такъ одному среди простора полей! Завтра утромъ, какъ будетъ хорошо! Кругомъ все такъ тихо. Я только слышу, какъ тикаютъ мои часы, да издали доносится шумъ плотины и вѣтра".
   Онъ сдѣлался теперь полновластнымъ господиномъ на своей собственной землѣ.
   Такимъ образомъ Гете поселился въ Веймарѣ при самыхъ почетныхъ многообѣщавшихъ и пріятныхъ условіяхъ, какъ внутреннихъ, такъ и внѣшнихъ; для всякаго другого уже одного этого было-бы достаточно, чтобы заставить его назвать свое положеніе счастливѣйшимъ, какое только можетъ себѣ представить человѣческое воображеніе, какъ сдѣлалъ это и поэтъ лѣтомъ 1776 г. Но для Гете этого было мало. Если онъ употребилъ такое сильное выраженіе, то мы можемъ быть въ полной увѣренности, что сюда присоединилось еще то, что онъ называлъ "вѣнцомъ жизни", "счастьемъ, лишеннымъ покоя" -- однимъ словомъ любовь. Это чувство внушила ему Шарлота фонъ Штейнъ.
   

21. Г-жа фонъ-Штейнъ.

   Любовь Гете къ Шарлотѣ фонъ-Штейнъ представляетъ собой самое замѣчательное, самое важное по своему значенію и самое продолжительное чувство, какое онъ когда либо испытывалъ къ женщинѣ. Это была не молоденькая дѣвушка со всею миловидной прелестью юности, не хорошенькая розовая почка, даже не пышно расцвѣтшая роза, какою является иногда женщина въ полдень жизни, а почти отцвѣтшая, болѣзненная женщина, съ лицомъ хотя и пріятнымъ, но которое собственно нельзя было назвать красивымъ, женщина, у которой было уже семь человѣкъ дѣтей и которая была на семь лѣтъ старше его -- и при всемъ томъ она зажгла въ его сердцѣ пламенную любовь и чувство мечтательнаго поклоненія. При этомъ горячія волны чувства, охватившія его, не улеглись черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, какъ бывало съ другими избранницами его сердца, а цѣлыхъ 12 лѣтъ продолжали катиться въ его душѣ почти съ неизмѣннымъ пыломъ.
   Какія-же качества давали г-жѣ фонъ-Штейнъ такой перевѣсъ надъ всѣми милыми женскими головками, которыя Гете встрѣчалъ на своемъ жизненномъ пути? Собственно говоря, всѣ эти качества сводились къ одному, но этого одного было довольно, чтобы дать ей надъ Гете огромную власть, какую-то почти чудесную, волшебную силу. Дѣло въ томъ, что она умѣла читать въ душѣ этого загадочнаго человѣка и понимала всѣ ея безконечно разнообразные изгибы и движенія, всю ту глубокую внутреннюю жизнь, которая скрывалась на днѣ ея. До извѣстной степени такое-же пониманіе своей геніально-неуравновѣшенной натуры встрѣчалъ онъ и у другихъ благородныхъ женскихъ натуръ, одаренныхъ тонкой чувствительностью, какъ напр. Лиля, или у проницательныхъ мужчинъ, какъ Меркъ, но въ полной мѣрѣ онъ нашелъ его только въ фонъ-Штейнъ. Какое значеніе имѣло для него такое пониманіе его внутренняго міра, въ особенности въ годы бури и натиска, онъ высказалъ въ глубокопрочувствованныхъ стихахъ послѣ первыхъ-же мѣсяцевъ своего знакомства съ фонъ-Штейнъ (апрѣль 1776):
   
   "Ты знала каждый штрихъ въ моей натурѣ,
   Ты слышала, какъ каждый нервъ звучитъ,
   Одинъ твой взглядъ читалъ насквозь ту душу,
   Въ которую проникнуть трудно такъ!
   Ты въ кровь горячую умѣренность вливала.
   На путь прямой умѣла наставлять
   Мой дикій бѣгъ,-- въ твоихъ объятьяхъ, ангелъ,
   Вновь оживалъ разрушенный мой духъ".
   
   Намъ кажется, что мы видимъ передъ собой величественную, чистую и мудрую Ифигенію, изгоняющую изъ души Ореста преслѣдующихъ и терзающихъ его фурій. Ясновидѣніе любимой женщины по отношенію къ поэту казалось ему такимъ сверхъестественнымъ, созвучіе ихъ душъ такимъ необычайнымъ, что онъ не могъ объяснить себѣ этого иначе, какъ таинственной и тѣсной связью, соединявшей ихъ въ какомъ-нибудь предшествовавшемъ существованіи:
   
   "Скажи, чѣмъ насъ судьба такъ тѣсно съединила?
   Ахъ, ты была навѣрно въ оны дни
   Моей сестрой или моей женою!.."
   
   Мысль, что онъ нашелъ такое существо, наполняла его такихъ счастьемъ, что онъ былъ не въ состояніи держаться въ тѣхъ границахъ, какія законъ и обычай предписывали его отношеніямъ къ ней. И по свойственной его натурѣ откровенности и добродушію ему и въ голову не приходило скрывать свои чувства. Однако, хотя въ Веймарѣ и очень свободно смотрѣли на отношенія между мужчинами и женщинами и хотя нѣжныя ухаживанія господъ кавалеровъ за ихъ замужними и незамужними избранницами сердца были вполнѣ приняты, но пылъ, съ какимъ Гете выражалъ свою любовь къ г-жѣ фонъ Штейнъ, превосходилъ всякую мѣру и возбуждалъ недоброжелательные толки. Менѣе всего, или даже вѣрнѣе сказать безъ всякаго безпокойства или недовольства смотрѣлъ на это ея мухъ. Обершталмейстеръ фонъ Штейнъ былъ тупой матеріалистъ, для котораго тонкія блюда придворнаго стола, за которымъ онъ каждый день обѣдалъ и ужиналъ, маленькая партія въ карты, герцогская конюшня, его каретная мастерская въ Веймарѣ, или его винокуренный заводъ и откормленные быки въ Кохбергѣ представляли неизмѣримо большій интересъ, нежели визиты Гете въ его женѣ, или тѣ нѣжныя записки, которыми они обмѣнивались. Онъ долженъ былъ смотрѣть на это ухаживанье приблизительно такъ-же, какъ 600 лѣтъ назадъ его предки смотрѣли на платоническое обожаніе, которое питали къ ихъ женамъ восторженные миннезингеры. Дружескія отношенія Гете съ его женой скорѣе даже могли быть ему пріятны, конечно, пока они не переходили послѣдней границы. Въ г-жѣ фонъ Штейнъ развилась понемногу тихая меланхолія. Эта тонкая, кроткая, чистая и богатоодаренная натура, о которой Кнебель говорилъ, что врядъ-ли можно встрѣтить въ Германіи другую подобную ей, не нашла въ своемъ мужѣ сочувственнаго отклика на запросы своей души. Ея прошлое представляло собой одиннадцатилѣтнее безрадостное и равнодушное супружество. Изъ семерыхъ дѣтей, рожденныхъ ею въ ужасныхъ мукахъ, она схоронила четверыхъ. Одинокая, печальная, болѣзненная, она сидѣла дома со своими маленькими сыновьями, представляя неудобную и невеселую подругу для мужа, который не могъ и не хотѣлъ отказаться отъ придворныхъ и свѣтскихъ удовольствій. Но вотъ явился Гете, который съумѣлъ развлечь и развеселить его жену и заставилъ ее вернуться къ жизни, къ свѣту. Ради этого одного обершталмейстеръ не только готовъ былъ терпѣть ихъ близость, но даже всячески поддерживалъ ее, охотно передавая при случаѣ поклоны и письма добродушнаго, страннаго мечтателя, и также охотно предоставляя ему воспитаніе своихъ дѣтей, о которомъ онъ впрочемъ и не могъ заботиться. Но не такъ легко смотрѣли на эти отношенія другія, болѣе строгія натуры, которыя яснѣе понимали всю ихъ глубину и къ числу которыхъ принадлежала и мать Шарлоты, набожная, серьезная женщина, родомъ шотландка. Онѣ не только видѣли въ этомъ оскорбленіе законовъ приличія и строгой нравственности, но пока не узнали глубокой честности и рыцарскаго характера Гете, боялись въ будущемъ еще худшаго. Въ душѣ самой г-жи фонъ Штейнъ боролись противорѣчивыя чувства. Она не могла обманывать себя. на счетъ своей взаимной любви къ Гете. Огромная перемѣна, происшедшая въ ней, должна была открыть ей глаза на состояніе ея сердца. Къ сожалѣнію, мы не имѣемъ ея писемъ къ Гете. Изъ нихъ до насъ дошло только одно, а именно то, которое Гете вставилъ въ свою пьесу "Братъ и сестра" ("Die Geschwister") осенью 1776 г., вели только насъ не обманываетъ наше предположеніе, весьма, впрочемъ, вѣроятное. Въ этомъ письмѣ читаемъ: "Міръ снова сдѣлался мнѣ милъ, я совсѣмъ было отрѣшилась отъ него, а теперь, благодаря вамъ, онъ сталъ мнѣ опять любъ. Сердце мое упрекаетъ меня; я чувствую, что готовлю муки и вамъ и себѣ. Полъ-года назадъ я была готова умереть, а теперь нѣтъ". Сочинено-ли это письмо, или списано съ подлинника, во всякомъ случаѣ оно согласуется съ дѣйствительностью. 25-го марта 1776 г., когда болѣе близкое знакомство Гете съ фонъ Штейнъ продолжалось всего четыре мѣсяца, онъ писалъ ей съ дороги: "Солнце поднималось навстрѣчу мнѣ изъ-за Наумбурга! Дорогая женщина, сколько надежды, счастья сулило оно... это солнце во всемъ своемъ золотомъ блескѣ... не только глазамъ, но и сердцу. Нѣтъ! это источникъ, который никогда не изсякнетъ. Огонь, который никогда не угаснетъ, никогда вовѣки! Милая женщина, онъ не угаснетъ и въ тебѣ, хотя иногда ты мнишь, что священный духъ жизни покинулъ тебя".
   Но чѣмъ явственнѣе сознавала въ себѣ фонъ Штейнъ охватившую ее любовь, тѣмъ сильнѣе овладѣвала тревога ея цѣломудренной душой. Однажды она написала на оборотной сторонѣ письма Гете:
   
   "Грѣховно-ль то, что ощущаю я.
   Придется-ль искупить мнѣ грѣхъ, столь сладкій сердцу --
   На это не даетъ отвѣта совѣсть...
   О, Боже, уничтожь ее совсѣмъ,
   Коль обвинить меня она захочетъ,
   Когда нибудь..."
   
   Движимая этой внутренней тревогой, она храбро защищалась противъ; "собственнаго сердца и противъ горячихъ просьбъ геніальнаго влюбленнаго, несмотря на то, что поведеніе ея мужа почти ни. къ чему не обязывало ее. Она твердо настаивала на томъ, чтобы Гете выражалъ свою страсть болѣе сдержанно и держался нѣсколько дальше отъ нея, если не ради ея самой, то ради свѣта. Этотъ отказъ совершенно ошеломилъ его. Онъ чувствовалъ, что намѣренія его по отношенію въ ней были совершенно чисты, что онъ требовалъ отъ нея только того, чего всякій человѣкъ въ правѣ требовать отъ другого человѣка: утѣшенія, успокоенія и пониманія. Сердце его обливалось кровью, и изъ груди вырывались громкія, горькія жалобы: е Такъ стало быть и эта любовь, самая чистая, прекрасная, истинная, какой я не чувствовалъ ни къ одной женщинѣ, кромѣ моей сестры -- и она запретна!-- Если я не долженъ жить съ вами то наша любовь представляетъ для меня такъ же мало утѣшенія, какъ любовь отсутствующихъ близкихъ мнѣ людей, которою я такъ богатъ -- и все это ради свѣта! Свѣтъ, который не можетъ быть для меня ничѣмъ, не хочетъ, чтобы и ты была для меня чѣмъ-нибудь. Вы не знаете, что вы дѣлаете. Тяжело ложится рука того, кто одиноко замыкается внутри себя и не внемлетъ голосу любви" (24 мая 1776). На слѣдующій день онъ работалъ въ глубокой горести надъ стихотвореніемъ, которое долженъ былъ сочинить для Глюка на смерть его племянницы. Что была для него несуществующая племянница Глюка? Трогательные скорбные звуки, сначала льющіеся мягкими волнами, потомъ переходящіе въ громкіе, полные отчаянія аккорды, которыми проникнута вся монодрама "Прозерпина", передѣланная впослѣдствіи изъ этого стихотворенія, были вызваны тоской по духовной связи съ фонъ Штейнъ, отошедшей, повидимому, въ міръ тѣней. Въ теченіе послѣдующихъ мѣсяцевъ его скорбь выражалась все съ возраставшей силой желанія, все съ большей тоской. Какъ наказанное дитя съ мольбой взираетъ на мать, такъ и онъ смиренно умолялъ ее.* "Будьте только добры ко мнѣ, какъ всегда, я буду рѣже писать и рѣже приходить". А въ другой разъ онъ восклицаетъ, въ тоскѣ, какъ кающійся грѣшникъ: "Съ нѣкоторыхъ поръ вы представляетесь мнѣ мадонной, возносящейся къ небу. Напрасно простираетъ къ ней руки тотъ, котораго она оставляетъ на землѣ; напрасно его прощальный взоръ, полныя слезъ, жаждетъ заглянуть еще разъ въ ея глаза; она вся объята окружающимъ ее сіяніемъ, вся полна одной только мыслью о томъ вѣнцѣ, который носится надъ ея головой". Жалобы не помогаютъ его горю, онъ принужденъ затаить въ себѣ свои кипучія чувства, перейти опять отъ дружескаго "ты" къ сдержанному "вы" и свести свою пламенную любовь на теплую дружбу.
   Съ этихъ поръ отношенія ихъ становятся спокойнѣе. Они укладываются въ условныя рамки, установленныя обществомъ, и свѣтъ успокаивается на этомъ. Но это внутреннее и внѣшнее спокойствіе, наставшее для Гете и г-жи фонъ Штейнъ, дало имъ новую увѣренность въ себѣ и новую свободу. Чѣмъ невиннѣе казались ихъ отношенія свѣту и имъ самимъ, тѣмъ чаще могли они видѣться. Прошло четыре года. Г-жа фонъ Штейнъ осталась непоколебимой въ своемъ рѣшеніи и не позволяла Гете переходить за черту дружбы. Но и скала не можетъ вѣчно противустоять напору бушующихъ вокругъ нея волнъ. Ежедневныя сношенія съ этимъ удивительнымъ человѣкомъ, безграничное довѣріе, которое онъ ей выказывалъ, его самоотверженная преданность, тысячи крупныхъ и мелкихъ доказательствъ его вниманія, его трогательная любовь къ дѣтямъ, и наконецъ, величіе и блескъ его ума должны были понемногу сдѣлать его для фонъ Штейнъ совершенно необходимымъ; и довольно было нѣсколькихъ минутъ волненія, чтобы заставить его понять, что чувство этой женщины къ нему было больше, чѣмъ дружеское расположеніе. Такія минуты настали въ 1780 г., и въ порывѣ радости поэтъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній повѣряетъ свое счастье деревьямъ, которыя онъ въ сладостномъ предчувствіи самъ сажалъ въ ту пору, когда чудеснѣйшія грезы въ пляскѣ носились вокругъ него, окрашенныя утреннею зарею...
   Однако, счастье его покоилось пока еще только на весьма убѣдительныхъ признакахъ, а не на несомнѣнной увѣренности. Эта увѣренность наступила для него весной 1781 г. На любовное признаніе нѣжно любимой женщины онъ отвѣчалъ съ глубокой серьезностью: "Душа моя крѣпко срослась съ твоей душой; я говорю не фразу; ты знаешь, что я неразрывно связанъ съ тобой, и что нѣтъ на свѣтѣ ничего такого высокаго, или глубокаго, что могло-бы разлучить меня съ тобой. Я желалъ-бы, чтобы былъ такой обѣтъ, или такое таинство, которое видимо, силой закона сдѣлало-бы меня твоимъ; какъ-бы я былъ счастливъ тогда! А вѣдь время моего искуса продолжалось довольно долго, чтобы я могъ одуматься. Прощай. Я не могу болѣе писать "вы", какъ прежде цѣлую вѣчность не могъ говорить "ты".
   Для него наступила новая весна любви, и все новыя слова и образы выливаются изъ души его для прославленія возлюбленной. Его проза обращается въ поэзію, его любовный пылъ въ благоговѣйную молитву:
   "У евреевъ есть снурки, которые они во время молитвы наматываютъ на руки; такъ и я наматываю на руку твою дорогую для меня ленту, когда обращаюсь въ тебѣ съ молитвой и желаю сдѣлаться причастнымъ твоей добротѣ, мудрости, сдержанности и терпѣнію. Молю тебя, припадая къ стопамъ твоимъ, доверши свое дѣло, сдѣлай меня совсѣмъ хорошимъ".
   "Любовь твоя для меня какъ утренняя и вечерняя звѣзды; она заходитъ послѣ заката солнца и снова восходитъ передъ его выходомъ. Да, какъ созвѣздіе полюса, которое никогда не заходитъ и вѣчно образуетъ надъ нашей головой живой вѣнецъ. Я молю боговъ, чтобы во время моего жизненнаго пути оно никогда не затмевалось".
   
   Съ тѣхъ поръ, какъ мы разлучены,
   Все быстрое движенье шумной жизни
   Мнѣ кажется лишь дымкою прозрачной,
   И сквозь нее, какъ въ легкихъ облакахъ,
   Я вижу безпрерывно образъ твой;
   Онъ свѣтитъ мнѣ привѣтливо и нѣжно,
   Какъ звѣзды вѣчныя мерцаютъ
   Сквозь сѣверныхъ сіяній быстрый блескъ...
   
   Духовный союзъ, въ который Гете вступилъ съ фонъ-Штейнъ, имѣлъ на него необычайное вліяніе: "Не могу выразить и не смѣю понять, какой переворотъ совершаетъ твоя любовь въ моей душѣ. Это такое состояніе, какого, несмотря на мои годы, я еще ни разу не испыталъ".-- "Всю жизнь я носилъ въ душѣ идеалъ того, какъ-бы я желалъ быть любимымъ, но все напрасно искалъ его осуществленія въ обманчивыхъ мечтахъ; и вдругъ теперь, когда съ каждымъ днемъ дѣйствительный міръ яснѣе открывается передо-мной, я нахожу его, наконецъ, въ тебѣ и знаю, что уже никогда не потеряю его".
   Если до сихъ поръ она была его духовникомъ, вносившимъ успокоеніе и свѣтъ въ его душу, то теперь она становится для него божествомъ, которое наполняетъ блаженствомъ и возвышаетъ все его существо, пробуждаетъ въ немъ все, что таилось въ немъ добраго, великаго, прекраснаго, и заставляетъ все это широкой и плодотворной волной изливаться на міръ. "О ты, единственная, которой мнѣ не нужно ничего давать отъ себя, чтобы все находить въ тебѣ!" (20--21 марта 1782). Сообразно съ этимъ его возлюбленная становится для него олицетвореніемъ всего самаго высокаго, какъ въ природѣ, такъ и въ духовномъ мірѣ. Возлюбленная, муза, солнце, чистота, истина, красота, поэзія сливаются для него воедино, и воспѣвая въ своихъ сочиненіяхъ эти высокіе понятія и предметы, онъ въ то-же время возноситъ благоговѣйную хвалу любимой женщинѣ. На первый взглядъ кажется, что нѣтъ ничего общаго между личностью г-жи фонъ-Штейнъ и религіозно-гуманитарной поэмой "Тайны"; съ введеніемъ къ ней въ тѣхъ чудныхъ стансахъ, которые впослѣдствіи были поставлены во главѣ собранія его сочиненій подъ названіемъ "Посвященіе". А между тѣмъ, какъ мы узнаемъ изъ устъ самого автора, это стихотвореніе тѣсно связано съ его возлюбленной. 11 августа 1784 г. онъ пишетъ г-жѣ фонъ-Штейнъ: "Ты получила, надѣюсь, начало стихотворенія; ты выберешь изъ него то, что было написано для тебя. Мнѣ было чрезвычайно пріятно выразить этимъ способомъ, какъ я тебя люблю". А двѣнадцать дней спустя онъ говоритъ: "Я потому такъ люблю это стихотвореніе, что въ немъ я могъ въ самыхъ разнообразныхъ формахъ говоритъ о тебѣ, о моей любви въ тебѣ, и такъ, что никто хромѣ тебя не дойметъ этого". Въ самомъ отрывкѣ "Тайны" мы дѣйствительно не въ состояніи найти никакого соотношенія съ фонъ-Штейнъ, если не считать за таковое крестъ, украшенный розами -- символъ любви. Но зато въ "Посвященіи" передъ взоромъ предупрежденнаго читателя неожиданно встаетъ окруженный лучезарнымъ сіяніемъ образъ фонъ-Штеінъ. Мадонна, нѣкогда поднимавшаяся къ небесамъ безъ состраданія къ тому, который, оставаясь на землѣ, съ мольбой протягивалъ къ ней руки, теперь снова благосклонно обратилась къ нему и во всемъ своемъ блескѣ, какъ олицетворенная истина, даруетъ "му и миръ, и свѣтъ, и творческое вдохновеніе. Во всемъ діалогѣ между поэтомъ и божественной музой нѣтъ ни одной строки, которая не ижѣла-бы паралели въ письмахъ или стихахъ, писанныхъ Гете своей возлюбленной; многія изъ этихъ строкъ были-бы даже болѣе умѣстны въ діалогѣ между обоими влюбленными, нежели между тѣми поэтическими образами, для которыхъ они служили моделью. Множество другихъ длинныхъ и короткихъ стихотвореній также являются памятниками любви поэта къ фонъ-Штейнъ. Когда мы будемъ разбирать "Ифигенію" и "Тассо", она еще разъ пройдетъ передъ нашими глазами во всей своей "поэтизированной красотѣ.
   Тѣмъ, что мы сказали вообще о значеніи Шарлотты фонъ-Штейнъ для Гете, далеко еще не исчерпывается все благотворное дѣйствіе, какое имѣла для него близость съ этой женщиной. Благодаря ихъ частымъ, порою даже ежедневнымъ сношеніямъ и ея даровитости и недюжинному образованію, она сдѣлалась умной, мыслящей подругой всей его духовной жизни. Онъ читалъ съ ней "Этику" Спинозы и "Эпохи Природы" Бюффона, объяснялъ ей коническое сѣченіе и микроскопическіе препараты, изслѣдовалъ вмѣстѣ съ ней строеніе человѣческихъ костей и жизнь растеній, пути небесныхъ свѣтилъ и исторію земной коры, изучалъ съ ней литературу древнихъ и новыхъ народовъ и постоянно повѣрялъ ей всѣ свои поэтическіе замыслы, все, что создавалъ его творческій геній. Она была для него первою и самою желанной публикой, передъ которой онъ разоблачалъ новорожденныхъ дѣтей своей музы, а часто даже единственною, о которой онъ думалъ во время своей поэтической работы. Такой полной совмѣстной- жизни онъ еще никогда не испытывалъ. "Какъ я радъ", восклицаетъ онъ однажды, "что тебя все интересуетъ, и что въ тебѣ я нахожу дорогого товарища во всемъ, что я предпринимаю". Эта близость дала ему подобіе самаго высокаго супружескаго счастья; понятно, что подъ вліяніемъ этого чувства ему казалось, что жизнь его будетъ разбита, если онъ разстанется съ любимой женщиной; понятно также, что онъ горько плакалъ при одной мысли о возможности лишиться ея и хотѣлъ бросить въ воду кольцо, которое она подарила ему, чтобы умилостивить этой жертвой завистливыхъ боговъ. Онъ боялся зависти боговъ. Предчувствіе не обмануло его. Неумолимой силой вещей, по мѣрѣ того, какъ развивался дальнѣйшій ходъ событій, какъ развивался онъ самъ, народились новыя вѣянія, которыя сначала затмили, а потомъ и совсѣмъ похоронили это высокое чувство.
   Но прежде чѣмъ перейти къ этихъ печальныхъ заключительнымъ стадіямъ, разсмотримъ, какъ справлялся влюбленный съ тою "ролью въ свѣтѣ", которую онъ съ такой отвагой и такъ радостно взялъ на себя.
   

22. Въ должности министра.

   При своемъ вступленіи на службу, Гете обладалъ гораздо большимъ политическимъ образованіемъ, чѣмъ обыкновенно принято думать. Если знаніе общаго права и фактическаго положенія вещей составляетъ первое требованіе, предъявляемое къ политику, и въ особенности къ тому, который призванъ къ практической дѣятельности, то Гете обладалъ этими качествами въ высокой степени. Отецъ, а также и друзья Гетевской семьи, какъ-то: судья Оленшлагеръ, уполномоченный курфюрста саксонскаго Рейнекъ и придворный совѣтникъ Гюссенъ, уполномоченный отъ многихъ князей имперіи, съ раннихъ лѣтъ посвятили его въ различныя юридическія отношенія германской имперіи вообще и отдѣльныхъ мѣстностей въ частности. Университетскія лекціи и занятія при имперской судебной палатѣ дополнили эти познанія. Въ домѣ своего дѣда онъ имѣлъ случай наглядно познакомиться съ политической практикой. Здѣсь передъ его взорами открывался весь механизмъ государственнаго устройства, хотя-бы такого миніатюрнаго государства, какимъ былъ его любимый городъ, и крохѣ того являлась возможность бросить взглядъ на заграничныя дѣла, на политику различныхъ нѣмецкихъ и чужеземныхъ странъ, съ которыми Франкфуртъ приходилъ въ соприкосновеніе.
   Въ періодъ семилѣтней войны имперскій городъ какъ нарочно находился въ сношеніяхъ съ главнѣйшими европейскими державами, и молодой Гете, въ качествѣ внука городского головы, могъ составить себѣ о ихъ военно-дипломатическихъ дѣйствіяхъ, о ихъ руководителяхъ и ихъ силахъ болѣе ясное представленіе, нежели многіе зрѣлые люди, черпавшіе свои свѣдѣнія только изъ газетъ и книгъ. Понемногу расширилось и яичное его знакомство съ политическими дѣятелями. Изъ числа ихъ назовемъ: всемогущаго дармштадтскаго министра, Карла Фридриха фонѣмозера, сочиненіе котораго "Господинъ и слуга" произвело сильное впечатлѣніе на Гете, когда онъ былъ еще мальчикомъ; затѣмъ военнаго совѣтника Мерка и тайнаго совѣтника Гессе (оба тоже жители Дармштадта); куртрирскаго канцлера фонъ-Лароша въ Эренбрейтштейнѣ и курифальцскаго камеральнаго совѣтника Франца Якоби въ Дюссельдорфѣ, который былъ не только сантиментальный поэтизирующій философъ, но также и дѣльный, серьезный политико-экономъ съ широкими преобразовательными идеями; далѣе -- курмайнцскаго министра фонъ-Грошлага въ Дибургѣ, баденскаго министра фонъ-Эдельсгейма въ Карльсруи, одного изъ наиболѣе выдающихся государственныхъ умовъ тогдашней Германіи, и его подчиненнаго, главноуправляющаго I. Г. Шлоссера, зятя Гете, который принадлежалъ къ числу лучшихъ чиновниковъ маркграфства, обыкновенно принимавшихъ участіе и въ общихъ дѣлахъ страны. Сюда-же слѣдуетъ отнести еще многихъ лицъ, обладавшихъ въ большей или меньшей степени политическимъ опытомъ, съ которыми Гете познакомился въ Вецларѣ.
   Было-бы крайне ошибочно думать, что Гете бесѣдовалъ съ этими людьми только о литературныхъ или общечеловѣческихъ матеріяхъ; напротивъ того, политика составляла часто предметъ серьезныхъ разсужденій; это отчасти несомнѣнно доказано, отчасти-же можетъ быть смѣло принято a priori. Но серьезнымъ государственнымъ дѣятелемъ онъ сдѣлался не столько благодаря теоретическимъ познаніямъ и личнымъ знакомствамъ, сколько благодаря изученію страны и людей. Тотъ интересъ, съ которымъ онъ относился къ этому изученію, и его природныя дарованія какъ нельзя болѣе способствовали успѣшному результату. Будучи величайшимъ мечтателемъ, онъ въ то-же время былъ самымъ объективнымъ, самымъ тонкимъ наблюдателемъ. Другіе смертные большею часты" схватываютъ и запоминаютъ только нѣкоторыя отдѣльныя стороны явленій дѣйствительности, онъ же, когда обращалъ свой взоръ на какое-нибудь явленіе, то обнималъ его сразу во всей его полнотѣ, и въ его сознаніи оно отпечатывалось цѣликомъ. Когда отецъ посылалъ его еще мальчикомъ къ ремесленникамъ, онъ не довольствовался поверхностнымъ наблюденіемъ ихъ жизни, но всматривался въ ихъ соціальное положеніе, въ ихъ трудъ и старался составить себѣ общія понятія о взаимномъ соотношеніи занятій и быта. Такъ-же поступалъ онъ всегда и во всѣхъ другихъ случаяхъ. Поэтому г-жа Клеттенбергъ была совершенно права, когда однажды сказала его матери: "Твой Вольфгангъ возвращается послѣ поѣздки въ Майнцъ съ гораздо большимъ запасомъ новыхъ свѣдѣній, чѣмъ другіе изъ Парижа и Лондона". Мы уже видѣли, какъ онъ старался ознакомиться въ Эльзасѣ съ общими экономическими условіями, какъ осматривалъ рудники, хижины, заводы и т. п. Но и въ другихъ мѣстностяхъ, напримѣръ въ Саксоніи, онъ видимо тоже не терялъ времени и пользовался всякимъ удобнымъ случаемъ для той-же цѣли.
   Его превосходное знаніе реальныхъ факторовъ народной и государственной жизни заставляло его все болѣе и болѣе несочувственно относиться къ общимъ доктринамъ и отвлеченнымъ идеаламъ государственнаго строя, которые были въ большомъ ходу во Франціи, а въ Германіи отразились въ такихъ сочиненіяхъ, какъ "Усонгъ" Галлера или "Золотое зеркало" Виланда. Онъ не понималъ, какимъ образомъ, исходя изъ этихъ отвлеченныхъ теорій, можно было исправить то или другое частное явленіе, связанное съ извѣстными, опредѣленными условіями. Зато такая книга какъ "Патріотическія фантазіи" Мозера должна была прійтись ему какъ нельзя болѣе по душѣ. Ея авторъ, человѣкъ стоявшій въ самомъ центрѣ практической жизни, исходилъ прямо изъ фактовъ и на основаніи зрѣлаго опыта предлагалъ улучшенія прежде всего въ тѣсныхъ рамкахъ для своей родины Оснабрюкена. Онъ изслѣдовалъ въ этой книгѣ, какими средствами можно было поднять сельское хозяйство и ремесла; какъ предотвратить чрезмѣрную задолженность, какъ найти настоящую середину между неограниченной свободой какъ личной, такъ и имущественной, и полной зависимостью; какъ съ пользой преобразовать учрежденія для призрѣнія бѣдныхъ; далѣе разбиралъ вопросъ о томъ, слѣдуетъ-ли допускать постороннюю конкуренцію и взаимную свободу торговли, слѣдуетъ-ли привлекать колонистовъ, должны-ли внутренніе города въ своихъ торговыхъ сношеніяхъ съ заморскими странами быть независимыми отъ городовъ приморскихъ и отъ Англіи; не лучше-ли было-бы, если-бы сосѣднія мелкія княжества, вмѣсто того, чтобы втайнѣ враждовать между собой, дѣйствовали заодно, если-бы имперскіе и окружные сеймы занимались настоящимъ дѣломъ, а не простыми формальностями; затѣмъ высказывалъ мысль о томъ, какъ могло бы быть преобразовано устройство городовъ, и затронулъ еще безчисленное множество другихъ предметовъ, то ограничиваясь самой маленькой сферой, то подымаясь на самыя высокія, общія точки зрѣнія.
   Въ этихъ разсужденіяхъ, которыя дочь Мозера не совсѣмъ удачно назвала "Патріотическими фантазіями", Гете нашелъ практическую государственную мудрость, и при чтеніи ихъ воспламенились его собственныя патріотическія фантазіи. Онъ понялъ сейчасъ-же, что методъ Мозера и все, что онъ предлагалъ, могло быть примѣнено съ великой пользой и къ другимъ нѣмецкимъ областямъ. Въ полномъ восторгъ выразилъ онъ дочери Мозера свою благодарность за изданіе сочиненій ея отца: "Я ношу ихъ всюду съ собой: когда-бы и гдѣ-бы я ни открылъ ихъ, мнѣ становится всегда легко на душѣ, и тысячи различныхъ желаній, надеждъ и плановъ зарождаются въ моей головѣ". (28 декабря 1774).
   Незадолго передъ тѣмъ онъ въ первый разъ встрѣтился съ наслѣднымъ принцемъ Карломъ-Августомъ и прочелъ ему краснорѣчивую лекцію о книгѣ Мозера. По всѣмъ вѣроятіямъ, принцъ былъ не мало удивленъ, слушая, съ какимъ жаромъ и знаніемъ дѣла авторъ "Вертера", представлявшійся ему дотолѣ мечтательнымъ идеалистомъ, говорилъ о самыхъ реальныхъ, житейскихъ предметахъ, съ какою ясностью взоръ поэта проникалъ самыя запутанныя политическія и экономическія условія, и съ какою осмотрительностью и вѣрностью онъ переходилъ отъ положенія дѣлъ въ нижней Саксоніи, принятаго Мозеромъ за основаніе, къ дѣламъ въ верхней Саксоніи, а съ тѣмъ вмѣстѣ и въ Веймарѣ. Гетевскія объясненія должны были подѣйствовать на молодого принца тѣмъ сильнѣе, что до тѣхъ поръ онъ былъ очень мало знакомъ со свѣтомъ и съ фактическими основаніями государственной жизни.
   Учителя Карла-Августа, въ томъ числѣ и непрактическій Виландъ, "постоянно ходившій среди цвѣтниковъ своего Золотого Зеркала", напичкали его общими теоріями, исторіей права и параграфами законовъ, но реальную дѣйствительность любой мѣщанинъ зналъ лучше его. Поэтому министръ фонъ-Фритшъ еще въ концѣ 1773 г. высказалъ его матери свое мнѣніе^ что было-бы неблагоразумно сразу возвести принца со школьной скамьи на тронъ. Для того, чтобы править страной, говорилъ онъ еще, недостаточно всего того, что наемные учителя толкуютъ молодому князю во время своихъ уроковъ объ общемъ правѣ; необходимо еще знаніе дѣлъ. Поэтому онъ предлагалъ освободить молодого герцога отъ его наставниковъ и ввести его вмѣсто того въ тайный совѣтъ, гдѣ онъ увидѣлъ-бы какъ люди работаютъ, и, можетъ быть, и самъ сталъ-бы работать, и гдѣ онъ получилъ-бы свѣдѣнія о всѣхъ тѣхъ вещахъ, которыхъ не могли ему преподать его учителя..Но Анна-Амалія воспротивилась этому плану, и потому Карлъ-Августъ принялъ участіе въ совѣтѣ только въ сентябрѣ 1774 г., и то весьма мимолетно, такъ какъ въ промежутокъ времени отъ сентября 1774 г. до октября 1775 г. онъ провелъ 8 мѣсяцевъ въ путешествіяхъ. Такимъ образомъ, когда послѣ свадебныхъ торжествъ, молодой герцогъ взялъ бразды правленія въ свои руки, онъ былъ не только незнакомъ со страной,-- въ этомъ положеніи находился также и Гете -- но ему недоставало необходимой подготовки и знаній, чтобы быстро усвоить себѣ положеніе дѣлъ какъ городскихъ, такъ и сельскихъ, и составить себѣ о нихъ сужденіе, примѣнимое напрактикѣ. Но этимъ-то именно и обладалъ Гете, и благодаря этому, въ первые годы онъ имѣлъ огромное превосходство надъ Карломъ-Августомъ, превосходство это лучше всего выражалось въ добровольномъ подчиненіи государя, бывшаго во всемъ остальномъ такимъ самостоятельнымъ.
   Страна, въ высшее правительственное учрежденіе которой вступилъ Гете, была мала и бѣдна. Въ ней насчитывалось на 1900 квадр. километрахъ около 100,000 жителей и 22,000 семействъ. Главнымъ источникомъ пропитанія было земледѣліе, но при тощей почвѣ и суровомъ климатѣ, свойственныхъ этой гористой мѣстности, оно приносило скудные доходы. Небольшое производство суконъ и полотна, чулочное мастерство и стекляныя фабрики составляли скромную промышленность страны. Какъ ни мала была эта страна, она однако не представляла собой одной нераздѣльной территоріи и однороднаго управленія на всемъ своемъ протяженіи. Она распадалась на четыре политическія части, болѣе или менѣе самостоятельныя: княжество веймарское, іенскій округъ, княжество Эмзенахъ и Геннебергекіе уѣзды, или такъ называемая Верхняя Страна (Oberland), которая вдавалась уже во французскія владѣнія. Эти мелкія части были въ свою очередь раздроблены еще на множество частей и въ административномъ и въ территоріальномъ отношеніяхъ. "Заграница" во всѣхъ направленіяхъ перекрещивалась съ "отечествомъ", а съ Эрнестинско-Саксонскимъ правительствомъ приходилось даже многое содержать сообща, такъ напримѣръ іенскій университетъ и тамошній судъ.
   Управлять этимъ маленькимъ раздробленнымъ и запутаннымъ государствомъ было въ высшей степени трудною задачей. Несмотря на это Гете отдался ей положительно съ энтузіазмомъ. Создать въ этой странѣ относительное благосостояніе и свободное, полное достоинства положеніе гражданъ казалось ему задачей, надъ которой стоило поработать. Къ этому присоединялась еще надежда, что герцогство послужитъ рычагомъ для проведенія реформъ во всемъ соединенномъ отечествѣ.
   Гете не могъ себѣ представить, чтобы цѣди его могли быть достигнуты иначе, какъ посредствомъ просвѣщеннаго, самого себя ограничивающаго и преданнаго благу страны абсолютизма. Такимъ образомъ важнѣйшее условіе его дѣятельности и всей будущности страны заключалось въ томъ, чтобы воспитать въ этомъ направленіи молодого герцога, который, хотя и былъ одушевленъ самыми лучшими намѣреніями, но часто впадалъ въ крайности, задавался слишкомъ широкими цѣлями, бывалъ то слишкомъ рѣзокъ, то слишкомъ безпокоенъ, или слишкомъ поддавался своимъ прихотямъ. Мы уже указывали выше, какъ Гете принялся за это дѣло еще до своего вступленія въ должность. Сдѣлавшись слугой государства, онъ продолжалъ его еще съ большими рвеніемъ и настойчивостью. Чѣмъ неограниченнѣе была власть герцога, тѣмъ менѣе могъ онъ оставить безъ вниманія какую-либо сторону его жизни. Поэтому онъ твердой рукой сдерживалъ и направлялъ государя во всемъ, что-бы тотъ ни дѣлалъ, касалось-ли это его семейной жизни, или его ухаживаній, или его страсти къ собакамъ, лошадямъ, солдатамъ, охотамъ, или наконецъ его положенія и дѣйствій какъ государственнаго дѣятеля. Нѣкоторыя замѣтки изъ дневника поэта представятъ его вліяніе передъ взорами читателя живѣе, чѣмъ всякое прагматическое изложеніе:
   1779 г. 10 января. "Вечеромъ послѣ концерта радикальное объясненіе съ герцогомъ относительно Кроны (Борона)". 1779 г. 1 февраля. "Совѣтъ. Герцогъ слишкомъ много говорилъ. Обѣдалъ съ герцогомъ. Послѣ обѣда маленькое объясненіе по поводу того, какъ нехорошо слишкомъ много говорить, всегда рискуешь проговориться, поступиться своимъ достоинствомъ и сказать въ пылу увлеченія такія вещи, которыхъ не слѣдовало-бы говорить. Говорили также и о военныхъ макаронахъ (игры)". 1779 г. 2 августа. "Въ 10 часовъ пришелъ герцогъ. О чемъ мы только не переговорили!.. О дворѣ, о его женѣ, о другихъ лицахъ, о знаніи людей. Объяснилъ ему, почему иногда ему приходится такъ трудно, почему онъ не долженъ слишкомъ разбрасываться на мелочи". 1782 г. 19 января. "Обѣдалъ съ герцогомъ. Говорилъ съ нимъ очень серьезно и твердо объ экономіи и противъ множества ложныхъ идей, которыхъ никакъ не выбьешь у него изъ головы". То-же самое явствуетъ изъ одного изъ немногихъ писемъ, сохранившихся изъ переписки обоихъ друзей до 1786 г.: "Какой-бы оборотъ ни приняло ваше дѣло, будьте сдержаны, и если нельзя иначе, то отстранитесь совсѣмъ, не вступая въ пререканія съ тѣми, которые втянули и скомпрометировали васъ". (28 октября 1784 г.). Нерѣдко также Гете употреблялъ поэзію, какъ орудіе, чтобы дѣйствовать на герцога, иногда косвенно, въ видѣ аллегоріи, иногда-же открыто и прямо, какъ въ "Ильменау", этомъ удивительномъ стихотвореніи, написанномъ ко дню рожденія герцога 3-го сентября 1783 г. и самомъ свободномъ, какое когда-либо министръ посвящалъ своему монарху. Въ немъ онъ произноситъ великія слова, составляющія, по мнѣнію Гете, основное правило для всякаго властителя: "Самъ ограничивай себя, учись лишатъ себя (entbehren)!"
   Можно смѣло сказать, что въ продолженіе всего десятилѣтія съ 1776по 1786 г. Гете почти изо дня въ день только о томъ и думалъ, какъ-бы наставить герцога на благой путь. Отъ времени до времени онъ записывалъ результаты своихъ размышленій, въ видѣ указаній, какъ ему самому держаться относительно юнаго князя. Такъ напр. въ декабрѣ 1778 г. онъ отмѣчаетъ: "Разговоръ съ герцогомъ о порядкѣ, полиціи и законахъ. Различныя воззрѣнія. Моего собственнаго мнѣнія отнюдь не слѣдуетъ выражать словами. Оно-бы легко могло быть понято превратно и въ такомъ случаѣ было-бы опасно". Или въ іюлѣ 1779 г. "Новое правило, какъ держать себя на будущее время. Осторожность съ герцогомъ. Не отклоняться отъ извѣстнаго, намѣченнаго пути и стараться удерживать герцога, чтобы онъ ничего самъ по себѣ не дѣлалъ; ибо онъ еще очень неопытенъ, особенно съ чужими".
   Огромнымъ шагомъ впередъ въ развитіи герцога явилось путешествіе въ Швейцарію, предпринятое по иниціативѣ Гете осенью и зимой 1779 года. Гете при этомъ разсчитывалъ на вліяніе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, проведенныхъ вмѣстѣ съ нимъ въ уединеніи, на воздѣйствіе величественной природы и на Лафатера, который подобно пророку дѣйствовалъ на душу освящающимъ и очищающимъ образомъ. И онъ не ошибся въ разсчетѣ. Здѣсь Карлъ-Августъ вполнѣ сформировался, окончилъ свои ученическіе годы. Въ концѣ путешествія Гете уже высказываетъ убѣжденіе, что съ того времени начнется новая эпоха въ жизни герцога. По возвращеніи въ Веймаръ онъ отмѣчаетъ въ дневникѣ: "Всѣ рѣшительно очень довольны герцогомъ". Передъ путешествіемъ все веймарское общество смотрѣло на эту поѣздку, какъ на одну изъ Гетевскихъ сумасшедшихъ затѣй, какъ на фантазію во вкусѣ "геніальныхъ" продѣлокъ, теперь-же всѣ восхваляли ее и находили, что это была великолѣпная идея. Карлъ Августъ сдѣлался спокойнѣе, уравновѣшеннѣе, его взглядъ на вещи сталъ яснѣй, но со всѣмъ тѣмъ былъ еще далеко не готовъ. Въ послѣдующіе годы Гете приходилось еще многое переправлять въ немъ, и мы не разъ слышимъ рѣзкіе отзывы совѣтника о его дѣйствіяхъ. Но въ цѣломъ поэтъ все-таки радовался отъ души, глядя на умственный ростъ своего государя.
   Что-же касается герцога, то онъ не только никогда не оскорблялся Гетевектъ менторствомъ, но напротивъ съ начала и до конца всегда съ благодарностью сознавалъ, сколькимъ онъ обязанъ мудрому и самоотверженному руководительству Гете. Когда въ февралѣ 1783 года у него родился наконецъ давно и страстно желаемый наслѣдникъ, онъ написалъ Мерку слѣдующія многозначущія слова: "Теперь наконецъ вбитъ крѣпкій крюкъ, на который я могу вѣшать свои картины. Съ помощью Гете и нѣкотораго счастья, я постараюсь такъ нарисовать ихъ, чтобы потомство сказало: "Ed egli fu pittore".
   Собственно служебная дѣятельность Гете, къ сожалѣнію, еще недостаточно изслѣдована. Отчасти недостаетъ документовъ, отчасти-же они не довольно обработаны. Поэтому большею частью приходится пользоваться случайными данными въ письмахъ и дневникахъ.
   Нѣтъ ничего болѣе ложнаго, какъ мнѣніе, будто Гете былъ главнымъ образомъ придворнымъ поэтомъ и directeur des plaisirs и ужъ только послѣ того, какъ-бы мимоходомъ, администраторомъ. Правда, это заблужденіе легко подтверждается пространными описаніями того участія, которое Гете принималъ въ любительскихъ спектакляхъ, маскарадахъ и тому подобныхъ развлеченіяхъ. Въ дѣйствительности же, въ теченіе десятилѣтія отъ 1776--1786 г. эти забавы занимали въ его жизни и въ его интересахъ самое незначительное, почти незамѣтное мѣсто и постепенно сдѣлались для него скорѣе бременемъ, чѣмъ удовольствіемъ. Центромъ его бытія въ ту эпоху была его политическая роль, которой онъ отдавался всей душой.
   Кругъ его дѣятельности былъ гораздо шире, чѣмъ его служба. Послѣдняя предоставляла ему вначалѣ весьма умѣренныя права. Въ качествѣ тайнаго совѣтника посольства и младшаго члена совѣта, онъ ничѣмъ не управлялъ, ничѣмъ не распоряжался, а долженъ былъ только писать доклады, и то только о тѣхъ дѣлахъ, которыя поручалъ ему предсѣдатель, министръ фонъ-Фритшъ. Разумѣется, при помощи герцога, многія изъ своихъ мнѣній и предложеній онъ обратилъ въ окончательныя рѣшенія, но тѣмъ не менѣе обоюдные интересы требовали, чтобы Гете завѣдывалъ какой-нибудь отдѣльной частью управленія, гдѣ-бы онъ могъ въ силу своихъ служебныхъ полномочій непосредственно проявлять свою волю и послѣдовательно проводить свои взгляды. Поэтому въ январѣ 1779 г. герцогъ поручилъ ему, помимо его мѣста въ совѣтѣ, завѣдываніе военной и дорожно-строительной комиссіей, и вскорѣ послѣ того возвелъ его въ чинъ дѣйствительнаго тайнаго совѣтника, или, выражаясь обыкновеннымъ языкомъ, въ званіе министра, такъ что по своему служебному положенію онъ сдѣлался равнымъ Фритшу. Въ 1782 г. къ этимъ тремъ должностямъ присоединилась еще четвертая, и притомъ обнимавшая обширный кругъ дѣятельности, а именно предсѣдательство въ камерѣ; это ставило его во главѣ всего финансоваго управленія, равно какъ и вѣдомства государственныхъ имуществъ и лѣсовъ {Въ томъ-же году -- совершенно противъ его желанія -- императоръ, по представленію герцога, возвелъ его въ дворянское достоинство.}. Независимо онъ тѣхъ многочисленныхъ обязанностей, которыя налагали на него эти должности, и которыя въ виду миніатюрности государства распространялись до самыхъ ничтожныхъ мелочей, ему приходилось заниматься еще и всѣмъ тѣмъ, къ чему призывало его довѣріе герцога.
   Такимъ образомъ мы видимъ поэта, заваленнаго цѣлой кучей самыхъ разнообразныхъ дѣлъ. То онъ изучаетъ акцизныя и банковскія системы или уставы суконныхъ мануфактуръ, то сочиняетъ новую пожарную систему, то диктуетъ свои размышленія относительно новаго "устройства конкурса", то набираетъ рекрутовъ, то ведетъ переписку по поводу кожанныхъ рейтузъ одного гусара, то дѣлаетъ распоряженіе относительно столбовъ на веймарскомъ бульварѣ, то занимается строеніемъ мостовъ и дорогъ, то заботится объ улучшеніяхъ въ домахъ для призрѣнія бѣдныхъ, или о тысячѣ другихъ вещей, какъ-то: о размежеваніи имѣній, орошеніи луговъ, возобновленіи старыхъ рудниковъ и каменоломенъ, о замѣщеніи въ іенскомъ университетѣ вакантныхъ профессорскихъ каѳедръ, объ устройствѣ научныхъ учрежденій, объ устраненіи вреда, причиняемаго нолямъ дичью, о равновѣсіи финансовъ и-т. п. Гдѣ только возможно, онъ не ограничивается изученіемъ дѣда по бумагамъ, но старается видѣть и слышать все самъ лично, во-первыхъ потому, что такимъ образомъ получается болѣе ясное представленіе о вещахъ, а во-вторыхъ и потому, что, какъ онъ совершенно вѣрно замѣтилъ однажды, всякое дѣло кажется совсѣмъ инымъ, когда на него смотришь снизу вверхъ, или сверху внизъ.
   Когда немедленное, личное вмѣшательство кажется ему полезнымъ, онъ не останавливается ни передъ какимъ трудомъ, ни передъ какой опасностью. Ему случается иногда скакать за много верстъ на какой-нибудь пожаръ и самому распоряжаться тушеніемъ огня. Какое душевное участіе и какую храбрость онъ проявлялъ при этомъ, свидѣтельствуетъ множество примѣровъ, изъ которыхъ мы выберемъ только одинъ. 26-го іюня 1780 г. онъ пишетъ г-жѣ фонъ-Штейнъ: "Вчера я былъ въ Эттерсбургѣ... Извѣстіе о пожарѣ въ Гросъ-Брембахѣ заставило меня поскакать туда" и вскорѣ я уже былъ среди пламени. Послѣ такой долгой засухи, при несчастномъ направленіи вѣтра, огонь распространялся съ неукротимой силой. Тутъ вполнѣ чувствуешь свое безсиліе и удивляешься, какъ все-таки люди хорошо и ловко соображаютъ, за что приняться. Самые вредные при этомъ, какъ всегда, тѣ, которые предвидятъ только то, что не случается, и тѣмъ сбиваютъ съ толку тѣхъ, которые дѣлаютъ дѣйствительно необходимое дѣло. Я увѣщевалъ, просилъ, утѣшалъ, успокаивалъ и обратилъ всѣ свои заботы на церковь, которая была еще въ опасности, когда я прибылъ, и гдѣ кромѣ зданія ногибло-бы еще на корню много плодовъ, принадлежащихъ помѣщику... Никто не хотѣлъ таскать воду изъ пруда, потому что пламя изъ сосѣднихъ домовъ, гонимое вѣтромъ, порывами налетало на него. Я сталъ туда и закричалъ: "идетъ, идетъ, ребята!" и сейчасъ-же снова подошли нѣсколько человѣкъ, которые стали черпать воду, по вскорѣ я долженъ былъ оставить свой постъ, такъ какъ долѣе нѣсколькихъ минутъ выдержать на немъ было во всякомъ случаѣ невозможно. Мои брови опалены, а вода, набравшаяся въ мои башмаки, вскипѣла и обварила мнѣ пальцы; послѣ полуночи я легъ на постель, чтобы немного отдохнуть".
   Такую-же непосредственную личную помощь оказываетъ онъ при несчастіяхъ на водѣ. 29 февраля 1784 г., какъ только до него дошла вѣсть объ опасномъ ледоходѣ въ Іенѣ, онъ поспѣшилъ туда и среди всеобщаго ужаса и смятенія водворилъ порядокъ и успокоилъ умы. "Всѣ потеряли голову", пишетъ онъ возлюбленной, "начальство не приготовлено къ случаямъ, выходящимъ изъ ряда обыкновенныхъ, пострадавшіе сидятъ безъ помощи, а уцѣлѣвшіе ничего не дѣлаютъ... Я здѣсь не совсѣмъ безполезенъ и потому останусь еще". Онъ пробылъ въ Іенѣ 5 дней. О томъ, какія услуги онъ оказалъ тамъ, мы можемъ лишь догадываться на основаніи словъ герцога, очень требовательнаго по части мужества и энергіи ", онъ послѣдовалъ за Гете въ Іену и писалъ откуда Мерку 6-го марта: "Во время опасности, которой подвергалась Іена, Гете держался съ большимъ мужествомъ и принялъ самыя лучшія мѣры. У насъ здѣсь никто не потонулъ".
   Нѣтъ ничего удивительнаго, что Гете при его характерѣ въ подобныхъ случаяхъ съ радостнымъ возбужденіемъ самъ принимался за дѣло. Работа подъ чистымъ небомъ, интересъ и участіе, съ какими онъ, какъ человѣкъ и какъ поэтъ, относился къ такого рода катастрофамъ, непосредственный наглядный успѣхъ, все это само по себѣ могло воодушевить его. Но мы застаемъ его работающимъ съ тѣмъ же веселымъ рвеніемъ и въ присутственныхъ мѣстахъ, гдѣ потолокъ давилъ его, гдѣ ему приходилось рыться въ бумагахъ и бороться со множествомъ мелкихъ и крупныхъ непріятностей. Такъ, напр., военную коммиссію онъ принялъ въ ужасномъ безпорядкѣ. Чиновники относились къ службѣ небрежно, дѣла были запущены, счета и рескрипты валялись въ безпорядкѣ въ одномъ ворохѣ. Но онъ не унывалъ. "Я приведу все это въ такой, порядокъ, какъ будто-бы голуби разбирали эту груду". И по прошествіи двухъ съ половиной лѣтъ онъ не только привелъ въ совершеннѣйшій порядокъ свои "архивъ", но преобразовалъ также личный составъ чиновниковъ и притомъ такъ вышколилъ ихъ, что всѣ дѣла приняли ровное, правильное теченіе; кромѣ того, несмотря на всѣ военныя "макароны" герцога, онъ настоялъ, чтобы веймарская армія была сокращена на половину, а именно съ 600 человѣкъ на 310. Онъ былъ такъ доволенъ этими результатами, что 15 августа 1781 отмѣтилъ въ своемъ дневникѣ: "Военная комиссія. Въ тиши подвелъ общій итогъ всему, что я сдѣлалъ въ этомъ департаментѣ. Теперь я не побоялся-бы взять на себя приведеніе въ порядокъ гораздо болѣе обширнаго вѣдомства, даже не одного, а нѣсколькихъ, и дай Богъ, чтобы представился случай и хватило силъ для такой задачи". Желаніе, достойное удивленія со стороны человѣка, въ которомъ были такъ сильны поэтическія стремленія и который и безъ того былъ такъ заваленъ дѣлами, что иногда у него просто ноги подкашивались, и онъ долженъ былъ подбадривать себя возгласами въ родѣ: "Желѣзное терпѣніе!" "Каменная выносливость!"
   Случай принять на себя управленіе болѣе обширнымъ вѣдомствомъ представился довольно скоро. Бальбъ велъ очень дурно дѣла "камеры", т. е. вѣдомства финансовъ. Поэтому въ іюнѣ 1782 г. герцогъ отрѣшилъ его отъ должности и передалъ ее, какъ уже было сказано, Гете. При этомъ оба они думали, что это назначеніе только временное, между тѣмъ на дѣлѣ оно обратилось въ весьма продолжительную службу. Масса разнообразной работы, связанной съ этой должностью, еще увеличивалась для Гете благодаря крайне запутанному состоянію, въ которомъ онъ принялъ ее. Онъ и самъ чувствовалъ, какую тяжелую ношу взвалилъ на свои плечи, и по своей необычайной добросовѣстности постоянно повторялъ себѣ, что теперь онъ долженъ серьезно, очень серьезно работать. Сдѣлавшись предсѣдателемъ камеры, онъ черезъ это проникъ въ самое сердце администраціи; изъ множества трудныхъ задачъ, которыя ставила ему эта новая служба, самой труднѣйшей была борьба съ герцогомъ. Не будучи мотомъ, герцогъ былъ однако щедрымъ государемъ, охотно давалъ, не считая, былъ чрезвычайно гостепріимнымъ хозяиномъ и не хотѣлъ строго соразмѣрять свои расходы на охоты и путешествія съ суммами, поступавшими въ его казну. Поэтому онъ издерживалъ обыкновенно болѣе того, что находилось въ ней, а дефицитъ приходилось покрывать камерѣ. Такому веденію дѣлъ Гете рѣшительно воспротивился. Когда черезъ полгода онъ замѣтилъ, что Бертухъ, казначей герцога, взялъ въ счетъ суммъ, полагавшихся на личные расходы герцога, болѣе, чѣмъ приходилось по разсчету до того срока, то прекратилъ дальнѣйшіе платежи и объявилъ ему весьма рѣшительно, что на остальные мѣсяцы года онъ можетъ устраиваться, какъ хочетъ. "Ибо къ Иванову дню у меня все должно быть приведено въ порядокъ, или мнѣ придется подать въ отставку". И дѣйствительно онъ добился своего; въ концѣ апрѣля 1783 г. онъ писалъ Кнебелю съ чувствомъ нравственнаго удовлетворенія: "Мои финансовыя дѣла идутъ лучше, чѣмъ я ожидалъ годъ тому назадъ. Счастье и успѣхъ не покидаютъ меня въ моей служебной дѣятельности, но зато и я твердо держусь своихъ предначертаній и своихъ принциповъ", бъ августѣ 1785 г. онъ достигъ даже того, что въ видахъ экономіи герцогъ отстранилъ своихъ придворныхъ чиновъ отъ ежедневныхъ обѣдовъ за придворнымъ столомъ. Этимъ мѣропріятіемъ Гете нанесъ самому себѣ ударъ въ самое чувствительное мѣсто, такъ какъ благодаря этому распоряженію баронъ фонъ-Штейнъ снова вернулся въ свою семью, и такимъ образомъ близкія отношенія Гете къ г-жѣ фонъ Штейнъ сильно пострадали.
   Сбереженія, которыхъ Гете старался достигнуть въ обшей экономія страны и въ личномъ бюджетѣ герцога, должны были прежде всего облегчить участь бѣдняковъ, надрывавшую ему душу, а затѣмъ онъ надѣялся этимъ путемъ уничтожить различныя феодальныя и церковныя и привилегіи, лежавшія тяжелымъ бременемъ на маленькомъ государствѣ. Онъ мечталъ о грандіозныхъ соціально-политическихъ реформахъ, какія были предприняты, а частью даже и проведены уже въ Даніи, Португаліи и Австріи. Освобожденіе крестьянъ отъ барщины и десятины, преобразованіе крестьянскаго и помѣщичьяго землевладѣнія въ свободную, дѣлимую собственность, обложеніе имѣній податями сообразно съ ихъ доходностью -- таковы были приблизительно главнѣйшія цѣли, которыя онъ преслѣдовалъ на ряду съ поднятіемъ всеобщаго благосостоянія края. Все это требовало упорной борьбы съ привилегированными классами и многолѣтней бережливости; а молодой герцогъ, если и былъ склоненъ къ первому изъ этихъ условіи, зато къ послѣднему не чувствовалъ ни малѣйшаго влеченія. Вслѣдствіе этого, всѣ эти грандіозные планы такъ и остались только благими намѣреніями, и Гете долженъ былъ удовлетворяться тѣмъ, что, насколько было возможно, въ странѣ были введены частныя улучшенія, а именно: въ государственномъ управленіи водворились экономія, рачительность и гуманность, бремя воинской повинности было сокращено, пути сообщенія улучшены, примѣнена широкая система орошенія и осушенія полей, приняты мѣры противъ порчи полей разными животными, въ Ильменау возобновлено горное производство, и наконецъ увеличено число художественныхъ и научныхъ учрежденій и обставлены они гораздо роскошнѣе.
   Такимъ, образомъ, во внутренней политикѣ Гете пришлось отказаться I отъ конечныхъ и наиболѣе производительныхъ цѣлей; та-же участь постигла его во внѣшней политикѣ. Онъ руководилъ ею совмѣстно съ герцогомъ безъ всякаго участія и даже безъ вѣдома тайнаго совѣта. Мы говоримъ, разумѣется, только о крупныхъ вопросахъ политики, ибо обыкновенныя сношенія Веймара съ "заграницей", т. е, съ сосѣдними эрнестинскими княжествами, касались предметовъ неважныхъ, и держать ихъ въ тайнѣ отъ другихъ членовъ совѣта было и невозможно и нежелательно. Гете и въ этихъ дѣлахъ часто игралъ роль посредника и въ качествѣ таковаго не разъ объѣзжалъ княжескіе дворы Тюрингіи.
   Въ десятилѣтіе отъ 1776--1786 и для маленькаго Веймара существовали вопросы высшей политики; это объясняется отчасти тогдашнимъ, совершенно исключительнымъ положеніемъ дѣлъ и отношеній въ Германіи, отчасти же жаждой великихъ дѣлъ, которая обуревала Гете и его герцога. Въ началѣ 1778 года прекратилась баварская династія Виттельсбахеръ, и Австрія, на основаніи мнимыхъ наслѣдственныхъ правъ" заставила наслѣдника престола Карла-Теодора Пфальцъ-Зульцбахскаго уступить ей Оберифальцъ и Нижнюю Баварію. Это обстоятельство весьма встревожило какъ Пруссію, такъ и мелкія нѣмецкія княжества, и Пруссія начала вооружаться, чтобы въ случаѣ необходимости силой оружія принудить ^встрію къ отдачѣ присоединенныхъ баварскихъ областей.
   Опытъ семилѣтней войны показалъ, что столкновеніе между Австріей и Пруссіей должно весьма чувствительно отразиться и на Веймарѣ. Поэтому настроеніе въ Веймарѣ было нѣсколько тревожное. Но, несмотря на все безпокойство, Гете испытывалъ извѣстное пріятное возбужденіе: его радовало, что наконецъ и веймарскій челнъ выйдетъ въ открытое море, Въ виду этой перспективы, въ одномъ письмѣ отъ 18 марта того года, онъ восклицаетъ: "Слава Богу! Духъ мой бодръ, и живу я на вольной волѣ". При данномъ положеніи вещей для герцога было очень важно выяснить какъ можно скорѣе намѣренія Пруссіи, узнать, серьезно-ли король помышляетъ о войнѣ, а также и то, какъ взглянутъ въ Берлинѣ на нейтралитетъ Веймара, не пожелаютъ-ли тамъ заключить съ нимъ на всякій случай союзъ, какія при этомъ поставятъ условія, и т. д. Поэтому 10 мая герцогъ отправился вмѣстѣ съ Гете въ Берлинъ, остановившись проѣздомъ въ Дессау, чтобы посовѣтоваться съ тамошнимъ княземъ. Гете теперь только въ первый разъ увидѣлъ дѣйствительно большой городъ, городъ, въ которомъ насчитывалось на 100,000 больше жителей, чѣмъ въ самыхъ большихъ городахъ, гдѣ ему до сихъ поръ случалось бывать. Онъ былъ въ изумленіи. Какъ ни бѣденъ и ни простъ кажется намъ Берлинъ на картинахъ того времени, Гете онъ показался полнымъ роскоши, жизни и изобилія.
   Большое скопленіе войскъ еще болѣе усилило это впечатлѣніе: "Люди, лошади, экипажи, орудія, вооруженіе, отъ всего этого рябитъ въ глазахъ". Онъ осмотрѣлъ фарфоровую фабрику, побывалъ въ оперѣ, посѣтилъ католическую церковь св. Гедвиги, арсеналъ, зоологическій садъ. Во время обѣда у принца Генриха онъ имѣлъ случай видѣть прусскихъ генераловъ во множествѣ. Самого короля ему не удалось лицезрѣть, такъ какъ онъ былъ въ то время въ Силезіи. Но образъ Фридриха II стоялъ передъ нимъ сакъ живой, ибо онъ видѣлъ все, что окружало его, все, въ чемъ отражался его характеръ: его золото, серебро, мраморъ, его обезьянъ, попугаевъ и разорванные занавѣсы. Онъ слышалъ также, какъ разсуждали о великомъ человѣкѣ его собственные нрихлебатели. Далѣе онъ увидѣлъ здѣсь въ огромныхъ размѣрахъ проявленія разнузданнаго эгоизма: продажность, обманы, интриги, лицемѣріе, пресмыкательство, высокомѣріе, мелочность, зависть, однимъ словомъ, всю ту грязь, которая въ критическій моментъ могла всплыть на поверхность подъ вліяніемъ европейской дипломатіи прежняго времени, равно какъ превосходства силъ и деспотизма одного человѣка. "Одно только могу сказать: чѣмъ больше свѣтъ, тѣмъ отвратительнѣе эта комедія, и клянусь, что ни одна изъ непристойныхъ и дурацкихъ выходокъ гансвурста не вызываетъ такого отвращенія, какъ поведеніе этихъ великихъ, среднихъ и маленькихъ людей. Я молилъ боговъ, чтобы они сохранили мнѣ мое мужество и прямоту до конца" (къ г-жѣ фонъ-Штейнъ, 19 мая). Послѣ пятидневнаго пребыванія въ взволнованной столицѣ, Гете и герцогъ снова вернулись въ тихій Веймаръ. Къ какому результату привели берлинскіе переговоры и свѣдѣнія, полученныя тамъ, неизвѣстно. Какъ бы то ни было, во время разразившейся вскорѣ послѣ того войны Веймаръ сохранилъ нейтралитетъ.
   Несмотря на это, однако, можно было заранѣе предвидѣть, что если не непосредственно, то косвенно, послѣдствія войны все-таки такъ или иначе отзовутся на Веймарѣ, это-то вѣроятно и побудило Карла-Августа съ новаго года поставить Гете во главѣ военнаго вѣдомства. Дѣйствительно такъ и случилось. Зимой прусскій король потребовалъ, чтобы ему было позволено вербовать солдатъ въ Веймарѣ, и прежде чѣмъ окончились переговоры по этому поводу, въ Веймаръ уже явились прусскіе гусары, чтобы начать вербовку. Положеніе было въ высшей степени затруднительное. Гете составилъ докладную записку, въ которой подробно разобралъ и взвѣсилъ всѣ послѣдствія, какія могло имѣть такое требованіе со стороны Пруссіи, и пришелъ къ заключенію, что, какъ-бы герцогство ни отнеслось къ нему, оно во всякомъ случаѣ должно было привести въ весьма непріятнымъ результатамъ. Вербовка сама но себѣ великое зло; если дать это разрѣшеніе Пруссіи, то придется дать его и Австріи, и такимъ образомъ зло увеличится вдвое. Если-же отклонить требованіе Пруссіи, то можно ждать насилія съ ея стороны. Вообще положеніе маленькаго государства по отношенію къ крупнымъ державамъ крайне плачевное, а отъ германскаго сейма въ трудную минуту нельзя ожидать ничего, кромѣ "пустого участія". Но вопросъ заключался вотъ въ не лучше-ли было-бы соединиться съ другими государствами, которымъ угрожали тѣже опасности, чтобы имѣть возможность соединенными силами оказать сопротивленіе. Во всякомъ случаѣ, такой шагъ могъ-бы имѣть только благое дѣйствіе. Впослѣдствіи могли явиться и другія счастливыя обстоятельства, которыя заставили-бы князей выйти вообще изъ ихъ обособленности и бездѣйствія и составить между собой постоянный союзъ.-- Давая такой совѣтъ, Гете сразу дѣлалъ огромный шагъ для достиженія той цѣли, въ которой давно уже стремился, и которая, будучи достигнута, дала-бы "му возможность передѣлать "жалкую конституція" имперіи въ полный жизненности строй, обезпечивающій всеобщее благосостояніе и безопасность слабаго отъ сильнаго.
   Опасность, которую представляли собой вербовки, вскорѣ исчезла сама собой вмѣстѣ съ прекращеніемъ войны; несмотря на это, Гете и Карлъ-Августъ не оставили мысли о союзѣ между маленькими и средними нѣмецкими государствами и продолжали преслѣдовать ее. Но въ продолженіе первыхъ нѣсколькихъ лѣтъ они невидимому не могли добиться отъ дружественныхъ князей ничего, кромѣ ученыхъ теоретическихъ разсужденій; когда-же, наконецъ, благодаря почину баденскаго княжества, дѣло пошло на ладъ, то -- совершенно въ разрѣзъ съ первоначальной цѣлью -- имъ завладѣлъ Фридрихъ Великій, который при этомъ хотѣлъ, чтобы въ основу союза князей легло болѣе твердое, военное начало. Гете былъ не особенно доволенъ такимъ оборотомъ дѣда. Онъ боялся конечно не Пруссіи, но прусскаго короля, безпощадность котораго Веймаръ не разъ испытывалъ на себѣ.
   На счетъ этихъ опасеній и слѣдуетъ отнести слова, сказанныя имъ въ "Птицахъ" (лѣтомъ 1780 г.) о черномъ орлѣ, который постоянно держитъ когти наготовѣ. Если даже король не собирался проглотить мелкія княжества, то во всякомъ случаѣ можно было не безъ основанія опасаться, что, пользуясь союзомъ, онъ обременитъ ихъ тяжелыми обязательствами, которыя уничтожатъ Гетевскую политику бережливости и реформъ, и кромѣ того будетъ обращаться съ ними не какъ съ равными ему членами союза, а какъ съ вассалами. Между тѣмъ Австрія вела такую алчную политику, что мелкимъ государствамъ не оставалось выбора. Въ 1780 г. она подчинила своему вліянію епископство мюнстерское и архіепископство кельнское, затѣмъ въ томъ-же году, путемъ разныхъ хитростей, совершенно обезличила германскій сеймъ, и наконецъ въ 1785 г. сдѣлала попытку завладѣть всей. Баваріей при помощи обмѣна съ Бургундіею. Все это повидимому ясно показывало, что наибольшая опасность угрожала "нѣмецкой свободѣ" со стороны не Пруссіи, а Австріи, и что защиты слѣдовало искать подъ крыльями чернаго орла, хотя когти его и внушали нѣкоторый страхъ. Въ виду такого положенія вещей Гете не могъ долѣе противиться вступленію Веймарскаго герцогства въ союзъ, во главѣ котораго стоялъ Фридрихъ; но все-таки онъ настоялъ на томъ, чтобы Карлъ-Августъ подписалъ только главныя статьи договора съ Пруссіей, касавшіяся условія дѣйствовать за одно на рейхстагѣ, а отнюдь не тайные параграфы на счетъ военныхъ дѣлъ. Впослѣдствіи, когда дни Фридриха Великаго, казалось, были уже сочтены, приходилось имѣть дѣло съ его миролюбивымъ и кроткимъ племянникомъ и престолонаслѣдникомъ, герцогъ обязался также оказывать помощь и въ случаѣ войны, впрочемъ съ оговоркой "смотря по обстоятельствамъ". Карлъ-Августъ возлагалъ огромныя надежды на союзъ при условіи честнаго и миролюбиваго веденія дѣла. Онъ смотрѣлъ на него, какъ на средство возродить къ новой жизни соединенное отечество, пробудить въ немъ почти совсѣмъ угасшее сознаніе своего единства и оживить его парализованную мощь. Пылкія надежды Карла Августа не осуществились. Гете, смотрѣвшій на прусско-германскій союзъ князей безъ всякаго увлеченія, оказался правъ. Но принесъ-ли-бы больше пользы и продолжался-ли-бы долѣе союзъ, задуманный имъ самимъ, подлежитъ также большому сомнѣнію. Во всякомъ случаѣ, Гете принадлежитъ та заслуга; что онъ, поэтъ, былъ единственнымъ человѣкомъ своего времени, который энергично воспользовался благопріятной минутой, и сдѣлалъ попытку исцѣлить больной организмъ германской имперіи.
   Такъ какъ вплоть до 1785 года Веймаръ былъ душой всего движенія, вызваннаго предполагаемымъ союзомъ, и такъ какъ одновременно приходилось имѣть дѣло съ довольно большимъ числомъ княжествъ, то вопросы внѣшней политики доставляли Гете далеко не маловажный трудъ. Чтобы вѣрнѣе сохранять тайну, онъ даже не позволялъ себѣ роскоши держать секретаря, и такимъ образомъ всѣ бумаги, относившіяся къ вопросу о союзѣ князей, написаны собственноручно Гете и герцогомъ.
   Если теперь окинуть однимъ взоромъ весь обширный кругъ государственной служебной дѣятельности Гете, то станетъ понятнымъ, почему Гердеръ въ 1782 г. назвалъ его "веймарскимъ фактотумомъ", а Кнебель въ 1784 г. "позвоночнымъ столбомъ всѣхъ вещей".
   

23. "Эгмонтъ".

   "Замкните ваши сердца тщательнѣе, чѣмъ ваши двери, ибо настаютъ времена обмана, ему дана свобода. Люди недостойные будутъ коварно властвовать, и благородныя души попадутъ въ ихъ сѣти". Въ этихъ словахъ умирающаго Гетца заключалась готовая программа для "Эгмонта". Вотъ почему въ "Поэзіи и Правдѣ" Гете ставитъ "Эгмонта" въ связь съ "Гетцомъ" и въ сочиненіяхъ своихъ помѣщаетъ его непосредственно вслѣдъ за "Гетцомъ".
   Дѣйствительно Гетцъ и Эгмонтъ близнецы. Оба они благородныя личности, погибающія въ борьбѣ съ злою государственной властью. Въ тюрьмѣ послѣднимъ словомъ какъ того, такъ и другого является "свобода". Но свобода, къ которой стремится Гетцъ, заключается въ возможности исправлять существующее положеніе вещей путемъ самовластнаго вмѣшательства, тогда какъ Эгмонтъ довольствуется свободой, обезпечивающей дальнѣйшую жизнь въ привычныхъ условіяхъ утвержденнаго закономъ порядка, т. е. другими словами, онъ борется только противъ ухудшенія существующаго порядка. Эгмонтъ, стало быть, несравненно консервативнѣе Гетца, что вполнѣ естественно, такъ какъ въ этотъ промежутокъ времени самъ Гете сдѣлался несравненно консервативнѣе. Варіяціи на тему о свободѣ, представляемыя Эгмонтомъ, сами по себѣ врядъ-ли могли-бы прельстить поэта и вызвать въ немъ желаніе облечь ихъ въ форму большой самостоятельной драмы. Но тутъ явилась еще и другая, весьма сильная побудительная причина. Гете называетъ эту побудительную причину: демоническое начало. Неоднократно пытался онъ выяснять, что собственно онъ подразумѣвалъ подъ демоническимъ началомъ, но ори неопредѣленности какъ божеской такъ и дьявольской сущности, неподдающейся изслѣдованіямъ ума и разсудка, и проникающей, какъ ему казалось, даже неодушевленные предметы, ему не удалось, несмотря на всѣ толкованія, разъяснить свою мысль вполнѣ понятно. Несомнѣнно только то, что въ человѣкѣ это демоническое начало представлялось ему какой-то темной, дѣйствующей въ немъ силой, наполняющею его безграничной вѣрой въ самого себя и черезъ это дѣлающею его способнымъ совершать съ успѣхомъ великія дѣла, но съ другой стороны вовлекающей его также и въ несчастія, и даже приводящей его къ гибели. О своемъ собственномъ отношеніи къ этому демоническому началу онъ говоритъ, что оно было чуждо его натурѣ, но что и онъ подчинялся ему. Это означаетъ ничто иное, какъ то, что въ извѣстныя минуты онъ дѣйствовалъ подъ вліяніемъ его, но благодаря счастливой организаціи своей натуры, былъ гарантированъ отъ заключавшихся въ немъ гибельныхъ элементовъ. Счастливый даръ природы, служившій ему защитой, была поэзія.
   Какъ разъ въ ту эпоху, когда мысль объ "Эгмонтѣ" впервые зародилась въ его головѣ, темныя демоническія силы снова овладѣли имъ; поэтому онъ съ жаромъ ухватился за испытанное средство. По его собственному выраженію, онъ старался "укрыться отъ страшнаго чудовища за созданнымъ имъ образомъ". Такой образъ онъ нашелъ въ злополучномъ героѣ нидерландскаго движенія за освобожденіе, въ благородномъ, храбромъ, беззаботномъ, добромъ Эгмонтѣ. Для того, чтобы сдѣлать историческаго Эгмонта по возможности вѣрнымъ отраженіемъ самого себя, онъ превратилъ почтеннаго отца семейства въ молодого, неженатаго человѣка и еще болѣе усилилъ въ немъ его роковую безпечность, заставляющую его отдаваться съ полной жизнерадостностью наслажденію минутой и закрывать глаза на грозящую ему опасность, благодаря чему онъ и погибаетъ.
   Но въ чемъ же заключалось это демоническое, тревожившее въ то время поэта? Достаточно назвать тотъ годъ, когда зародился "Эгмонтъ", чтобы имѣть отвѣтъ на этотъ вопросъ. То былъ 1775 годъ. Увлеченный демонической силой, Гете, вопреки своимъ самымъ твердымъ намѣреніямъ, завязалъ новую, любовную исторію, романъ съ Лили, и завязалъ крѣпче, чѣмъ когда-либо прежде. Съ самаго начала онъ заранѣе предвидѣлъ все то горе, къ которому должна была привести эта любовь, если-бы онъ, отдаваясь теченію, продолжалъ свой опасный путь. Послѣ тщетнаго бѣгства въ Швейцарію, его страхъ передъ демонической силой, заключавшейся въ этой страсти, еще болѣе усилился, и онъ сталъ искать спасенія въ творчествѣ, въ созданіи "Эгмонта". Онъ заставилъ своего поэтическаго двойника пройти весь путь до конца, до самой той пропасти, которая поглотила его, и вмѣстѣ съ нимъ его возлюбленную. Нарисовавъ такую картину, поэтъ содрогнулся передъ нею и пережилъ на себѣ трагическій "катарзисъ" ("очищеніе").
   Сознавая освобождающую и очищающую силу поэзіи, Гете съ особеннымъ рвеніемъ работалъ надъ своимъ произведеніемъ въ теченіе тѣхъ мѣсяцевъ (съ августа и до октября), которые имѣли такое рѣшающее значеніе въ его романѣ съ Лили. Послѣ вступительныхъ сценъ онъ сразу перешелъ къ главнымъ сценамъ и настолько подвинулъ всю драму, что при его отъѣздѣ въ Веймаръ въ ней остались лишь весьма незначительные пробѣлы, какъ по величинѣ, такъ и по важности. Но вмѣстѣ съ его переселеніемъ, съ удаленіемъ изъ заколдованнаго круга Дили, долженъ былъ, очевидно, угаснуть и его интересъ къ этой пьесѣ. Новая жизнь создавала новые мотивы и дѣлала ихъ болѣе близкими его сердцу; на первомъ мѣстѣ стояла теперь "Ифигенія", и только послѣ того, какъ онъ окончилъ первоначальный очеркъ этой новой драмы, онъ снова принялся за "Эгмонта". Но въ душѣ онъ уже стадъ чуждъ ему; къ тому-же его художественныя требованія сдѣлались строже, да и свободнаго времени было слишкомъ мало; поэтому въ теченіе цѣлыхъ трехъ лѣтъ онъ все додѣлывалъ и исправлялъ его; въ концѣ апрѣля 1782 г. онъ закончилъ его, но такъ неудачно, что въ 1786 г. опять нашелъ его неготовымъ и вынужденъ был" Взять его съ собой въ Италію, чтобы тамъ съизнова передѣлать. За эту передѣлку онъ принялся лѣтомъ 1787 г. въ Римѣ, среди разныхъ другихъ занятій, какъ напр. рисованіе пейзажей, лѣпные снимки съ античныхъ головъ и изученіе Микель Анжело; но, несмотря на все это, мы не замѣчаемъ въ этой трагедіи ничего итальянскаго'. Напротивъ, она написана совершенно въ стилѣ послѣднихъ франкфуртскихъ и первыхъ веймарскихъ лѣтъ. Окончивъ этупьесу, онъ самъ выразился про нее, что она вышла скорѣе какъ могла, чѣмъ какъ должна была выйти. "Это была трудная задача, я никогда не думалъ, что доведу ее до конца". И не мудрено: но тому основному плану, который Гете первоначально выработалъ для нея, зрѣлому художнику было трудно докончить ее. Еще несовсѣмъ освободившись отъ эстетическихъ теорій періода бури и натиска, и слѣдуя внутренней потребности, онъ хотѣлъ представить въ "Эгмонтѣ" ничто иное, какъ характеристику великаго человѣка въ драматической формѣ, такъ что даже и въ этомъ отношеніи "Эгмонтъ" являлся роднымъ братомъ "Гетца". Если "Эгмонтъ" имѣетъ передъ "Гетцомъ" то преимущество, что въ немъ дѣйствіе болѣе сосредоточено, зато "Гетцъ" превосходить его по захватывающему интересу самаго дѣйствія. Въ "Гетцѣ" нѣтъ единства дѣйствія, но есть все-таки дѣйствіе, за которымъ мы слѣдимъ съ напряженнымъ вниманіемъ; въ "Эгмонтѣ"-же, наоборотъ, дѣйствіе вполнѣ сосредоточено, но зато совершенно ничтожно, и сильный интересъ, овладѣвающій нами по временамъ, относится не столько къ самому дѣйствію, сколько къ дѣйствующимъ лицамъ.
   Суть всего дѣйствія можно передать въ двухъ словахъ: вопреки всѣмъ предостереженіямъ, Эгмонтъ остается въ Брюсселѣ; Альба арестовываетъ его и предаетъ казни. Оно завязывается въ концѣ второго акта, въ третьемъ остается въ тѣни и въ четвертомъ заканчивается.
   Какъ будто Гете нарочно пренебрегъ всѣми средствами, представлявшимися къ тому, чтобы сдѣлать сюжетъ болѣе сложнымъ.
   Во второй сценѣ перваго акта Маргарита Пармская рѣшается созвать совѣтъ князей, чтобы на этомъ совѣтѣ потребовать у Эгмонта и принца Оранскаго отчета относительно волненій въ народѣ. "Я взвалю на нихъ бремя отвѣтственности; пусть они заодно со мной энергично возстанутъ противъ опасности, или объявятъ себя также мятежникими". Другіе поэты, напр. Шекспиръ или Шиллеръ, не преминули-бы воспользоваться этими словами, и извлекли-бы изъ нихъ очень много: они представили-бы многолюдное собраніе совѣта, оживленную сцену, полную движенія, заставили-бы героя на глазахъ зрителей самого опутать себя сѣтями, благодаря своей чрезмѣрной откровенности и т. д. Но Гете оставилъ все это въ сторонѣ. Маргарита Пармская покидаетъ страну прежде, чѣмъ совѣтъ успѣлъ собраться. Она чувствуетъ затаенную склонность въ Эгмонту. Это прекрасная мысль. Но вмѣсто того, чтобы извлечь изъ нея что-нибудь для хода всей пьесы, какое-нибудь предостереженіе противъ Альбы, или тайную поддержку противъ него, Гете оставляетъ ее совершенно безъ вниманія. Она нужна ему только для болѣе яркой обрисовки Эгмонта. Но такъ какъ этой цѣли вполнѣ удовлетворяютъ и другія средства, то Шиллеръ въ своей передѣлкѣ "Эгмонта" для сцены могъ спокойно вычеркнуть совсѣмъ фигуру регентши, и этому пріему и до сихъ поръ слѣдуютъ на многихъ сценахъ.
   Трижды выводитъ Гете на сцену народъ. Первый разъ онъ служитъ, по обыкновенію фономъ, на которомъ развивается драматическое дѣйствіе. Во второй разъ мы видимъ его въ волненіи, подстрекаемаго ловкимъ агитаторомъ; въ третій разъ онъ является передъ нами возбуждаемый горячей рѣчью Клерхенъ къ спасенію Эгмонта. Въ двухъ послѣднихъ случаяхъ мы ожидаемъ, что онъ повліяетъ такъ или иначе на дальнѣйшій ходъ событій, что дѣйствіе приметъ какой-нибудь новый оборотъ, но оба раза мы обмануты въ нашихъ ожиданіяхъ. Съ начала и до конца народъ остается пассивнымъ. Онъ выводится на сцену съ единственной цѣлью пролить болѣе яркій свѣтъ на Эгмонта и на Клерхенъ. Какая жалость, что хоть въ пятомъ актѣ Гете не заставилъ народъ, возбужденный Клерхенъ, выйти изъ своего бездѣйствія! Какъ-бы это усилило интересъ зрителя и насколько величественнѣе была бы смерть Клерхенъ въ схваткѣ, во главѣ толпы народа, чѣмъ ея отравленіе въ тихой комнаткѣ подъ крышей!-- Но и въ этомъ случаѣ, и вообще во всей пьесѣ Клерхенъ не имѣетъ никакого вліянія на развитіе драмы. Такъ, напримѣръ, въ рѣшеніи Эгмонта остаться въ Брюсселѣ она не играетъ ни малѣйшей роли. Поэтъ намѣренно избѣгалъ такого осложненія, такъ какъ хотѣлъ, чтобы демоническая безпечность являлась единственной причиной гибели Эгмонта. Вотъ почему и въ отношеніяхъ Эгмонта къ Клерхенъ онъ уничтожилъ со стороны этого послѣдняго всякую страстность. Каново-же наше удивленіе послѣ этого, когда въ тюрьмѣ оказывается вдругъ, что душа его полна только ею, и когда она встаетъ передъ нимъ въ лучезарномъ сіяніи, какъ богиня свободы!
   Возможность оживить вялое послѣднее дѣйствіе еще разъ была въ рукахъ поэта, когда онъ ввелъ въ тюрьму къ Эгмонту Фердинанда, сына Альбы. Послѣ того благоговѣйнаго уваженія, которое Фердинандъ высказываетъ Эгмонту, этотъ послѣдній думаетъ, а съ нимъ вмѣстѣ и мы, что юноша сдѣлаетъ попытку освободить его. Но на самомъ дѣлѣ ничего подобнаго не случается. Н Фердинандъ тоже выведенъ только для того, чтобы вплести лишній цвѣтовъ въ вѣнецъ славы, окружающій Эгмонта. А между тѣмъ его активное участіе въ судьбѣ героя сильно оживило-бы ослабѣвающій интересъ пьесы, и кромѣ того, его смерть -- ибо попытка къ освобожденію Эгмонта въ силу поэтической необходимости должна была окончиться неудачно -- явилась-бы великолѣпнымъ трагическимъ искупленіемъ насильственнаго дѣянія, совершеннаго его отцомъ.
   Что принцъ Оранскій остается въ тѣни и не имѣетъ вліянія на ходъ событій, это, понятно, было необходимо. Но если ужъ такая выдающаяся личность была принесена въ жертву Эгмонту, являясь только для оттѣненія его, то другихъ дѣйствующихъ лицъ Гете тѣмъ болѣе не слѣдовало освобождать изъ сложнаго механизма драматическаго дѣйствія. Къ несчастью, работая надъ этой пьесой, Гете менѣе всего думалъ объ оживленномъ дѣйствіи, развивающемся постепенно по всѣмъ правиламъ искусства. Его единственной цѣлью было выставить своего героя въ самомъ разнообразномъ и выгодномъ освѣщеніи и, завоевавъ окончательно наши симпатіи въ его пользу, низвергнуть его въ бездну, какъ человѣка, ослѣпленнаго демономъ.
   Для разрѣшенія этой задачи онъ избралъ самый прямой путь, не заботясь о томъ, сообразенъ-ли этотъ путь съ драматической формой или нѣтъ. При этомъ подробной обрисовки требовалъ одинъ только характеръ -- самого Эгмонта. Съ искреннимъ увлеченіемъ принялся поэтъ за созданіе этого образа и выполнилъ свою задачу такъ искусно, что въ первыхъ актахъ все наше вниманіе сосредоточено исключительно на личности героя. Въ первой сценѣ перваго дѣйствія объ показываетъ намъ, какимъ является Эгмонтъ въ глазахъ народа, во второй сценѣ, какъ смотритъ на него правительство, а въ третьей заставляетъ насъ взглянуть на него сквозь призму любви. Передъ нами встаетъ блестящая рыцарская фигура; мы видимъ прославленнаго полководца, правителя, принца, который стремится только къ тому, чтобы быть человѣкомъ. Онъ держится такъ, какъ будто-бы весь міръ принадлежалъ ему, но въ то-же время со всѣжи привѣтливъ, всякому готовъ сдѣлать добро, полонъ любви ко всѣмъ. Несмотря на серьезныя заботы, которыми онъ обремененъ и дома и на войнѣ, онъ всегда веселъ и чистосердеченъ, никто никогда не видѣлъ его другимъ. Беззаботность его доходитъ до легкомыслія, но самое это легкомысліе дѣлаетъ его еще болѣе привлекательнымъ, такъ какъ вытекаетъ изъ сознанія собственной силы и невинности и изъ оптимистическаго взгляда на жизнь и на людей. Всѣ его любятъ, всѣ имъ любуются, и молодые и старые, и мужчины и женщины, и солдаты и граждане. Однако самъ "великій" Эгмонтъ все еще не появляется на сценѣ, и мы ждемъ его все съ возрастающимъ нетерпѣніемъ. Начинается второй актъ, но мы должны потерпѣть еще немного. Прежде, чѣмъ появится Эгмонтъ, надо подготовить эфектную обстановку для его выхода. Въ собравшейся кучкѣ народа завязывается споръ по поводу политическихъ дѣлъ, и спортъ этотъ переходитъ въ ожесточенную драку. Тутъ-то и является Эгмонтъ и въ нѣсколько минутъ усмиряетъ волненіе толпы. Съ царственнымъ достоинствомъ разнимаетъ онъ дерущихся и зачѣмъ продолжаетъ свои путь.
   Это мимолетное величественное видѣніе усиливаетъ въ насъ желаніе видѣть Эгмонта въ болѣе широкомъ проявленіи его личности. Въ слѣдующей сценѣ поэтъ удовлетворяетъ наше желаніе. Мы застаемъ егоза просмотромъ полученныхъ имъ офиціальныхъ бумагъ. Онѣ касаются весьма разнообразныхъ предметовъ. Онъ рѣшаетъ ихъ всѣ коротко и ясно, съ полной добротой, милосердіемъ и человѣчностью. Письмо графа Олива, въ которомъ тотъ предостерегаетъ его противъ злыхъ умысловъ испанцевъ, онъ отстраняетъ отъ себя съ высокомѣріемъ жизнерадостное, смѣлой и чистой души.-- Графъ Олива высказывалъ лишь общія, неопредѣленныя опасенія. но какъ поступитъ Эгмонтъ, когда узнаетъ факты? Эти факты сообщаетъ ему въ слѣдующей сценѣ Вильгельмъ Оранскій. Съ замираніемъ сердца слѣдимъ мы за разговоромъ обоихъ великихъ людей. Принцъ Оранскій говоритъ Эгмонту, что извѣстный своей кровожадностью Альба приближается къ Брюсселю съ войскомъ; объясняетъ ему, какая огромная опасность вытекаетъ изъ этого для нихъ обоихъ; признается ему, что хочетъ уѣхать изъ Брюсселя и такимъ образомъ избѣгнуть этой опасности, и горячо и убѣдительно, подъ конецъ даже со слезами, проситъ Эгмонта слѣдовать за нимъ. Слова принца Оранскаго производятъ довольно сильное впечатлѣніе на Эгмонта. Все, что онъ могъ-бы возразить, не выдерживаетъ критики, -- но несмотря на на что, въ своемъ демоническомъ ослѣпленіи, онъ все-таки остается на этой вулканической почвѣ, колеблющейся подъ его ногами, и не принимаетъ никакихъ мѣръ противъ опасности. Это бездѣйствіе Эгмонта въ самый рѣшительный моментъ всей драмы лучше всего показываетъ, какъ недраматична была самая идея, положенная Гете въ основу пьесы.
   Съ этой минуты нашъ интересъ къ пьесѣ естественно слабѣетъ. Мы видимъ, какъ смерть уже витаетъ надъ Эгмонтомъ, и можемъ только съ грустнымъ участіемъ слѣдить за погибшимъ.
   Недраматичная идея отозвалась невыгодно не только на поведеніи Эгмонта, но и на дѣйствіяхъ его противниковъ. Исторія представляла для поэта слѣдующую маленькую подробность, весьма цѣнную въ драматическомъ отношеніи: обращеніе Альбы съ Эгмонтомъ и другими знатными лицами было сначала самое дружеское, и только тогда, когда они совершенно успокоились, онъ направилъ противъ нихъ свои удары. Если-бы авторъ воспользовался этой подробностью, четвертое дѣйствіе очень выиграло-бы въ смыслѣ интереса, но зато беззаботность Эгмонта получила бы менѣе демоническую окраску. Поэтому Гете опустилъ это обстоятельство и заставилъ Альбу съ первыхъ же шаговъ обнаружить свои страшныя намѣренія изданіемъ драконовскихъ постановленій. Вслѣдствіе этого мы уже заранѣе предвидимъ, какова будетъ встрѣча между Альбой и Эгмонтомъ, и только удивляемся, что Альба еще такъ много разговариваетъ.
   Четвертый актъ оканчивается арестомъ Эгмонта, и въ сущности на этомъ могла-бы кончиться и вся пьеса, такъ какъ въ пятомъ актѣ мы находимъ лишь кое-какія заключительныя подробности, сами до себѣ неважныя, и которыя мы легко дополнили-бы своимъ воображеніемъ. Самоубійство Клерхенъ было уже намъ ясно въ третьемъ актѣ, въ словахъ ея: "Такъ дай мнѣ умереть! На свѣтѣ нѣтъ радостей выше этой!" Множествомъ недостатковъ, и притомъ довольно крупныхъ, страдаетъ эта пьеса; но, несмотря на это, даже сознавая всѣ эти недостатки, находишь въ ней огромное наслажденіе. Причина этого заключается главнымъ образомъ въ типической красотѣ и жизненности выведенныхъ лицъ. На этомъ произведеніи еще разъ подтверждается, что высшая задача поэзіи, равно какъ и пластическихъ искусствъ, есть созданіе живыхъ людей, и что все, что мы называемъ техникой, стоитъ уже на второмъ планѣ.
   Характеры въ "Эгмонтѣ" несовсѣмъ удовлетворительны. Такъ, напр. слова самого героя: "есть еще пріятное средство, которое въ состояніи изгладить слѣды тяжелыхъ думъ на моемъ челѣ", придаютъ ему сантиментальный оттѣнокъ; еще Шиллеръ отмѣтилъ эту черту я ставилъ ее въ упрекъ Гете. А Нлерхенъ, которая въ первомъ и третьемъ дѣйствіяхъ говорить съ восхитительной простотой и естественностью, въ послѣднемъ актѣ впадаетъ въ такой возвышенный тонъ, какъ будто она не Клерхенъ, а какая-нибудь Ифигенія или Элеонора д'Эоте. Ея экзальтація нисколько не оправдываетъ такой перемѣны стиля. Экзальтація можетъ измѣнить тонъ рѣчи, но отнюдь не литературный уровень ея. Когда Гете писалъ сцену "Гретхенъ въ тюрьмѣ", онъ отлично сознавалъ это и соображался съ этимъ. За всѣмъ тѣмъ, однако, Эгмонтъ и Клерхенъ принадлежать къ самымъ прекраснымъ, самымъ жизненнымъ фигурамъ, созданнымъ нашимъ поэтомъ.
   Съ характеромъ Эгмонта мы уже ознакомились довольно близко. Клерхенъ двойникъ Эгмонта въ образѣ женщины. Эти -- счастливое, молодое существо, которое съ радостью отдается увлеченію минуты и отгоняетъ отъ себя заботу о будущемъ. Но при этомъ она далеко ее поверхностная натура, ищущая только наслажденій, а напротивъ дѣвушка съ серьезными стремленіями и глубоко чувствующимъ, нѣжнымъ сердцемъ. Бѣдность, узкія рамки домашней жизни, шитье и стряпня не придавили и не сломили ея; она осталась все той-же рѣзвушкой и сорвиголовой, какою была въ дѣтствѣ, и ей ничего-бы такъ не хотѣлось, какъ "быть мужчиной, чтобы на свободѣ испробовать свои силы. И дѣйствительно въ минуту бѣдствія она выказываетъ больше смѣлости и рѣшительности, чѣмъ вся, собравшаяся вокругъ нея, толпа брюссельцевъ. Она, какъ и Эгмонтъ, въ высшей степени непосредственна. Она не можетъ дѣйствовать такъ или иначе въ силу какихъ-либо соображеній, но слѣдуетъ во всемъ влеченію своей натуры. Бросаясь въ объятія Эгмонта и рѣшаясь покончить съ собой, она одинаково повинуется непосредственному внутреннему побужденію. Если Эгмонтъ имѣетъ передъ нею то преимущество, что является во всемъ блескѣ высокаго положенія и обширной дѣятельности, зато она окружена мягкимъ сіяніемъ сердечной свѣжести, неподдѣльной прелести и наивности. Благодаря этимъ качествамъ, она еще крѣпче завоевала симпатію всего міра, нежели ея великій возлюбленный.
   За Клерхенъ слѣдуетъ ея старушка-мать, фигура, прямо списанная съ жизни, съ ея любовью и слабостью къ Клерхенъ, съ ея тщеславіемъ, которому льститъ, что Эгмонтъ -- возлюбленный ея дочери, съ ея честностью, которая все-таки никакъ не можетъ примириться съ ихъ отношеніями, и съ ея практическимъ смысломъ, въ силу котораго она гораздо охотнѣе предпочла бы видѣть Клерхенъ пристроенной приличнымъ образомъ замужемъ за Бракепбургомъ. Затѣмъ идетъ Бракенбургъ, вялый и кроткій человѣкъ, довольствующійся милостынею для своей любви и не имѣющій силъ ни жить, ни умереть; эту фигуру, пожалуй, было всего труднѣе обрисовать, но, благодаря таланту автора, она вышла чрезвычайно правдивой. Pendant къ Бравенбургу служитъ испанецъ Фердинандъ, который, съ одной стороны, боится отца, съ другой -- преклоняется передъ врагомъ, Эгмонтомъ, и стоитъ между ними какъ между двухъ огней. Далѣе слѣдуютъ: принцъ Оранскій, фигура, очерченная бѣглыми штрихами, скорѣе изваяніе, нежели картина; затѣмъ умная, умѣренная регентша, полуиспанка, полунидерландка, полумужчина, полуженщина; и наконецъ, замыкая шествіе, представители нидерландскаго народа, со всѣми ихъ разнообразными особенностями, обрисованные съ истиннымъ искусствомъ нидерландскихъ мастеровъ. Менѣе всего удался Альба. Сейчасъ-же видно, что онъ принадлежитъ ненавистному для Гете четвертому акту. Этого "желѣзнаго", "односложнаго" уроженца Толеды "съ впалыми глазами" слѣдовало-бы выдержать въ томъ-же тяжеловато-сжатомъ стилѣ, въ какомъ написанъ принцъ Оранскій. Гете-же, напротивъ, сдѣлалъ его многословнымъ, впадающимъ даже въ риторику. По всѣмъ вѣроятіямъ, онъ уступилъ въ этомъ случаѣ необходимости удлинитъ и придать особенный блескъ четвертому акту, составлявшему, но его плану, кульминаціонный пунктъ всей пьесы, и кромѣ того, вѣроятно, былъ введенъ въ соблазнъ ямбическимъ размѣромъ, къ которому часто прибѣгаетъ въ 4-мъ и 5-мъ дѣйствіяхъ
   При помощи созданныхъ имъ образовъ, Гете составилъ цѣлый рядъ великолѣпнѣйшихъ сценъ; особенно хороши двѣ первыя сцены съ Клерхенъ, народныя сцены и сцена между Эгмонтомъ и принцемъ Оранскимъ. Онѣ производятъ такое глубокое впечатлѣніе, что заставляютъ умолкнуть всякую критику.
   

24. Путешествіе на Гарцъ и въ Швейцарію.

   Въ томъ-же самомъ письмѣ, въ которомъ Кнебель называетъ Гете "главною осью, вокругъ которой все движется", онъ говоритъ, что Гете совершенно поглощенъ своей работой. И это была правда. Онъ могъ похвалиться, что безъ крайней необходимости никогда не пропускалъ засѣданій совѣта. Отпуски онъ бралъ также чрезвычайно рѣдко. Если онъ уѣзжалъ куда-нибудь, то обыкновенно поѣздки эти были сопряжены съ служебными цѣлями, и только весьма немногія изъ нихъ были посвящены отдыху. Въ девятилѣтній промежутокъ времени, отъ вступленія его въ должность до лѣта 1785 года, мы можемъ указать только на три такія поѣздки: два путешествія на Гарцъ и одно въ Швейцарію. Первая поѣздка на Гарцъ и путешествіе въ Швейцарію имѣли слишкомъ важное значеніе для его развитія, чтобы можно было не остановиться на нихъ нѣсколько дольше.
   Оба путешествія были предприняты зимой. Ему хотѣлось видѣть природу въ зимнемъ убранствѣ при которомъ тишина, уединеніе и величіе открывающагося пейзажа еще сильнѣе дѣйствуютъ на душу. Онъ надѣялся такимъ образомъ вѣрнѣе найти то, чего онъ тщательно искалъ среди сутолоки придворной жизни и служебной дѣятельности: а именно, сосредоточеннаго и возвышеннаго настроенія души, вытекающаго изъ единенія съ тѣмъ божественнымъ началомъ, которымъ проникнута, природа и которое онъ чувствовалъ въ самомъ себѣ.
   Путешествіе на Гарцъ онъ предпринялъ въ концѣ ноября 1777 г.
   Въ то время какъ герцогъ со своей свитой отправился на охоту, онъ отдѣлился отъ ихъ компаніи и направилъ свой путь къ сѣверу черезъ Эттерсбергъ. Кругомъ него бушевала непогода, но среди грозной картины природы въ душу его нисходили миръ и тишина; и чѣмъ дальше онъ ѣхалъ, чѣмъ величественнѣе становился окружающій пейзажъ, тѣмъ это настроеніе все болѣе и болѣе переходило въ благоговѣйный восторгъ. Черезъ Зондерсгаузенъ, Нордгаузенъ, Ильфельдъ, онъ прибылъ въ Эльбингероде; здѣсь онъ посвятилъ полтора дня осмотру замѣчательныхъ формацій въ Баумановской пещерѣ, желая ознакомиться во всей подробности съ е постоянно дѣйствующимъ явленіемъ природы". Затѣмъ онъ направился въ Вернигероде, гдѣ посѣтилъ одного молодого теолога, сына тамошняго суперинтендента Плессинга, несчастнаго юношу, одержимаго недугомъ самоизслѣдованія и нравственнаго самоистязанія. Этотъ молодой человѣкъ уже два раза писалъ къ нему, убѣдительно прося его совѣта, въ надеждѣ, что авторъ "Вертера" преподастъ ему какую-нибудь утѣшительную и спасительную житейскую философію. Гете не отвѣчалъ ему письменно, ожидая случая лично повліять на пессимистически настроеннаго юношу, полнаго неудовлетворенныхъ стремленій и отъ избытка любви впавшаго въ ненависть къ людямъ. Но всѣ старанія его пропали даримъ, Плессингъ остался глухъ ко всякаго рода убѣжденіямъ и совѣтамъ. Гете покинулъ его съ чувствомъ глубокаго состраданія.
   
   Отецъ всемогущей любви!
   Коль есть на псалтири твоей
   Звукъ нѣжной любви, его уху понятный,--
   Смягчи его душу.
   Открой помраченному взору
   Милльоны источниковъ свѣтлыхъ,
   Которыхъ онъ ищетъ
   Въ пустынѣ томясь!.. *)
   *) Перев. Н. Холодковскаго.
   
   Продолжая далѣе свое путешествіе, поэтъ проѣхалъ черезъ Госларъ. Раммельсбергъ, Клаусталь, гдѣ хижины и рудники особенно привлекали его вниманіе; ему хотѣлось во время своего путешествія собрать кое-какія свѣдѣнія касательно одного изъ своихъ самыхъ излюбленныхъ проектовъ, а именно -- возобновленія горнаго производства въ Ильменау. Его сердце радовалось, видя, какъ процвѣтали и какъ весело смотрѣли горные города, благодаря своему подземному богатству, и онъ испытывалъ странное чувство, сравнивая ихъ со своимъ роднымъ городомъ, находившимся при всѣхъ своихъ привилегіяхъ въ состояніи полнаго застоя. Большое удовольствіе доставляли ему сношенія съ простымъ народомъ. "Какою любовью проникся я снова во время этого путешествія къ тому классу людей, который называютъ низшимъ, но который для Бога безъ сомнѣнія высшій! Въ немъ соединены всѣ добродѣтели: ограниченность потребностей, умѣренность, прямота, вѣрность, способность радоваться малѣйшему благу, беззаботность, терпѣніе, выдержка и -- но не хочу теряться въ восклицаніяхъ!"
   Ничто, ни дурная погода, ни топкія дороги, ни скверныя помѣщенія не въ состояніи были нарушить его хорошее настроеніе духа. Проѣхавъ Клаусталь, онъ направилъ свой путь къ самой высокой вершинѣ горнаго хребта; давно уже, еще дома, онъ мечталъ взобраться на нее и видѣлъ въ этомъ лучшую награду всѣхъ трудностей пути. Между тѣмъ наступило уже 10-ое декабря. Все было покрыто глубокимъ снѣгомъ. Въ наши дни, когда посреди зимы совершаются восхожденія на Монте Роза и на Гросглокнеръ, подъемъ на Брокенъ въ декабрѣ кажется совсѣмъ пустякомъ. Но въ то время покрытая снѣгомъ гора представляла для путника страшнѣйшія опасности. Гете изо-дня въ день собиралъ справки на счетъ своего предпріятія, и всѣ рѣшительно объявляли, что оно невыполнимо. Когда онъ пришелъ въ лѣсничему, жившему въ торфяномъ домикѣ у подошвы горы, тотъ тоже увѣрилъ его, что подняться наверхъ совершенно невозможно, особенно при такомъ туманѣ, въ которомъ на три шага передъ собой ничего не видно. "Съ сокрушеннымъ сердцемъ сидѣлъ я тамъ", пишетъ онъ своей возлюбленной,-- "и уже подумывалъ, пуститься въ обратный путь". Я напоминалъ себѣ того царя, которому пророкъ велѣлъ нѣсколько разъ ударить лукомъ, но который ударилъ слишкомъ мало. Я молчалъ и молилъ боговъ смягчить сердце этого человѣка и измѣнить погоду, и все молчалъ. Вдругъ онъ сказалъ мнѣ: "Теперь вы можете видѣть Брокенъ". Я подошелъ къ окну и увидѣлъ его совершенно ясно, какъ собственное лицо въ зеркалѣ; сердце встрепенулось во мнѣ и я воскликнулъ: "Какъ! и я не взойду на него!? Неужели у васъ нѣтъ какого-нибудь работника?" -- Онъ сказалъ: Я самъ пойду съ вами.-- Я сдѣлалъ замѣтку на окнѣ въ память радостныхъ слезъ, выступившихъ на моихъ глазахъ, и счелъ-бы святотатствомъ писать объ этомъ кому-нибудь, кромѣ васъ. Я все не вѣрилъ, пока не очутился на самомъ верхнемъ утесѣ. Туманъ разстилался внизу, а наверху было удивительно свѣтло и ясно". Что онъ долженъ былъ чувствовать тамъ, на вершинѣ горы, среди гранитныхъ утесовъ, видя надъ собой лишь сводъ небесъ и яркое солнце, а подъ ногами -- волнующееся море тумана, отдѣлявшее его даже внѣшнимъ образомъ отъ всей людской суеты, объ этомъ даетъ намъ понятіе его гимноподобная статья о гранитѣ, написанная хотя и позднѣе, но видимо проникнутая воспоминаніями тѣхъ дней, или, еще вѣрнѣе, составленная по тогдашнимъ наброскамъ. "Я не боюсь", говоритъ авторъ Вертера, "упрека въ томъ, что будто-бы я изъ духа противорѣчія перешелъ отъ изслѣдованія и описанія человѣческаго сердца, этой самой молодой, самой сложной, подвижной, перемѣнчивой, неустойчивой части творенія, къ наблюденіямъ надъ самымъ старѣйшимъ, самымъ твердымъ, глубокимъ, непоколебимымъ сыномъ природы. Всякій согласится со мной, что въ природѣ все находится въ самой тѣсной связи, и что пытливый умъ нелегко отказывается отъ чего-либо доступнаго ему. Непостоянство человѣческихъ мыслей и намѣреніи, ихъ быстрыя перемѣны во мнѣ самомъ и въ другихъ заставляли и заставляютъ меня много страдать; дайте-же мнѣ насладиться величавымъ покоемъ, которымъ наполняетъ душу это уединеніе, эта безгласность великой, тихо шепчущей природы, и въ комъ есть хотъ смутное предчувствіе всего этого, тотъ пусть слѣдуетъ за мной.
   "Съ такими мыслями приближаюсь я къ вамъ, самые старые, самые почтенные памятники времени! Сидя на высокой голой вершинѣ и обозрѣвая далекое пространство, открывающееся моимъ взорамъ, я говорю себѣ: здѣсь ты непосредственно касаешься того основного слоя, который простирается до самыхъ глубокихъ нѣдръ земли; никакой новѣйшій пластъ, никакія груды нанесенныхъ обломковъ не отдѣляютъ тебя здѣсь отъ твердаго основанія первобытнаго міра... въ эту минуту, когда на меня одинаково непосредственно дѣйствуютъ внутреннія, какъ притягательныя, такъ и движущія силы земли и когда небесныя вѣянія ближе окружаютъ меня, я смотрю на природу съ болѣе высокой точки зрѣнія, и такъ какъ человѣческій духъ все одухотворяетъ, то и мнѣ на мысль невольно приходить сравненіе, столь величественное, что я не могу устоять передъ нимъ. Взоръ мой скользилъ по этой совершенно голой вершинѣ, гдѣ только вдали, у самой ея подошвы, виднѣлся скудно растущій мохъ, и я думалъ: такъ-же одиноко долженъ чувствовать себя тотъ человѣкъ, душа котораго доступна только самымъ старѣйшимъ, самымъ первымъ и глубочайшимъ открытіямъ истины. Да, онъ можетъ сказать себѣ: здѣсь, на самомъ древнемъ, вѣчномъ алтарѣ, воздвигнутомъ непосредственно на нѣдрахъ творенія, я приношу жертву Тому, Кто есть сущность всего сущаго".
   Вечеромъ того дня и на другой день Гете былъ еще весь подъ впечатлѣніемъ охватившаго его священнаго трепета и, говоря обо всемъ перечувствованномъ, невольно выражался языкомъ библіи. Мы уже имѣли образчикъ его рѣчи въ вышеприведенномъ отрывкѣ разсказа, гдѣ онъ описывалъ свои ощущенія на вершинѣ горы. Въ видѣ дополненія выслушаемъ теперь, какъ онъ начинаетъ свое повѣствованіе: "Что могу я сказать о Господѣ при помощи пера, какую пѣснь могу я сложить въ честь Его въ такую минуту, когда вся проза обращается для меня въ поэзію и вся поэзія въ прозу? И устами невозможно передать все, что произошло со мной, какъ-же мнѣ выразить все пережитое посредствомъ этой заостренной штуки? Дорогая женщина! Богъ поступаетъ со мной, какъ съ древними святыми, и я не знаю, откуда мнѣ сіе... Болѣе всего поражаетъ меня та материнская заботливость, съ какою Провидѣніе направляетъ все по моему желанію. Цѣль моихъ стремленій достигнута, она виситъ на многихъ нитяхъ; и много нитей идутъ отъ нея; вы знаете, какъ символично все мое бытіе.-- Я говорилъ (въ одномъ изъ прежнихъ писемъ), что у меня есть одно желаніе, которое должно исполниться въ полнолуніе!-- И вотъ, дорогая, стоитъ мнѣ выйти за дверь, и переломной изъ-за темныхъ сосенъ подымается Брокенъ, весь залитый великолѣпнымъ, яркимъ луннымъ сіяніемъ; и я былъ сегодня тамъ, наверху, и на жертвенникѣ дьявола принесъ своему Богу сердечнѣйшую благодарность" {"И алтаремъ признательности нѣжной
   Онъ сдѣлалъ снѣжную вершину
   Опасной путнику горы..."
   (Поѣздка на Гарцъ).}.
   Еще три дня пробродилъ онъ по Гарцу, а затѣмъ соединился въ Эйзенахѣ съ "братьями", которые тѣмъ временемъ занимались охотой, и вмѣстѣ съ ними возвратился домой. Все путешествіе заняло немного болѣе двухъ недѣль, но оно оставило глубокіе слѣды въ душѣ поэта. Ему казалось, что самъ Богъ возлюбилъ его и руководилъ имъ во время этой поѣздки, которая чуть было не стоила ему жизни: его спасъ счастливый случай. То, что Богъ возлюбилъ его и руководилъ имъ, онъ могъ объяснить себѣ только высокой миссіей, возложенной на него, и потому съ этихъ поръ проникся глубокимъ, или, какъ онъ выразился впослѣдствіи въ "Странническихъ годахъ", самымъ высшимъ, самымъ религіознымъ чувствомъ уваженія къ тому божественному началу, которое сознавалъ въ себѣ, и направилъ всѣ свои усилія къ тому, чтобы сохранить его въ полной чистотѣ и насколько возможно развить его въ себѣ.
   "Одиноко чувствуетъ себя человѣкъ, душа котораго доступна только самымъ старѣйшимъ, самымъ первымъ и глубочайшимъ откровеніямъ истины".
   Въ такомъ настроеніи вернулся Гете въ Веймаръ, и разумѣется, это настроеніе не замедлило отразиться на его жизни. Онъ почувствовалъ себя одинокимъ среди разнообразнаго и интереснаго общества мужчинъ и женщинъ, окружавшихъ его. Его взоры были обращены внутрь души. Со студенческими проказами двухъ первыхъ веймарскихъ лѣтъ онъ совершенно покончилъ, и даже въ болѣе умѣренныхъ удовольствіяхъ стать принимать участіе гораздо рѣже, и уже далеко не съ прежнимъ увлеченіемъ, а нерѣдко даже только для виду. Онъ относился къ нимъ, какъ Фаустъ къ плоскимъ шуткамъ въ Ауэрбаховскомъ погребѣ. Объ этой перемѣнѣ въ его характерѣ явно свидѣтельствуютъ замѣтки въ его дневникѣ. Въ первыхъ числахъ февраля 1778 г. онъ заноситъ въ него: "На этой недѣлѣ проводилъ много времени на льду, всегда въ ровномъ, почти черезчуръ ясномъ настроеніи. Прекрасныя разъясненія на счетъ меня самого и нашего хозяйства. Тишина и предчувствіе мудрости". 12-го февраля: "Все то-же, чистое отчужденіе отъ людей". Около того-же времени онъ восклицаетъ въ "пѣснѣ, обращенной къ лунѣ". "Блаженъ, кто безъ ненависти отрѣшается отъ міра". Въ декабрѣ онъ дѣлаетъ признаніе: "Я не созданъ для этого міра"; въ мартѣ слѣдующаго года: "Теперь я живу вмѣстѣ съ людьми этого міра, и ѣмъ и пью, и даже шучу съ ними, но при всемъ томъ почти не замѣчаю ихъ, потому что моя внутренняя жизнь идетъ безповоротно своимъ путемъ".
   Внутренній процессъ, начавшіеся во время поѣздки на Гарцъ, окончательно окрѣпъ и завершился во время путешествія по Швейцаріи. Послѣднее было несравненно продолжительнѣе экскурсіи на Гарцъ и вліяніе его было несравненно разностороннѣе. Оно затронуло почти всѣ струны его ума и сердца. Ужъ одно то, что послѣ четырехъ лѣтъ, имѣвшихъ такое огромное значеніе въ его жизни, онъ снова посѣтилъ родину и Эльзасъ, было для него великимъ внутреннимъ событіемъ. Съ затаеннымъ волненіемъ извѣщаетъ онъ о своемъ предстоящемъ пріѣздѣ свою мать, которая въ продолженіе этой долгой разлуки только и жила надеждой повидать своего дорогого баловня. "Герцогъ желаетъ провести эту чудную осень на Рейнѣ"; пишетъ онъ ей:-- "съ нимъ поѣдемъ я и камергеръ Ведель. Мы хотѣли-бы остановиться у васъ, пробыть нѣсколько дней, затѣмъ отправиться далѣе по водѣ, и вернувшись, расположить у васъ нашу главную квартиру, чтобы потомъ совершать оттуда поѣздки по всей окрестности... Если ты переведешь это на прозаическій или поэтическій языкъ, то въ сущности это будетъ точкой, поставленной на і всей вашей прошедшей жизни, и я въ первый разъ вернусь на родину совершенно здоровымъ и довольнымъ и окруженнымъ такимъ почетомъ, какой только можно себѣ представить. Но я-бы желалъ, чтобы по случаю урожая винограда, на горахъ Самаріи раздавались веселыя пѣсни, а потому ничего-бы такъ не хотѣлъ, какъ чтобы вы и отецъ встрѣтили насъ съ открытымъ и легкимъ сердцемъ и благодарили Бога за то, что Онъ далъ вамъ увидѣть вашего сына на тридцатомъ году его жизни при такихъ обстоятельствахъ... Невозможнаго я не жду. Богъ не захотѣлъ, чтобы отецъ насладился плодами, которыхъ онъ такъ страстно желалъ и которые теперь поспѣли. Онъ испортилъ ему апетитъ {Старческія немощи преждевременно подточили здоровье отца.}; пусть будетъ по сему! Я охотно соглашусь не требовать отъ него ничего кромѣ того, что подскажетъ ему настроеніе минуты. Но васъ я бы желалъ видѣть очень радостной и доставить вамъ такой хорошій день, какого у васъ еще никогда не было. У меня есть все, чего можетъ желать человѣкъ; въ моей теперешней жизни каждый день является для меня упражненіемъ и способствуетъ моему росту, и на сей* разъ я возвращаюсь здоровымъ, свободнымъ отъ всякой страсти, отъ внутренней путаницы, отъ неясныхъ стремленій, какъ человѣкъ, котораго возлюбилъ Господь, который прожилъ половину жизни, ожидаетъ въ будущемъ много хорошаго отъ своихъ прошлыхъ страданій и сохранилъ сердце, способное и впредь страдать. Если я увижу васъ довольными, то съ удовольствіемъ вернусь къ предстоящимъ мнѣ ежедневнымъ трудамъ и заботамъ".
   18-го сентября онъ прибылъ вмѣстѣ съ герцогомъ и Веделемъ во Франкфуртъ. Всякія описанія вступленія въ родительскій домъ Гете должны умолкнуть передъ разсказомъ матери, передающей это событіе. "18-е сентября,-- такъ пишетъ она герцогинѣ Амаліи,-- было тѣмъ великимъ днемъ, въ который старикъ отецъ и г-жа Ая не позавидовали-бы ни жилищу боговъ на высокомъ Олимпѣ, ни ихъ нектару и амброзіи, ни ихъ пѣснямъ и музыкѣ; ибо были такъ счастливы, такъ безпредѣльно счастливы, что врядъ-ли когда-нибудь кто-либо изъ смертныхъ испытывалъ болѣе великую, болѣе чистую радость, чѣмъ мы, счастливые родители, въ этотъ полный ликованія и радости день... Ихъ свѣтлость, нашъ всемилостивый и дорогой герцогъ, желая поразить насъ своимъ неожиданнымъ появленіемъ, вышелъ изъ экипажа на нѣкоторомъ разстояніи отъ нашего дома, подошелъ къ нашей двери безъ всякаго шума, позвонилъ, вошелъ въ голубую комнату и т. д. Теперь, ваша свѣтлость, представьте себѣ г-жу Аю, сидящую около круглаго стола, какъ вдругъ дверь внезапно открывается, и въ то-же мгновеніе она чувствуетъ себя въ объятіяхъ своего баловня, а герцогъ, стоя вдали нѣкоторое время, является свидѣтелемъ материнской радости; наконецъ, г-жа Ая, совсѣмъ потерявъ голову, бросается къ нему, не то плачетъ, не то смѣется и совсѣмъ не знаетъ, что ей дѣлать; между тѣмъ красавецъ камергеръ фонъ-Ведель тоже принимаетъ самое живое участіе въ этой необычайной радости. Наконецъ, сцена свиданія съ отцомъ... этого совершенно нельзя описать -- я боялась, что онъ умретъ на мѣстѣ; даже и по сей день, хотя ихъ свѣтлость уже довольно давно уѣхалъ отъ насъ, онъ еще несовсѣмъ пришелъ въ себя, и г-жа Ая находится ничуть не въ лучшемъ состояніи. Ваша свѣтлость можетъ легко себѣ представить, какъ довольны и блаженно счастливы были мы всѣ эти пять дней. Меркъ тоже пріѣхалъ и велъ себя болѣе или менѣе хорошо; совсѣмъ отрѣшиться отъ своихъ мефистофельскихъ замашекъ онъ никакъ не можетъ, но къ этому ужъ всѣ привыкли... Какія приключенія выпали на долю красавца камергера фонъ-Ведель и г-на тайнаго совѣтника Гете, какъ важничали наши высокоблагородныя дѣвицы, какъ собирались онѣ дѣлать побѣды, какъ это имъ не удалось, и проч. и проч., стоило-бы представить въ лицахъ... А потомъ, какъ г-жа Ая не могла уже выдержать, отошла въ уголокъ, чтобы дать волю слезамъ... Если наша добрѣйшая герцогиня представитъ себѣ все это, то, я увѣрена, она порадуется нашей радости, потому что это была не какая-нибудь игра воображенія, а истинныя чувства сердца. Эти блаженные дни были изъ числа тѣхъ, какіе Господь (выражаясь языкомъ покойнаго Вертера) посылаетъ иногда своимъ святымъ; послѣ того можно снова взвалить себѣ на спину свою ношу и потихоньку тянуть будничную лямку жизни". Черезъ нѣсколько дней она дѣлаетъ дополнительную приписку: "Баловень мой, на мой взглядъ, очень измѣнился въ свою пользу. Онъ смотритъ здоровѣе и во всѣхъ отношеніяхъ возмужалъ. Но его нравственный характеръ, въ великой радости его старыхъ знакомыхъ, остался все тотъ-же -- всѣ нашли въ немъ своего прежняго друга; я отъ души порадовалась, видя, какъ онъ сразу сталъ опять милъ и любъ всѣмъ, какое это было ликованіе среди простыхъ дѣвушекъ, съ которыми онъ въ былое время танцовалъ по субботамъ, какъ рады были всѣ мои родные и знакомые, и особенно моя старушка-мать".
   Изъ Франкфурта наши путешественники отправились черезъ Пфальцъ въ Эльзасъ. Гете страстно хотѣлось увидѣть снова покинутую имъ Фридерику. Онъ разстался на одинъ день со своими товарищами и поѣхалъ въ Зезенгеймъ. "Я засталъ всю семью въ сборѣ, совершенно такъ, какъ оставилъ ее восемь лѣтъ назадъ, и былъ весьма радушно принятъ. Теперь, когда я самъ чистъ и тихъ, какъ воздухъ, общество тихихъ и добрыхъ людей чрезвычайно пріятно. Вторая дочь этой семьи въ былое время любила меня болѣе, чѣмъ я заслуживалъ, и болѣе, чѣмъ любили меня другія, которымъ я принесъ въ даръ много страсти и вѣрности; я принужденъ былъ покинуть ее въ такой моментъ, когда это почти стоило ей жизни; она мелькомъ упомянула объ этомъ, отвѣчая на мой вопросъ о ея здоровьѣ, о томъ, совсѣмъ-ли она оправилась послѣ той болѣзни; она была въ высшей степени мила и съ первой-же минуты, когда я неожиданно появился на порогѣ и столкнулся съ ней лицомъ къ лицу, отнеслась ко мнѣ такъ искренно и дружелюбно, что у меня стало совсѣмъ легко на душѣ. Долженъ отдать ей справедливость, что она ни малѣйшимъ намекомъ не старалась пробудить въ моемъ сердцѣ какія-нибудь старыя воспоминанія.
   "Она водила меня въ каждую бесѣдку, и вездѣ я долженъ былъ посидѣть, и все было хорошо. Чудная полная луна свѣтила намъ; я разспрашивалъ ее обо всемъ. Позвали одного сосѣда, который въ старые годы помогалъ намъ въ нашихъ забавахъ, и заставили его повторитъ при мнѣ, что еще всего недѣлю назадъ онъ освѣдомлялся обо мнѣ; вытребовали также и цирюльника; я услышалъ старыя пѣсни, когда-то мною-же введенныя здѣсь, увидѣлъ карету, раскрашенную мною, мы вспомнили многія веселыя продѣлки добраго стараго времени... вообще воспоминаніе обо мнѣ было такъ живо среди всѣхъ нихъ, какъ будто мы разстались не болѣе полугода назадъ. Старики выказывали мнѣ чистосердечное расположеніе, всѣ нашли, что я помолодѣлъ. Я переночевалъ и уѣхалъ на другое утро на восходѣ солнца; меня провожали ласковыя лица, и теперь я снова могу съ спокойнымъ сердцемъ думать объ этомъ уголкѣ земли и хранить въ душѣ образы этихъ примиренныхъ людей".
   Изъ Зезенгейма онъ поѣхалъ въ Страсбургъ и тамъ тоже разыскалъ свою прежнюю возлюбленную, Лили. Въ этотъ промежутокъ времени на ея долю выпало много тяжелыхъ испытаній, но въ концѣ концовъ она вышла замужъ за банкира Бернгарда фонъ Тюркгейма, человѣка очень образованнаго и воспитаннаго и съ сильнымъ характеромъ. Гете засталъ ее играющей со своей маленькой семинедѣльной дочкой. Она произвела на него впечатлѣніе женщины безусловно счастливой, и онъ охотно убѣдилъ себя въ томъ, что у нея есть все, что ей нужно. Онъ былъ принятъ самымъ дружескимъ образомъ и уѣхалъ съ тѣмъ-же примиреннымъ чувствомъ, какъ и изъ Зезенгейма.
   Какая огромная перемѣна произошла въ Гете въ теченіе этихъ нѣсколькихъ лѣтъ! Стоитъ только сравнить вышеприведенныя письма, написанныя въ такомъ благородномъ тонѣ, полномъ внутренней гармоніи и глубокаго мира, съ тревожными письмами 1775 и 1776 годовъ, постоянно переходящими отъ самаго возвышеннаго стиля къ самому низменному. Кажется, будто между тѣми и другими прошло не три, четыре года, а цѣлая жизнь.
   26-го мая 1775 г. Гете писалъ Іоганнѣ Фальмеръ: "Чортъ меня побери, тетушка, сегодня уже пятница, 26-ое, а я все еще въ Страсбургѣ. Но завтра, кончено, ѣду въ Эммендингенъ. Гдѣ-бы я ни былъ, я всюду чувствую себя какъ-то странно и дико". На этотъ разъ онъ тоже отправился изъ Страсбурга въ Эммендингенъ и засталъ тамъ "тетушку" женой своего зятя Шлюссера. Корнелія умерла 8-го іюня 1777 года. Съ горестнымъ чувствомъ отмѣтилъ онъ въ своемъ дневникѣ: "Теперь я здѣсь, недалеко отъ могилы моей сестры, ея домъ представляется мнѣ доской, съ которой стерли нѣкогда красовавшійся на ней дорогой сердцу образъ". Изъ Эммендингена путешественники направили свой путь на Базель, а оттуда по теченію рѣки Бирсъ, извивавшейся въ узкихъ ущельяхъ, пересѣкающихъ Юру. Не доѣзжая Мюнстера, они перебрались черезъ самое значительное изъ этихъ ущелій, составляющее собственно настоящую долину Мюнстера. При видѣ ея поэту захотѣлось, чтобы судьба судила ему жить въ какой-нибудь величественной мѣстности. "Каждое утро, созерцая величественную природу, я самъ проникался-бы величіемъ, какъ теперь проникаюсь терпѣніемъ и тишиной моей милой долины". Въ концѣ ущелья онъ повернулъ назадъ и еще разъ проѣхалъ его одинъ, чтобы ближе изучить его геологическое строеніе. Онъ радовался, видя здѣсь подтвержденіе своихъ взглядовъ относительно образованія земной коры, которое по его мнѣнію шло постепенно, исключая всякую мысль о какомъ нибудь внезапномъ переворотѣ, е Чувствуется до глубины души, что здѣсь нѣтъ ничего произвольнаго, что все есть слѣдствіе медленно дѣйствующаго, вѣчнаго закона". Изъ Мюнстера наши путники отправились далѣе черезъ Биль въ кантонъ Бернъ; здѣсь они уже могли составить себѣ маленькое понятіе о благодѣтельности республиканскаго строя. "Поля распредѣлены чрезвычайно удачно, всякій клочекъ употребленъ съ пользой; на всемъ отпечатокъ веселья, сытости и богатства. Городъ Бернъ самый красивый изъ всѣхъ нами видѣнныхъ, и выстроенъ весь одинаково, какъ того требуетъ гражданское равенство. Ровность и чистота производятъ очень пріятное впечатлѣніе; чувствуется, что здѣсь ничто не служитъ пустымъ украшеніемъ, или прихотью деспотизма". Изъ Берна они ѣдутъ въ Тунъ и нѣсколько дней проводятъ въ Оберландѣ. 9 октября послѣ полудня они пріѣзжаютъ въ Лаутербрунненъ, гдѣ любуются знаменитымъ фонтаномъ водяной пыли. Въ наши дни проходишь мимо него равнодушнѣе, потому что онъ вздымаетъ не довольно большую массу воды, но въ то время это своеобразное явленіе магически дѣйствовало на зрителей. Гете, созерцая его, забываетъ все окружающее, ему чудится, что въ облакѣ водяной пыли подымаются и опускаются какіе-то духи и разсказываютъ ему странныя исторіи о душѣ и водѣ, въ которыхъ онъ видитъ символическое изображеніе собственной жизни.
   Изъ Лаутербруннена наша компанія совершаетъ экскурсію къ тому пункту, гдѣ такъ грандіозно замыкается долина: тамъ они взбираются на верхній Штейнбергъ и часть Чинельскаго глетчера. 11 октября они пустились въ дальнѣйшій путь на Гриндельвальдъ, но не черезъ Венгернальнъ, какъ это обыкновенно дѣлаютъ теперь,-- этотъ путь считался слишкомъ труднымъ,-- а вдоль по долинѣ черезъ Цвейлютчиненъ. Осмотрѣвъ въ Гриндельвальдѣ оба глетчера, они перебрались въ Мейрингенъ. Здѣсь Гете тщетно старался разыскать родныхъ одного молодого швейцарца, Петра Имбаумгартена, котораго онъ взялъ къ себѣ въ Веймаръ на основаніи завѣщанія барона фонъ Линдау. Затѣмъ они отправились на Бріенцъ, переѣхали черезъ Бріенцское озеро и 14 числа достигли Интерлакена, или вѣрнѣе Унтерзеена, въ то время бывшаго еще простои деревушкой; и оттуда вернулись обратно въ Бернъ.
   Гете былъ въ полномъ восторгъ отъ этихъ нѣсколькихъ дней, проведенныхъ въ горахъ. Никакія описанія, по его словамъ, не въ состояніи дать настоящее представленіе о видѣнномъ имъ чудномъ уголкѣ Альпъ. Не только слова, но даже мысль и воспоминанія безсильны возсоздать красоту и величіе этихъ картинъ и ихъ чарующую прелесть при томъ или другомъ освѣщеніи, въ то или другое время дня, съ той или другой точки зрѣнія... То же самое ощутилъ онъ впослѣдствіи, когда сталъ печатать описаніе своего альпійскаго путешествія 1779 года; онъ чувствовалъ, что не въ силахъ, какъ слѣдуетъ, дополнить эту часть по воспоминаніямъ, и предпочелъ оставить пробѣлъ.
   Очень жалѣлъ онъ, что ему пришлось только поверхностно ознакомиться съ верхней альпійской страной. "Будь я одинъ, я пробрался-бы и выше, и глубже, но съ герцогомъ я долженъ быть всегда умѣреннымъ!" Отдохнувъ нѣсколько дней въ Бернѣ, путешественники направились къ женевскому озеру и вскорѣ прибыли въ Лозанну. Но во всей своей красѣ озеро предстало передъ ними только въ Веве, гдѣ чудная природа и поэзія Руссо слились въ одно гармоническое впечатлѣніе. Гете не могъ удержаться отъ слезъ при видѣ всѣхъ тѣхъ мѣстъ, которыя Руссо въ своей "Новой Элоизѣ" населилъ живыми, чувствующими существами. Изъ Веве они двинулись на западъ по направленію къ Женевѣ и доѣхали до Роллэ. Здѣсь они свернули съ прямого пути и направились въ южную часть Юры, чтобы посмотрѣть такъ называемую Vallée de joox, возвышенную долину, промытую водой въ горномъ хребтѣ. Благодаря этому они снова попали на бернскую территорію, и Гете опять любовался благосостояніемъ, бодрымъ видомъ и опрятностью жителей, а еще болѣе -- прекрасными дорогами, которыхъ онъ, какъ завѣдующій постройкой дорогъ въ Веймарѣ, никакъ не ожидалъ встрѣтить въ этомъ далекомъ горномъ уголкѣ. Подымаясь вверхъ по долинѣ въ направленіи
   Доля, путешественники вскорѣ очутились во французскихъ владѣніяхъ. Здѣсь картина сильно измѣнилась. "Прежде всего намъ бросились въ глаза дурныя дороги. Почва очень каменистая, лѣса всюду кругомъ въ очень плохомъ состояніи, дома и жители носятъ отпечатокъ, если не прямой нужды, то во всякомъ случаѣ большой бѣдности; они находятся почти въ крѣпостной зависимости отъ канониковъ St. Claude, прикрѣплены къ землѣ и обложены множествомъ податей, sujets à la main morte et au droit de la suite". Въ полдень при чудной погодѣ наши туристы достигли вершины Доля. Отсюда взорамъ Гете открылся великолѣпный видъ на Альпы; такой далекой перспективы ему еще ни разу не случалось видѣть. Четыре года назадъ на Риги ему мѣшали туманы, а съ тѣхъ поръ онъ не всходилъ ни на одну вершину, съ которой открывался-бы широкій кругозоръ, обнимающій Альпы и прилежащую къ нимъ мѣстность. Съ неподражаемой красотой передалъ намъ поэтъ все, что представилось его глазамъ, и что онъ перечувствовалъ на этой высотѣ. Послѣ живописнаго описанія холмистой Швейцаріи, раскинувшейся, какъ зеленый коверъ между Веве, Женевой и Солотурномъ, со множествомъ разсыпанныхъ тамъ и сямъ городковъ и селеній, онъ продолжаетъ: "Но взоры и душа невольно все обращались къ блестящей цѣпи ледяныхъ горъ. Солнце уже склонялось къ западу и освѣщало ихъ широкія поверхности, обращенныя къ намъ. Впереди безпорядочными рядами вставали изъ озера черныя скалы въ видѣ зубцовъ, башенъ и стѣнъ, образуя какъ-бы преддверье къ нимъ. Дикія, чудовищныя, неприступныя громады! А далѣе, въ воздушной шири разнообразными группами подымались и онѣ сами, чистыя и свѣтлыя; глядя на нихъ, охотно отказываешься отъ всякаго притязанія на безконечное, чувствуя, что даже конечнаго не можешь вполнѣ охватить ни взоромъ, ни мыслью. Передъ нашими глазами разстилалась плодородная, населенная страна; высокая, голая возвышенность, на которой мы стояли, все-таки была еще кое-гдѣ покрыта травой и, стадо-быть, представляла кормъ для животныхъ, служащихъ человѣку; такимъ образомъ эту область самонадѣянный царь земли еще можетъ считать подвластной себѣ; но тѣ ледяныя вершины стоятъ какъ рядъ священныхъ дѣвъ, и небесный духъ охраняетъ ихъ для одного себя въ ихъ вѣчной чистотѣ и неприступности... Спускаясь въ долину, мы все еще не могли оторвать глаза отъ возвышавшихся противъ насъ ледяныхъ горъ. Самыя дальнія изъ нихъ, налѣво, въ верхней части Альповъ, казалось, таяли въ легкой огненной дымкѣ, ближайшія-же были по прежнему обращены къ намъ своими освѣщенными сторонами, ярко-краснаго цвѣта; постепенно онѣ начали переходить въ бѣловато-зеленовато-сѣрый оттѣнокъ. Въ этомъ было что-то почти страшное. Какъ въ сильномъ организмѣ смерть охватываетъ сначала наружныя части и затѣмъ постепенно подходитъ къ сердцу, такъ и онѣ медленно потухали по направленію къ Монблану, который все еще блестѣлъ вдали своей красной грудью; намъ казалось даже, что онъ и потомъ сохранилъ красноватый отблескъ, подобно тому, какъ въ минуту смерти дорогаго существа не можешь признать совершившійся фактъ и думаешь, что все еще длится то мгновеніе, въ которое послѣдній разъ слышалъ біеніе его пульса".
   Почти съ сожалѣніемъ приходится сознаться, что въ настоящее время эта удивительная картина утратила въ одномъ пунктѣ свою типическую вѣрность. Величественное представленіе о ледяныхъ вершинахъ, какъ о недосягаемыхъ небесныхъ дѣвахъ, пропало для современнаго отважнаго поколѣнія.
   27 октября путешественники прибыли въ Женеву, гдѣ Гете много чествовали какъ автора "Вертера". И онъ и герцогъ горѣли желаніемъ пробраться въ Шамуни, въ подножью Монблана, а оттуда спуститься на какому-нибудь ущелью въ долину Роны. Добрые женевцы были еще преисполнены страха къ своимъ горамъ. Лѣтомъ, въ хорошую погоду еще находились смѣльчаки, которые отваживались проникнуть въ эту дикую глушь и возвращались оттуда съ цѣлымъ коробомъ страшныхъ разсказовъ. Но чтобы въ ноябрѣ можно было желать пробраться туда, этого они совершенно не могли понять. Къ герцогу стали приставать со всѣхъ сторонъ съ самыми серьезными доводами противъ этого предпріятія и раздули его въ дѣло совѣсти и вопросъ государственной важности. Гете со времени своего путешествія на Гарцъ зналъ по опыту, какую цѣну слѣдуетъ придавать всѣмъ этимъ страхамъ. Однако, чтобы успокоить самого себя и своихъ противниковъ, онъ предложилъ спросить мнѣнія извѣстнаго физика де-Сосюра, который много путешествовалъ въ окрестностяхъ Монблана и уже всходилъ на самую гору. "Вотъ какихъ людей, думается мнѣ, слѣдуетъ спрашивать, если хочешь въ жизни идти впередъ". Сосюръ объявилъ, что они могутъ совершить этотъ путь безъ малѣйшей опасности, что слѣдуетъ только обращать вниманіе на погоду и на совѣты мѣстнаго населенія.
   Чрезвычайно довольные, герцогъ и Гете направились 3 ноября по долинѣ Арвы къ Монблану; Ведель страдалъ головокруженіемъ и потому остался въ Женевѣ. Было уже темно, когда на другой день наши путешественники подошли къ Шамуни. "На небѣ звѣзды всходили одна за другой, а надъ вершинами горъ направо отъ насъ мы замѣтили сіяніе, котораго никакъ не могли объяснить себѣ; оно яркое и безъ блеска, какъ млечный путь, но болѣе плотное, почти какъ плеяды, только больше; оно долго приковывало наше вниманіе, пока, наконецъ, мы не перешли на другое мѣсто и не посмотрѣли на него съ другой стороны; тутъ оно представилось намъ въ видѣ пирамиды, освѣщенной какимъ-то внутреннимъ таинственнымъ свѣтомъ, который лучше всего можно сравнить съ блескомъ свѣтящагося червячка; пирамида эта возвышалась надъ вершинами всѣхъ горъ, и мы догадались, что это была вершина Монблана". Жители Шамуни были очень удивлены, увидя въ такое позднее время года вновь прибывшихъ путешественниковъ. Утромъ они взобрались на Монтаеверъ, чтобы полюбоваться открывающимся оттуда видомъ на "ледяное море" (mer de Glace), попробовали пройти нѣсколько сотъ шаговъ по его волнообразнымъ кристальнымъ утесамъ и затѣмъ вернулись назадъ. Такъ какъ болѣе далекія экскурсіи были заранѣе исключены изъ плана компаніи, то на слѣдующій день они уже покинули мощную громаду Монблана. Съ помощью проводника они попробовали пройти въ Мартиньи черезъ Col de Baeme. Кругомъ подымались сѣдые туманы и увеличивали прелесть картины. Наверху на перевалѣ вѣтеръ рѣзко свистѣлъ, шелъ маленькій снѣгъ; затѣмъ начался трудный спускъ съ горъ, но зато вечеромъ усталые путники съ наслажденіемъ отдыхали въ плоской и теплой долинѣ Роны. Таково было путешествіе, которое домосѣды-женевцы изображали чуть не какъ дорогу въ адъ.
   Теперь имъ предстояла самая длинная и самая серьезная часть пути, а именно предполагалось подняться вверхъ по долинѣ Роны, и перебравшись черезъ Фурку, достигнуть Готарда. Даже Сосюръ оставилъ нерѣшеннымъ вопросъ, удастся-ли имъ въ это позднее время года пройти черезъ Фурку. Но герцогъ и его министръ, въ сопровожденіи одного только слуги, егеря Германа, безбоязненно шли впередъ, вверхъ по длинной долинѣ. Еще задолго до Фурки они встрѣтили на пути своемъ снѣгъ, и Гете начали мучить зловѣщія предчувствія. 12 ноября, въ 9 часовъ утра, они прибыли въ Обервальдъ, самое высокое изъ населенныхъ мѣстъ этой долины, находящееся всего въ часовомъ разстояніи отъ Фурки. Съ большимъ безпокойствомъ стали они собирать здѣсь послѣднія свѣдѣнія. Фурка была не Брокенъ, и длинный семичасовой путь по совершенно безлюдной мѣстности, съ государемъ цѣлой страны, представлялъ слишкомъ большой рискъ. Къ утѣшенію своему они услышали отъ тамошнихъ жителей, что въ деревнѣ есть люди, которые не разъ совершали зимой этотъ переходъ. Герцогъ и Гете велѣли позвать двухъ такихъ людей, и тѣ, оглядѣвъ внимательно обоихъ господъ, объявили, что готовы ихъ сопровожать. За деревнею вскорѣ показались вдали огромныя ледяныя массы ронскаго глетчера, придававшія еще болѣе дикій и страшный характеръ окружающему пейзажу. У подошвы глетчера начался сильный подъемъ въ гору. Снѣгъ становился все глубже, подвигаться впередъ было все труднѣе. Порой легкія облака закрывали блѣдное солнце и осыпали большими хлопьями снѣга огромную, однообразную, горную пустыню. А позади, безконечной сѣрой пеленой разстилались окутанныя туманомъ низины, изъ которыхъ;вышли путники. Жуткое чувство охватило, повидимому, даже и Гете; онъ; все-таки оставался до нѣкоторой степени сыномъ своего вѣка, говоря, что если кто нибудь во время этого пути дастъ волю своему воображенію, то безъ всякой видимой опасности долженъ будетъ погибнуть отъ одного ужаса и страха. Послѣ трехъ съ половиной часовъ усиленной ходьбы, наши туристы достигли, наконецъ, перевала. Облака, покрывавшія небо, помѣшали имъ полюбоваться чудныхъ видомъ на исполинскія вершины Церматтера.
   Спускъ оказался еще труднѣе, нежели подъемъ. Передній проводникъ проваливался иногда до пояса въ снѣгъ; но такъ какъ и онъ и его товарищъ оказались ловкими и надежными людьми, и погода продолжала благопріятствовать путешествію, то герцогъ и Гете бодро продолжали путь. Еще три съ половиной часа ходьбы -- и они очутились внѣ всякой опасности у святыхъ отцовъ капуциновъ въ Реальпѣ. "Всѣ трудности преодолѣны, узелъ, преграждавшій намъ путь, разрѣзанъ", съ торжествомъ писалъ Гете въ этотъ вечеръ г-жѣ фонъ-Штейнъ. Двѣнадцать лѣтъ спустя, Вильгельмъ фонъ Гумбольдтъ въ октябрѣ повернулъ назадъ, испугавшись снѣговъ Фурки.
   На слѣдующій день они двинулись далѣе по долинѣ Урзера, на этотъ: разъ опять плѣнившей Гете, и дошли по ней до Госпенталя, а затѣмъ стали подыматься наверхъ, направляясь къ Готарду. Ибо какое-же это было-бы путешествіе по Швейцаріи безъ подъема на Готардъ? Небо было совершенно ясное, темно-голубое; вся мѣстность блестѣла въ удивительно яркомъ освѣщеніи, но наверху царилъ такой суровый холодъ, что наши странники едва рѣшались отойти отъ печки. Съ особеннымъ чувствомъ вспоминалъ Гете свой первый пріѣздъ сюда, когда, полный совсѣмъ другихъ заботъ, мыслей, плановъ и надеждъ, и не предчувствуя своей грядущей судьбы, онъ повернулъ назадъ, вмѣсто того, чтобы ѣхать въ Италію. И на этотъ разъ хваленая страна тоже не прельстила его. Вмѣстѣ съ герцогомъ онъ повернулъ къ сѣверу, на Люцернъ, и черезъ нѣсколько дней они прибыли въ Цюрихъ, гдѣ Лафатеръ такъ очаровалъ ихъ, что встрѣчу съ нимъ Гете назвалъ вѣнцомъ и апогеемъ всего путешествія. Четырнадцать дней провели они въ прекрасномъ Ляматскомъ городѣ, усердно посѣщая музеи и основательно знакомясь съ собранными въ нихъ произведеніями искусства, чего, впрочемъ, они не упускали изъ виду и на всемъ остальномъ протяженіи своего пути. Кромѣ того, Гете началъ здѣсь писать маленькую оперу "Іери и Бетеле", которая своимъ швейцарскимъ колоритомъ должна была постоянно напоминать ему свѣжую атмосферу альпійскихъ горъ. Въ Шафгаузенѣ путешественники, наконецъ, покинули Швейцарію и направились въ Штутгартъ, чтобы провести нѣсколько дней при тамошнемъ дворѣ. Среди различныхъ празднествъ, на которыя ихъ приглашалъ герцогъ вюртембергскій, былъ между прочимъ и торжественный экзаменъ въ военной академіи (впослѣдствіи переименованной въ "высшую школу Карла"); на этомъ экзаменѣ воспитанникъ Фридрихъ Шиллеръ получилъ три награды. Затѣмъ они двинулись далѣе по берегу Рейна, посѣтили родственные дворы въ Карлсруэ, Дармштадтѣ, Гамбургѣ и Ганау, и вездѣ страшно мерзли и скучали. Еще одну остановку и притомъ довольно продолжительную они сдѣлали у г-жи Аи и, наконецъ, 13-го января 1780 года, снова очутились въ Веймарѣ. Въ радостномъ и возбужденномъ настроеніи вернулись Гете и Карлъ Августъ домой. Гете былъ въ такомъ восторгъ отъ совершеннаго путешествія, что хотѣлъ, чтобы въ память его былъ воздвигнутъ каменный памятникъ. Этому желанію не суждено было осуществиться, но тѣмъ не менѣе путешествіе это осталось навѣки памятнымъ въ жизни обоихъ друзей.
   

25. Внутренняя борьба.

   Какъ ни сильны были впечатлѣнія, вызванныя живописной природой Швейцаріи въ душѣ такого тонкаго цѣнителя, какъ Гете, какъ ни былъ онъ поглощенъ всякаго рода естествоиспытательскими, экономическими и художественными наблюденіями во время этого путешесткія, но все-таки главное значеніе и наибольшее вліяніе оно имѣло для него въ нравственномъ отношеніи. Первая его часть, благодаря свиданію съ родными, друзьями и возлюбленными юности, обратилась въ грандіозное покаяніе, послѣ котораго онъ почувствовалъ себя свободнымъ отъ всѣхъ отголосковъ довеймарской жизни, мучившихъ и тяготившихъ его. Искреннее доброжелательство, съ которымъ его вездѣ встрѣчали, вызвало въ немъ необычайно ясное, примиренное настроеніе, бремя упало съ его души, и въ ней осталось только чувство самой вѣрной, самой преданной дружбы. Въ Швейцаріи величіе природы дало ему новый подъемъ духа. Среди этихъ мощныхъ громадъ онъ и самъ чувствовалъ себя какъ-то больше. А затѣмъ въ мирной и ангельски-спокойной атмосферѣ Лафатеровскаго кружка всеего нравственное бытіе приняло новое теченіе, что дало ему надежду отстранить много зла.
   Такимъ образомъ эти четыре мѣсяца, проведенные имъ въ созерцать природы и анализѣ самого себя, были для него ничѣмъ инымъ, какъ непрерывнымъ процессомъ внутренняго возвышенія и просвѣтленія. Со времени поѣздки на Гарцъ духъ его уже получилъ сильный идеалистическій полетъ, теперь-же онъ поднялся на такую высоту, пріобрѣлъ такую чистоту и серьезность, что его юношескіе годы, весь періодъ его жизни до 1777 г. представлялся ему мелкимъ, темнымъ, нечистымъ. Авторъ "Гетца" былъ теперь въ его глазахъ неблаговоспитаннымъ сорванцомъ, а отвращеніе къ геніальной распущенности и шалостямъ первыхъ веймарскихъ лѣтъ стало такъ сильно, что онъ даже испытывалъ неудовольствіе при видѣ тѣхъ мѣстъ, которыя бывали свидѣтелями тогдашнихъ потѣхъ.
   Подъ вліяніемъ охватившаго его серьезнаго настроенія и подъ впечатлѣніемъ той доброты, которую онъ видѣлъ у всѣхъ людей по отношенію къ нему, мысль посвятить себя счастью жителей той маленькой страны, въ которой, по волѣ судебъ, онъ получилъ такое обширное вліяніе, казалась ему болѣе чѣмъ когда-нибудь высокой и святой задачей. А такъ какъ ему было 30 лѣтъ и онъ уже казался самому себѣ довольно старымъ и не зналъ, долго-ли еще продлится его жизнь, то ему хотѣлось съ удвоенной силой пользоваться каждымъ днемъ.
   "Трудъ, который возложенъ на меня и который съ каждымъ днемъ становится для меня и легче, и труднѣе, требуетъ моего постояннаго присутствія на яву и во снѣ. Эти обязанности дѣлаются для меня съ каждымъ днемъ все дороже, и именно въ этой области, а не въ какой-либо другой, болѣе великой, желалъ-бы я стать наравнѣ съ самыми великими людьми. Желаніе возвести какъ можно выше пирамиду моего бытія, основаніе которой мнѣ дано и уже прочно заложено, перевѣшиваютъ все другое и почти ни на минуту не даютъ мнѣ забыться. Я не могу медлить, мнѣ уже много лѣтъ; можетъ быть, судьба сломитъ меня на полпути, и тогда вавилонская башня останется тупой, неоконченной. Пусть-же по крайней мѣрѣ скажутъ, что она была смѣло задумана, а если Богъ продлитъ мнѣ вѣку, то съ Его помощью я возведу ее до верху". (Лафатеру, сентябрь 1780).
   Такая строгая преданность службѣ со стороны поэта и артистической натуры требовали геройской рѣшимости; но онъ твердо держался предначертаннаго пути и не поддавался ни соблазну поэзіи, ни различнымъ искушеніямъ, являвшимся какъ извнѣ, со стороны другихъ людей, такъ и въ видѣ внутреннихъ побужденій собственной души. Всѣ эти голоса онъ считалъ злыми духами, которые старались помѣшать ему въ достиженіи его благихъ цѣлей Онъ почти насильственно, подавлялъ въ себѣ свои поэтическія стремленія. "Насколько возможно, я отвожу воды отъ этихъ фонтановъ и каскадовъ и направляю ихъ къ мельницамъ и полямъ, требующимъ поливки; но неожиданно для меня самого какой-то злой геній вдругъ поворачиваетъ кранъ, и опять все бурлитъ и летитъ брызгами кверху". (Г-жѣ фонъ-Штейнъ, 14-го сентября 1780 г.). "Какой-то злой геній, пользуясь тѣмъ, что я далеко отъ васъ, рисуетъ мнѣ тягостную сторону моего положенія и совѣтуетъ спасаться бѣгствомъ". (Той-же, 4-го іюля 1781). Меркъ, съ которымъ онъ видѣлся послѣдній разъ въ Мюльгаузенѣ, въ октябрѣ 1780 г., старался всѣми силами отвлечь его отъ каторжной службы; Гете называетъ его за это дракономъ. Но Меркъ былъ глубоко убѣжденъ, что грандіозные политическіе планы Гете должны неминуемо разбиться при столкновеніи съ тупоуміемъ свѣта, и что затѣмъ на его долю останется только мелочная работа, не стоющая той колоссальной жертвы, на которую онъ обрекалъ свою личность и свое поэтическое призваніе; а потому онъ не успокоился на этомъ и, вернувшись домой, сталъ дѣйствовать черезъ мать, чтобы заставить его бросить злополучную служебную дѣятельность. "Во всякомъ случаѣ, -- сказалъ онъ ей,-- вамъ слѣдовало-бы постараться перевезти его опять сюда; тамошній отвратительный климатъ несомнѣнно вреденъ ему. Главную свою задачу онъ выполнилъ. Герцогъ теперь таковъ, какимъ долженъ быть, а остальную черную работу можетъ дѣлать и всякій другой; для этого онъ слишкомъ хорошъ".
   Передавая эти слова сыну, мать прибавляетъ: "Ты самъ долженъ лучше всего знать, что для тебя полезно. Мое положеніе теперь таково, что я глава и хозяинъ въ домѣ, и стало-быть могла-бы безпрепятственно устроить тебѣ здѣсь спокойное и пріятное житье, а потому ты легко можешь представить себѣ, какъ-бы я была огорчена, если-бы ты надорвалъ свое здоровье и свои силы на этой службѣ". Но и увѣщанія матери были не въ силахъ поколебать Гете. Онъ отвѣтилъ ей письмомъ, въ которомъ превосходно разобралъ свое прежнее и теперешнее существованіе, и подведя итогъ тому и другому, пришелъ къ заключенію., что для него самого необходимо и въ высшей степени полезно остаться на своемъ посту. "Прошу васъ, не безпокойтесь обо мнѣ и не впадайте ни въ какія заблужденія на мой счетъ. Мое здоровье гораздо лучше, чѣмъ я когда-либо могъ предполагать и надѣяться, и такъ какъ его хватаетъ на выполненіе всего, или по крайней мѣрѣ большей части того, что возложено на меня, то я имѣю полное основаніе быть довольнымъ имъ. Что-же касается собственно моего положенія, то, несмотря на большія тягости, связанныя съ нимъ, оно представляетъ для меня также и очень много хорошаго, и лучшимъ доказательствомъ этого служитъ то, что я не могу вообразить себѣ никакихъ другихъ условій, на которыя я согласился-бы промѣнять его въ настоящее время. Мнѣ кажется, было-бы глупо въ припадкѣ ипохондрическаго недовольства отъ добра искать добра. Меркъ и многіе другіе судятъ о моемъ положеніи совершенно невѣрно. Они видятъ только то, что я приношу въ жертву, и не видятъ того, что я выигрываю; они не могутъ понять, что, отдавая такъ много, я въ то-же время съ каждымъ днемъ обогащаюсь. Вы помните послѣдніе мѣсяцы, которые я провелъ у васъ передъ тѣмъ, какъ переѣхать сюда. Если-бы мнѣ пришлось постоянно жить въ такихъ условіяхъ, я навѣрно не выдержалъ-бы этого. Несоотвѣтствіе между узкой и медленно движущейся жизнью мѣщанскаго круга и широтой и быстротой моей натуры свело бы меня съ ума. Обладая живымъ воображеніемъ и нося въ себѣ смутное предвѣдѣніе человѣческихъ дѣлъ и отношеній, я все-таки не узналъ бы свѣта и былъ-бы обреченъ на вѣчное малолѣтство. А при этомъ большею частью развиваются самомнѣніе и прочіе связанные съ нимъ недостатки, которые дѣлаютъ человѣка невыносимымъ и для самого себя и для другихъ. Мое счастье, что я попалъ въ такія условія и занялъ такое мѣсто, до котораго во всѣхъ отношеніяхъ еще не доросъ, гдѣ по незнанію и опрометчивости я дѣлалъ много ошибокъ, благодаря чему имѣлъ случай ближе узнавать и себя и другихъ, и гдѣ, предоставленный самому себѣ и своей судьбѣ, я прошелъ черезъ многія испытанія, которыя, можетъ быть, массѣ людей вовсе не нужны, но мнѣ лично были совершенно необходимы для моего полнаго развитія. Да и теперь еще ври моемъ характерѣ я не могу желать ничего лучшаго; мое теперешнее положеніе представляетъ для меня нѣчто безконечное: ибо, если-бы даже съ каждымъ днемъ во мнѣ развивались новыя способности, мои понятія прояснились-бы, силы возрастали-бы, познанія расширялись-бы, мой выборъ и мои мнѣнія подтверждались-бы на практикѣ и моя энергія становилась-бы все живѣе, то и тогда я все-таки находилъ-бы возможность каждый день то въ крупныхъ вещахъ, то въ мелочахъ примѣнять на дѣлѣ всѣ эти качества. Вы видите, какъ я далекъ отъ того ипохондрическаго недовольства, которое является для многихъ людей причиной внутренняго разлада съ условіями ихъ жизни, и понимаете, что только крайне важныя соображенія, или совершенно особенныя, неожиданныя стеченія обстоятельствъ могли-бы заставить меня покинуть мой постъ; да и относительно меня самого было-бы непростительно, если-бы въ то время, когда посаженныя деревья начинаютъ рости и когда уже можно надѣяться при жатвѣ отдѣлить сорныя травы отъ пшеницы, я-бы вдругъ ушелъ изъ-за какой-нибудь непріятности и самъ лишилъ-бы себя тѣни, плодовъ и жатвы". (11-го августа, 1781).
   Нетрудно замѣтить, что Гете обходитъ молчаніемъ главный пунктъ возраженій Мерка, заключающійся въ несоразмѣрности между его умомъ и дарованіями и его служебной дѣятельностью. Противъ того капитальнаго довода, что воспитаніе герцога окончено, онъ выставляетъ не менѣе вѣскій аргументъ, а именно -- свое собственное воспитаніе.
   Такимъ образомъ, онъ остается на своемъ поприщѣ и даже еще болѣе углубляется въ него; четыре дня спустя, въ радости по поводу успѣха, достигнутаго въ военной коммисіи, онъ высказываетъ желаніе стать во главѣ болѣе обширной отрасли управленія. Это желаніе, какъ мы уже знаемъ, вскорѣ осуществилось; лѣтомъ слѣдующаго года онъ былъ назначенъ предсѣдателемъ камеры. Чтобы терять поменьше времени на переѣзды и имѣть возможность еще болѣе углубиться въ свои служебныя обязанности, онъ покинулъ 1-го мая того-же года свой любимый домикъ въ саду и переѣхалъ въ городъ, въ домъ около Фрауэнилана, въ которомъ съ этого времени (съ короткими перерывами) и жилъ до самой смерти. Для него это была тяжелая жертва, хотя онъ и старался съ улыбкой увѣрить себя въ противномъ. За этой жертвой послѣдовали другія, еще болѣе тяжелыя. Служба начала изнурять его, и при этомъ его уже не поддерживалъ болѣе огонь идеальныхъ стремленій, ибо онъ понемногу потерялъ иллюзію, будто эти небесныя жемчужины могутъ сіять въ коронахъ земныхъ владыкъ. Но несмотря на это, онъ по прежнему отстранялъ отъ себя всякую мысль сбросить съ себя бремя службы, или хотя-бы облегчить его. Если подобныя мысли и не представлялись ему болѣе, какъ искушенія злаго духа, то во всякомъ случаѣ онъ видѣлъ въ нихъ проявленіе слабости, недостойной мужчины. Судьба возложила на него извѣстный долгъ, этотъ долгъ долженъ быть исполненъ, и въ исполненіи его онъ долженъ найти свое счастье. Таковы были аксіомы, на которыхъ онъ основывалъ свой образъ дѣйствій. "Я не смотрю ни направо, ни налѣво, а мой старый девизъ: Hic est aut nusquаm quod quaerimus (то, что мы ищемъ, здѣсь, или нигдѣ) {Въ "Ученическихъ годахъ Вильгельма Мейстера" (VII, 1) обращенный въ: "Америка здѣсь, или нигдѣ".} красуется въ видѣ надписи на дверяхъ все новыхъ экспедицій". Эти слова были имъ написаны 27 іюля 1782 г. Кнебелю. Два дня спустя онъ пишетъ Лафатеру: "О себѣ мнѣ нечего сказать тебѣ кромѣ того, что я посвящаю себя всецѣло моей службѣ и ничего въ ней не ищу, какъ будто-бы она сама по себѣ составляла цѣль всѣхъ моихъ мыслей". Какъ покорно звучатъ эти слова въ сравненіи съ тѣми разговорами, которые онъ велъ два года тому назадъ съ тѣмъ-же Лафатеромъ!
   Въ своей новой должности, какъ предсѣдатель камеры, Гете былъ такъ заваленъ работой, что почти совсѣмъ пересталъ бывать въ свѣтѣ и поддерживалъ отношенія только съ г-жей фонъ Штейнъ. Къ внутреннему одиночеству, которое можно было замѣтить еще съ 1778 г., теперь присоединилось и внѣшнее. Послѣднее было ему скорѣе пріятно, и онъ старался не нарушать его даже и внѣ Веймара; примѣромъ можетъ служить его пребываніе въ Эйзенахѣ, куда онъ пріѣхалъ на ландтагъ, и гдѣ весьма немногочисленныя дѣла чередовались со множествомъ развлеченіи. Вмѣстѣ съ одиночествомъ въ немъ стала развиваться совершенно противная его натурѣ молчаливость. На это всѣ жаловались, даже самъ герцогъ и маленькій Фрицъ фонъ Штейнъ, котораго въ 1783 г. онъ взялъ къ себѣ въ домъ. Слухи о его тихомъ, уединенномъ образѣ жизни дошли и до Франкфурта и опять встревожили его мать. 7-го декабря 1783 г., въ годовщину опаснаго кризиса 1768 г. онъ пишетъ ей письмо, въ которомъ старается успокоить ее и напоминаетъ ей, какъ-бы она была рада въ то время, если-бы ей предсказали, что онъ будетъ когда нибудь въ такомъ состояніи, какъ теперь. "Очень естественно, что, занимаясь серьезными дѣлами, самъ дѣлаешься серьезенъ, въ особенности, когда отъ природы вдумчивъ и когда добиваешься въ мірѣ добра и правды". Далѣе онъ опять настаиваетъ на томъ, что чувствуетъ себя во всѣхъ отношеніяхъ прекрасно, но затѣмъ прибавляетъ: "И вы со своей стороны должны быть довольны моей жизнью, и не только теперь, но и въ томъ случаѣ, если-бы мнѣ было суждено покинуть міръ раньше васъ. Вамъ не придется стыдиться меня, я оставлю хорошихъ друзей и доброе имя, и такимъ образомъ лучшимъ утѣшеніемъ для васъ можетъ служить то, что я умру не совсѣмъ". Эта странная меланхолическая фраза въ устахъ 34-хъ-лѣтняго человѣка опровергала его предыдущія заявленія краснорѣчивѣе всякихъ выводовъ, какіе могла-бы сдѣлать изъ его словъ сама мать.
   Лѣтомъ 1784 г. истекалъ тотъ срокъ, на который Гете принялъ на себя предсѣдательство камеры. Онъ достигъ того, чего добивался, какъ своей ближайшей задачи, а именно порядка и экономіи. Что-же касается великихъ конечныхъ цѣлей, то онѣ все болѣе и болѣе уходили въ область мечты, и у него невольно должна была иногда мелькать мысль, не пора-ли теперь сбросить съ себя бремя государственныхъ заботъ и посвятить свои силы и послѣдующіе годы другимъ высокимъ задачамъ своей жизни.
   При этомъ онъ могъ имѣть въ виду даже не свое поэтическое призваніе, а свою чисто научную дѣятельность, ибо въ этотъ промежутокъ времени она настолько расширилась и привела его къ такимъ плодотворнымъ идеямъ, что онъ не могъ не чувствовать живѣйшей потребности разработать эту область человѣческаго духа въ болѣе широкихъ размѣрахъ.
   Сама служба натолкнула его на этотъ путь и заставила его снова приняться за свои излюбленныя занятія естествовѣдѣніемъ со всею серьезностью научнаго изслѣдованія. Постройка дорогъ и горное дѣло привели его къ изученію минералогіи и геологіи, лѣсное и полевое хозяйство -- къ изученію ботаники, а лекціи о сложеніи человѣка, читавшіяся въ веймарской рисовальной школѣ, побудили его болѣе тщательно ознакомиться съ анатоміей. Прежде всего онъ сильно подвинулся впередъ въ своихъ минералогическихъ и геологическихъ познаніяхъ, въ особенности послѣ поѣздки въ Швейцарію, гдѣ въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль изо дня въ день имѣлъ передъ глазами такой богатый матерьялъ для наблюденій. Въ октябрѣ 1780 г. онъ писалъ Мерку: "Этихъ минералогическимъ наукамъ я отдался со всею страстью, тѣмъ болѣе, что и служба моя требовала отъ меня этихъ знаній". Онъ началъ составлять обширныя коллекціи, подалъ мысль о составленіи геологической карты Тюрингіи, Гарца и Роны и при этомъ не ограничился одной иниціативой, но и самъ прилежно работалъ, изучалъ древнѣйшую литературу по геологіи и старался уяснить себѣ устройство и образованіе земной коры вообще, и въ частности -- ея особенности въ Тюрнигервальдѣ и сосѣднихъ съ нимъ областяхъ. Это изученіе привело его къ новымъ, опередившимъ свое время, точкамъ зрѣнія. Онъ изложилъ ихъ въ орографическомъ очеркѣ, причемъ -- насколько можно судить -- стремился доказать, что исторія образовательнаго процесса представляетъ непрерывное, закономѣрное развитіе, котораго не нарушали никакіе промежуточные перевороты, и что горы явились результатомъ медленнаго и постояннаго дѣйствія, въ продолженіе огромныхъ періодовъ времени, тѣхъ-же силъ, которыя, продолжаютъ дѣйствовать и по нынѣшній день: тѣ геологическіе пласты, въ которыхъ не находится никакихъ органическихъ окаменѣлостей, предшествовали всѣмъ остальныхъ, и возрастъ прочихъ пластовъ, заключающихъ въ себѣ окаменѣлости, долженъ быть опредѣляемъ на основаніи естественной градаціи организмовъ. Къ сожалѣнію, отъ этого геологическаго очерка до насъ дошли только двѣ небольшія предварительныя работы,-- два отрывка о гранитѣ.
   Болѣе значенія имѣли его изслѣдованія въ сферѣ органической. И здѣсь, такъ-же, какъ и въ неорганическомъ мірѣ, имъ руководила идея постепеннаго превращенія и развитія. Онъ нигдѣ не могъ допустить въ природѣ скачка. Какъ въ общемъ ряду организмовъ, такъ и въ каждомъ отдѣльномъ организмѣ, онъ искалъ основныхъ формъ, изъ которыхъ путемъ превращенія создалось все видимое разнообразіе видовъ и явленій. Его мысль прежде всего подтвердилась на человѣкѣ. Съ осени 1781 г. онъ усердно занимался анатоміей подъ руководствомъ Лодера въ Іенѣ; при этомъ его очень смущало ученіе, утверждавшее, что въ человѣческомъ черепѣ не хватаетъ маленькой косточки, находящейся у животныхъ между обѣими половинами верхней части черепа, что въ этомъ и заключается собственно различіе между скелетами человѣка и обезьяны. Это ученіе настолько противорѣчило его воззрѣніями на природу, что онъ обратилъ на него все свое вниманіе и, наконецъ, послѣ безчисленныхъ изслѣдованій и сравненій человѣческихъ и животныхъ череповъ, въ февралѣ 1784 г. убѣдился съ полной достовѣрностью, что это ученіе было основано на заблужденіи, ибо промежуточная кость существуетъ и у человѣка, но только у него ее очень трудно различить, потому что она срослась съ сосѣдними верхнечерепными костями. Сознавая всю важность своего открытія, онъ испытывалъ "такую радость, что у него внутри все переворачивалось". Не менѣе радовался онъ также и въ 1786 г., когда, послѣ длиннаго ряда наблюденій, напалъ, наконецъ, на идею о метаморфозѣ растеній, т. е. открылъ, что всѣ органы растенія суть ничто иное, какъ превращенные листья. "Если-бы только кто-нибудь могъ понять эту минуту, почувствовать эту радость! но это невозможно. И это не сонъ, не фантазія; здѣсь видишь воочію ту главную основную форму, съ которой природа какъ будто постоянно играетъ, и играя, создаетъ все разнообразіе жизни. Если-бы короткой человѣческой жизни могло хватить на такое дѣло, я-бы взялся распространить эту идею на всѣ области природы, на все ея царство".
   Такія-же чистыя и сильныя радости доставляло ему поэтическое творчество въ тѣ рѣдкіе часы, когда онъ достигалъ желаемаго успѣха.
   Такія минуты художественнаго и научнаго счастья открывали ему глаза на его истинное, прирожденное призваніе. "Сегодня утромъ я окончилъ главу въ "Вильгельмѣ". Хорошій часокъ я провелъ за этой работой. Въ сущности я рожденъ писателемъ. Насколько я былъ-бы счастливѣе, если-бы, чуждый борьбѣ политическихъ элементовъ, могъ всецѣло отдаться наукамъ и искусствамъ, для которыхъ я рожденъ". "Съ трудомъ оторвался я отъ Аристотеля, чтобы заняться вопросами земельной аренды и выгона скота". "Я созданъ вполнѣ для жизни частнаго человѣка и не понимаю, какъ могла судьба впутать меня въ управленіе государствомъ и сблизить съ княжеской семьей". Эти признанія относятся къ 1782 г. Но онъ все еще боролся противъ этого внутренняго голоса, раздававшагося такъ внятно въ его душѣ.
   Только послѣ того, какъ и въ новой своей должности предсѣдателя камеры онъ въ достаточной мѣрѣ исполнилъ свой служебный долгъ, его совѣсть успокоилась, и онъ началъ думать немного о самомъ себѣ. "Я не могу и не хочу больше зарывать въ землю свой талантъ". Вмѣстѣ съ этой мыслью въ немъ должно было воскреснуть вновь желаніе, которое уже разъ чуть было не соблазнило его, а именно желаніе уѣхать на нѣкоторое болѣе или менѣе долгое время изъ Веймара, чтобы вдали отъ всякихъ дѣлъ стать снова самимъ собой, и при этомъ на половину или даже совсѣмъ освободиться отъ своихъ служебныхъ обязанностей. Но его все еще удерживаютъ крѣпкія цѣпи:
   
   "Конечно, я ушелъ бы далеко,
   На край земли, конечно, я ушелъ бы,
   Не будь всесильныхъ звѣздъ, мою судьбу
   Съ твоей судьбой связавшихъ неразрывно.
   Въ тебѣ себя впервые я узналъ,
   Мои дѣла, и творчество, и мысли,
   Желанія, надежды -- все меня
   Къ тебѣ одной влечетъ, и жизнь моя
   Вся держится твоею только жизнью".
   
   Эти стихи, обращенные къ г-жѣ фонъ Штейнъ, были написаны въ августѣ 1784 года. Но не одна только любовь къ ней удерживала его, какъ можно заключить изъ этихъ строкъ; сюда присоединилась еще любовь къ герцогу и ко всей странѣ. Герцогъ увлеченный союзной политикой князей, находившейся уже подъ вліяніемъ Пруссіи, втянулся въ нее болѣе, чѣмъ-бы слѣдовало по мнѣнію Гете. Какъ разъ въ это время осенью 1734 года онъ предпринялъ путешествіе, длившееся нѣсколько мѣсяцевъ, и объѣздилъ всѣ прирейнскіе княжескіе дворы съ цѣлью подвинуть это дѣло. Нельзя было поручиться, чтобы Карлъ-Августъ, предоставленный самому себѣ, при своей горячности и своихъ военныхъ наклонностяхъ, не вовлекъ страну въ серьезныя финансовыя и политическія затрудненія. Поэтому до тѣхъ поръ, пока не выяснился исходъ этихъ переговоровъ, Гете не могъ двинуться съ мѣста. Дѣло между тѣмъ затягивалось. Прошелъ 1784 годъ, миновалъ и 1785-й, а все еще ничего не было рѣшено окончательно. При такихъ обстоятельствахъ служебная дѣятельность становилась для него все тяжелѣе. "Дано на колесѣ Иксіона", пишетъ онъ 2 февраля 1785. "Я пришиваю заплатки къ нищенскому рубищу, которое еле держится на моихъ плечахъ", восклицаетъ онъ 5 мая того-же года. Къ счастью любовь къ фонъ Штейнъ еще поддерживала его и не давала ему упасть духомъ. Если ему удавалось вечеромъ поработать, или поболтать съ ней нѣсколько часовъ, на душѣ у него снова становилось легко. Но въ августѣ 1785 года онъ былъ лишенъ и этого спасительнаго средства, такъ какъ вслѣдствіе прекращенія ежедневныхъ обѣдовъ при дворѣ г-нъ фонъ Штейнъ началъ проводить вечера дома.
   Куда-бы Гете ни обращалъ теперь взоры -- все какъ нарочно складывалось такъ, чтобы погружать его въ глубокое уныніе. Его поэтическія работы представляли собой однѣ руины: Фаустъ, Эгмонтъ, Эльпеноръ, Тассо, Вильгельмъ Мейстеръ, Тайны, недоконченные, въ видѣ отрывковъ лежали вокругъ него, не говоря уже о болѣе старыхъ, или о самыхъ новѣйшихъ замыслахъ, какъ-то: Прометей, Цезарь, Вѣчный Жидъ, Соколъ и Романъ о Вселенной. Даже "Ифигенія", единственное крупное произведеніе, которое онъ довелъ до конца въ промежутокъ между 1776 и 1786 годами, казалось ему настолько неудовлетворительнымъ, что онъ рѣшилъ разорвать готовую рукопись. И мало того, что его поэтическія творенія представляли такое неутѣшительное зрѣлище, но онъ не могъ даже быть увѣренъ, что не утратилъ безвозвратно своего творческаго вдохновенія, благодаря этому долгому литературному бездѣйствію.
   Его научныя работы, если не считать небольшой статьи о промежуточной кости, оставались въ зачаточномъ состояніи. Въ головѣ его бродили многозначительныя мысли, касавшіяся всѣхъ областей природы, но откуда было взять достаточно свободнаго времени, чтобы нутежъ наблюденій обратить ихъ въ научные факты и затѣмъ развить письменно?
   Его отношенія къ г-жѣ фонъ Штейнъ, въ которыхъ прежде онъ находилъ столько утѣшенія, теперь доставляли ему тоже не мало мученій. Съ тѣхъ поръ какъ г-нъ фонъ Штейнъ вернулся въ свою семью, онъ понялъ, какое неестественное положеніе лежало въ основѣ этихъ отношеній. Съ какой стороны онъ ни смотрѣлъ на дѣло, какъ ни поворачивалъ его, но мысль, что любимая женщина не принадлежитъ ему, грызла и терзала его.
   Подъ бременемъ государственныхъ дѣлъ здоровье его сильно пошатнулось. До насъ дошелъ его портретъ, написанный въ 1785 г., когда онъ въ первый разъ поѣхалъ на воды полѣчиться; мы видимъ на нихъ морщинистое, осунувшееся отъ переутомленія лицо. Виландъ еще раньше жаловался Нерку на то, что Гете видимо и душой и тѣломъ страдаетъ подъ гнетомъ всего того труда, который онъ взвалилъ на свои плечи е ради нашего блага". А въ 1787 г. Шиллеръ узналъ, что разстроенное здоровье Гете сдѣлало его путешествіе въ Италію необходимымъ. Даже самый климатъ, никогда особенно не благопріятствовавшій ему, сдѣлался для него теперь невыносимымъ. "Подъ этимъ свинцовымъ небомъ" говоритъ онъ со крежетомъ зубовъ.
   И послѣдній выводъ практической мудрости, къ которому онъ пришелъ въ своей служебной дѣятельности, былъ такой: "Кто берется за управленіе страной, не будучи государемъ, тотъ долженъ быть или филистеромъ, или мошенникомъ, или дуракомъ".
   Это неудовлетворительное, грустное, мучительное положеніе вызвало въ немъ вторичный Вертеровскій кризисъ, еще болѣе тяжелый, чѣмъ первый. "Я нахожу, что авторъ (Вертера) очень дурно сдѣлалъ, что не застрѣлился послѣ того, какъ написалъ эту вещь", замѣчаетъ онъ съ горечью въ іюнѣ 1786 г., а въ маѣ слѣдующаго года послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ, проведенныхъ уже внѣ Веймара, говоритъ: "Если-бы пришлось выбирать, то я скорѣе пожелалъ-бы себѣ смерти, чѣмъ такой жизни, какую я велъ въ послѣдніе годы".
   Мысль: надо спасаться бѣгствомъ -- обратилась въ твердое рѣшеніе. Никакихъ разсужденій о томъ, какъ ѣхать, куда, на сколько времени -- внезапное исчезновеніе казалось единственнымъ вѣрнымъ исходомъ. Относительно того, куда направить свои стопы, у него не могло быть ни малѣйшаго колебанія. По мѣрѣ того, какъ его положеніе въ Веймарѣ становилось тяжелѣе, въ немъ развивалось съ непомѣрной силой страстное влеченіе къ Италіи. "Нѣсколько лѣтъ уже я не могъ видѣть латинскаго писателя, не могъ дотронуться до чего либо, сколько нибудь напоминавшаго Италію, чтобы не испытывать ужаснѣйшихъ страданій". "Италія была цѣлью моихъ самыхъ завѣтныхъ желаній, наполнявшихъ мукой все мое существо". Съ захватывающей силой вылилось это чувство изъ устъ Миньоны. къ тому же слишкомъ медлить и нельзя было. Продержится-ли въ Европѣ миръ еще нѣсколько лѣтъ, было еще большимъ вопросомъ. Распространившаяся осенью 1785 года парижская исторія объ ожерельѣ королевы произвела на него удручающее впечатлѣніе. Она раскрыла передъ его глазами всю безнравственность городскаго, придворнаго и государственнаго быта Франціи, и въ этой безднѣ порока онъ сразу увидѣлъ страшныя послѣдствія будущаго. Эти ужасные призраки неотступно преслѣдовали его и настолько поглощали всѣ его мысли, что въ продолженіе нѣсколькихъ дней онъ казался своимъ друзьямъ, не знавшимъ, что происходило въ немъ, точно помѣшаннымъ.
   При такихъ обстоятельствахъ для него было истиннымъ счастьемъ, что лѣтомъ 1786 г. ему открылась наконецъ возможность уѣхать. Герцогъ вступилъ въ союзъ князей, обставивъ свое участіе въ немъ необходимыми оговорками. Такимъ образомъ, весь дальнѣйшій ходъ внѣшней политики былъ заранѣе опредѣленъ. къ тому-же внутреннее напряженное состояніе всей германской имперіи сгладилось, благодаря уступкамъ австрійской политики. Что же касалось внутренняго управленія, то Гете настолько хорошо устроилъ всѣ дѣла, что до поры до времени могъ спокойно передать ихъ въ другія руки. "Я могъ-бы умереть, и это ничуть не измѣнило-бы хода дѣлъ".
   Въ виду всего этого, онъ могъ съ спокойной совѣстью предпринять свое пилигримство. Прежде всего, онъ отправился въ Карлсбадъ, гдѣ засталъ герцога, Гердера и г-жу фонъ Штейнъ, и весело и оживленно провелъ время въ ихъ обществѣ. Первая уѣхала г-жа фонъ Штейнъ; онъ проводилъ ее до Шнеберга въ желѣзныхъ горахъ (Эрцгебирге) и затѣмъ снова вернулся въ Карлсбадъ. 27-го августа покинулъ этотъ курортъ Карлъ-Августъ; 28-го въ кругу друзей весело отпраздновали день рожденія Гете. Среди этой свѣтской жизни онъ однако не сидѣлъ безъ дѣла и работалъ надъ новымъ изданіемъ своихъ сочиненій. 2-го сентября онъ написалъ герцогу, Гердеру и г-жѣ фонъ Штейнъ, извѣщая ихъ о своемъ предстоящемъ отъѣздѣ, но при этомъ не говорилъ ни слова ни о цѣли, ни о продолжительности своего путешествія. Послѣднія слова, написанныя ихъ ночью въ 11 часовъ любимой женщинѣ, были: "Наконецъ-то, наконецъ-то я готовъ, и въ сущности все-таки не готовъ, ибо у меня нашлось-бы здѣсь дѣла еще дней на восемь, но я уѣзжаю и еще разъ говорю тебѣ: прощай! Всего хорошаго, хилая, сердечная моя! Я твой!" Въ три часа утра онъ покинулъ "тайкомъ" Карлсбадъ и покатилъ въ дилижансѣ на югъ. Между тѣмъ изъ Веймара вслѣдъ удалявшемуся неслись самыя задушевныя чувства. Такія чистыя намѣренія, такая самоотверженная дѣятельность не могли не оставить послѣ себя глубокихъ слѣдовъ, даже если успѣхъ не всегда соотвѣтствовалъ планамъ и трудамъ. Во время своего пребыванія въ Веймарѣ лѣтомъ слѣдующаго года Шиллеръ слышалъ, что "очень многіе произносили имя Гете почти съ благоговѣніемъ".
   

26. Въ Италіи.

   Невыразимо сладкое чувство охватило Гете, когда, сбросивъ съ себя всѣ оковы, онъ очутился на пути къ странѣ обѣтованной. Такъ свободно и легко онъ уже давно не чувствовалъ себя, и въ такомъ радостномъ настроеніи духа мы не видѣли его уже со времени его поѣздки по Рейну въ 1774 г. Онъ спѣшилъ какъ можно скорѣе выѣхать изъ предѣловъ отечества, какъ-будто боялся, что его могутъ еще задержать по дорогѣ и заставить насильно вернуться въ Веймаръ. Чтобы быть совершенно спокойнымъ, онъ никому (за исключеніемъ своего секретаря Зейделя) не сообщалъ своего маршрута, а для большей еще безопасности перемѣнилъ даже имя и совершилъ переѣздъ черезъ Альпы подъ именемъ Іоганна-Филиппа Меллера. До Регенсбурга онъ ѣхалъ безостановочно въ продолженіе тридцати одного часа. Тамъ онъ остановился на одинъ день. Затѣмъ, направился на Мюнхенъ и снова провелъ полъ-дня и цѣлую ночь въ дорогѣ; въ Мюнхенѣ онъ опять-таки остановился только мимоходомъ и поспѣшилъ далѣе, въ Инсбрукъ.
   Когда онъ увидѣлъ первыя снѣжныя вершины, то благоговѣйно снялъ шляпу и привѣтствовалъ ихъ. Къ первоначальному желанію уѣхать какъ можно дальше отъ Веймара присоединилось теперь страстное нетерпѣніе поскорѣе увидѣть Италію. Его часто манило свернуть въ сторону, ему хотѣлось заѣхать въ Зальцбургъ, въ Циллерскую долину, посмотрѣть рудники въ Шварцѣ и соляныя копи въ Галлѣ -- но онъ не поддавался никакому искушенію и продолжалъ подвигаться впередъ по кратчайшей дорогѣ. "Чего-бы только я не бросилъ, чтобы осуществить эту единственную мысль, жившую такъ давно въ моей душѣ, почти состарѣвшуюся въ ней"! Мѣстоположеніе Инсбрука понравилось ему чрезвычайно. "Мнѣ хотѣлось сегодня остаться тамъ", писалъ онъ 8-го сентября, "но что-то внутри меня не давало мнѣ покою". И такъ послѣ трехчасоваго отдыха онъ сталъ подыматься въ гору, направляясь къ Бреннеру. Здѣсь онъ провелъ ночь и весь слѣдующій день. "Отсюда сверху, сидя въ красивомъ, чистомъ, удобномъ домѣ, я еще разъ обращаю свои взоры назадъ, къ тебѣ", такъ помѣтилъ онъ въ дневникѣ, предназначавшемся для г-жи фонъ Штейнъ. "Отсюда текутъ воды въ Германію и въ Италію; завтра и я надѣюсь послѣдовать за этими послѣдними. Какъ странно, что я уже дважды стоялъ на такомъ пунктѣ, и все-таки не спустился на ту сторону. И на этотъ разъ я только тогда повѣрю этому, когда буду внизу".
   Поздно вечеромъ онъ послѣдовалъ далѣе. Его коляска быстро катилась подъ гору. Хотя ему было очень жаль проѣзжать эти замѣчательныя мѣста съ такой "ужасающей скоростью" и ночью, какъ какая-нибудь ночная птица, но въ то-же время онъ радовался, что его точно вѣтромъ гнало впередъ, къ цѣли его желаній. На другое утро въ 9 часовъ онъ прибылъ въ Баценъ; здѣсь какъ разъ была ярмарка и онъ охотно задержался-бы нѣкоторое время въ этомъ городѣ, но "непреодолимое стремленіе впередъ и внутреннее безпокойство, которыя онъ чувствовалъ въ душѣ", не позволяли ему останавливаться, и онъ опять провелъ цѣлый день въ пути вплоть до Тріента.
   Въ Тріентѣ онъ въ первый разъ увидѣлъ итальянскую природу: роскошную растительность, теплый воздухъ, оживленную, пеструю картину народной жизни. Какъ хорошо и отрадно стало у него на душѣ! "Всѣ растенія сидятъ такъ близко другъ къ другу, что кажется, будто они непремѣнно должны заглушить одно другое. Шпалеры винограда, кукуруза, верескъ, шелковичныя деревья, плодовыя деревья, орѣшникъ и айва... Все, что движется и снуетъ взадъ и впередъ на этомъ фонѣ, вызываетъ въ памяти самыя прелестныя картины: женщины съ высокозакрученными волосами, мущины въ легкихъ курткахъ и съ открытой.шеей, великолѣпные волы, которыхъ они гонятъ съ базара домой, навьюченные ослики... А какая прелесть, когда начинаетъ вечерѣть, и въ тепломъ воздухѣ надъ вершинами горъ появляются кое-гдѣ маленькія облачки, которыя не плывутъ, а скорѣе стоятъ въ небѣ, и сейчасъ послѣ захода солнца начинаетъ раздаваться громкое стрекотанье стрекозъ!-- Мнѣ кажется, будто я здѣсь родился и воспитался, и возвращаюсь теперь изъ Гренландіи, съ ловли китовъ. Мнѣ все любо, даже пыль отчизны, которая иногда густымъ облакомъ подымается на улицахъ, и которой я уже такъ давно не видалъ"... "Если-бы все это прочелъ кто-нибудь живущій на югѣ", пишетъ онъ далѣе, "онъ нашелъ-бы, что я очень ребячливъ. Ахъ, все, что я здѣсь пишу, я уже зналъ давно, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ мы съ тобой мучимся подъ непривѣтливымъ небомъ, и теперь я охотно отдаюсь этому радостному ощущенію, которое является для меня исключеніемъ, тогда какъ мы должны были-бы наслаждаться имъ постоянно, какъ вѣчнымъ благодѣяніемъ природы". Его радуетъ также и то, что при немъ нѣтъ ни слуги, ни проводника. "Привычка, чтобы намъ постоянно служили, дѣлаетъ насъ преждевременно старыми и неспособными... Всякій нищій дастъ мнѣ нужныя указанія, и я разговариваю съ попадающимися мнѣ навстрѣчу людьми, какъ будто-бы мы уже давно знали другъ друга".
   Однако и въ Тріентѣ онъ остается недолго. Это все-таки еще нѣмецкая территорія, и политическія соображенія, примѣшиваясь къ его настроенію, придаютъ ему непріятный привкусъ. Черезъ день онъ уже уѣзжаетъ изъ Тріента и направляется черезъ Ровередо къ Гардскому озеру, которое очаровываетъ его, но не въ силахъ удержать. Онъ объѣзжаетъ по водѣ оба берега почти по всей ихъ длинѣ и высаживается у Бардонно, а оттуда ѣдетъ уже на лошадяхъ въ Верону. 14-го сентября, въ часъ пополудни, при ужасной жарѣ достигаетъ онъ этого города. Теперь, наконецъ, онъ на настоящей, староитальянской землѣ. "Да, моя возлюбленная, наконецъ-то, я прибылъ сюда, сюда, гдѣ я долженъ былъ-бы быть много лѣтъ назадъ; многія испытанія моей жизни переносились бы тогда легче". Теперь онъ успокаивается и отдается всецѣло впечатлѣніямъ всего окружающаго.
   Болѣе всего занимаютъ его памятники древнихъ временъ: арена и болѣе мелкія произведенія искусства въ музеѣ Лалидаріо -- главнымъ образомъ рельефныя работы и образцы архитектуры. Даже менѣе художественныя вещи являются въ его глазахъ представителями чудной эпохи. Надгробные барельефы своими простыми и задушевными изображеніями трогаютъ его до слезъ. "Вѣтеръ, который вѣетъ надъ древними гробницами, напоенъ благоуханіемъ, какъ будто-бы онъ вѣялъ надъ усѣяннымъ розами холмомъ". "Здѣсь не увидишь закованнаго въ броню человѣка, который, колѣнопреклоненный, ждетъ радостнаго воскресенія; художникъ изображалъ здѣсь только простую, повседневную жизнь людей. Они не складываютъ молитвенно рукъ, не обращаютъ взоровъ къ небу, а являются такими, какими были въ дѣйствительности: стоятъ всѣ вмѣстѣ, заняты другъ другомъ, любятъ другъ друга". Изъ произведеній новѣйшаго времени его привлекаютъ картины. Верона въ этомъ отношеніи не представляла ничего особенно замѣчательнаго, но тѣмъ не менѣе онъ съ удовольствіемъ видѣлъ, что и здѣсь уже попадались звѣзды второй и третьей величины, о которыхъ за границей врядъ-ли даже имѣли понятіе по наслышкѣ, и которыя дѣлали художественный небосклонъ Италіи такимъ обширнымъ и богатымъ. Зато онъ совершенно холодно проходилъ мимо готическихъ памятниковъ Скалигеровъ и церквей всевозможныхъ стилей (между прочимъ даже мимо церкви Санъ-Зено, прекрасной романской архитектуры).
   Въ Веронѣ Гете превратился въ настоящаго итальянца. Въ Ровередо онъ уже радовался тому, что ни одинъ человѣкъ не понималъ по-нѣмецки, и что онъ долженъ былъ говорить по-итальянски, на этомъ "любимомъ языкѣ"; здѣсь-же онъ облекся въ итальянскій костюмъ и старался даже перенять у итальянцевъ ихъ своеобразныя манеры и движенія. Онъ хотѣлъ, чтобы въ немъ никто не узналъ сѣвернаго медвѣдя, и чтобы итальянцы говорили съ нимъ, какъ съ итальянцемъ. Никогда еще ни одинъ путешественникъ-сѣверянинъ не вступалъ съ такимъ энтузіазмомъ на итальянскую землю.
   Подъ вліяніемъ этого восторженнаго состоянія все казалось ему прекраснымъ, пріятнымъ и хорошимъ; даже то, что было противно, становилось если не привлекательно, то во всякомъ случаѣ сносно, благодаря его юмору. И наоборотъ, все сѣверное производило на него мрачное и безотрадное впечатлѣніе. Въ особенности преслѣдовала его мысль, что тамъ, на родинѣ, небо вѣчно покрыто тучами, и люди обречены на вѣчный холодъ и мракъ, какъ въ тюрьмѣ. Онъ постоянно возвращался къ этой мысли. Однажды послѣ дождя онъ увидѣлъ нависшія надъ Альпами тучи. "Все это потянется теперь къ сѣверу и принесетъ вамъ пасмурные, холодные дни". Въ другой разъ: "Мы киммерійцы, живущіе въ вѣчномъ туманѣ и сумракѣ, не имѣемъ даже понятія о томъ, что такое день; день или ночь для насъ все равно, ибо нѣтъ того часа въ днѣ, которымъ мы могли-бы наслаждаться подъ открытымъ небомъ!" И такъ далѣе, все въ томъ-же тонѣ, какъ будто-бы онъ въ самомъ дѣлѣ пріѣхалъ изъ Гренландіи.
   Послѣ пятидневнаго пребыванія въ Веронѣ онъ прослѣдовалъ далѣе, въ Виченцу. Въ Виченцѣ, за исключеніемъ построекъ Палладіо, было почти нечего смотрѣть. Но зато эти постройки произвели на него почти подавляющее впечатлѣніе. Въ благородномъ и свободномъ примѣненіи античныхъ архитектурныхъ элементовъ и идей, воспроизведенныхъ самымъ блестящимъ образомъ въ базиликѣ (бывшей ратушѣ) и въ олимпійскомъ театрѣ, онъ находилъ что-то божественное, истинно поэтическое. Каждый день онъ открывалъ въ нихъ новую прелесть и не могъ оторваться отъ нихъ. Цѣлыхъ семь дней пробылъ онъ въ этомъ городѣ, на который путешественники обыкновенно тратятъ не болѣе семи часовъ. Кромѣ строеній Палладіо его плѣнило еще прелестное мѣстоположеніе среди роскошно воздѣланныхъ холмовъ, ласкающихъ взоръ своими мягкими очертаніями и тянущихся вплоть до самыхъ Альпъ; эта мѣстность такъ полюбилась ему, что онъ хотѣлъ сдѣлать ее родиной Миньоны и не могъ подавить въ себѣ желанія когда нибудь поселиться здѣсь съ г-жей фонъ Штейнъ. "Но. прибавляетъ онъ со вздохомъ, мы навѣки изгнаны отсюда; кто хочетъ здѣсь жить, долженъ сейчасъ-же сдѣлаться католикомъ, чтобы имѣть возможность принимать участіе въ жизни этихъ людей".
   Принимать участіе въ жизни людей, водить съ ними компанію, какъ равный съ равными, стало для него душевной потребностью, съ той самой минуты, какъ онъ снялъ мундиръ тайнаго совѣтника. Какъ во время пути, такъ и въ Виченцѣ онъ старался по возможности удовлетворить эту потребность; въ нашей памяти невольно воскресаютъ воспоминанія Вецлара, когда мы видимъ, какъ онъ смѣшивается на базарѣ съ простымъ народомъ, болтаетъ съ мѣстными жителями, разспрашиваетъ ихъ, возится съ дѣтьми и т. д. Тутъ только онъ почувствовалъ все, чего былъ лишенъ въ Веймарѣ; "какими жалкими, одинокими людьми приходится намъ быть волей-неволей въ маленькихъ самодержавныхъ государствахъ, потому что тамъ, особенно въ моемъ положеніи, нельзя ни съ кѣмъ заговорить, нѣтъ человѣка, который не хотѣлъ-бы отъ меня чего нибудь и не сталъ-бы добиваться желаемаго". Съ сожалѣніемъ разстался онъ съ этимъ милымъ городомъ, въ которомъ, помимо всего остального, съ такимъ удовольствіемъ работалъ надъ своей "Ифигеніей".
   Гораздо меньше времени посвятилъ онъ болѣе значительной Падуѣ, въ которой, кромѣ прекрасныхъ картинъ Мантеньи, ему почти ничего не по" нравилось. Церковь святаго Антонія онъ справедливо нашелъ зданіемъ въ варварскомъ вкусѣ; фрески Джіотто, находящіяся въ этой церкви и въ то время еще вполнѣ сохранившіяся, а также и фрески въ церкви Мадонны дель Арена, которыми теперь такъ восхищаются, не могли плѣнить его; ихъ угловатый спиритуализмъ слишкомъ противорѣчилъ его стремленію къ яркимъ краскамъ, благородству формъ и полнотѣ жизни. Молча прошелъ онъ также мимо Донателліевской мощной конной статуи Гаттемалата, въ которой видѣлъ образчикъ негреческой скульптуры. Но зато въ ботаническомъ саду онъ былъ радостно пораженъ при видѣ вѣерообразной пальмы (названной съ тѣхъ поръ въ честь его Palma di Goethe), которая постепеннымъ развитіемъ своихъ отдѣльныхъ частей представляла великолѣпное нотвериденіе его ботаническихъ идей
   Всего 48 часовъ провелъ онъ въ Падуѣ и затѣмъ сѣлъ на корабль, который повезъ его внизъ по Брентѣ къ возвышающейся надъ Адріатикой царицѣ морей, Венеціи. Какъ-то торжественно было у него на душѣ, когда 28 сентября послѣ полудня, онъ въѣхалъ въ этотъ удивительный, поднимающійся изъ воды городъ, который съ ранней юности занималъ его воображеніе. "И такъ, благодаря Бога, Венеція для меня уже больше не пустой звукъ, не одно только названіе, такъ часто пугавшее меня, смертельнаго врага пустыхъ словъ".
   Слава Венеціи видимо уже меркла, но все-таки ея блескъ былъ еще настолько великъ, что производилъ на всякаго путешественника неизгладимое впечатлѣніе. Господство республики распространялось до озера Комо, до Истріи и на Іоническіе острова; такіе города, какъ Бергамо. Брешіа, Верона, Виченца, Падуа, были подчинены Венеціи. Она еще содержала значительный военный и торговый флотъ и великолѣпный арсеналъ. Хотя торговля съ Азіей и съ сѣверной Европой уже прекратилась, но зато она велась въ весьма крупныхъ размѣрахъ со странами. расположенными вокругъ Средиземнаго моря. Все, что стекалось въ Венецію, привозилось туда на корабляхъ и большею частью моремъ, ибо въ то время желѣзныя дороги не перенесли еще торговли на сушу и не установили еще прочныхъ сухопутныхъ сношеній съ Венеціей. Въ ней еще жило многочисленное дворянство, а также представителя подвластныхъ областей, посланники и уполномоченные всевозможныхъ государствъ. Въ виду всего этого ея водяныя улицы представляли тогда совершенно другое зрѣлище, чѣмъ въ наши дни. Теперь лишь изрѣдка скользятъ по каналамъ нагруженные челноки, да кое-гдѣ виднѣется гондола съ иностраннымъ туристомъ; тогда-же на нихъ кишѣли большіе и малые корабли и всякаго рода роскошныя и простыя суда и лодки. Народная жизнь тоже носила еще весьма своеобразный, самобытный характеръ: на площадяхъ еще творили судъ, нотаріусы тутъ-же публично принимали отъ всякаго жалобы, гондольеры пѣли изъ Тасса, и античный рапсодъ еще сохранился въ образѣ уличнаго разсказчика, передававшаго историческія преданія. Шумная, оживленная жизнь не превращалась круглыя сутки, всякій сознавалъ свои права и старался заявить ихъ такъ или иначе: все это имѣло двойную прелесть въ глазахъ веймарскаго гостя, пріѣхавшаго Изъ соннаго тюрингенскаго городка, гдѣ всѣ поголовно гнули спину передъ княземъ и его чиновниками. За всѣмъ тѣмъ въ этой республикѣ не было также недостатка и въ царственномъ блескѣ. Правда, венеціанскій дожъ не былъ уже, какъ прежде, всемогущественнымъ повелителемъ моря, но вся пышность и все великолѣпіе, окружавшія его, остались тѣ же, въ торжественныхъ случаяхъ онъ выѣзжалъ со своей свитой на раззолоченныхъ судахъ, медленно приближаясь къ берегу, гдѣ его ожидали духовенство и духовныя братства съ зажженными факелами; съ берега перекидывали убранный коврами мостъ, по которому переходили сперва сами въ длинныхъ фіолетовыхъ одѣяніяхъ, потомъ сенаторы въ длинныхъ красныхъ одеждахъ, и наконецъ появлялся самъ дожъ въ золотой Фригійской шапкѣ, въ длинномъ золотомъ таларѣ и горностаевой мантіи; три прислужника несли его шлейфъ, а сзади, замыкая шествіе, слѣдовали пятьдесятъ благородныхъ вельможъ въ темнокрасныхъ одеждахъ. Все это, вмѣстѣ взятое, представляло такое зрѣлище, передъ которымъ однородныя церемоніи въ Германіи казались блѣдными и карикатурными копіями. "У насъ", шутливо замѣчаетъ поэтъ послѣ того, какъ ему пришлось видѣть такую процессію, "самыя великія торжества, какія только можно себѣ представить, празднуются въ короткихъ кафтанахъ и съ ружьемъ на плечѣ".
   Городъ, въ которомъ происходили эти пышныя торжества, представлялъ собой результатъ огромнаго человѣческаго труда", всякая пядь земли была въ немъ отвоевана у воды; всякій кирпичъ, всякій камень, всякое бревно, необходимыя для постройки его зданій, привозились изъ сосѣднихъ областей, отстоявшихъ иногда на разстояніи нѣсколькихъ часовъ ѣзды; а содержаніе его въ порядкѣ требовало изъ году въ годъ неусыпныхъ работъ и труда. Однако, несмотря на всѣ эти трудности, упорный венеціанскій народъ не удовольствовался простыми, голыми строеніями, которыя могли бы служить пріютомъ для людей и складочнымъ мѣстомъ дли товаровъ, но создалъ безчисленное множество великолѣпныхъ дворцовъ и церквей, которые и по сей день приводятъ въ изумленіе жителя сѣверныхъ странъ. Отъ внимательнаго взора поэта ничто не ускользало; онъ проникался глубокимъ уваженіемъ къ этой республикѣ борьбы, и какъ нѣкогда въ Бернскомъ кантонѣ, такъ и теперь, въ немъ снова проснулись демократическія тенденціи его натуры. "Это -- великое созданіе соединенныхъ человѣческихъ усиліи, великолѣпный памятникъ, воздвигнутый волею не одного повелителя, а цѣлаго народа. И если ея лагуны высыхаютъ, если ея торговля пришла въ упадокъ, если ея могущества миновало, то все это нисколько не умаляетъ въ моихъ глазахъ всего строя и характера республики, достойныхъ полнаго уваженія". Онъ старался изслѣдовать со всѣхъ сторонъ жизнь этого великаго города. Онъ бродилъ по лабиринту улицъ и каналовъ, изучалъ дворцы и церкви, картины и скульптурныя произведенія, осматривалъ корабельныя верфи и прибрежныя строенія и наблюдалъ народъ во всѣхъ его жизненныхъ проявленіяхъ, при всевозможныхъ условіяхъ и во всевозможные часы дня.
   Глубокое впечатлѣніе сдѣлало на него море, которое онъ видѣлъ въ первый разъ. Однако, онъ не ограничился только эстетическимъ наслажденіемъ, какое доставляло ему созерцаніе этого безграничнаго воднаго пространства и этихъ волнъ, съ ритмическимъ шумомъ равномѣрно ударявшихъ въ землю; его вниманіе тотчасъ же привлекли къ себѣ характерныя особенности прибрежныхъ растеній и низшихъ породъ морскихъ животныхъ, и онъ былъ въ восторгъ, что видѣлъ теперь въ естественныхъ природныхъ условіяхъ многое такое, что до сихъ поръ было доступно ему лишь въ музеяхъ.
   Вообще онъ воспринялъ въ этомъ замѣчательномъ городѣ огромную массу серьезныхъ, интересныхъ и поучительныхъ впечатлѣніи. Но все это блѣднѣло передъ твореніями Палладіо.
   На страницахъ его дневника, въ главѣ "Венеція", мы на каждомъ шагу встрѣчаемъ восторженные возгласы: "Палладіо! Палладіо!" Онъ умалчиваетъ о тысячѣ великихъ и прекрасныхъ вещей, какъ-то о Тиціанахъ въ San GioTtnni Paola и въ Frari, и о библіотекѣ Сансовино, или же упоминаетъ о нихъ въ двухъ словахъ, какъ о сокровищахъ искусства во дворцѣ дожей, но зато безъ умолку говоритъ со своей возлюбленной о Палладіо.
   Это необычайно сильное вліяніе Палладіо было подготовлено всѣмъ ходомъ развитія Гете, предшествовавшимъ его поѣздкѣ въ Италію. Въ страсбургскій періодъ, какъ мы видѣли, его художественныя воззрѣнія получили два сильныхъ толчка, опредѣлившихъ ихъ дальнѣйшее направленіе. Первымъ изъ нихъ было его увлеченіе готикой, вспыхнувшее въ немъ сразу яркимъ пламенемъ, но также быстро и угасшее; вторымъ-же явилась любовь къ Рафаэлю и къ античному искусству; этотъ послѣдній стимулъ сначала скромно стушевывается передъ болѣе сильнымъ увлеченіемъ готикой, но постепенно укрѣплялся въ его душѣ и все болѣе и болѣе овладѣвалъ ею. Древнихъ развалинъ въ Нидерброинѣ и гипсовыхъ снимковъ въ Манигеймѣ, въ соединеніи съ Гомеромъ и съ Пиндаромъ, было достаточно, чтобы дать античному искусству твердую точку опоры для борьбы съ готикой. Во Франкфуртѣ онъ наполнилъ всю свою комнату изображеніями греческихъ боговъ и, кромѣ того, пріобрѣлъ гравюры самыхъ выдающихся произведеній древности. Чѣмъ болѣе онъ отдалялся внутренно отъ періода бури и натиска, тѣмъ болѣе охладѣвалъ и къ готикѣ; можетъ быть, даже мало по малу она стала представляться ему олицетвореніемъ того "бурнаго" настроенія -- то-же всесокрушительное стремленіе въ высь и та-же запутанность. "Ифигенія" вытѣснила "Гетца". Въ Веймарѣ мы уже больше ничего не слышимъ о "нѣмецкомъ" зодчествѣ, которое нѣкогда онъ прославлялъ съ такимъ жаромъ. Зато онъ продолжалъ составлять коллекцію снимковъ съ древнихъ изваяній и рисовалъ античныя формы колоннъ. Теоріи Видькельмана и Эзера снова ожили въ немъ. Онъ стремился всѣмъ своимъ существомъ къ благородной, величавой красотѣ. Но красоту онъ видѣлъ только въ правдѣ, а правда по его мнѣнію должна была выражаться всегда просто, какъ въ природѣ. Такимъ образомъ, онъ снова пришелъ къ тому, что высшее понятіе красоты заключается въ благородной простотѣ и спокойномъ величіи. Конечно, и въ готическихъ колоннахъ и стрѣльчатыхъ сводахъ были величіе и правда; но въ цѣломъ, если взять церковное зданіе, какъ наиболѣе полное выраженіе готики, онъ находилъ, что внутри недоставало спокойствія, а въ наружномъ видѣ, кромѣ того, не было ни простоты, ни правды. Колонны и своды безконечно и тревожно стремились вверхъ, и это тревожное стремленіе снаружи еще увеличивалось, благодаря остроконечнымъ башнямъ, возвышающимся надъ фасадомъ, и множеству украшеній, опутывающихъ все зданіе какъ паутиной, какъ-будто желая достигнуть величія преумноженіемъ мелочей. Не говоря уже о томъ, что это разукрашенное строеніе представляло собой противоположность простотѣ и спокойствію, но сверхъ того, въ немъ, также, какъ и въ башняхъ, отсутствовала органическая необходимость, т. е. правда, а нерѣдко даже замѣчались архитектурныя противорѣчія. Такимъ образомъ, готика оскорбляла въ Гете и душу и разумъ, -- ибо душа его жаждала спокойной, простои и величавой красоты, а разумъ требовалъ строительной гармоніи и закономѣрности. Какъ то, такъ и другое онъ нашелъ только въ греческомъ стилѣ; къ тому-же этотъ стиль дышалъ такимъ свѣтлымъ весельемъ, что дѣйствовалъ въ высшей степени благотворно на серьезную и измученную душу поэта. но какъ соединить греческій стиль съ требованіями новѣйшаго времени? Простое приклеиваніе, къ которому обыкновенно прибѣгали въ этомъ случаѣ, не могло удовлетворить художественныхъ требованій Гете. Но неужели-же не было артиста, который въ свободномъ творчествѣ органически связалъ-бы греческую архитектуру съ новѣйшими жизненными условіями и этимъ путемъ сдѣлалъ-бы ея возвышенную красоту доступною для христіанской эпохи?
   Отъ Палладіо Гете, повидимому, ожидалъ именно чего-то въ этомъ родѣ. Еще въ 1782 г. онъ пытался добыть его сочиненіе о зодчествѣ, но ему удалось достать только гравюры съ его зданій въ Виченцѣ. Теперь, проѣзжая черезъ Виченцу, онъ видѣлъ ихъ собственными глазами, и мы были свидѣтелями того, въ какой восторгъ они привели его. "Палладіо былъ до мозга костей и до глубины души великій человѣкъ", таковы были первыя слова, сказанныя имъ въ Виченцѣ. Онъ хотѣлъ во что-бы то ни стало ближе ознакомиться съ дѣятельностью этого генія, тѣмъ болѣе, что въ Венеціи его ждали другія великія произведенія знаменитаго мастера. Въ Падуѣ ему удалось пріобрѣсти книгу Палладіо объ архитектурѣ. Въ Венеціи онъ принялся изучать ее. "Добрый геній побуждалъ меня такъ ревностно разыскивать эту книгу... Теперь у меня точно повязка упала съ глазъ. Туманъ разсѣевается, и я узнаю предметы". Въ продолженіе нѣсколькихъ дней книга эта дѣлала его "очень счастливымъ". Онъ старался "отъ всей души" вполнѣ усвоить ее себѣ и не довольствовался однимъ только чтеніемъ, но съ карандашомъ въ рукѣ слѣдилъ за всѣми чертежами Палладіо. Въ Венеціи онъ бросился жадно разыскивать главнѣйшія творенія этого мастера: церкви St. Giorgio и II Redentore и монастырь Cari ta. Отъ него не скрылись нѣкоторыя погрѣшности въ этихъ церквахъ, обусловленныя тѣмъ, что художникъ, и безъ того уже стѣсненный массой постороннихъ соображеній, хотѣлъ непремѣнно соединить фасадъ античнаго храма съ увѣнчанной куполомъ церковью, состоящей изъ поперечнаго корпуса, или даже, какъ напр. въ St. Giorgio, изъ нѣсколькихъ корпусовъ; но при всемъ томъ Гете былъ пораженъ -- и мы должны съ нимъ согласиться -- съ какою геніальностью великій зодчій превозмогъ всѣ трудности и съ какой чистотой, цѣломудріемъ и простотой, не имѣющими себѣ равныхъ, онъ съумѣлъ въ особенности въ Il Redentore путемъ одного только соблюденія формы и мѣры, какъ внутри такъ и снаружи. Создать церковь, въ которой всѣ разнородные и противорѣчивые элементы были соединены для глаза въ благороднѣйшую гармонію и органическую закономѣрность частей. А Carita! Здѣсь художникъ не былъ связанъ ничѣмъ. Церковь была уже построена, и нужно было выстроить только жилище для монаховъ, а подъ итальянскимъ небомъ можно было прекрасно справиться съ этой задачей, не отступая отъ античнаго образца и не прибѣгая къ разнымъ добавленіямъ, вызваннымъ необходимостью. Къ сожалѣнію, только десятая часть этого плана была выполнена, и это немногое было кругомъ застроено позднѣйшими, невообразимо пошлыми строеніями. Но даже и въ этомъ печальномъ состояніи твореніе Палладіо носило въ глазахъ Гете печать небеснаго генія, и онъ по три и по четыре раза возвращался туда, съ благоговѣніемъ богомольца преклоняясь передъ великой мыслью геніальнаго художника. "Цѣлые годы можно было-бы провести въ созерцаніи такого произведенія". "Если-бы оно было окончено, то, можетъ быть, въ цѣломъ мірѣ не было-бы болѣе совершеннаго образчика зодчества". Кто не обладаетъ архитектурнымъ чутьемъ Гете, тотъ не можетъ, даже при помощи плановъ въ "Architettura" Палладіо, проникнуться его энтузіазмомъ. Но довольно сказать, что самый тонкій знатокъ искусства эпохи ренесансъ, Яковъ Буркгардтъ, находитъ восторженное отношеніе Гете къ Барита совершенно справедливымъ.
   Если что-нибудь могло еще болѣе укрѣпить въ Гете любовь къ античному искусству, давно уже преобладавшую въ его душѣ надъ всѣмъ остальнымъ, то это было изученіе Палладіо. Подъ вліяніемъ сочиненія и твореніи этого послѣдняго въ немъ совершился окончательный и коренной разрывъ съ готикой. Однажды, увидѣвъ въ палаццо Фарсетти изваянный снимокъ одной изъ верхнихъ частей храма Антонина и Фаустина (въ Римѣ), онъ далъ наконецъ волю долго сдерживаемому негодованію противъ готики. Онъ сравниваетъ "бросающуюся въ глаза жизненность", этого чуднаго архитектурнаго произведенія съ готическими пріемами и восклицаетъ: "Да, это конечно не чета нашимъ насупленнымъ святымъ, возвышающимся въ видѣ готическихъ украшеній одинъ надъ другимъ на своихъ маленькихъ выступахъ, не чета нашимъ тоненькимъ столбикамъ, напоминающемъ стволъ табачной трубки, нашимъ остроконечнымъ башенкамъ и цвѣточному кружеву; слава Богу, теперь я съ ними навѣки раздѣлался". Этимъ суровымъ приговоромъ онъ отрекался отъ прежней возлюбленной своей юности.
   Кто былъ болѣе правъ, Гете-юноша, или Гете въ зрѣломъ возрастѣ, нельзя рѣшить однихъ голословнымъ да или нѣтъ, тѣмъ болѣе, что въ концѣ концовъ какъ то, такъ и другое сужденіе чисто субъективно, совершенно такъ-же какъ вопросъ, что красивѣе: лиственный или хвойный лѣсъ. Единственное, что можно сказать, что, во-первыхъ, Гете касается здѣсь только внѣшней стороны, не составляющей самой сущности готики, и во-вторыхъ, что при всей архитектурной и декоративной законченности, при всемъ величавомъ спокойствіи, которыми греческій стиль несомнѣнно превосходитъ готическій, все-таки онъ не могъ-бы удовлетворить духовныхъ потребностей христіанскихъ и въ особенности германскихъ народовъ; фантазія этихъ народовъ и присущая имъ глубина чувства и мысли не могли-бы найти себѣ полнаго выраженія ни въ строгой архитектурной закономѣрности, ни въ спокойныхъ, красивыхъ линіяхъ, олицетворяющихъ греческій идеалъ красоты. Въ сферѣ поэзіи Гете и самъ признавалъ это. Въ примѣчаніяхъ къ "Племяннику Рамо" (1805) онъ говоритъ: "Намъ, сѣверянамъ, нельзя указывать исключительно на эти образцы (грековъ и римлянъ)... Если-бы романтическое направленіе варварскихъ вѣковъ не привело въ соприкосновеніе чудовищнаго съ нелѣпымъ, то откуда-же взялись-бы у насъ Гамлетъ, Король Лиръ, Поклоненіе кресту, Стойкій принцъ? И такъ какъ мы конечно никогда не достигнемъ античныхъ преимуществъ, то нашъ долгъ заключается въ томъ, чтобы мужественно держаться на высотѣ этихъ варварскихъ достоинствъ". Въ своемъ величайшемъ произведеніи онъ, сознательно или безсознательно, остался безусловно вѣренъ этому долгу.
   Впослѣдствіи, подъ вліяніемъ своего молодого друга, восторженнаго поклонника готики, Сульпиція Буассере, Гете нѣсколько смягчилъ свое сужденіе объ этомъ стилѣ. Онъ постарался по крайней мѣрѣ сдѣлать ему справедливую оцѣнку съ исторической точки зрѣнія. Далѣе этой холодной и ограниченной оцѣнки онъ не пошелъ.
   Для насъ важно только то обстоятельство, что въ Италіи въ Гете произошелъ рѣшительный поворотъ къ античному искусству, и что на ряду съ нимъ онъ признавалъ еще только произведенія ренесанса, въ которыхъ видѣлъ его отраженіе и дальнѣйшее развитіе, и то при условіи такого глубокаго пониманія, какъ у Палладіо.
   При своемъ враждебномъ отношеніи къ готикѣ, Гете не могъ, какъ слѣдуетъ, оцѣнить итальянскія постройки этого стиля. Онъ или совершенно игнорировалъ ихъ -- и это чаще всего -- или-же видѣлъ только изъ недостатки и потому судилъ о нихъ отрицательно. Такъ, напр., въ чудномъ, могучемъ дворцѣ дожей онъ замѣтилъ только короткія, крученыя колонны въ нижней залѣ, которыя точно врыты въ землю, и это одно испортило ему впечатлѣніе цѣлаго. Но зато его отзывъ о церкви св. Марка никакъ уже нельзя отнести на счетъ готическаго стиля нѣкоторыхъ его частей; этотъ соборъ, съ перваго взгляда такъ сильно подкупающій воображеніе, вызывалъ съ его стороны только насмѣшки; онъ увѣрялъ, что его архитектура вполнѣ соотвѣтствуетъ всѣмъ тѣмъ нелѣпостямъ, которыя когда-либо проповѣдывались или совершались въ немъ. Эта смѣсь готическаго, византійскаго и романскаго стилей, напоминающая мечты ребенка, который въ своемъ воображеніи воздвигаетъ себѣ зданіе изъ драгоцѣнныхъ камней, разноцвѣтныхъ красокъ, золота, фигуръ и всякаго рода колоннъ и столбиковъ, должна была встрѣтить самый безпощадный приговоръ со стороны человѣка съ такими строгими и высокими художественными взглядами, какъ Гете.
   Зато неудержимымъ потовомъ лились его похвалы тѣмъ немногимъ античнымъ произведеніямъ, какія были въ Венеціи: коллекціи въ библіотекѣ, въ палаццо Фарсетги, мраморные львы передъ арсеналомъ, бронзовые кони около церкви св. Марка и нѣкоторые барельефы въ церкви Іустины съ ангелами "столь прекрасные, что ничего подобнаго нельзя себѣ представить".
   17 дней пробылъ онъ въ Венеціи, добросовѣстно пользуясь каждой минутой, чтобы на вѣки запечатлѣть въ своей душѣ картину этого удивительнаго, несравненнаго города. "Первая стадія моего путешествія окончена. Да благословитъ небо остальныя". Конечной цѣлью второй стадіи былъ Римъ.
   Какъ только эта цѣль блеснула передъ нимъ, все, что отдѣляло его отъ нея, сейчасъ-же отступило на задній планъ, стушевалось. Съ тою-же силой, съ какой первоначально онъ стремился въ Италію, теперь стало тянуть его въ Римъ, и тотъ-же страхъ, который мучилъ его въ Германіи, что въ послѣднюю минуту между нимъ и цѣлью его стремленій можетъ встать какая-нибудь неожиданная помѣха, преслѣдовалъ его и теперь, вплоть до воротъ Рима. Осмотрѣвъ наскоро 16-го и 17-го Феррару и Ченто, онъ прибылъ въ Болонью, гдѣ съ восторгомъ увидѣлъ Рафаэлевскую Цецилію. Однако, несмотря на это, нетерпѣніе снѣдаетъ его: "Я не могу выразить, какъ притягательно дѣйствуетъ на меня близость Рима. Если-бы я поддался своему нетерпѣнію, то ничего не осматривалъ-бы по дорогѣ и спѣшилъ-бы безостановочно впередъ. Еще 14 дней -- и страстная мечта, которую я ле.гѣялъ тридцать лѣтъ, осуществится! А между тѣмъ мнѣ все еще кажется, будто это не можетъ быть".
   Такъ пишетъ онъ 17-го вечеромъ. 18-го онъ уже принимаетъ "весьма успокоительное" рѣшеніе сократить эти 14 дней и отправиться въ Римъ прямо черезъ Флоренцію, нигдѣ не останавливаясь. "Я не могу наслаждаться ничѣмъ до тѣхъ поръ, пока не будетъ удовлетворена эта первѣйшая потребность моей души; вчера въ Ченто, а сегодня здѣсь я только пробѣгаю мимо всего, съ единственной заботой, чтобы время прошло поскорѣе".
   19-го вечеромъ послѣ того, какъ онъ видѣлъ Цецилію, онъ снова берется за перо, но на этотъ разъ съ тѣмъ, чтобы написать нѣсколько спокойныхъ, разсудительныхъ словъ: "Всѣ эти дни я былъ совершенно неспособенъ на это. Не знаю, какъ будетъ сегодня. Земля убѣгаетъ у меня подъ ногами, и невыразимо страстное влеченіе гонитъ меня далѣе. Созерцаніе Рафаэля и прогулка въ горы нѣсколько успокоили меня и незамѣтно привязали къ этому городу". Онъ старается образумить себя: "Надо взять себя въ руки и терпѣливо ждать. Если я могъ терпѣть въ продолженіе тридцати лѣтъ, то и подавно выдержу эти четырнадцать дней".
   Онъ рѣшается посвятить еще нѣсколько дней этому городу, который представляетъ для него много интереснаго въ отношеніи какъ искусства, такъ и природы. 20-го онъ совершаетъ геологическую поѣздку и, благодаря. этому, проводитъ "чудный, вполнѣ счастливый день"; мы уже готовы думать, что къ нему вернулась безмятежная неторопливость, съ которой онъ любовался Италіей отъ Вероны до Венеціи, какъ вдругъ къ нашему удивленію онъ дѣлаетъ слѣдующую отмѣтку въ дневникѣ: "Кажется, небо услышало меня. Нашелся возничій, ѣдущій въ Римъ, и послѣзавтра я уѣзжаю". Но онъ не дождался даже и "послѣзавтра", а уже на слѣдующее утро сидѣлъ въ экипажѣ и ѣхалъ вверхъ по Апенинамъ.
   23-го онъ пріѣхалъ во Флоренцію, колыбель возрожденія. Она заключала въ себѣ чудныя сокровища искусства, какъ древняго, такъ и новаго, но они оказались безсильны удержать его. Въ три часа времени обѣгалъ онъ весь городъ и затѣмъ пустился въ дальнѣйшій путь. Медленно, черезчуръ медленно для его нетерпѣнія, тянулось путешествіе по долинамъ Апенинскихъ горъ. Скверныя гостиницы, скверные экипажи, дороговизна и всякаго рода мелкія непріятности, досаждали ему изо-дня въ день; но если-бы даже ему пришлось ѣхать въ Римъ на колесѣ Иксіона, то онъ и тѣмъ былъ-бы доволенъ. 25-го вечеромъ онъ пріѣхалъ въ Перуджію, городокъ, въ которомъ выросъ Рафаэль, и который былъ полонъ произведеній Умбрійской школы живописи. Но онъ даже не взглянулъ ни на одно изъ нихъ и на другое утро уже отправился далѣе. "Пока я не пріѣду въ Римъ, я не могу ни на что смотрѣть, ничего чувствовать. Мнѣ предстоитъ ѣхать еще 3 дня, и мнѣ кажется, что я никогда не доѣду". По мѣрѣ приближенія къ Риму, его нетерпѣніе все возрастало и достигло наконецъ лихорадочнаго напряженія. Онъ ѣхалъ безостановочно отъ самой зари вплоть до наступленія ночи. Онъ даже совсѣмъ не раздѣвался, чтобы съ "ранняго утра быть на-готовъ". Въ Фолиньо онъ оставилъ безъ вниманія Мадонну Рафаэля (въ настоящее время находящуюся въ Ватиканѣ). Вообще онъ осматривалъ только то, что не могло задержать его въ пути, и при этомъ, если приходилось выбирать, всегда отдавалъ предпочтеніе античныхъ произведеніямъ. Такъ, напр., въ Ассизи онъ очень внимательно осмотрѣлъ храмъ Минервы, обращенный въ церковь, и въ то-же время не удостоилъ даже взглядомъ достопримѣчательный францисканскій монастырь, имѣющій и въ художественномъ отношеніи большое значеніе. 27-го вечеромъ онъ пишетъ съ стѣсненнымъ сердцемъ: "Римъ! Римъ!... Еще двѣ ночи, и, если ангелъ Господень не поразитъ насъ на дорогѣ, мы будемъ тамъ". На слѣдующій вечеръ въ сердцѣ его загорается лучъ близкаго блаженства:
   "Завтра вечеромъ я буду въ Римѣ. Послѣ этого мнѣ не останется желать ничего другого, какъ только застать по ноемъ возвращеніи тебя, моихъ немногихъ близкихъ въ добромъ здоровьи". На другой день, здоровый и счастливый, онъ прибылъ въ Римъ. Въ страшнѣйшемъ нервномъ возбужденіи набросалъ онъ въ тотъ-же день двѣ короткія замѣтки въ своемъ дневникѣ:
   

"Вечеромъ.

   "Прежде всего я принесъ сердечную благодарность небу за то, что оно привело меня сюда; мое второе слово принадлежитъ тебѣ.
   Я не могу еще сказать ничего, кромѣ: я здѣсь; я послалъ за Тишбейномъ."
   

"Ночью.

   "Тишбейнъ былъ у меня. На рѣдкость хорошій человѣкъ. Я только теперь начинаю жить и благоговѣю передъ моимъ геніемъ. Завтра напишу больше."
   Однако, на другой день онъ не написалъ больше. Ночью 30-го онъ отмѣчаетъ: "Одно слово, послѣ богатаго впечатлѣніями дня! Сегодня утромъ я видѣлъ важнѣйшія развалины древняго Рина, вечеромъ -- церковь св. Петра; теперь я посвященъ. Я переѣхалъ къ Тишбейну и могу наконецъ отдохнуть отъ дорожной и гостиничной жизни. Прощай".
   Таковы первыя замѣчанія, брошенныя имъ на бумагу по пріѣздѣ въ Римъ. Отрывистость и краткость этихъ словъ, написанныхъ, такъ сказать, не переводя дыханія, а также благодарственная молитва, съ которой онъ прежде всего обратился къ небу, громко свидѣтельствуютъ о силѣ нахлынувшихъ на него чувствъ и впечатлѣніи. Какимъ мягкихъ и спокойнымъ кажется въ сравненіи съ этимъ введеніе къ главѣ "Римъ" въ его "Итальянскомъ Путешествіи"! Это введеніе -- копія съ письма, написаннаго имъ герцогу на шестой день по пріѣздѣ въ Римъ.
   Гете былъ въ Римѣ. Мечта его юности осуществилась. Онъ уже два раза имѣлъ возможность осуществить ее гораздо раньше. Первый разъ его потянула назадъ любовь, второй разъ -- соображенія, касавшіяся герцога. Но еще болѣе, чѣмъ все это, удержалъ его какой-то смутный инстинктъ, подсказывавшій ему, что время еще не пришло. "Все въ свое время", восклицаетъ онъ однажды, окидывая взоромъ необычайное сцѣпленіе обстоятельствъ своей жизни. Невозможно съ увѣренностью сказать, какія послѣдствія имѣло-бы для него итальянское путешествіе, если-бы въ 1775 г. онъ спустился съ Готарда въ Италію. Одно изъ двухъ: или онъ остался-бы въ Римѣ и обратился-бы въ римлянина, какъ Винкельманъ и многіе другіе, или-же, если-бы искусство древности и эпохи возрожденія еще не было въ силахъ побѣдить его любовь къ истинѣ, а привѣтливая итальянская природа не перевѣсила-бы обаянія Оесіановскаго романтизна Альпъ, то онъ вернулся-бы въ состояніи еще большаго внутренняго разлада, чѣмъ въ пору отъѣзда, и подъ вліяніемъ неустранимыхъ, тягостныхъ несогласій съ отцомъ, подъ гнетомъ тѣсныхъ рамокъ бюргерскаго существованія, и подъ тяжелымъ впечатлѣніемъ разрыва съ Лили вѣроятно погубилъ бы себя. Если-бы путешествіе состоялось въ 1779 г., оно было-бы ничѣмъ инымъ, какъ бѣглымъ обзоромъ Италіи, способнымъ скорѣе возбудить желаніе ближе ознакомиться съ ней, нежели утолить это желаніе, а между тѣмъ, на будущее время оно лишило-бы его до извѣстной степени той цѣлебной силы, какую могло имѣть для него небо Италіи. Въ 1786 г. онъ нуждался въ этой цѣлебной силѣ во всей ея неограниченной полнотѣ. Только благодаря тому, что величіе и красота юга предстали предъ нимъ во всемъ блескѣ и всеоружіи новизны, они возымѣли на него такое сильное дѣйствіе, изгладили морщины на его челѣ и слѣды заботъ и тяжелыхъ думъ въ его сердцѣ и возродили его къ новой, свѣжей жизни. "Тотъ день, когда я вступилъ в" Римъ, я считаю для себя новымъ днемъ рожденія, началомъ настоящаго возрожденія" (2-го декабря 1786 г.). "Во мнѣ снова проснулась способность наслаждаться жизнью, наслаждаться исторіей, поэзіей, памятниками древности" (8-го января 1787). "Я переживаю вторую молодость" (6-го февраля 1787). Таковъ постоянный припѣвъ его писемъ изъ Рима. Процессъ возрожденія, начавшійся у южной подошвы Бреннера, когда онъ впервые вдохнулъ въ себя воздухъ Италіи, завершился подъ вліяніемъ художественной атмосферы Рима.
   Римъ, со своимъ необычайнымъ богатствомъ великихъ произведеній и великихъ воспоминаній, охватилъ его какъ море. "Всякій день я открываю какой-нибудь новый замѣчательный предметъ, всякій день вижу новыя, рѣдкостныя картины, а впечатлѣніе цѣлаго таково, что сколько ни думай, сколько ни мечтай о немъ, воображеніе безсильно создать его". Онъ работалъ безъ отдыха, стараясь вполнѣ овладѣть всѣмъ тѣмъ, что открывалось здѣсь передъ нимъ. Но трудъ этотъ былъ ему сладокъ, и онъ былъ совершенно правъ, сравнивая себя съ счастливымъ Орестомъ, котораго не преслѣдуютъ фуріи, а музы и граціи и весь сонмъ блаженныхъ боговъ окружаютъ видѣніями. Каждый день приносилъ ему такую массу новыхъ впечатлѣній, что онъ былъ не въ состояніи дать обо всемъ отчетъ въ своемъ дневникѣ. Ему приходилось довольствоваться отъ времени до времени письмами, да и въ нихъ онъ почти всегда упоминалъ только о самомъ главномъ и въ общихъ чертахъ.
   Прежде всего передъ нимъ всталъ изъ своихъ развалинъ древній Римъ во всемъ своемъ мощномъ величіи, и онъ постарался воскресить въ своемъ воображеніи не только его руины, но и ту жизнь, которая нѣкогда наполняла ихъ:
   
   "Слѣдую здѣсь я совѣту: перелистывай древнихъ созданія
   Неутомимой рукою, все съ новымъ и новымъ восторгомъ!"
   
   Зато христіанскій Римъ, Римъ лапъ, Римъ среднихъ вѣковъ и новѣйшаго времени онъ, наоборотъ, окинулъ только бѣглымъ взглядомъ. Этотъ Римъ не представлялъ для него глубокаго интереса. Даже искусство христіанской эпохи не трогало его; онъ хвалитъ почти исключительно одну живопись, и то въ гораздо болѣе узкихъ предѣлахъ, чѣмъ въ другихъ городахъ Италіи. Изъ великолѣпныхъ скульптурныхъ произведеній христіанскихъ мастеровъ попрежнему ни одно не обратило на себя его вниманія, а изъ памятниковъ архитектуры онъ отозвался съ похвалой объ одной только церкви св. Петра, да и то сдержанно, напирая главнымъ образомъ на ея огромные размѣры. Когда-уке заходитъ рѣчь о томъ, какія творенія искусства произвели на него наиболѣе сильное впечатлѣніе, то онъ называетъ Пантеонъ, Аполлона Бельведерскаго, колоссальные бюсты Юпитера Отриколійскаго и Юноны Людовизи, и фрески Микель Анжело въ Сикстинской капеллѣ.
   И такъ Микель Анжело, единственный изъ новѣйшихъ художниковъ, который дѣйствуетъ на него такъ-же сильно, какъ древніе. Величіе Анжело ставило его наравнѣ съ ними. Однако, мы должны оговориться: это относится только къ его фрескамъ, неимѣющимъ себѣ равныхъ въ древности. Пластическія творенія Микель Анжело въ Римѣ (Моисей, Піста), которымъ тоже никакъ нельзя отказать въ величіи, для Гете теряли всякую цѣну въ сравненіи съ античными изваяніями. Ставъ на такую точку зрѣнія по отношенію къ живописи Микель Анжело, онъ уже очевидно не могъ особенно плѣниться тихой прелестью Рафаэля, и дѣйствительно. Рафаэль, казавшійся ему въ Болоньѣ, передъ св. Цециліей, величайшимъ художникомъ, не имѣющимъ себѣ равнаго, вызывалъ у него теперь очень сдержанныя похвалы. О циклѣ картинъ, находящемся въ виллѣ Фарнезе ("Амуръ и Психея") и о "Преображеніи" онъ выражается довольно сухо: это "старые знакомые", друзья, съ которыми давно уже былъ знакомъ по письмамъ, а теперь знакомишься лично; по поводу-же картинъ, находящихся въ станцахъ и лоджіяхъ, онъ сожалѣетъ, что онѣ слишкомъ выцвѣли, хотя то-же обстоятельство нисколько не мѣшало ему любоваться закоптѣлыми фресками въ Сикстинской капеллѣ, и напротивъ даже, побуждало его изучать ихъ съ утроеннымъ прилежаніемъ.
   Однимъ словомъ: величіе является теперь первымъ требованіемъ, которое онъ предъявляетъ къ художественному произведенію. Его душа, утомленная мелочной работой и мелкими произведеніями Саксепъ-Веймара, видимо съ наслажденіемъ отдыхаетъ въ созерцаніи всего крупнаго и великаго. По его убѣжденію, великое есть ничто иное, какъ самое высокое выраженіе правды. Согласно съ этимъ опредѣленіемъ, произведенія древнихъ потому такъ и велики, что они вполнѣ правдивы, какъ по мысли, такъ и по выполненію. Лучше всего это выражается, по его мнѣнію, въ ихъ зданіяхъ. Величіе этихъ зданій не было никогда результатомъ произвола фантазіи и лживымъ прикрытіемъ внутренняго ничтожества и пустоты. Свои обширные дворцы они строили не для того, чтобы придать наружный видъ ложнаго величія какому-нибудь маленькому князьку, занимавшему ихъ со своей Придворной свитой, въ тотъ или другой моментъ, а потому, что они соотвѣтствовали великимъ дѣламъ и высокому положенію властелина міра. Водопроводы ихъ не были просто игрушками, а дѣйствительно снабжали народъ водой. То-же можно сказать и о ихъ храмахъ, театрахъ, ристалищахъ, баняхъ. Съ этимъ внутреннимъ характеромъ ихъ зданіи вполнѣ согласовался и матеріялъ, изъ котораго они воздвигали ихъ: стѣны возвышались какъ скалы, не было никакой поддѣлки подъ камень посредствомъ штукатурки, гипса и дерева, никакихъ налѣпленныхъ сверху украшеній, никакихъ завитковъ, урнъ и куколъ, а наоборотъ, все было сдѣлано изъ настоящаго, неподдѣльнаго матеріала и носило только естественныя и цѣлесообразныя украшенія.
   На самомъ дѣлѣ между древнимъ и новымъ искусствомъ вовсе нѣтъ такой рѣзкой противоположности, какую мы выставили здѣсь со словъ Гете, но такою она казалась нашему поэту, такъ онъ понималъ и чувствовалъ ее, еще до того, какъ попалъ въ Римъ. Въ Сполетто, при видѣ античнаго водопровода, перекинутаго огромными арками черезъ ущелье, онъ сказалъ: "Это -- третье сооруженіе древнихъ, которое я вижу... {Первое было амфитеатръ въ Веронѣ, второе -- храмъ Минервы въ Ассизи.}. Теперь только я чувствую, какъ справедлива была моя ненависть ко всѣмъ этимъ произвольностямъ, какъ напр. эта зимняя коробка на Вейсенштейцѣ (замокъ Вильгельмсгёге близь Касселя), выстроенная ни къ селу, ни къ городу, безъ всякаго смысла, а представляющая чудовищное нагроможденіе кондитерскихъ украшеній, и тысяча другихъ вещей. Все это мертворожденныя произведенія; ибо все то, что не заключаетъ въ себѣ истиннаго, внутренняго бытія, безжизненно, и не можетъ ни быть, ни сдѣлаться великимъ".
   Если уже римскія сооруженія въ Веронѣ, Ассизи и Сполетто такъ глубоко радовали его, то можно себѣ представить, какой восторгъ возбудили въ немъ грандіозныя постройки древнихъ въ Римѣ, начиная съ Пантеона и Колизея и кончая гробницей Цециліи Метелла на Via Арріа и длинными акведуками Кампаньи, тянущимися на много миль. "Здѣсь надо быть солиднымъ!" характеристично заявилъ онъ въ первые-же дни своего пребыванія въ Римѣ.
   Съ невыразимымъ наслажденіемъ погружался Гете въ этотъ великій міръ прошлаго. Внѣшнія условія его жизни въ Римѣ сложились такъ хорошо, что ничего лучшаго онъ и желать не могъ, и это, конечно, тоже способствовало его счастливому настроенію. Онъ поселился у живописца Тишбейна, человѣка съ непосредственной натурой и счастливыми инстинктами, и жилъ въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ какъ съ нимъ, такъ и его двумя сожителями, молодыми живописцами Шютцемъ и Бури. Онъ строго сохранялъ свое инкогнито и снималъ его только въ маленькомъ кружкѣ нѣмецкихъ художниковъ и любителей искусства, при чемъ съ каждаго новаго знакомаго бралъ обѣщаніе не выдавать его и не называть его ни по чину, ни по имени. Кромѣ вышеупомянутыхъ лицъ, къ этому кружку принадлежали еще: Гофратъ Рейфенштейнъ, уже 24 года постоянно жившій въ Римѣ, превосходный знатокъ всѣхъ достопримѣчательностей города; трудолюбивый археологъ Гиртъ; вдумчивый и тонкочувствующій писатель Карлъ Филиппъ Морицъ; скульпторъ Триппель, сдѣлавшій бюстъ Гете въ видѣ Аполлона; живописецъ Генрихъ Мейеръ, молодой швейцарецъ, основательно изучавшій всѣ вопросы искусства; очаровательная, нѣжная, умная Анжелика Кауфманъ, которую Гете, какъ и весь міръ, высоко цѣнилъ за ея благородную женственность и симпатичный талантъ; и наконецъ ея супругъ, итальянецъ, живописецъ Цукки. Въ обществѣ этихъ прекрасныхъ людей Гете чувствовалъ себя какъ нельзя болѣе по душѣ и охотно дѣлилъ съ ними и труды и отдыхъ. Съ своей стороны онъ возбудилъ въ своихъ новымъ друзьяхъ восторженную симпатію къ себѣ, смѣшанную съ удивленіемъ, такъ какъ они никакъ не ожидали, чтобы "этотъ пылкій и крайне чувствительный поэтъ оказался такимъ спокойнымъ и серьезнымъ человѣкомъ". Онъ самъ говоритъ, что, если-бы только онъ согласился на ихъ просьбы, то они продѣлали-бы съ нимъ тысячу разныхъ дурачествъ и, пожалуй, въ концѣ-концовъ, увѣнчали-бы его въ Капитоліи. Помимо всего этого, само небо, казалось, благосклонно улыбалось нашему поэту. Въ этомъ году въ Римѣ стояла такая зима, какой до тѣхъ поръ никто не запомнилъ; солнце свѣтило и грѣло какъ весной, давая возможность проводить большую часть времени на воздухѣ и изо дня въ день заливая потоками яркаго свѣта и нѣжнымъ благоуханіемъ вѣчный городъ съ его церквами, дворцами, развалинами и кипарисами.
   Но вдругъ среди радостной римской симфоніи раздался рѣзкій диссонансъ. Пришли первыя извѣстія изъ Веймара. Какъ приняла г-жа фонъ-Штейнъ его бѣгство и ту игру въ прятки, которую онъ затѣялъ и продолжалъ до самаго Рима? За два дня до своего отъѣзда Гете писалъ ей, что въ концѣ сентября она получитъ отъ него письмо, въ которомъ онъ сообщитъ ей свой адресъ. Но сентябрь прошелъ, прошелъ и октябрь; наступила уже середина ноября, а фонъ-Штейнъ все еще не знала, куда скрылся ея другъ. Правда, за это время она получила отъ него, послѣ долгихъ промежутковъ молчанія, два письма, но они были коротки и, вопреки его обѣщанію, хранили упорное молчаніе о мѣстѣ его пребыванія. Тѣмъ самымъ онъ добровольно лишалъ себя на долгое время извѣстій отъ нея. Что должна была она подумать о такомъ поведеніи съ его стороны? Неужели это былъ тотъ самый человѣкъ, для котораго въ продолженіе столькихъ лѣтъ всякая ея строка была драгоцѣннымъ подаркомъ и которому, послѣ заключенія ихъ духовнаго союза, нѣсколько дней разлуки всегда казались тяжелымъ лишеніемъ? Неужели это былъ тотъ самый, который въ іюнѣ 1784 г. писалъ ей изъ Эйзенаха: "Мнѣ говорятъ, что черезъ 31 часъ я могу быть во Франкфуртѣ, но я не могу ни на одну минуту остановиться на мысли ѣхать туда; ты такъ приковала къ себѣ всего меня, что во мнѣ не осталось больше въ одного нерва для моихъ кругахъ сердечныхъ обязанностей",-- и въ августѣ того-же года признавался ей въ задушевныхъ стихахъ, что звѣзда любви съ сверхъестественной силой навѣки привязала его къ ней и къ Веймару? Несчетное число разъ увѣрялъ онъ ее (и на дѣлѣ подтверждалъ эти увѣренія), что безграничное довѣріе къ ней сдѣлалось для него настоящей потребностью; еще въ іюнѣ этого года онъ обращался къ ней со словами: "Возлюбленная, единственная, которой я-бы хотѣлъ открыть и отдать всю свою душу". Почему-же на этотъ разъ онъ такъ старательно скрывалъ отъ нея свои планы и мѣсто своего пребыванія? Неужели онъ могъ думать, что если дѣло шло о путешествіи съ цѣлью образованія, или просто отдыха, то она стала-бы удерживать его, умолять не ѣхать, на какой-бы долгій срокъ онъ ни покидалъ ее? А если нѣтъ, то что-же означало его бѣгство, его скрываніе, какъ не отреченіе отъ нея, какъ не измѣну? И въ такомъ случаѣ слова любви въ его послѣднихъ письмахъ изъ Карлсбада и въ первыхъ изъ Италіи были не болѣе, какъ пустыми прикрасами, которыми онъ хотѣлъ успокоить ее и нѣсколько смягчить свое поведеніе.
   Вотъ что должна была думать г-жа фонъ-Штейнъ, и насъ нисколько не удивило-бы, если-бы она дала волю чувству живѣйшаго негодованія и осыпала Гете горячими упреками. Но это было совершенно несвойственно ея мягкой и сдержанной натурѣ. Въ тихихъ и трогательныхъ жалобахъ вылилась ея безграничная скорбь о мнимо-потерянномъ другѣ:
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   О, какъ я страдаю здѣсь одна,--
   Быть одной навѣки суждено!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Все, что мнѣ любовь его дарила,
   Я какъ бы въ могилу схоронила...
   Ахъ, въ душѣ воспоминаній муки
   О годахъ блаженства безъ разлуки...
   
   Очевидно, Гете во все время пути ни одной минуты не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, какое глубокогорестное впечатлѣніе должна была произвести на любимую женщину именно та таинственность, которою онъ окружилъ свой отъѣздъ. Онъ чувствовалъ себя связаннымъ съ ней такими крѣпкими узами, мысленно настолько былъ всегда съ нею, и такъ ревностно старался сдѣлать ее, при помощи своего дневника, соучастницей всего того хорошаго и прекраснаго, чѣмъ онъ наслаждался самъ, что ему и въ голову не приходило опасеніе быть не такъ понятымъ. И сколько разъ впечатлѣнія видѣннаго переплетались на страницахъ этого дневника съ выраженіями глубокаго, нѣжнаго чувства къ далекой возлюбленной! "По обыкновенію, дорогая, когда раздается благовѣстъ, призывающій къ молитвѣ Ave Maria della sera, мои мысли обращаются къ тебѣ; впрочемъ, это невѣрное выраженіе, потому что онѣ цѣлый день съ тобой" (Падуя. 27 сентября). "Послѣ счастливаго и хорошо проведеннаго дня, я испытываю всегда невыразимо сладостное чувство, садясь писать тебѣ" (Венеція, 29 сентября). "Сидя въ пещерѣ, которая годъ тому назадъ пострадала отъ землетрясенія, я обращаю въ тебѣ мою молитву, мой дорогой ангелъ-хранитель. Я только теперь чувствую, какъ я избалована. Десять лѣтъ жить съ тобой, быть любимымъ тобой,-- и вдругъ очутиться въ чужой землѣ. Я говорилъ себѣ это впередъ, и только крайняя необходимость могла заставить меня принять такое рѣшеніе. Пусть-же не будетъ у насъ другой мысли, какъ окончить жизнь вмѣстѣ" (Терни, 27 октября).
   Если-бы Гете позаботился о томъ, чтобы эти доказательства его неизмѣнной любви пришли въ Веймаръ одновременно съ его первыми письмами изъ Рима, онъ избавилъ бы и себя и фонъ-Штейнъ отъ многихъ горестныхъ дней. Но по какой-то странной разсѣянности съ его стороны (которую можно объяснить себѣ только тѣмъ, что въ Италіи онъ былъ все время какъ въ чаду), первая часть дневника, обнимающая его путешествіе до Венеціи, попала въ руки фонъ-Штейнъ только около Рождества, а вторая вскорѣ послѣ того, къ новому году (1787). Первыя-же письма изъ Рима, въ которыхъ Гете открывалъ тайну своего мѣстопребыванія, были получены еще въ серединѣ ноября, но между ними не было ни одного на имя г-жи фонъ-Штейнъ -- новое оскорбленіе для нея и новое подтвержденіе ея подозрѣній. Правда, самыя первыя, радостныя изліянія души, тотчасъ по пріѣздѣ, Гете посвятилъ ей, какъ мы знаемъ; но вѣдь фонъ-Штейнъ этого не знала. Они были начертаны въ дневникѣ, который преспокойно лежалъ въ Римѣ.
   При такихъ обстоятельствахъ г-жа фонъ-Штейнъ поступила такъ, какъ поступила-бы всякая женщина на ея мѣстѣ. Какъ только она узнала его адресъ, она написала ему нѣсколько строкъ, которыя, судя по его отвѣту, были равносильны разрыву. Эту записку онъ получилъ 9 декабря.
   Be ожидая ничего подобнаго, онъ былъ пораженъ какъ громомъ. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней онъ не могъ больше любоваться ничѣмъ и бродилъ въ стѣнахъ Рима, какъ бездушная кукла. Въ первую минуту онъ не могъ понять такого поступка со стороны любимой женщины и въ порывѣ негодованія осыпалъ ее упреками: "И это все, что ты нашла сказать своему другу, своему возлюбленному, который такъ давно жаждетъ услышать отъ тебя ласковое слово, который, съ тѣхъ поръ, какъ разстался съ тобой, не прожилъ ни одного дня, ни одного часа, не думая о тебѣ?... Я не говорю тебѣ, какъ твоя записка растерзала мое сердце. Прощай, моя единственная, и не отвращай отъ меня своего сердца". Но черезъ нѣсколько дней завѣса упала съ его глазъ, и онъ созналъ свою вину. 13-го онъ пишетъ: "О, если-бы я могъ, моя ненаглядная, высказать на этомъ листвѣ всѣ хорошія правдивыя, нѣжныя слова любви и дружбы, увѣритъ тебя, что я такъ близокъ, такъ совсѣмъ близокъ къ тебѣ, и что только благодаря тебѣ, жизнь радуетъ меня. Твоя записочка огорчила меня, но больнѣе всего для меня сознаніе, что я заставилъ тебя страдать. Ты хочешь молчать? Хочешь взять назадъ всѣ доказательства своей любви? Этого ты не можешь сдѣлать, не страдая, и я виноватъ въ этомъ. Но можетъ быть, ты уже послала въ догонку другое письмо, которое пріободритъ и утѣшитъ меня, можетъ быть, ты уже получила мой дневникъ и теперь въ добрый часъ успокоилась".
   Вскорѣ пришло второе письмо отъ г-жи фонъ-Штейнъ; оно было отвѣтомъ на два короткихъ, разсѣянныхъ письма Гете, посланныхъ имъ въ ноябрѣ {Изъ Веймара въ Рамъ письмо шло 16 дней.}, и потому не могло быть утѣшительнѣе перваго. Но несмотря на это, онъ благодарить ее за него. Онъ готовъ забыть все, что есть горькаго для него въ этомъ письмѣ: "Дорогая моя! Прошу тебя, молю колѣнопреклоненно объ одномъ: облегчи мнѣ мое возвращеніе къ тебѣ, чтобы я не остался изгнанникомъ въ мірѣ. Прости мнѣ великодушно, въ чемъ я согрѣшилъ противъ тебя, и дай мнѣ снова воспрянуть духомъ. Пиши мнѣ почаще и побольше, какъ ты поживаешь, а главное, что ты здорова и любишь меня... Не смотри на меня, какъ будто я навѣки отрѣзанъ отъ тебя, ничто въ мірѣ не могло-бы вознаградить меня за все то, что я потерялъ-бы въ тебѣ, за всѣ тѣ отношенія, которыя порвались-бы тамъ... Не могу выразить тебѣ, какъ сердце мое сжимается при мысли, что ты была больна, и по моей винѣ. Прости меня, я самъ боролся между жизнью и смертью, и нѣтъ словъ, и чтобы передать, что происходило во мнѣ. Мои дневники должны наконецъ придти и принести тебѣ мое сердце, сказать тебѣ, что ты для меня одна и что тебѣ не приходится ни съ кѣмъ дѣлиться. Прощай, люби меня!... Въ жизни и въ смерти твой" (23 декабря).-- Наконецъ (17 января), пришло хорошее письмо, заключавшее въ себѣ опять ласковыя, дружескія слова. Дневникъ дошелъ по своему назначенію и возымѣлъ достодолжное дѣйствіе. "Какую отраду принесло оно моей душѣ!" восклицаетъ Гете по поводу этого письма, е Послѣ смерти моей сестры, ничто не огорчало меня такъ сильно, какъ тѣ страданія, которыя я причинилъ тебѣ своимъ отъѣздомъ и своимъ молчаніемъ. Ты видишь, какъ сердце мое постоянно было съ тобой. Зачѣмъ я не отсылалъ тебѣ своего дневника со всякой станціи! Одно только могу сказать и повторить еще разъ: Прости! Будемъ снова жить вмѣстѣ, какъ прежде, и еще радостнѣе, чѣмъ прежде" (17 января, 1787). Его прежняя веселость вернулась къ нему, и въ письмахъ его къ г-жѣ фонъ-Штейнъ опять появляются шутки: "Опасеніе Франкенберга, чтобы и не влюбился здѣсь, заставило меня расхохотаться; до сихъ поръ у тебя только одна соперница, и ту я привезу тебѣ съ собой: это огромная голова Юноны" (27 января). Онъ снова начинаетъ мысленно дѣлиться всѣми своими впечатлѣніями съ любимой женщиной, снова обращаетъ къ ней свою рѣчь; ему хотѣлось-бы только одного: дать ей какъ можно больше (1 февраля). Только-бы она любила его, несмотря на то, что онъ такой странный. "Мнѣ столько приходится терпѣть отъ самого себя, что я никакъ не могу избавить своихъ друзей отъ того, что выпадаетъ изъ этой чаши на ихъ долю, и менѣе всѣхъ -- тебя" (въ началѣ февраля).
   Какъ ни заманчиво казалось Гете дальнѣйшее путешествіе къ югу, онъ откладывалъ его все дальше и дальше. Сначала онъ думалъ, что въ первый разъ достаточно будетъ пробыть въ Римѣ четыре недѣли, затѣмъ продолжилъ этотъ срокъ на 8 недѣль и, наконецъ, прожилъ въ немъ цѣлыхъ 16. Онъ не могъ, даже на время, разстаться съ великимъ городомъ, не составивъ себѣ до извѣстной степени яснаго и основательнаго представленія о заключавшихся въ немъ сокровищахъ искусства. Остальное мало интересовало его. Соціально-политическія условія, къ которымъ всюду по дорогѣ онъ присматривался съ такимъ живымъ интересомъ, въ Римѣ совершенно перестали занимать его; онъ не хотѣлъ заглядывать въ нихъ, чтобы не извращать своего воображенія зрѣлищемъ этого папскаго государства, представлявшаго, по его словамъ, образецъ отвратительнаго управленія. Также равнодушно относился онъ къ театру, въ которомъ игрались только высокопарныя драмы, и къ церковнымъ церемоніямъ, которыя онъ ставилъ на одну доску съ театральными представленіями. И то и другое было въ его глазахъ не болѣе какъ безжизненной мишурой, а въ теперешнемъ своемъ настроеніи онъ во что-бы то ни стало требовалъ всюду внутренняго содержанія. Самъ папа, по его мнѣнію, былъ прежде всего прекрасный актеръ. Въ народной жизни Рима онъ тоже не находилъ той прелести, какую имѣли для него въ этомъ отношеніи другіе итальянскіе города. Онъ принималъ участіе въ карнавалѣ, но безъ всякаго увлеченія, потому что, несмотря на невѣроятный шумъ, въ немъ не чувствовалось настоящаго, внутренняго веселья. Истинное блаженство доставляло ему только искусство, и притомъ, повторяемъ еще разъ, почти исключительно античное искусство. Великолѣпный портретъ, который Тишбейнъ написалъ съ Гете во время его пребыванія въ Римѣ, изображаетъ поэта среди обломковъ античныхъ памятниковъ искусства и такимъ образомъ символически какъ нельзя лучше передаетъ духовное содержаніе этого періода его жизни. По отношенію къ художественнымъ произведеніямъ древности Гете не удовольствовался только эстетическимъ наслажденіемъ, но захотѣлъ взглянуть на нихъ также и съ исторической точки зрѣнія. Онъ прослѣдилъ древнее искусство вплоть до Египта, постарался уяснить себѣ характеръ, а сообразно съ нимъ и эпохи различныхъ видоизмѣненій стиля, и опредѣлить ихъ точнѣе, чѣмъ это дѣлалось до сихъ поръ. При этомъ особенную важность имѣю для него сравненіе однихъ и тѣхъ-же сюжетовъ въ изображеніи различныхъ художниковъ и въ различныя эпохи. Его способность открывать однородныя явленія, какъ-бы они ни были удалены другъ отъ друга, и доискиваться первоначальнаго происхожденія вещей, оказала ему и здѣсь огромную услугу, также какъ и въ естественныхъ наукахъ, и онъ желалъ-бы только имѣть достаточно времени, чтобы разработать весь этотъ матеріалъ и изложить свои идеи. "Ибо, ахъ Винкельманъ! какъ много онъ сдѣлалъ, и какъ много еще остается желать послѣ него!"
   Въ серединѣ февраля новаго года онъ составилъ себѣ списокъ всѣхъ тѣхъ вещей, которыхъ онъ еще не видѣлъ, и былъ изумленъ, какъ ихъ оказалось много. Несмотря на все его прилежаніе, количество предметовъ, имѣвшихъ важное значеніе въ его глазахъ, не только не уменьшилось, а, напротивъ, все увеличивалось. Надписи, монеты, рѣзные камни, на которые сначала онъ не обратилъ вниманія, теперь открывали передъ нимъ новыя области, представлявшія богатый матеріалъ для изученія. Этотъ отжившій Римъ съ каждымъ днемъ пускалъ все новые корни въ его душѣ, и только боязнь лѣтней жары въ Сициліи и извѣстіе, что уже началось изверженіе Везувія, могли заставить его покинуть на нѣкоторое время излюбленный городъ; 22-го февраля онъ наконецъ выѣхалъ изъ него.
   Гете поѣхалъ не одинъ; онъ взялъ съ собой своего пріятеля Тишбейна, такъ какъ намѣревался продолжать свои занятія рисованіемъ и при этомъ не хотѣлъ лишиться его руководительства. Послѣ трехъ чудныхъ дней, проведенныхъ въ пути, въ теченіе которыхъ они проѣхали черезъ Веллетри, Понтійскія болота, Терачину и Капую, они прибыли въ Неаполь. Какъ ни былъ подготовленъ Гете съ самаго дѣтства къ волшебному виду Неаполитанскаго залива, но когда передъ его взорами развернулась эта удивительная панорама, онъ былъ совершенно пораженъ. "Сколько ни говори, ни разсказывай, ни рисуй -- это превосходитъ все... Я извинилъ всѣхъ тѣхъ, которые теряютъ разсудокъ въ Неаполѣ, и съ умиленіемъ вспомнилъ своего отца, сохранившаго неизгладимое воспоминаніе о всѣхъ этихъ предметахъ". Онъ называетъ Неаполь раемъ, и говоритъ, что живетъ въ немъ въ состояніи какого-то опьянѣнія и самозабвенія. "Я почти не узнаю себя. Вчера я подумалъ: одно изъ двухъ,-- или я до сихъ поръ былъ не въ своемъ умѣ, или теперь сошелъ съума". Римъ, раскинувшійся въ пустынной Кампаньѣ, на берегу узкой рѣки, въ сравненіи съ свободнымъ мѣстоположеніемъ Неаполя среди плодородныхъ полей, съ далекимъ видомъ на море, съ его благоуханными островами, казался ему старымъ монастыремъ, расположеннымъ весьма неудачно. Если въ Римѣ ему захотѣлось все изучать, то здѣсь, наоборотъ, ему хотѣлось только жить. Въ обворожительно-чувственной атмосферѣ Неаполя въ немъ замѣтно взяло верхъ желаніе просто наслаждаться жизнью. Спокойный и довольный, онъ охотно слонялся по городу и по смѣющимся берегамъ залива съ Тишбейномъ и другими вновь пріобрѣтенными пріятелями, къ числу которыхъ принадлежали художники-пейзажисты Кинпъ. Филиппъ и Георгъ Гаккертъ. Онъ не уклонялся также и отъ болѣе широкаго знакомства, какъ дѣлалъ это въ Римѣ, а напротивъ самъ искалъ его и охотно проводилъ время у свободной маленькой принцессы, или у кавалера Гамильтона и его кокетливой красавицы.
   Но на ряду съ этимъ продолжалась и серьезная работа. Въ Римѣ онъ былъ всецѣло поглощенъ искусствомъ, здѣсь-же на первый планъ выступила природа. Его прекрасное изрѣченіе, что природа есть единственная книга, представляющая огромное содержаніе на каждомъ своемъ листѣ, было высказано именно здѣсь. Въ этой мѣстности, столь замѣчательной и богатой въ естественно-историческомъ отношеніи, минералогія, геологія, зоологія и ботаника занимали его на каждомъ шагу, и нерѣдко случалось, что въ то время, какъ друзья его забавлялись со своими дамами на берегу разными веселыми играми, онъ гдѣ-нибудь въ сторонкѣ стучалъ по скалѣ, чтобы опредѣлить ея каменную породу, или собиралъ растенія и морскихъ животныхъ. Большое мѣсто занималъ также въ его естествоиспытательскихъ наблюденіяхъ Везувій, бывшій въ это время въ полномъ ходу. Три раза всходилъ онъ на него и не останавливался даже передъ явной опасностью, чтобы хорошенько изучить его вулканическія проявленія.
   Что же касается искусства и древностей, то въ этомъ отношеніи ему далъ очень много музей въ Портичи, въ которомъ хранились предметы, откопанные въ Геркуланумѣ; не менѣе сильное впечатлѣніе вынесъ онъ также изъ посѣщенія Помпеи и Пестума. Въ Постумѣ онъ увидѣлъ "первые настоящую греческую древность, или по крайней мѣрѣ образчикъ ея въ храмѣ Посейдона; этотъ храмъ болѣе древній, чѣмъ Парѳенонъ, былъ несомнѣнно произведеніемъ чисто греческаго искусства нижней Италіи. Послѣ болѣе изящныхъ формъ позднѣйшей эпохи, къ которымъ привыкъ его глазъ, строгій дорійскій стиль со своими тупыми, конусообразными, тѣсно сжатыми огромными колоннами показался ему въ первую минуту тяжелымъ, даже страшнымъ. Но не прошло и часу, какъ онъ уже освоился съ нимъ и прославлялъ своего генія за то, что онъ привелъ его увидѣть собственными глазами эти такъ хорошо сохранившіеся остатки. Очевидно, это болѣе выгодное впечатлѣніе было вызвано великолѣпнымъ храмомъ Посейдона. Хотя его колонны тоже отличаются массивнымъ характеромъ, присущимъ вообще дорійскому стилю, но въ нихъ массивность соединяется съ благородной соразмѣрностью и придаетъ ямъ отпечатокъ чего-то торжественно-прекраснаго. Въ сосѣднихъ же храмахъ колонны недостаточно высоки и слишкомъ утолщены, благодаря чему имѣютъ видъ конусообразныхъ каменныхъ глыбъ и вблизи производятъ давящее впечатлѣніе.
   Цѣлыхъ пять недѣль держала обольстительная Партенона нашего поэта подъ властью своихъ чаръ. Наконецъ, пора было подумать и о Сициліи, куда Гете твердо рѣшилъ съѣздить. Такъ какъ Тишбейнъ долженъ былъ по своимъ дѣламъ остаться въ Неаполѣ, то ему пришлось выбрать другого спутника; выборъ его палъ на Книпа, который былъ почти однихъ лѣтъ съ нимъ, и котораго онъ оцѣнилъ еще во время поѣздокъ въ окрестности Неаполя, какъ пріятнаго дорожнаго товарища и искуснаго рисовальщика.
   Съ чувствомъ радостнаго ожиданія сѣлъ Гете и" корабль, который долженъ былъ доставить его въ Сицилію. "Сицилія указываетъ мнѣ на Азію и на Африку; стоять самому на этомъ удивительномъ пунктѣ, въ который сходятся столько радіусовъ всемірной исторіи, чего-нибудь да стоитъ". Радовало его также и то, что ему предстояло теперь въ первый разъ сдѣлать морское путешествіе. Это было еще неизвѣданное ощущеніе. Но оно доставило ему весьма умѣренное удовольствіе. Въ наше время переѣздъ изъ Неаполя въ Палермо даже при неблагопріятномъ вѣтрѣ длится немного болѣе 12-ти часовъ. Гете-же провелъ въ пути 4 дня, и долженъ былъ большею частью лежать въ своей каютѣ, такъ какъ страдалъ морской болѣзнью. Тѣмъ сильнѣе подѣйствовала на него послѣ этого заточенія и всѣхъ непріятностей пути великолѣпная картина Палермо, представшаго передъ нимъ въ чудномъ освѣщеніи и во всей роскоши весенняго убора. Онъ не находилъ словъ, чтобы выразить чистоту контуровъ, мягкость колорита, гармонію неба, моря и земли. Взоры его встрѣчали всюду свѣжую зелень шелковичныхъ деревьевъ, вѣчно зеленые олеандры, лимонныя изгороди, цвѣтущіе ранункулы и анемоны. Мягкій, теплый, ароматный воздухъ вливался въ его грудь. И надо всѣмъ этимъ изъ-за небольшаго мыса взошелъ полный мѣсяцъ и залилъ море своимъ серебрянымъ блескомъ. Въ самомъ городѣ его поразилъ болѣе всего общественный садъ (т. наз. Флора или вилла Джулія), расположенный на берегу моря. Когда онъ бродилъ въ немъ подъ сводами увѣшанныхъ плодами апельсинныхъ и лимонныхъ деревьевъ, открывая на каждомъ шагу рѣдкостныя, никогда невиданныя растенія, внимая шуму черносинихъ волнъ, разбивавшихся въ извилинахъ бухты, и вдыхая запахъ морской воды, ему казалось, что онъ находится на островѣ счастливыхъ феакійцевъ. Мысль написать драму изъ жизни Навзикаи снова плѣнила его воображеніе; онъ вытащилъ изъ-подъ спуда первоначальный планъ этой драмы, по которому дочь феакійскаго царя должна была погибнуть отъ несчастной любви къ Одиссею, и тщательно разработалъ его, а нѣкоторыя мѣста даже почти совсѣмъ отдѣлалъ. Ему хотѣлось, чтобы это поэтическое твореніе, навѣянное природой Сициліи, по своему настроенію служило памятникомъ его пребыванія на этомъ островѣ. Къ сожалѣнію, далѣе палермскихъ набросковъ дѣло не пошло.
   Но не однѣ только поэтическія струны затронулъ въ немъ этотъ волшебный садъ; "въ далъ также толчекъ и его естествоиспытательской дѣятельности. Множество разнообразныхъ видовъ растеній навело его опять на мысль о первобытномъ растеніи, составлявшемъ постоянный предметъ его изслѣдованій въ Италіи. Не удастся-ли ему среди всей этой массы открыть это первобытное растеніе? Что такое растеніе должно было существовать, было для него внѣ всякаго сомнѣнія, ибо на основаніи какихъ-же признаковъ можно было-бы узнать, въ противномъ случаѣ, что та или другая форма есть растеніе?-- Но его отвлеченное первобытное растеніе ни за что не хотѣло предстать передъ нимъ въ видимой, осязаемой оболочкѣ; тѣмъ не менѣе его изслѣдованія еще болѣе убѣдили его въ вѣрности и плодотворности его мысли. На ряду съ ботаникой онъ занимался также и минералогіей, стараясь такимъ образомъ какъ можно шире воспользоваться своимъ пребываніемъ въ Палермо. Онъ прилежно посѣщалъ каменоломни и мастерскія каменотесовъ, внимательно разсматривалъ валуны, разсыпанные по ручьямъ, и вообще расширялъ свои познанія и свои коллекціи. Зато его артистическія наклонности не находили здѣсь почти никакой пищи. Памятниковъ античнаго искусства тутъ почти вовсе не было, а тѣ, которые и были, не заслуживали вниманія. Арабеко-норманское искусство для него не существовало, несмотря на ту, что оно выразилось здѣсь въ такихъ своеобразныхъ и великолѣпныхъ зданіяхъ, какъ капелла Палатина и соборъ Монреалэ: Что же касается новѣйшихъ сооруженій въ Палермо, то въ нихъ онъ находилъ полное отсутствіе художественнаго вкуса, а дворецъ принца Паллагоніи со своимъ нелѣпо-затѣйливымъ планомъ и убранствомъ олицетворялъ въ его глазахъ апогей общаго безвкусія.
   Бѣдность Палермо въ художественномъ отношеніи нисколько не уменьшила для него прелести этого города. Природа давала ему достаточно богатый матеріалъ и какъ поэту, и какъ художнику, и какъ изслѣдователю; сверхъ того, пріятнѣйшее развлеченіе доставляло ему общеніе съ мѣстнымъ населеніемъ, начиная съ вице-короля и кончая благочестивой и бѣдной семьей авантюриста Каліостро, которую онъ посѣтилъ сначала просто изъ любопытства, но вскорѣ искренно заинтересовался ею и благодѣтельствовалъ ее. Разставаясь съ Палермо и его дивнымъ садомъ, онъ замѣтилъ, что можетъ быть во всю свою жизнь не проводилъ шестнадцати дней подрядъ такъ весело и пріятно, какъ здѣсь.
   18-го апрѣля онъ покинулъ съ Книпомъ этотъ городъ Отсюда путешественники проѣхали прежде всего въ Сегесту, чтобы осмотрѣть тамошній храмъ и древній театръ, а затѣмъ направились верхомъ къ южному берегу, и послѣ трехъ дней пути но малонаселеннымъ мѣстностямъ, заинтересовавшимъ Гете своими геологическими и сельскохозяйственными условіями, прибыли въ Джирдженти. Чудное мѣстоположеніе и развалины древнегреческаго города побудили ихъ остаться здѣсь нѣсколько дней. По мнѣнію Гете, здѣшній храмъ, такъ-называемый храмъ Согласія (Concordia), со своими ласкающими взоръ очертаніями, былъ по отношенію къ храмамъ Пестума тѣмъ-же, чѣмъ статуя божества является по отношенію къ статуѣ гиганта. Но когда, вернувшись изъ Сициліи, онъ снова побывалъ въ Пестумѣ, то нашелъ, что передъ храмомъ Посейдона блѣднѣли всѣ сицилійскіе храмы.
   По первоначальному плану изъ Джирдженти путешественники должны были проѣхать въ Сиракузы. Но такъ какъ Гете очень хотѣлось познакомиться съ Сициліей, какъ съ житницей Рима, и такъ какъ ему сказали, что настоящія поля расположены внутри страны, то онъ отказался отъ Сиракузъ и рѣшился перерѣзать островъ поперекъ въ направленіи Катаніи. Желаніе его было удовлетворено свыше мѣры, до пресыщенія. Въ продолженіе четырехъ дней передъ ними тянулись непрерывно однообразныя, плодородныя поля пшеницы и ячменя; ѣзда по этой пустынной мѣстности (они были по-прежнему верхомъ) становилась все утомительнѣе, дороги были отвратительныя, а ночлеги еще того хуже, и только поэтическая греза о новой драмѣ "Навзикая", занимавшей его воображеніе, помогала ему до извѣстной степени забывать всѣ непріятности пути. 2 мая путники прибыли въ Катанію. Еще издали увидѣли они сквозь тучи снѣжную вершину Этны, и въ Гете сейчасъ-же загорѣлось желаніе взобраться на нее. Но мѣстные жители усиленно предостерегали его отъ этого, ибо время года было неблагопріятно; поэтому онъ рѣшилъ сначала подняться на Монте-Россо, сосѣдній съ Этной кратеръ. Наверху бушевала такая страшная буря, что Книпъ не захотѣлъ взбираться на самую макушку, а Гете грозила серьезная опасность быть снесеннымъ вѣтромъ. О болѣе высокомъ подъемѣ нечего было и думать. Изъ Катаніи они двинулись къ сѣверу вдоль побережья; Таормина привела его въ восторгъ, а Мессина, пострадавшая 4 года назадъ отъ землетрясенія, заставила ихъ невольно содрогнуться. Видъ этого разореннаго города, жители котораго жили еще большею частью въ досчатыхъ будкахъ внѣ городской черты, побудилъ ихъ какъ можно скорѣе вернуться въ Неаполь.
   Въ теченіе всей своей поѣздки по Сициліи Гете жилъ почти исключительно впечатлѣніями, которыя вызывала въ немъ природа. Множество самыхъ разнообразныхъ наблюденіи, о которыхъ мы здѣсь только вскользь упомянули, дали ему возможность унести съ собой навѣки ясную картину этого острова. Но, спѣшимъ прибавить, это была картина Сициліи только въ настоящемъ ея состояніи, такъ какъ онъ рѣшительно отклонилъ всякое поползновеніе дополнить ее исторически, несмотря на то, что полная перемѣнъ, въ высшей степени своеобразная и даже фантастическая исторія Сициліи дѣлала такое изученіе очень заманчивымъ. Совершенно обратно поступилъ-бы на мѣстѣ Гете авторъ "Мессинской Невѣсты" и "Поруки". Въ этомъ сказалась опять-таки одна изъ замѣчательныхъ особенностей этого великаго человѣка. Въ Римѣ онъ чувствовалъ потребность оживить руины историческими воспоминаніями, здѣсь-же наоборотъ ему хотѣлось отогнать отъ этихъ цвѣтущихъ полей призраки прошлаго. Однажды, когда онъ ѣхалъ по красивой долинѣ недалеко отъ Палермо, его проводникъ вздумалъ-было разсказывать о тѣхъ битвахъ, которыя происходили здѣсь между римлянами и карѳагенянами; но онъ перебилъ его съ досадой: "Къ сожалѣнію, сказалъ онъ, засѣянныя поля дѣйствительно вытаптываются отъ времени до времени, если не всегда слонами, то во всякомъ случаѣ людьми и лошадьми; этотъ фактъ самъ по себѣ довольно печаленъ, зачѣмъ-же еще вызывать въ воображеніи всю эту неутѣшительную картину и нарушать такимъ образомъ мирныя мечты?" Изъ этихъ словъ видно, какой онъ былъ великій мастеръ въ искусствѣ наслажденія, или вѣрнѣе сказать, въ искусствѣ воспринимать въ себя гармоническія впечатлѣнія, чтобы затѣмъ въ чудныхъ образахъ воспроизводить ихъ для всего міра.
   Обратный переѣздъ по морю совершился при еще болѣе непріятныхъ условіяхъ, чѣмъ первое путешествіе. Вѣтеръ дулъ неблагопріятный, корабль былъ неудобенъ и переполненъ пассажирами, и сверхъ того, капитанъ и лоцманъ, по словамъ мѣстныхъ жителей, не заслуживали довѣрія. На третій день къ вечеру корабль очутился между островомъ Капри и мысомъ Минервы. На морѣ наступилъ полнѣйшій штиль, но между пассажирами царило большое волненіе. Корабль попалъ въ теченіе, огибающее Капри, и ему грозила опасность разбиться о скалы этого острова; всѣ были увѣрены, что это случилось благодаря неумѣлости капитана. Чѣмъ ближе была опасность, тѣмъ болѣе росло общее возбужденіе. Всѣ высыпали на палубу, кричали, шумѣли и бранили капитана, который, повидимому, еще надѣялся избѣгнуть опасности. При такихъ обстоятельствахъ Гете не могъ оставаться долѣе безучастнымъ зрителемъ. Онъ понялъ, что шумъ и крикъ представляли еще большую опасность, нежели скалы, потому что сбивалъ съ толку всю команду. Въ энергичныхъ выраженіяхъ постарался онъ объяснить это толпѣ и со свойственнымъ ему даромъ, въ нужный моментъ принимать со всякимъ именно тотъ тонъ, который былъ необходимъ, онъ обратился къ этимъ глубоковѣрующимъ южноитальянцамъ съ слѣдующей рѣчью: "Обратитесь съ сердечной молитвой къ Божіей Матери; Она одна только можетъ заступиться за васъ передъ Своимъ Сыномъ и умолить его, чтобы Онъ сдѣлалъ для васъ то-же, что сдѣлалъ для своихъ апостоловъ, когда на Тиверіадскомъ озерѣ бурныя волны уже заливали корабль; Господь между тѣмъ спалъ, но какъ только испуганные и растерянные ученики разбудили Его, Онъ сейчасъ-же повелѣлъ вѣтру утихнуть; такъ-же точно можетъ Онъ теперь повелѣть вѣтру подняться, если будетъ на то Его святая воля". Этотъ моментъ могъ-бы служить прекраснымъ сюжетомъ для картины, и его стоидо-бы увѣковѣчить на полотнѣ. Вмѣшательство Гете произвело прекрасное дѣйствіе. Люди стали молиться и успокоились. Наконецъ, дѣйствительно поднялся маленькій вѣтерокъ, и при помощи его корабль вышелъ изъ опаснаго теченія. На четвертый день (14 мая) передъ полуднемъ путешественники высадились на берегъ въ Неаполѣ.
   Вторично провелъ здѣсь Гете три чудныхъ недѣли. Послѣ тихой, уединенной Сициліи пестрое, полувосточное оживленное населеніе этого большаго города, насчитывавшаго тогда 400,000 жителей, получило новый интересъ въ его глазахъ. Онъ принялся изучать этихъ безъ умолку болтающихъ, торгующихся, жизнерадостныхъ, оборванныхъ, подвижныхъ и въ то же время лѣнивыхъ людей, слоняющихся и толпящихся цѣлыми днями на узкихъ улицахъ, присматривался къ нимъ во всѣхъ ихъ разнообразныхъ жизненныхъ проявленіяхъ и относился къ своей новой задачѣ такъ же внимательно, какъ къ наблюденіямъ надъ растеніями и камнями, Удивительно яркія описанія и тонкія замѣчанія, явившіяся результатомъ этого изученія, всѣмъ извѣстны. Однако, объ общей картинѣ жизни этого города онъ судилъ скорѣе какъ поэтъ и художникъ, чѣмъ какъ политикоэкономъ и государственный дѣятель, говоря, что это -- восхитительное зрѣлище, къ которому отнюдь нельзя прикладывать полицейской мѣрки сѣверной благопристойности. Вникая болѣе въ жизнь народной массы, онъ въ то-же время болѣе чѣмъ прежде сближался съ отдѣльными лицами, такъ что въ концѣ концовъ у него оказался огромный кругъ знакомства, со множествомъ развѣтвленій, обнимавшій даже и королевскій дворецъ; благодаря этому обширному знакомству, главнымъ образомъ ему и было такъ трудно вырваться изъ Неаполя. Между тѣмъ, надо было спѣшить. Въ концѣ августа онъ разсчитывалъ уже быть по ту сторону Альпъ, а до тѣхъ поръ хотѣлъ провести еще 4 недѣли въ Римѣ и на обратномъ пути осмотрѣть Флоренцію, Парму и Миланъ. 3-го іюня, послѣ трогательнаго прощанія съ добрымъ Книпомъ, онъ выѣхалъ изъ Неаполя, а 6-го былъ опять въ Римѣ.
   Твердое рѣшеніе пуститься въ іюлѣ въ обратный путь растаяло, какъ только онъ снова вступилъ въ столицу міра. Въ іюлѣ онъ отложилъ свой отъѣздъ до августа, а въ августѣ до Пасхи слѣдующаго года. Никогда еще жизнь не складывалась для него такъ пріятно, не улыбалась ему такъ, какъ здѣсь. "Какъ-же я могу покинуть это мѣсто, которое одно въ цѣломъ мірѣ можетъ обратиться для меня въ земной рай!" "Я нахожу здѣсь осуществленіе всѣхъ моихъ желаній и мечтаніи. Мнѣ кажется, что съ каждымъ днемъ я становлюсь здоровѣе и тѣломъ и духомъ, и скоро мнѣ останется только желать одного, чтобы мое теперешнее состояніе продолжалось постоянно". Такъ писалъ онъ въ іюлѣ своему другу, композитору Кайзеру. Подъ словами: осуществленіе всѣхъ желаній и мечтаній -- на этотъ разъ слѣдуетъ разумѣть не одну только возможность видѣть всѣ тѣ произведенія искусства и всѣ тѣ мѣста, которыя съ ранней юности манили его къ себѣ. Эти слова означали теперь возможность вести среди этой грандіозной обстановки жизнь художника и поэта. Ибо такова была программа, которую онъ поставилъ себѣ въ Римѣ. Онъ хотѣлъ воспользоваться тѣми 10-тью мѣсяцами, которые должно было продолжаться его вторичное пребываніе въ Римѣ, чтобы развить свой маленькій "талантикъ къ рисованію" и докончить свои начатыя или намѣченныя поэтическія сочиненія, какъ-то: Эгмонта, Тассо и Фауста.
   Что касается развитія его художественнаго таланта, надъ которымъ онъ работалъ непрерывно всю свою жизнь, то за это дѣло онъ принялся здѣсь особенно серьезно и основательно; при этомъ, какъ самъ онъ не разъ признавался; цѣль его стремленій заключалась не въ томъ, чтобы, оставаясь диллетантомъ, достигнуть въ живописи большей степени совершенства, вслѣдствіе чего его собственныя работы болѣе удовлетворяли-бы его; могучій позывъ къ творчеству, который онъ чувствовалъ въ себѣ, въ связи съ присущей ему необыкновенной способностью представлять себѣ всякое явленіе дѣйствительности въ видѣ картины, и въ связи также съ разжигающими похвалами его римскихъ друзей, вызвалъ въ немъ желаніе сдѣлать живопись, наряду съ поэзіей, сферой своей художественной дѣятельности.
   Онъ началъ съ того, что сталъ рисовать архитектурныя произведенія и упражняться въ перспективѣ, компоновкѣ и колоритѣ ландшафтовъ; затѣмъ сталъ рисовать пейзажи съ натуры, и наконецъ, перешелъ къ изображенію человѣческой фигуры, причемъ старался вполнѣ овладѣть ею во всѣхъ ея частяхъ, не только посредствомъ рисованія, но даже до нѣкоторой степени посредствомъ лѣпки. Съ большимъ рвеніемъ и энтузіазмомъ предался онъ занятіямъ живописью, въ которыхъ имъ руководилъ преимущественно Генрихъ Мейеръ. Какъ диллетантъ, онъ сдѣлалъ огромные успѣхи. Отъ размашистыхъ набросковъ характерныхъ очертаніи онъ перешелъ къ тщательной отдѣлкѣ частностей и въ пластическому воспроизведенію цѣлаго. Но и теперь не была услышана небомъ горячая молитва, вылившаяся у него еще въ юные годы:
   
   Ахъ, дай прозвучать въ моемъ духѣ
   Внутренней творческой силѣ!
   Пусть создадутъ мои пальцы
   Образъ прекрасный и сочный!
   
   Онъ долженъ былъ убѣдиться, что самая тонкая и глубокая воспріимчивость къ искусству еще не есть художественное творчество. Въ этомъ была своя хорошая сторона. Послѣ тридцати лѣтъ мучительныхъ сомнѣній онъ, наконецъ, успокоился, увѣрившись безповоротно, что онъ не рожденъ быть художникомъ въ какой-либо пластической отрасли искусства.
   Но съ другой стороны, благодаря тому, что онъ такъ прилежно измѣрялъ, рисовалъ и лѣпилъ, онъ научился еще лучше понимать различныя произведенія искусства. Ему даже казалось, что онъ только теперь началъ по настоящему цѣнить и наслаждаться самыми высшими проявленіями искусства, какъ напр., античными скульптурами. Если восхищеніе, которое вызывали въ немъ античныя изваянія, могло еще возрасти, то оно безъ сомнѣнія возрасло въ теченіе его вторичнаго пребыванія въ Римѣ, въ особенности послѣ того, какъ онъ составилъ себѣ III рисункамъ нѣкоторое представленіе о скульптурахъ Парѳенона. Въ одномъ письмѣ, написанномъ около этого времени, онъ говоритъ, что, при видѣ великолѣпныхъ произведеній древнихъ мастеровъ, остается желать только одного: хорошенько изучить ихъ и съ миромъ продолжать свой путь "Эти великія творенія искусства созданы людьми, подобно высшимъ созданіямъ природы, по непреложнымъ, естественнымъ законамъ; все произвольное, фантастическое откинуто въ нихъ; здѣсь необходимость, здѣсь Богъ".
   Наряду съ античнымъ искусствомъ въ первые мѣсяцы по пріѣздѣ, въ Римъ его вниманіе по прежнему останавливаютъ на себѣ преимущественно картины Микедь Анжело въ Сикстинской капеллѣ; онъ снова любуется ими, углубляется въ изученіе ихъ и попрежнему ставитъ титаническаго флорентинца выше Рафаэля. Только въ послѣдніе мѣсяцы, можно замѣтить нѣкоторый поворотъ; Рафаэль начинаетъ выдвигаться, на первый планъ и оттѣснять Микель Анжело; чувствуется, что уже недалеко то время, когда наравнѣ съ древнимъ искусствомъ Гете поставитъ не грандіозно-возбуждающую мощь великаго флорентинца, а какъ въ былое время -- тихое величіе кроткаго Санціо.
   Музыка тоже не замедлила войти въ кругъ его интересовъ, и притомъ съ особенной силой, какъ-бы замыкая собой тотъ художественный, кругъ, который всѣ искусства образовали вокругъ него въ Римѣ. Его старый знакомый Кайзеръ, работавшій уже нѣсколько лѣтъ надъ музыкой оперы Гете "Шутка, хитрость и месть", наконецъ, окончилъ ее осенью 1787 г. У Гете между тѣмъ было уже приготовлено для него нѣсколько новыхъ работъ; онъ долженъ былъ помочь ему въ передѣлкѣ его старыхъ оперъ: "Клодины" и "Эрвина и Эльмиры", и кромѣ того сочинить музыку къ "Эгмонту" и еще къ одной настоящей комической оперѣ, которую Гете задумалъ написать, и сюжетомъ которой должна была служить исторія съ королевскимъ ожерельемъ. Съ этой цѣлью Кайзеръ въ концѣ октября пріѣхалъ въ Римъ и поселился въ качествѣ четвертаго сожителя въ пріютѣ художниковъ на Corso incontro Rondanini. Тутъ уже дѣло не ограничилось обсужденіемъ и пробами Гете-Кайзеровской музыки; напротивъ, все, что-только можно было услышать въ смыслѣ музыки въ театрахъ или церквахъ, все, что удавалось Кайзеру откопать въ библіотекахъ, все это съ. достодолжнымъ вниманіемъ просматривалось и разыгрывалось у нихъ, и. нерѣдко изъ веселаго, языческаго пріюта художниковъ неслись теперь на улицу старинные благочестивые, церковные напѣвы. Эти занятія музыкой косвеннымъ образомъ повліяли также и на отношеніе Гете къ театру и къ торжественнымъ церковнымъ церемоніямъ; онъ началъ находить въ нихъ извѣстную прелесть; до сихъ поръ онѣ не нравились ему, потому что онъ не чувствовалъ себя достаточно ребенкомъ и чувственнымъ человѣкомъ, чтобы красивая внѣшность могла доставлять ему удовольствіе.
   Если мы примемъ во вниманіе, что къ этимъ разнообразнымъ художественнымъ занятіямъ присоединилась еще обширная поэтическая дѣятельность и что, сверхъ того, Гете со страстью продолжалъ свои ботаническія наблюденія, для которыхъ собиралъ растенія по всѣмъ дорогамъ и тропинкамъ, то охотно повѣримъ ему, что трудно было-бы придумать болѣе занятой образъ жизни, чѣмъ какой онъ велъ въ этотъ свой второй пріѣздъ въ Римъ. Чтобы осуществить, хотя-бы только до нѣкоторой степени всѣ тѣ задачи, которыя онъ поставилъ себѣ, ему слѣдовало, какъ и въ первый свой пріѣздъ, болѣе всего избѣгать большаго свѣта и женщинъ. Первое удалось ему вполнѣ, второе не совсѣмъ. Послѣ своей поѣздки въ Неаполь и Сицилію онъ самъ былъ уже не тотъ, что прежде. Письма, проникнутыя любовью, и любовныя бесѣды съ далекой возлюбленной не могли уже больше удовлетворить его сердца, а при такихъ условіяхъ своевольному шалуну Амуру было нетрудно заронить въ него свою стрѣлу.
   Въ Castel Gandolfo, гдѣ Гете провелъ осенью нѣсколько дней, рисуя ландшафты съ натуры, онъ встрѣтился съ красивой миланкой, которая, сама того не зная, плѣнила его своей граціей и своими голубыми очами. Но она была невѣста. Онъ вспомнилъ свои серьезныя задачи и не захотѣлъ вторично разыграть ту-же роль, что въ Вецларѣ. Продолжительная болѣзнь этой дѣвушки разлучила его съ ней. Когда она выздоровѣла, они снова встрѣтились во время карнавала въ Римѣ, и она показалась ему еще красивѣе, чѣмъ прежде; между тѣмъ і помолвка ея разошлась, Гете чувствовалъ, что и съ той стороны ему отвѣчали взаимностью; и былъ близокъ къ тому, чтобы поддаться своему увлеченію. Но благоразуміе и на этотъ разъ взяло верхъ надъ искушеніемъ и не позволило ему перенести драму Навзикаи изъ области фантазіи въ сферу дѣйствительности. Только въ минуту разставанья открылись и его и ея уста, и изъ сердца вылились такія нѣжныя, искреннія слова, что даже черезъ сорокъ лѣтъ Гете казалось святотатствомъ повторить ихъ. Прелестная миланка затронула самыя тонкія струны его сердца; что-же касается грубыхъ, чувственныхъ стремленій, то они нашли удовлетвореніе въ болѣе низменной любви, которая завязалась у него въ послѣдніе мѣсяцы его пребыванія въ Римѣ, такимъ образомъ этимъ чисто-человѣческимъ элементомъ завершился весь магическій кругъ его римскаго существованія. Намъ не зачѣмъ подробнѣе вникать въ эти отношенія. Будемъ лучше любоваться ихъ идеализованнымъ отраженіемъ въ "Римскихъ Элегіяхъ".
   Климатъ, поэзія, музыка, пластическія искусства, древности, свобода, общеніе съ людьми и любовныя увлеченія, все это вмѣстѣ взятое подняло Гете на неизвѣданную еще дотолѣ высоту счастья, которая должна была служить ему мѣриломъ для всего его дальнѣйшаго существованія.
   Среди этого апогея счастья окончилось его пребываніе въ Римѣ. Haступила Пасха 1788 г., а съ нею вмѣстѣ и пора разлуки съ излюбленнымъ городомъ. "Всякая великая разлука заключаетъ въ себѣ зародышъ безумія. Надо остерегаться, чтобы путемъ размышленій не развить и не выходить его". Эти слова какъ нельзя лучше характеризуютъ, въ какомъ настроеніи находился Гете въ тѣ дни. Его прощаніе съ Римомъ было торжественно. Полный мѣсяцъ уже въ продолженіе трехъ ночей стоялъ въ безоблачномъ небѣ. Еще разъ посѣтилъ Гете всѣ тѣ великія руины древняго міра, которыя столько разъ, озаренныя луннымъ свѣтомъ, наполняли его душу священнымъ трепетомъ. Онъ побывалъ въ Капитоліѣ, на форумѣ, въ Колизеѣ, и перенесъ на себѣ горестныя жалобы Овидія, который въ такую-же лунную ночь долженъ былъ покинуть Римъ и отправиться въ изгнаніе:
   
   "Ночи той образъ печальный всегда предъ моею душою,
   Ночи, что въ городѣ Римѣ моею послѣдней была;
   Только часы я припомню, когда дорогое все кинулъ --
   Горькія слезы сейчасъ-же катятся изъ глазъ..."
   
   23-го апрѣля, взволнованный до глубины души, выѣхалъ поэтъ изъ. предѣловъ вѣчнаго города черезъ ту-же Porta del Popolo, въ которую 18 мѣсяцевъ тому назадъ онъ выѣзжалъ съ такимъ радостнымъ ликованіемъ въ сердцѣ. Не онъ одинъ былъ опечаленъ; его отъѣздъ повергъ въ горе весь кружокъ его римскихъ друзей, для которыхъ онъ былъ другомъ, братомъ, руководителемъ, пророкомъ, полубогомъ. Нельзя себѣ представить ничего болѣе трогательнаго и въ то-же время болѣе лестнаго для отъѣзжающаго поэта, какъ тѣ жалобы, которыя неслись ему вслѣдъ. Молодой Бури, его сожитель, изливалъ свою скорбь въ горячихъ слезахъ. Мейеръ писалъ съ тоской: "Все счастье моей жизни покинуло меня". Фершафельтъ, его учитель перспективы, выразился такъ: "Ежедневно чувствую ваше отсутствіе... День вашего отъѣзда былъ для меня невыносимъ, я былъ совершенно ни на что не годенъ". Морицъ жаждалъ увидѣть снова этотъ глазъ, "обнимавшій и соединявшій въ себѣ такъ часто всѣ эти красоты, которыя я вижу здѣсь вокругъ себя". А благородная Анжелика писала ему: "Вашъ отъѣздъ отсюда растерзалъ, мнѣ душу и сердце... 23 число прошлаго мѣсяца, этотъ роковой день, повергъ меня въ такую скорбь, отъ которой я все еще никакъ не могу оправиться... Совѣтникъ Рейфенштейнъ и аббатъ Спина оба любятъ васъ, да развѣ можетъ быть иначе?... Нѣсколько дней тому назадъ я была съ Цукки въ вашей квартирѣ. У меня было такое чувство, какъ будто-бы. я находилась въ священномъ мѣстѣ".
   Первую длинную остановку на своемъ возвратномъ пути Гете сдѣлалъ во Флоренціи, которую въ первый разъ видѣлъ только проѣздомъ. Онъ тщательно осмотрѣлъ всѣ богатыя сокровища искусства, собранныя въ тосканской столицѣ, но надо воѣми ими въ его глазахъ опять-таки побѣдоносно возышалось античное произведеніе -- Венера Медицейская. Большую часть своего времени онъ проводилъ въ великолѣпныхъ садахъ и гуляніяхъ этого города, работая надъ "Тассо", который въ эту минуту былъ ему особенно дорогъ, потому что онъ могъ изливать здѣсь въ поэтической формѣ свою собственную грусть подъ видомъ тоски "пылкой души, безпрекословно обреченной на безповоротное изгнаніе". Изъ Флоренціи онъ проѣхалъ въ Парму, гдѣ любовался картинами Корреджіо, а оттуда направился въ Миланъ. Въ Миланѣ, при видѣ собора, въ немъ снова вспыхнула прежняя вражда къ готикѣ; зато Тайная Вечеря Леонардо-да-Винчи доставила ему самое высокое наслажденіе. Виднѣвшіяся вдали Альпы напомнили ему, что скоро уже Италія останется у него позади. Такъ какъ теперь онъ былъ лишенъ возможности любоваться камнемъ въ художественной отдѣлкѣ, то хотѣлъ, чтобы по крайней мѣрѣ въ дикомъ своемъ состояніи онъ вознаградилъ его за это лишеніе. Съ этой цѣлью онъ купилъ себѣ молотокъ, чтобы постукивать имъ по скаламъ и такимъ образомъ отгонять горечь смерти.
   Изъ Милана но всѣмъ вѣроятіямъ онъ направилъ свой путь къ Лаго Маджіоре, берега котораго сдѣлалъ родиной Миньоны, а оттуда черезъ Сплюгенъ къ Боденскому озеру. Въ Констанцѣ его поджидала его цюрихская пріятельница, Варвара Шультгесъ, питавшая къ нему мечтательно-самоотверженную привязанность. Онъ подарилъ ей нѣсколько дней и затѣмъ продолжалъ свое путешествіе на Аугсбургъ и Нюрнбергъ. Вмѣстѣ съ Кайзеромъ, котораго онъ взялъ съ собой изъ Рима, прибыли они, наконецъ, 18-го іюня, поздно вечеромъ, въ тихій провинціальный городокъ на Ильмѣ, послѣ почти двухлѣтняго отсутствія.

-----

   Ни одно событіе въ жизни Гете не имѣло для него такого рѣшающаго значенія, какъ итальянское путешествіе. Оно сдѣлало его новымъ человѣкомъ. Все, что было въ немъ болѣзненнаго, нервнаго изгладилось. Меланхолическое настроеніе, подъ вліяніемъ котораго ему мерещилась ранняя смерть, и даже болѣе того -- подъ вліяніемъ котораго смерть казалась ему желательнѣе, чѣмъ та жизнь, которую онъ велъ до сихъ поръ, уступило мѣсто необычайной ясности и жизнерадостности. Серьезный, молчаливый человѣкъ, котораго даже въ обществѣ не покидали его глубокомысленныя думы, сдѣлался теперь веселъ, какъ дитя. Отрадно было слышать, какъ онъ отъ души смѣялся въ народныхъ театрахъ Венеціи и Неаполя, отрадно было видѣть, съ какимъ наслажденіемъ онъ ѣлъ фиги на берегахъ Гардскаго озера, или виноградъ на базарѣ въ Вигченцѣ. Онъ ожилъ всѣми своими пятью чувствами. Съ тѣмъ-же наслажденіемъ, съ какимъ онъ ѣлъ южные плоды, прислушивался онъ и къ мягкимъ звукамъ ночнаго пѣнія, любовался блескомъ сіяющаго неба, подставлялъ свое лицо ласковому дуновенію теплыхъ вѣтровъ, освѣжалъ свои взоры въ этомъ изобиліи разнообразнѣйшихъ красокъ и формъ, которыми природа и искусство надѣлили полуостровъ Гесперидъ, и отдавался радостямъ чувственной любви. Все естественное и человѣческое опять стало ему близко. Онъ избѣгалъ большого свѣта, и напротивъ искалъ общества простолюдиновъ; въ Веймарѣ онъ приходилъ въ соприкосновеніе съ простымъ народомъ только какъ повелитель и раздаватель милостей, здѣсь-же онъ старался стать съ нимъ на равную ногу. Всякій нищій былъ его другомъ. Въ Веймарѣ онъ не позволялъ никому нарушать уединеніе своей домашней жизни, и дѣлалъ въ этомъ отношеніи исключеніе только для г-жи фонъ-Штейнъ и для Гердера; въ Римѣ-же онъ жилъ какъ студентъ въ обществѣ молодыхъ художниковъ и писателей, бродилъ вмѣстѣ съ ними по улицамъ и площадямъ вѣчнаго города, посѣщалъ музеи и трактиры и дѣлилъ кровъ и хлѣбъ.
   Въ Римѣ онъ могъ, наконецъ, расправить свои крылья и жить во всю ширь своей натуры. Только здѣсь, въ столицѣ міра, могъ его міровой духъ найти для себя достойную почву, достойныя рамки. Съ другой стороны, только, здѣсь, гдѣ передъ его глазами, казалось, открывалась вся настоящая и прошлая исторія міра, понялъ онъ, на какой широкій всемірный полетъ былъ способенъ его умъ и какъ отрадно было-бы для него достигнуть самаго широкаго развитія. "Давно уже мечталъ я о такой средѣ, гдѣ я могъ-бы свободно плавать, а не топтаться на мѣстѣ" (24 ноября 1786). "Я чувствую здѣсь, какъ здорова и какъ широка моя натура; мои ноги болятъ только въ узкихъ башмакахъ, и я ничего не вижу, когда у меня передъ глазами стѣна" (Рождество 1787).
   Но такъ какъ въ Италіи ничто не стѣсняло его свободы, и онъ жилъ совершенно какъ хотѣлъ, то не могъ сваливать ни на другихъ, ни на обстоятельства, если что нибудь въ немъ самомъ или въ его жизни было не по немъ. Ему приходилось глубже заглядывать въ самого себя, что давало ему возможность вполнѣ позвать самого себя; когда-же размышленіе оказывалось недостаточнымъ, ему помогали въ дѣлѣ самопознанія неудавшіяся попытки, какъ напр., попытка сдѣлаться живописцемъ. Прошли тѣ времена, когда, "погруженный въ размышленія, онъ старался разгадать, куда его влекли смутныя стремленія неудовлетвореннаго духа". Теперь для него была ясна его собственная душа, былъ ясенъ его жизненный путь; онъ понялъ, что его настоящее, первое и самое важное призваніе заключалось не въ государственной дѣятельности, не въ живописи и не въ естествоиспытательныхъ трудахъ, а въ поэзіи. Это ясное пониманіе самого себя уничтожило въ немъ всякій внутренній разладъ и сдѣлало его довольнымъ, увѣреннымъ въ себѣ и счастливымъ.! По собственному его выраженію, онъ сталъ теперь "цѣльныхъ" и потому удовлетворялся собою. Онъ уже не нуждался, какъ прежде, въ постороннемъ участіи, не искалъ разъяснителей и духовниковъ, къ которымъ могъ бы прибѣгать въ минуты внутренней сумятицы и неясности. Эта нравственная перемѣна сейчасъ-же отразилась и на его литературной дѣятельности. По мѣрѣ того, какъ онъ возрождался въ радостямъ жизни, пробуждался въ немъ и призывъ къ поэтическому творчеству. Какъ только бремя дѣловыхъ заботъ перестало тяготить его, какъ только разсѣялось немного его мрачное настроеніе, такъ тотчасъ-же проснулось и полилось чистой и обильной струей его вдохновеніе. Среда: массы новыхъ впечатлѣній, которыя доставляли ему искусство, природа и жизнь, онъ докончилъ "Ифигенік" и "Эгмонта", передѣлалъ до основанія "Эрвина" и "Клодину", сильно подвинулъ впередъ "Тассо" въ новомъ варьянтѣ, и снова принялся за "Фауста", до котораго не дотрогивался въ продолженіе 12-ти лѣтъ; послѣднее особенно краснорѣчиво свидѣтельствуетъ о приливѣ юношески-свѣжихъ силъ и вдохновенія, тѣмъ болѣе, что принимаясь за эту громадную работу, онъ дерзновенно рѣшилъ окончить ее въ Римѣ. Наряду со всѣмъ этимъ его занимали еще старые грандіозные замыслы, какъ, напримѣръ, "Вѣчный жидъ", и въ то-же время онъ набрасывалъ планы новыхъ не менѣе грандіозныхъ произведеній, какъ-то "Ифигенія въ Дельфахъ" и "Навзикая", и болѣе мелкихъ вещей, какова, напр., комическая опера, превратившаяся впослѣдствіи въ "Великаго Кофту". Какъ мощный приливъ творческой силы, такъ и самый характеръ поэтической дѣятельности напоминаютъ времена первой молодости поэта. Въ послѣднее время Гете грозила серьезная опасность впасть въ серафическій тонъ. Подъ вліяніемъ скептицизма и мученичества послѣднихъ веймарскихъ лѣтъ, онъ постепенно все болѣе и болѣе спиритуализировался. Такія сочиненія, какъ "Ифигенія", "Тассо", "Тайны" или какъ проектъ романа о вселенной, даютъ приблизительное понятіе о томъ направленіи, которое приняла поэзія Гете и въ которомъ она продолхала-бы развиваться съ возрастающей односторонностью, если-бы Италія не оказала на него своего благодѣтельнаго воздѣйствія. Намъ возразятъ можетъ быть: А "Вильгельмъ Мейстеръ?" Но во-первыхъ, "Вильгельмъ Мейстеръ" зародился еще во франкфуртскій періодъ, а во-вторыхъ, мы вѣдь не знаемъ, каковъ онъ былъ въ своемъ первоначальномъ видѣ. къ тому-же даже и въ позднѣйшей редакціи авторъ заставляетъ Вильгельма въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ вести жизнь аскета, и это какъ нельзя болѣе характеризуетъ первый веймарскій періодъ. Можетъ быть, найдутся нѣкоторые читатели, которые пожалѣютъ, что Гете сошелъ съ этой неземной, отвлеченной, сверхчувственной стези. Но большинство, конечно, согласится съ нами въ томъ, что Италія оказала на поэта самое благотворное вліяніе; она заставила его пройти всю скйлу впечатлѣній, чувствъ и ощущеній, доступныхъ человѣку, начиная съ самыхъ возвышенныхъ и кончая самыми низменными, и тѣмъ самымъ сдѣлала его способнымъ изображать какъ духовныя, такъ и чувственныя проявленія то всѣми ихъ оттѣнками и въ самыхъ лучшихъ сочетаніяхъ. Только при такомъ полномъ воспроизведеніи всей человѣческой сущности могъ онъ выполнить свою высокую задачу, заключавшуюся въ томъ, чтобы постичь человѣка и человѣчество во всѣхъ его тончайшихъ чертахъ и черезъ это подчинить его облагораживающему дѣйствію поэзіи и въ особенности своей поэзіи.
   Этотъ поворотъ отъ изящно-блѣднаго спиритуализма веймарскаго періода къ полному огня и яркихъ красокъ реализму юношескихъ лѣтъ, совершившійся въ немъ въ Италіи, лучше всего выразилъ самъ Гете. Въ тринадцатой римской элегіи Амуръ обращается къ нему со словами:
   
   "Нынѣ лѣниво ты сталъ мнѣ служитъ. Гдѣ прежняя живость
   Вымысловъ дивныхъ твоихъ, красокъ роскошныхъ игра?
   Хочешь ли снова творить, о мой милый? Греческой школы
   Двери открыты тебѣ: ихъ не закрыли вѣка.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Было же нѣкогда древнее новымъ, при жизни счастливыхъ
   Тѣхъ мастеровъ: и въ тебѣ древнее пусть оживетъ!" *).
   *) Перев. Н. Холодковскаго.
   
   Однако, возвращаясь къ своей юношеской манерѣ писать, отличавшейся богатствомъ красокъ и жизненной теплотой, Гете въ то-же время сдѣлалъ огромный шагъ впередъ. Его стиль сдѣлался увѣреннѣе, величественнѣе, яснѣе; по настоящему онъ только теперь достигъ того, что въ одной статьѣ, написанной въ Италіи, онъ называетъ "стилемъ". Въ этомъ отношеніи ему помогли какъ созерцаніе и изученіе древнихъ художественныхъ произведеній, такъ и его собственныя ревностныя занятія искусствомъ. Прежде всего онъ почувствовалъ на себѣ обычное возвышающее дѣйствіе античныхъ памятниковъ. "Переворотъ, который происходитъ теперь во мнѣ, и который я заранѣе предвидѣлъ, неминуемо совершался во всякомъ художникѣ, который долго и неуклонно стремился быть вѣрнымъ природѣ и вдругъ узрѣлъ эти останки великаго древняго духа; душа воспрянула въ немъ, онъ почувствовалъ какое-то внутреннее просвѣтленіе всего своего существа, его наполнило сознаніе болѣе свободной жизни, болѣе высокаго бытія, чувство легкости и граціи". Дальнѣйшее изученіе художественныхъ памятниковъ и собственныя художественныя попытки привели его къ уразумѣнію тѣхъ причинъ, которыми обусловливается величественное впечатлѣніе, производимое высшими созданіями искусства. Древніе мастера и тѣ немногіе изъ новѣйшихъ художниковъ, которые могутъ стать съ ними наравнѣ, изображая предметы, отбрасывали все случайное, произвольное и воспроизводили только самую сущность вещей, разумѣется, насколько возможно воспроизводить ее въ видимыхъ и осязаемыхъ образахъ. Другими словами: они искали и изображали типическія черты и такимъ образомъ возвысились надъ натурализмомъ и условностью и достигли стиля. Съ этихъ поръ это стало и для Гете высшей цѣлью его стремленій. Онъ отрекся отъ слѣпаго подражанія природѣ, хотя-бы и "прекрасной" (излюбленный рецептъ Батгё), и сталъ придерживаться типическаго, которое одно только прекрасно и величественно во всякомъ явленіи, ибо только въ немъ заключается правда.
   Постоянное созерцаніе самыхъ блестящихъ откровеній искусства въ связи съ собственными опытами въ области искусства развили въ немъ, наконецъ, до совершенства его врожденную способность создавать словами пластическіе образы. Даже и въ юношескихъ его произведеніяхъ пластичность фигуръ и описаній природы превосходила все, что до тѣхъ поръ было создано въ Германіи, но теперь онъ поднялся въ этомъ отношенія еще на нѣсколько ступеней выше. Чтобы убѣдиться въ этомъ, достаточно сравнить характеры и ландшафты въ "Вертерѣ", съ характерами и ландшафтами въ "Германѣ и Доротеѣ", или его описанія въ швейцарскомъ путешествіи съ описаніями въ итальянскомъ путешествіи, начиная съ поѣздки въ Неаполь. Прежде въ очертаніяхъ фигуръ все-таки замѣчались еще нѣкоторыя мягкость и расплывчатость, теперь-же онѣ стали отличаться величайшей опредѣленностью и чистотой линій; что-же касается описаній, то прежде въ своихъ пейзажахъ онъ передавалъ намъ преимущественно настроеніе, теперь-же сталъ воспроизводить передъ нами самыя картины природы, не лишая ихъ въ то-же время присущаго имъ настроенія. Иногда, уступая какой-нибудь теоретической точкѣ зрѣнія, или подъ наплывомъ неподдающихся воплощенію идей, или, наконецъ, просто подъ вліяніемъ преклонныхъ лѣтъ, поэтъ дѣлалъ исключенія и ограничивался рисункомъ, намѣченныхъ нѣсколькими штрихами рѣзца; но эти исключенія ничуть не опровергаютъ самаго факта. Когда внутреннія и внѣшнія условія благопріятствовали его творчеству, онъ создавалъ всегда, даже и въ послѣдніе годы жизни, чудныя, вполнѣ законченныя творенія, свидѣтельствующія о томъ, чему онъ научился въ Италіи.
   "Главная цѣль моего путешествія заключалась для меня въ томъ, чтобы исцѣлиться отъ тѣхъ нравственно-физическихъ недуговъ, которые мучили меня въ Германіи, и утолить горячую жажду истиннаго искусства". Такъ писалъ Гете герцогу 25-го января 1788 г. Обѣ цѣли были имъ достигнуты, и притомъ вторая въ болѣе широкомъ смыслѣ, чѣмъ онъ думалъ: ибо онъ нетолько утолилъ свою жажду въ созерцаніи истиннаго искусства, но достигъ еще большаго, а именно, господства надъ нимъ. Для борьбы съ прежними нравственно-физическими недугами онъ имѣлъ теперь хорошее оружіе въ рукахъ, а именно: ясное пониманіе самого себя. Съ этого времени онъ съ завидной увѣренностью намѣтилъ свой дальнѣйшій жизненный путь, оставшійся для большинства неразгаданнымъ. Онъ сдѣлался тѣмъ величаво-спокойнымъ олимпійцемъ, какимъ привыкло видѣть его потомство, и въ которомъ многіе современники тщетно искали прежняго, общительнаго и отдававшагося имъ всей душой человѣка.
   

27. "Ифигенія".

   "Ифигевія" принадлежитъ также какъ и "Братъ и сестра", "Соколъ", "Прозерпина", "Эльпеноръ" и "Тассо", къ числу тѣхъ исполненныхъ смутнаго влеченія драмъ, которыя Гете частью только набросалъ, а частью и окончилъ въ промежутокъ отъ 1776 по 1786 годъ. Тоска по какому-то дѣйствительно, или мнимо потерянному благу, страстное стремленіе къ какой-то трудно достижимой, или совершенно недостижимой цѣли звучитъ въ нихъ то въ тихихъ, чуть слышныхъ переливахъ, то въ громкихъ мощныхъ аккордахъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что основой настроенія этихъ драмъ послужила неудовлетворенная жажда сперва любви Шарлотты фонъ-Штейнъ, а впослѣдствіи -- обладанія ею, причемъ въ "Эльпенорѣ", "Ифигеніи" и "Тассо" эта грустная нота еще усилилась, вслѣдствіе смерти единственной горячо-любимой сестры.
   Въ "Ифигеніи" эта тоска выражается двояко: съ одной стороны Ифигенія въ изгнаніи тоскуетъ по родинѣ, съ другой Орестъ томится въ тяжкихъ мученіяхъ совѣсти и ищетъ душевнаго мира. Чувство Ореста уже давно жило въ груди поэта, еще задолго до того, какъ онъ познакомился съ фонъ-Штейнъ. Его отзывчивое, легковоспламенявшееся сердце было причиной многихъ бѣдъ; сознаніе своей вины и раскаянія тяжелымъ бременемъ лежало у него на душѣ; подъ гнетомъ этихъ чувствъ, а также и многихъ другихъ мучительныхъ условій его жизни, онъ казался себѣ по временамъ очень несчастнымъ и въ образѣ Ореста видѣлъ самого себя. "Можетъ быть вскорѣ невидимый бичъ Эвменидъ снова выгонитъ меня изъ моего отечества", писалъ онъ въ августѣ 1775 г., послѣ того какъ тщетно пространствовалъ на свободѣ три мѣсяца, съ единственной цѣлью не возмущать покоя Лили и обрѣсти его для себя. Осенью того-же года онъ говорить о себѣ, какъ о человѣкѣ,
   
   "Которому во всей вселенной
   Ни отдыха, ни мира не найти;
   Чье сердце для него и дома, и въ пути.
   Есть ноша тяжкая..."
   
   Къ этому-же времени слѣдуетъ также отнести и тѣ стихи въ "Фаустѣ", въ которыхъ -- очевидно подъ вліяніемъ собственнаго мрачнаго настроенія -- онъ называетъ этого послѣдняго бѣглецомъ, бездомнымъ скитальцемъ, котораго проклялъ Богъ, выродкомъ рода человѣческаго, не знающихъ ни цѣли, ни покоя и созданнымъ только для того, чтобы разрушать спокойствіе другихъ людей. Въ Веймарѣ, несмотря на все счастье и всѣ радости, окружающія его, онъ испытываетъ новыя муки, и изъ устъ его вырывается мольба: "Отрадный миръ, сойди, о сойди въ мою грудь!"
   Въ появившейся въ первый-же годъ его пребыванія въ Веймарѣ драмѣ "Братъ и сестра", героя этой драмы, Вильгельма, подъ которымъ скрывается самъ Гете, подобно Оресту, преслѣдуютъ видѣнія. Ему чудится, что со всѣхъ сторонъ на него смотрятъ призраки обманутыхъ и покинутыхъ имъ женщинъ. "Зачѣмъ ты здѣсь? А ты? И именно въ эту минуту!.. Простите меня. Развѣ я мало выстрадалъ за это?.. Тяжело тяготѣешь ты надо мной, мстительная судьба!"
   Но въ Веймарѣ есть уголокъ, гдѣ фуріи покидаютъ Гете-Ореста; когда онъ возлѣ г-жи фонъ-Штейнъ, возлѣ "сестры", какъ онъ любилъ называть ее въ первое время, онѣ не смѣютъ терзать его:
   
   "Ты направляла дикій, ложный бѣгъ,
   И въ ангельскихъ твоихъ объятьяхъ снова
   Убитый духъ мой воскресалъ."
   
   Въ этихъ стихахъ, написанныхъ въ апрѣлѣ 1776 г., уже намѣчена вся сцена исцѣленія въ Ифигеніи, составляющая ядро всей пьесы. Врядъ-ли можетъ быть какое-нибудь сомнѣніе въ томъ, что съ этихъ поръ Гете въ мысляхъ постоянно носился съ этой драмой и потихоньку разрабатывалъ ее въ своей головѣ. Этимъ только и объясняется та легкость, съ которой онъ написалъ эту удивительно тонкосплетенную пьесу; въ серединѣ февраля 1779 г. принялся онъ за нее и несмотря на массу отвлекавшихъ его дѣлъ, несмотря на поѣздку, предпринятую внутрь страны по служебной надобности, въ шесть недѣль безъ труда окончилъ ее. Она была сейчасъ-же поставлена на придворной любительской сценѣ и вызвала шумныя одобренія, причемъ самъ Гете исполнялъ роль Ореста. Однако, какъ ни великъ былъ успѣхъ, самого автора не удовлетворяло его произведеніе. Въ 1781 году онъ передѣлалъ его съизнова, но и этой передѣлкой остался недоволенъ и только въ Италіи удалось ему, наконецъ, облечь свою героиню въ тотъ сіяющій мраморъ, который одинъ казался ему достойнымъ ея.
   Сюжетъ этой пьесы Гете, какъ извѣстно, заимствовалъ у Эврипида, въ его драмѣ, носящей то-же названіе. Считаемъ не лишнимъ припомнить въ короткихъ словахъ содержаніе античной драмы. Для спасенія греческаго войска Агамемнонъ долженъ былъ въ Авлидѣ принести въ жертву свою дочь Ифигенію, но Діана спасла ее и перенесла въ Тавриду, въ страну скифскаго царя Тоаса. Происхожденіе ея было здѣсь хорошо извѣстно; окруженная другими плѣнными гречанками, она исполняла должность жрицы Діаны и согласно законамъ страны приносила въ жертву всякаго грека, котораго море выбрасывало на берегъ, но дѣлала это противъ воли, съ внутреннимъ отвращеніемъ до самой той минуты, какъ подымается занавѣсъ; съ этой-же минуты она рѣшаетъ безъ состраданія предавать смерти всякаго вновь прибывшаго, ибо вѣщій сонъ возвѣстилъ ей о смерти ея единственнаго брата Ореста. Она даже сожалѣетъ, что боги не привели къ этимъ берегамъ Елену и Менелая, настоящихъ виновниковъ ея злополучной судьбы, и что она лишена возможности утолить на нихъ свою жажду мести. Въ это время къ ней приводятъ въ качествѣ плѣнниковъ Ореста и Пилада. Послѣ того, какъ Орестъ убилъ свою мать, виновную въ убійствѣ мужа, фуріи немилосердно преслѣдовали его; Аполлонъ открылъ ему, что онъ можетъ избавиться отъ ихъ преслѣдованій, если съумѣетъ достать находящееся въ Тавридѣ изображеніе богини Діаны, сестры Аполлона. Ифигенія узнаетъ отъ чужестранцевъ, что они оба родомъ изъ Микенъ, ея собственной родины, и что Орестъ, отомстившій матери за смерть отца, съ тѣхъ поръ бродитъ несчастный по міру, не зная покою. Изъ этого она видитъ, что сонъ обманулъ ее. Почему-то она не освѣдомляется у Ореста, отвѣчающаго съ такою точностью на всѣ ея вопросы, о томъ, кто онъ самъ, и какъ его имя, а вмѣсто того обѣщаетъ незнакомцу, что она спасетъ его, если онъ согласится отвезти съ собой на родину ея письмо къ Оресту. Но спутникъ его долженъ умереть. Орестъ объявляетъ, что онъ не можетъ обречь на гибель своего друга, что онъ готовъ лучше самъ умереть, а пусть лучше тотъ отвезетъ на родину ея письмо; Ифигенія соглашается и на это. Почему она можетъ спасти, или хочетъ Спасти только одного изъ нихъ -- остается невыясненнымъ. Скоро она возвращается съ письмомъ и боясь, что Пиладъ можетъ потерять его, на всякій случай сообщаетъ ему его содержаніе; такимъ образомъ узнаютъ оба плѣнника, кто передъ ними. Внѣ себя отъ радости Орестъ бросается къ Ифигеніи. Но она не сразу рѣшается признать въ немъ брата и открыть ему свои объятія, а прежде подвергаетъ его довольно длинному, обстоятельному допросу. Затѣмъ они втроемъ обсуждаютъ планъ бѣгства и похищенія божественнаго изображенія. Ифигенія является руководительницей и придумываетъ хитрый обманъ. Она скажетъ царю, что кровавое преступленіе тяготѣетъ надъ вновь прибывшими чужестранцами и что они осквернили образъ богини; поэтому надо перенести его на берегъ, гдѣ она омоетъ его морской водой. Они воспользуются этимъ случаемъ, сядутъ на спрятанный неподалеку греческій корабль и уѣдутъ. Все такъ и случается. Но противный вѣтеръ снова выбрасываетъ корабль на таврическій берегъ; царь, узнавшій въ это время объ измѣнѣ, конечно, уничтожилъ-бы бѣглецовъ, если-бы не явилась во время Аѳина, какъ dea ex machina, и не повелѣла ему предоставить имъ спокойно продолжать свой путь, ибо они только исполняли велѣніе боговъ.
   Что-же сдѣлалъ Гете изъ этого матеріала? Сопоставляя его произведеніе съ драмой греческаго трагика, намъ кажется, что мы видимъ передъ собой въ божественномъ символѣ результатъ нравственной и художественной эволюціи, совершившейся въ продолженіе двухъ тысячъ лѣтъ. Говоримъ: "нравственной и художественной", хотя знаемъ, что художественное превосходство Гетевской Ифигеніи многими оспаривается. Ей ставятъ въ упрекъ то, что будто-бы въ сравненіи съ Эврипидовской пьесой, въ ней слишкомъ мало дѣйствія и она слишкомъ мало захватываетъ зрителя. Замѣтимъ мимоходомъ, что одно изъ другого вовсе не вытекаетъ; что-же касается перваго замѣчанія, то оно было-бы справедливо, если-бы подъ словомъ драматическое дѣйствіе слѣдовало понимать только видимыя, осязаемыя происшествія. Но это значило-бы понимать его въ слишкомъ грубомъ, чисто-внѣшнемъ смыслѣ. Выражаются-ли душевныя движенія дѣйствующихъ лицъ въ какихъ нибудь поступкахъ, или нѣтъ, въ поэтическомъ отношеніи почти безразлично; важно только, чтобы душа дѣйствовала на душу и чтобы изъ всѣхъ этихъ взаимныхъ воздѣйствіи вытекалъ рядъ видоизмѣняющихся положеній и захватывающихъ моментовъ, которые въ общей сложности и составляютъ драматическое дѣйствіе. Скажемъ болѣе: драматическая поэзія подымается гораздо выше и даже достигаетъ самой высокой ступени именно тогда, когда заставляетъ души дѣйствовать другъ на друга непосредственно, а не черезъ промежуточный факторъ какихъ-нибудь дѣяній. На этой высшей ступени стоитъ Ифигенія, и вотъ почему Шиллеръ былъ совершенно правъ, опредѣляя ея главное достоинство словомъ "душа" (22 января 1802 г.).
   Становясь на эту точку зрѣнія, мы открываемъ въ "Ифигеніи" непрерывно развивающееся, чрезвычайно оживленное и сложное дѣйствіе, за которымъ и зритель и читатель невольно слѣдятъ съ захватывающимъ интересомъ, если только добровольно отдаются его обаянію, а не предъявляютъ къ нему чуждыхъ ему внѣшнихъ требованій. Какъ ни сильно впечатлѣніе, производимое "Ифигеніей", но все-таки отъ большинства публики ускользаетъ настоящее, внутреннее величіе этого чуднаго творенія. Здѣсь, также какъ и въ "Тассо", Гете рисовалъ такой тонкой кистью, что только вдумываясь въ каждое слово, можно уловить и оцѣнить, какъ слѣдуетъ, всѣ оттѣнки мысли художника. Попробуемъ выяснить ихъ подробнымъ разборомъ этой драмы.
   Въ противоположность къ "Эгмонту" здѣсь героиня появляется передъ зрителемъ въ первой-же сценѣ. Она произноситъ монологъ, въ которомъ вырисовывается въ главныхъ чертахъ ея характеръ и ея судьба. Уже много лѣтъ живетъ она въ Тавридѣ, исполняя обязанности жрицы Діаны, но до сихъ поръ чувствуетъ себя здѣсь такой-же чужой, какъ въ первую минуту. Сердце ея полно безпредѣльной тоски по родинѣ. Но она несетъ свой жребій съ глубокой покорностью судьбѣ. Она возлагаетъ всю свою надежду на богиню, которой служитъ. Она уже однажды спасла ее отъ смерти и теперь спасаетъ отъ изгнанія -- этого другого вида смерти. Съ горячей молитвой обращается она къ богинѣ и повергаетъ къ ея ногамъ всѣ свои упованія. Вслѣдъ затѣмъ приходитъ Аркасъ, повѣренный царя, и сообщаетъ ей о новыхъ, великихъ побѣдахъ свифскаго войска и о скоромъ прибытіи своего господина. Ни малѣйшей радости не выражается на лицѣ Ифигеніи. Она говоритъ, что вполнѣ готова достойнымъ образомъ встрѣтить побѣдителей, и что богиня благосклонно ожидаетъ жертвы Тоаса. "О если-бы и твой взоръ, о жрица, достойная, всѣми чтимая, святая дѣва, блеснулъ при этомъ и засвѣтился радостью", возражаетъ Аркасъ; но увы, ея глаза остались такими-же печальными, какъ всегда. "Святая, достойная, всѣми чтимая", такъ назвалъ Аркасъ Ифигенію. Стало быть, гречанка заняла высокое положеніе въ странѣ и въ сердцахъ этихъ варваровъ, которымъ было неизвѣстно ея царственное происхожденіе. Чѣмъ она заслужила его, мы скоро узнаемъ. Ифигеніи отвѣчаетъ Аркасу, что печаль къ лицу несчастнымъ. Она ничего не дѣлаетъ и только какъ тѣнь витаетъ вокругъ своей собственной могилы; ибо безполезная жизнь равносильна безвременной смерти. Противъ такого самообвиненія Аркасъ возстаетъ, полный негодованія и чувства глубокаго уваженія къ высокой жрицѣ:
   
   "Ты-ль ничего не дѣлала для насъ
   Съ тѣхъ поръ, какъ дни свои проводишь съ нами?
   Кто обновилъ священный духъ царя?
   Кто этотъ древній варварскій обычай,
   Которымъ обрекаемъ былъ на смерть
   Діанѣ въ жертву каждый иноземецъ,
   Годъ отъ году любовно такъ смягчалъ?
   Кто столько разъ спасалъ отъ смерти плѣнныхъ,
   Къ отчизнѣ путь указывая имъ?
   И грозная Діана вмѣсто гнѣва,
   За то, что жертвъ лишала ты ее,
   Не вняла ли мольбѣ твоей смиренной?
   Надъ войскомъ царскимъ, съ громкимъ торжествомъ,
   Не носится-ль крылатая побѣда?
   Не каждый ли благодаритъ судьбу?
   Не съ тѣхъ ли поръ и царь, который мудро
   И долги такъ владычествуетъ здѣсь,
   Въ присутствіи твоемъ узрѣлъ отраду
   Щедротъ и милосердія, а намъ
   Долгъ облегчилъ слѣпого послушанья?
   И это все считаешь ты ничѣмъ,
   Ты, льющая на всѣхъ бальзамъ отрадный,
   Источникомъ неистощимыхъ благъ
   Богами ниспосланная народу? *)
   *) Перев. А. Яхонтова.
   
   Такимъ образомъ, несмотря на ея самоуничиженіе, она все болѣе и болѣе выроетаеть въ нашихъ глазахъ.
   Похвалы Аркаса на минуту заглушили въ ней горестное сознаніе своего положенія, но тутъ-же онъ сообщаетъ ей другую новость, которая пробуждаетъ его съ новой силой. Онъ говоритъ ей, что царь опять задумалъ свататься къ ней, и совѣтуетъ ей на этотъ разъ отнестись къ его предложенію болѣе благосклонно чѣмъ прежде, такъ какъ въ противномъ случаѣ онъ можетъ воспылать гнѣвомъ, послѣдствія котораго могутъ быть ужасны. Ибо желаніе обладать ею твердо запало въ его душу.
   Приближается царь. Аркасъ удаляется, и вскорѣ Ифигенія узнаетъ изъ устъ царя то, къ чему приготовивъ ее Аркасъ. Потерявъ недавно своего послѣдняго, единственнаго, любимаго сына, Тоасъ чувствуетъ вдвойнѣ, какъ пусто въ его домѣ. Съ другой стороны народъ также съ неудовольствіемъ повинуется бездѣтному царю; поэтому онъ рѣшилъ выбрать себѣ жену и надѣется, что Ифигенія согласится теперь исполнить его желаніе и выйти за него. Тщетно пытается Ифигенія разубѣдить его, выставляя ему на видъ, что она чужестранка, никому неизвѣстная и погожу недостойная такой чести. Ея слова только вызываютъ въ немъ давно затаенную досаду, и онъ упрекаетъ ее за то, что, будучи такъ хорошо принята въ его странѣ, она скрываетъ отъ него свое происхожденіе. Въ свое оправданіе она говоритъ, что, если-бы онъ зналъ, кого онъ пріютилъ у себя, какой злополучный рокъ тяготѣетъ надъ ней, то можетъ быть онъ отвернулся-бы отъ нея и предоставилъ-бы ее ея горькому жребію, тогда какъ время радостнаго свиданія съ родиной еще не пришло для нея. Но Тоасъ не можетъ допустить, чтобы гнѣвъ боговъ могъ тяготѣть надъ личностью, которая принесла съ собой столько благополучія его странѣ; при этомъ онъ прибавляетъ, что готовъ былъ-бы отказаться отъ всякихъ притязаній на нее, если-бы она могла когда нибудь возвратиться на родину,
   
   "Но если путь навѣкъ тебѣ закрытъ,
   Но если родъ твой изгнанъ иль угасъ,
   Преслѣдуемъ невзгодою великой,--
   По всѣмъ правамъ ты мнѣ принадлежишь..."
   
   Онъ втайнѣ надѣется, что это именно такъ, и потому не колеблясь прибавляетъ:
   
   "Откройся мнѣ. Я въ словѣ твердъ, ты знаешь."
   
   Это обѣщаніе еще болѣе усиливаетъ критическое положеніе героини и создаетъ глубокозахватывающій моментъ. Ифигенія не можетъ долѣе уклоняться отъ прямого отвѣта. Она открываетъ ему свое происхожденіе и разсказываетъ исторію своего рода, на которомъ лежитъ печать проклятія. Сначала рѣчь ея тороплива и прерывиста; чувствуется, что ея чистая душа содрогается и спѣшить скорѣе миновать эти ужасныя подробности. Но когда царь проситъ ее продолжать, ее какъ молніей озаряетъ инстинктивное сознаніе, что подробное описаніе всѣхъ ужасовъ, совершенныхъ ея предками, можетъ спасти ее отъ грозящаго ей сватовства, и подъ вліяніемъ этой мысли она съ возрастающимъ, пламеннымъ краснорѣчіемъ живописуетъ передъ испуганнымъ взоромъ царя страшныя преступленія своихъ родичей. Однако, при всемъ томъ ужасѣ, который внушаютъ царю преступленія предковъ, благородный, чистый образъ послѣдняго отпрыска ихъ дикаго рода такъ дивно прекрасенъ, что онъ остается при своемъ прежнемъ рѣшеніи. Ифигенія со своей стороны тоже упорствуетъ въ своемъ отказѣ, ссылаясь на боговъ и на родныхъ, которымъ она принадлежитъ. Царь, связанный словомъ, перестаетъ настаивать, но подъ вліяніемъ чувства горькой обиды онъ ожесточается и возобновляетъ повелѣніе приносить въ жертву всѣхъ чужестранцевъ, прекрасно зная, что онъ не можетъ ничѣмъ больнѣе поразить Ифигенія. На берегу захвачены два чужеземца; пусть старый обычай прежде всего будетъ приведенъ въ исполненіе на нихъ.
   Такимъ образомъ черныя тучи быстро затмили горизонтъ Ифигенія. Смутная надежда, которую въ самомъ началѣ мы возлагали вмѣстѣ съ ней на ея смиренную молитву, теперь рушилась. Возможность вернуться на родину такъ-же далека отъ нея, какъ и прежде, а ея пребываніе здѣсь сопряжено теперь съ тяжелой, суровой обязанностью. Вмѣсто спасенія ей угрожаетъ ожесточенная, опасная борьба. По своему характеру, по своей вѣрѣ она не можетъ подчиниться приказу царя. А кто знаетъ, согласится-ли царь отмѣнить свое столь ясно выраженное повелѣніе?
   Если вѣрить нѣкоторымъ критикамъ, то читатель или зритель въ эту минуту уже заранѣе знаетъ, что благородная великодушная натура даря непремѣнно смягчится, и потому, по мнѣнію все тѣхъ-же критиковъ, Гете, задумавъ Тоаса съ такимъ возвышеннымъ характеромъ, тѣмъ самымъ яко-бы подорвалъ интересъ пьесы. Такъ можетъ судить критикъ, которому прекрасно извѣстенъ дальнѣйшій ходъ драмы, и который не въ состояніи сдѣлать различія между своимъ абсолютнымъ представленіемъ и тѣмъ относительнымъ, которое могло сложиться у читателя, дошедшаго до этого мѣста. На самомъ-же дѣлѣ, читатель въ эту минуту находится въ полнѣйшемъ невѣдѣніи относительно будущаго образа дѣйствія царя. Правда, онъ мимоходомъ слышалъ, что онъ "благородный человѣкъ", что у него "возвышенная душа", но все это слова, которыя сами по себѣ еще ничего не доказываютъ и теряются въ общемъ впечатлѣніи, производимомъ этой фигурой. Единственная заслуга, дающая ему право на наше уваженіе,-- отмѣна кровавыхъ жертвъ, и та покоится на весьма шаткомъ основаніи, ибо въ этомъ случаѣ онъ не слѣдовалъ свободному внутреннему побужденію, внушенію благородной человѣчности, а поддавался только вліянію Ифигеніи, и при томъ не постановилъ разъ навсегда твердаго рѣшенія, а изъ году въ годъ уступалъ ея увѣщаніямъ. Но если такъ, то что-же помѣшаетъ ему теперь, когда вліяніе Ифигеніи потеряло свою силу, возобновить прежнія кровавыя жертвоприношенія? Все, что мы знаемъ о немъ, потверидаетъ такое предположеніе. Вначалѣ онъ отличался суровымъ характеромъ, и владычество его тяжело отзывалось на народѣ. Онъ въ высшей степени вспыльчивъ, и когда раздраженъ, то совершенно забывается, становится грубъ и язвительно насмѣшливъ даже въ отношеніи слабой женщины, священной жрицы. Когда Ифигенія отклоняетъ его сватовство и проситъ его отослать ее на родину, онъ осыпаетъ ее градомъ ѣдкихъ упрековъ. Онъ называетъ ее легкомысленной женщиной, для которой нѣтъ узды, которая сама не знаетъ, чего хочетъ, и сравниваетъ ее съ тѣми вѣроломными, которыя покидаютъ отцовъ и мужей и убѣгаютъ съ любовникомъ. Такъ говоритъ этотъ человѣкъ съ самой скромной, цѣломудренной дѣвушкой, и за что? За то только, что она отказывается исполнить его просьбу и высказываетъ ему весьма позволительное желаніе вернуться на родину. Какъ-же вамъ не ждать отъ такого человѣка, что онъ поставитъ на своемъ и сохранитъ свой приказъ въ полной силѣ, даже и вопреки волѣ жрицы? Преданный ему Аркасъ -- и тотъ высказываетъ опасеніе, что послѣдствія его гнѣва могутъ быть ужасны для Ифигеніи. Да и помимо того, развѣ мы не знаемъ, какъ неохотно отмѣняютъ даже самые милостивые повелители разъ данныя повелѣнія? А тѣмъ болѣе не должны мы ждать такой отмѣны отъ Тоаса, славящагося своимъ твердымъ, непреклоннымъ нравомъ и безотлагательнымъ исполненіемъ у своихъ рѣшеній. Ко всему этому присоединяется еще мрачное настроеніе, въ которое его повергли смерть его послѣдняго сына и страхъ, что въ случаѣ отказа Ифигеніи выйти за него, ему грозитъ перспектива одинокой, безпомощной старости, или хуже того -- перспектива народнаго возстанія и смерти отъ руки тайнаго убійцы.
   И такъ, вмѣсто того, чтобы упрекать Гете за то, что онъ будто-бы ослабилъ интересъ пьесы, мы должны, напротивъ, удивляться, съ какимъ тонкимъ разсчетомъ онъ съумѣлъ возбудить его; съ этой цѣлью, въ первомъ дѣйствіи онъ искусно выдвинулъ впередъ темныя черты въ характерѣ Тоаса и трагическую сторону его положенія, а всѣ свѣтлыя проявленія этой натуры окуталъ темнымъ облакомъ, сквозь которое только изрѣдка прорывается блестящій лучъ.
   Во второмъ дѣйствіи появляются на сценѣ оба плѣнника, Орестъ и Пиладъ: Орестъ -- пессимистъ, вѣчно терзающій самого себя и видящія все въ черномъ свѣтѣ; Пиладъ, наоборотъ, никогда неотчаявающійся сангвиникъ. Орестъ занятъ только мыслью о своей близкой смерти, которая должна принести миръ и покой его душѣ, хотя и въ иной формѣ, чѣмъ онъ ожидалъ; Пиладъ-же въ это время придумываетъ разные планы спасенія. Прежде всего онъ хочетъ при помощи хитрости испытать Ифигенію и въ виду этого удаляетъ своего друга, такъ-какъ присутствіе прямого, нетерпѣливаго Ореста можетъ испортить все дѣло.
   Ифигенія выходитъ изъ храма, освобождаетъ Пилада отъ цѣпей и обращается къ нему на греческомъ языкѣ. Обрадованный тѣмъ, что слышитъ родную рѣчь, онъ спрашиваетъ ее, откуда она родомъ. Но Ифигенія уклоняется отъ отвѣта, прикрывается своимъ положеніемъ жрицы, и дѣлаетъ ему тотъ-же вопросъ. Пиладъ разсказываетъ, что онъ и его спутникъ -- братья, уроженцы острова Брита. Фуріи преслѣдуютъ его брата за совершенное имъ преступленіе, братоубійство, но Аполлонъ обѣщалъ ему, что онъ найдетъ спасеніе въ храмѣ богини, его сестры, въ Тавридѣ; вотъ почему они и прибыли сюда. При этомъ онъ умоляетъ ее сжалиться надъ братомъ. Сначала Ифигенія относится къ его просьбѣ совершенно безучастно, но Пиладъ упоминаетъ въ своемъ разсказѣ, что его "тещъ принималъ участіе въ осадѣ Трои. Это замѣчаніе заставляетъ ее встрепенуться, и съ затаеннымъ волненіемъ разспрашиваетъ она его о судьбѣ Трои и объ участи осаждавшихъ ее героевъ. Когда она узнаетъ объ ужасной кончинѣ своихъ родителей, то закрываетъ лицо и глубоко потрясенная удаляется во внутренность храма.
   Въ началѣ третьяго акта она выходитъ оттуда и застаетъ на сценѣ Ореста. Почему именно его и притомъ его одного, достаточно не обусловлено, но можно предполагать, что Пиладъ нарочно подослалъ его, чтобы онъ, какъ наиболѣе заслуживающій состраданія, самъ подѣйствовалъ на сердце жрицы. Во всякомъ случаѣ, это чрезвычайно удачный пріемъ со стороны Гете; тѣмъ, что каждаго изъ плѣнниковъ онъ порознь сводитъ съ Ифигеніей, онъ даетъ каждому изъ нихъ возможность сразу обнаружить свои характерныя особенности, а вмѣстѣ съ тѣмъ авторъ удовлетворяетъ и тайное желаніе читателя, чтобы первая встрѣча брата и сестры произошла безъ свидѣтелей, а въ особенности безъ практически-мудраго Пилада.
   У Эврипида, наоборотъ, Орестъ и Пиладъ появляются всегда вмѣстѣ, какъ сіамскіе близнецы, причемъ Пиладъ большею частью играетъ роль празднаго статиста.
   Ифигенія снимаетъ цѣпи и съ Ореста, но только для того, чтобы подарить ему одно свѣтлое мгновеніе передъ смертью, ибо она не въ силахъ спасти его. Если-бы даже она отказалась принести его въ жертву, то разгнѣванный царь избралъ-бы другую дѣвушку въ жрицы богини, и ему все-таки не избѣжать своей ужасной судьбы.-- Такимъ образомъ эта сцена съ самаго начала принимаетъ глубоко печальный оттѣнокъ. Со страхомъ ждемъ мы, что будетъ дальше. Тяжкіе удары должны посыпаться на согбенную голову бѣдной жрицы. Она еще не знаетъ, кто явился мстителемъ за смерть отца, отъ чьей руки пала ея мать; не знаетъ также и того, кто стоить теперь передъ ней, кого она должна принести въ жертву.
   Какъ то, такъ и другое она узнаетъ теперь отъ Ореста, который разоблачаетъ передъ ней всѣ лживыя хитросплетенія своего друга, не желая, чтобы благородная душа Ифигенія была введена въ заблужденіе обманными увѣреніями: "Пусть между нами будетъ правда!" -- Онъ говоритъ ей, кто онъ, и глубоковзволнованный быстро удаляется. Ифигенія потрясена до глубины души. Только послѣ удаленія Ореста она снова получаетъ возможность говорить. Она приноситъ благодарность богамъ за то, что они возвратили ей брата и съ удрученнымъ сердцемъ, въ страхѣ молить ихъ:
   
   "Не дайте же, чтобъ ликовало тщетно,
   Какъ тѣнь давно оплаканнаго друга,
   Такъ долго, долго жданное душой
   И въ ней едва вмѣстившееся счастье!"
   
   Орестъ скоро возвращается. Воспоминанія объ убійствѣ матери и о страшныхъ мукахъ совѣсти привели его въ дикое отчаяніе. Ему кажется, что онъ слышитъ ужасный хохотъ фурій, которые ждутъ его за чертей священной рощи богини, и чувствуетъ себя въ ихъ власть. Безуміе овладѣваетъ имъ. Ифигенія говоритъ ему, что она его сестра, но слова ея не производятъ на него никакого впечатлѣнія. Она представляется ему сначала богиней мести, потому что голосъ ея переворачиваетъ до самой глубины всю его душу, а когда она съ возрастающей нѣжностью старается успокоитъ его и говоритъ съ нимъ все ласковѣе, онъ принимаетъ ее за прекрасную нимфу, которая хочетъ обольстить его. Когда-же наконецъ" слово "сестра" проникаетъ въ его сознаніе, онъ содрогается, и старинное проклятіе, тяготѣющее надъ ихъ родомъ, встаетъ передъ нимъ еще ужаснѣе, чѣмъ прежде. Въ добавокъ ко всему, Ифигенія, эта нѣжнолюбимая, любящая сестра, должна теперь сдѣлаться убійцей брата:
   
   "Не плачь: не ты виновница убійства.
   Нѣтъ, никого еще я не любилъ
   Отъ самыхъ юныхъ лѣтъ моихъ такъ нѣжно.
   Какъ могъ бы полюбить тебя, сестра!
   Пронзи-жъ меня убійственною сталью!
   Не знай пощады; разорви мнѣ грудь,
   Открой пути кипящему потоку.
   Который не вмѣщается во мнѣ!"4
   
   Съ этими словами онъ падаетъ въ изнеможеніи. Ифигенія спѣшить позвать Пилада, будучи не въ силахъ перенести одна все это счастье и всю эту муку.
   Такимъ образомъ въ серединѣ пьесы трагизмъ и безвыходность положенія достигаютъ крайняго предѣла. Грозйые призраки сплетникъ кольцомъ окружаютъ Ифигенію. Съ одной стороны надъ ней тяготѣетъ гнѣвъ царя и его повелѣніе приносить въ жертву всѣхъ чужестранцевъ, съ другой ее терзаетъ безуміе брата. Радость свиданія съ нимъ, о которой она такъ давно мечтала и которая наполняетъ теперь ея сердце, еще болѣе усиливаетъ трагизмъ предстоящаго жертвоприношенія и безумія Ореста.
   Автору неоднократно дѣлали упрекъ за то, что въ ту минуту, когда Орестъ называетъ себя, Ифигенія не бросается съ радостнымъ крикомъ въ его объятія, не выражаетъ своего счастья въ восторженныхъ восклицаніяхъ, а напротивъ, нѣкоторое время не можетъ произнести на слова, послѣ чего обращается съ спокойной благодарственной молитвой къ богамъ.
   Англійскій біографъ Гете, Льюисъ, высказалъ даже такое мнѣніе, что это пріемъ начинающаго драматурга. Врядъ-ли можетъ быть болѣе фальшивое сужденіе. Начинающій драматургъ написалъ-бы эту сцену именно такъ, какъ того желаютъ Льюисъ и другіе, ибо это было-бы проще всего. Еслихе Гете поступилъ иначе, то на то у него были основательныя причины.
   Характеръ Ифигеніи стоитъ неизмѣримо выше средняго общечеловѣческаго уровня. Она святая, богоподобная. Она чувствуетъ радость и горе еще глубже, чѣмъ другіе люди, но ея чувства прорываются наружу только тогда, когда внутреннее равновѣсіе возстановлено, и выражаются не иначе, какъ съ величавой сдержанностью, присущей божественной душѣ. Для такой души, взоры которой обращены постоянно къ небесному, къ вѣчному, является совершенно естественнымъ, что въ минуты самыгь сильныхъ аффектовъ мысль ея прежде всего обращается къ богамъ, ибо отъ нихъ исходитъ всякая радость и всякое горе.
   Эта покорность судьбѣ и сдержанность въ минуту душевнаго волненія проявляется не только здѣсь; мы можемъ прослѣдить ихъ и въ другихъ случаяхъ. Когда Тоасъ приказываетъ ей возобновить кровавыя жертвоприношенія и съ гнѣвомъ отворачивается отъ нея, она несомнѣнно переживаетъ ужасный моментъ. Ея добрыя отношенія съ царемъ, отражавшіяся такъ благотворно на всемъ и всѣхъ, разрушены, плодъ ея многолѣтнихъ усилій уничтоженъ, и впереди ее ждетъ мрачное, одинокое существованіе, которое должно казаться ей еще вдвое ужаснѣе, потому что даже при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ пребываніе въ Тавридѣ было для нея тяжкимъ жребіемъ. Можно было-бы ожидать съ такимъ-же правомъ, какъ и въ сценѣ съ Орестомъ, что волненіе ея души выразится въ цѣломъ потокѣ страстныхъ жалобъ. Нисколько; она остается спокойной, какъ изваяніе греческаго божества, и съ устъ ея срывается только кроткая молитва, выражающая полную покорность волѣ боговъ. Подобнымъ-же образомъ принимаетъ она извѣстіе объ ужасной кончинѣ своего отца, а вслѣдъ затѣмъ -- и объ убійствѣ матери. Изъ ея растерзаннаго сердца не вырывается ни малѣйшаго крика; мы не слышимъ отъ нея ни стоновъ, ни жалобъ. Только по тому, какъ высоко вздымается ея грудь и какъ поспѣшно она удаляется при первомъ извѣстіи, можно догадаться, какъ сильно она потрясена; а во второмъ случаѣ ея внутреннее страданіе обнаруживается только въ скорбномъ вопросѣ, обращенномъ къ богамъ. Такою-же видимъ мы ее при радостномъ извѣстіи, что Орестъ и Электра еще живы: опять-таки не громкіе ликующіе возгласы вылетаютъ изъ ея устъ, а молитва, въ которой она проситъ солнце уступить ей прекраснѣйшіе изъ своихъ лучей, чтобы она могла сложить ихъ въ знакъ своей благодарности у трона Зевса.
   И такъ она всюду одна и та-же, невозмутимо спокойная, и если-бы; въ сценѣ съ Орестомъ ея чувства вылились вдругъ въ неудержимо радостномъ порывѣ, то это противорѣчило-бы всему ея характеру. При томъ слѣдуетъ еще помнить слѣдующее. Сестра покинула родную семью, когда ея братъ былъ еще совсѣмъ маленькимъ мальчикомъ. Проходитъ около 20-ти лѣтъ, и вотъ передъ ней является совершенно незнакомый человѣкъ и объявляетъ ей, что онъ ея братъ. Положимъ даже, что этотъ человѣкъ внушаетъ ей довѣріе; но неужели-же она такъ сейчасъ и бросится съ радостнымъ крикомъ къ нему на шею? Не естественнѣе-ли предположить, что въ первую минуту она отступитъ въ изумленіи и затѣмъ предложитъ ему цѣлый рядъ испытующихъ вопросовъ, чтобы убѣдиться, что этотъ незнакомецъ дѣйствительно ея братъ? Только послѣ того, какъ она увѣрится въ этомъ, можно ожидать отъ нея радостныхъ изліяній.
   По нашему мнѣнію, не можетъ подлежать сомнѣнію, что она поступить именно такъ; въ этомъ-же смыслѣ изображена эта сцена у Эврипида -- вполнѣ естественно и весьма прозаично. Но если такая женщина, какъ Эврипидовская Ифигенія, поступаетъ такимъ образомъ, то какъ-же должна поступить Гетевская героиня? Она конечно не станетъ предлагать Оресту, многочисленныхъ вопросовъ; честное лицо ея брата, да и собственное сердце подскажутъ ей, что онъ сказалъ правду. Однако, въ сердцѣ дѣвственной жрицы не могло сразу исчезнуть чувство отчужденія къ незнакомому юношѣ и замѣниться родственнымъ порывомъ. Поэтому весьма натурально, что даже послѣ довольно продолжительнаго, задушевнаго разговора, она съ трудомъ можетъ побороть въ себѣ какой-то "трепетъ, непозволяющій ей приблизиться къ этому чужому человѣку" {Эта черта казалась Гете настолько существенной, что въ 1781 г. онъ вставилъ ее въ пьесу.}.
   Стало быть, и здѣсь то, что хотѣли поставить Гете въ упрекъ, является только новымъ доказательствомъ его психологическаго и художественнаго чутья.
   Съ удивительно тонкимъ искусствомъ съумѣлъ онъ обойти тѣ подводные камни, которые представляли для него съ одной стороны трезвый реализмъ въ духѣ Эврипида, а съ другой -- поверхностная художественная доктрина, предъявлявшая требованія въ родѣ внезапныхъ криковъ радости.
   Прослѣдимъ дальнѣйшій ходъ дѣйствія. Орестъ очнулся отъ своего обморока, но воображеніе все еще рисуетъ вокругъ него призрачныя видѣнія, и онъ продолжаетъ грезить на яву. Ему кажется, что онъ находится въ преисподней и видитъ передъ собой своихъ предковъ, но не яростныхъ и одушевленныхъ враждой, и не преслѣдуемыхъ богами за свои преступленія, а наоборотъ свободныхъ, привѣтливыхъ и наслаждающихся спокойствіемъ. Месть и проклятіе сняты съ нихъ.
   Какимъ образомъ могла эта прекрасная греза возникнуть въ измученной, гонимой фуріями душѣ Ореста! Это объясняется чудодѣйственнымъ, всеисцѣляющимъ вліяніемъ святой сестры; мы видимъ здѣсь въ образахъ то великое превращеніе, которое, благодаря ея чудесной силѣ, происходить въ Орестѣ. Вѣра въ любовь боговъ вытѣснила вѣру въ ихъ мстительность, а вѣра въ искупленіе замѣнила собой вѣру въ проклятіе. Какъ только вѣра въ милосердіе боговъ явилась въ сердцѣ Ореста, онъ можетъ надѣяться, что оно распространится и на него. И въ этомъ случаѣ сестра опять становится его заступницей. Она снова возвращается къ нему вмѣстѣ съ Пиладомъ и молитъ за него Діану. Послѣ ея молитвы Пиладъ старается отогнать отъ него видѣнія преисподней и пробудить его отъ грезъ; но этого почти и не нужно; сознаніе уже вернулось къ нему, онъ чувствуетъ себя исцѣленнымъ и обращается къ Ифигеніи со словами:
   
   "Дай радость мнѣ чистѣйшую узнать
   Въ твоихъ объятіяхъ впервые..."
   
   И въ знакъ того, что вѣра въ милосердіе боговъ дѣйствительно проснулась въ немъ, изъ устъ его выливается вдохновенная молитва, которую онъ заключаетъ радостнымъ признаніемъ:
   
   "Проклятіе снимается съ меня.
   Уже нисходятъ въ тартаръ Эвмениды;
   Вотъ за собой тяжелыя врата
   Захлопнули онѣ съ далекимъ гуломъ;
   Земля благоухаетъ животворно,
   Манитъ меня въ широкій свой просторъ
   На подвиги, на радость новой жизни!"
   
   Въ эту минуту пьеса достигаетъ своего кульминаціоннаго пункта, и мы понимаемъ теперь, почему авторъ такъ высоко превознесъ характеръ Ифигеніи. Ей было предназначено освободить преступный родъ отъ тяготѣвшаго надъ нимъ проклятія; греческій миѳъ даетъ чисто внѣшнее рѣшеніе этой задали, Гетевской-же героинѣ предстояло разрѣшить ее внутреннимъ образомъ. Для этого нужна была совершенно чистая личность, незапятнанная грѣхомъ и самоотверженно отдавшая всю свою жизнь ли блага другихъ людей. Такое самопожертвованіе, такая смерть дважды символически олицетворялись въ Ифигеніи: въ первый разъ -- при принесеніи ея въ жертву въ Авлидѣ, и вторично -- благодаря ея изгнанію въ Тавридѣ. Безъ малѣйшаго ропота, по свободному внушенію своего любвеобильнаго сердца и съ полной покорностью рѣшенію боговъ принесла она эту жертву. Черезъ это она не только сама сдѣлалась святой, но получила также возможность очищать и другихъ, тѣхъ, которые проникались внутренно ея святостью.
   Находили, что поэтъ затронулъ этимъ глубочайшую тайну христіанскаго ученія. Врядъ-ли онъ сдѣлалъ это сознательно. Въ его понятіи духовное исцѣленіе его героя объяснялось всецѣло тѣми простыми и величественными словами, которыя въ 1827 г. онъ написалъ на экземплярѣ "Ифигеніи", посвященномъ актеру Крюгеру: "Всѣ человѣческія слабости и пороки искупаетъ чистая человѣчественность". (Jedes menschliche Gebrechen sühnet reine Menschlichkeit).
   Роковое проклятіе снято съ Ореста, и мы готовы вмѣстѣ съ нимъ вздохнуть свободно и забыть, какъ забываютъ въ эту минуту онъ и его сестра, что самое трудное предстоитъ еще впереди; но Пиладъ въ короткихъ и вразумительныхъ словахъ напоминаетъ намъ дѣйствительное положеніе вещей:
   
   "Не тратьте же мгновеній дорогихъ;
   Пусть вѣтеръ, окрыляющій нашъ парусъ,
   Вѣсть первую къ Олимпу донесетъ
   О нашей радости! Уйдемъ отсюда:
   Не медлить мы, а дѣйствовать должны".
   
   На этомъ оканчивается третій актъ, представляющій, какъ мы видѣли, рядъ такихъ захватывающихъ, глубокомысленныхъ и высокохудожественныхъ сценъ, какія еще никогда не создавалъ ни одинъ поэтъ.
   Начинается четвертое дѣйствіе. Положеніе еще болѣе осложнилось благодаря тому, что одинъ изъ плѣнниковъ оказался Орестомъ. Теперь дѣло идетъ не о томъ только, чтобы спасти двухъ чужестранцевъ; вмѣстѣ съ ними должна бѣжать Ифигенія, и, что самое трудное, надо похитить изображеніе Діаны. Это -- слабое мѣсто во всемъ столь тщательно обоснованномъ развитіи драмы.
   Преобразовавъ исцѣленіе Ореста въ духѣ христіанско-новѣйшихъ воззрѣній, Гете тѣмъ самымъ придалъ необычайно глубокій, внутренній смыслъ этому основному мотиву всей драмы; но при этомъ онъ упустилъ изъ виду, что такое видоизмѣненіе не согласовалось съ главной пружиной дѣйствія, взятой ямъ изъ античной драмы и обусловливающей весь дальнѣйшій ходъ пьесы. Мы должны вѣрить, также какъ и дѣйствующія лица, что исцѣленіе героя только временное, а что полнаго исцѣленія навѣки онъ достигнетъ только въ томъ случаѣ, если похититъ изображеніе Діаны и перевезетъ его въ Дельфы. Но вѣрить этому мы не въ состояніи, и наоборотъ увѣрены въ противномъ, въ томъ, что Орестъ исцѣлился окончательно, навсегда; поэтому насъ нѣсколько непріятно поражаетъ то, что Ифигенія, Орестъ и Пиладъ ломаютъ себѣ голову и такъ хлопочутъ о похищеніи божественнаго изображенія. Однако, это непріятное впечатлѣніе продолжается недолго. Мы скоро поддаемся заразительной силѣ Гетевской поэзіи и снова принимаемъ живое участіе въ страданіяхъ этихъ лицъ. Этому способствуетъ еще и то обстоятельство, что похищеніе статуи богини влечетъ за собой не только спасеніе и бѣгство нашихъ трехъ героевъ, но оно должно еще неизбѣжно поставить Ифигенію въ нравственно-безвыходное положеніе, представляющее для насъ неизмѣримо большій интересъ, чѣмъ вызвавшая его причина.
   Въ промежутокъ между третьимъ и четвертымъ дѣйствіемъ Пиладъ придумалъ планъ побѣга. Это тотъ-же планъ, что и у Эврипида; разница только въ томъ, что у греческаго трагика его придумываетъ сама Ифигенія, за что и удостоивается похвалы Ореста ("достойна удивленія женская хитрость"), здѣсь-же она относится ко всей этой коварной интригѣ, какъ испуганное дитя. Она нуждается въ указаніяхъ и заучиваетъ наизусть тѣ слова, которыя должна будетъ отвѣчать царю, когда онъ прикажетъ ей совершить жертвоприношеніе; предоставленная самой себѣ, она въ чистотѣ своей души никогда не съумѣла-бы найти этихъ лживыхъ словъ. Въ глубоко-прочувствованныхъ выраженіяхъ высказываетъ она, какъ огорчаетъ ее эта ложь. Противорѣчіе, въ которое такимъ образомъ впадаетъ Ифигенія сама съ собой, создаетъ въ концѣ пьесы совершенно новый, сильный интересъ. Выдержитъ-ли Ифигенія предназначенную ей роль? Или предпочтетъ сохранить свою душевную чистоту, отрѣзать себѣ путь на родину и погубить брата и его друга? Съ напряженнымъ вниманіемъ ожидаемъ мы разрѣшенія этой дилеммы.
   Приходитъ Аркасъ и требуетъ отъ имени царя, чтобы она ускорила жертвоприношеніе. Ифигенія повторяетъ ему заученныя ею слова. Аркасъ требуетъ, чтобы она подождала совершать омовеніе оскверненнаго изображенія богини, пока онъ не увѣдомитъ объ этомъ царя. Она соглашается, если только онъ не будетъ медлить. Аркасъ увѣряетъ, что сейчасъ-же вернется, но прежде чѣмъ покинуть ее, онъ опять проситъ ее не отклонять сватовства царя; пусть она только вспомнитъ, какъ благородно поступалъ онъ относительно нея съ самаго перваго дня ея появленія въ Тавридѣ. Послѣднія слова Аркаса производятъ сильное впечатлѣніе на Ифигенію, хотя и не то именно, которое онъ имѣлъ въ виду. Напоминаніе о благодѣяніяхъ царя дѣлаетъ въ ея глазахъ предстоящій обманъ еще отвратительнѣе, и она начинаетъ колебаться. Въ такомъ положеніи застаетъ ее Пиладъ; она откровенно признается ему, какъ тяжело ей обманывать царя и совершать это варварское похищеніе. Пиладъ пускаетъ въ ходъ все свое краснорѣчіе, чтобы побороть въ ней голосъ совѣсти.
   Его доводы повидимому убѣждаютъ Ифигенію. "Я должна дѣйствовать, какъ онъ говоритъ, ибо моимъ близкимъ грозитъ смертельная опасность". Но необходимость обмануть царя представляется ей какъ продолженіе проклятія, преслѣдующаго ихъ родъ. Разлученная со своими, она надѣялась, что ей удастся сохранить чистыми и руки, и сердце и что, если когда нибудь ей суждено вернуться на родину, то своей чистотой она внесетъ новое благословеніе въ родной домъ. И вотъ боги заставляютъ и ее запятнать себя.
   
   "Не дайте, боги, чтобъ въ груди моей
   Родилась злоба дикая! Не дайте,
   Чтобъ ненависть глубокая титановъ
   Къ вамъ, олимпійцы, овладѣла мной,
   Мнѣ въ грудь когтями коршуна впиваясь!
   Спасите, небожители, меня
   И образъ свой въ душѣ моей спасите!"
   
   Затѣмъ слѣдуетъ великолѣпная пѣснь Парокъ, которая рисуетъ передъ нами съ грандіозностью, достойной кисти Микель-Анжело, безжалостныхъ, капризныхъ боговъ, утопающихъ въ эгоистическихъ наслажденіяхъ. Какой смыслъ можетъ имѣть эта пѣснь въ устахъ Ифигеніи въ эту минуту? Она противорѣчитъ всѣмъ ея религіознымъ вѣрованіямъ. Ея представленіе о богахъ, какъ мы неоднократно слышали, діаметрально противоположно этому. Она считаетъ ихъ справедливыми, милосердными, благими:
   
   "Любятъ жители небесные
   Племя доброе людей,
   Далеко распространенное,
   И даруютъ продолженіе
   Преходящей жизни смертному;
   Позволяютъ снисходительно
   Любоваться съ восхищеніемъ
   Вѣчнымъ небомъ -- ихъ обителью,
   Ихъ отчизною блаженною.*
   
   Неужели-же такъ быстро измѣнились всѣ ея вѣрованія? Можемъ-ли мы допустить такую метаморфозу въ Ифигеніи, въ особенности послѣ только что произнесенныхъ ею словъ, обращенныхъ въ богамъ: "Спасите меня, спасите образъ свой въ моей душѣ!"? Или въ этой пѣснѣ слѣдуетъ видѣть ничто иное, какъ широкій отголосокъ воспоминанія о древней враждѣ титановъ, который поэтъ позволилъ себѣ вплести, какъ блестящее украшеніе, въ золотую ткань своего творенія? Такое объясненіе тоже не удовлетворяетъ насъ. По тому, какъ Гете понималъ свою героиню, мысль о ненависти боговъ, набѣжавшая какъ темное облако на ея душу, не могла надолго омрачить се и должна была разсѣяться прежде, чѣмъ она успѣла спѣть эту пѣснь. По нашему мнѣнію, пѣснь Парокъ имѣетъ скорѣе совершенно другое значеніе. Ифигенія поетъ пѣснь о безжалостныхъ богахъ, равнодушно относящихся въ участи смертныхъ, для того, чтобы, содрогаясь отъ ужаса, вполнѣ освободиться отъ этого безотраднаго представленія, на минуту мелькнувшаго въ ея душѣ. Трагическая пѣснь дѣйствуетъ на нее такъ-же, какъ трагедія дѣйствуетъ на зрителя. Съ этимъ согласуется и дальнѣйшее ея поведеніе; мы вскорѣ видимъ, что она поступаетъ какъ разъ обратно своему недавнему рѣшенію. Вмѣсто того, чтобы лгать, затаивъ въ сердцѣ ненависть къ богамъ, принуждающимъ ее ко лжи, она говоритъ правду, возлагая на нихъ все свое упованіе.
   Между тѣмъ хитрость грековъ обнаружилась, и царь послалъ на берегъ вооруженныхъ воиновъ, чтобы захватить ихъ. Ифигенія, соединившаяся съ чужестранцами, чтобы обмануть его, возбуждаетъ въ немъ яростное негодованіе. И такъ возможность достигнуть благопріятнаго исхода путемъ насилія и хитрости уничтожена для нашихъ героевъ; прибѣгнуть же къ вмѣшательству какого-нибудь dens ex machina, подобно Эврипиду, Гете не могъ. Чтобы распутать узелъ, оставалось только пустить въ ходъ нравственныя силы въ ихъ самыхъ высокихъ проявленіяхъ, и вотъ почему, между прочимъ, поэтъ долженъ былъ поднять характеръ Ифигеніи на такую недосягаемую высоту.
   Когда Ифигенія по зову царя является передъ нимъ, она еще ничего не знаетъ о мѣрахъ, принятыхъ имъ противъ коварнаго умысла Пилада. Благодаря атому, все ея послѣдующее поведеніе вытекаетъ изъ чисто нравственныхъ, свободныхъ побужденій души. Объ очищеніи оскверненной статуи между нею и Тоасомъ нѣтъ больше и рѣчи. Въ силу самаго положенія вещей и въ силу образа мыслей Ифигеніи это требованіе отходитъ на задній планъ, а на сцену является сейчасъ же принципіальный вопросъ кровавыхъ жертвоприношеній. Ифигенія продолжаетъ настаивать на отмѣнѣ ихъ, а когда царь ставитъ ей на видъ старинный законъ, существующій въ Тавридѣ, она ссылается -- подобно Антигонѣ, возражающей Креону -- на болѣе древній законъ человѣчности. Царь, ничуть не поколебленный, требуетъ, чтобы она повиновалась, и намекая на заговоръ, дошедшій до его свѣдѣнія, говоритъ съ угрозой:
   
   "Противъ хитрости у насъ есть средство -- откровенность",
   
   на что Ифигенія тотчасъ-же съ гордостью отвѣчаетъ:
   
   "Чистый сердцемъ въ ней нужды не имѣетъ".
   
   Очевидно, что въ душѣ своей она уже давно отказалась отъ плана Пилада. Одушевленная горячей вѣрой въ силу правды и нравственныхъ началъ, она смѣло идетъ впередъ и, открываетъ имена чужестранцевъ и ихъ намѣреніе похитить статую богини, за что Аполлонъ обѣщалъ ея брату освободить его отъ преслѣдованій фурій. "Теперь судьбу обоихъ насъ я отдала въ твои руки. Погуби насъ -- если у тебя достанетъ духу". Чистота и величіе Ифигеніи, достигающія въ этомъ обращеніи въ нравственному чувству царя высшаго и прекраснѣйшаго выраженія, глубоко дѣйствуютъ на Тоаса. Но онъ не хочетъ въ этомъ сознаться ни передъ самимъ собой, ни передъ Ифигеніей. Она-же объясняетъ себѣ молчаніе и обдумываніе его въ неблагопріятномъ смыслѣ, обвиняетъ себя въ томъ, что погубила брата, и проситъ царя сначала умертвить ее, чтобы ей не пришлось убивать брата. Сама того не зная, она этимъ еще сильнѣе трогаетъ и безъ того взволнованное сердце царя. Наконецъ, воспользовавшись удобнымъ случаемъ, она напоминаетъ ему о нѣкогда данномъ имъ словѣ отпустить ее, если ей представится возможность вернуться на родину; тутъ онъ уже не выдерживаетъ и начинаетъ понемногу смягчаться: онъ еще не даетъ своего согласія, но и не выражаетъ рѣшительнаго отказа. Теперь онъ легко согласился-бы на отмѣну кроваваго жертвоприношенія. Но Ифигенія требовала неизмѣримо больше; въ угоду ей онъ долженъ былъ, какъ царь и какъ человѣкъ, поступиться своими самыми дорогими интересами, долженъ былъ отказаться отъ любимой женщины, проститься съ мечтой о новомъ семейномъ счастьи, которое помимо всего должно было еще упрочить его власть, и наконецъ, отказаться отъ священнаго, издревле чтимаго изображенія, которымъ народъ очень дорожилъ. Поэтому онъ былъ совершенно правъ, говоря: "ты требуешь многаго въ короткій срокъ". Тѣмъ не менѣе, однако, мы заранѣе увѣрены, что благородные элементы въ душѣ царя, будучи разъ затронуты, непремѣнно поборятъ въ ней темныя, враждебныя силы, и напряженное вниманіе, съ которымъ мы слѣдили за развитіемъ драматическаго дѣйствія, готово уже перейти въ растроганное умиленіе, когда неожиданное и весьма серьезное приключеніе возбуждаетъ его съ новой силой.
   Между воинами царя и греками завязалась драка, и Орестъ, страшно возбужденный, съ обнаженнымъ мечемъ, выбѣгаетъ на сцену и, не видя царя, кричитъ Ифигеніи, чтобы она скорѣй бѣжала съ нимъ, пока еще его люди прикрываютъ имъ путь къ морю. Добрый государь можетъ многое простить, но тотъ, кто съ оружіемъ въ рукахъ возстаетъ противъ его повелѣній, становится его врагомъ, будь онъ хоть самымъ достойнѣйшимъ и самымъ близкимъ ему человѣкомъ. Тоасъ, въ свою очередь, хватается за мечъ, и такимъ образомъ подготовленное Ифигеніей примиреніе повидимому должно разрѣшиться кровавой распрей. Въ эту минуту Ифигенія властно и величаво становится между противниками и съ геніальнымъ тактомъ представляетъ своему брату царя, какъ своего второго отца, въ рукахъ котораго находится судьба ихъ всѣхъ. На вопросъ Ореста: "согласенъ-ли онъ отпустить насъ съ миромъ?" -- она отвѣчаетъ съ тѣмъ-же удивительнымъ тактомъ: "мечъ, сверкающій въ твоей рукѣ, не позволяетъ мнѣ отвѣтить". Оба противника обезоружены, и царю снова открытъ путь къ мирному соглашенію. Вся эта бурная, полная движенія и многозначительная сцена обнимаетъ собой не болѣе, какъ 18 стиховъ. Между тѣмъ являются Пиладъ и Аркасъ, оба тоже съ мечами наголо. Пиладъ, чтобы поторопить скорѣе бѣглецовъ, Аркасъ-же, чтобы сообщить, что греки отступили и что ихъ корабль находится уже въ рукахъ тавровъ. Новое искушеніе для царя.. Онъ побѣдилъ и не только въ правѣ, но даже долженъ былъ-бы потребовать искупленія за кровь своихъ подданныхъ. Однако, обаяніе Ифигеніи настолько сильно, что онъ остается при своемъ прежнемъ миролюбивомъ настроеніи и приказываетъ сложить оружіе.
   Далѣе слѣдуетъ заключительная сцена, построенная Гете съ неподражаемымъ искусствомъ. Она представляетъ собой три послѣдовательныхъ ступени, изъ которыхъ каждая по своему волнуетъ нашу душу. Тоасъ требуетъ отъ Ореста доказательства, что онъ дѣйствительно тотъ, за кего выдаетъ себя. Отвѣтъ Ореста вполнѣ соотвѣтствуетъ его характеру. Онъ дѣйствуетъ самымъ убѣдительнымъ образомъ на Тоаса: онъ не приводитъ никакихъ тонкихъ юридическихъ соображеній, а просто предлагаетъ дарю испытать его храбрость и вызвать для единоборства съ нимъ лучшаго изъ своихъ мужей. Эта мысль очень нравится царю и онъ съ видимымъ удовольствіемъ собирается самъ выйти на поединокъ съ отважнымъ юношей, но Ифигенія не допускаетъ ихъ до этого и удостовѣряетъ даря въ токъ, что это подлинно ея братъ. Тогда Тоасъ ставить имъ на видъ другое затрудненіе, а именно, невозможность отдать имъ изображеніе Діаны. Это препятствіе авторъ устраняетъ весьма остроумно, объясняя, что не къ сестрѣ бога, а къ сестрѣ Ореста относятся слова Аполлона:
   
   "Когда сестру, которая въ Тавридѣ,
   Во храмѣ, противъ воли остается,
   Ты въ землю грековъ снова Приведешь,
   Съ тебя проклятье снимется."
   
   Не дожидаясь, какъ приметъ царь данное имъ объясненіе оракула, Орестъ тотчасъ-же начинаетъ съ пламеннымъ краснорѣчіемъ убѣждать его отпустить Ифигенію. По его словамъ, она удостоилась благодати боговъ, и онъ проситъ царя, чтобы тотъ не препятствовалъ ей --
   
   "...Освятить присутствіемъ своимъ
   Родимый кровъ нашъ, возвратить меня
   Въ чертогъ отцовъ, съ котораго проклятье
   Богами снято, на главу мою
   Надѣть корону древнюю! За благо,
   Сестрою принесенное тебѣ.
   Воздай намъ благомъ! Дай, чтобъ насладился
   Я полнотой ближайшихъ правъ моихъ!
   Какъ сила дерзновенная и хитрость --
   Хвала и слава высшая мужей --
   Пристыжены незыблемою правдой
   Ея души, такъ дѣтское ея
   Довѣрье къ благороднѣйшему мужу
   Награждено да будетъ!"
   
   Всякое слово храбраго царевича глубоко трогаетъ царя. Углубленный въ себя, онъ безмолвно стоитъ передъ ними.
   Тогда выступаетъ Ифигенія и доканчиваетъ дѣло брата. Еще разъ напоминаетъ она Тоасу его обѣщаніе, еще разъ старается затронуть лучшія струны его души и произноситъ, наконецъ, рѣшительное слово: "Ты отказать не можешь, исполни-же скорѣе свое слово". Могъ-ли царь противиться еще долѣе такимъ благороднымъ людямъ, обращавшимся къ нему съ такой невинной просьбой и съ такимъ безграничнымъ довѣріемъ! Подъ вліяніемъ ихъ рѣчей онъ подымается на высоту самопожертвованія. Онъ отказывается отъ своихъ самыхъ завѣтныхъ желаній и говоритъ съ стѣсненнымъ сердцемъ: "Ступайте!" На этомъ собственно могла-бы окончиться пьеса, но Гете возвелъ послѣднюю сцену еще на одну ступень выше.
   Онъ не могъ допустить, чтобы его Ифигенія разсталась съ Тоасомъ такъ холодно, почти враждебно. Она могла покинуть Тавриду не иначе, какъ унося съ собой сердечное сочувствіе царя, ибо она научилась уважать и любить его, какъ родного отца:
   
   "И впечатлѣнье это глубоко
   Въ душѣ я сохраняю. Если-бъ даже
   Послѣдній изъ народа твоего
   Мнѣ звукъ принесъ знакомой здѣшней рѣчи,
   И если на послѣднемъ бѣднякѣ
   Подобіе одеждъ я вашихъ встрѣчу,
   Какъ бога я приму его, сама
   Я для пришельца ложе приготовлю,
   Предъ очагомъ домашнимъ посажу
   И спрашивать его подробно стану
   Лишь о тебѣ, о жребіѣ твоемъ.
   Пусть боги за дѣла твои, за милость.
   Достойно воздадутъ тебѣ хвалу!
   Прости-же, царь! Вгляни на насъ и добрый
   Привѣтъ прощанья всѣмъ намъ возврати!
   Тогда и вѣтеръ тише будетъ вѣять,
   Нашъ парусъ наполняя, и слеза
   Отраднѣе изъ глазъ моихъ польется.
   Прости! Въ залогъ старинной нашей дружбы
   Дай руку на прощанье мнѣ!.."
   
   И тогда устъ царя вырывается мягкое, сердечное "прости!"

-----

   Васъ всегда поражаетъ какъ любопытное явленіе, когда передовые умы въ равныхъ мѣстахъ одновременно высказываютъ однѣ и тѣ-же назрѣвшія идеи, вызванныя общимъ ходомъ развитія извѣстной эпохи. Но это явленіе становятся еще вдвое любопытнѣе, когда однѣ и тѣ-же идеи въ одинъ и тотъ-же моментъ появляются на свѣтъ въ художественномъ воспроизведеніи.
   Такая участь постигла въ Германіи идею общечеловѣчности, которая, начиная съ середины прошлаго столѣтія, все сильнѣе охватывала западную Европу. Въ тѣ самые мѣсяцы, въ которые Гете писалъ свою "Ифненію", Лессингъ работалъ въ Вольфенбюттелѣ надъ своимъ "Натаномъ", и обѣ эти пьесы были окончены почти въ одно время (въ мартѣ 1779 г.); ихъ раздѣляло всего нѣсколько дней. "Ифигенія" и "Натанъ" представляютъ собой нашу пѣснь пѣсней гуманности. Однако, нельзя не замѣтить въ самой основѣ ихъ существеннаго различія. "Натанъ" является классическимъ выраженіемъ современнаго взгляда на человѣчность, разсматривающаго человѣка независимо отъ его религіи, происхожденія, національности, только съ точки зрѣнія его внутренняго достоинства. У Гете этотъ взглядъ вошелъ въ самую плоть и кровь. Въ юношески восторженномъ порывѣ онъ написалъ однажды: "Съ искреннимъ чувствомъ готовъ я броситься на шею брату, кто-бы онъ ни былъ: Моисеи! Пророкъ! Евангелистъ! Апостолъ, Спиноза или Макіавель!" Эти слова могли-бы служить эпиграфомъ къ "Натану", не хуже чѣмъ то латинское изреченіе, которое Лессингъ помѣстилъ въ заголовкѣ своей драмы. Но идеалъ человѣчности Гете ставилъ еще выше. Въ "Натанѣ" этотъ идеалъ заключается въ слѣдующемъ: любить всѣхъ людей, безъ предубѣжденія. На практикѣ это сводится къ тому, чтобы всѣмъ людямъ безъ различія дѣлать добро. Но что значитъ дѣлать добро? Не заключается-ли въ этихъ! словахъ болѣе широкое понятіе, чѣмъ любовь безъ предубѣжденія? Какъ часто, любя, люди оскорбляютъ другъ друга, потому только, что собственная ихъ душа помрачена, вслѣдствіе чего они не въ состояніи ясно понять бытіе другого человѣка! При всей своей любви, они совсѣмъ не замѣчаютъ и не чувствуютъ тѣхъ больныхъ мѣстъ, которыя заставляютъ страдать ихъ ближняго. Только совершенно чистый человѣкъ можетъ дѣлать добро въ высшемъ смыслѣ этого слова. Въ его чистой душѣ ясно отражается бытіе другого человѣка. Онъ совершенно ясно видитъ его прегрѣшенія и можетъ облегчить ему ихъ бремя, потому что самъ онъ не отягощенъ ничѣмъ. Его чистота сообщается и другимъ людямъ, а вмѣстѣ съ ней въ нихъ рождается и вѣра въ чистоту, которая исцѣляетъ и спасаетъ ихъ. Это отзывается мистицизмомъ и дѣйствительно нѣсколько мистично, но тѣмъ не менѣе представляетъ собой фактъ, провѣренный на опытѣ. Въ настоящее время подобныя проявленія въ болѣе низменной сферѣ духовной жизни мы называемъ обыкновенно внушеніемъ.
   Но такъ какъ самое благородное воздѣйствіе на другихъ людей способенъ оказывать только чистый человѣкъ, то само собой разумѣется, что идеалъ человѣчности не могъ уже ограничиваться для Гете терпимостью, миролюбіемъ, безпристрастной любовью, а долженъ былъ заключаться въ стремленіи къ чистой человѣчности, для которой любовь безъ предубѣжденій, очевидно, являлась только необходимой основой.
   
   "То, что поэтъ, вѣруя и надѣясь, вложилъ въ эту книгу, пусть разносится по нѣмецкимъ землямъ работою художника (т. е. актера). Такимъ образомъ, и дѣломъ и словомъ буду я любовно провозглашать на обширномъ пространствѣ: "Всѣ человѣческія слабости и пороки искупаетъ человѣчность."
   
   Таково полностью то знаменательное посвященіе, изъ котораго мы привели выше два послѣднихъ стиха.
   Не только по внутреннему своему содержанію, но такъ же и по внѣшней формѣ "Ифигенія" напоминаетъ "Натана". Какъ Лессинговсекій "Натанъ", такъ и Гетевская "Ифигенія" представляютъ переходъ драмы къ пятистопному ямбу. И въ этомъ отношеніи опять-таки поразительно одновременное появленіе обѣихъ драмъ, ибо даже и первый, такъ называемый прозаическій очеркъ "Ифигеніи" уже написанъ ямбическимъ размѣромъ, причемъ многія частицы діалога образуютъ совершенно готовые пятистопные ямбическіе стихи. Хотя авторъ и пользуется весьма свободно различными размѣрами, но очевидно, что онъ имѣлъ въ виду сдѣлать пятистопный стихъ главной формой діалога.
   То, что Гете, со своимъ тонкимъ пониманіемъ художественной формы, отказался въ самой драмѣ отъ прозаическаго изложенія, не должно васъ удивлять. Еще до "Ифигеніи", въ "Фаустѣ" и "Прометеѣ" онъ уже перешелъ къ стихамъ, прячемъ въ первомъ облагородилъ и обновилъ старинный нѣмецкій размѣръ, а во второмъ съ удивительной силой овладѣлъ вольнымъ стихомъ. Въ "Ифигеніи" онъ прибѣгнулъ къ пятистопному ямбу, потому что съ одной стороны, какъ показала англійская драматическая литература, онъ былъ присущъ германской драмѣ, а съ другой ближе всего подходилъ къ размѣру греческой драмы, величественному триметру.
   Насколько "Ифигенія" выиграла въ музыкальномъ отношеніи отъ такого переложенія изъ прозаической въ стихотворную форму, можетъ быть воспринято только непосредственно чувствомъ; это тѣмъ болѣе замѣчательно, что даже и въ прозѣ въ ней явственно слышится размѣръ. Начиная съ самыхъ первыхъ, торжественно взволнованныхъ словъ: Hinaus in eure Schatten, rege Wipfel des alten, heil'gen, dicht betäubten Haines, и вширь до послѣдняго, полнаго слезъ Seht wohl! эта пьеса проникнута насквозь мягкой гармоніей, все благозвучіе которой доступно только нашему духовному уху, потому что никакая самая искусная декламація не въ силахъ передать его.
   Стихотворная форма однако не только сообщила пьесѣ музыкальность, но еще исправила и очистила самый слогъ. Всякій, кто дастъ себѣ трудъ сравнить Ифигенію въ прозѣ съ Ифигеніей въ стихахъ, легко убѣдится въ томъ, что въ драмѣ, взятой не изъ повседневной жизни, стихи не только не являются обременительной обузой, а напротивъ часто служатъ могущественнымъ двигателемъ. Разумѣете!, это относится только къ крупнымъ талантамъ, обладающимъ богатымъ вдохновеніемъ и не имѣющимъ надобности для округленія и пополненія стиха пристегивать къ нему безсодержательныя фразы и пустозвонные эпитеты. Такъ напр., въ прозаическомъ очеркѣ 1781 г. (изъ котораго мы дѣлаемъ нижеслѣдующее извлеченіе и которымъ будемъ пользоваться и для дальнѣйшихъ сраанеміі) Орестъ говоритъ; "Mich haben eie zum Schlächter auserkoren, zum Mörder meiner Mutter" ("Меня они избрали въ палачи, въ убійцы моей матери"). Въ стихотворномъ переложеніи для полноты второго стиха поэтъ долженъ былъ вставить передъ словомъ Mutter (матери) эпитетъ "doch Yerehrtea" (которую я тѣмъ не менѣе высоко чтилъ). Эти слова являются такимъ удачнымъ, многорѣчивымъ добавленіемъ, настолько соотвѣтствуютъ какъ характеру Ореста, такъ и всей пьесѣ, что мы можемъ только благословлять тиранію стиха, вынудившую у поэта такую удивительную тонкость оттѣнковъ. Не менѣе удачными оказываются также и сокращенія, нерѣдко требуемыя стихомъ. Приведемъ въ примѣръ одно изъ извѣстнѣйшихъ мѣстъ; въ прозѣ читаемъ: "Ich bin aus Tantals merkwürdigem Geschlecht" (я изъ замѣчательнаго рода Тантала); въ стихахъ эти слова выражены такъ: "Vernimm! loh bin aus Tantalus Geschlecht!" (Узнай-же, я изъ Танталова рода!). Для всякаго конечно ясно, насколько эти слова звучатъ многозначительнѣе, благодаря выпущенному слову "merkwürdigem" (замѣчательнаго). Изъ всей массы напрашивающихся подъ перо примѣровъ, кромѣ двухъ вышеприведенныхъ мѣстъ, выберемъ еще только два нѣсколько болѣе длинныхъ, чтобы дать наглядное понятіе о красотѣ и силѣ стиха.
   

1 АКТЪ. I СЦЕНА.

   Mein Verlangen steht hinüber nach dem schönen Lande der Griechen, und immer möcht'ich übers Meer hinüber.
   
   Und an dem Ufer steh ich lange Tage
   Das Land der Griechen mit der Seele suchend.
   Und gegen meine Senfzer bringt die Welle
   Nur dumpfe Töne braueend mir herüber
   

IV актъ. 5 сцина. (Пѣснь Парокъ).

   Sie aber lassen sich's ewig wobl sein am goldnen Tisch. Von Berg zu Bergen schreiten sie weg und ans der Tiefe dampft ihnen deeRiefen erstickter Mund, gleich andern Opfern ein leichter Ranch.
   
   Sie aber, sie bleiben
   In ewigen Festen
   An goldenen Tischen.
   Sie schreiten vom Berge
   Za Bergen hinüben
   
   Ans Schlünden der Tiefe
   Dampft ihnen der Atem
   Erstickter Titanen
   Gleich Opfergerüchen
   Ein leichtes Gewölke.
   
   Независимо отъ требованій стиха Гете сдѣлалъ въ текстѣ безчисленное множество поправокъ. Онѣ вообще невелики, но въ совокупности имѣютъ все-таки безконечно большое значеніе.
   Первый очеркъ "Ифигеніи" былъ написанъ между дѣломъ, среди разныхъ офиціальныхъ бумагъ, протоколовъ, молодыхъ рекрутовъ и голодающихъ чулочниковъ. Такая неподходящая обстановка должна была неминуемо породить много недосмотровъ и угловатостей, а при той дѣловой жизни, которую поэтъ велъ въ Веймарѣ, они не могли быть сглажены. Во время-же итальянскаго путешествія, окруженный свѣтлымъ и величественнымъ міромъ искусства, свободный духомъ, онъ могъ вполнѣ углубиться въ свое произведеніе и прослѣдить всякую шероховатость мотивировки, всякую невыдержанность тона, всякій мало-мальски рѣзкій переходъ въ краскахъ. И дѣйствительно, въ Италіи онъ принялся выравнивать, смягчать, углублять и возвышать свое твореніе и не успокоился до тѣхъ поръ, пока не уподобилъ его тѣмъ благороднымъ изваяніямъ, которыя въ этой странѣ, казалось, отовсюду смотрѣли на него съ тихимъ величіемъ.
   "Ифигенія" появилась въ 1787 г., за годъ до "Эгмонта", хотя послѣдній былъ и старше ея. Успѣхъ ея ограничился небольшими кружками цѣнителей. Общая масса публики ожидала отъ Гете чего-нибудь въ духѣ "Берлихингена" и была до нѣкоторой степени озадачена, увидя, что этотъ недавній революціонеръ сдѣлался вдругъ такимъ тихимъ и благонравнымъ. Сверхъ того, въ это время "Разбойники" и другіе первенцы Шиллера снова раздули пламя, зажженное "Гетцомъ", и такимъ образомъ общее настроеніе было неблагопріятно для "Ифигеніи".
   На сценѣ она тоже нескоро завоевала себѣ права гражданства. Даже въ Веймарѣ, гдѣ первыя представленія на герцогскомъ любительскомъ театрѣ имѣли такой большой успѣхъ, она появилась вторично на сценѣ только въ 1802 году. Гете имѣлъ полную возможность поставить ее гораздо раньше, но не сдѣлалъ этого, сомнѣваясь, чтобы актеры и публика оказались на высотѣ этой пьесы. Шиллеръ, увѣренный въ побѣдѣ, съумѣлъ преодолѣть колебанія своего друга, заставилъ разучить драму и 15 мая далъ первое представленіе "Ифигеніи". По мѣрѣ приближенія дня спектакля у Гете становилось все тяжелѣе на сердцѣ. Не успѣхъ безпокоилъ его,-- о немъ онъ. и не думалъ -- а субъективная подкладка драмы. Изъ Іены, гдѣ ему случилось быть въ это время, онъ писалъ Шиллеру: "Я пріѣду, чтобы, сидя рядомъ съ вами, пережить одно изъ любопытнѣйшихъ впечатлѣній, какія я когда-либо испытывалъ въ своей жизни: непосредственное лицезрѣніе болѣе чѣмъ прошедшаго для меня состоянія". Болѣе чѣмъ прошедшаго. Орестовское настроеніе миновало для него, и болѣе того -- въ немъ миновала и любовь въ своей освободительницѣ, г-жѣ фогьШтейнъ. Въ позднѣйшіе годы Гете уже не могъ болѣе выносить это ожившее передъ его глазами символическое отраженіе прекраснаго и такъ горестно закончившееся прошлое. Въ 1827 г. пріѣхавшій въ Веймаръ по рекомендаціи Цельтера актеръ Крюгеръ долженъ былъ выступить въ роли Ореста; Гете по мѣрѣ силъ старался обезпечить успѣхъ его гастролей, но самъ не пошелъ въ театръ. "Я чувствую себя не4 въ силахъ войти туда", писалъ онъ Цельтеру;-- "что должно пробудить во мнѣ воспоминаніе тѣхъ дней, когда я чувствовалъ, думалъ и писалъ все эте!"
   

28. "Тассо".

   Изъ Эллады въ Италію. Въ первое десятилѣтіе своей жизни въ Веймарѣ Гете безсознательно перенесъ мѣсто дѣйствія своихъ серьезныхъ драмъ въ тѣ страны, по которымъ томилась его душа.
   Образъ Тассо и его величественный эпосъ еще въ ранней юности плѣнили поэта. "Освобожденный Іерусалимъ" онъ прочелъ еще мальчикомъ, сначала въ переводѣ Коппа, потомъ въ подлинникѣ; при этомъ нѣкоторыя отдѣльныя мѣста поэмы такъ живо подѣйствовали на его душу и на его воображеніе, что онъ облекъ ихъ въ драматическую форму и, какъ мы уже знаемъ, съ дѣтскимъ увлеченіемъ и неумѣлостью изобразилъ ихъ на своемъ кукольномъ театрѣ.
   Не менѣе, чѣмъ самая поэма, должна была заинтересовать его личная судьба итальянскаго поэта. По желанію своего отца, Тассо долженъ былъ изучать юридическія науки, тогда какъ самъ онъ горѣлъ желаніемъ сдѣлаться поэтомъ. Въ университетѣ онъ послѣдовалъ своему внутреннему влеченію и, благодаря этому, открылъ себѣ путь къ безсмертію. На заглавномъ листѣ перевода Коппа была картинка, изображавшая колѣнопреклоненнаго Тассо, которому Аполлонъ надѣвалъ на голову лавровый вѣнокъ, а возлѣ были нарисованы Гомеръ и Вергилій, съ благоговѣніемъ присутствовавшіе при этомъ вѣнчаніи.
   Нетрудно себѣ представить, какой откликъ должны были вызвать въ душѣ мальчика этотъ разсказъ и эта картинка: вѣдь его тоже предназначали къ юридической карьерѣ, и ему тоже высшимъ счастьемъ въ жизни казался лавровый вѣнокъ, украшающій чело поэта. Одна маленькая подробность еще болѣе поразила и тронула его. У Тассо была одна единственная, горячо любимая сестра, и эту сестру звали Корнеліей!
   Гораздо позднѣе личность Тассо опять обратила на себя его вниманіе, благодаря мечтательно-сантиментальному сочиненію Гейнце, въ основу котораго легла біографія Мансо и которое было напечатано въ "Иридѣ" осенью 1774 г. Жизнь Тассо при феррарскомъ дворцѣ, его безцѣльная любовь къ принцессѣ Элеонорѣ д'Эсте, а также его борьба съ тайными и явными противниками были описаны здѣсь довольно ярко и подробно. Прошло немного болѣе года, и Гете очутился въ поразительно аналогичномъ положеніи. Онъ тоже попалъ ко двору, тоже питалъ въ сердцѣ безцѣльную любовь къ чудной женщинѣ, принадлежавшей къ придворному кругу, и тоже долженъ былъ сильно бороться со многими противниками. Но еще болѣе, чѣмъ все это, привлекала его въ жизни Тассо одна черта, присущая итальянскому поэту такъ-же какъ и ему самому, а именно: вѣчное противорѣчіе между поэтическими грезами души и трезвыми, пошлыми требованіями дѣйствительности. Когда собственно, подъ вліяніемъ этого сходства, возникла въ немъ мысль написать что-нибудь на эту тему -- мы не можемъ съ точностью опредѣлить. Правда, въ дневникѣ Гете мы находимъ слѣдующую замѣтку отъ 30-го марта 1780 г.: "Хорошая мысль. Тассо". Но эти слова могли означать не первый проблескъ, а уже опредѣленный эскизъ будущаго произведенія, впервые мелькнувшій его головѣ; послѣднее даже гораздо вѣроятнѣе. Всю весну и лѣто "Тассо" потихоньку развивался, подвергаясь внутренней переработкѣ; въ октябрѣ Гете началъ писать его. Сюжетъ этотъ доставлялъ ему много радости. Въ "Ифигеніи" онъ могъ олицетворить только умиротворяющее, очищающее вліяніе г-жи фонъ Штейнъ, ея кроткую власть надъ. нимъ; въ "Тассо" же ему представлялась возможность воспроизвести свою любовь, свое творчество, свои отношенія въ герцогу, къ придворному обществу, къ служебной дѣятельности, однимъ словомъ, всѣ самые существенные факторы, изъ которыхъ слагалась его жизнь въ Веймарѣ.
   Феррара сливается въ одно съ Веймаромъ, Тассо съ Гете, принцесса съ г-жей фонъ-Штейнъ, которой поэтъ придалъ нѣсколько чертъ герцогини, Альфонсъ съ Бардомъ-Августомъ, Антоніо (или занимавшій первоначально его мѣсто Баттиста Пинья) съ графомъ фонъ-Гёртцъ, причемъ Гете сообщилъ ему "крутую мудрость" министра фонъ-Фритча; что-же касается графини Санвитале, то прототипомъ для нея могли служить весьма многія дамы, жившія въ столицѣ Тюрингіи и ея окрестностяхъ. Наиболѣе разительно сходство съ подлинниками въ Тассо, принцессѣ и Альфонсѣ: кто хорошо знакомъ съ исторіей Веймара въ десятилѣтіе 1776--1786. тому въ этой драмѣ прямо слышатся нѣкоторые разговоры изъ той эпохи. Изъ лицъ, окружавшихъ Гете, никто ни минуты не заблуждался на счетъ того, что основой пьесы служила реальная дѣйствительность веймарской жизни. Какъ только Гердеръ прочелъ первую сцену, онъ замѣтилъ своей женѣ: "Гете не можетъ писать иначе, какъ черпая въ самомъ себѣ свой матерьялъ и постоянно идеализируя самого себя". А г-жѣ фонъ-Кальбъ, читая три первыя сцены, казалось, что она слышитъ самого Гете, герцога, г-жу фонъ-Штейнъ и герцогиню. Въ позднѣйшіе годы, когда никакія указанія не могли уже быть опасны, Гете и самъ не скрывалъ, какъ много въ этомъ произведеніи личнаго, взятаго изъ веймарской жизни; онъ съ полнымъ правомъ могъ сказать о "Тассо": "это кость отъ моей кости и плоть отъ моей плоти". Экерманъ, передавая намъ эти слова поэта, очевидно не могъ себѣ и представить, до какой степени они выражали сущую правду. Да и не только онъ, даже современники первой веймарской эпохи далеко не вполнѣ отдавали себѣ въ этомъ отчетъ: исключеніе составляла только г-жа фонъ-Штейнъ. Ей Гете съ самаго начала сообщалъ шагъ за шагомъ, какъ подъ покровомъ поэзіи онъ выражалъ свою любовь къ ней. Это-то обстоятельство и составляло его счастье и поддерживало въ немъ среди всего гнета служебныхъ дѣлъ священный огонь вдохновенія.
   Начало дѣйствія въ драмѣ совпадаетъ съ тѣмъ моментомъ, когда принцесса высказываетъ болѣе откровенно, чѣмъ дѣлала это до сихъ поръ, свою глубокую склонность къ Тассо и этимъ приводитъ его въ состояніе восторженнаго опьянѣнія; Гете тоже началъ работать надъ этой пьесою въ такой моментъ, когда, подъ вліяніемъ все болѣе и болѣе откровенныхъ признаній г-жи фонъ-Штейнъ, находился приблизительно въ такомъ-же состояніи. Первый актъ онъ писалъ подъ наплывомъ радостныхъ надеждъ и предчувствій, второй -- въ блаженномъ сознаніи ея взаимной любви. 25-го марта 1781 г., принимаясь за теперешнюю "рву" сцену второго акта, онъ писалъ: "Не замѣчаете-ли вы, какъ любовь печется о вашемъ поэтѣ? Нѣсколько мѣсяцевъ назадъ я былъ-бы совершенно не въ состояніи написать слѣдующую сцену. Какъ легко выльется она теперь изъ моего сердца!" Четыре дня спустя: "Въ тишинѣ утра я произнесъ хвалебную рѣчь женщинамъ, и въ особенности тебѣ". 19-го апрѣля: "Такъ какъ вы должны принять на свой счетъ все, что говоритъ Тассо, то сегодня я уже такъ много писалъ вамъ, что больше и лучше ничего не могу сказать". На слѣдующій день: "О самомъ себѣ я не могу ничего сказать тебѣ съ самаго утра. Только что, работая надъ Тассо, я молился тебѣ". е Черезъ три дня послѣ того, очевидно намекая на монологъ Тассо во второмъ актѣ: "Какъ хорошо, что сегодня утромъ дождикъ разбудилъ меня и заставилъ приняться за Тассо! Какъ воззваніе къ тебѣ, то, что я написалъ, конечно хорошо. Хорошо-ли оно, какъ сцена, и именно въ этомъ мѣстѣ -- этого я не знаю".
   Такимъ образомъ онъ работалъ все лѣто и къ осени окончилъ второй актъ. Но тутъ возникло затрудненіе. Во-первыхъ, въ слѣдующемъ году онъ принялъ на себя предсѣдательство камеры, явившееся новымъ и серьезнымъ тормозомъ его поэтической дѣятельности, а кромѣ того, представилось и внутреннее препятствіе для дальнѣйшаго развитія драмы. "Мои произведенія шли всегда рука объ руку съ обстоятельствами моей жизни". Въ планѣ драмы было заранѣе помѣчено, что Тассо и принцесса должны быть разлучены, должны навѣки разстаться. Между тѣмъ Гете въ это время наслаждался самыми близкими, сердечными отношеніями съ г-жей фонъ-Штейнъ. Откуда-же могли у него явиться настроеніе, стимулъ и краски, необходимыя для этой трагической развязки! Такъ "Тассо" и остался покамѣстъ двухактнымъ отрывкомъ.
   Уѣзжая въ Италію, Гете взялъ его съ собой, разсчитывая не только окончить его, но и усовершенствовать его форму. Однако, когда по окончаніи "Ифигеніи" въ февралѣ 1787 г. онъ принялся за "Тассо", у него опять ничего не вышло. Онъ взялъ его съ собой въ Неаполь и во время переѣзда по морю въ Сицилію заново перестроилъ его, причемъ, какъ мы узнаемъ изъ его словъ, успѣлъ почти совершенно выработать планъ. Тѣмъ не менѣе далѣе мы ничего больше не слышимъ объ этой работѣ, точно она сквозь землю провалилась. Ни въ Сициліи, ни на обратномъ пути въ Неаполь, ни въ теченіе большей части вторичнаго пребыванія въ Римѣ она не появляется на сцену. Напротивъ, вмѣсто того, Гете принимается за "Эгмонта" и работаетъ надъ нѣсколькими операми. Только въ февралѣ 1788 г., когда его пребываніе въ Римѣ близилось къ концу, она снова всплыло на поверхность, а къ 1-му марта весь планъ былъ уже приведенъ въ порядокъ.
   Очень понятно, почему и среди досуга римской жизни продолженіе "Тассо" все не клеилось. И здѣсь, также какъ въ Веймарѣ, не было подобнаго настроенія. Оно явилось въ послѣдніе мѣсяцы, и не потому, чтобы какая-нибудь зловѣщая тѣнь легла на отношенія поэта въ фонъ-Штейнъ, а потому, что разставаясь съ Римомъ, этимъ городомъ, въ которомъ онъ испыталъ высшее счастье, онъ могъ живо представить себѣ тѣ страданія, которыя испытывалъ "Тассо", разставаясь съ высшимъ счастьемъ своей жизни. Въ этомъ смыслѣ писалъ онъ изъ Рима герцогу, 28 марта: "То обаяніе, которое имѣлъ для меня этотъ сюжетъ, и которое заставило меня взяться за него, вытекало изъ самой глубины моей натуры; въ силу той-же внутренней связи теперь, когда я снова принимаюсь за него съ тѣмъ, чтобы окончить его, моя забота страннымъ образомъ совпадаетъ съ концомъ моего пребыванія въ Италіи, и я не могу желать, чтобы оно было иначе".
   Мы уже видѣли въ одной изъ прежнихъ главъ, съ какимъ страстнымъ увлеченіемъ онъ работалъ надъ этимъ произведеніемъ на своемъ возвратномъ пути, въ особенности во Флоренціи,которая со своими великолѣпными садами представляла для него самый естественный фонъ. Изъ маленькой записной книжечки, найденной послѣ его смерти, мы узнаемъ, что въ это время онъ работалъ надъ пятымъ, самымъ печальнымъ, актомъ. Но судьба готовила ему еще болѣе живыя краски. "Замѣчаете-ли вы. какъ любовь печется о вашемъ поэтѣ?" Эти слова онъ могъ-бы повторить въ горько-трагическомъ смыслѣ при окончаніи "Тассо". Вскорѣ послѣ его возвращенія, любовныя узы, связывавшія его съ г-жей фонъ-Штейнъ. начали распадаться, а когда въ іюлѣ 1789 г. онъ писалъ послѣднюю сцену, ихъ союзъ былъ уже окончательно порвавъ.
   Въ "Тассо", какъ и въ "Ифигеніи", всего пять дѣйствующихъ лицъ: герцогъ феррарскій, Альфонсъ; его сестра, принцесса Леонора; ея подруга, графиня Леонора Санвитале; государственный секретарь, Антоніо Моетекатино, и наконецъ самъ герой, Тассо. Все это весьма замѣчательныя личности, и прежде, чѣмъ мы приступимъ къ разбору самой драмы, намъ будетъ не безполезно поближе познакомиться съ ними.
   Принцесса -- женщина уже не первой молодости. Въ юности она испытала много горя. Религіозная ересь преждевременно лишила ее горячо любимой матери. Осиротѣвъ, она много и тяжело болѣла и не разъ была на краю смерти. Отъ всѣхъ радостей жизни какъ крупныхъ, такъ и мелкихъ, ей пришлось уже давно отказаться; даже пѣніе, которымъ въ былое время она заглушала и горе и желанія, было ей запрещено докторами. Безъ озлобленія переносила ея высокая душа всѣ страданія и лишенія: она смотрѣла на нихъ, какъ на испытанія, которыя должны были очистить ее. Съ нѣкоторыхъ поръ она стала опять нѣсколько здоровѣе и веселѣе, но все-таки на ней остался отпечатокъ терпѣливой покорности судьбѣ и тихой замкнутости въ себѣ. Всѣ ея чувства и проявленія воли обнаруживаются какъ-то робко; ея энергія какъ будто парализована. Она нерѣшительна, дѣйствуетъ медленно, или-же совсѣмъ не дѣйствуетъ. Ея пассивности способствуетъ еще ея полное незнаніе людей. Она, какъ инвалидъ, жила постоянно взаперти; откуда-же ей было узнать свѣтъ? Вотъ почему въ трудныхъ обстоятельствахъ она совершенно теряется, или-же хватается за ложныя средства. Но чѣмъ менѣе она была способна принимать участіе въ дѣйствительной жизни, чѣмъ болѣе чувствовала себя чуждой ея реальнымъ запросамъ, тѣмъ охотнѣе углублялась она въ міръ духовныхъ, умственныхъ интересовъ. Она старалась освоиться и усовершенствоваться въ самыхъ разнообразныхъ отрасляхъ знанія и художественнаго творчества; все великое и прекрасное возбуждало въ ней живѣйшее сочувствіе; общество ученыхъ, поэтовъ и государственныхъ дѣятелей доставляло ей величайшее наслажденіе, и она вмѣстѣ съ братомъ употребляла всѣ усилія, чтобы сдѣлать феррарскій дворъ средоточіемъ самыхъ выдающихся умовъ Италіи. Къ этому двору пріѣхалъ также и Тассо и пролилъ новый удивительный свѣтъ въ ея душу. Въ яркихъ лучахъ его поэзіи вся природа и жизнь получали для нея какой-то золотой отблескъ; на крыльяхъ своего таланта онъ уносилъ ее высоко надъ всѣмъ земнымъ въ тѣ надзвѣздныя сферы, куда стремился его духъ. Только съ нимъ началась для нея настоящая жизнь, т. е. то, что по ея мнѣнію можно было назвать настоящей жизнью. Въ постоянномъ духовномъ общеніи съ нимъ ея "жаждущее сердце" находило высшее, полнѣйшее удовлетвореніе. Она не желала ничего больше, ничего, кромѣ этого.
   Рядомъ съ этимъ воздушнымъ видѣніемъ стоитъ другая женская фигура, подруга принцессы, графиня Санвитале; она въ сравневіи съ принцессой то-же, что роза въ сравненіи съ лиліей. Принцесса -- фигура дѣвственно-чистая, съ блѣднымъ лицомъ, сохранившимъ слѣды страданіи, тихая, неопытная, боящаяся дѣйствовать; графиня -- цвѣтущая женщина во всемъ блескѣ неотразимой красоты, здоровая, увѣренная въ себѣ, живая и веселая; она хорошо знаетъ свѣтъ и не прочь и сама принять иногда участіе въ его интригахъ. Также какъ и принцесса, она любитъ поэзію, но не только ради ея самой, а также и потому, что она является блестящимъ украшеніемъ жизни, или, яри счастливомъ стеченіи обстоятельствъ, лучезарнымъ облакомъ, на которомъ пролетаешь съ поэтомъ черезъ всѣ вѣка. Ея умъ направленъ скорѣе на внѣшній міръ, но это вовсе не дѣлаетъ ее поверхностной. Правда, она не обладаетъ ни обширными познаніями, ни разносторонностью принцессы, однако и она обнаруживаетъ въ духовныхъ сферахъ, особенно въ поэзіи, тонкость чувства и глубину пониманія, и изъ устъ ея мы слышимъ чудныя, глубокомысленныя слова. Она любезна, обходительна и охотно готова оказать всякому услугу; при этомъ она имѣетъ маленькую слабость, которую мы конечно не поставимъ ей въ вину, а именно, любитъ, чтобы ея благодѣяніе было оцѣнено. Вообще ея отношеніе къ міру и людямъ не такое безкорыстное, какъ у принцессы. Но въ сущности ея эгоизмъ не идетъ далѣе благородно-тщеславнаго желанія быть покровительницей поэта и черезъ него прославиться и у современниковъ, и у потомства. Въ тѣхъ случаяхъ, когда ея разсчеты приходятъ въ столкновеніе съ ея честностью и съ ея добротой, эти послѣднія качества всегда берутъ верхъ. Такимъ образомъ эта умная и очаровательная женщина вполнѣ заслуживаетъ той любви и того довѣрія, съ которыми относятся къ ней принцесса, герцогъ и государственный секретарь. Она является прелестнымъ украшеніемъ феррарскаго двора, при которомъ живетъ уже довольно давно въ качествѣ гостьи.
   Тассо представляетъ собой настоящую, великую поэтическую натуру. Его воображеніе не знаетъ покоя, постоянно перерабатывая всю ту массу впечатлѣній, которыя онъ воспринимаетъ извнѣ.
   
   .......... Взоръ его едва
   Касается земли, а слухъ внимаетъ
   Гармоніи волшебной естества.
   Все, что вѣщаютъ намъ бытописанья,
   Что жизнь даруетъ -- все пріемлетъ онъ
   Въ открытую сокровищницу -- душу.
   Разсѣянное въ мірѣ духъ его
   Совокупляетъ; чувствомъ животворнымъ
   Онъ жизнь даетъ безжизненнымъ вещамъ." *)
   *) Перев. А. Яхонтова
   
   Богатая внутренняя жизнь расцвѣла въ его душѣ. Онъ создалъ себѣ (вой собственный міръ, въ которомъ живетъ одинъ и находитъ свои высшія радости. Ради одного только существа на свѣтѣ онъ охотно Покидаетъ этотъ излюбленный міръ души; это существо -- принцессѣ. Ея чистая, глубокая душа неотразимо влечетъ его къ себѣ. Онъ чувствуетъ въ ней живѣйшій откликъ на все, что занимаетъ его, какое-то таинственное созвучіе съ его собственной душой; возлѣ нея безконечный міръ нисходитъ на него, успокоивается волненіе его крови и затихаютъ неудовлетворенныя желанія. Ея просвѣтленный образъ становится его музой, и онъ молится на нее съ любовью и тоской. Такимъ образомъ его любовь принимаетъ высшую форму, въ какой только можетъ выражаться это чувство; также точно и всякое другое чувство, вспыхивающее въ его груди, разростается въ немъ, благодаря его необычайной воспріимчивости, до преувеличенной крайности. Любовь, ненависть, довѣріе, подозрѣніе, радость, страданіе, надежда и отчаяніе -- все безразлично достигаетъ въ немъ чудовищныхъ размѣровъ. Съ неба онъ падаетъ прямо въ адъ и оттуда въ одно мгновеніе опять подымается на небесную высоту. Однако, чаще всего адскій мракъ затмеваетъ его земное бытіе, ибо онъ склоненъ видѣть все въ черномъ свѣтѣ. Несчастья, испытанныя имъ въ ранней юности, и постоянные удары, которые наноситъ поэтической натурѣ суровая дѣйствительность, развили въ немъ эту черту. Очень молодымъ пріѣхалъ онъ въ Феррару, гдѣ герцогъ въ самой великодушной формѣ обезпечилъ ему досугъ, необходимый ему для окончанія его героической поэмы "Освобожденный Іерусалимъ". Нѣсколько лѣтъ прошло уже со времени его прибытія, но онъ все еще самый младшій при герцогскомъ дворѣ; герцогъ и женщины ухаживаютъ за нимъ, какъ за любимцемъ грацій, чиновники-же, служащіе при дворѣ, посматриваютъ на него косо.
   Представителемъ этихъ враждебныхъ ему чиновниковъ является государственный секретарь, Антоніо Монтекатино. Ему, повидимому, уже лѣтъ за сорокъ, такъ что онъ на 15 или на 20 лѣтъ старше Тассо. Характеръ его очень двойственный, а потому весьма спорный. Мы можемъ составить себѣ вполнѣ ясное представленіе о немъ только послѣ того, какъ прослѣдимъ подробно его поведеніе въ драмѣ. Поэтому теперь замѣтимъ только мимоходомъ, что онъ очень умный и искусный государственный дѣятель, который во время своей долгой службы пріобрѣлъ большое самообладаніе, упорное терпѣніе и умѣніе скрывать свои намѣренія и чувства. Онъ человѣкъ высокообразованный, честолюбивый и легко подающійся чувству зависти.
   Герцогъ Альфонсъ -- самый несложный изъ всѣхъ характеровъ этой драмы; милостивый, доброжелательный, съ истинно возвышенными образомъ мыслей, преисполненный достоинства, сдержанный, щедрый и твердый, онъ одинаково ревниво печется какъ о практическихъ нуждахъ своего государства, такъ и о преуспѣяніи наукъ и искусствъ, причемъ этимъ послѣднимъ покровительствуетъ столько-же изъ внутренняго побужденія души, сколько изъ политическихъ видовъ. Однимъ словомъ, эта благородный типъ государя, въ которомъ поэтъ олицетворилъ идеалъ монарха, какимъ понимала его та гуманитарная эпоха, и для итога устранилъ въ немъ все тираническое, всѣ насилія и капризы, присущіе историческому Альфонсу.
   Эти пять характеровъ Гете соединяетъ и выводитъ передъ нами въ критическій моментъ, въ который всѣ существующія между ними натянутыя отношенія и противорѣчія сталкиваются между собою, благодаря чему и создается драматическое дѣйствіе. Въ этой драмѣ, еще болѣе чѣмъ въ "Ифигеніи", оно ограничивается внутренней жизнью души, ибо такіе факты, какъ обнаженная Тассо шпага и его комнатный арестъ имѣютъ скорѣе символическое значеніе. Такъ какъ дѣйствіе ограничивается только внутренними событіями и вытекаетъ изъ необычайно тонкой и богатой душевной организаціи дѣйствующихъ лицъ, то для того, чтобы оно вообще было понятно, поэтъ долженъ былъ прежде всего посвятить нѣсколько сценъ на то только, чтобы какъ можно ярче обрисовать своихъ героевъ. Вотъ почему дѣйствіе становится оживленнымъ только къ концу, и то съ перерывами. Медленное развитіе драмы обусловливается также той духовной атмосферой, которая окружаетъ дѣйствующихъ лицъ; Гомеръ, Платонъ, Виргилій, Петрарка и Аріостъ являются въ ней живыми, дѣйствующими силами, а лавровый вѣнокъ даетъ поводъ къ столкновенію; само собой разумѣется, что такую духовную атмосферу нельзя было воспроизвести al fresco нѣсколькими широкими взмахами кисти; она требовала, какъ гравюра, безчисленныхъ и тончайшихъ штриховъ. Такимъ образомъ, эту драму можно сравнить не со сраженіемъ въ открытомъ полѣ, гдѣ удары сыпятся одинъ за другимъ, а съ остроумной шахматной игрой, въ которой одинъ ходъ слѣдуетъ за другимъ черезъ извѣстные, довольно продолжительные промежутки времени. Для знатока она представляетъ непрерывный интересъ; даже самыя паузы имѣютъ для него свою прелесть, такъ какъ даютъ ему возможность глубже вдуматься въ данное положеніе; но дѣйствительно захватывающій интересъ она пріобрѣтаетъ только въ концѣ.

-----

   Авторъ переноситъ насъ въ паркъ Бельригардо, одного изъ загородныхъ дворцовъ близь Феррары. Весна только что наступила, и принцесса вмѣстѣ со cBoeâ пріятельницей наслаждаются съ искренней радостью первыми, теплыми днями. Онѣ переодѣлись пастушками и плетутъ вѣнки, которыми украшаютъ бюсты Виргилія и Аріосто. Несмотря на все удовольствіе, которое доставляетъ Леонорѣ Санвитале чудная весна, она все-таки нѣсколько грустно настроена, потому что вмѣстѣ съ весной приближается окончаніе срока ея пребыванія въ Феррарѣ, и она должна будетъ скоро вернуться на свою родину, къ своему мужу во Флоренцію. Близость разлуки заставляетъ ее еще вдвое болѣе цѣнить тонкую умственную культуру, окружающую ее здѣсь, и она расточаетъ высокія похвалы герцогу и принцессѣ, которые, вѣрные традиціямъ своихъ предковъ, сдѣлали Феррару пріютомъ музъ. Разговоръ незамѣтно переходитъ на Тассо. Вотъ уже нѣсколько дней, какъ онъ прикрѣпляетъ къ деревьямъ стихотворенія, въ которыхъ воспѣваетъ какую-то Леонору. Хотя принцесса и имѣетъ весьма основательныя причины принять эти стихотворенія на свой счетъ, но одного взгляда на графиню, ея тёзку, сіяющую красотой и весельемъ, довольно, чтобы заронить въ ея сердце сомнѣніе и тревогу; она старается разогнать ихъ пытливыми вопросами, облеченными въ форму любезной шутки. Она ожидаетъ, что подруга отвѣтитъ ей коротко и ясно, что стихи эти относятся къ ней, принцессѣ, да и не могутъ относиться ни къ кому другому; вмѣсто того, графиня признается, что, можетъ быть, подъ именемъ Леоноры Тассо подразумѣвалъ также и но прибавляетъ, что въ сущности онъ не любитъ ни ее, ни принцессу, а только свой идеалъ, который онъ назвалъ этимъ именемъ. Принцесса нѣсколько озадачена такимъ отвѣтомъ, но принуждена отказаться отъ дальнѣйшихъ разспросовъ, такъ какъ въ эту минуту появляется ея братъ. Такимъ образомъ, первая сцена оканчивается, и намъ и въ голову не приходитъ, чтобы между обѣими женщинами могла возникнуть борьба изъ-за Тассо. Ихъ поведеніе слишкомъ спокойно и благородно. Принцесса не желаетъ вовсе исключительнаго обладанія сердца Тассо, она желаетъ только преобладать въ немъ, а графиня вполнѣ довольствуется второстепеннымъ мѣстомъ, и вообще не проявляетъ никакого увлеченія по отношенію къ поэту. Авторъ прекрасно сдѣлалъ, что не возбудилъ нашихъ ожиданій въ этомъ направленіи, ибо въ противномъ случаѣ намъ пришлось-бы впослѣдствіи сильно разочароваться.
   Вообще въ продолженіе всей этой длинной сцены мы не замѣчаемъ на безоблачномъ горизонтѣ Бельригардо ничего такого, что предвѣщало-бы грозу. Въ своемъ разговорѣ обѣ собесѣдницы дали намъ чудные портреты, какъ самихъ себя, такъ и Тассо, и тѣмъ доставили намъ истинно-эстетическое наслажденіе, но это наслажденіе было чуждо всякой драмати ческой привлекательности.
   Вторая сцена тоже нисколько не подвигаетъ впередъ развитія драмы. Въ ней очень подробно говорится о болѣзненной подозрительности Тассо, хотя, повидимому, нѣтъ никакой надобности именно теперь обращать вниманіе зрителя на эту черту его характера, ибо она получаетъ нѣкоторое вліяніе на ходъ дѣйствія гораздо позднѣе. Далѣе разговоръ касается возвращенія Антоніо изъ его дипломатической миссіи, но при этомъ никто ни единымъ словомъ не упоминаетъ о его старинной враждѣ къ Тассо, и мы со спокойнымъ сердцемъ переходимъ къ третьей сценѣ, въ которой самъ Тассо присоединяется къ присутствующимъ. Онъ только что окончилъ свою великую поэму и передаетъ ее герцогу съ выраженіемъ своей глубокой преданности и уваженія. Въ знакъ благодарности и своего высокаго мнѣнія о его поэтическомъ талантѣ герцогъ поручаетъ принцессѣ увѣнчать Тассо тѣмъ вѣнкомъ, которымъ она украсила бюстъ Виргилія. Въ эту минуту вполнѣ обнаруживается передъ нами натура Тассо. Этотъ вѣнокъ изъ рукъ любимой женщины приводитъ его въ трепетный восторгъ.
   
   "Снимите лавръ съ безвѣстнаго чела,
   Сорвите прочь: онъ опалитъ мнѣ кудри!
   Какъ солнца лучъ, который на главу
   Упалъ бы слишкомъ знойно и внезапно,
   Онъ выжегъ силу мысли изъ меня.
   Вся кровь разволновалась, какъ въ горячкѣ...
   Нѣтъ, это слишкомъ!.."
   
   Присутствующіе стараются успокоить его лестными словами, и вѣнокъ конечно остается на его головѣ; тогда счастье поэта не знаетъ предѣла, колѣни его подгибаются.
   Хотя мы все еще не видимъ той оси, вокругъ которой должно вертѣться все дѣйствіе, но по крайней мѣрѣ теперь мы чувствуемъ, что чрезмѣрная нервная впечатлительность поэта заключаетъ въ себѣ зародышъ будущихъ бѣдъ. Поэтому мы съ нѣсколько напряженнымъ вниманіемъ слѣдимъ за слѣдующей сценой, въ которой появляется передъ нами Антоніо. Онъ только что вернулся изъ Рима, гдѣ пробылъ довольно долго, и съ большимъ успѣхомъ выполнилъ возложенное на него герцогомъ порученіе. Всѣ дѣйствующія лица привѣтствуютъ его самымъ дружескимъ образомъ, не исключая и Тассо, который надѣется тоже найти много удовольствія въ обществѣ этого опытнаго, образованнаго человѣка. Съ большимъ краснорѣчіемъ описываетъ Антоніо умную и величественную дѣятельность папы; при чемъ его похвалы заставляютъ еще ярче выступать его собственную ловкость и то искусство, съ какимъ онъ съумѣлъ вынудить у папы уступки, которыхъ желалъ Альфонсъ. Герцогъ выражаетъ свое удовольствіе и замѣчаетъ, что сегодняшній день для него счастливый, такъ какъ принесъ ему сразу двѣ пріятныхъ новости: одну -- только что сообщенную ему Антоніо, а другую -- поэму Тассо "Освобожденный Іерусалимъ". Въ видѣ поясненія для государственнаго секретаря онъ прибавляетъ:
   
   "Далекой высшей цѣли онъ достигъ
   Съ веселымъ духомъ, строгимъ прилежаньемъ.
   За трудъ его, ты видишь -- онъ въ вѣнкѣ."
   
   "Ты этимъ мнѣ загадку разрѣшилъ", говоритъ ему Антоніо, бросая взглядъ на увѣнчаннаго лаврами Тассо. Тогда поэтъ спѣшить сказать:
   
   ...... Когда ужъ предъ собой
   Ты видишь счастье Тассо, я желалъ бы,
   Чтобъ на меня, смущеннаго стыдомъ,
   Глядѣлъ ты благосклонными глазами.
   

Антоніо.

   Давно ужъ мнѣ извѣстно, что Альфонсъ
   Бываетъ щедръ въ наградахъ черезъ мѣру,
   И то лишь получаемъ мы теперь,
   Что всякій получалъ изъ приближенныхъ."
   
   Этотъ насмѣшливо-презрительный отвѣтъ Антоніо въ высшей степени неожиданъ для насъ. Онъ такъ неучтивъ и даже оскорбителенъ и для Тассо, и для герцога, увѣнчавшаго его, и для обѣихъ дамъ, принимавшихъ самое живое, сердечное участіе въ этомъ вѣнчаніи (въ чемъ Антовіо, конечно, не могъ сомнѣваться), что во всякомъ благовоспитанномъ обществѣ, не говоря уже при дворѣ, онъ долженъ былъ показаться нестерпимой невѣжливостью. Еще удивительнѣе эти слова въ устахъ человѣка, привыкшаго къ придворному лоску, привыкшаго сдерживать всякое несвоевременное слово, всякій неумѣстный жесть. Но если даже допустить, что такой отвѣтъ въ присутствіи такихъ лицъ и изъ такихъ устъ не представляетъ собой ничего невозможнаго, то все-таки именно въ эту минуту, въ виду подкупающей скромности Тассо, онъ ставитъ насъ въ тупикъ. Гете долженъ былъ заранѣе приготовить насъ къ этому, давъ понять, что между государственнымъ секретаремъ и Тассо существовала закоренѣлая антипатія. Онъ упустилъ это изъ виду; только въ третьемъ дѣйствіи узнаемъ мы объ этой затаенной враждѣ. Теперь-же мы въ полной увѣренности, что оба они видятъ другъ друга въ первый разъ, а если и не такъ, то во всякомъ случаѣ состоятъ между собой въ наилучшихъ отношеніяхъ. Какимъ образомъ могъ Гете сдѣлать такую ошибку въ построеніи своей пьесы, мы постараемся выяснить ниже.
   На выходку Антоніо герцогъ ничего не отвѣчаетъ, хотя его прямой обязанностью было-бы вступиться за поэта и не позволить умалять ту честь, которой онъ-же самъ удостоилъ его. Вмѣсто того, онъ предоставляетъ слово принцессѣ, которая со своей обычной кротостью замѣчаетъ Антоніо, что онъ найдетъ почести и справедливыми и умѣренными, когда познакомится съ произведеніемъ Тассо. Антоніо сейчасъ-же отклоняетъ разговоръ въ другую сторону, но снова старается косвеннымъ образомъ уколоть Тассо, восхваляя того, кто увѣнчалъ бюстъ Аріосто, и пускаясь затѣмъ въ восторженное прославленіе Аріосто; этотъ хвалебный гимнъ, отличающійся поэтическимъ полетомъ мысли и богатствомъ красокъ и образовъ, не мало озадачиваетъ насъ въ устахъ дипломата Монтекатино, котораго Гете назвалъ какъ-то прозаической противоположностью Тассо. Странно поражаетъ насъ также и то, что этотъ самый человѣкъ, говорящій здѣсь съ такимъ энтузіазмомъ объ Аріосто, въ другомъ мѣстѣ отзывается о другомъ поэтѣ, хотя бы и о своемъ противникѣ -- Тассо, какъ о праздношатающемся. Герцогъ прекращаетъ дальнѣйшій разговоръ и приказываетъ Антоніо слѣдовать за нимъ, чтобы дать ему болѣе подробный отчетъ о своей римской миссіи.
   На этомъ оканчивается первый актъ. Въ послѣдней сценѣ передъ нами обнаружилась наконецъ одна изъ пружинъ, обусловливающихъ собой дальнѣйшій ходъ дѣйствія, а именно -- взаимная антипатія и антагонизмъ между Антоніо и Тассо. Остается выяснить еще другую: взаимное влеченіе другъ къ другу Тассо и принцессы. Въ первой сценѣ мы могли только предугадать, что принцесса чувствуетъ влеченіе въ Тассо Насколько сильно это чувство -- осталось невыясненнымъ. Теперь намъ предстоитъ ближе ознакомиться съ чувствами принцессы и въ то же время составить себѣ ясное представленіе о Тассо: дѣйствительно-ли онъ тотъ платоническій мечтатель, какимъ представила его графиня, или-же его чувства сосредоточены со всею силой на одномъ опредѣленномъ лицѣ Этимъ выясненіемъ взаимныхъ отношеній Тассо и принцессы авторъ прекрасно и вполнѣ цѣлесообразно воспользовался для того, чтобы усилить нашъ интересъ. Съ этой цѣлью онъ долженъ былъ обрисовать передъ нами съ мельчайшими оттѣнками характеръ Тассо, и эту задачу Гете выполнилъ такъ удивительно тонко, что мѣстами первая сцена второго акта производитъ впечатлѣніе чисто философской бесѣды.
   Тассо признается принцессѣ, что появленіе Антоніо разстроило его. Вопреки нашимъ ожиданіямъ она приписываетъ уныніе поэта не враждебному замѣчаніи) Антоніо на счетъ вѣнка, а его тенденціозному восхваленію Аріосто. На это Тассо не безъ основанія замѣчаетъ, что это восхваленіе нисколько не задѣло его, такъ какъ онъ былъ-бы вполнѣ доволенъ, если бы обладалъ только частью достоинствъ и славы Аріосто. Но и онъ тоже совсѣмъ не думаетъ объ оскорбительномъ замѣчаніи Монтекатино, несмотря на то, что лавры, которыми увѣнчала его принцесса, наполнили блаженствомъ его душу, и что онъ до сихъ поръ съ гордостью носитъ ихъ на своемъ челѣ. Это наводитъ насъ на мысль, что въ первоначальной редакціи пьесы этихъ стиховъ вовсе не было и что завистливое раздраженіе государственнаго секретаря выражалось въ ней только въ сопоставленіи Аріосто съ Тассо; такая постановка дѣда вмѣстѣ съ тѣмъ гораздо болѣе согласовалась-бы съ высокимъ саномъ присутствующихъ лицъ и съ свѣтской опытностью Антоніо. Какъ-бы то ни было, Тассо и принцесса проходятъ молчаніемъ дѣйствительно тяжелое оскорбленіе, нанесенное поэту, и заняты только незначительной обидой, которая по словамъ самого Тассо не задѣла его. Его впечатлительную душу повергло въ уныніе совсѣмъ другое, а именно -- описаніе величественной дѣятельности папы. Рядомъ съ нею его собственное поэтическое творчество и онъ самъ кажутся ему совершенно ничтожными, ничего нестоющими. "Я опускался все ниже и ниже въ своихъ глазахъ, я боялся исчезнуть безслѣдно, какъ эхо среди скалъ". Съ этой минуты онъ весь горитъ желаніемъ проявить себя какимъ нибудь видимымъ, практическимъ подвигомъ, и даже ломаніе копій на турнирѣ, по его мнѣнію, имѣетъ больше значенія, чѣмъ всѣ его поэтическіе труды.
   Только теперь постигаемъ мы, какое важное и разностороннее значеніе имѣетъ повѣствованіе Антоніо о своемъ пребываніи въ Римѣ, такъ какъ на первый взглядъ намъ показалось, что ему отведено въ сценѣ слишкомъ обширное мѣсто, несоотвѣтствующее его цѣли. Эта цѣль -- ярче выставить самодовольство и самомнѣніе Антоніо -- играла второстепенную роль. На первомъ планѣ стояло впечатлѣніе, произведенное этимъ разсказомъ на Тассо. Тутъ мы должны были впервые увидѣть, какъ быстро переходитъ поэтъ отъ одного настроенія къ другому, противоположному: только что передъ тѣмъ онъ былъ въ полномъ упоеніи отъ своего лавроваго вѣнка -- и вдругъ простой разсказъ повергаетъ его въ глубокое уныніе; съ другой стороны мы могли также убѣдиться въ этой сценѣ, какъ легко теряетъ въ его глазахъ всякую цѣну все то, чѣмъ онъ обладаетъ, и какимъ неоцѣненнымъ кажется ему все то, чего у него нѣтъ. Кромѣ того, подавляющимъ впечатлѣніемъ этого разсказа на Тассо объясняется также, почему онъ ли словомъ не отвѣтилъ на всѣ нападки Антоніо. Центръ тяжести заключается во второй задачѣ. Подъ впечатлѣніемъ великихъ дѣлъ папы Тассо находитъ ничтожнымъ и ничего нестоющимъ то, что составляетъ основу, всего и безъ того столь шаткаго, бытія его, т. е. поэтическое творчество. Правда, взамѣнъ его онъ вскорѣ находитъ другой оплотъ, а именно любовь. Но очевидно, что онъ долженъ окончательно сломиться, какъ только этотъ послѣдній оплотъ будетъ отнятъ у него.
   Въ разговорѣ Тассо и принцесса вспоминаютъ, какъ они встрѣтились въ первый разъ. Тассо восторженно прославляетъ этотъ счастливы моментъ:
   
   "Что за мгновенье было для меня!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   ..... Какъ близость божества
   Безумія недуги исцѣляетъ,
   Такъ былъ и я мгновенно исцѣленъ
   Отъ ложныхъ всѣхъ стремленій и мечтаній,
   Отъ всѣхъ души недуговъ и суетъ
   Однимъ твоимъ животворящимъ взглядомъ.
   Неопытный, истративъ жаръ души
   Въ стремленіяхъ ко множеству предметовъ,
   Тогда я, пристыженный, въ первый разъ
   Взошелъ во внутрь себя и научился
   Достойное желаній познавать."
   
   Сходство этихъ отношеній съ отношеніями между Ифигеніей и Орестомъ бросается прямо въ глаза; разница только въ томъ, что исцѣленіе Тассо прекращается, какъ только удаляется его богиня, и потому должно совершаться постоянно съизнова. Онъ сожалѣетъ, что до сихъ поръ не могъ доказать ей болѣе осязательно, насколько его сердце всецѣло принадлежитъ ей, и боится, что, можетъ быть, не желая того, доставлялъ ей даже огорченіе своимъ поведеніемъ. Принцесса увѣряетъ его, что она лично никогда не ошибалась на счетъ его добрыхъ намѣреній, но ей хотѣлось-бы, чтобы и съ другими людьми онъ умѣлъ лучше ладить. Такъ, напримѣръ, Антоніо могъ-бы быть для него весьма полезнымъ другомъ; "на берется установить между ними дружескія отношенія, если только онъ не будетъ по обыкновенію сопротивляться. "Дружескія узы должны соединить васъ". Чувствуется, что послѣ недавняго столкновенія, происшедшаго на ея глазахъ, она ощущаетъ живѣйшую потребность умиротворить всѣхъ вокругъ себя и что ея любвеобильная душа надѣется побѣдить зависть силой любви. Не дожидаясь отвѣта Тассо, она идетъ дальше и старается расположить его также въ пользу графини. Это нисколько не противорѣчивъ ея поведенію во вступительной сценѣ перваго дѣйствія, ибо послѣ того она убѣдилась изъ признаній Тассо, что она одна царитъ въ его сердцѣ; а успокоившись на этотъ счетъ, она сейчасъ-же возымѣла желаніе на селить въ Тассо относительно графини тѣ-же дружескія чувства, которыя питала къ ней сама. Тассо возражаетъ, что въ любезности графини всегда чувствуется тайный умыселъ; принцесса строго выговариваетъ ему за это мнѣніе: такимъ образомъ, говорить она, удаляешься отъ людей и привыкаешь жить въ постоянныхъ грезахъ о какомъ-то золотомъ вѣкѣ, не существующемъ на самомъ дѣлѣ. Съ жаромъ подхватываетъ Тассо слова "золотой вѣкъ" и рисуетъ передъ нею высокопоэтическую картину этого фантастическаго благополучія; при этомъ у него вырывается, какъ выраженіе желаннаго идеала, фраза: "позволено все, что нравится", бъ этихъ словахъ Гете выразилъ въ самой граціозной формѣ наряду съ чрезмѣрной чувствительностью, другой опасный элементъ въ характерѣ Тассо, а именно незнающія границъ желанія, самодовлѣющій субъективизмъ генія. Принцесса отвѣчаетъ на это: "Позволено все, что пристойно"; такимъ образомъ она противопоставляетъ свободѣ общественный законъ, или, какъ съ большей рѣзкостью было сказано въ первоначальномъ очеркѣ, дерзкому произволу -- нравственность.
   Споръ о золотомъ вѣкѣ не имѣетъ для собесѣдниковъ никакого особеннаго значенія; подобные споры въ эпоху Возрожденія велись на каждомъ шагу между образованными людьми Италіи, и въ Феррарѣ такой диспутъ, облеченный въ форму поэтическаго сочиненія, дѣйствительно имѣлъ мѣсто между Тассо и Гуарини. Но для насъ эта остроумная бесѣда представляетъ совершенно другой интересъ: она раскрываетъ передъ нами пропасть, которая исключаетъ всякую возможность прочнаго и дѣйствительно тѣснаго душевнаго союза между героемъ и героиней.
   Въ дальнѣйшемъ разговорѣ Тассо упоминаетъ, что ходятъ слухи" будто принцесса собирается выйти замужъ Она успокаиваетъ его, говоря, что ей прекрасно живется и въ Феррарѣ, въ особенности, когда она видитъ, что друзья ея счастливы и живутъ въ ладу. На это Тассо возражаетъ:
   
   "О, что я долженъ дѣлать? Научи!
   Всѣ дни мои тебѣ я посвящаю,
   Когда благодарить тебя и чтить
   Раскроется восторженное сердце,
   Тогда я только чувствую въ груди
   Чистѣйшее и высшее блаженство,
   Къ которому способенъ человѣкъ.
   Въ тебѣ одной все высшее позналъ я."
   
   Все, что звучитъ въ его пѣсняхъ, говорить онъ, есть отголосокъ чувства къ одной только женщинѣ. Своимъ стихамъ довѣрилъ онъ тайну высокой любви. Принцесса замѣчаетъ тогда:
   
   "Скажу-ль тебѣ, какая въ пѣснѣ той
   Еще таится сила? Незамѣтно.
   Невольно увлекаетъ васъ она.
   Мы слушаемъ -- она понятна сердцу,
   Что поняли -- намъ осуждать нельзя:
   Такъ понемногу чувство этой пѣсни
   Овладѣваетъ нами наконецъ...*
   
   Это неявное признаніе во взаимной любви повергаетъ его въ невыразимый экстазъ:
   
   "Какое небо ты мнѣ разверзаешь.
   Принцесса! Если взоръ не ослѣпленъ
   Сіяньемъ этимъ -- я увидѣлъ счастье,
   Въ златыхъ лучахъ сходящее ко мнѣ!"
   
   Принцесса, испуганная его пламеннымъ порывомъ, уговариваетъ его умѣрить свой пылъ, ибо только сдержанностью и путемъ лишеній можетъ онъ достигнуть того, чего желаетъ. Съ этими словами она уходитъ, но Тассо почти и не слышалъ ея увѣщаній, онъ опьяненъ своимъ новымъ счастьемъ и позабылъ уже, что не далѣе, какъ въ началѣ этой сцены, казался самому себѣ полнѣйшимъ ничтожествомъ; теперь онъ чувствуетъ себя въ силахъ завоевать весь свѣтъ. "Требуй всего, чего хочешь, ибо я твой!" Она хотѣла, чтобы онъ снискалъ дружеское расположеніе Антоніо. Такъ какъ Антоніо появляется какъ разъ въ эту минуту, то онъ тутъ-же дѣлаетъ попытку исполнить ея желаніе.
   Теперь, стало быть, обѣ главныя пружины дѣйствія -- антагонизмъ Антоніо и Тассо и душевная связь Тассо и принцессы, сливаются во едино. Столкновеніе между Тассо и Антоніо является результатомъ любви перваго къ принцессѣ. Въ то-æc время принцесса, заставляя Тассо добиваться дружбы Антоніо, обнаруживаетъ этимъ фатальное незнаніе людей и собственными руками подготовляетъ свою трагическую судьбу. Въ этомъ случаѣ Гете опять однимъ ударомъ сразу выдвинулъ впередъ нѣскольк крупныхъ задачъ, лежавшихъ въ основѣ его пьесы.
   Троекратно обращается Тассо къ Антоніо, съ сердечной искренностію въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ прося его дружбы, наставленій совѣтовъ -- и всякій разъ встрѣчаетъ со стороны Антоніо ледяную холодность и ѣдкую иронію. Несмотря на это, Тассо все еще сохраняетъ спокойствіе. Онъ начинаетъ защищаться только тогда, когда Антоніо позволяетъ себѣ снова злобныя замѣчанія на счетъ его вѣнка; на его возраженія государственный секретарь отвѣчаетъ съ оскорбительнымъ высокомѣріемъ, вызывающимъ наконецъ и со стороны поэта гнѣвную вспышку. Онъ выхватываетъ шпагу и требуетъ у Антоніо немедленнаго удовлетворенія, если тотъ не хочетъ, чтобы онъ вѣчно презиралъ его.
   Въ эту минуту входитъ герцогъ. Чтобы оправдать себя, Тассо обвиняетъ Антоніо въ томъ, что тотъ говорилъ съ нимъ грубо и злобно, какъ невоспитанный и неблагородный человѣкъ; и мы должны сознаться, что это обвиненіе совершенно справедливо, до слова "грубо" включительно. Но здѣсь поведеніе государственнаго секретаря кажется намъ болѣе понятнымъ, чѣмъ при его первой встрѣчѣ съ поэтомъ, ибо здѣсь дѣло происходитъ съ глазу на глазъ. Герцогъ понимаетъ, что Антоніо виноватъ по такъ какъ законъ строго воспрещаетъ обнажать оружіе въ стѣнахъ дворца, то ему приходится все-таки наказать Тассо. Законъ предписываетъ въ этомъ случаѣ изгнаніе, тюремное заключеніе, или смерть; вмѣсто того, герцогъ ограничиваетъ наказаніе для Тассо самой мягкой карой, какую только можно себѣ представить: комнатнымъ арестомъ, при чемъ еще болѣе смягчаетъ мѣру, прибавляя, что предоставляетъ поэта собственному надзору. Если-бы туманъ не застилалъ взоровъ Тассо и не заставлялъ его видѣть дѣйствительность то въ преувеличенно черномъ свѣтѣ, то въ какомъ-то золотомъ отблескѣ, ему было-бы не трудно разгадать внутреннее отношеніе герцога къ этому дѣлу уже по одному тому наказанію, которому онъ подвергъ его, и которое онъ, Тассо, долженъ былъ-бы принять, какъ новую милость князя. Между тѣмъ въ своемъ ослѣпленіи онъ видитъ только съ одной стороны свое нравственное право, а съ крутой -- совершенно абстрактный фактъ наказанія, или, какъ онъ называютъ его, "своего заточенія". Онъ чувствуетъ себя низверженнымъ съ высоты неба въ пропасть, которая должна поглотить все его счастье. Онъ передаетъ герцогу свою шпагу и снимаетъ свой лавровый вѣнокъ; при этомъ изъ глазъ его падаетъ слеза, онъ напечатлѣваетъ на вѣнкѣ поцѣлуй и съ горькой жалобой, проникнутой самымъ возвышеннымъ лиризмомъ, отдаетъ и его, послѣ чего отправляется къ себѣ въ комнату, въ заточеніе.
   По уходѣ Тассо, Альфонсъ выговариваетъ Антоніо за его обращеніе съ поэтомъ, выражаетъ желаніе, чтобы онъ не далѣе, какъ сегодня-же, помирился съ нимъ, и поручаетъ ему объявить Тассо отъ его, герцога, имени, что онъ свободенъ. Антоніо, повидимому пристыженный и сознавая свою вину, тотчасъ-же соглашается исполнить желаніе своего господина. Этой сценой заканчивается второй актъ.
   Драматическое дѣйствіе, начавшее потихоньку развиваться въ концѣ перваго акта, прерванное опять въ большой вступительной сценѣ второго, въ третьей и четвертой сразу, однимъ взмахомъ, достигаетъ своего апогея, такъ что въ послѣдней сценѣ второго акта уже начинается постепенное движеніе въ обратную сторону, къ развязкѣ. Въ сценическомъ отношеніи это очень невыгодное построеніе. Благодаря ему, третій актъ, являющійся обыкновенно вѣнцомъ всего зданія, обращается въ этой драмѣ въ какую-то широкую промежуточную ступень, наполненную переговорами между принцессой, Леонорой и Антоніо.
   Какъ подѣйствовало на принцессу столкновеніе между Тассо и Антоніо? Вотъ вопросъ, который представляется намъ прежде всего. Отвѣтъ на него мы находимъ въ двухъ первыхъ сценахъ третьяго акта. Принцесса встревожена и опечалена; она горько упрекаетъ себя за то, что побудила Тассо искать дружбы Антоніо, за то, что заблаговременно не повліяла въ этомъ смыслѣ на государственнаго секретаря; не зная, какъ помочь горю, она проситъ свою подругу дать ей совѣтъ, что теперь дѣлать. Леонора справедливо замѣчаетъ, что заставить обоихъ противниковъ помириться нетрудно, но что это нисколько не. исключаетъ возможности подобныхъ-же столкновеній въ будущемъ. Для того, чтобы установить между ними прочный миръ и дружбу, въ виду рѣзкой противоположности ихъ характеровъ, необходимо сильно повліять на каждаго изъ нихъ порознь. Поэтому было-бы лучше всего, если-бы Тассо уѣхалъ на время, хотя-бы во Флоренцію, гдѣ она, Леонора, могла-бы подѣйствовать на него, а въ это время принцесса расположила-бы Антоніо въ его пользу. Принцессѣ очень тяжело согласиться на этотъ планъ, но она видитъ, что онъ представляетъ собой самый благонадежный исходъ и потому рѣшается принять его, прибавляя: "если мнѣ приходится разстаться съ нимъ, то охотнѣе всего я уступаю его тебѣ". Это новое огорченіе, посылаемое ей судьбой, вызываетъ въ ней воспоминаніе ея горестнаго прошлаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ она вспоминаетъ также то высокое счастье, которое она узнала съ той минуты, какъ Тассо появился въ Феррарѣ. Сцена заканчивается элегическими разсужденіями о счастьи, которое постоянно витаетъ передъ человѣкомъ и постоянно ускользаетъ отъ него; намъ кажется, что мы слышимъ постепенно замирающіе переливы цитры.
   Графиня глубоко тронута горемъ своей подруги и задаетъ себѣ вопросъ, совершенно-ли честно дѣйствовала она, предлагая ей такой планъ?
   -- Разумѣется, это служитъ лучшимъ доказательствомъ доброты и честности, лежащихъ въ основѣ ея характера. Она не обманываетъ себя насчетъ того, что эгоистическія побужденія играли нѣкоторую роль въ ея планѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ она не можетъ придумать ничего лучшаго. Относительно горя своей пріятельницы она успокаиваетъ себя тѣмъ, что ея страсти не настолько сильны, чтобы оставить глубокія раны въ ея душѣ, и что къ тому-же ея другъ вѣдь скоро возвратится къ ней. Въ это время приходитъ Антоніо, и она сейчасъ-же рѣшается настроить его миролюбиво по отношенію къ Тассо, хотя это и не входитъ въ интересы ея плана. Антоніо снова въ рѣзкихъ выраженіяхъ нападаетъ на Тассо и откровенно признается, что завидуетъ лавровому вѣнку и благосклонности женщинъ, выпавшихъ на долю этого "праздношатающагося"; однако, уступая желанію герцога, онъ готовъ протянуть ему руку, въ знакъ мира. Въ силу тѣхъ-же придворно-эгоистическихъ соображеній, онъ возстаетъ противъ предложенія графини -- на нѣкоторое время удалить Тассо изъ Феррары. "Онъ дорогъ нашему князю, онъ долженъ остаться здѣсь". "Я не хочу взваливать на свои плечи такую ошибку; это имѣло-бы видъ, будто я вытѣсняю его". Но для того, чтобы свиданіе его съ Тассо имѣло успѣшный результатъ, надо прежде всего, чтобы поэтъ успокоился; поэтому онъ проситъ графиню подѣйствовать на него въ этомъ смыслѣ. Леонора, оставшись одна, замѣчаетъ:
   
   "...На этотъ разъ мы несогласны,
   Почтенный другъ, и выгоды мои
   Нейдутъ сегодня объ руку съ твоими.
   Я пользоваться временемъ должна --
   Настроить Тассо по своимъ желаньямъ."
   
   Этими стихами Гете набросилъ на графиню тѣнь интригантки и эгоистки, и притомъ, безъ всякой надобности, такъ какъ далѣе заставляетъ ее дѣйствовать совершенно иначе, т. е. честно и въ духѣ Антоніо. Поэтому эти стихи производятъ такое впечатлѣніе, какъ будто они принадлежатъ другой редакціи драмы, въ которой графинѣ предназначалась менѣе благородная роль, а при передѣлкѣ почему-то не были вычеркнуты.
   Этимъ короткимъ монологомъ оканчивается третій актъ, прибавившій въ общую цѣпь драматическаго дѣйствія только одно маленькое звено, а именно проектъ временнаго удаленія Тассо.
   Развитіе драмы, пріостановленное въ третьемъ актѣ, возобновляется въ четвертомъ; угаснувшее-было пламя разгорается съ новой силой и уже не ослабѣваетъ до самаго конца пьесы. Его все время раздуваетъ бурная, порывистая страстность Тассо. Въ третьемъ актѣ онъ совсѣмъ не появляется на сценѣ, въ двухъ-же послѣднихъ ни на минуту не сходитъ съ нея, за исключеніемъ одного явленія въ пятомъ дѣйствіи.
   Въ началѣ четвертаго акта мы застаемъ его въ его комнатѣ, въ грустномъ одиночествѣ. Леонора приходитъ навѣстить его и -- совершенно вопреки своимъ "интересамъ" -- старается разогнать его мрачныя мысли, представить ему Антоніо въ болѣе привлекательномъ свѣтѣ и разсѣять его увѣренность въ томъ, будто онъ лишился благосклонности герцога. Но все, что она ни говоритъ, встрѣчаетъ со стороны Тассо упрямый отпоръ. Если даже онъ и ошибается насчетъ Антоніо, то ему пріятно такъ ошибаться. Онъ хочетъ, онъ долженъ ненавидѣть его. "Ничто не заставитъ меня отказаться отъ удовольствія думать о немъ все хуже и хуже". Что-же касается герцога, обошедшагося съ нимъ, какъ со школьникомъ, то онъ не только остается при своемъ предубѣжденіи противъ него, но распространяетъ свои жалобы еще далѣе и ставитъ ему въ упрекъ даже тотъ досугъ, которымъ пользовался по его милости. Графиня видитъ, что при такомъ настроеніи всякія дальнѣйшія попытки умиротворить и успокоить поэта были-бы напрасны, и рѣшается подать ему мысль покинуть Феррару и уѣхать во Флоренцію. Издалека, говоритъ она, онъ яснѣе увидитъ, какой любовью и какой преданной дружбой былъ окруженъ здѣсь. Тассо отвѣчаетъ, что онъ еще подумаетъ объ этомъ предложеніи, но что прежде ему хотѣлось-бы знать, какъ посмотритъ на это принцесса. "Отпуститъ-ли она меня добровольно, если я соберусь уѣхать?" Леонора отвѣчаетъ: "Конечно, если только отъѣздъ послужитъ въ твоему благу".
   Совершенно невѣрно утверждали многіе, что въ этомъ мѣстѣ графиня яко-бы искажаетъ правду. Вѣдь принцесса прямо сказала ей: "Я вижу, ты права, такъ будетъ лучше". А съ другой стороны, могла-ли графиня сказать больше? Имѣла-ли она право открыть поэту ту тяжелую внутреннюю борьбу, которая сопровождала рѣшеніе принцессы? Если-бы она сдѣлала это, то не только злоупотребила-бы довѣріемъ своей подруги, но совершила-бы въ то-же время огромную оплошность. Всякій, кто желалъ Тассо добра, долженъ былъ употребитъ всѣ усилія, чтобы удалить его изъ Феррары, ибо при теперешнемъ ужасномъ направленіи его мыслей онъ легко могъ надѣлать непоправимыхъ бѣдъ и погубить себя. Поэтому поведеніе графини не только честно, но и умно. Къ тому-же даже въ концѣ разговора она не думаетъ о своихъ "личныхъ интересахъ", а напротивъ, еще разъ выражаетъ Тассо свое искреннее желаніе, чтобы онъ убѣдился, что никто не преслѣдуетъ его и не питаетъ къ нему ненависти, и уговариваетъ его дружелюбно отнестись къ Антоніо, который долженъ сейчасъ придти сюда съ раскаяніемъ въ душѣ.
   Старанія Леоноры только еще болѣе укрѣпили Тассо въ его мрачныхъ представленіяхъ. Леонора является въ его глазахъ ничѣмъ инымъ, какъ орудіемъ Антоніо; она старалась увѣрить его, что онъ неправъ по отношенію къ Антоніо и къ герцогу, тогда какъ его правота ясна, какъ день. Болѣе всего остального убѣждаетъ его въ коварныхъ умыслахъ графини и Антоніо то обстоятельство, что она хотѣла убѣдить его уѣхать во Флоренцію. Если Медичи примутъ его тамъ съ распростертыми объятіями, то Антоніо воспользуется этимъ, чтобы лишить его возможности вернуться во двору Эсте. Уѣхать-то онъ уѣдетъ, только не во Флоренцію, а гораздо дальше, чѣмъ думаютъ. Здѣсь ничто больше не удерживаетъ его, даже и принцесса холодно отвернулась отъ него -- въ такомъ смыслѣ объясняетъ онъ себѣ слова Леоноры. Отнынѣ онъ не поддастся болѣе обману, его не. введетъ въ заблужденіе никакая личина дружбы и доброты, а чтобы вѣрнѣе вывести на чистую воду притворство другихъ, онъ рѣшается самъ притворяться. Во второй половинѣ разговора съ графиней онъ уже держался этой тактики и твердо соблюдаетъ ее и въ слѣдующей сценѣ. Когда Антоніо является объявить ему, что онъ свободенъ, и проситъ у него извиненія, онъ спокойно выслушиваетъ его и сейчасъ-же примиряется съ нимъ. Антоніо выражаетъ свою готовность служить ему чѣмъ можетъ, и онъ проситъ его выхлопотать ему у герцога милостивое разрѣшеніе на поѣздку въ Римъ. Антоніо, испуганный такимъ намѣреніемъ, горячо убѣждаетъ его отказаться отъ него. Напрасно -- Тассо остается при своемъ и объясняетъ себѣ сопротивленіе государственнаго секретаря, какъ дипломатическую хитрость съ его стороны, что въ эту минуту совершенно ошибочно, но въ дальнѣйшемъ развитіи драмы вѣрно:
   
   "..... Удалить меня
   Антоніо намѣренъ -- и не хочетъ,
   Чтобъ видѣли намѣренье его.
   И вотъ онъ носитъ маску состраданья,
   Благоразумія, чтобъ всѣ меня
   Больнымъ и неспособнымъ почитали."
   
   Извиненіе Монтекативо и прекращеніе ареста должны были-бы доказать Тассо, какъ всѣ заботятся о немъ; но онъ продолжается терзаться неотступной мыслью, что всѣ отвернулись отъ него. Мнимое отреченіе отъ него принцессы болѣе всего мучитъ его; до сихъ поръ онъ переносилъ его съ самообладаніемъ, но теперь сердце его разрывается на части. Его разсудокъ все болѣе и болѣе мутится. Чѣмъ болѣе проясняется его горизонтъ, тѣмъ ему самому онъ кажется чернѣе. Трагическая развязка неизбѣжна.
   Между четвертымъ и пятымъ актами Антоніо, по повелѣнію герцога, сдѣлалъ вторичную попытку убѣдить Тассо остаться. Эта попытка тоже не увѣнчалась успѣхомъ. Герцогъ этимъ очень огорченъ; Антоніо старается успокоить его указаніемъ на многочисленные недостатки и слабости Тассо, отъ которыхъ онъ можетъ исправиться только на чужбинѣ. Онъ уговариваетъ Альфонса милостиво отпустить его, прибавляя, что поэтъ вернется къ нимъ исправившимся. Антоніо уходитъ, а вслѣдъ за тѣмъ появляется Тассо и благодаритъ герцога съ притворной искренностью и чувствомъ за возвращеніе ему свободы и за разрѣшеніе уѣхать. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ проситъ также возвратить ему рукопись "Освобожденнаго Іерусалима", такъ какъ онъ хочетъ представить въ Римѣ свою поэму на судъ свѣдущихъ критиковъ. Альфонсъ выражаетъ желаніе удержать еще на нѣкоторое. время въ своихъ рукахъ рукопись, полученную имъ сегодня", Тассо-же онъ обѣщаетъ дать въ самомъ скоромъ времени копію съ нея. Затѣмъ онъ уговариваетъ поэта самымъ дружескимъ образомъ хорошенько отдохнуть и развлечься, прежде чѣмъ снова приняться за работу. Во всякомъ случаѣ, чѣмъ скорѣе онъ вернется къ нимъ, тѣмъ болѣе они будутъ рады ему. Тассо даже и въ этомъ дружелюбномъ обращеніи съ нимъ герцога мерещится подстроенная Антоніо хитрость, и онъ поздравляетъ себя съ тѣмъ, что въ свою очередь надѣлъ личину и ничѣмъ не выдалъ своихъ настоящихъ чувствъ. Въ это время появляется принцесса. При взглядѣ на это чистое существо, въ душѣ его исчезаетъ всякое подозрѣніе, а съ тѣмъ вмѣстѣ и всякое лицемѣріе. Онъ вѣритъ ея словамъ, и когда она говоритъ ему, что она и ея братъ относятся къ нему все съ тѣмъ-же неизмѣннымъ участіемъ, то радость и довѣріе снова наполняютъ его сердце, и онъ проситъ ея совѣта, что ему дѣлать теперь, чтобы заслужить изъ прощеніе. Она отвѣчаетъ, что онъ долженъ только дружески довѣриться имъ:
   
   "Повѣрь маѣ: ничего мы не желаемъ
   Противнаго желаніямъ твоимъ --
   Лишь былъ бы ты доволенъ самъ собою.
   Своимъ весельемъ радуешь ты насъ,
   А избѣгая радостей, печалишь."
   
   Небесной вѣстью кажутся Тассо эти слова. Чѣмъ болѣе онъ отчаивался передъ этимъ, чѣмъ безотраднѣе представлялъ себѣ чувства принцессы въ себѣ и чѣмъ воспріимчивѣе сдѣлалась его душа, благодаря ряду пережитыхъ потрясеній, тѣмъ порывистѣе и страстнѣе выражается происшедшій въ немъ переворотъ. Блаженный восторгъ овладѣваетъ имъ, голова его какъ въ чаду:
   
   "Да, это ты, какъ въ незабвенный день,
   Когда небеснымъ ангеломъ впервые
   Пришла ко мнѣ на встрѣчу!.....
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Моя душа теперь открыта вся
   Для вѣчнаго къ тебѣ благоговѣнья,
   И нѣжностью исполнилось во мнѣ
   Взыгравшее, воскреснувшее сердце!
   Да, вотъ она сама передо мной!
   Какое чувство: сладкое-ль безумье,
   Иль бѣшенство влечетъ меня къ тебѣ?
   Иль это тотъ возвышеннѣйшій разумъ,
   Который въ вдохновенный, свѣтлый мигъ
   Чистѣйшую изъ истинъ постигаетъ?.."
   
   Принцесса проситъ его успокоиться, если онъ хочетъ, чтобы она слушала его дальше. Но онъ уже потерялъ всякую власть надъ собой:
   
   "..... Краямъ ли кубка
   Сдержать вино, которое кипитъ
   И, цѣнясь, выступаетъ изъ предѣловъ?
   Ты съ каждымъ словомъ дѣлаешь меня
   Счастливѣй и счастливѣй; съ каждымъ словомъ
   Свѣтлѣй очаровательный твой взоръ.
   Я внутренно глубоко измѣнился,
   Отъ всѣхъ суетъ и мукъ освобожденъ;
   Я чувствую: какъ богъ, свободенъ я --
   И это все тобой и отъ тебя!
   Изъ устъ твоихъ такая льется сила,
   Такая побѣдительная власть,
   Что весь я твой! Ничто во мнѣ отнынѣ
   Моимъ уже не будетъ -- все твое!
   Отъ счастія и свѣта помутились
   Мои глаза, разсудокъ потемнѣлъ,
   И слабая нога меня не держитъ!
   Непобѣдимо ты къ себѣ влечешь,
   И сердце, въ обаяніи восторга,
   Къ тебѣ, неудержимое, летитъ.
   Ты власть надъ нимъ пріобрѣла навѣки.--
   О, такъ возьми жъ всего, всего меня!"
   
   Съ этими словами онъ бросается къ ней и прижимаетъ ее къ своеі груди. Принцесса отталкиваетъ его и убѣгаетъ. Тассо хочетъ бѣжать за ней, но въ это время входятъ Альфонсъ вмѣстѣ съ Антоніо; герцогъ приказываетъ Монтекатино задержать Тассо, а самъ оставляетъ сцену.
   Такой неожиданный оборотъ дѣла съ быстротой молніи воскрешаетъ въ душѣ Тассо его прежнія подозрѣнія и придаетъ имъ чудовищные размѣры. Умъ его мѣшается. Ему кажется, что подъ руководствомъ Антоніо противъ него составленъ отвратительный заговоръ съ цѣлью погубить его. Герцогъ -- лицемѣрный другъ, съумѣвшій ласковыми словами выманить у него его поэму, послѣднее и единственное, что оставалось у него, чтобы не умереть съ голоду; принцесса -- развратная женщина, которая своими коварными уловками ввела его въ заблужденіе; графиня -- хитрая посредница, а стоящій передъ нимъ Антоніо -- лукавый инквизиторъ. Антоніо уговариваете его опомниться, остановить потокъ хуленій и клеветъ, которыхъ впослѣдствіи онъ самъ никогда не проститъ себѣ. Но Тассо, также какъ въ сценѣ съ графиней, объявляетъ, что онъ не хочетъ опомниться, что эта ярость, эти хулы доставляютъ ему удовольствіе. Если Антоніо не замышляетъ противъ него ничего дурного, то онъ долженъ помочь ему сейчасъ-же покинуть Бельригардо. Антоніо не соглашается отпуститъ его въ такомъ состояніи и говоритъ, что готовъ терпѣливо ждать, кода самообладаніе вернется къ нему. На это Тассо отвѣчаетъ:
   
   "Такъ долженъ я невольникомъ здѣсь быть?
   Я отдаюсь тебѣ и не противлюсь.
   Какъ любо мнѣ!.."
   
   Онъ въ полномъ изнеможеніи и охотно опирается на Антоніо. но какъ только адскіе призраки, терзавшіе его больной мозгъ, оставляютъ его въ покоѣ, такъ сейчасъ-же образы поруганныхъ имъ людей встаютъ передъ нимъ въ своемъ настоящемъ свѣтѣ, и онъ сознаетъ собственную вину. Невыразимая скорбь охватываетъ его душу при мысли, что онъ долженъ разстаться съ герцогомъ и принцессой, не простившись съ ними, не вымоливъ у нихъ прощенія; но увы! онъ лишенъ этой возможности: послѣ его дерзкой выходки братъ и сестра тотчасъ-же покинули Бельригардо. "О только на минуту дайте мнѣ опять увидѣть ихъ!" Поздно. Антоніо старается пріободрить его, говоритъ ему, что онъ долженъ мужаться и что онъ вовсе не такъ несчастливъ, какъ воображаетъ; ему стоитъ только сравнить себя съ другими, вспомнить, что онъ такое. "Ты вб время напомнилъ мнѣ объ этомъ", отвѣчаетъ Тассо. Онъ не можетъ найти никого кто страдалъ-бы больше, чѣмъ онъ, и потому не можетъ успокоиться путемъ сравненія себя съ другими; но зато у него остается его даръ -- въ мелодіи, въ стихахъ изливать свои страданія:
   
   "И если человѣкъ молчитъ въ бѣдѣ,
   То мнѣ дано сказать, какъ я страдаю."
   
   При этихъ словахъ Антоніо сочувственно беретъ его за руку и тѣмъ еще болѣе усиливаетъ довѣріе къ нему Тассо.
   
   "Въ опасности я потерялся весь
   И больше въ томъ сознаться не стыжуся.
   Со всѣхъ сторонъ уже трещитъ корабль.
   Оторвано разбитое кормило,
   Разверзлось дно -- я крѣпко за тебя
   Хватаюся обѣими руками.
   Такъ за скалу хватается пловецъ,
   Которая разбить его грозила."

-----

   Мы передали содержаніе заключительныхъ сценъ, не прерывая ихъ никакими критическими замѣчаніями. Тѣмъ свободнѣе можемъ мы теперь заняться тѣми проблемами, которыя авторъ преслѣдовалъ въ нихъ.
   Прежде, чѣмъ приступить къ болѣе подробному разбору, замѣтимъ что страстный порывъ Тассо снова перенесъ центръ тяжести отъ распри съ Антоніо на второй мотивъ драматическаго дѣйствія. Но насъ могутъ спросить: если оскорбленіемъ принцессы Тассо лишаетъ себя возможности оставаться при феррарскомъ дворѣ, то зачѣмъ-же тутъ еще столкновеніе съ Антоніо, и наоборотъ? Такая двойственность мотивировки только вводитъ читателя въ сомнѣніе -- которая-же изъ двухъ причинъ имѣетъ первенствующее значеніе. Подобное-же возраженіе встрѣтили мы при разборѣ "Бергера"; остается невыясненнымъ, говорили многіе, погибаетъ-ли онъ отъ несчастной любви, или отъ чувства оскорбленнаго самолюбія. Въ обоихъ случаяхъ это замѣчаніе не выдерживаетъ критики; какъ тамъ, такъ и тутъ, оба мотива вытекаютъ изъ одной и той-же основной причины, которую въ "Тассо" Гете назвалъ несоотвѣтствіемъ, существующимъ между талантомъ и жизнью. Очевидно, подъ словомъ "талантъ" Гете подразумевалъ геніальную натуру, и притомъ именно поэтическую, артистическую. Характерную сущность такой натуры составляютъ: мечтательность, субъективность, безграничность желаній, необычайная тонкость чувствъ, впечатлительность и богатая, живая фантазія. Эти особенности геніальной натуры ставятъ ее въ противорѣчіе съ жизнью, если только другія условія не складываются для нея исключительно благопріятнымъ образомъ. А изъ этого противорѣчія вытекаютъ разочарованія и пораженія. Со стороны автора было-бы большой ошибкой, если-бы онъ выразилъ эту основную причину въ какомъ нибудь одномъ вытекающемъ изъ нея слѣдствіи, въ одномъ мотивѣ; напротивъ, заставивъ ее проявиться на почвѣ двухъ сильнѣйшихъ чувствъ въ человѣкѣ -- любви и честолюбія, онъ доказалъ, какъ въ "Вертерѣ", такъ и здѣсь, свой удивительный художественный талантъ.
   Отъ этихъ общихъ замѣчаній перейдемъ теперь въ отдѣльнымъ вопросамъ. На первомъ мѣстѣ стоитъ поведеніе Антоніо. Можно-ли допустить, какъ это обыкновенно дѣлается критиками, что его участіе и готовность помочь, выражаемыя имъ Тассо въ концѣ пьесы, проистекаютъ изъ благороднаго побужденія?-- Разберемъ еще разъ все его поведеніе съ самаго начала. Можетъ быть, намъ удастся тогда уловить настоящій характеръ этого двойственнаго лица.
   При первой-же встрѣчѣ съ Тассо, несмотря на дружелюбное и безхитростное обращеніе поэта, Антоніо позволяетъ себѣ рѣзкую, оскорбительную выходку противъ него. Какъ это ни дурно, этимъ, однако, не исключается возможность болѣе благороднаго поведенія Антоніо въ дальнѣйшемъ ходѣ пьесы; можно было бы подумать, что онъ поддался внезапной вспышкѣ зависти, что потомъ его лучшія свойства взяли верхъ, что онъ поборолъ въ себѣ зависть, какъ недостойное, мелкое чувство, и съ рыцарской честностью засвидѣтельствовалъ своему сопернику свое уваженіе и дружбу. Такъ, повторяемъ, можно было-бы разсуждать послѣ ихъ первой встрѣчи. Совершенно въ другомъ свѣтѣ представляется дѣло послѣ ихъ вторичнаго свиданія. Здѣсь уже не могло быть рѣчи о внезапной вспышкѣ подъ вліяніемъ аффекта. Тассо, гордый Тассо, какъ называетъ его самъ Антоніо, пользующійся такимъ уваженіемъ у герцога и его сестры, лавровѣнчанный поэтъ, окончившій великое произведеніе, дающее ему право на безсмертіе (въ чемъ Антоніо имѣлъ полную возможность убѣдиться) -- обращается къ нему съ просьбой; этотъ человѣкъ, котораго онъ только что передъ тѣмъ оскорбилъ, теперь, забывая обиду, съ глубокимъ смиреніемъ и сердечной теплотой проситъ его, своего противника, подарить его своей дружбой. Три раза повторяетъ онъ эту просьбу, и всякій разъ все съ большимъ жаромъ и все въ болѣе лестныхъ выраженіяхъ
   
   "Теперь я и цѣню тебя, и знаю.
   И такъ, отъ сердце, вотъ рука моя!

-----

   Я знаю, что желаешь ты добра,
   Что дѣлаешь добро ты, не заботясь"
   О собственной судьбѣ, что о другихъ
   Заботишься . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Достойный мужъ, прими меня въ объятья;
   Неопытнаго, пылкаго меня
   Руководи къ умѣренности въ жизни!

-----

   Во имя добродѣтели священной,
   Которая сближаетъ добрыхъ всѣхъ.
   Къ тебѣ взываю я . . . . .
   Дай радость мнѣ, которой равной нѣтъ,
   Довѣрчиво, безъ страха, всей душою Достойнѣйшему изъ людей предаться!
   
   Допустимъ, что Антоніо былъ слишкомъ "уменъ", чтобы согласиться на эту дружбу; допустимъ, что онъ былъ слишкомъ холоденъ, чтобы этотъ горячій порывъ, это смиренное сознаніе его превосходства со стороны геніальнаго и обиженнаго имъ человѣка могло тронуть его; но какъ-бы то ни было, онъ не имѣлъ ни малѣйшаго повода отнестись къ просьбѣ поэта съ оскорбительной, злобной насмѣшкой. Такое поведеніе при этихъ условіяхъ можно объяснить себѣ лишь душевной злостью. Только при этомъ Антоніо настолько уменъ и настолько умѣетъ владѣть собой, что, въ случаѣ надобности, можетъ подавить въ себѣ даже и злость. Къ этой внутренней злобѣ присоединяется еще и разсчетъ. Его цѣль -- вытѣснить Тассо изъ Феррары какими-бы то ни было средствами, лишь-бы только они не компрометировали его самого. Онъ не въ силахъ выносить лучезарный блескъ восходящей звѣзды поэта. Въ этомъ онъ самъ откровенно признается графинѣ Санвитале, говоря, что онъ никогда не согласится добровольно дѣлить съ Тассо лавры и благосклонность женщинъ.
   Если-бы критики ни на минуту не упускали изъ виду этого мѣста, то легко нашли-бы ключъ въ характеру Антоніо и не ломали-бы себѣ понапрасну головы, силясь согласить несогласимое, или ища разъясненія въ исторіи происхожденія этой драмы.
   Прослѣдимъ дальнѣйшее поведеніе этого дѣйствующаго лица. Антоніо наноситъ новую горькую обиду Тассо той грубой формой, въ которой онъ отвергъ его дружбу. Когда-же Тассо, въ свою очередь, позволяетъ себѣ нѣсколько рѣзкихъ словъ, Антоніо принимаетъ тонъ дерзкаго высокомѣрія; онъ называетъ автора "Освобожденнаго Іерусалима" безнравственнымъ, невоспитаннымъ мальчишкой, несмотря на то, что тотъ только что передъ этимъ далъ ему такое блестящее доказательство своей нравственной высоты,-- и при этомъ прибавляетъ, что онъ, однако, еще настолько молодъ, что хорошее наказаніе можетъ исправить его.
   Тассо возражаетъ на это:
   
   Нѣтъ, недовольно молодъ, чтобъ сгибаться
   Предъ идоломъ, и ужъ довольно зрѣлъ,
   Чтобы платить презрѣньемъ за презрѣнье.
   
   А Антоніо злобно замѣчаетъ ему въ отвѣтъ:
   
   Гдѣ губъ игра и струнъ игра рѣшаетъ,
   Оттуда, какъ герой и побѣдитель,
   Не спорю я, ты выйдешь съ торжествомъ.
   
   и затѣмъ сравниваетъ его съ чернью, которая умѣетъ только разглагольствовать. Тогда Тассо переходитъ отъ словъ къ оружію, но Антоніо прикрывается закономъ, запрещающимъ поединки въ стѣнахъ дворца; когда-же Тассо требуетъ, чтобы онъ слѣдовалъ за нимъ за черту дворцовыхъ владѣній, онъ отдѣлывается простымъ софизмомъ: "Такъ какъ ты не имѣлъ права вызывать меня, то я и не послѣдую за тобой".-- Далѣе. До тѣхъ поръ, пока онъ еще не знаетъ мнѣнія герцога, онъ всячески старается побудить государя строго наказать поэта, и при этомъ ссылается не только на священный миръ дворца, но требуетъ также наказанія во имя защиты, на которую онъ имѣетъ право, какъ должностное лицо. Какъ будто Тассо напалъ на него при исполненіи имъ служебныхъ обязанностей! но какъ только онъ замѣчаетъ, что герцогъ смотритъ на это дѣло иначе, такъ сейчасъ-же мѣняетъ тонъ и выдвигаетъ впередъ тонкое различіе: "Какъ человѣка, можетъ быть, я и обидѣлъ его, но чести дворянина въ немъ не оскорбилъ"; послѣ чего признаетъ себя виновнымъ и пристыженнымъ и выражаетъ свою готовность исполнить волю герцога съ придворно льстивой фразой: "Охотно подчиняешься благородному повелителю, который умѣетъ убѣждать, повелѣвая".
   Вопреки своему мнимому посрамленію и сознанію вины, онъ вслѣдъ затѣмъ въ сценѣ съ графиней выражаетъ свои чувства къ Тассо съ прежней враждебностью. Ны о какомъ серьезномъ примиреніи онъ не думаетъ, да и не можетъ думать. Тассо его врагъ и останется его врагомъ до тѣхъ поръ, пока пользуется благосклоннымъ вниманіемъ двора. Онъ прибѣгаетъ въ посредничеству графини и дѣлаетъ самъ попытку примиренія съ поэтомъ исключительно изъ боязни навлечь на себя немилость герцога. Немилость эта была-бы еще сильнѣе, если-бы, вслѣдствіе нанесенной ему обиды, Тассо покинулъ Феррару. Поэтому въ разговорѣ съ поэтомъ Антоніо долженъ былъ употребить всѣ усилія, чтобы удержать его отъ этого рѣшенія, и вотъ почему въ этой сценѣ онъ дѣйствительно можетъ казаться честнымъ другомъ. но какъ только, благодаря мнимому примиренію съ Тассо и данному поэтомъ объясненію своего отъѣзда, отвѣтственность за этотъ отъѣздъ спадаетъ съ него, такъ онъ сейчасъ-же осыпаетъ Тассо новымъ градомъ обвиненій; подъ видомъ желанія утѣшить герцога, онъ въ сущности старается только оправдать свое собственное поведеніе, а еще болѣе помѣшать по мѣрѣ силъ и возможности возвращенію Тассо въ Феррару. Иначе никакъ нельзя объяснить тотъ жаръ, съ которымъ Антоніо излагаетъ передъ герцогомъ въ мельчайшихъ подробностяхъ разныя исторіи насчетъ поэта, и безъ того отлично извѣстныя Альфонсу и теперь направленныя къ тому, чтобы выставить его въ самомъ непривлекательномъ свѣтѣ. Въ противномъ случаѣ, было-бы также непонятно, зачѣмъ Гете повторяетъ еще разъ такія вещи, которыя мы уже слышали весьма обстоятельно въ первомъ актѣ. Онъ дѣлаетъ это для того, чтобы мы были на сторожѣ и чтобы поведеніе Антоніо въ предъидущей и въ заключительной сценахъ не ввело насъ въ заблужденіе. Если-бы даже въ разговорахъ съ герцогомъ Антоніо ничѣмъ не выдалъ своихъ истинныхъ чувствъ я намѣреній по отношенію къ Тассо, то мы все-таки могли-бы составить себѣ понятіе о нихъ уже по той актерской живости съ какою онъ представляетъ въ лицахъ совѣщанія Тассо съ врачомъ, стараясь подчеркнуть ребячливость поэта. Какъ коротко и какъ величественно отвѣчаетъ на это герцогъ: "Я уже слышалъ это неоднократно и неоднократно извинялъ его". Тассо совершаетъ преступленіе, оскорбляетъ принцессу. Тѣмъ самымъ ему отрѣзана всякая возможность возвращенія въ Феррару. Неужели-же слѣдуетъ видѣть великодушіе и благородство со стороны Антоніо въ томъ, что онъ не выказываетъ злорадства, и напротивъ поддерживаетъ Тассо? Если-бы онъ поступилъ иначе, то сдѣлалъ бы огромную глупость. Какъ умный человѣкъ, онъ долженъ былъ сказать себѣ въ эту минуту слѣдующее: "Теперь наступило время разыграть роль добраго, услужливаго друга. Ты этимъ сразу выиграешь вдвойнѣ: съ одной стороны заручишься благодарностью Тассо, а съ другой выставишь себя въ глазахъ герцога и его сестры въ симпатичномъ свѣтѣ".
   Къ тому-же покинуть его онъ все равно не могъ, такъ какъ герцогъ приказалъ ему задержать его (V, 4) и позаботиться о немъ (V, 1 окончаніе). Поэтому въ его словахъ: "я не оставлю тебя въ твоемъ горѣ", не было большой заслуги. Въ дальнѣйшемъ-же разговорѣ съ Тассо онъ старательно избѣгаетъ сказать что-нибудь такое, что могло-бы дѣйствительно утѣшить поэта, дать ему надежду, если не на возвращеніе въ Феррару, то хоть на возстановленіе внутренней душевной связи съ герцогской. семьей. Наоборотъ, онъ приходитъ въ неописанный ужасъ и представляетъ поступокъ Тассо, какъ нѣчто до такой степени чудовищное, что умъ отказывается этому вѣрить. Далѣе, когда Тассо жалуется, что юнъ нищій, обреченный на борьбу съ голодомъ, Антоніо опять-таки не даетъ себѣ труда успокоить его увѣреніемъ, что герцогъ позаботится о немъ; наконецъ, когда убитый горемъ Тассо скорбитъ о томъ, что онъ долженъ разстаться съ любимыми высокими особами, не вымоливъ ихъ прощенія, ему не приходитъ даже въ голову сказать то, что для всякаго другого на его мѣстѣ было-бы самымъ первымъ, самымъ естественнымъ возраженіемъ: "Успокойся. Ты получишь ихъ прощеніе. Я сдѣлаю съ своей стороны все, что отъ меня зависитъ въ этомъ отношеніи, и увѣренъ, что эти обожаемые друзья еще охотнѣе простятъ тебя, когда узнаютъ отъ меня, въ какомъ глубокомъ раскаяніи и съ какимъ невыразимымъ страданіемъ ты уѣхалъ отсюда". Всѣ его утѣшенія ограничиваются однимъ только суховатымъ увѣщаніемъ вспомнить, что онъ такое; слова безспорно умныя, но не обличающія никакого сердечнаго волненія.
   Антоніо обладаетъ огромнымъ умомъ, этотъ умъ обезпечиваетъ ему большой успѣхъ во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, гдѣ можно дѣйствовать на основаніи тонко обдуманнаго разсчета. Зато у него совершенно не достаетъ сердечной чуткости, вытекающей изъ благородства души. Вотъ почему онъ поступаетъ всегда "неумно" тамъ, гдѣ только это внутреннее чутье могло-бы подсказать вѣрный путь. Онъ невольно обнаруживаетъ тогда свои эгоистическіе инстинкты, становится высокомѣренъ, безтактенъ и неосмотрителенъ. Помимо ума, онъ обладаетъ также и обширнымъ образованіемъ по образованіе не составляетъ для него истинной внутренней потребности, служитъ не для удовлетворенія собственной души, а лишь выгоднымъ преимуществомъ и превосходнымъ вспомогательнымъ средствомъ въ житейской борьбѣ. Если смотрѣть на Антоніо съ этой точки зрѣнія, то легко сами собой устраняются всѣ крупныя и мелкія противорѣчія въ его характерѣ. Такъ напримѣръ, его вдохновенное прославленіе Аріосто и его восторженность не трудно согласить тогда съ названіемъ "праздношатающагося", даннымъ поэту, и вообще со всѣмъ его реалистическимъ направленіемъ ума; это поэтическое увлеченіе неискренно, подогрѣто; это просто холодная реторика и заранѣе разсчитанная игра съ цѣлью унизить Тассо, и притомъ такъ, чтобы это не имѣло вида зависти, или варварскаго непониманія поэзіи. Онъ остается "прозаическою противоположностью Тассо", несмотря на то, что окутывается эстетической дымкой.
   Въ опроверженіе такого взгляда на характеръ Антоніо, отнюдь нельзя ссылаться на благопріятные отзывы о немъ другихъ дѣйствующихъ лицъ. Въ сценѣ ссоры Тассо руководствуется исключительно только мнѣніемъ принцесы о немъ. Принцесса-же по натурѣ своей была склонна думать о всѣхъ только хорошее. Съ другой стороны, въ интересы Антоніо также вовсе не входило выказывать себя передъ ней или передъ какимъ-либо другимъ вліятельнымъ членомъ двора въ невыгодномъ свѣтѣ и выходитъ изъ роли честнаго и благороднаго человѣка. Несмотря на это, ему не удалось ввести въ заблужденіе болѣе проницательныхъ людей. Графиня выражается о немъ очень сдержанно, а въ герцогѣ чувствуется, что онъ очень высоко цѣнитъ способности своего государственнаго секретаря, но весьма умѣреннаго мнѣнія о его нравственныхъ качествахъ.
   Остается выяснить еще только одно обстоятельство, повидимому не вяжущееся съ очерченнымъ удивительно тонко, можетъ быть даже слишкомъ тонко, характеромъ Антоніо, а именно, его первую враждебную выходку противъ вѣнка. Ее никакъ нельзя считать фальшивымъ штрихомъ въ картинѣ; это только штрихъ, положенный не въ томъ мѣстѣ, гдѣ слѣдовало. Мы уже указывали выше, что но всѣмъ вѣроятіямъ онъ составляетъ позднѣйшее добавленіе. Вся эта сцена, стоившая автору большого труда, была вставлена въ пьесу уже напослѣдокъ, приблизительно на пасхѣ 1789 г., когда, за исключеніемъ нѣсколькихъ послѣднихъ сценъ, вся драма была уже окончена. Зачѣмъ Гете вставилъ эти добавочныя слова, совершенно ясно: онъ хотѣлъ съ первыхъ-же шаговъ выставить Антоніо человѣкомъ, въ которомъ зависть настолько сильна, что порой беретъ верхъ даже надъ его умомъ, надъ его придворной угодливостью и надъ его испытаннымъ самообладаніемъ. Прославленіе Аріосто, въ которомъ косвеннымъ образомъ выражалась та-же черта, казалось ему недостаточнымъ для этой цѣли, и потому онъ рѣшился обозначить ее болѣе рѣзкимъ штрихомъ, но при этомъ, какъ это всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, не предвидѣлъ и не замѣтилъ тѣхъ органическихъ несообразностей, которыя неизбѣжно должны были возникнуть въ силу этого добавленія.
   Другой вопросъ, съ которымъ мы сталкиваемся въ концѣ драмы -- поведеніе и судьба Тассо. На нашихъ глазахъ съ нимъ дважды совершается быстрая перемѣна. Мы уже привыкли къ такимъ перемѣнамъ въ Тассо, но обыкновенно причины ихъ совершенно ясны, здѣсь-же, наоборотъ, ихъ довольно трудно опредѣлить, въ особенности при первой внезапной метаморфозѣ. Тассо воображаетъ себя жертвой колоссальнаго заговора и осыпаетъ членовъ этого заговора яростными обвиненіями. Затѣмъ вдругъ этотъ призракъ самъ собой исчезаетъ, и поруганныя лица обращаются для него опять въ милыхъ, дорогихъ существъ. Тѣ немногія слова, которыя говоритъ ему Антоніо, не могли оказать на него такого дѣйствія, тѣмъ болѣе, что его греза обнимаетъ собой и самого Антоніо, который, стало-быть, является лицомъ заинтересованнымъ, а мы видѣли, какъ Тассо упорно отказывался слушать даже самыя основательныя возраженія. Причину этой метаморфозы слѣдуетъ скорѣе искать въ немъ самомъ. Послѣ первыхъ-же словъ Антоніо, Тассо говоритъ ему: "Оставь мнѣ эту смутную отраду, чтобы мнѣ сначала не придти въ себя, а потомъ не лишиться разсудка... Эти поношенія -- только слабый стонъ боли въ той адской мукѣ, которая пожираетъ меня". Смыслъ этихъ словъ можно выразить такъ: "Я знаю, что теряю благороднѣйшихъ друзей, а не презрѣнныхъ людей, какъ я назвалъ ихъ въ своей ярости. Но я не хочу сознаваться въ этомъ, чтобы не лишиться разсудка. Хулы, которыми я осыпалъ ихъ, были только выраженіемъ моего невыразимаго страданія". Другими словами: именно путемъ чудовищнаго искаженія тѣхъ лицъ, передъ которыми онъ провинился, Тассо и приходитъ къ сознанію всего безумія своего поступка. Потребность излить свою ярость удержала его еще больше на этомъ преступномъ пути. Но въ ту минуту, когда эта потребность удовлетворена, наступаетъ полнѣйшая реакція. Дѣйствіе реакціи распространяется также и на Антоніо, ускорившаго ее своимъ мнимымъ участіемъ, но настолько ли она сильна, чтобы отнынѣ Тассо смотрѣлъ на него, какъ на друга -- это болѣе, чѣмъ сомнительно. Стоитъ только обратить вниманіе на то, въ какой формѣ Тассо отвѣчаетъ на заявленіе Антоніо, что онъ не можетъ отпустить его въ такомъ горѣ: "Стало-быть, я долженъ признать себя твоимъ плѣнникомъ". Далѣе надо замѣтить также, что Тассо ни однимъ словомъ не благодаритъ Антоніо и не выражаетъ ему своего раскаянія и сожалѣнія по поводу тѣхъ обвиненій, которыя онъ взвелъ на него; все его раскаяніе, вся его скорбь относятся исключительно только къ герцогу и его сестрѣ; а въ заключительныхъ стихахъ поэтъ даже предостерегаетъ Антоніо отъ высокомѣрія. Обращеніе "благородный человѣкъ!" не должно также смущать насъ; оно имѣетъ только придворно-условное значеніе и является здѣсь, какъ и во многихъ другихъ мѣстахъ пьесы, не болѣе, какъ почетной формулой, подобающей высокому званію; это особенно ярко выступаетъ въ 4-мъ явленіи II I-го акта (стихъ 2047), въ словахъ Леоноры, весьма мало проникнутой благородствомъ Антоніо. Сравненіе его со "скалой", употребляемое Тассо въ заключеніе, лучше всего характеризуетъ, что такое теперь Антоніо для него: точка опоры въ несчастій, но отнюдь не привѣтливый уголокъ, въ которомъ радъ былъ-бы расположиться навсегда; поэтому весьма ошибочно было-бы думать, что отнынѣ Таесо и Антоніо пойдутъ рука объ руку на жизненномъ пути и что въ ихъ союзѣ олицетворяется торжественное примиреніе и соединеніе идеализма и реализма. Такой человѣкъ, какъ Тассо, никогда не можетъ соединиться прочными узами съ реализмомъ въ образѣ Антоніо. Это одинаково невозможно какъ съ внутренней, такъ и съ внѣшней стороны: что можетъ быть общаго между Антоніо и удаляющимся Тассо?
   Незадолго до конца драмы, въ Тассо происходитъ еще другая, такая-же быстрая перемѣна. Тассо чувствуетъ себя совершенно уничтоженнымъ; Антоніо напоминаетъ ему, что онъ такое, старается вызвать въ немъ сознаніе своего поэтическаго величія, разбудить въ немъ чувство собственнаго достоинства; это совершенно въ духѣ самого Антоніо. Но на Тассо его слова дѣйствуютъ совершенно иначе; онъ вспоминаетъ не свое поэтическое величіе, а свой поэтическій даръ. Богъ далъ ему способность выражать свои чувства въ сладкихъ звукахъ и словахъ, и благодаря этому дару, онъ можетъ освобождаться отъ своихъ мукъ. Въ немъ снова воскресаетъ сознаніе таящейся въ немъ божественной силы, сознаніе, утраченное имъ вслѣдствіе ложнаго стремленія къ. Его самосознаніе, какъ поэта, даетъ ему надежду въ будущемъ достигнуть самоосвобожденія и самоисцѣленія. Хотя эта надежда и придаетъ ему новыя жизненныя силы, но тѣмъ не менѣе онъ вполнѣ отдаетъ себѣ отчетъ въ томъ, какъ отчаянно его положеніе въ настоящую минуту. Подъ вліяніемъ отчаянія онъ хватается за Антоніо, какъ потерпѣвшій крушеніе хватается за скалу, съ тѣмъ, чтобы съ этой скалы перелетѣть на крыльяхъ поэзіи въ другую, новую страну.
   И такъ, стало быть, Тассо спасенъ; трагическая развязка теряетъ свои трагизмъ, и не только для настоящаго момента, но и навѣки. Такъ-ли это? На этотъ вопросъ большею частью отвѣчали утвердительно, и насколько намъ кажется, совершенно основательно. Во всякомъ случаѣ, съ этимъ согласуется также и мнѣніе самого автора. Гете имѣлъ слишкомъ высокое понятіе о могуществѣ поэзіи, слишкомъ часто въ аналогичномъ положеніи испытывалъ на самомъ себѣ ея чудодѣйственное вліяніе, чтобы будущая судьба Тассо могла рисоваться въ его воображеніи въ трагическихъ очертаніяхъ. Впрочемъ, мы имѣемъ и другія указанія на этотъ счетъ. Принимаясь за заключительныя сцены драмы, Гете писалъ, что для Тассо приближается минута его просвѣтленія. Конечно, онъ не могъ-бы такъ выразиться, если-бы считалъ Тассо погибшимъ. Наоборотъ, сообразно съ самымъ значеніемъ слова, это означало, по его мнѣнію, переходъ къ болѣе чистому, болѣе возвышенному бытію, ту душевную метаморфозу, которую онъ самъ пережилъ въ Италіи. "Душа моя встрепенулась,-- такъ писалъ онъ о самомъ себѣ,-- и я почувствовалъ какое-то внутреннее просвѣтлѣніе всего своего существа, меня наполнило сознаніе болѣе свободной жизни, болѣе высокаго бытія, чувство легкости и граціи". Это просвѣтлѣніе онъ приписалъ сначала созерцанію античныхъ произведеній искусства; но понемногу онъ убѣдился, что въ основѣ его лежали болѣе могущественные факторы: съ одной стороны -- свободное житье вдали отъ двора и свѣта, вдали отъ служебныхъ заботъ и стѣсненій, налагаемыхъ высокимъ положеніемъ, вдали отъ тягостныхъ любовныхъ отношеній; а съ другой -- ясное самосознаніе и ограниченіе своихъ стремленій поэтическимъ призваніемъ. Разрывъ съ дворомъ, со службой и съ любимой женщиной сначала казался ему тяжелымъ испытаніемъ, тяжелымъ кризисомъ. "Я боролся между жизнью и смертью. У меня только одно бытіе, и на этотъ разъ я поставилъ его все на карту и продолжаю играть на него. Если я выйду изъ этого кризиса здравъ и невредимъ душой и тѣломъ, если моя натура, мой духъ, мое счастье возьмутъ верхъ, то я возмѣщу тебѣ въ тысячу разъ все, что подлежитъ возмѣщенію. Если-же я погибну, то стало-быть, туда мнѣ и дорога, значитъ, я и безъ того уже ни на что больше не былъ годенъ" (г-жѣ фонъ-Штейнъ, Римъ, 20 января 1787). Его натура вышла побѣдительницей изъ этого кризиса, оказавшагося для него въ высшей степени благодѣтельнымъ. Онъ опять почувствовалъ себя поэтомъ и отнынѣ не хотѣлъ быть больше ничѣмъ инымъ. Онъ исцѣлился отъ многихъ ложныхъ стремленій и въ особенности отъ жажды практической дѣятельности. Министръ Гете умеръ въ немъ; зато тѣмъ свободнѣе и прекраснѣе могъ жить поэтъ. Кризисъ привелъ Гете къ внутреннему просвѣтлѣнію.
   Въ такомъ-же родѣ вѣроятно представлялись Гете послѣдствія великаго кризиса и для Тассо. Тассо находился въ нездоровой для него обстановкѣ, въ которой его стремленія развивались въ тысячѣ различныхъ ложныхъ направленій, затемняя такимъ образомъ ясную сущность его души. Герцогъ, столь истинно благоволившій къ Тассо, давно уже понялъ это и именно потому-то и желалъ, чтобы онъ на нѣкоторое время окунулся въ волны житейскаго моря, и могъ потомъ съ новыми силами, исцѣлившись, "вступить на новый путь, отдаться свѣжей волнѣ жизни". То, чего Альфонсъ хотѣлъ достигнуть -- можетъ быть слишкомъ поздно -- мирнымъ путемъ, безъ всякихъ мукъ, совершилось съ необычайной быстротой подъ вліяніемъ борьбы и страданій. Всѣ болѣзненныя уклоненія Тассо отъ своего нормальнаго пути развились главнымъ образомъ на почвѣ придворной жизни и безцѣльной любви; катастрофа, разразившаяся надъ нимъ, сразу оторвала его какъ отъ того, такъ и отъ другого. Цѣлительное средство, которое принцесса тщетно искала для него, онъ нашелъ въ сознаніи своего врожденнаго призванія и въ ограниченіи своихъ жизненныхъ стремленій этимъ призваніемъ. "Человѣкъ не можетъ быть счастливъ до тѣхъ поръ, пока всѣ его безграничныя стремленія не войдутъ сами собой въ опредѣленныя границы" -- такъ сказано въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ". Прежній Тассо, жаждавшій практическихъ дѣлъ и гонявшійся за недостижимой любовью, умираетъ; на его мѣсто становится новый, просвѣтленный человѣкъ, полагающій все свое счастіе въ одномъ только поэтическомъ творчествѣ {Эта аналогія, существующая между совершившимся въ Италіи просвѣтлѣніемъ самого Гете и просвѣтленіемъ Тассо, и заставила Гете съ такой похвалой отозваться о французскомъ критикѣ Амперѣ: "Онъ съумѣлъ разглядѣть то, чего я не высказалъ и что, такъ сказать, можно было прочесть только между строкъ. Какъ вѣрно замѣтилъ онъ, что втеченіе первыхъ десяти лѣтъ моей веймарской служебной и придворной жизни я почти ничего не создалъ, что отчаяніе погнало меня въ Италію и что тамъ, съ вновь проснувшейся охотой къ творчеству, я принялся опять за исторію Тассо съ цѣлью освободиться путемъ разработки этого аналогичнаго сюжета отъ всѣхъ тѣхъ болѣзненныхъ или тягостныхъ впечатлѣній и воспоминаній, которыя еще оставались у меня отъ моей веймарской жизни"! Читая это заявленіе поэта, не слѣдуетъ, однако, упускать изъ виду, что оно было написано почти 40 лѣтъ спустя, и что это стремленіе раздѣлаться со всѣмъ прежде пережитымъ продолжалось нѣкоторое время и послѣ возвращенія изъ Италіи, причемъ разрывъ съ г-жей фонъ-Штейнъ придалъ ему новое значеніе.
   Когда Гете, въ глубокой старости, въ послѣдній разъ искалъ въ творчествѣ спасенія отъ несчастной любовной страсти, то въ видѣ эпиграфа поставилъ въ заголовкѣ своего сочиненія слова Тассо:
   
   "И если человѣкъ молчитъ въ бѣдѣ,
   То мнѣ дано сказать, какъ я страдаю.}.
   
   Послѣ всего вышеизложеннаго врядъ-ли можетъ быть еще сомнѣніе въ томъ, что Гете считалъ своего героя спасеннымъ, благодаря присущей ему божественной силѣ поэзіи; но затѣмъ можетъ явиться вопросъ: удалось-ли Гете сообщить и читателю свою увѣренность въ этомъ? Многіе будутъ склонны отвѣтить -- нѣтъ. Имъ будетъ казаться невѣроятнымъ, чтобы эксцентричный, болѣзненно-воспріимчивый поэтъ могъ быть дѣйствительно спасенъ. По ихъ мнѣнію, для него въ жизни будутъ постоянно возникать новыя столкновенія, пока, наконецъ, онъ не разобьется о нихъ окончательно, подобно Вертеру. Но въ этомъ сравненіи съ Вертеромъ они все-таки упускаютъ изъ виду одно обстоятельство: Вертеръ возвращается снова въ опасное для него мѣсто, и кромѣ того, у него нѣтъ никакой дѣятельности, которая занимала-бы его силы, удовлетворяла и ограничивала его желанія. Тассо-же, наоборотъ, удаленъ отъ мѣста, представлявшаго для него опасность, и находитъ то, чего нѣтъ у Вертера. Сверхъ того, они упускаютъ изъ виду еще и другое. Гете, разумѣется, не предполагалъ, чтобы отнынѣ Тассо могъ прожить, не впадая въ столкновенія съ реальной житейской дѣйствительностью. Этотъ страшно впечатлительный человѣкъ, одаренный необычайно пылкимъ воображеніемъ, будетъ, конечно, встрѣчать страданія и разочарованія на каждомъ шагу во все время своего жизненнаго пути, но, съ другой стороны, благодаря поэзіи и самоограниченію, онъ найдетъ въ себѣ силы восторжествовать надъ своимъ страданіемъ, и притомъ съ каждымъ разомъ это торжество будетъ становиться для него легче. Такова, думается намъ, была мысль Гете, и въ этомъ смыслѣ развязка становится и вѣроятной, и утѣшительной.
   По окончаніи "Тассо" Гете отстранилъ отъ себя эту драму также, какъ и "Ифигенію" и по той-же самой причинѣ: обѣ эти пьесы были написаны кровью его сердца. Въ 1827 году онъ сдѣлалъ знаменательное признаніе, сказавъ, что съ тѣхъ поръ, какъ "Тассо" былъ напечатанъ, онъ ни разу не перечелъ его, и даже со сцены если и слышалъ его, то "только весьма отрывочно". И это несмотря на то, что пьеса много разъ ставилась подъ его личнымъ управленіемъ. Въ первый разъ она была поставлена 16 февраля 1807 г., въ то время, какъ на востокѣ Пруссія боролась за свое существованіе. Она была принята весьма сочувственно и повторена 21 марта. На этомъ повтореніи присутствовала г-жа фонъ-Штейнъ. "Перечти-ка еще разъ "Тассо", писала она своему сыну,-- въ немъ каждая строка неоцѣненна. Никогда онъ еще не проникалъ мнѣ въ дупгу такъ глубоко". Успѣхъ, выпавшій на долю этой драмы въ Веймарѣ, а впослѣдствіи также въ Лейпцигѣ и въ Берлинѣ, былъ непродолжителенъ. Въ наши дни она очень рѣдко появляется на сценѣ и вызываетъ сочувственный откликъ только въ самомъ избранномъ кругу цѣнителей. Врядъ-ли можно допустить, что это и когда-нибудь впередъ будетъ иначе. Какъ ни высоко стоитъ "Тассо", какъ поэтическое произведеніе, приходится, однако, сознаться, что онъ не годится для сцены. Дѣйствіе въ немъ не развивается непрерывно, а напротивъ, часто совершенно пріостанавливается, и при этомъ тѣ сцены, въ которыхъ менѣе всего дѣйствія, наиболѣе растянуты. Сцена-же требуетъ непрерывнаго развитія, движенія впередъ, дѣйствія -- будь оно внутреннее или внѣшнее. "Тассо" поражаетъ насъ удивительно тонкими, нѣжными красотами: достойными Рафаэля картинами внутренняго міра души, то намѣченными только издали, слегка, то блещущими полнотой и яркостью красокъ; тонко задуманнымъ построеніемъ, глубокомысленными отвѣтами на глубокіе и заманчивые вопросы жизни и исторіи, мягкимъ элегическимъ оттѣнкомъ, лежащимъ на всѣхъ движеніяхъ души, благородной граціей языка, великодушными, гуманными воззрѣніями, вѣрнымъ колоритомъ эпохи и мѣста дѣйствія и удивительно гибкимъ стихомъ, который, будучи столь-же музыкаленъ, какъ изъ" Ифигеніи", въ то-же время отличается большей индивидуальностью и эластичностью, болѣе приспособляется ко всякому характеру и всякому положенію. Все это, вмѣстѣ взятое, дѣлаетъ то, что при чтеніи "Тассо" намъ кажется, будто мы возносимся на мягкихъ разноцвѣтныхъ облакахъ въ другую сферу; на сценѣ-же это впечатлѣніе пропадаетъ, или, по крайней мѣрѣ, въ сильной степени ослабляется. При чтеніи, прелесть различныхъ частностей настолько увлекаетъ насъ, что мы совершенно забываемъ объ общемъ развитіи цѣлаго и готовы каждую минуту восклицать: "Остановись, ты (данное мгновеніе) прекрасно!" Въ театрѣ-же, наоборотъ, насъ приводить въ нетерпѣніе то, что отдѣльныя сцены нисколько не подвигаютъ впередъ общаго хода пьесы. Наше нетерпѣніе успокаивается только въ послѣднихъ актахъ, представляющихъ высокій драматическій интересъ. Въ нихъ авторъ до извѣстной степени наверстываетъ все то, чего не хватаетъ въ предъидущихъ актахъ въ смыслѣ драматизма. Но даже и здѣсь впечатлѣніе заключительной сцены, имѣющее такое важное значеніе, не можетъ быть особенно сильно, благодаря тому, что мысль автора выражена въ ней недостаточно энергично. Какъ-бы актеръ ни старался придти на помощь автору, неподготовленный зритель все-таки выходитъ съ какимъ-то смутнымъ чувствомъ относительно развязки драмы.
   Но если эта драма можетъ производить со сцены сильное впечатлѣніе только на небольшой кружокъ тонкихъ цѣнителей, то слѣдуетъ-ли жалѣть объ этомъ? Можно-ли поставить это въ упрекъ автору? Гете сдѣлалъ изъ этого неподдающагося драматической обработкѣ матерьяла все, что можно было изъ него сдѣлать, и намъ остается только порадоваться, что онъ по отступилъ ни передъ какими драматическими трудностями и, несмотря на нихъ, создалъ драму. Мы можемъ перебрать всѣ драмы всемірной литературы, ни одна не можетъ сравниться съ "Тассо" по специфически-поэтическому содержанію. Въ немъ рѣшительно преобладаютъ построеніе и колоритъ лирическаго стихотворенія. Можетъ быть, въ этомъ-то и заключается его недостатокъ, но въ то-же время это его неоцѣненное преимущество.
   

Примѣчанія.

   Къ стр. 2. Противорѣчія въ его характерѣ обусловливали собой и противорѣчія въ его творчествѣ. Эту мысль, въ великому удовольствію, поэта, съ большимъ остроуміемъ, въ нѣсколькихъ бѣглыхъ штрихахъ провелъ Амперъ въ одной рецензіи Гетевскихъ драмъ, помѣщенной въ парижскомъ журналѣ "Le Globe" за 1826 г. Благодаря любезности Руланда, я имѣлъ возможность просмотрѣть касающіеся этого предмета номера " Le Globe", находящіеся въ Гетевской библіотекѣ.
   Стр. 3. Германская натура. Иностранцамъ она болѣе кидалась въ глаза, нежели соотечественникамъ. Г-жа Сталь находила въ немъ les, traite principaux du génie allemand -- главныя черты нѣмецкаго генія -- (De l'Allemague 1, 240, 2 изд.) Эмерсонъ по словамъ Герм. Гримма (Emerson über Goethe und Shakepeare. Hannower 1857) называетъ его "главой и содержаніемъ нѣмецкой націи".
   При Адріанѣ. Сульи. Буассере 1,267. На стр. 276, въ 1815 г. Буассере отмѣчаетъ " ярость, въ которую приводила Гете всякая фальшь; прежде, бывало, онъ давалъ волю своему негодованію тѣмъ, что разбивалъ картины объ уголъ стола, разстрѣливалъ книги и т. д. Онъ не могъ удержаться отъ гнѣвнаго восклицанія: "Это не должно появляться въ свѣтъ!" и вслѣдъ затѣмъ ему нужно было сдѣлать что-нибудь съ этимъ предметомъ, чтобы облегчить душу**. Извѣстнымъ примѣромъ въ этомъ отношеніи служитъ его поступокъ съ "Вольдемаромъ**, Якоби, котораго онъ пригвоздилъ къ дереву въ Эттерсбургскомъ паркѣ. Дальнѣйшія свидѣтельства о сильной вспыльчивости Гете: 16 марта 1775 Лафатеръ пишетъ Циммерману: "Я слышу, какъ Гете кричитъ, топая ногой:."Этакія собаки"! 27 августа 1774: "Гете самый ужасный и самый милый человѣкъ". (Im neuen Reich. 1878. И, 605 f.). Мать пишетъ 11 апрѣля 1779: "Докторъ Вольфъ... по своей похвальной привычкѣ заскрежеталъ-бы зубами и началъ-бы безбожно ругаться". Насколько сильны были эти вулканическія вспышки гнѣва у Гете даже и въ болѣе пожиломъ возрастѣ можно видѣть изъ слѣдующихъ сообщеній младшаго Фосса: "Послѣ смерти Шиллера", пишетъ онъ, "у меня произошла съ Гете сцена, которой я никогда не забуду... Онъ узналъ черезъ Римера, что мой отецъ переѣзжаетъ въ Гейдельбергъ. Онъ началъ говорить съ такой горячностью, что я обомлѣлъ отъ ужаса. "Потерю Шиллера", сказалъ онъ между прочимъ, и сказалъ это громовымъ голосомъ -- "я долженъ былъ перенести; ибо судьба послала мнѣ ее; но переѣздъ въ Гейдельбергъ нельзя сваливать на судьбу, это люди устроили". (Briefe von Heinr. Voss hrsg. von Alfr. Voss. 2,64). "Онъ вышелъ изъ себя и сталъ ругать проклятое дьявольское воображеніе нашего реформатора* (Генр. Фосъ къ Зольгеру 24, 2. 1804. Archiv für Literaturgeschichte 11, 118). Не трудно было-бы привести и много другихъ свидѣтельствъ. Что эти случайныя изліянія гнѣва вытекали изъ болѣе глубокихъ побужденій его натуры, доказываютъ его слова, сказанныя имъ Кнебелю въ декабрѣ 1774 г. (сравн. выше стр. 184).
   Стр. 5. Поэтическая мысль. "Подъ конецъ (по дорогѣ изъ Эрфурта въ Готу) я снова вывелъ предъ собою въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ" мое любимое положеніе. Я вызвалъ въ своемъ воображеніи всѣ подробности и подъ конецъ началъ такъ горько плакать, что какъ разъ во время прибылъ въ Готу. (а іюня 1780). "Сегодня утромъ, при переѣздѣ изъ Ченто, въ состояніи среднемъ между сномъ и бдѣніемъ, мнѣ посчастливилось выяснить планъ "Ифигеніи въ Дельфахъ". Въ немъ есть пятый актъ и такая сцена, когда они узнаютъ другъ друга, какихъ немного. Я самъ плакалъ надъ ней, какъ дитя* Г18 октября 1786 Веймарское изданіе, отдѣлъ, содержащій записныя книжки Гете 1,304).-- Чтеніе вслухъ "Стойкаго Принца4' въ мартѣ 1807; сравн. Weimars Album, стр. 193.
   Это плохо давалось ему. Этимъ также объясняется тотъ странный отзывъ, который высказалъ о немъ еще въ 1787 г. его вѣрный слуга и секретарь, Филиппъ Зейдель: "Его путешествіе въ Римъ по всѣмъ вѣроятіямъ положить начало новой эпохѣ въ его жизни. Мнѣ кажется, что онъ одинъ изъ тѣхъ людей, которыхъ судьба не хотѣла выращивать въ теплицѣ; можетъ быть, его характеръ, его дарованія должны были созрѣвать такъ медленно, чтобы сдѣлать его счастливымъ". (Berichte des Freien Deutschen HochstiftsNeueFolge7,449). Сюда-же слѣдуетъ отнести и то, что Гердеръ иногда называлъ его "большое дитя". Особенно характерно среди многихъ подобныхъ свидѣтельствъ его собственное показаніе: "Такимъ образомъ, съ моими тысячью думами я снова превратился въ ребенка, незнакомаго съ данной минутой, непонимающаго самаго себя". (10 октября 1780).
   Стр. 14. Черные глаза. Какіе глаза были у Гете? Беттина, которая очень хорошо знала его, заставляетъ мать въ вышеприведенномъ разсказѣ говорить о его "черныхъ" глазахъ. Въ 1776 г. Виландъ также приписываетъ ему черные глаза (Меркурій 1676,1,15). То же повторяютъ горный начальникъ изъ Требры (Goethejahrbuch 9, 14), Гдеймъ (Fatk. Goethe aus uаherem, persönlichem Umgang 2 Aufl. S. 139). Ландфольтъ (Goethejahrbuch 13, 131) и мног. др. Такимъ образомъ это сдѣлалось почти всеобщимъ убѣжденіемъ. На самомъ-же дѣлѣ они были каріе, въ чемъ убѣждаютъ насъ не только отдѣльные отзывы хорошихъ наблюдателей, но также, и прежде всего, его портреты масляными красками. При этомъ однако зрачекъ былъ такъ необычайно расширенъ (физикъ фонъ Мюнховъ опредѣлялъ словомъ "почти безпримѣрный". Сравн. Viehoff Goethes Leben 2 Aufl. 1,23) и отличался такимъ лучистымъ блескомъ, что узенькій коричневый ободокъ, окружавшій его, совершенно исчезалъ, и у зрителя оставалось впечатлѣніе, что у него черные глаза. Въ подобныхъ случаяхъ мы, впрочемъ, всегда говоримъ, что глаза черны, хотя черной радужной оболочки вообще не существуетъ. Я остался вѣренъ этому общепринятому и нелишенному основанія обозначенію.
   Стр. 156. Въ Orbis pictns, на картинкѣ, приложенной къ главѣ "Промыслъ Божій", Гете могъ видѣть человѣка, у котораго по лѣвую руку стоялъ ангелъ и разговаривалъ съ нимъ, а по правую -- чортъ, старавшійся набросить на него петлю. Далѣе, немного отступя, стоялъ посреди круга волшебникъ. По всѣмъ вѣроятіямъ въ воображеніи художника, рисовавшаго эту картину, вставала фигура Фауста; также точно могла представиться фигура популярнаго волшебника и воображенію мальчика.-- Историческая хроника Готфрида въ 5 изден появившаяся у Гуттера во Франкфуртѣ и доведенная до 1750 г. Три тома in folio съ множествомъ гравюръ. Будущій сотрудникъ Лафатера въ его "Физіогномическихъ Отрывкахъ" могъ прочесть въ предисловіи къ Готфридовской хроникѣ: "Всякому хочется знать, каковъ былъ съ виду по лицу и фигурѣ тотъ, о комъ онъ читаетъ, причемъ изучавшіе фи8іогномію утверждаютъ, что природа выражаетъ извѣстными линіями и примѣтами лица внутреннія наклонности души къ добродѣтелямъ или порокамъ".
   Стр. 26. Аристотель и Платонъ. Что и Платовъ тоже пришелся не по вкусу юношѣ, въ этомъ виновато, конечно, то безцвѣтное и скучное изложеніе, въ которомъ передаетъ этого глубокомысленнаго, поэтическаго философа "Маленькій Брукеръ", положенный гувернеромъ Гете въ основу его философскихъ лекцій.
   Стр. 28. Самыя разныя сочиненія. Къ нимъ можно было-бы причислить также поздравительные стихи, написанные Гете своимъ дѣдушкѣ и бабушкѣ къ новому году 1757, если-бы относительно ихъ, также какъ относительно разговоровъ, мы могли быть увѣрены, что они написаны имъ самостоятельно. Во всякомъ случаѣ, они могутъ представить нѣкоторый интересъ для читателя, какъ первые стихи, подписанные именемъ Гете; и такъ какъ они еще не были напечатаны ни въ одномъ сборникѣ, то мы и приводимъ ихъ здѣсь (по Frankfurter Zeitung отъ 28 мая 1894):
   

I

   Erhabener Grosspapa! Ein neues Jahr erscheint,
   Drum muss ich meine Ptlicht und Schuldigkeit entrichten:
   Die Ehrfurcht heisst mich hier aus reinem Herzen dichten,
   So schlecht es aber ist, so gut ist es gemeint
   Gott, der die Zeit ernent, erneue ach Ihr Glück.
   Und kröne Sie dies Jahr mit stetem Wohlergehn,
   Ihr Wohlsein müsse lang so fest wie Cedern stehn,
   Ihr Thun begleite stets ein günstiges Geschick.
   Ihr Haus sei, wie bisher, des Segens Sammelplatz.
   Und lasse Sie noch spät Mönninens Ruder fuhren,
   Gesundheit müsse Sie bis an Ihr Ende zieren,
   Denn diese ist gewiss der allergrösste Schatz.
   

II.

   Erhabene Grossmama! Des Jahres erster Tag
   Erneut in meiner Brust ein zftrtliches Empfinden
   Und heisst mich ebenfalls Sie jetzo anzubinden
   Mit Versen, die vielleicht kein Kenner lesen mag,
   Indessen hören Sie die schlechten Zeilen an,
   Indem sie, wie mein Wunsch, aus wahrer Liebe fliessen,
   Der Segen müsse sich heut' über Sie ergiessen,
   Der Höchste schütze Sie, wie er bisher gethan,
   Er werde Ihnen stets, was Sie sich wünschen geben
   Und lasse Sie noch oft ein Neues Jahr erleben.
   Dies sind die Erstlinge, die Sie anlieut empfangen,
   Die Feder wird hinfort mehr Fertigkeit erlangen.
   
   (т. е. I. Высокочтимый дѣдушка! Наступаетъ новый годъ, по этому случаю я долженъ исполнить свой долгъ и обязанность: чувство глубокаго уваженія заставляетъ меня отъ чистаго сердца сочинить эти стихи; какъ они ни плохи, но намѣреніе было хорошее; Богъ, возобновляющій время, да возобновитъ и ваше счастье и да увѣнчаетъ, какъ въ этомъ году, васъ постояннымъ благополучіемъ; да пребудетъ ваше здоровье надолго крѣпкимъ, какъ кедръ, да сопровождаетъ удача всякое ваше дѣяніе; пусть и впредь, какъ до сихъ поръ, соединяются въ вашемъ домѣ всѣ благословенія, и пусть еще долгое время вы правите весломъ Мёнина. Здоровье да украшаетъ васъ до вашего конца, ибо это, конечно, изъ всѣхъ сокровищъ наибольшее.
   II. Высокочтимая бабушка! Первый день года вновь возбуждаетъ въ груди моей нѣжное чувство и заставляете меня и вамъ также преподнести стихи, которыхъ, можетъ быть, ни одинъ знатокъ не сталъ-бы читать; но вы выслушайте эти плохія строки, вытекающія, какъ и мои пожеланія, изъ искренней любви. Да снизойдетъ на васъ сегодня благословеніе Божіе, пусть Всевышній хранитъ васъ, какъ хранилъ до сихъ поръ, да посылаетъ Онъ вамъ всегда все, что вы ни пожелаете себѣ, и да дастъ Онъ вамъ еще много разъ встрѣтить новый годъ. Эти стихи, которые вы сегодня получите, мои первенцы; впредь мое перо достигнетъ большого совершенства".)
   Подлинники находятся въ веймарскомъ архивѣ.
   Стр. 23. Учебная тетрадка. Франкфуртская городская библіотека пріобрѣла ее въ январѣ 1840 г. отъ одного неизвѣстнаго. Вскорѣ послѣ того ее издалъ Вейсманъ въ неполномъ видѣ. Она содержитъ въ себѣ собраніе начисто переписанныхъ упражненій съ января 1757 по январь 1759 г. На верхней оберткѣ написано повидимому тоже рукой Гете: "Lubores Juveniles". Просмотрѣвъ эту тетрадь, получаешь ясное понятіе о томъ, до какой степени въ лютеранскомъ Франкфуртѣ библія и религія проникали собой все преподаваніе. Между прочими стихами библіи, выбранными для упражненія Гете въ письмѣ, находится также и слѣдующій, неопубликованный Вейсманомъ: "Когда я былъ ребенкомъ, я говорилъ, какъ дитя, и имѣлъ разумъ дитяти, и ребяческія намѣренія; когда-же я сдѣлался мужемъ, я отбросилъ все ребяческое. Теперь мы видимъ черезъ зеркало непонятное слово, тогда же увидимъ лицомъ къ лицу. Теперь я понимаю только частично, тогда-же, познаю такъ-же, какъ и буду познанъ". Знакомымъ съ Гете это изрѣченіе напомнитъ многое, напр. признаніе, сдѣланное Гете Кеснеру, что онъ всегда выражается неточно, и т. д.-- Можно ожидать въ будущемъ болѣе подробнаго изслѣдованія этой тетрадки Фейтомъ Валентиномъ.
   Стр. 59. Въ Гетевскомъ національномъ музеѣ. И въ другихъ мѣстахъ сохранилось еще нѣсколько оттисковъ этихъ гравюръ.
   Стр. 61. Итальянцевъ. Исключеніе составлялъ только одинъ Доминико Фети, который очень нравился молодому Гете своимъ реализмомъ въ изображеніи библейскихъ сюжетовъ. Его увлеченіе этимъ, сравнительно незначительнымъ, художникомъ въ Страсбургѣ сдѣлалось предметомъ насмѣшекъ Гердера.
   Стр. 64. Тогдашній идеалъ прекраснаго. "Что такое красота? Она не свѣтъ и не тьма. Сумерки". (Отд. писемъ 1, 199). "Красота является передъ нами какъ сонъ. Это расплывающійся, блестящій призракъ, очертанія котораго не поддаются никакому опредѣленію". (Отд. пис. 1, 238).-Около года спустя послѣ лейпцигскаго періода Гете писалъ въ своемъ Дневникѣ (Эфемериды стр. 10): "Древніе чувствовали отвращеніе не столько къ некрасивому, сколько къ ложному". "Это служитъ мнѣ новымъ доказательствомъ того, что превосходство древнихъ слѣдуетъ искать не въ созданіи красоты, а въ чемъ-то иномъ". Дальнѣйшія свидѣтельства, касающіяся его критической точки зрѣнія по отношенію къ "Лаокоону". можно найти въ Отд. пис. 1, 199, 205.
   Стр 64. Гамбургская Драматургія. То обстоятельство, что Гете не упомянулъ о Гамбургской Драматургіи въ числѣ произведеній, имѣвшихъ на него вліяніе въ Лейпцигѣ, по всѣмъ вѣроятіямъ есть простая случайность. Ибо въ двухъ различныхъ схемахъ главъ о Лейпцигѣ въ "Поэзіи и Правдѣ" оно упомянуто (Abtheilung der Weimariachen Goeteauegabe. enthaltend die Goet. biogr. und kunstwiesenschaitlicben Werke 26, 356, 27, 387).. Еще и другое обстоятельство говоритъ "за то, что это сочиненіе занимало Гете въ Лейпцигѣ. А именно, онъ читалъ тамъ "Поэтику" Аристотеля въ переводѣ, разумѣется совершенно не понимая смысла этого произведенія. (Отд. писемъ 12, 117). Врядъ-ли можно отнести это чтеніе на счетъ какого нибудь другого вліянія, кромѣ "Гамб. Драмат."
   Стр. 69. Причуды Влюбленнаго. Что пьеса эта была написана еще во Франкфуртѣ, и въ первоначальной редакціи называлась "Амина",-- было оспариваемо Г. Ротекеномъ (Vierteljahrschrift für Literaturgeschichte 3" 184 ff.). Какъ мнѣ кажется, онъ былъ не правъ. Вели въ письмѣ отъ 15 мая 1767 г. Гете, говоря объ "Аминѣ" и о "Причудахъ влюбленнаго", не упоминаетъ о существованіи какой-либо связи между ними, то въ этомъ слѣдуетъ видѣть просто играніе въ прятки, которое любятъ всѣ молодые авторы, а Гете въ особенности. но какъ въ этомъ письмѣ, такъ и въ письмѣ отъ 12 октября онъ предлагаетъ "Причуды" взамѣнъ "Амины". Изъ этого можно скорѣе заключить, что это была исправленная редакція послѣдней, нежели что нибудь совсѣмъ новое. Еще болѣе потдверждаетъ такое предположеніе тождество именъ героинь и вполнѣ опредѣленное заявленіе Гете, что "Причуды Влюбленнаго" (въ первой редакціи) были написаны весною 1765 г. (Hempelscke Goetheausgabe 28. 723). Этимъ несомнѣнно устанавливается возникновеніе этой пьесы во Франкфуртѣ, но кромѣ того, мнѣ кажется, я тождество ея съ "Аминой". Первое представленіе этой пьесы -- на княжескомъ любительскомъ театрѣ въ Этерсбургѣ 20 мая 1779 г. Гете, какъ всегда, когда принималъ участіе въ собственной пьесѣ, игралъ ту роль, въ которой онъ изобразилъ самаго себя, то-есть Эридона. Первое публичное представленіе -- въ Веймарѣ, въ мартѣ 1805; впервые была напечатана въ 1806. Существуетъ только одна рукопись (Гете-Шиллеровскій архивъ), заготовленная для постановки на сцену въ 1805 г. Она отличается мало отъ появившагося вскорѣ послѣ того печатнаго экземпляра.
   Стр 71. Совиновники. Нѣтъ ни одного писателя, у котораго такъ рѣзко, какъ у Гете, различались-бы возникновеніе произведенія, его первая и послѣдняя редакціи. Онъ могъ цѣлые годы носить въ себѣ какой нибудь замыселъ, прежде, чѣмъ положить его на бумагу, а затѣмъ отъ первагописьменнаго изложенія до окончательной обработки протекало опять не мало времени. Какъ-бы то ни было, но обѣ самыя старыя рукописи "Совиновниковъ" помѣчены 1769 г., и нѣкоторые намеки, содержащіеся въ текстѣ, только и возможны были, что въ этомъ году. Но заключать изъ этого, какъ дѣлаетъ Вейсенфельсъ, въ своемъ "Гете въ періодъ бури и натиска", стр. 107 и 348, что пьеса впервые возникла именно тогда, т. е. во Франкфуртѣ, совершенно неосновательно, ввиду многократныхъ и опредѣленныхъ свидѣтельствъ Гете (Abth. der Weim. Goetheausg. ent liai, tend die Goet. biogr. und kunstwies. Werke 27, 113, 216, 26, 356, 27, 387, 394, 35, 4), которыя получили недавно вѣское подтвержденіе въ "Аннетѣ". Рукописи 1769 года ничто иное, какъ позднѣйшія редакціи. Болѣе старая рукопись, въ которой не достаетъ перваго акта, обязана своей болѣе краткой редакціей конечно только тому случайному обстоятельству, что кто-то попросилъ у Гете копію съ его пьесы въ то время, какъ онъ былъ занятъ передѣлкой плана; поэтъ, недовольный прежней редакціей и не окончившій еще новой передѣлки, не желавшій въ то-же время отдавать въ чужія руки то, что имъ самимъ было забраковано, попросту отрѣзалъ первый актъ. Что привезенная изъ Лейпцига пьеса уже имѣла планъ, на это явно указываетъ поэтъ, говоря, что во Франкфуртъ онъ еще разъ передѣлалъ планъ. Нелегко также придумать, какія соображенія могли-бы заставить молодого Гете сразу такъ поставить въ тупикъ читателя и зрителя и, благодаря отсутствію перваго акта, сдѣлать для нихъ непонятными положенія пьесы. Изъ двухъ рукописей, относящихся къ 1769 г., сокращенная находится въ Дрезденѣ въ частной собственности а полная, принадлежавшая нѣкогда Фридерикѣ Бріонъ, въ лейпцигской университетской библіотекѣ. Кромѣ того, въ Гете-Шиллеровскомъ архивѣ есть еще двѣ, почти совершенно тождественныя рукописи, приготовленныя для печати 1787 г. Въ нихъ выпущено все то, что составляло исключительную принадлежность юношескаго генія -- въ общемъ немного. Впервые эта пьеса была представлена въ Веймарѣ на любительской сценѣ въ 1776 г. (Гете игралъ Альцеста); на настоящемъ-же театрѣ она появилась только въ 1805 г.
   Стр. 74. Лейпцигскій сборникъ пѣсенъ. Нѣкоторыя изъ этихъ пѣсенъ сочинены лишь послѣ возвращенія на родину: Новогодняя пѣснь, Посвященіе, Реликвія, Къ Мѣсяцу, и по всѣмъ вѣроятіямъ также и Счастье любви, переименованное впослѣдствіи въ Счастье въ разлукѣ. Въ нихъ уже немного замѣтно освобожденіе отъ вліянія лейпцигскихъ друзей. Ибо послѣдніе вліяли не только косвенно, въ качествѣ публики, которую Гете мысленно имѣлъ въ виду, но также и непосредственно. "Le grand conseil Rassembla, oil furent lues toutes les poésies qui sortirent de ma plume depuis que ja rôde autour de la douce Pleisse. Conclu fut que le tout serait condamné à l'obscurité éternelle de mou coffre hormis douze pièces " ("Собрался великій совѣтъ, на которомъ были прочтены всѣ стихи, какіе вышли изъ подъ моего пера съ тѣхъ поръ, какъ я брожу вокругъ тихой Плейсы. Было рѣшено, что все цѣликомъ будетъ предано навѣки тьмѣ моего сундука за исключеніемъ двѣнадцати пьесъ*). (Къ сестрѣ, августъ 1767 г.). То, что они выбрали, составило томикъ "Аннета". "До сихъ поръ его читали только 12 читателей и двѣ читательницы, вотъ и вся моя публика". (Къ той-же, 12 октября 1767;.
   Стр. 75. "Аннетта" есть сборникъ тѣхъ стиховъ, которые были выбраны друзьями лѣтомъ 1767 г. и съ большимъ искусствомъ переписаны Беришемъ. Рукопись, на существованіе которой нельзя уже было разсчитывать, сохранилась однако въ бумагахъ, оставшихся послѣ дѣвицы фонъ Гёхгаузенъ, и въ 1894 г. перешла въ собственность Гете-Шиллеровскаго архива. Онъ названъ "Аннетта* (Кэтхенъ), но по содержанію не имѣетъ съ нею ничего общаго. Стихотворенія, за исключеніемъ 12-ти крупныхъ пьесъ и 6-ти маленькихъ эпиграмматическаго характера по описанію Зуфанса (Deutsche Rundschau 21 Jahrg. S. 139 ff) выдержаны совершенна въ модномъ стилѣ того времени и носятъ мало слѣдовъ глубокаго и оригинальнаго дарованія поэта. Они должны вскорѣ появиться въ печати въ большомъ веймарскомъ изданіи. Очень характерно для вкуса друзей то обстоятельство, что ни въ этотъ сборникъ, ни въ сборникъ пѣсень1769 г., при составленіи котораго мнѣніе друзей конечно было принято въ разсчетъ, не вошло то стихотвореніе, которое Гете передаетъ въ общихъ чертахъ въ 7-й книгѣ "Поэзіи и Правды" (27, 103) и которое, еслибы оно сохранилось, вѣроятно было-бы для насъ вѣнцомъ лейпцигской лирики Гете. Гете говоритъ объ этомъ стихотвореніи, что онъ никогда не могъ ни читать его безъ особеннаго чувства удовольствія, ни декламировать его другимъ безъ умиленія. Вполнѣ понятно; ибо даже прозаическій набросокъ заключаетъ въ себѣ высокую поэтическую прелесть.
   Романы въ формѣ писемъ. Въ 1846 г. Адольфъ Шёлль (Письма и статьи Гете 1766-86 стр. 20) принялъ два письма, найденныя имъ въ какой-то тетрадкѣ молодого Гете, за отрывки такого рода романовъ въ письмахъ. Но Эрихъ Шмидтъ (Шереръ Aue Goethes Frühzeit S. 1 ff.) и Миноръ (Minor und Sauer, Studien zur Goethepfil. S. 82) основательными доводами доказали, что письмо "къ подругѣ" могло быть написано не ранѣе 1769 г., а другое (Аріанна къ Ветти) не ранѣе, какъ послѣ встрѣчи съ Гердеромъ. Тѣмъ не менѣе, я думаю, что въ предположеніи Шелл я есть доля правды. По моему мнѣнію, письма эти суть продолженіе одного романа въ письмахъ, начатаго въ Лейпцигѣ. Гете говоритъ, что въ основу тѣхъ сочиненій, которыя онъ приготовлялъ для практическихъ уроковъ Геллерта, онъ бралъ "страстные сюжеты", т. е., другими словами, любовныя отношенія. Въ обоихъ-же упомянутыхъ письмахъ рѣчь идетъ несомнѣнно о лейпцигскихъ любовныхъ похожденіяхъ его самаго и Горна, и сообразно съ этимъ они вѣроятно находятся въ связи съ тѣми упражненіями, которыя онъ представлялъ Геллерту. Въ Страсбургѣ, послѣ первоначальной попытки продолжать лейпцигскій романъ въ письмахъ, интересъ къ нему долженъ былъ изсякнуть отчасти въ слѣдствіе измѣнившагося вкуса, отчасти же вслѣдствіе новой, зародившейся въ его сердцѣ любви, къ Фридерикѣ.
   Стр. 87. Любовное приключеніе. Я не вижу никакого основанія считать исторію съ дочерьми танцмейстера за вымыселъ Гете, изобрѣтенный имъ въ художественныхъ видахъ. Это было-бы совершенно противно той цѣди, которую онъ преслѣдовалъ въ "Поэзіи и Правдѣ". Вообще въ "Поэзіи и Правдѣ" слишкомъ часто видятъ художественную преднамѣренность. Въ моемъ введеніи къ главѣ о Фридерикѣ (стр. 106), напримѣръ, я отмѣтилъ различныя стадіи разсказа, подготавливающія насъ къ этой идилліи. Но я не думаю, чтобы это было заранѣе разсчитаннымъ художественнымъ пріемомъ. Напротивъ, я вижу въ этомъ только результатъ того торжественно-умиленнаго настроенія, которое овладѣло поэтомъ, когда онъ приступилъ къ главѣ "Эльзасъ", и которое по временамъ невольно прорывалось наружу, въ связи съ нѣкоторымъ боязливымъ нежеланіемъ тотчасъ-же приниматься за описаніе этого горестно-прекраснаго романа. (Стоитъ припомнить разсказъ Крейтера о томъ, какъ Гете диктовалъ эту главу).
   Стр. 108. Письмо къ Фридерикѣ сохранилось только въ черновикѣ. Въ немъ все вступленіе, начиная отъ словъ "дорогой новый другъ" до "сильно люблю васъ", заключено въ скобки, такъ что можно предполагаютъ, что чистовое письмо, посланное Фредерикѣ, начиналось прямо со словъ: "дорогой, дорогой другъ". Но я не хотѣлъ выпускать первоначальнаго вступленія, потому что оно характеризуетъ какъ манеру Гете, такъ и положеніе вещей.
   Стр. 110. Пѣсни, посвященныя Фредерикѣ. Гете посвятилъ своей возлюбленной очень много пѣсенъ. Онъ говоритъ въ "Поэзіи и Правдѣ", что"онѣ составили-бы порядочную книжку". Въ его сочиненіяхъ находятся только немногія изъ нихъ. Нѣсколько другихъ сохранилось въ бумагахъ оставшихся послѣ Фридерики и найденныхъ Генрихомъ Крузе въ 1835 г. у Софіи Бріонъ, между прочимъ и пѣсня, приведенная на стр. 110. Софія выдавала всѣ имѣвшіяся у нея пѣсни (одиннадцать) за Гетевскія. Номало по малу пришли къ убѣжденію, что одна или нѣсколько изъ нихъ принадлежатъ перу Ленца, который послѣ отъѣзда Гете пытался завоевать расположеніе Фридерики. Въ 12-мъ томѣ Goethejahrbuch (1891 г.) я приписалъ 5 пѣсень Ленцу. Противъ этого поднялось множество возраженій, причемъ по крайней мѣрѣ двѣ изъ нихъ хотѣли во что бы тони стало удержать за Гете. Я воздерживаюсь здѣсь отъ всякихъ доказательствъ, разсчитывая впослѣдствіи, какъ только біографія Гете будетъ окончена, сдѣлать это въ другомъ мѣстѣ болѣе подробно.
   Стр. 122. Меркъ. Въ моемъ сужденіи о Меркѣ я придерживался въ существенныхъ чертахъ характеристики Гете. Приверженцы Мерка всячески опровергали ее, называя пристрастной и несправедливой. Но чѣмъ болѣе углубляешься въ имѣющійся матерьялъ, тѣмъ болѣе убѣждаешься, какъ поразительно вѣренъ портретъ, который набросалъ съ него Гете. И ужь конечно Гете и въ голову не приходило быть несправедливымъ къ своему будущему другу, который былъ такъ искренно привязанъ къ нему. Въ подтвержденіе вѣрности Гетевскаго изображенія укажемъ здѣсь еще на одно мало извѣстное замѣчаніе Варигагена. Онъ говоритъ въ своихъ "Достопримѣчательностяхъ" (Denkwürdigkeiten 2 Aufl. 4, 477 f.): "Съ другой стороны мы не имѣемъ права сомнѣваться въ томъ, что портретъ, набросанный съ него Гете, безусловно вѣренъ во всѣхъ чертахъ и краскахъ... Даже наружность его, по описанію людей знававшихъ его еще лично, совершенно тождественна съ этимъ изображеніемъ".
   Стр. 147. Прелесть Аделыейды. Трудно отдѣлаться отъ мысли, что Адельгейда срисована съ живой личности. Мнѣ кажется, что этою моделью могла служить рѣдкая красавица, Генріета фонъ Вальдверъ, впослѣдствіи г-жа фонъ Оберкирхъ, которой въ 1770 -- 1771 годовъ было лѣтъ 16--17, и которую поэтъ могъ какъ-нибудь встрѣтить въ Страсбургѣ. Бе напоминаетъ также и дѣвическое имя Адельгейды: фонъ Валльдорфъ.
   Стр. 148. Братъ Мартинъ. Что при этомъ поэтъ имѣлъ въ виду Мартина Лютера, это всегда предполагалось. Теперь-же это предположеніе перешло въ увѣренность, такъ какъ найдена страничка изъ записной книжки, на которой 23 апрѣля 1773 Меркъ написалъ слова брата Мартина: "Что не тяжело на этомъ свѣтѣ? Но ничто не кажется мнѣ столь тяжелымъ, какъ не смѣть быть человѣкомъ", а далѣе прибавилъ: "Мартинъ Лютеръ въ пьесѣ Гетцъ фонъ Берлихингенъ". (Сравн. Berichte dee Freien Deutschen Hofstifte. Heue Folge 11, 428).
   Стр. 159. Предается мысли о самоубійствѣ. Характерно въ этомъ отношеніи прославленіе смерти въ "Прометеѣ", написанномъ въ 1773 г.
   Стр. 171. Лессингъ о Вертерѣ. Если вѣрить разсказу Сары фонъ Гротгаузъ, рожд. Мейеръ, то Лессингъ впослѣдствіи отказался отъ своей морализующей точки зрѣнія и всецѣло отдался наслажденію этимъ произведеніемъ. Она говоритъ, что онъ "пришелъ въ негодованіе" на Мендельсона за то, что тотъ отнялъ у нея "Вертера", принесъ ей другой экземпляръ и прибавилъ: "Ты когда нибудь почувствуешь, что за геній Гете, это я знаю. Я всегда говорилъ, что отдалъ-бы десять лѣтъ своей жизни, еслибы могъ на одинъ годъ продлить жизнь Стерна, но Гете до нѣкоторой степени утѣшаетъ меня въ потерѣ его; я просто слышать не могу всю эту болтовню о пагубномъ вліяніи, мечтательности и пр. и пр., жалкое резонерство; рисуйте для своихъ накрахмаленныхъ куколъ однихъ только Грандисоновъ, чтобы они не разсыпалась отъ пламени чувства; неужели-же нельзя писать для людей, потому что дураки глупы?" (Goethejakrbuck 14, 52).
   Стр. 172. Дѣйствіе Вертера. Очень хорошее описаніе результатовъ "Вертера" далъ Авг. Вильг. Шлегель въ одномъ письмѣ, находящемся въ Chefs-d'oeuvre des théâtres étrangers, нѣмецкій отдѣлъ 3, отъ 373 до 378 (Парижъ 1822). Эрихъ Шмидтъ извлекъ его оттуда и напечаталъ 1892 г. въ Festsclir. z. Neuphilologentage.
   Стр. 195. Увлеченіе швейцарской свободой. Фрицъ Штольбергъ пишетъ 20-го іюня своей сестрѣ Катеринѣ: "Ощущеніе свободы въ свободной странѣ я испытываю вполнѣ4". Спустя 8 дней, ей-же: "Для того, кому доступно чувство свободы, Швейцарія такъ-же священна, какъ и для того, кто чувствуетъ природу". Янсенъ, 1, 45. Въ октябрѣ, Герстенбергу: "Всѣ эти маленькіе демократическіе кантоны свободны какъ орлы и вполнѣ сознаютъ все счастье своей свободы. Эта свобода изливаетъ изобиліе на эти страны, въ которыхъ не растетъ ни хлѣба, ни винограда". Далѣе: "Въ альпійскихъ хижинахъ мы наслаждались благословенной жизнью простыхъ, свободныхъ людей... Мы свидѣтели-очевидцы той благодати, какою является свобода, той радости, того духа, того блаженства, которые даетъ только она одна, и о которыхъ другіе народы не имѣютъ понятія. (Nord, und Süd. Now. 1894). Такъ писалъ молодой графъ. Отъ Гете сохранились только два письма изъ Швейцаріи. Въ нихъ обоихъ нѣтъ ни одного слова о швейцарской свободѣ, хотя въ томъ, которое написано изъ Альтдорфа, онъ и вспоминаетъ о стрѣляніи въ яблоко. Зато мы читаемъ въ первой части "Писемъ изъ Швейцаріи", напечатанныхъ Гете въ 1808 г., подъ названіемъ "Вертеровскихъ писемъ": "Швейцарцы развѣ свободны, свободны эти зажиточные граждане въ своихъ замкнутыхъ городахъ, свободны эти бѣдняки въ своихъ ущельяхъ и скалахъ?.. Они нѣкогда освободились отъ одного тирана и могли одну минуту воображать себя свободными; но солнышко путемъ страннаго возрожденія создало имъ изъ падали ихъ притѣснителя цѣлый сонмъ мелкихъ тирановъ; а они все продолжаютъ разсказывать старую сказку; до тошноты наслушаешься о томъ, какъ они однажды освободили себя и съ тѣхъ поръ остались свободными; и вотъ они сидятъ теперь за своими стѣнами, въ плѣну у своихъ привычекъ и законовъ, бабьихъ пересудовъ и филистерства; а тамъ, на скалахъ... да стоитъ-ли тамъ говорить о свободѣ, когда полгода снѣгъ держитъ человѣка въ оковахъ, какъ какого-нибудь сурка!"
   Стр. 202. Гете-Бомарше. Что въ основѣ фигуры Бомарше лежитъ самъ Гете, объ этомъ достаточно свидѣтельствуютъ слова поэта, приведенныя на стр. 201. Раздвоеніе Гете въ Клавиго-Бомарше составляетъ точную паралель къ Вейслингену-Гетцу.
   Стр. 204. Стелла" Сохранилась только одна рукопись первоначальной редакціи, писанная Филиппомъ Зейделемъ. Она принадлежала одно время Фрицу Якоби, теперь-же составляетъ собственность мюнхенской королевской библіотеки. Въ измѣненномъ видѣ эта пьеса появилась впервые въ 1816 г. 15 января 1806 г. при первомъ представленіи въ Веймарѣ она уже была дана съ концомъ, нѣсколько отличавшимся отъ позднѣйшей трагической развязки. Фернандо застрѣливался, но Стелла оставалась въ живыхъ. Г-жа фонъ Штейнъ сообщаетъ по этому поводу своему сыну, что съ этимъ концомъ пьеса не имѣла успѣха: "Было-бы лучше, если-бы онъ заставилъ умереть Стеллу, потому что обманщикъ Фернандо не возбуждаетъ жалости, хотя-бы онъ и застрѣлился. Однако, онъ (Гете) былъ очень недоволенъ, когда я высказала ему мое порицаніе по этому поводу". Несмотря на это, какъ намъ извѣстно, онъ принялъ это порицаніе во вниманіе. Первое представленіе этой пьесы въ Берлинѣ, и вѣроятно въ Германіи, было 13 Марта 1776.
   Стр. 212. Прометей. Что Прометеева ода была первоначально задумана въ формѣ монолога, это. судя по показаніямъ Гете, почти неопровержимая гипотеза. Онъ ошибался только въ томъ, что думалъ, будто этимъ монологомъ открывается третій актъ, тогда какъ по всѣмъ вѣроятіямъ онъ долженъ былъ служить вступленіемъ къ пробужденію жизни людей во второмъ дѣйствіи. Въ теперешнемъ видѣ этотъ великій моментъ начинается нѣсколько скудно и отрывисто: этого было достаточно для Гете, чтобы попытаться создать болѣе широкую, болѣе вдохновенную прелюдію. Но такъ какъ при этой попыткѣ онъ слишкомъ много повторялъ раньше высказанныя мысли и раньше намѣченные мотивы, то бросилъ новый монологъ и прибавилъ только нѣсколько стиховъ изъ него къ первому акту (cp. Kritische Apparat zu Prometheus V. 28--30. Goethejahrbuch 1, 294). Если бы ода представляла собой самостоятельную лирическую обработку матеріяла драмы, то Гете не могъ бы этого такъ легко забыть, тѣмъ болѣе, что съ 1735 г. она ясно обрисовалась передъ его глазами. Трудно также объяснить, что могло побудить Гете съизнова передѣлать въ лирической формѣ тему, которую онъ только что передъ тѣмъ съ большимъ успѣхомъ облекъ въ драмматическую форму.
   Стр. 239. Активная натура. "Нѣтъ ничего болѣе жалкаго, чѣмъ зажиточный человѣкъ безъ работы", отмѣчаетъ Гете въ своемъ Дневникѣ въ январѣ 1779 г.
   Стр. 256. Монодрама "Прозерпина". Эрихъ Шмидтъ сдѣлалъ очень удачное предположеніе, что первоначально эта пьеса была задумана, какъ "Надгробное сѣтованіе о племянницѣ" Глюка. (Vierteljahrschrift für Literaturgeschichte 1, 27).
   Стр. 272. Соціально-политическія реформы. Ввиду той осторожности, которую долженъ соблюдать министръ относительно политическихъ проектовъ, вполнѣ естественно, что Гете рѣшался заносить на бумагу, тамъ и сямъ, развѣ только самые отдѣльные намеки на свои обширные преобразовательные планы. Зато въ своихъ сочиненіяхъ, а именно въ "Вильгельмѣ Мейстерѣ", онъ высказывался откровеннѣе (VII, 3 и VIII, 2). Адольфъ Шелль (Goethe S. 252 ff.) уже воспользовался этими мѣстами, и я послѣдовалъ его примѣру. Повидимому Гете уже рано началъ приводить въ исполненіе свои реформаціонные планы. Намекъ на радикальный и всеобъемлющій характеръ его плановъ и на отношеніе къ нимъ герцога находимъ мы въ одномъ письмѣ къ г-жѣ фонъ Штейнъ отъ 12 ноября 17^1 г.: "Чтобы, выполнить длинный планъ, отважный по своему объему и широтѣ, для этого у герцога не достаетъ послѣдовательности въ мысляхъ и настоящей настойчивости".
   Стр., 275. Продолжали преслѣдовать эту мысль. Я предполагаю, что шествіе по Рейну и по Швейцаріи въ 1779 г. также служило этой цѣли. Немного странно, что на обратномъ пути Карлъ-Августъ и Гете посѣтили такъ много дворовъ.
   Обезличила имперскій сеймъ. Сравн. Эрдмансдерферъ: Die politische Korrespondenz Karl Friedriche von Baden S. 6; Ранке: Die Deutschen Mächte und der Fürstenbund. 2. Ausg. S. 32 f. 69 f.-- Отношеніе Гете къ прусскому союзу князей ясно видно изъ словъ, сказанныхъ Карломъ-Августомъ еще въ іюлѣ 1785 г. прусскому агенту Дому, а именно: что онъ предпочелъ-бы такой союзъ мелкихъ княжествъ, при которомъ не надо было-бы ссориться ни съ императоромъ, ни съ Пруссіей. Многіе князья, говорилъ онъ, призадумаются теперь вступить въ союзъ, который очевидно направленъ противъ императора, и которымъ курфюрсты (Пруссія. Гановеръ, Саксонія) руководятъ сообразно своимъ частнымъ интересамъ. Онъ опасался, что союзники будутъ также вовлечены и въ войны Пруссіи, которыя вѣдь совсѣмъ не касались всего государства... Затѣмъ онъ конфиденціально выразилъ свое сожалѣніе о томъ, что въ Берлинѣ не знаютъ, или не обращаютъ вниманія на настроеніе и на интересы мелкихъ княжествъ (сравн. богатое по содержанію разсужденіе Байлье въ Historische Zeitschrift 73, 19).-- Гете совмѣстно съ прусскимъ тайнымъ совѣтникомъ Бемеромъ выработали договоръ о соглашеніи съ Веймаромъ, причемъ Гете съ большимъ педантизмомъ слѣдилъ за тѣмъ, чтобы достоинство герцога и его титулы ни въ чемъ не пострадали. 29 августа 1785 г. этотъ договоръ былъ подписанъ.
   Стр. 276. Гете былъ единственнымъ человѣкомъ. Эту славу надо за нимъ оставить. Всѣ прежнія попытки Фридриха Великаго имѣли всегда въ виду какую нибудь непосредственную, чисто политическую цѣль. Также точно и тѣ попытки, которыя были сдѣланы по порученію короля весной 1778 г. Георгомъ Людвигомъ фонъ Эдельсгеймомъ. Онѣ были тотчасъ-же оставлены, какъ только Австрія стала склоняться къ миру. Когда союзъ князей былъ заключенъ, Пруссія все таки не хотѣла согласиться ни на какое преобразованіе государства, а для Гете это было главной цѣлью послѣ обезпеченія мелкихъ княжествъ. О предложеніяхъ преобразованій Карла-Августа говорится очень холодно въ одной прусской памятной запискѣ: "Dan* le traité d'union les confédérée ne sont pas tant engagée à améliorer et à réformer la constitution gemanique, qu'à maintenir l'ancienne et véritable eonetitution de l'empire contre le deepotieme et lea usurpations". (По союзному договору, союзники призваны не столько къ улучшенію и преобразованію германской конституціи, сколько къ подлежанію древней и дѣйствительной конституціи имперіи противъ деспотизма и узурпацій". (Balleu а. а. О.).
   Стр. 318. Венеція. Гете жилъ въ "Англійской Королевѣ", теперешней гостинницѣ "Викторіи". Она расположена въ центрѣ города, близь площади св. Марка (сравн. Wiener Goethechronick I An. 2). Въ 1786 г. по Готскому придворному календарю въ Венеціи насчитывалось 149,000 жителей, во Флоренціи 81,000, въ Римѣ 162,800, въ Неаполѣ 380,900, въ Палермо 120,000, въ Миланѣ 120,000. Изъ нѣмецкихъ городовъ, которые видѣлъ Гете, за исключеніемъ Берлина, ни въ одномъ не было болѣе 50,000. Если, сверхъ того, принять въ соображеніе, что и сельское населеніе въ Италіи было гораздо гуще нежели въ Германіи, что за городскими воротами и въ имѣніяхъ дворянства возвышались во множествѣ прекрасныя, художественныя виллы, тогда какъ въ Германіи города оканчивались окружавшей ихъ стѣной, дворянство жило въ старыхъ грозныхъ замкахъ или въ домахъ новѣйшей постройки, похожихъ на казармы, то можно уже съ этихъ поръ объяснить себѣ, почему Италія должна была произвести на Гете такое свободное, оживленное, веселое, плѣнительное впечатлѣніе.
   Стр. 320. Онъ умалчиваетъ о Тиціанахъ и т. д. Въ "Frari" въ то время была еще L'аssunta, а въ Санъ-Джіовани -- умерщвленіе Петра мученика. Только объ ангелахъ на этой картинѣ къ слову упоминаетъ Гете (24, 80 Hempelsche Goetlieaueg.). Но то, что онъ ничего не говоритъ о грандіозной конной статуѣ Коллеони, работы Вероккіо. объясняется иначе. Это слѣдуетъ отнести на счетъ его постояннаго игнорированія христіанской пластики, которую въ его глазахъ совершенно затмѣвала античная скульптура.
   Стр. 320--322. Отношеніе Гете къ іотикѣ, Фаустъ (Ст. 6412): "Эти тонкіе столбы, стремящіеся въ высь, я люблю безгранично". Въ устахъ Гете это звучитъ иронично. "Преумноженіе мелочей" (Hemp. Goetheausg, 24, 517). Въ этомъ мѣстѣ онъ объясняетъ происхожденіе готики изъ нишъ для святыхъ и тому подобныхъ деревянныхъ рѣзныхъ работъ. "Налѣпили ихъ завитки, прутики и реечки на наружныя стороны сѣверныхъ стѣнъ и вообразили, что украсили этимъ фронтоны и безформенныя башни". Венеціанскій взрывъ негодованія былъ уже послѣ вставленъ въ "Путешествіе по Италіи", но онъ несомнѣнно покоится на ясномъ воспоминаніи того, что Гете передумалъ и перечувствовалъ тогда при видѣ античныхъ стропилъ. Объ этомъ свидѣтельствуетъ также и то, что онъ сдѣлалъ эту вставку вопреки своему обѣщанію Буассере выпустить ее (Boieseré 1, 264). Тотъ-же ходъ развитія отъ готики къ античному искусству продѣлалъ и величайшій архитекторъ нашего столѣтія, Шинкель.
   Стр. 325. Болонья, Гете восхищался тамъ также одной святой Агатой, которая считалась произведеніемъ Рафаэля. Онъ заставлялъ свою Ифигенію говоритъ только то, что могла-бы сказать и эта святая. Эта картина исчезла безслѣдно, но установлено положительно, что она не принадлежала кисти Рафаэля.
   Стр. 829. Юпитеръ Отриколійскій и Юнона Людовизн. "У меня уже есть въ моей комнатѣ прекраснѣйшій бюстъ Юпитера ("колоссальный бюстъ Юпитера стоитъ въ моей комнатѣ". Abth. der Weim. Ausg. enthalt, die Briefe Goethes 8, 101), колоссальная Юнона, столь величественная я великолѣпная, что и описать нельзя". (Тамъ-же 8, 135). Относительно Юноны еще см. тамъ-же 8, 117 и 149. Сообразно съ этимъ слѣдуетъ именно эти двѣ головы понимать подъ тѣми колоссальными головами, которыя онъ (тамъ-же 8, 75) наравнѣ съ Пантеономъ, Аполлономъ Бельведерскимъ и Сикстинской Мадонной называетъ въ числѣ тѣхъ произведеній, возлѣ которыхъ онъ не видитъ почти ничего другого, а отнюдь не Антиноя и Фаустину, какъ полагаетъ Эрихъ Шмидтъ (Sehr. d. Goethe geeellich. 2, 440); эти оба бюста, находившіеся не въ Римѣ, а въ Фраскати, въ виллѣ Мондрагоне, онъ повидимому увидѣлъ въ первый разъ только въ декабрѣ 1787. Въ это посѣщеніе Фаустина произвела на него такъ мало впечатлѣнія, что онъ о ней вовсе не упоминаетъ (24, 447 Hemp. Goetheaneg.).
   Стр. 348. Римскія Элегіи. По моему убѣжденію, главную роль играетъ въ нихъ римская Фаустина, а не Христіана. Онѣ могли быть задуманы частью въ самомъ Римѣ, частью-же на обратномъ пути. Романъ съ Христіаной далъ Гете только "духъ и настроеніе, чтобы разработать и издать ихъ (съ нѣкоторыми тюрингенскими добавленіями)". (Abth. d, Weim. Goetheausg. enthalt, d. poet, biogr. und kunstwiss. Werke 35, 14). Не болѣе. Поэтому поэтъ съ полнымъ правомъ надписалъ на рукописи; Римъ 1788. Въ январѣ 1788 г. начался романъ съ Фаустиной (сравн. Abth. d. Weim. Goetheausg. enth. die Briefe Goethes 8, 347, 7).-- Высота счастья. На обратномъ пути въ Констанцѣ Гете произноситъ даже торжественное слово, что въ Римѣ онъ былъ "безусловно счастливъ". "За четырнадцать дней до отъѣзда онъ ежедневно плакалъ какъ дитя", сообщаетъ Каролина Гердеръ его устами. (Путешестіе Гердера въ Италію, 4).
   Стр. 355. Соколъ и Эльпеноръ. Надъ "Соколомъ" Гете работалъ лѣтомъ 1776 г. Много-ли было написано -- намъ неизвѣстно; отъ этой пьесы ничего не осталось. Ея содержаніе мы должны угадывать по немногимъ указаніямъ Гете и изъ новеллы Боккачіо, послужившей для нея источникомъ. Въ новеллѣ разсказывается, что одинъ богатый флорентинскій рыцарь, Федерико, влюбился въ одну благородную даму Джіованну и въ честь ея растратилъ такъ много денегъ, что изъ всѣхъ его владѣній у него въ концѣ концовъ остался только маленькій хуторъ, да его любимый соколъ. Такъ какъ Джіованна не внимала ему и оставалась вѣрна своему мужу, то Федерико покорился своей судьбѣ и удалился на свой хуторъ. Черезъ нѣсколько времени умеръ супругъ Джіованны, послѣ чего она переѣхала со своимъ сыномъ въ свое имѣніе, находившееся вблизи отъ хутора Федерико. Мальчикъ часто видѣлъ сокола и возымѣлъ такую необычайную любовь къ этому животному, что когда однажды тяжко заболѣлъ, то вообразилъ, что можетъ выздоровѣть только въ томъ случаѣ, если его мать достанетъ ему этого сокола. Мать тотчасъ-же отправилась къ Федерико, но сначала не открыла ему цѣди своего посѣщенія. Обрадованный Федерико хотѣлъ хорошенько угостить все еще горячо любимую имъ женщину, и такъ какъ у него не было ничего другого, то онъ велѣлъ зажарить своего любимаго сокола. За столомъ Джіованна высказала свою просьбу, и какъ ни была она огорчена, узнавъ, что не можетъ получить сокола, но съ другой стороны была все-таки очень тронута такимъ самоотверженнымъ гостепріимствомъ. Вскорѣ послѣ того ея сынъ умеръ, а она вышла замужъ за Федерико, оцѣненнаго ею по достоинству, несмотря на сопротивленіе ея братьевъ, которые находили его слишкомъ бѣднымъ. Въ одномъ письмѣ къ г-жѣ фонъ Штейнъ Гете сознался, что эту пьесу онъ хотѣлъ сдѣлать отголоскомъ своего романа съ Лили, но притомъ такъ, чтобы въ ДжІованнѣ было нѣсколько капель г-жи фонъ Штейнъ. Мы имѣемъ основаніе предполагать, что при выполненіи Джіованна получила бы больше чертъ г-жи фонъ Штейнъ, чѣмъ Лиди, равно какъ и положеніе ея гораздо болѣе походило на положеніе г-жи фонъ Штейнъ. Я для Гете открылось-бы обширное поле для поэтическаго выраженія его страстнаго желанія обладать любимой женщиной. Драмой неудовлетвореннаго желанія въ другомъ смыслѣ является "Эльпеноръ", котораго Гете началъ въ 1781, въ 1783 довелъ до конца второго дѣйствія и потомъ совсѣмъ оставилъ. Здѣсь также выведена одинокая женщина (Антіопа), которая потеряла мужа и повидимому также и сына, погибшихъ отъ руки убійцы. Впродолженіе нѣсколькихъ лѣтъ она держала у себя и любила, какъ сына, своего (мнимаго) племянника, но наконецъ онъ долженъ возвратиться къ своему отцу. Всѣ ея помыслы и чувства -- одно страстное томленіе. Она томится желаніемъ заполнить ужасную пустоту своей жизни, томится желаніемъ соединиться съ сыномъ, если онъ еще живъ, и желаніемъ мести. Весь отрывокъ выдержанъ въ свободныхъ ямбахъ, къ которымъ зачастую присоединяются пятистопные стихи. Гете объявилъ впослѣдствіи, что онъ сдѣлалъ невѣроятную ошибку, взявъ этотъ сюжетъ. И это вѣрно. Жаждущимъ мести Медеямъ и Кримгильдамъ не было мѣста въ его мастерской. Въ благополучной развязкѣ этой пьесы я положительно убѣжденъ, несмотря на первоначальное заглавіе "Schauspiel (драма). Поэтъ несомнѣнно имѣлъ въ виду такую развязку, иначе онъ не могъ-бы предназначать эту пьесу для празднованія рожденія наслѣднаго принца; но ближайшее разсмотрѣніе должно было убѣдить его, что, по плану дѣйствія и характеровъ, всякій другой конецъ, кромѣ трагическаго, былъ-бы большой ошибкой. Помимо того, праздничную тенденцію этой пьесы я вижу въ томъ, что благодаря фигурѣ Эльпенора, герцогиня должна была лучше понять натуру герцога, и такимъ образомъ должны были укрѣпиться хорошія отношенія между супругами, которымъ положило начало рожденіе наслѣднаго принца. Если всѣ доитальянскія драмы носятъ отпечатокъ какого-то страстнаго томленія, зато наоборотъ, задуманная въ Италіи "Ифигенія въ Дельфахъ" имѣетъ характеръ осуществленнаго желанія. Ифигенія -- на родинѣ, въ странѣ, которую искала ея душа; въ такомъ-же положеніи чувствовалъ себя Гете. За исключеніемъ плана, который Гете вставилъ въ "Путешествіе по Италіи" подъ главой Болонья 19 октября, отъ этой пьесы ничего не осталось.
   Стр. 366. Неоднократно дѣлали упрекъ. Прежде всего Бодмеръ (сравн. Bаechtold Goethes Iphigeuie S. 6). Затѣмъ Готфридъ Германнъ въ введеніи къ своему изданію "Ифигеніи" Эврипида (р. XXV), Льюисъ и къ сожалѣнію также и Павелъ Гейзе (Deutsche Rundschau Juli 1894). Этотъ послѣдній, правда, въ формѣ такой альтернативы: Ифигенія должна была подъ наплывомъ счастья либо оставаться совершенно безмолвной, либо выразить свои чувства радостнымъ восклицаніемъ. Онъ забываетъ при этомъ, что первое какъ разъ и имѣетъ мѣсто въ пьесѣ. Она не прерываетъ брата, но молча выслушиваетъ его рѣчь до конца и молча позволяетъ ему удалиться. Хорошая актриса и послѣ удаленія Ореста сдѣлаетъ еще маленькую паузу, прежде чѣмъ произнести свою молитву, выливающуюся изъ глубоко взволнованнаго сердца.
   Стр. 378. Стремленіе къ чистой человѣчности. "Пусть идея чистаго, распространяющаяся даже на тотъ кусокъ, который я беру въ ротъ, становится во мнѣ все яснѣе". Записная книжка 7 августа 1779. "Въ моей дѣятельности, какъ писатель, я никогда не спрашивалъ себя, какую пользу я приношу цѣлому? Я всегда домогался только того, чтобы самому сдѣлаться проницательнѣе и лучше, чтобы возвысить содержаніе моей собственной личности и затѣмъ высказывать всегда только то, что я призналъ хорошимъ и истиннымъ" (Эккерманъ Gespräche 4. Aufl. 3, 237).
   Стр. 383. Модели для характеровъ въ "Тассо". Что принцесса есть поэтическое отраженіе г-жи фонъ-Штейнъ, достаточно явствуетъ изъ переписки Гете съ ней. Вслѣдствіе этого Тассо самъ собой является частью Гете, разработанною какъ самостоятельное цѣлое, что неоднократно потдверждалъ самъ поэтъ (Abth. d Weim. А'tsg. ent и or It d. Briefe Goethes 5, 299. Eckermann, а. а. 0. 3, 117 and 110). Что Альфонсъ никто иной, какъ идеализированный Карлъ-Августъ, также не подлежитъ сомнѣнію. Но кто послужилъ образцами для Антоніо и Леоноры Санвитале? Если-бы мы даже не знали обычной манеры нашего поэта, то все-таки должны были-бы напередъ допустить, что таковые были, и притомъ въ Веймарѣ. Относительно Антоніо онъ и самъ положительно утверждаетъ это. Я назвалъ главной моделью для этого лица графа Гертца, и всякій, кто прочтетъ мою характеристику графа (стр. 223), согласится, что я правъ. Я вывелъ эту характеристику на основаніи прямыхъ источниковъ, отнюдь не думая при этомъ объ Антоніо. Когда я стелъ искать веймарскихъ Антоніо, она опять всплыла передъ моими глазами, и я въ ту-же минуту проникся полной увѣренностью въ томъ, что только Гертъ могъ дать поэту существеннѣйшія черты для феррарскаго государственнаго секретаря. Мнѣ-бы хотѣлось привести здѣсь нѣкоторыя сужденія о графѣ. Герцогиня Амалія къ Фритчу: "Вы его знаете; онъ честолюбивъ, интриганъ и безпокойный человѣкъ; чтобы достигнуть своихъ цѣлей, онъ льститъ и потворствуетъ Карлу". Словами "вы его знаете" выражается, что и Фритчъ думалъ о немъ такъ-же. Это, впрочемъ, явствуетъ и изъ его собственныхъ словъ. Но при этомъ онъ даетъ еще дальнѣйшій интересный матеріалъ для характеристики Гертца. Онъ говоритъ о слабостяхъ и промахахъ, "которыхъ не умѣютъ скрывать эти господа (подразумѣвается главнымъ образомъ Гертцъ), при всемъ томъ, что воображаютъ себя очень умными". Гертцъ и Виландъ, по его мнѣнію, должны скоро разойтись, ибо въ ихъ отношенія непремѣнно примѣшается зависть. Далѣе онъ совѣтуетъ герцогинѣ скрывать свое неудовольствіе противъ Гертца, "чтобы не озлоблять личностей, которыя, можетъ быть, достаточно низки для того, чтобы въ отместку внушить господину герцогу тѣ мысли, которыя одушевляютъ ихъ самихъ". Виландъ, котораго сначала ввела въ заблужденіе обманчивая наружность Гертца, былъ возмущенъ, когда онъ разглядѣлъ его въ его настоящемъ свѣтѣ. 5-го іюля 1776 г. онъ пишетъ Мерку: "Гертцъ дѣлаетъ приготовленія, чтобы ѣхать въ ваши края и поднять все и всѣхъ противъ Гете и меня. Презрѣнный! Ни слова болѣе объ этой гадинѣ". Бертухъ называлъ Гертца крайне гордымъ и честолюбивымъ человѣкомъ и величайшимъ лицемѣромъ. Его большія дарованія позволили ему достигнуть самыхъ высокихъ должностей, и многіе считали его не только дѣльнымъ, но также и вѣрнымъ, добрымъ я преданнымъ. Такимъ образомъ мнѣнія на его счетъ колеблются такъ-же, какъ на счетъ Антоніо.-- Каковъ былъ взглядъ Гете на него, можно себѣ представить по приведеннымъ отзывамъ. Тѣмъ не менѣе, однако, онъ долженъ былъ въ большей степени, чѣмъ остальные противники, оцѣнить умственное значеніе этого человѣка. Странно было-бы, если-бы Гете не внесъ въ свое собраніе эскизовъ портрета этой замѣчательной личности. Его отъѣздъ въ концѣ 1777 г. тоже не могъ ослабить возбужденный имъ интересъ. Напротивъ, этотъ интересъ долженъ былъ еще возрасти, благодаря блестящей карьерѣ, которую онъ сдѣлалъ: въ 1779 г. графъ Гертцъ былъ назначенъ прусскимъ посланникомъ въ Петербургѣ. Все это, вмѣстѣ взятое, сдѣлало то, что если-бы Гете захотѣлъ воплотить въ одной личности всѣ тѣ тайныя недоброжелательства, которыя оні встрѣтилъ въ Веймарѣ (одинъ только Фритчъ дѣйствовалъ открыто), то врядъ-ли онъ могъ-бы найти лучшую модель. Всѣ остальныя были гораздо блѣднѣе и менѣе богато одаренныя натуры. Для примѣра назову Зекендорфа.-- Что-же касается Леоноры Санвитале, то прежде всего приходитъ на умъ герцогиня Амалія. Тотъ-же возрастъ, тѣ-же вкусы (Аріосто -- Виландъ), любовь къ свѣту, желаніе играть роль покровительницы поэта, умная, изящная, немного эгоистичная, но все-таки честная и добрая.
   Стр. 413. Вставка сцены. Я хотѣлъ-бы здѣсь еще разъ подчеркнуть что ни въ канонъ случаѣ не могу согласиться съ Куно Фишеромъ (Goethes Taeeo. Heidelberg, 1890) въ его гипотезѣ, будто въ старѣйшей редакціи Тассо фигуры Антоніо совсѣмъ не было ни въ планѣ, ни при выполненіи.
   Стр. 417. Министръ Гете умеръ. Можно было-бы замѣтить, что когда Гете составлялъ планъ "Тассо", то министръ въ немъ только что проснулся. Но каковъ былъ первоначальный планъ? Въ Италіи онъ былъ совершенно передѣланъ; тутъ Гете объявляетъ: "То, что написано, никуда не годится. Я не могу ни окончить такимъ образомъ, ни бросить всего". Да иначе какъ-бы могъ Гете сказать то, что мы привели выше въ подстрочномъ примѣчаніи. Самое горестное и тяжелое было для него все-таки воспоминаніе о его службѣ, которая, благодаря всѣмъ непріятностямъ, благодаря ничтожнымъ -- по его мнѣнію -- результатамъ и ослабленію его поэтическаго творчества, подъ конецъ довела его до отчаянія, Впрочемъ, Гете вложилъ въ слова Ампера больше, чѣмъ было въ нихъ. Амперъ говоритъ только: "Le caractère de see personnages, leurs relations idéales, le type que chacun d'eux représente, on sent qu'il n'а pas trouvé tout cela dans l'histoire de Ferrare: on reconnaît les souvenirs de Weimar transportée pour les embellir dans les siècles poétiques du moyen Age et sous le doux ciel d'Italie... И me semble que c'est lui qui parle par la bouche du Tasse; et dans cette poésie si harmonieuse, si délicate, il y a du Werther". (Характеры его дѣйствующихъ лицъ, ихъ идеальныя отношенія, типъ, представляемый всякимъ изъ нихъ,-- чувствуется, что все это онъ почерпнулъ не въ исторіи Феррары: узнаешь веймарскія воспоминанія, которыя, чтобы сдѣлать ихъ болѣе красивыми, онъ перенесъ въ поэтическую эпоху среднихъ вѣковъ и подъ кроткое небо Италіи... Мнѣ кажется, что устами Тассо говоритъ онъ самъ; и во всей этой поэзіи, столь благозвучной и нѣжной, есть что-то Вертеровское"). Нѣмецкую закваску характеровъ въ Тассо почувствовала также и г-жа де-Сталь. Она говоритъ: "Léonore d'Estte est une princesse allemande... Le Tasse est aussi un poète allemand (De PAllemagne 2, 165. 2 Aüfl. Paris 1814) ("Леонора д'Эсте нѣмецкая принцесса... Тассо тоже нѣмецкій поэтъ").
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru