Роман "Маски" есть второй том романа "Москва", обнимающего в задании автора 4 тома. Второй том рисует предреволюционное разложение русского общества (осень и зима 16-го года); третий том в намерении автора должен нарисовать эпоху революции и часть эпохи военного коммунизма; четвертый том обнимает эпоху конца нэпа и начала нового реконструктивного периода; таково намерение автора, который должен оговориться: намерение -- не исполнение, тот, кто намеревается, мыслит механически, рассудочно, квантитативно; процесс написания, т. е. процесс обрастания намерения, как абстрактной конструкции, образами есть выявление тех новых качественностей, в которых квантитативное мышление, так сказать, заново вываривается; мышление образами -- квалитативно, мышление в понятиях -- квантитативно. Художественное произведение есть синтез обоих родов мышления: и как всякий конкретный синтез, оно является порой сюрпризом для автора.
Таким сюрпризом явился для меня второй том романа "Москва", долженствовавший включить февральскую и октябрьскую революции. Но в процессе организации текста тема разрасталась; и подход к революции автора усложнил значительно для него ту художественную платформу, с которой он хотел показать своих героев в революции; сюжет разросся, и часть второго тома неожиданно выросла в том; действующие лица, которых истинный характер развертывается лишь в революции, остались в судьбах метаморфозы сюжета второго тома, -- в подпольи; они показаны сознательно в задержи, в полумолчании, они заговорят лишь в третьем томе, такова фигура Тителева: лишь в третьем томе определится роль и других действующих лиц в революции: братьев Коробкиных, Серафимы, Лизаши; во втором томе они даны в самопротиворечии; особенно это имеет место относительно профессора Коробкина, который показан как антитеза первого тома, т. е. как отрицающий свою прежнюю жизнь и как еще не осознавший своего места в событиях, которые властно его вырывают из той среды, в которой он жил.
В третьем и четвертом томах автор надеется показать своих героев в синтезе диалектического процесса, который протекает в душе каждого: по-своему; второй том -- антитеза: как таковой, он есть сознательно заостряемый автором вопрос: как жить в таком гнилом мире? "Быть или не быть" (бытие, небытие), сознательный гамлетизм, размышление над черепом уже сгнившей действительности, морочащей, что жива, есть планомерное заключение второго тома; он -- диада без триады: поэтому-то второй том -- "Маски"; революция уже рвет их с замаскированных; личности, в первом томе показанные в своем самостном эгоизме, уже -- личности-личины. Второй том сознательно кончается фразой: "Читатель -- пока: продолжение следует". Диада волит триады; антитеза восходит к синтезу.
Что касается до сюжетного содержания, то оно является психологически продолжением первого тома в постоянном поверте внимания на события первого тома и в новом освещении их (в показе по-новому); но автор старался писать так, чтобы для читателей второго тома "Москвы" роман "Маски" был самостоятелен, те из читателей, которые не прочли первого тома, в процессе чтения постепенно ознакомляются с его содержанием, подобно тому, как герои ибсеновских драм постепенно в диалоге вводят зрителя в событие, бывшее до начала драмы; некоторая сюжетная неясность первых глав (для не читавших первого тома) не препятствует чтению второго тома, ибо она введена как интрига, сознательно вздергивающая внимание, чтобы удовлетворить любопытство; пусть не знают о случае с профессором (первый том); остается интригующее: "Что это значит?" Недоумение проясняется; пусть интригуют псевдонимы (Домардэн, Тителевы); маски слетают с них. Напомню, что такой прием закономерен; напомню, что весь роман Диккенса "Наш взаимный друг" построен на любопытстве, вырастающем из недоумения.
Все же в двух словах восстанавливаю здесь содержание первого тома, фабула которого весьма проста.
Рассеянный чудак-профессор наталкивается на открытие огромной важности, лежащее в той сфере математики, которая соприкасается со сферой теоретической механики; из априорных выводов вытекает абстрактное пока что предположение, что открытие применяемо к технике и, в частности, к военному делу, открывая возможность действия лучам такой разрушительной силы, перед которыми не устоит никакая сила; разумеется, об этом пронюхали военные агенты "великих" держав: действуя через авантюриста Мандро, своего рода маркиза де-Сада и Калиостро XX века, они окружают профессора шпионажем; Мандро плетет тонкую паутину вокруг профессора, который замечает слежку, не зная ее подлинных корней; и проникается смутным ужасом, что патриархальные устои быта, вне которого он не мыслит себя, -- не защищают его и что стены его кабинета -- дают течь.
Между тем Мандро, пойманный с поличным как немецкий шпион и как развратник, изнасиловавший собственную дочь, Лизашу, вынужден скрыться; припертый к стене, он решается на крайнее средство: силою вырвать у профессора все бумаги, относящиеся к открытию, чтобы их продать куда следует (в этом залог его ненаказуемости); загримированный, он проникает в пустую квартиру профессора, в которой профессор, приехавший с дачи, ночует один; последний отказывается выдать бумаги, и с абстрактным донкихотизмом пытается силой своих убеждений бороться с физической силой Мандро, которому ничего не остается, как... прибегнуть к пытке профессора, во время которой он в умоисступлении, почти в безумии, выжигает профессору глаз; но пытаемый выказывает силу воли; он сходит с ума во время пыток, но бумаг, зашитых в жилете, не выдает.
Мандро случайно пойман на месте преступления; он не бежит, как потерявший сознание; его увозят в тюремную больницу, где он и умирает-де не опознанный; профессора везут в сумасшедший дом. Вот основная линия очень простого сюжета.
У профессора есть друг, Николай Николаевич Киерко, тайный революционер, действующий в подпольи и мимикрирующий лукавого шутника, шахматиста, бездельника; Киерко видит драму профессора и понимает, что истинная почва драмы -- не аферист Мандро, а весь строй; он случайно узнает об ужасной драме, пережитой дочерью Мандро, Лизашей, после того, как Мандро использовал ее дочернюю любовь для того, чтобы ее обесчестить; в Лизаше среди хаоса болезненных, чисто декадентских переживаний есть и нечто, роднящее ее с утопиями о социалистическом городе Солнца; приняв участие в несчастии Лизаши, Киерко дружески с ней сближается и старается выпрямить в ней до марксизма ее утопические представления.
Вот все, что нужно знать читателю романа "Маски", чтобы интрига второго тома была понятна без первого; пожалуй, следует ему знать об отношении между профессором и женой, Василисой Сергеевной, фразеркой, имеющей старинный роман с гимназическим товарищем профессора, фразером, академиком. Задопятовым; жена Задопятова, узнав об измене мужа, устраивает профессорше скандал, во время которого ее постигает апоплексический удар; и фразер Задопятов, движимый раскаяньем, старается искупить свою вину, ухаживая за больной женой. Профессор знает о связи жены; и -- равнодушен к ней, как равнодушен он к дому, равнодушен к обманывающему его сыну; он любит лишь дочь, Наденьку, хрупкое, хилое, милое создание.
Повторяю: суть не в овладении всеми этими деталями фабулы первого тома "Москвы", а в ретроспективном взгляде на первый том из второго; для этого взгляда достаточно усвоить воспроизводимую мною здесь схему фабулы; она восстанавливаема в ходе второго тома.
Предлагая вниманию читателей второй том "Москвы" под заглавием "Маски", я должен в двух словах показать свой художественный паспорт, т. е. поставить читателей в известность относительно того, чего я добивался, как эффекта (добился или не добился, -- другой вопрос). Каждая картина имеет свой фокус: одни картины пишутся для разгляда с близкого расстояния; другие -- предполагают дистанцию.
Когда добиваешься новых средств выражения, надо сказать об этом читателю, чтобы не получилась картина всей истории русской литературы, а именно: великого ученого Ломоносова, предварившего открытие закона постоянства материи, твердого азота в небесном куполе и т. д., оплевывает пошляк Сумароков, как непонятного, бессмыслицы пишущего поэта; он-де пишет для звукового грохота, а не для мысли (воображаю мину мыслителя-ученого при эдаком наскоке "пошлячка"); Пушкина, создающего в 35 -- 36-х годах прошлого века лучшие произведения, -- не читают, предпочитая ему зализанную пошлость Бенедиктовых и Кукольников; далее: попеременно оплевывают "современники" -- Лермонтова; Гоголя Толстой-американец предлагает сослать в Сибирь; и Гоголь с ревом почти бежит за границу от современных ему изъяснителей его; далее: проплевываются -- Достоевский, Гончаров; замалчивается Лесков; плев продолжается весь XIX век, -- вплоть до оплевания Брюсова, Блока (в 1900-1910 годах), гогота над Маяковским (1912 г.) и т. д.
Не все рождены быть популяризаторами завоеваний в сфере техники слова; напомню: всегда достается тем, кто в процессе написания романа открывает при романе еще лаборатории, в которых устраиваются опыты с растиранием красок, наложением теней и т. д.
Из этого вовсе не следует, что я себя мню открывателем путей; я, может быть, жалкий Вагнер, фанатик, праздно исчисляющий квадратуру круга; не мне знать, добился ли я новых красок; но, извините пожалуйста, -- и не Булгарину XX века, при мне пребывающему, дано это знать; лишь будущее рассудит нас (меня и поплевывающих на мой "стиль", мою технику); допускаю, что я всего-навсего лишь... Тредьяковский, а не Ломоносов; но и Тредьяковские в своих лабораторных опытах нужны; самодельные приборы, весьма неуклюжие, предваряют усовершенствованные приборы будущего. Моя вина в том, что я не иду покупать себе готового прибора слов, а приготовляю свой, пусть нелепый.
Я могу показаться необычным; необычность -- не оторванность; необычное сегодня может завтра войти в обиход, как не только понятное, но и как удобное для использования.
Импрессионисты были непонятны до момента, пока кто-то не подсказал: вот как их нужно смотреть; с этого момента -- вдруг: непонятные стали понятны; Ломоносов Сумарокову (как и иному из сегодняшних критиков) непонятен без внятного, краткого урока о том, что звуковой жест вот в каком смысле играет роль в культуре художественного слова; теперь всякому понятен термин Шкловского "остраннение"; но применять сознательно принцип "остраннения" (в учении о "далековатости" в выборе сравнений) начал Ломоносов за более чем 150 лет до Шкловского; непонятый в XVIII веке, он ясен -- в XX.
Все это -- вот к чему: я пишу не для чтения глазами, а для читателя, внутренне произносящего мой текст; и поэтому я сознательно насыщаю смысловую абстракцию не только красками, гамму которых изучаю при описании любого ничтожного предмета, но и звуками до того, например, что звуковой мотив фамилии Мандро, себя повторяя в "др", становится одной из главнейших аллитераций всего романа, т. е.: я, как Ломоносов, культивирую -- риторику, звук, интонацию, жест; я автор не "пописывающий", а рассказывающий напевно, жестикуляционно; я сознательно навязываю голос свой всеми средствами: звуком слов и расстановкой частей фразы.
Периодическая речь -- речь для произнесения; она распадается на своего рода строчки, прерываемые паузами, после которых -- голосовой подчерк; произнося, я могу и подчеркнуть союз "и", и слизнуть его; я могу скороговоркой оттенить побочность данной части фразы, как обертона, ассоциации; и могу выделить два слова, если в них -- смысловой удар; не одно и то же: "хоррошая... погода"; и -- "хорошая погода".
Из чисто интонационных соображений там, где мне нужно, моя фраза разорвана так, что придаточное предложение, оторванное от главного, вылетает на середину строки.
Когда я пишу: "И -- "брень-брень" -- отзывались стаканы", то это значит, что звукоподражание "брень-брень" -- случайная ассоциация авторского языка.
Когда же я пишу:
"И --
-- "брень-брень" --
-- отзывались стаканы..." --
-- это значит, что звукоподражание как-то по-особенному задевает того, кто мыслит его; это значит, -- автор произносит: "ии" (полное смысла, обращающее внимание "и"), пауза; и "брень-брень", как западающий в сознание звук.
Кто не считается со звуком моих фраз и с интонационной расстановкой, а летит с молниеносной быстротой по строке, тому весь живой рассказ автора (из уха в ухо) -- досадная помеха, преткновение, которое создает непонятность: непонятность -- не оттого, что непонятен автор, а оттого, что очки, т. е. специальный прибор для ношения на носу, не ведающий о назначении читатель (как читатель Ломоносова Сумароков), начинает нюхать, а не носить на носу.
Мою прозу надо носить "на носу", а не обнюхивать ее по-сумароковски; и тогда она понятна, как понятна нам песня (для жителя Марса, быть может, "песня" -- наидичайшая бессмыслица).
Моя проза -- совсем не проза; она -- поэма в стихах (анапест); она напечатана прозой лишь для экономии места; мои строчки прозы слагались мной на прогулках, в лесах, а не записывались за письменным столом; "Маски" -- очень большая эпическая поэма, написанная прозой для экономии бумаги. Я -- поэт, поэмник, а не беллетрист; читайте меня осмысленно; ведь и стихи в бессмысленной скандировке -- чепуха; например: "Духот рицанья, духсо мненья"; вместо: "Дух отрицанья, дух сомненья".
Любое место "прозы" я слышу в строчках; например:
Бывало -- смеркается:
Тени запрыгают черными кошками;
Черною скромницей
Из-за угла
Обнажает Леоночка глаз папироски.
И т. д.
"Маски" -- огромная по размеру эпическая поэма, написанная экономии ради прозаической расстановкой слов с выделением лишь в строчки главных пауз и главных интонационных ударений.
В-третьих: я очень много работал над жестом героев; жесты даны пантомимически; т. е. сознательно утрированы, как бывают они утрированы, когда сопровождаются музыкой, главное содержание душевной жизни героев дано не в словах, а в жесте, как и в действительности, в действительности интонация, мина, жест важнее слов; я старался, где можно, стереть литературщину с литературного изложения; в целях реализма. Наконец: право автора раскрашивать душевное содержание героев предметами их быта, оговариваюсь: цвета обой, платья, краски закатов, -- все это не случайные отступления от смысловой тенденции у меня, а -- музыкальные лейтмотивы, кропотливо измеренные и взвешенные. Кто не примет этого во внимание, тот в самом смысле не увидит смысла, ибо я стараюсь и смысл сделать звуковым и красочным, чтобы, наоборот, звук и краска стали красноречивы.
Кроме того: считаю нужным сказать два слова о сознательно введенных словечках; мне говорят: "Так не говорят". И я согласен, например, что крестьяне не говорят, как мои крестьяне; но это потому, что я сознательно насыщаю их речь, даю квинтэссенцию речи; не говоря в целом, но все элементы народного языка существуют, не выдуманы, а взяты из поговорок, побасенок.
Мое право типизировать, отбирать слова по линии максимального насыщения: "ядреный", "пересыщенный" язык мне тем более нужен в иных сценах, что "Маски" -- драматичны по содержанию; а драматические моменты нуждаются в темперировании их нарочито грубою солью народного языка: это -- прием, мною взятый у Шекспира (Лир и шут, Гамлет и могильщики и т. д.).
В завершение скажу, что, пишучи "Маски", я учился: словесной орнаментике у Гоголя; ритму -- у Ницше; драматическим приемам -- у Шекспира; жесту -- у пантомимы, музыка, которую слушало внутреннее ухо, -- Шуман; правде же я учился у натуры моих впечатлений от Москвы 1916 года, поразившей меня картиной развала, пляской над бездной, когда я вернулся из-за границы после 4-летнего отсутствия.
Считаю все это нужным сказать, чтобы читатель читал меня, став в слуховом фокусе; если он ему чужд, пусть закроет книгу; очки -- для глаз, а не для носа; табак для носа, а не для глаз. Всякое намерение имеет свои средства.
Андрей Белый
Кучино, 2 июня 1930 года.
Глава первая Брат Никанор
Особняк, бывший Хаппих-ипплхена
Козиев Третий с заборами ломится из Гартагалова к Хаппих-Иппахена особняку (куплен Элеонорой Леоновной Тителевой); остановимся: вот дрянцеватая старь!
И Солярник-Старчак с Неперепревым думали, что покупалось пространство двора, а не дом: для постройки.
Репейник, да куст, да лысастое место -- большой буерачащий двор, обнесенный заборами от Гартагалова, Козиева, Фелефокова и Синюкишенского переулков, которые вместе с Жебривым и Дриковым -- головоломка сплошных загогулин, куда скребачи-скопидомы, семьистые люди, за скарбами сели, где улицы нет никакой, и в тупик выпирает перинами толстое собство.
Задергаешь здесь, -- чортов с двадцать; и пот оботрешь двадцать раз, как теленок, Макарами загнанный в Козиеву, сказать можно, спираль.
От нее -- тупички, точно лапочки сороконожки. Заборчики, крыши; подпрыгивает протуварчик; скорячась, пройдешь -- кое-как; коли прямо пойдешь, -- разлетятся берцовые кости; и будет разбитие носа о дом Неперепрева: красный фундамент на улицу вышел.
Другие дома не доперли; лишь крыши кривые крыжовниковых красно-ржавых цветов, в глубине тупиков повалятся, трухлеют под небом; а дом Неперепрева прет за заборик; из сизо-серизовой выприны "сам" с пятипалой рукой и с блюдечком чайным, из окон своих рассуждает.
Напротив заборчик, глухой, осклабляяся ржавыми зубьями; сурики, листья сметает; подумаешь -- сад.
Здесь когда-то стояла и кадка-дождейка; и куст подрезной был; латук {Латук -- огородное растение, употребляемое в пищу, ядовитый латук -- одурманивающее средство.}, лакфиоль {Лакфиоль -- травянистое комнатное и садовое растение с желтыми или коричневыми цветками.} разводили; цвела центифолия; ныне же тополь рябою листвою шумит да склоняется липа прощепом -- сучьистое, мшистое и заструпелое дерево; коли кору оторвешь, -- запах прели; скамеечка: "Хаппих-Иппахен, Ипат" -- на ней вырезано. Домик, --
-- весь в отколуплинах, ржаво-оранжевый, одноэтажный, с известкой обтресканной, с выхватом, красный кирпич обнажающим, --
-- нет, неказист этот дом, щегольнувший бы кремово-бледным веночком фронтона, кабы не огадила птица его; с журавлем, без синиц, -- невозможное дело ремонт! Неперепрев тебе отслюнявит синиц этих, синих, -- а Тителев -- и не семьяк, и не скарбник: на книге без денег сидит, а какая-нибудь неприметная личность стоит под воротами, ждет, чтобы дворник, Акакий Икавшев, пошел на звонок.
Бледно-кремовый, очень высокий фундамент с нестертою рожей, Ипатом примазанной; надпись подтерли бы; видно, соседи-то -- зубры; Психопержицкая, домовладелица; с ней -- Гнидоедов, Егор.
Вышел дом в полтора этажа: с причердачным окном; крыша, серо-зеленого выцвета, ржавая, как кружевная, -- труха; а синь дымная гонит свое перегонное облако на эту крышу: под ропотень капелек. Так же оранжевы: дворницкая, помещенье конюшенное средь бурьянов, уже деревянных (у Хаппих-Иппахена и у Зербадиной лошади были; у этого -- нет лошадей); крытый дерном ледник -- при сарае для дряни с приваленной тачкой, гнильцом, с корневищем: торчит в буераке.
А далее -- флигель оранжевый, сдаденный Хаппих-Иппахенами Щелдачку, Родиону Ионычу, за Таганрог уезжавшему и привозившему груши да дули, -- замоклый; и рябь расколуплин, как сыпь.
Дальше -- встало лысастое место, откуда неслись сухоплясы пылей и откуда смотрели за город; на пригород, как перехвачен он балками, как, еле видная, искренью светит река, тут и скат буерачащий, сростени кустиков, вплоть до забора.
А наискось --
дом Непососько --
-- торчит с Фелефокова.
Если же дальше идти, будет сверт и расперстный заборик: с подпором: крылечко -- с пошатом, в репьях, выходящее в дворик, где бревна, раскольчатые, крепко рублены: в угол и в лапу; плеснеет фундамент; с протрухой стена,
где -- протек на кофейной, оржавленной крыше; рудеет под
нею земля; и -- веревка: на ней -- платье репсовое.
Еще дальше -- еще тебе будет заборик; себя повторяющий желтым столбом (через десять жердей), с начертанием, углем прописанным: "Голубоглазова -- Лидия -- не Листолапова, Лиза; недавно еще доцветали подсолнухи желтые там с георгиною синею; кладка березовых и бело-розовых, еще не сложенных дров, где молочного цвета коза забодалась с щенятами и где свинья походила на муху. Колодезек, но без воды, ехал набок года, принижаяся вышкою, как часовой, задремавший с ружьем и обнюханный кошкою. Из-за заборика приподнималась порой голова, чтобы бросить: в пространство соседского домика:
-- Я те кулак-то приляпаю к морде; дугой согну спину; заставлю копать носом хрен: да еще -- пришью к пятке нос; да еще -- взбочь: впереверт, коловертом".
И -- пряталась.
И -- наступало молчание.
-- "Пой, пустослов, -- пой; кусаются и комары: до поры!.. Сам бью больно!"
И -- пряталась.
Это Егор Гнидоедов, хозяин, с жильцами соседнего дома беседовал.
* * *
По вечерам здесь под лепет деревьев какое-то -- "пл-пл-пл" -- влеплено в ухо, как тление, --
-- как оплевание, как оскорбление, --
-- и как
удары дубины по пыли! И ветер, -- как вырыв песков сизо-сивых. Какое здесь все -- деревянное, дрянное, пересерелое и перепрелое: перераздряпано и расшарапано; серые смеси навесов всех колеров -- перепелиных и пепельных, -- пялятся в пыли и валятся в плевелы, как перепоицы, --
-- сизые, сивы, вшивые, --
-- валятся --
в дизентерии и тифы!
* * *
И -- дом: цвета перца; и -- дом: цвета персика; пепельны плевелы; клейкого берега красные глины, заречные песни; и встречные встрепеты ветра.
И домик Клеоклева --
-- в пепельных плевелах, пепельно влепленный в пепельном воздухе!
Тителев
-- Тителев, Тителев! -- у Никанора Иваныча вырвется. -- Этот не то, что другие: он -- вывод загнет.
Его комната -- строгая очень: здесь дерево -- дикого цвета; сукно -- сизо-серое: кресла, стола; на нем дикие, пятнами, папки; такого же дикого, сизого цвета процветы обой; задерябленный, карий ковер темно-синими каймами пол закрывает; и книжные полки; и -- шторная штопань; колпак ремингтона; с пружиною сломанной, кожаный, старый диван; под него туфли втоптаны.
Наисветлейшее, передвигающееся пятно в дикосизом своем кабинетике, -- Тителев.
С голубоватым отливом короткая курточка-спенсер, с износами: в зелень и в желчь; брюки -- дымного цвета, а галстух, носки и подтяжки с блестящими пряжками -- сиверко сини; малиновый, яркий жилет.
Тюбетейка, в которую лысину прячет, -- зеленая, с золотцем. Желтая, жесткая очень его борода, как лопата; недавно ее отпустил; лицо -- с правильным носом, с глазами, стреляющими из прищура, когда просекаемый черной морщиною лоб передрогами дернется; юркие юморы из-за ресницы; но в криво поджатом, сухом очень редко растиснутом, скрытом усищами рте, -- оскорбленная горечь.
Все то выявляло в Терентии Титовиче человека загадочного.
Он, бывало, взяв трубку из желтых усов, -- на окно: в буерачищи:
-- Душемутительно это: смотрите...
-- В глаза не глядят: износились; мещане материи щупают.
-- Как им иначе, коли подтиральная тряпка -- не юбка; штанина -- дранина; как зеркало, локоть.
-- И задница даже зеркальная: вся!
Перелуплен карниз; мостовая -- колдобина; в воздухе -- многоэтажные брани; двор -- дребездень; пригород же -- гниловище; в изроинах поле; фронт -- фронда.
Россия!
И жители Дрикова или Жебривого уж не глядели друг другу в глаза.
-- Зато фортку в Европу открыли в редакции "Русские Ведомости" {"Русские ведомости" -- политическая и литературная газета либерально-земского (в XX в. -- кадетского) направления, издавалась в Москве в 1863--1918 гг.}: это все -- для Европы-де, в пику Атилле и гуннам; зеркальная задница -- против немецких манишек!
Взглянув на Терентия Титовича, становилось понятным, что -- штука, что птицу в лет бьет.
-- Приусиливать надо себя!
Укрывает усищами сталь, а не рот; но пускает, как блошек, свои фигли-мигли; и делает вид, -- что калина-малина.
При этом он скрыть не старается вовсе, что эта малина есть мигля, а вовсе не корень:
-- Эге!
-- Ну-те!
-- Вылечи!
-- Тут -- операция: и -- тяжелейшая...
Видно, готовился он оперировать что-то, без речи над всей безмозгляиной перетирал сухие ладошки: до остервенения.
Раз с инвалидом, на дворике он рассуждал:
-- Лошадина! Поди, -- десять немцев убил свои видом, а вышел глазами в оленя... Обратно Варшаву возьмешь?
-- Из Москвы-то легко брать Аршаву; вот нам было близко, да -- склизко; да -- ух!..
-- Ты, послушай, -- не ухай, а пушкою бухай!
На что инвалид (глаза -- ланьи, а с пуд -- кулаковина):
-- Чортову куклу, Распутина, мы -- улалалакаем!.. Тителев:
-- В плеточки плеть расплетаете: обуха ими не сломите; обух на обух; таран на таран.
И уж песенка слышалась:
"Дилим-булит пулемет:
Корпус на Москву идет".
Все, бывало, сидит; тарарыкает громко диванной пружиною, прилокотнувшись к столу.
Что-то вымыслив, выскочит.
Чем промышляет?
Скорее откусишь язык и скорей тебе нос оторвет, как от красного перца, чем промысел этот поймешь; доживает достаток, ухлопанный врозваль, -- не в дом; в кошеле -- не Ремонт; там накуксились кукиши; пляшет язык трепаком приговорочным; фертиком руки; словами, как пулей, садит: Убивает -- без промаха: экономический, шахматный, или логический это вопрос; а Карл Маркс, Вернер Зомбарт со Штаммлером, с Мерингом (четыре тома) -- томищами пыжатся с полок.
И сам Фейербах, уже листанный, -- там.
Подменяет дебатами книжными он материальный вопрос о домовом ремонте, о том, сколько он ассигнаций тебе отслюнявит.
Коробкин
Бывало, сухие ладошки свои перетрет:
-- Этот культ ощущенья под вывеской опыта, -- мистика.
И бородою нестриженой -- под потолок, где журавль, паутина, повешен; карман -- без синиц.
Никанор же Иваныч ладонь -- под пиджак.
-- А по-вашему -- чч-то есть материя? Весь в паутиночках: тоже -- материя. Тителев снимет "материю" эту:
-- Да вы не сигайте под угол: его баба-Агния не обмела.
-- Сформулируйте-с!
Тителев в бороду смотрит, в лопату свою; ее цвет -- фермамбуковый, желтый, ответит резоном:
-- Немыслимо определить материальную сущность в понятиях, ибо понятия -- ну-те -- продукты вещей.
Никанор же Иваныч оспаривает:
-- Это ж Кант говорит, -- с тою разницей; чч-то: он считает понятием, точно таким же, причинность; материя, определимая эдак -- идея.
Но Тителев спину подставил: блестит тюбетейка зеленая, золотцем; вдруг -- впереверт: пальцы бросив за вырез жилета, схватясь за него, ими бьется:
-- Материя? Это ж -- понятие базиса экономического: с диалектикой спутали идеализм, сударь мой.
Указательным пальцем, как пулею, тычет:
-- У вас -- диалектика: где?
-- Диалектика, -- пляска превратностей смысла. И -- в бороду:
-- Пфф!
Но и Тителев -- в бороду: с "пфф".
-- Снова в Канта-с заехали: бросьте, -- стоялая мысль; поп Берклей вас прямее.
Как мяч, языком отбивает слова: и смешно, и уютно, и -- за душу дергает; фертиком руки:
-- Ишь -- вскипчивый; ну и скакало же, и -- хорохор же: устроил мне вскоку... Опять, сударь мой, перегусты, -- табачную нюхает синь, -- тут развесили. Вдруг:
Стоит "Ундервуд" {"Ундервуд" -- зарубежная фирма по производству пишущих машинок; марка самой распространенной пишущей машинки.}; раздается звонок; появляется в шарфе небесного цвета расклоченный дядя с огромной калошей, таращась очком, -- Каракаллов, Корнилий Корнеевич: кооператор. Являлись. Какой-то Зеронский, иль -- Брюков, Борис --
-- иль
-- Трекашкина-Щевлих,
-- Мардарий Муфлончик,
-- Бецович --
-- иль --
-- доктор Цецос; со статьей Химияклича.
И -- перекуры растили.
Статистики, люди легальные, к интеллигенту и домовладельцу ходили; такие, провея укладом, становятся желчными от пересида и заболевания нерва глазного; держа Уховухова в дворниках, куксятся над сочинением Штирнера; это -- от желчи.
Сюда ж -- каждодневный заход Никанора Коробкина, брата профессора, севшего в дом сумасшедших; ужаснейший случай (в газетах писали о нем): покушение на ограбленье, бессмысленно-дикое, дико-жестокое, с выжигом глаза; грабитель был же полоумный.
Так -- братец: все юркает, спорит, юлит, рассуждает о брате; занятен весьма: пиджачок -- коротенек: с протерами, -- серенький, реденький, рябенький; штаники в пятнах, в морщинах, с коленной заплатой: сам штопал; серявый, дырявый носок на ноге: лучше даже заметить, -- над каменным ботиком, а не штиблетом-гигантом, в котором нога замурована прочно; пролысый, с клокастым ершом, и проседый, ерошит бородку: ерш, ежик -- колючий, очкастый и вскидчивый.
Вскочит, встав взаверть, ногами восьмерку, легчайшую вывинтит, выпятив левую сторону груди и правой рукою заехавши за спину: с видом протеста:
-- По-моему, брата, Ивана, -- так чч-то, -- из лечебницы брать: но -- домой ли? Домой, обстановка такая, что... Яд для больного.
И ногу поставит на стул сапогом:
-- Впрочем -- непритязателен брат: брат, Иван! Мы, Коробкины, так сказать, без предрассудков...
Брыкнувши ногою (со стула) -- пойдет писать: диагоналями: все-де полны предрассудками, -- только не мы, не Коробкины: не брат, Иван.
Никанор был во многом, как брат, брат, Иван; только: вместо ершей тормошащихся -- пролысь с хохлом: верно, годы да горе лысят человека.
Он был леворуким; и был левобоким; все левое вылезло: клетка грудная, плечо; и -- вломилось все правое; шея не вшлепнута, как у Ивана, у брата; на ширококостном лице из-под лбины, как пуговка, -- носик.
А впрочем -- как брат; брат, Иван.
Те же фыки и брыки, -- но едче и метче: стремительней, ежели брат --
-- брат, Иван, --
-- сгинет, все -- грохочет, как гиппопотам; Никанор, хоть сигает, а -- не зацепляется, напоминая морского конька, предающегося переюркам средь водных стихий: он, как рыба в воде, средь предметного мира, иль как... балерина: вприпрыжку живет.
Но и Тителев -- тоже чудак: десять месяцев высидел в собственном домике наперекор Неперепреву; наискось сел Непососько.
Сидят -- очень многие, но -- в разных смыслах; кому это -- задние мысли.
Кому -- заключение.
Элеонорочка
Брат, Никанор, ежедневно являлся к Терентию Титычу.
Этот рассеянно встретит, бывало:
-- Скачите себе: я-то -- занят...
Фальцет "Ундервуд" дрежжит.
Или, -- хлоп по спине его: к Элеоноре Леоновне, в голубоватое поле стены, где повешено зеркало с круглой каштановой рамой; стекло, туалетик облещивая, отражает гребеночки, белые щеточки, зеркальце в сереньком кружевце, густо осыпанном меленьким пятнышком, точно снежинкой; за серенькой ширмой, усеянной крапом, -- постель.
А с постели, бывало, всклокочится дамочка: в желтом халатике, с крапом -- и серым, и черным; на стриженой шапке каштановых мягких волос полосатая шапочка цвета каштанов, растертых на пепле; а чорт -- не видать, потому что из ротика выфукнет дым перевивчатый: срослые брови увидишь из дыма; в вместо лица -- сизоватое облачко в сиверкой комнате.
Слушаешь струйчатый голос:
-- Ты, Тира?
-- Леоночка, -- я: с Никанором Иванычем; он там сигал: ты бы с ним!
-- Извините, такая я спаха.
И ручкой покажет на старое, черное креслице в серых, как дым, перевивчатых кольцах.
Дивана же нет; лишь подушка зеленая брошена в сизые, синие крапы ковра; ковер -- карий; усаживаясь на ковер, локоточком продавит подушку; калачиком ножки.
И юбочкой кроется.
-- Ляжет с опущенной шторой: валяется день; после бродит себе неумытой зашлепой; а то проработает сутки, без отдыха, -- Тителев скажет.
И после:
-- Сигайте же с ней!.. И -- бежит.
Никанор же Иванович вместо того, чтобы сесть, ногу бросив, подтяжку подтянет; и вдруг пролетев мимо пепельницы, мимо кресел, в прощелок, и не зацепившись никак, -- к подоконнику, в чахлую пальму окурком:
-- Вот пепельница!
-- Не трудитесь, -- так что: я и -- так!
И воткнувши окурок, поправив подтяжку, обратно вьюркнет.
* * *
Никанора Ивановича поразила она с первой встречи же: выслушав что-то, без предупрежденья, меж ножками юбочку стиснула, чтоб не отвесилась, тотчас же -- взвесила в воздухе: ножки (головкой в подушку).
-- Я вот что умею.
И вновь запахнувшись, -- в пунцовую тальму.
-- Она -- неизносная: с детства! -- в позевы свои, свесив голову, сухонькой ручкою в сухонький ротик, зажмуриваясь, папироску засунет; и -- ручкой к берету, другую -- в подушечку.
-- Текера, американского анархиста, -- читали? И -- трезво, и -- дельно.
Привздернувши ногу на ногу и ногу ногой обхватив, балансирует стулом, поставленным на одну всего ножку, весьма ужасая, что хлопнется на пол со стулом.
Не падал.
Пускалась с ним в споры; но не отрываясь от спора, за полуторагодовалым младенцем своим, Владиславом, бывало, следит.
Так с ней встретился.
Точно рыдван опрокинутый
Элеонора Леоновна -- очень забавна.
Почти еще девочка; верить -- нельзя; развивала двумыслие; рот -- про одно, а глаза -- про другое совсем.
То дикуша; то -- тихая.
Очень немногие терпят стяженье подтяжек с отбросом ноги, сбросы пепла в штаны, притыканье окурков, прожжение скатерти, ну и так далее, -- то, без чего Никанору Ивановичу невозможно общенье с застенчивым полом.
И мало его он имел.
Но в Ташкенте сходился с девицею без предрассудков, -- в штанах и в очках, -- рассоряющей пепел себе на штаны; он на этом на всем собирался жениться; но раз доказала девица зависимость органов деторожденья от фактора экономического; тогда с фырком ужасным поднялся на это на все; с "извините, пожалуйста" сел, грянь увидя меж пеплом, очками, штанами -- ее и своими; с подъерзом на цыпочках, чтоб не скрипеть сапожищем, ушел; его ждали: заканчивать спор.
Человек с убеждением, -- исчез он навеки.
С немногими ладилось.
С Элеонорой Леоновной ладилось -- очень: дымила сама за троих; на подтяжки, на скок с переюрками, свесится личиком в вечном берете, прикурит и стелет дымок по волосикам сизеньким юбочки сизой, иль пальцами дергает пуговку очень уютно, но зло: юмор -- сам по себе, грусть -- сама по себе; неувязка какая-то; мысль, оковавши ей чувство, несла ее к цифрам статистики.
Осоловелый сыченыш ее, Владислав, -- не сосал, откормила сама.
Ну а прочее, -- как на луне: освещает, бывало, лучами своей юмористики злой все земное, на все отзывался хохотом, с диким привзвизгом: до кашля, до слез; перегорклого ротика перегорелое горе бросалось; и ротик свой красила, чтобы не видели: маленький, горький. А крашеный -- маской вспухал на лице. В плечах -- зябль; руки -- придержи; глазки же -- с искрами: перебегунчики; поступи туфелек кошьи, -- до бархата.
А топоток каблучков -- не поступочки ль аховые?
Но добряш Никанор любил злость, юмористику: Тителевы были злые (хоть... добрые).
Было в обоих -- свое, недосказанное и смущающее, переглядное слово; и даже -- не слово, а блеск красок радуги, но... без луча; точно азбука глухонемых: дразнит знаками.
Осоловелый младенец -- нисколько не влек: такой черный и плотный; глядел исподлобья; не плакал, а трясся, сопя, сжав свои кулачоночки; Элеонора Леоновна:
-- Тира, -- боюсь я.
Отец, сам светляк, кинув на спину, с ним притопатывал, точно кошец; оборвавши игру, ставил на пол, бежал к своим цифрам.
Обязанность матери Элеонору Леоновну не увлекала: без ласки несла.
* * *
И бывало, из фортки, с лысастого места, бьет песней.
Часами сидят они с Охленьким, гостем, когда-то бомбистом, себе самому отрезавшим мороженый палец; дымочек, клочася синьками в спокойно висящие волны, объятьем распахнутым вьется.
И -- слушают песню.
Бывало --
-- смеркается: --
-- тени запрыгают черными кошками; черною скромницей из-за угла обнажает "Леоночка" глаз папироски; блеснет золотая браслетка; лицо, как клопиная шкурка: сквозное окно; черноглазый сыченыш сидит на коленях.
И Охленький -- с нечего делать:
-- Мы сделались немцами. Он -- обороновец.
Тителев, переблеснув тюбетеечкой, выставит верткие глазики из кабинета; и -- выкрикнет: прочное, жуткое слово.
В ряби тетеричные коридорчика -- с "нет, я не русский" -- вон вылетит.
Элеонора Леоновна -- Владе: а пальцем -- в окно:
-- Штюрмер съест!
Из окошка же -- оранжевый косяк, расколупленный красною сыпью, в синь сумерок снится.
И снится --
-- Россия, --
-- застылая, синяя, --
-- там грохотнула
губерниями, как рыдван, косогорами сброшенный. Ветер по жести пройдет: в коловерть!
* * *
Перед тителевским домочком являлось сомнение: есть ли еще все, что есть здесь: Москва -- не мираж? Под ней вырыта яма; губерния держится на скорлупе; грузы зданий проломят ее; Никанор же Иванович с Элеонорой Леоновной, с Тителевым, с Василисой Сергеевной и с братом, Иваном, --