Lib.ru/Классика: Берви-Флеровский Василий Васильевич. Отрывки

Василий Васильевич Берви-Флеровский

Отрывки

Встань, человек! / Сост., подготовка текстов, примеч. А. И. Володина, Б. М. Шахматова.-- М.: "Советская Россия", 1986. (Худож. и публицист. б-ка атеиста).

Содержание

Свобода речи, терпимость и наши законы о печати

Азбука социальных наук

На жизнь и смерть. Изображение идеалистов

СВОБОДА РЕЧИ, ТЕРПИМОСТЬ И НАШИ ЗАКОНЫ О ПЕЧАТИ¹

[...] На наших глазах происходит странное и весьма интересное явление. С тех самых пор, как существует достоверная история, мы видим две причины вражды между народами, которые нам кажутся совершенно неизбежными, -- это национальность и религия. Вражда эта, по-видимому, выступает тем рельефнее, чем долее живет человечество. С сильным национальным чувством мы встречаемся уже в древности. Чувство это, как известно, очень живо проявлялось у греков, китайцы считали все другие национальности варварами. Но даже грекам национальное чувство не мешало не только ослаблять себя взаимными ссорами, но с полным отсутствием патриотизма обращаться к соседним нациям за помощью друг против друга и навлекать на свою родину все бедствия внешнего нашествия и иностранного завоевания. В древней истории мы видим, что люди всего более заботились о своем господстве и о своих привилегиях, и если господство и привилегии расширялись, то они очень мало обращали внимания на национальности и религии. Нетерпимость была принадлежностью только теократического направления² по очень понятным политическим причинам. В это время понимали, что самостоятельная религия, точно так же, как самостоятельная национальная жизнь, создают власть духовную и социально-политическую; для того, чтобы облегчить себе завоевание, нужно сделать уступки этой власти и самое лучшее -- принять ее в свой состав на известных условиях. Таким образом, явилась особенного рода религиозная терпимость, которая состояла в стремлении из всех религий сделать одну общую смесь и все национальности сбить в одну общую массу. Были, впрочем, уже в древности религии и национальности, которые не соглашались на компромиссы, напр. евреи, индусы. Евреи не пропагандировали своей религии и в крайних случаях делали уступки, хотя в самых ограниченных размерах. Индийцы самыми безжалостными мерами истребляли в своей среде буддизм и действительно помешали его распространению и загнали его за Гималаи. Но вот среди язычества³явилась религия, которая не только не соглашалась ни на какие компромиссы, но всеми силами старалась распространить себя и истребить другие. Такая религия заключала в себе не только своеобразное религиозное воззрение, с чем можно было помириться, но политическую опасность. Поэтому на нее воздвигнуто было самое безжалостное гонение и даже источник, из которого она произошла, евреи были рассеяны по лицу земли. Несмотря на это, христианская религия распространялась, и причина ее распространения очень понятна. В то время, когда язычник жил вполне эгоистическою жизнью и не был способен приносить для своей религии никаких жертв, христианин, напротив, воспитывался в таких правилах, что он способен был для своей веры жертвовать и всем своим имуществом, и своей жизнью. Богатый язычник думал только о том, как бы возвыситься над своими ближними и высасывать из них соки, богатый христианин считал для себя счастьем все свое имущество приносить в жертву Богу. С помощью таких жертв духовенство помогало бедным, лечило больных, освобождало рабов. Оно взывало к народам: "придите сюда все страждущие и угнетенные, мы дадим вам утешение" -- и страждущие и угнетенные стекались толпами. Нам трудно теперь себе представить, какое сильное впечатление на умы производило это новое в те времена явление. Впечатление было одинаково велико и в отношении самых просвещенных и цивилизованных, и в отношении самых невежественных и грубых. Христианство распространялось с изумительной быстротой, если принять в соображение гонения. Но лишь только оно сделало первые успехи, как тотчас стало оказываться, что вместе с распространением уменьшался в религии доблестный дух и христиане, по нравственному своему настроению, все более и более прибли жались к язычникам. Христианство распространялось благодаря тому, что христиане первые стали жить не эгоистическою, но мировою жизнью⁴. Оказалось, что жить не эгоистическою, а мировою жизнью -- это одна из самых глубоких потребностей человеческого духа. Как скоро после первых своих успехов, еще далеко до своего распространения, христианство начало утрачивать первоначальный свой характер, тотчас же в нем стали появляться расколы. Каждое новое вероучение было заражено тем же самым духом нетерпимости и тем же самым духом пропаганды -- оно для себя одного отмежевывало весь земной шар. Вместе с тем оно действовало теми же средствами -- жизнь самоотверженная, способность жертвовать всем для религии, помощь бедным и угнетенным. Можно было бы ожидать, что из этого произойдет соревнование в добрых делах, постоянно будут появляться новые секты, которые будут превосходить нравственностью предыдущие, склонять этим на свою сторону и все более и более способствовать усовершенствованию человечества. Но законы человеческой природы не таковы, ей не дано возможности так легко развиваться. Христианское духовенство скоро научилось пользоваться всеми средствами для утверждения и распространения своего господства. Оригинальное зрелище представляли в это время римские города. В одном и том же городе жили священники нескольких христианских сект и языческие жрецы, все делали чудеса, уличали друг друга в обмане и привлекали на свою сторону всеми средствами. Тут-то христианские духовные научились узнавать всю силу, которую способна придавать тесная связь и строгая подчиненность, они узнали, что фанатизм может пережить время добродетели и самоотвержения и питаться одними дурными страстями. Когда они сделались достаточно сильны, они преследовали язычество с той же самой беспощадностью, с которой язычество преследовало их, они замучивали язычников пытками и тюрьмами, истребляли их библиотеки, уничтожали училища и разгоняли ученых. С помощью фанатизированных масс они поднимали резню, смело пускались к варварам, указывали им на богатую добычу, обращали в свою секту и накидывались с ними на центры богатства в Римской империи. Случалось при этом, что местная секта убеждала варваров-победителей в выгодах союза с нею для полного господства над местным населением, и варвары легко оставляли прежнее христианское вероучение для того, чтобы принять новое. Трудно сказать, кто более способствовал уничтожению греко-римской цивилизации: варвары или христианское духовенство. Благодаря всеобщему невежеству, духовенство в средние века сделало большие успехи в искусстве фанатизировать массы, развивать в них предрассудки и страх за будущую жизнь. Это до того способствовало его обогащению, что при Меровингах оно владело большей частью французской земли, а в Испании водворилось настоящее теократическое господство и король должен был кланяться духовенству в ноги. Богатства эти возбуждали зависть военного сословия, которое старалось воспользоваться ими и успевало в этом. Духовенство было разъединено и слабо, и ему очень трудпо было защищаться. Оно состояло из элементов крайне противоположных. С одной стороны, мы в VI веке видим двух епископов, которые были предводителями разбойников, были удалены за это от своих мест, но восстановлены папою, с другой -- благочестивую и безупречную жизнь в некоторых монастырях. Это было причиною и внешнего разъединения. Кроме больших и могущественных сект, в состав которых входили многие народы, епископы и митрополиты⁵ из честолюбия вводили в своих округах отличительные догматы а обряды, старались таким образом создать отдельную церковь и, фанатизируя своих духовных детей, восстанавливать их против всего остального христианства. Религии грозило распадение на микроскопические единицы. Злу этому старались противодействовать соборы, и если они не могли помешать церкви распасться на две большие половины, то, внушая духовенству и христианам необходимость единства, они старались помешать дальнейшему дроблению. В то же время высшее духовенство, в особенности римский первосвященник, старались возбуждать светских владельцев с мечом в руках истреблять секты и распространять толк, к которому они принадлежали. Арияне⁶Бургунды, Визиготы, Ломбарды относились к папе с жгучею ненавистью и стремились к его принижению. Против них папы обращались к защите Франков; Пепин, Карл Великий были великими апостолами католичества с мечом в руках, истребляли его врагов и обращали сектаторов и язычников. Удачно усилившись такими путями, католичество шло по ним все далее. Оно ставило духовенство в положение, независимое от светской власти, давало ему крепкую, централизованную организацию, захватывало в свои руки народное образование, фанатизировало все более массы и направляло их на истребление еретиков и неверных. Всем известно, какое могущественное и блестящее положение составил себе таким образом папа.

В то время, когда христианство переживало такие судьбы, в западной Азии явился новый великий учитель, Магомет. Пророк и его последователи очень хорошо знали, какую силу и какое распространение дали христианству фанатизм и нетерпимость. Их пленяло не то христианство, которое проповедывал Христос, босой и сопровождаемый бедными двенадцатью учениками, которым он мыл ноги в знак того, чтобы они не возвышались над толпою, а христианство гордое, облитое золотом и царившее на высоком престоле, сложенном из окровавленных трупов своих врагов. Великий пророк и его последователи не шли по стопам Христа и Будды, не являлись бедными, смиренными проповедниками добродетели, а, фанатизируя народ, с мечом в руках разнесли свое учение до берегов Атлантического и островов Тихого океана. Но и это учение, так же, как и христианское, тотчас же разделилось на множество сект, среди которых выросли две большие группы⁷. Между суннитами мы видим те же приемы, как и между католиками: строгую духовную иерархию, которая захватывала в свои руки народное воспитание, с тем чтобы всегда и исключительно составлять в его среде интеллигенцию и, фанатизируя массы, истреблять все для него неблагоприятное. Таким образом, по лицу земли разливался дух фанатизма и нетерпимости, всюду разносил он кровь и слезы, всюду водворял пустыню и безлюдье; в Индии уменьшалось население, в прочей Азии зарастали сооружения для искусственного орошения, погружались в землю опустевшие города, Египет, эта житница Средиземного моря, ничего не производил. В Европе было не лучше, всюду можно было видеть только кровь, междоусобия и развалины. Если на всем огромном пространства этого фанатического мира где-нибудь бывало лучше, то только на самый короткий период, на несколько десятков лет. В это самое время на крайнем востоке Азии мы видим самое странное явление, которое когда-либо представлялось историею. Мы видим духовенство, в руках которого и сосредоточивалась вся светская власть и которое отличалось крайней веротерпимостью и совершенным отсутствием фанатизма. В Китае император -- сын неба, верховный жрец господствующей религии, по толку Конфуция, чиновники -- ее служители⁸. Это духовенство не только допустило, что громадное большинство народа исповедует другую религию -- буддизм, а теперь и христианство, имеет для этого храмы и отдельное духовенство, но не показывало этому духовенству даже и тени ревности. Все, чего оно требует, это -- преподавание господствующей религии в школах и знание на экзаменах. Результат такого различного образа действия -- на западе Азии безлюдье, а в Китае -- самое густое население в свете.

Чем более возрастало влияние духовенства, тем более исчезали христианские добродетели и развивался дикий фанатизм и дух нетерпимости. Духовенство проповедывало, что неверные и еретики -- это не люди, что они не могут иметь ни собственности, ни человеческих прав, мало этого, что они должны быть все поголовно истреблены. Там, где католики были сильны и не могли встретить сопротивления, такая проповедь обращалась в ужасную действительность. Секты были почти истреблены, но вместе с тем исчезла и религия и нравственность, от религии остался один голый формализм, суеверие и фанатизм. Духовенство очень хорошо понимало, что только тогда, когда человечество будет удержано на самом низком уровне варварства, будет возможно сохранять в нем подобные чувства. Оно должно было не только с беспримерной энергией убивать всякое сколько-нибудь сильное, а следовательно, и самостоятельное проявление мысли и чувства, но оно должно было служить Богу на неведомом народу языке и, объявив евангелие книгой нецензурной, показать, какая цель у цензуры. Таким образом, духовенство вздумало поступать на территории, где столпились самые способные племена, когда-либо населявшие земной шар. Античная цивилизация уже доказала способности южноевропейского населения, точно так же отличалось ими и северное. Скандинавы еще в диком состоянии до того усовершенствовали свое оружие, что оно давало им возможность в малом числе бить многочисленных врагов. Они умели строить такие суда и образовывать из себя таких мореходов, что превзошли все, что существовало до них в этом роде на земном шаре. Чтобы судить о способностях и изобретательности тогдашнего европейского населения, стоит сравнить средневекового рыцаря разных эпох в полном вооружении с вооружением современных ему воинов в разных других частях земли. Заглушить развитие ума в таком народе было невозможно, и так же невозможно заглушить развитие чувства. Средства, которые предоставлены нам природою для того, чтобы составлять себе понятие об окружающем нас мире, так ограниченны, что мы никаким рациональным путем не можем объяснить нашу солидарность с миром или отсутствие этой солидарности. Что такое мир? Может быть, земля и все звезды, которые мы видим, -- это только атомы какого-нибудь огромного тела, которое в свою очередь относительно других тел столь же бесконечно мало, как человек относительно видимого для него мира? Имеет ли это тело душу и какое влияние имеет эта душа на нас? Но, может быть, все это не так, все это совершенно иначе? Религия, отличающаяся самым глубоким рационализмом, китайская, вынуждена сказать, что она о Боге ничего не знает. Ни один человек не даст мне рационального ответа на вопрос, почему я должен мировые интересы предпочитать своим собственным. Все, что может ответить на это наука, -- это то, что при узком эгоизме личностей народы дичают и погибают. Но ведь погибают другие, а не я; может быть, для мировой жизни мое существование так важно, что гибель всех других ради умащения моей утробы есть мировое благо? Кто знает, какую роль я играю в мировой экономии; если мне даны такие силы, что я могу губить и делать несчастными других ради собственного благополучия, то я из этого заключаю, что я должен так поступать и что, если от этого гибнет земное население, то происходит благо для не земного мира, в котором земной мир не оставляет даже одного атома. Я должен или признать бесцельность созданного и существующего, или рассуждать так, как я рассуждаю, а так как я бесцельности создания не признаю, то я считаю свое рассуждение верным. Нет рациональной аргументации, которая способна была бы опровергнуть такое рассуждение; оно не опровергается, но против него возмущаются наши чувства. Солидарность между нами и миром, способность жертвовать своими интересами для интересов мира и людей -- это есть чувство. Когда это чувство разбито, то поступки, распложающие на земле счастье, доставляют человеку несравненно более благополучия, чем удовлетворение каким-нибудь мелким личным интересам; он способен не задумываясь пожертвовать своей жизнью, если он будет убежден, что от этого на земле расплодится более счастья, чем он может испытать в течение своей жизни. Такое развитие чувств порождает на земле самое счастливое и самое способное к развитию население, потому что тогда интересы всех людей делаются солидарными и они думают только о том, как бы доставить друг другу более благополучия, между тем как при неразвитом чувстве интересы эти противоположны и они делают друг друга настолько несчастными, насколько только могут. Никакое развитие невозможно прежде развития этого чувства, и вот почему первое стремление к цивилизации всегда начинается с его развития. Оно развивается от восторженных настроений и питается ими и гибнет от мертвящего формализма. Вот почему, лишь только средневековая Европа почувствовала потребность развития, в ней проснулось желание заменить прежних своих учителей-формалистов людьми, способными возбуждать восторженные настроения и наклонность к самоотвержению. Всюду проявились секты с бесчисленными поклонниками; глубоко укоренившийся дух нетерпимости вооружился на них всеми средствами -- школьным учением, цензурой, огнем и мечом. Последствия известны: в течение двух столетий он опустошал Европу и обращал ее к варварству. При этом оказалось то, что потом повторялось по отношению к другим народным движениям. Всего более пострадали не те страны, где дух нетерпимости боролся совершенно безуспешно, и не те, где после кровавой борьбы он должен был более или менее уступить, а те, где он царил спокойно и безраздельно, гордый своим могуществом. Так, от движения 1848 года всего более пострадали не те страны, где были восстания и революции, а те, где стеснение народной мысли и народных стремлений было вполне успешно и страны оставались спокойными. Германия в течение XVI и XVII вв. покрывалась грудами кровавых развалин; она одичала и запустела, и, несмотря на эту ужасную борьбу, только половина ее населения осталась в католичестве. Какими средствами достигнут был этот результат, видно, напр., из того, что в XVII веке из маленькой Богемии одним указом выгнано было 30 000 семейств. Между тем оказывается, что в окончательном результате кроме Англии от религиозных гонений всего меньше пострадала Германия. Самые ужасные последствия сосредоточились на Испании, где нетерпимость царила безраздельно и где еретики не могли представлять даже такого сопротивления, как во Франции. В XV веке Пиренейский полуостров был гораздо богаче и населеннее Франции; в течение XVI и XVII вв. его население уменьшилось на две трети, и страна пришла в такое ужасное положение, что в течение XVIII и XIX вв. не могла даже достигнуть той густоты населения, которою она пользовалась, прежде; теперь ее население составляет всего три четверти прежнего, и оно в два с половиной раза менее густо, чем во Франции. В американских владениях своих испанцы истребили пятнадцать миллионов индейцев. В свою очередь Франция до реформации была гуще населена, чем Англия, ее промышленность была гораздо более развита и работники ее были гораздо искуснее. После двух веков религиозной борьбы первенство на промышленном рынке перешло на сторону Англии всего более потому, что искусные руки из Франции переселились к ее более веротерпимой сопернице. Как ни бесчеловечна была деятельность духовенства в этом случае, но она объясняется эгоистическими мотивами. А спрашивается: какая цель была у народа, который способствовал ему, который со зверскою радостью накидывался на его жертвы и поощрял его к жестокости? Какую пользу извлек француз-католик из притеснений, от которых он и его потомство пострадали более, чем даже притесненные, от которых его родина сделалась беднее и утратила свое промышленное превосходство? Самоотвержение, с которым в это время люди и народы бичевали себя, изумительно. [...] Но все это крайнее извращение чувств и здравого смысла все-таки не изменило неизбежного пути, по которому идет человеческое развитие. В массе народа там, где всего более чувствуются потребности прогресса, всего более появляется и религиозных сект. В Америке их более, чем в Англии, в Англии более, чем на материке Европы.

Глядя на то, что делается кругом нас, можно подумать, что духу нетерпимости суждено до конца быть бичом современной цивилизации. Лишь только кровавый призрак религиозной нетерпимости начал бледнеть и его громадные размеры начали уменьшаться, с другого конца Европы стал подниматься призрак не менее страшный и стал поить землю человеческой кровью. Этот призрак -- вопрос о национальностях. Я спрашиваю, какую выгоду имеет немец, который пашет землю около Зальцбурга, от того, что он будет питать вражду к чеху, сапожнику в Праге, и обратно? Если от этого произойдет война, то их разорят податями, а если они не поддадутся слабости вражды и будет мир, то с них податей этих не потребуют, промышленность разовьется, и они оба выиграют. Понятно, что между католическим ксендзом и лютеранским пастором вопрос о религии -- это вопрос о хлебе, вопрос о том, кому будут платить жители известного прихода -- тому или другому. Точно так же вопрос о национальностях между чехом и немцем -- чиновником, а может быть, и землевладельцем -- это вопрос о том, кому достанется известная должность, кому удастся дешево купить известное именье. Но народам-то что до этого за дело? А ведь между тем чиновники и священники не могут поднять знамя вражды, если народы за ними не последуют. Как же не стыдно после этого народам позволять себя до такой степени водить за нос и замешивать себя в кровавое дело, от которого они могут только проиграть? Вражда эта, высасывая в течение веков все материальные средства народа, одинаково деморализует и победителей и побежденных, развивает в них страсть к насилию и придает самым грубым и диким наклонностям вид благородного патриотизма. Дело может доходить до того, что целые государства превращаются в притоны разбойников, разбойники обращаются в народных героев и при случае могут занимать высшие места в государствах; Турция слишком известна как пример такого печального положения. Национальная и религиозная вражда может мешать государству принять необходимые для его безопасности пределы, и если пределы эти сохраняются под давлением внешней силы, то из этого выходит слабость, которая часто хуже ограниченных пределов. Местности со смешанным населением делаются жертвою бесконечных раздоров и бесконечного взаимного притеснения, а если мы бросим взгляд на карту цивилизованного мира, то убедимся, что местностей с вполне однородным населением в национальном и религиозном отношении вовсе нет, а местности, где люди другой национальности и веры живут только в ничтожном числе, составляют значительное меньшинство. К местностям однородного населения можно отнести: Италию, почти всю Швецию, Норвегию, значительные части Испании, Португалии, Франции и Дании и некоторые губернии России. Из всего пространства Европы в 178 000 квадратных миль только 54000 кв. м[или], т. е. менее трети, покрыты сплошными массами однородного в религиозном и национальном отношении населения. Только Италия, Испания, Франция и Россия могли бы составить из местностей однородного населения государства, достаточные для своей собственной защиты. Из трехсот миллионов европейского населения только девяносто могли бы жить в таких государствах; следовательно, значительно более двух третей европейского населения были бы вечной жертвою или внешней слабости или внутренних междоусобий и взаимных преследований. Можно ли воспитывать в себе чувства, более противоположные своему собственному счастью и общественному благу? Не есть ли это тяжкая болезнь, высасывающая все здоровые соки из современной цивилизации и могущественно задерживающая прогресс человечества?

Как! -- воскликнет кто-нибудь. Вы так легко обращаетесь с национальным и религиозным вопросом, вы выставляете народы слепыми орудиями каких-нибудь священников или чиновников! По-вашему, это узость ума и чувства, при которой, ради эгоизма нескольких тысяч, миллионы поднимают на себя самоубийственно руки; для того чтобы какого-нибудь чиновника избавить от необходимости выучиться какому-нибудь языку, сотни тысяч людей перерезывают друг другу горло! Неужели естественна связь народа цивилизованного и способного жить при весьма совершенных политических формах с варварским и полудиким, который будет стремиться притянуть его к своему уровню? -- Я вполне согласен, что связь между местностью, способной к высокой политической форме, и такой, где может царить только азиатский деспотизм, связь неестественная, но разве это вопрос национальностей? Такое явление так же часто может встретиться среди одной и той же национальности, как и среди различных. Бельгия и Франция говорят одним и тем же языком, но для бельгийцев и для Европы было бы несчастье, если бы они составили одно государство; и нет никакого несчастья от связи Франции с немцами Эльзаса и Лотарингии, хотя это другая национальность. У различных национальностей, точно так же, как среди одной и той же, может быть для раздела множество весьма основательных политических и социальных причин. Так отделились Соединенные Штаты и испанские колонии. Но это будет вопрос политический и социальный, а не вопрос национальностей -- религиозная и национальная вражда тут ни при чем. Мы уже видели, что политические идеи и чувства распространяются по соседству, и резкое различие тут так же редко может встретиться среди одной, как и у соседних национальностей. И в том и в другом случае это может встретиться только при исключительных обстоятельствах, между которыми первое -- продолжительное, вполне отдельное существование.

Чем ближе мы будем рассматривать этот предмет, тем более мы убедимся, что национальная и религиозная ненависть -- это извращение чувств и верх нелепости, что это плод грубого эгоизма немногих, которые пользуются слабостями народов. Если тут виноваты народы, а не их подстрекатели, отчего же в демократиях религиозная и национальная вражда исчезает, отчего в Швейцарии мы не видим национальной вражды, а видим религиозную, которая поддерживается крепко соединенным и единодушно действующим иерархическим духовенством?

Есть одно средство для излечения от этой болезни -- это свобода речи. Везде, где водворяется свобода речи, а с тем вместе и возможность показать народам их интересы в настоящем их свете, религиозная и национальная вражда блекнет и исчезает. [...]

АЗБУКА СОЦИАЛЬНЫХ НАУК

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ⁹

Отдел первый

ЗНАЧЕНИЕ СИЛЬНЫХ И СЛАБЫХ В ИСТОРИИ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

[...] Кроме материальной производительности, благосостояние людей зависит еще от развития науки и интеллигенции. Из какого источника люди почерпали этот род совершенства? Первая наука, первая философия высказывалась в виде религиозного учения. Это учение преподавалось в виде поэм, и в такой форме выражалось мировоззрение, которое уже обнаруживало большую силу мысли и глубокое наблюдение. Исторические предания передавались точно так же в виде песен, поэтическую форму принимала у Греков и первая светская наука. К какому же роду людей принадлежали творцы этих первых умственных произведений? Творцы эти, по большей части, нам неизвестны, но мы все-таки можем себе составить приблизительное понятие об источнике первобытной поэзии. Нам известно, какую роль играли поэты среди варваров, разграбивших Рим. Они менее всего выходили из высших рядов гордых завоевателей -- это были льстецы и потешники, стоявшие наряду с домашней челядью. Из низших же рядов общества набирались средневековые трубадуры¹⁰. В настоящее время мы также встречаем певцов у хищных номадов¹¹. Певцы эти стоят на одном уровне с домашней прислугой. Везде хищники смотрят на них свысока, как на людей, которые могут доставить удовольствие, но которые не должны забывать своего места. Гомера изображают нам слепым нищим, который своими песнями выпрашивал для себя милостыню. Один путешественник рассказывает, что когда в Тунисе сказали про него¹², что он тальба (ученый), то тунисская аристократия получила о нем весьма низкое понятие. Предания иначе говорят о людях, которым приписывается начало религий. Христу, Будде, Конфуцию приписывается аристократическое происхождение. Но это аристократическое происхождение резко противоположно тому, что рассказывается об их жизни. Христос родился в конюшне, учеников он набирал из самых низких слоев общества. Он родился в местности, где жило население, наименее уважаемое между евреями. Будда нищенствовал. Религия браминов точно так же произошла от нищих, и потому истинный религиозный философ этой секты должен быть нищим¹³. Не трудно объяснить себе, каким образом первоначальные вероучители попадали впоследствии в ряды аристократов. Самые древние религиозные источники показывают нам, что первоначальная религиозная философия имела чисто свободный научный характер, она не составляла догмата, она не была неподвижною. Такое состояние религиозной философии не только прямо высказывается в ее самых первобытных источниках, напр., в древнейших песнях Вед¹⁴, но подобные же наблюдения могли сделать миссионеры¹⁵ во время проповеди между дикарями. Не только простые дикари, но даже их жрецы тотчас принимали известное религиозно-философское мировоззрение, как скоро оно казалось им более возвышенным по своей природе, но рядом с этим сохраняли свои суеверия до тех пор, пока они мало-помалу не истреблялись разными путями. Религиозно-философские свои воззрения они изменяли настолько же легко или трудно, насколько и всякие другие воззрения и предрассудки. Изменения эти следовали у них тому же закону, которому у всякого человека следует изменение всякого рода убеждений и предвзятых мнений; они, например, отчасти открыто признавали новые взгляды и отчасти оставались при старых. Такой характер религиозных воззрений покажется совершенно естественным, если припомнить, что на островах Тихого океана находили диких, которые дошли даже до отвлеченного понятия невидимого бога и не имели ни храмов, ни жрецов. Но уже рано не трудно было заметить, что религиозное учение способно соединять людей, что оно имеет такое сильное влияние на душу человеческую, что может порождать в них неразрывную привязанность и восторженное, добровольное повиновение. Победоносные хищники скоро сумели этим воспользоваться. Они то сами делались жрецами, то вводили в свой состав духовенство и для этого старались возвысить религию до себя и давали ей аристократическое происхождение. Обратив ее в орудие для своих целей, они старались придать ей единство и неподвижный характер. Таким образом зародились наследственно переходящие в семействах и письменах вероучения и господствующая церковь. Мало этого, они старались сделать из философского учепия, лежащего у религии в основании, таинство, недоступное народу, и всю религию обратить для него в ряд внешних обрядов, которых истинный смысл должен был остаться непонятным. Это значило, пользуясь другим свойством человеческой природы, убивать в людях стремление к религиозно-философскому мышлению, укореняя грубое суеверие, которое считает нетерпимость высшей своей добродетелью. Успех их в самом деле был так велик, что религия лишилась своего научного смысла уже у индийцев и персов, а у греков превратилась в грубое идолопоклонство. Это наконец привело к тому, что наука совершенно от нее отделилась и пошла своим путем, олицетворяя все в больших размерах интеллектуальный прогресс в то время, когда религия сделалась образом неподвижности. Несмотря на это, религия не скоро позабыла свое плебейское происхождение. Живо напомнило об этом распространяющееся христианство, где среди заносчивого направления феодального варварства духовенство набиралось преимущественно из угнетенных классов общества, из рабов, добровольно принимало внешние признаки рабства и даже бывало организацией, которая давала слабым средство защищаться против сильных.

Из среды слабых вышла первая наука, первая созерцательная философия в виде религиозного мировоззрения. Она достигла уже высокой степени совершенства, хотя и преклонялась пред сильными и льстила им. Грозил установиться порядок вещей, при котором наука, опираясь на религиозное чувство, должна была сделаться достоянием масс и развиваться вместе с ними, но захваченная сильными руками, эта первая наука сделалась бесплодною, утрачена была даже и этими сильными и выродилась в грубое суеверие. Религиозное чувство должно было оживлять ум человеческий, сделать из научной истины для него святыню и цель жизни, а это чувство обращено было в орудие, которое ратовало против всякой науки и всякого исследования. Наука лишилась своего значения, даже почти погибла; истина, которая под влиянием религиозного чувства обожалась как святыня, утратила в глазах народов свою прелесть, их религиозное чувство, при новом его направлении, сделало святыню из лжи и суеверия, бичующих истину. Но природа человеческая такова, что наука не могла погибнуть. Как же относились к ней сильные -- хищники и их потомки. Это отношение видно довольно ясно из многочисленных свидетельств о глубоком презрении, которое показывали хищники Азии и Африки к людям, занимающимся научными исследованиями. Точно так же относились к ней Спартанцы и Римляне. Германцы-завоеватели, составившие аристократию средних веков, гордились своим невежеством. Те части населения современной Европы, где всего более преобладают хищники -- турки, испанцы, относятся к ней почти таким же образом до настоящего дня. Но наука, точно так же как и религия, сделалась со временем силою. Люди науки вышли из среды угнетенных, ради своей слабости, масс, вместе с теми, которые порождены были развившеюся в той же среде промышленностью и составляли среднее сословие. Сословие это, под именем демоса, плебеев, тьерс-эта¹⁶, вело вековую борьбу против сильных во имя слабых, борьбу, в течение которой оно постоянно подвергало науку новым и ожесточенным преследованиям. Эта антипатия к науке, эта страсть ее преследовать и до сих пор далеко не исчезла в высших слоях общества. Она внушает им мысль и чувства поразительной нелепости. Что может быть общего между открытием в химии или математике и народным волнением, возбужденным тягостью какой-нибудь рекрутской повинности или феодального права, -- однако же в XIX столетии высшие слои общества цивилизованной Европы умели как-то связывать эти вещи, приписывать политические волнения развитию естественных наук и подвергать их гонению на этом основании. Когда мы встречаемся с этим настроением, где постоянно опасаются, чтобы чья-нибудь слабая голова не постигла истины и не распространила ее между слабым населением, когда мы видим, как в 1809 году¹⁷ во Франции, что все рукописи объявляются государственной собственностью и опубликование их дозволяется только с разрешения министра внутренних дел, как в 1839 году правительство предоставляет себе право назначать библиотекарей во все библиотеки, принадлежащие разным обществам, с тем, чтобы жители могли учиться только настолько, насколько это нужно высшим его слоям, как в 1852 году архивные книгохранилища этих обществ признаны государственною собственностью и недоступными для публики, когда мы видим все это, нам кажется, что такое настроение должно весьма замедлять исследование истины и развитие науки. Оказывается, однако же, что презрение к науке средневековых завоевателей и подозрительность по отношению к ней со стороны наследовавших им высших слоев общества еще несравненно более счастливое обстоятельство, чем слишком горячая любовь к ней. Мы видели, что сделалось из религии, когда она попала в руки высших, господствовавших в человечестве племен, -- она стала источником умственной и нравственной неподвижности; та же самая судьба постигала науку, когда она, подобно религии, принималась господствовавшею частью населения с открытыми объятиями и находила тут для себя средоточие. [...]

[...] Каким же образом эти две коренные ненормальности -- обожание силы и обожание богатства -- водворились среди человечества? Почему из них вытекали мировоззрения людей, почему эти мировоззрения разделялись не только малочисленными сильными, но и многочисленными слабыми, для которых они, однако же, должны были сделаться неиссякаемым источником страданий? Для здравого рассудка очень трудно понять такую крайнюю степень нездравости. Но чем больше ее значение в жизни человечества, тем с большим вниманием нужно ее изучать. Изучение это показывает, как подобная ненормальность окончательно помешала людям выработать в своей среде те чувства и наклонности, которые составляют единственное условие для достижения наибольшего благополучия как сильными, так и слабыми, и для того, чтобы человек исполнял свое назначение на земле. Благодаря этой уродливости, люди до сих пор не понимают солидарности, существующей между ними, и солидарности их с природою. [...]

Отдел второй

ДИКАРИ

[...] Если, несмотря на все это, богатство природы, трудолюбие и природные способности жителей сделают возможным увеличение населения, то является новое положение. Кроме инстинкта, который побуждает человека угождать человеческому обществу и заставляет его находить удовлетворение даже в страданиях, перенесенных с этою целью, в нем существует другой инстинкт, столько же могущественный, который заставляет его обращать свою деятельность не только на пользу людей, но и на пользу всей окружающей его природы. Этот инстинкт, из которого вытекает религиозное чувство, проявляется позднее наклонности служить человеческому обществу и долго он находится в такой грубой смеси, что его трудно отличить. Сначала чувство это проявляется в виде самого неопределенного стремления питать религиозное уважение к чему-нибудь. Предполагали, что потребность боготворить внушается великими, неодолимыми силами, с которыми человек встречается в природе; но опыт вполне убеждает в ложности такого взгляда. Могучие проявления и неодолимые силы природы, землетрясения, грозы, мороз, жар, тут ни при чем или играют по крайней мере самую второстепенную роль. Человек просто чувствует неодолимую потребность обожать. Потребность, которая сначала слаба, но развивается с его развитием и может наконец превратиться в чувство, которое будет заставлять его с восторгом приносить всякую жертву. В Австралии различные роды производят себя от различных животных, птиц и рыб. Род считает это животное своим покровителем. Полезность животного или страх, который оно внушает, не играют тут никакой роли. Род называет себя именем этого животного, иногда дикари называют себя также именем растения. К животному питается особое уважение религиозного характера. Уважение это, однако же, еще так слабо, что дикарь только избегает делать вред животному, но при случае даже убивает его. По мере того, как развивается это чувство, дикарь уже начинает считать несчастьем убить животное, которое он признает своим покровителем. Ему кажется, что это животное с ним разговаривает. Наконец, он ему угождает и ни за что не решится его убить, даже если это животное крайне вредное или опасное, напр. змея или крокодил. Эта история развития религиозного инстинкта, явно предназначенного для того, чтобы побуждать человека употреблять свои силы с мировыми целями, и для того, чтобы плодить жизнь на земле, крайне интересна. Она показывает, как неопределенны инстинкты мировой жизни и как необходимо человеку правильное мировоззрение для того, чтобы инстинкты эти действительно исполняли свое назначение. По мере того, как религиозный инстинкт развивается, люди делаются способными переносить от священных животных более страданий и, наконец, эти животные могут сделаться истинным бичом известной местности. У брасменов на берегах, прилегающих, к Гвинейскому заливу, в Африке, невозможно держать птиц, коз, овец или свиней, потому что все это поедается змеями, которых они считают священными; страна решительно разоряется ими, между тем англичанам запрещено было даже договором, заключенным в 1856 г., убивать священных змей брасменов. Таким образом, инстинкт этот при слабом суждении, точно так же, как и инстинкт, заставляющий человека угождать обществу и возвышаться в его мнении, делает зло вместо добра. При таком положении человек не может наконец не понять всего бессмыслия такой деятельности инстинкта, но до истины ему еще чрезвычайно далеко. Прежде всего это приводит к отвлеченному мышлению. Человек начинает чувствовать, что тут что-то не так, что предмет, который он обожает, вовсе не есть тот предмет, ради которого вложены в него самоотверженные чувства, но внезапно перейти к мысли, что предмет этот есть весь мир и что этот инстинкт вложен в него для того, чтобы он жил мировою жизнью, для него совершенно невозможно; поэтому он сначала просто только начинает понимать, что истинное его религиозное чувство должно быть обращено на что-то другое и это другое представляется ему чем-то отвлеченным -- фантастическим. Иногда ему во время этого настроения начинает казаться, что прежний предмет его обожания заслоняет ему путь, мешает ему, не дает доступа к истинному. Так, древнейшие обитатели Явы, которые обожали камни, представляли себе, что эти камни мешают им, заслоняют им доступ к истинному божеству, они завеса, которая отделяет их от всего божественного. Наконец, человек, собравшись с духом, начинает уже обожать божество, не предмет, а божественное начало, которое он влагает в предмет, и священное животное делается у него только символом. Вместо действительного животного обожается его изображение, из животного делается фантастический образ, является идол. Наконец, человек начинает приближаться к понятию о творческой силе. Дагомейцы¹⁸ обожают земную и небесную змею. Земная змея составляет первое лицо их троицы, второе составляют деревья, третье океан. Змея эта источник добра, она всемогуща, бессмертна и всеведуща. Небесная змея -- источник богатства. Наконец, и все-таки еще в диком состоянии и на очень низкой ступени человек может доходить до идеи о едином отвлеченном боге. Но в то же самое время потребность обожать породила в нем уже бесчисленное множество богов, их приходится считать не единицами, а целыми категориями; одну категорию составляют герои, другую -- светилы небесные, третью -- животные и растения, четвертую -- фантастические существа. Сверхъестественная сила, которая приписывается этим предметам для того, чтобы их сделать достойными обожания, порождает фетиша. Сначала приписывается сверхъестественная сила давно умершим героям, светилам небесным, животным, а потом эта сила переносится на бесчисленные другие предметы, которым эта сила будто бы сообщена религиозными обрядами или колдовством. Дикарь западной Африки приписывает такую силу освященному куску дерева или металла, рогу козы, подкове¹⁹ антилопы, а затем это верование переходит на чудотворные будто бы изображения и человеческие кости. Когда наконец тот же дикарь западной Африки дошел до идеи единого бога, этот бог представился ему чем-то очень далеким; он создал мир и о нем более не заботится, он обитает где-то очень далеко, на дела мира он не имеет никакого влияния. Такая идея могла родиться у него потому, что прежде чем она у него явилась, потребность обожания заставила его приписать сверхъестественные силы бесчисленным другим предметам. Приписав им сверхъестественную силу, он стал приписывать им влияние на свою жизнь, а так как духовенство старалось его как можно более пугать этими силами, то дурное их влияние взяло у него перевес над хорошим. Когда наконец у него явилась идея высшего бога, тогда он не мог его представить себе не чем другим, как отдаленным существом, не имеющим для людей значения и предоставившим мир на жертву мелким невидимым силам и духам, творящим преимущественно зло. Всякое другое представление заключало бы в себе для него логическое противоречие. И вот он стал отмаливаться от этих невидимых сил и поклоняться преимущественно злым духам. Таким образом, это проявление инстинктов мировой жизни было изуродовано до крайнего безобразия и совершенно было неспособно исполнять своего назначения. Казалось, что из этого хаоса могла спасти пленительность идеи высшего существа и навести человека на мысль жить мировою жизнью. Не тут-то было.

Как скоро человек дошел до понятия о всемогущем боге, он начал делать из этого самое крайнее злоупотребление. В древних Ведах почти всякий из множества богов признается всемогущим. Точно такое же крайнее злоупотребление делается и из возрастающей наклонности человека приносить жертвы для мировой жизни. Индеец не довольствуется тем, что он распространяет свое обожание на бесчисленное множество животных и не решается убить волка, который ест его ребенка; он распространяет свое обожание и на неодушевленные предметы: он не решается срубить пальму, которая грозит разрушить его дом.

Вот тот странный путь, которым человек доходит до понятия о боге. Все это постепенное изменение, конечно, не заставляет инстинкт мировой жизни отправлять свое назначение. Инстинкт этот приводит человека к таким же нелепым результатам, как и инстинкт, заставляющий его угождать общественному мнению. Дичи мало, охота неудачна -- он старается задобрить идола, которого считает своим покровителем в этом случае, приносит ему жертву из своих запасов и тем ускоряет голод в своем семействе. Все проявления тут сначала настолько же глупы, насколько и странны: в нем не проявляется желание быть полезным для природы, но является какое-то странное желание извлекать воображаемую пользу из тех жертв, к которым его побуждает инстинкт. Мы видим пред собою в такой степени уродливое и безобразное психическое проявление, что делается весьма понятным, каким образом не было разгадано его настоящее значение. Проявления этого чувства, где мы прямо видим желание плодить жизнь, в природе совершенно ничтожны.

Местами любовь к природе побуждала человека приручать птиц, из которых он не умел еще делать полезного для себя употребления, и таким образом приучала его обзаводиться домашними животными; но подобные проявления, конечно, никак не могут дать нам никакого понятия о первобытной силе инстинкта. Однако же все это представляется нам таким образом только при поверхностном взгляде на вещи. Вникая глубже, мы встречаем в первобытном человеке потребносгь видеть перед собою и ощущать самому восторги по отношению к великим силам природы. Восторг -- это такое чувство, которое заставляет нас ощущать самое сильное удовольствие, удовольствие, которое перевешивает величайшие страдания, -- он заставляет нас поступать в пользу того предмета, который является источником восторга, совершенно забывая о себе. Мы не только беспрерывно встречаемся с жрецами, которых специальное назначение посредством восторгов, перед толпою зрителей, доводить себя до нервных припадков, но мы видим племена, где всякий старается испытывать то же самое ощущение и при первой возможности доводить себя до восторженных состояний и припадков. Если первые проявления религиозного чувства, в которых столько непосредственности и такое малое участие сознания доказывают нам, что религиозное чувство предназначено для того, чтобы побуждать человека действовать в пользу природы, то потребность ощущать восторг при появлениях этого чувства, т. е. самое сильное из приятных ощущений, к которым способен человек, доказывает нам, что при нормальном направлении это чувство может создать полную солидарность между счастьем каждого отдельного человека и пользою всего, что окружает его на земле. Если инстинкт угождения людям, явно назначенный для обеспечения человеческого благоденствия, получил такое употребление, что он послужил к совершенному искажению человеческих чувств и воззрений, то мудрено ли, что инстинкт угождения природе, так глубоко искаженный непониманием его значения, в самом начале сделался орудием для порождения самых зловреднейших уродств. Посредством первого инстинкта общество портило отдельных людей и искажало их природные наклонности, второй инстинкт сделался орудием в руках выдающихся личностей для изуродования чувств в массах. Наклонность оболванивать массы посредством религиозного инстинкта обнаруживается тотчас на самых первых ступенях общественной жизни. Иногда эти обманы приводили отчасти к хорошим целям, напр. запрещение прикасаться к плантациям до периода зрелости; но очень скоро интеллигенция научилась приказывать массам и распоряжаться ими по своему усмотрению под предлогом приказаний свыше. Тайные убийства, которые выдавались за таинственные наказания разгневанного божества, внушали суеверный страх и заставляли повиноваться каждому слову, произносимому в виде приказания свыше. Приказанием свыше введена была идея о неприкосновенности начальника и постепенно следовал ряд идей, который должен был возвеличивать начальника во мнении масс. Начальник, который производил сначала впечатление обыкновенного человека и был до того мало способен распоряжаться своими подчиненными, что один дикий царь не мог принудить своих подданных снять для европейцев два ореха и вынужден был наконец сам влезть для этого на дерево, -- этот начальник представлялся наконец своим подданным если не таким же грозным явлением, как огнедышащая гора, то явлением более страшным, чем крокодил, змея и всякое другое из богов-животных. Ему приписывали божеское происхождение, перед ним падали ниц, власть делалась наследственною и могла переходить к ребенку. Самые могущественные вожди, обыкновенно нисколько не зараженные этим суеверием, из политических расчетов поддерживали подобные порядки, чтобы питать и распространять неукоренившийся еще предрассудок. Между таким начальником и даже тем начальником первой ступени развития, который мог все брать сам, но не мог приказывать сделать это для себя, уже целая пропасть. Степень успеха тут была в большой зависимости от склонности людей к суеверию; случалось, что из двух обществ, стоящих на одинаковой степени развития, в одном перед начальниками падали ниц и воздавали им божеские почести, а в другом обращали на них очень мало внимания, так что царь должен был на своей спине носить европейца, от которого желал получить ничтожный подарок. Божеские почести воздавались начальнику в обществе самом малолюдном, едва состоящем из какой-нибудь сотни людей, и не воздавались там, где уже было несколько сословий и целая иерархия начальников. Предрассудок укоренялся не вдруг, и власть, приобретенная таким образом, неоднократно утрачивалась среди смут и потоков крови; но подобное суеверие масс представляло столько выгод для начальников, что те из них, которым власть передавалась жребием войны, постоянно старались поддерживать уже укореняющуюся веру и ради этого сами унижали себя, по-видимому, с полным самоотвержением.

Сначала мы видели только одну часть общества, которой интересы оставались в полнейшем пренебрежении и на которую смотрели с презрением, -- то были рабы. Теперь общество делилось уже на несколько сословий, вроде каст, переходивших но наследству. Высшее сословие внушило к себе беспримерное уважение, обманывая народ, и глупость, с которой он поддавался обману, внушила к нему презрение. Для высших сословий существовала только одна часть общества, о счастье и об интересах которой стоило заботиться, -- это было высшее сословие, которое все более и более замыкалось в своем кругу. Инстинкты, созданные для того, чтобы человек употреблял весь излишек сил своих на размножение жизни на земле, исказились окончательно. Для тех, которые всего более имели возможность размножать жизнь, общество, внушавшее им желание угождать себе, ограничивалось небольшим высшим кругом, который, кроме того, вовсе не нуждался в помощи, а нужды массы, которые и могли именно подавать случай к распложающей жизнь деятельности, не только пренебрегались и презирались, но сильные тем более удовлетворяли своему инстинкту, заставляющему человека заискивать в общественном мнении, чем более они присваивали себе произведений труда слабых. [...]

Отдел третий

ГОСУДАРСТВА ЗАСТОЯ

[...] Что может быть печальнее той картины, которую представляют разлагающиеся государства застоя. Все общество разделено на бесчисленное множество мелких групп, и ни одна из этих групп не обнаруживает понимания истинного назначения человека, глубокой солидарности между человеческими интересами. Все связи между ними построены на самых жалких и глупых предрассудках, а между тем ради этих предрассудков они беспрерывно проливают кровь, уничтожают имущество и мучат друг друга с жестокостью, от которой волосы становятся дыбом. Вот горы, вот песчаные и каменистые пустыни, вот беспредельные степи, все они имеют население, разделенное на бесчисленное множество мелких племен. Какая мысль соединяет эти мелкие группы в одно целое? составили ли они себе какое-нибудь мировоззрение о том, как лучше всего исполнить свою задачу на земле, и стремятся ли ее исполнить? Ничуть не бывало: они, по-видимому, даже не подозревают, что существует для человека такая задача; старинный обычай, предание -- вот единственное основание связи; привычка находиться под начальством или известного рода лиц, или известного семейства -- вот основание организации. Может быть, это выродки? может быть, когда-то эта власть учила этих людей исполнять свое назначение? Ничуть не бывало; она была узурпирована или навязана силою. Между тем все эти племена питают жгучую ненависть друг к другу, делают друг другу как можно более вреда и мешают появлению в своей среде малейших зачатков благосостояния. Какое основание этой ненависти? -- предание. Какая цель? они действуют под влиянием непосредственного, нелепого чувства, не рассуждают о том, что из этого выходит. Такими группами наполнена не только Африка, Аравия, монгольские степи, туранская низменность, но и горы, и пески Сирии, Персии и Малой Азии и т. д., и постоянно это было так, насколько только хватает память истории. Рядом с ними стоят группы сектаторов с невежественными учителями из толпы народа. В чем состоит их религия? она учит ненависти ко всем, она вводит варварские обряды, вследствие которых население не может размножаться. В северной Индии, между верховьями Тигра и Евфрата вы встречаете секты, которые считают себя служителями зла²⁰и полагают, что они будут тем добродетельнее, чем больше убьют людей; скопцы²¹, по сравнению с этими сектами, это уже великий прогресс на пути гуманности. Эти секты также существовали всегда, насколько может помнить история. Между всеми этими явлениями самое рациональное -- это племена, соединяющиеся для разбоя: они по крайней мере грабят других, чтобы обогащать себя, а не проливают свою кровь, не причиняют себе страдания только для того, чтобы очевидно уменьшать и свое, и чужое счастье. Таковы группы невежественные и с невежественными предводителями; но вот другие, которыми руководят люди просвещенные или ученые. В византийской империи одним из главных оснований для разделения партий служили игры цирка; вопросы цирка сделались великими государственными вопросами. При Юстиниане они разделялись на голубых и зеленых, и так как император поддерживал одну из партий, то другая взбунтовалась; началась настоящая междоусобная война, которая длилась пять лет; дошло до провозглашения нового императора, и Юстиниан так перепугался, что хотел бежать; в борьбе убито было до тридцати тысяч человек²². Превращение партий цирка в государственное дело историки возводят до времен Кая Калигулы. Вот весьма рельефный результат политики всех стремящихся к застою -- занимать народ и образованное общество пустяками. В IV веке монах Иларион прославился в Египте тем, что он окроплял святой водой лошадей на скачках, которые одерживали победу, и уверяют, что он этим дал перевес христианам над язычниками. По сравнению с этой борьбой борьба римских легионов,²³ которые сажали императоров, производит грациозное впечатление, -- те, по крайней мере, иногда сражались за славу римского оружия и старались посадить императора, который способен был поддержать эту славу на римских границах. Есть ли что-нибудь печальнее впечатления, которое призводит группировка на религиозные секты. Из-за чего тут происходит спор? из-за какого-нибудь слова, из-за какого-нибудь обряда, из-за выдуманного отвлеченного понятия, которое не может иметь никакого практического значения.

В Египте даже в то время, когда язычество окончательно пришло в упадок и заменялось христианством, города враждовали между собою и жестоко преследовали друг друга из-за различных быков, крокодилов и рыб, которых они обожали. Каждая община имела своего бога, и жрецы этого бога заставляли ее враждебно относиться ко всем другим. Все эти глупости они бросили только для того, чтобы разделиться на множество мелких христианских сект и продолжать такую же бесплодную борьбу, прикрываясь знаменем новой религии. Нигде образованное и высшее сословие не проявлялось с такой отвратительной стороны, как в этой своей деятельности. Та часть общества, которая имела всего более средств узнать истину, самым бессовестным образом вводила народ в обман и заваливала мусором суеверия тот путь, по которому он мог бы добраться до истины. Чем доказывали учителя этих бесчисленных сект свою бесстыдную ложь -- аргументами? аргументов у них не было, они все ссылались на вдохновение свыше, они доказывали видениями и чудесами. Какую веру заслуживали их чудеса, всего яснее видно из того, что император Веспасиан во время своего пребывания в Египте делал чудеса, чтобы доказать свое божественное происхождение, чудесно исцелял слепых и хромых. Их мощи стоили чудес: когда в первое время христианства шел спор между евреями и христианами, тогда у евреев являлись мощи именно так, как нужно было для предводителей их партий; когда, напр., нужно было сближение с христианами, тогда являлись мощи, которые одинаково почитались и в той, и в другой религии, евреи и христиане сходились вместе на поклонение.

Люди, сгруппированные такими путями, возбуждались к ненависти против всех остальных и преследовали всех, кого могли, с беспощадной жестокостью. Нередко они в одно и то же время сами подвергались кровавым преследованиям и жестоко преследовали всех, кого только могли достать. Католик Иоанн Златоуст воздвигал кровавые преследования на язычников, евреев и христиан всех сект, в особенности на православных, в то же время он сам подвергался со стороны православных самым жестоким преследованиям. Секты делали всякую государственную жизнь невозможною и были источником отчаяния для правителей разлагающихся государств. Римские и греческие императоры²⁴ бились как рыба об лед в борьбе с сектами. Худшие из них пользовались взаимною ненавистью сект, чтобы достигать своих целей, обыкновенно самых нелепых, и приводили свои дела в положение еще более жалкое [...] Когда римские императоры вверяли управление Египтом несторианцам, тогда копты монофизиты призвали арабов и помогли им овладеть страною, хотя они были магометане-фанатики и без помощи жителей никаким образом не могли овладеть краем, потому что не имели ни одного корабля²⁵. Положение было такое ужасное, что даже водворение свободы веры было невозможно и сделало бы всех недовольными, потому что все стремились к насилиям; во всяком случае это была единственная здравая политика, которая со временем принесла бы свои плоды, но, к несчастью, ее никто не придерживался в достаточных размерах. Ожесточение, производимое гонениями, было ужасно. [...]

Отдел четвертый

ГОСУДАРСТВА, ЗАДЕРЖИВАЕМЫЕ ФОРМАЛЬНОЮ РЕЛИГИЕЮ

[...] Таким образом, анализируя явления природы и общественной жизни, мы путем изучения доходим до правильных понятий о назначении человека на земле, о солидарности интересов всех людей и до убеждения, что человек может сделать себя наиболее счастливым только тогда, когда он с наибольшим усердием будет стараться о наибольшем счастье всех других. Мы видим, что понятие это находится в самой тесной связи с развитием в человеке инстинктов мировой жизни. Развивать эти инстинкты было специальностью учителей религии. Ясно, что их задача заключалась в том, чтобы разъяснить людям солидарность их интересов, чтобы показать им зависимость, в которой находится правильное развитие инстинктов мировой жизни в каждом человеке от правильного общественного мнения, а правильное общественное мнение, со своей стороны, от умственной деятельности, смелого и глубокого анализа явлений природы. Между тем учители формальной религии менее всего исполняли эту задачу. Они не были способны к такому учению по той простой причине, что они сами его не понимали. Они разделяли все заблуждения окружающего их общества, их чувства и понятия о счастье влекли их точно так же, как и всех их современников на путь, прямо противоположный истинному. Им казалось, что для человека действовать в пользу всех -- это значит налагать на себя величайшее лишение. Добродетель и счастье были для них понятия, прямо противоположные друг другу. Для того, чтобы сделаться добродетельным, человек должен был учиться переносить страдания, и чем более он будет способен делать себя добровольно несчастным, тем легче будет для него добродетельная жизнь. Такое воззрение было до того ложное и противоестественное, что оно нисколько не удовлетворяло той потребности, которая мучила людей. Люди сознавали, что их воззрения и чувства ложны, и испытывали от этого бесчисленные страдания. Они искали пути и исхода, но они его искали для того, чтобы себя избавить от этих страданий, а им говорят, что они добровольно должны присовокуплять к старым еще новые. Учителям формальной религии удалось, однако же, найти выход из этого затруднительного положения, но для этого им нужно было прибегать к самым наглым выдумкам и к самой дерзкой лжи. В древней Мехике жрецы поселили в народе убеждение, что каждый из них получает откровение от богов; посредством этих откровений они управляли обществом и за это считались святыми. В самое последнее время Иосиф Смит и заступившие его место святые и пророки мормонов точно также правят народом посредством откровений свыше²⁶. Точно так же поступали и великие учители других формальных религий. Зороастр и Магомет выдавали свои учения о едином Боге за откровения свыше. Если жрецы в составе целого сословия объявляли себя получающими откровение свыше, то мало найдется людей, которые, хладнокровно рассматривая их поступки со стороны, не убедились бы наконец окончательно в явно недобросовестном обмане. Но нельзя сказать того же о великих учителях формальных религий, вроде Магомета, Зороастра, Гунг-Сью Теина, Иосифа Смита и т. д. Обыкновенно думают, что они действовали совершенно искренно, что голос с неба, который они слышали, что галлюцинации, которые они видели, были хотя болезненными, но действительными проявлениями их мозга. Но стоит внимательно сравнивать то, что об них известно, с проявлениями душевнобольных в доме умалишенных, чтобы убедиться, что в них было гораздо более недобросовестности, чем действительного заблуждения. Добросовестный человек, страдающий религиозной манией, галлюцинациями или ложными слухами, поразительно убеждает в невозможности таких добросовестных заблуждений, какие мы встречаем у великих учителей формальных религий. Наоборот, недобросовестный больной постоянно стремится эксплуатировать свою болезнь точно таким же образом, как ее эксплуатировали великие учители: голоса с неба говорят ему постоянно то, что ему хочется слышать. Грань, где кончается у него заблуждение и начинается обман, он, может быть, и сам не был в состоянии провести. Деятельность Иосифа Смита и его сподвижников, которая нам известна ближе других, носит на себе печать такого обдуманного, хладнокровного и грубого обмана, что его невозможно объяснить никакими галлюцинациями и нервными припадками. Если золотые таблицы не были приготовлены им искусственно, а были действительно найденные им остатки погибшей цивилизации краснокожих, то и в таком случае не подлежит сомнению, что место, где они находились, не могло быть указано Смиту галлюцинацией. Еще менее могла быть плодом галлюцинаций целая книга, которая выдавалась сподвижниками Смита за перевод золотых таблиц, тем более, что книга эта сверх всего заключала в себе книжное воровство²⁷. Обман сделался еще очевиднее, когда они сослались на американского ученого, признавшего будто бы верность перевода, и тот публично объявил, что он доказывал им, что перевод этот есть не что иное, как обман. История Смита показывает также, что обличение обмана в этих случаях не действует и бесполезно, потому что поддающиеся ему сами хотят быть обманутыми. Если мы видим, что у тайпингов, китайских христиан XIX века, все приказания и распоряжения делались разными лицами во время галлюцинаций, что путем галлюцинаций делались выговоры, замечания на счет управления, даже домашние и семейные распоряжения, что приказания эти принимались князьями на коленях и в то же время оспаривались и отменялись галлюцинациями же, то во всем этом мы явно видим самый несомненно сознательный обман, который совершался, однако же, столь же несомненными энтузиастами, людьми, которые имели фанатическую преданность делу, которого ложь видели насквозь²⁸. Это кажущееся противоречие опять-таки объясняется несомненными фактами крайне разгоревшейся страсти возвыситься до святости в глазах сотен миллионов ближних. Магомет объявил, что ему голос с неба предписал иметь более четырех жен в то время, когда прочие его поклонники не могли переходить за эту норму. Такой поступок явно показывает нам, как он эксплуатировал в свою пользу свои галлюцинации, если они только у него были. Он так хорошо знал, что нет голоса с неба, который указывает ему самый верный путь в жизни, что он заставлял Абу-Бекра толковать свои сны²⁹. Если бы Магомет не был суеверен, то мы не знали бы, до какой степени он был обманщик. [...]

Привычка к самому наглому обману -- это отличительная черта духовенства формальных религий. Они знают самое сокровенное, они, не затрудняясь, удовлетворяют народному любопытству. В Полинезии они создали целую иерархию Атуа или богов³⁰ и уверили народ, что боги эти нисходят на землю, поселяются в идолах и вдохновляют жрецов. У древних мехиканцев каждый из многочисленных богов и богинь имел свою историю. Чем более развивался народ, тем многословнее были эти выдумки. Уверяют, что у буддистов они наполняют полтораста томов³¹. Китайское духовенство уверяет, что их духи подвергаются экзаменам и успешно выдержавшие испытание повышаются. Духовенство Индии дошло до такого чудовищного обмана, что оно придумало триста тридцать миллионов богов³². Как скоро раз человек дозволит себе руководствоваться чем бы то ни было другим, кроме своего разума, то конца его заблуждениям не будет и все то, что должно, как уверяют его обманщики, привести его к святости, приведет его только к самой варварской безнравственности. Так как ложь эта была сознательная и притом такая, что ее часто весьма легко было опровергнуть, то духовенство формальных религий постоянно относилось крайне враждебно ко всякой науке и ко всякому исследованию. Даже попытка простого мышления без всякого научного анализа всегда была для него опасна. Учения духовенства обыкновенно обличали такую слабость мысли, что достаточно было несколько здравого смысла, чтобы их опровергнуть, -- мы видим, напр., учение краснокожих о солнце, как о живом существе, и тотчас же людей свободномыслящих, которые здравым смыслом и на основании наблюдений, доступных каждому, опровергают это учение так победоносно, что не убедиться их доводами может только человек совершенно глупый. Поэтому духовенство формальных религий всегда относилось враждебно не только к серьезной мысли и к научному анализу, но ко всякому умственному развитию в народе, оно постоянно старалось захватывать в свои руки народное образование с единственною целью, чтобы или вовсе не учить народ, или чтобы направлять его умственную деятельность на такой путь, на котором она должна была оказаться совершенно бесплодною. Там, где оно не могло уничтожать науку, показывая ей презрение, оно приучало деятелей науки к такому бессовестному вранью, что наука делалась невозможною. [...]

Ополчаясь на умственную жизнь и на умственное развитие народа, учители формальной религии делают невозможным развитие инстинктов мировой жизни и нравственного чувства, потому что умственное развитие составляет неизбежный фундамент и основание для развития этих чувств и инстинктов. Человек, который не имеет никакого понятия о земле и ее обитателях, который считает грехом приобретать такие понятия, который считает всех людей других религий учениками Сатаны и признает своей обязанностью их ненавидеть и истреблять, такой человек, конечно, не может жить мировой жизнью. Сами учители остаются на таком же низком нравственном и умственном развитии, как ученики, они ищут своего счастья там же, где и находящийся под их влиянием грубый народ, поэтому они стараются эксплуатировать религиозные инстинкты для увеличения своего богатства и своей власти, но они могут делать это не иначе, как прикрываясь потребностями и желаниями Бога или богов и святых. Поэтому все эти созданные ими существа превращаются ими в иерархию восточных деспотов и вельмож, жадных и мстительных, которые требуют, чтобы человек употреблял свою деятельность не на то, чтобы плодить жизнь на земле, а на то, чтобы обогащать этих богов; но так как Богу, богам и давно умершим святым от людей ничего не надо, то очень не трудно догадаться, что все это обогащение идет в пользу духовенства. Какие огромные жертвы способен приносить человек ради религиозных инстинктов мировой жизни, видно, напр., из того, что в Перу вся земля разделялась на три части, из которых две принадлежали храмам и инкам³³ (духовенству), из оставшейся третьей части лучшие земли опять-таки отделялись для инков и высшего сословия. Земли храмов обрабатывались земледельцами прежде своих собственных. Лучшие женщины страны жили при храмах и составляли что-то вроде гарема жрецов. В древнем Вавилоне всякая женщина должна была во время своей первой молодости являться в храм и там предаваться первому, кто к ней обратится³⁴, и, кроме того, еще женщины наполняли собою серали духовенства -- известно, что жертвовать своими женами и девицами народу еще труднее, чем своим имуществом. В Галиции еще очень недавно две трети всей земли принадлежало духовенству³⁵, в прочих частях Испании около одной трети. Чтобы побудить людей к таким громадным жертвам, духовенство сулило им вечное блаженство, столь же нагло выдуманное, как и все прочее. Мехиканское духовенство уверяло народ, что добродетельные будут жить в палатах солнца и превратятся в разноцветных птиц, индийское, что они будут управлять звездами и небесными телами, а дурные обратятся в отвратительных животных. Добродетель по учению духовенства формальных религий состояла не в том, чтобы плодить жизнь на земле, а в том, чтобы показывать к этой жизни как можно более пренебрежения. Настоящая жизнь человека религиозного начиналась только за гробом, и чем более человек будет пренебрегать землей и всем земным, тем он будет достойнее и добродетельнее. Таким образом порождались уродливые натуры, вроде св. Терезы, которая всю жизнь молила Бога о том, чтобы он скорее послал ей смерть; своей искренностью, своими энергическими увлечениями она производила такое могущественное впечатление на современников, что можно было уверять, что она более повредила делу реформации в Испании, чем инквизиция. Какое ужасное злоупотребление делается при этом из способностей умственных сил и изобретательности человека, всего яснее показывают проявления индийского аскетизма. Аскеты там дошли до того, что они позволяют себя хоронить не только на несколько дней, но на несколько недель и после этого они все-таки остаются живыми. [...] Сколько нужно было изобретательности и энергии, чтобы дойти до такого возмутительно-варварского искусства! Такое учение было, конечно, при узком взгляде духовенства на счастье жизни наиболее для него выгодно, потому что всего более располагало отказываться в его пользу от своего имущества. Можно себе представить, какие гибельные последствия должно было иметь такое противоестественное направление всегда сильных в человеке инстинктов мировой жизни. Духовенство делало людей грубыми и невежественными, вооружаясь против науки, и к этому препятствию, так сильно мешавшему человеку плодить жизнь на земле, присовокупляло еще учение, которое учило его презирать жизнь относительно себя и относительно других. Связь с женою -- грех; дети, которые умрут рано, сделаются ангелами; если человек умрет -- тем лучше, он перейдет в другой мир; если он страдает -- тем лучше, это для него испытание. Человек грубый и без того не умеет ограждать себя и других от страданий, он и без того не склонен к развитию, не умеет предупреждать смертности детей, а тут ему еще проповедуют подобные учения. [...] Если бы я захотел перечислять здесь все ужасы, которые порождены были учителями формальных религий, проповедовавших презрение к человеческой жизни, к благам земли, то вышла бы такая мрачная картина, что самый бездушный читатель не был бы в состоянии ее прочесть. До тех пор, пока вредное влияние формальной религии не смягчалось приходящими извне более гуманными идеями, до тех пор грубость и бездушие тем сильнее развивались в народе чем долее он жил. Крестоносцы во время своих походов и завоеваний на востоке обнаружили несравненно менее варварства и жестокости, чем полтысячелетия спустя испанцы во время своих завоеваний в Америке. Не подлежит сомнению, что испанцы в Америке поступали с несравненно большим зверством, чем монголы во время своих великих завоеваний. Монголы были дикари, а Европа во время XVI столетия была уже знакома с самыми гуманными идеями греков и римлян, она была знакома с еще более гуманным учением Иисуса Христа, Испания имела уже писателей и художников, которых произведения сохранились до сих пор и ценятся даже в наше время. Лас-Казас утверждал, что испанцы истребили в Америке 15 миллионов индейцев. Современным писателям показалось это столь ужасным, что они признали показание Лас-Казаса преувеличенными, хотя они не имели никаких данных, чтобы подтвердить такое опровержение. Их мнение было основано не на фактах, а на чувствах их сердца. Но если есть вероятность, что показание Лас-Казаса преувеличено, то еще более вероятности, что показания об ужасах, произведенных монголами, также значительно преувеличены. Если затем сравнить число истребителей испанцев и истребителей монголов, то относительный перевес зверских поступков, несомненно, окажется на стороне испанцев. Не надо забывать также, что показание об истреблении испанцами пятнадцати миллионов индейцев принадлежит человеку, которого никак нельзя упрекнуть в чрезмерном человеколюбии и в мягкости сердца, которая могла бы побудить его к крайнему преувеличению. Лас-Казас был первым виновником ввоза негров-рабов. Ему принадлежит инициатива в этом случае, и человека, которому Америка обязана этим великим источником зла, никак нельзя подозревать в слишком большой снисходительности к страданиям человечества³⁶. [...] Защитники формальных религий, конечно, стараются снять с нее ответственность за все эти варварства. В защиту свою они говорят, что все это производилось чаще светскими людьми, чем духовенством. Что тут действовали светские люди и преимущественно воины, это совершенно справедливо, но дело в том, что эти воины воспитывались духовенством к от него получили все свои идеи и все свои чувства. Это до такой степени справедливо, что и Кортес и Пизарро в угоду духовенству должны были пренебрегать самыми основными правилами всякой здравой политики. Высадившись на берега Мехики и Перу, и тот, и другой должны были тотчас приступать к насильственному обращению туземцев в католичество, разбивать идолов и проч. Они должны были поступать таким образом не только с своими врагами, но и с своими союзниками, они могли отступать от этого правила только в очень редких случаях, когда само духовенство предписывало им подобное отступление. Вынужденные действовать таким образом в то время, когда они всего более нуждались в том, чтобы приобрести союзников и не ожесточить против себя чрезмерно своих врагов, они ставили себя в самое затруднительное положение. Если им, несмотря на это, удалось завоевать и Мехику, и Перу, то это происходило отчасти от огромного перевеса, который давали им европейское оружие и европейская дисциплина, а отчасти и еще более от того, что они завоевывали страны, где господствовала неустановившаяся окончательно формальная религия. Когда формальная религия установилась окончательно, она порождает застой и постепенное загрубение общества: бездушное воззрение на земную жизнь, как на условие существования, о котором не стоит заботиться, на всякое движение мысли, как на дело преступное, распространяется во всех слоях общества и превращается в неискоренимое суеверие. Для достижения этого результата духовенство употребляет всегда самые крутые меры, и, несмотря на это, подобное состояние до такой степени противно всем инстинктам человеческим, что духовенству господствующей религии не удается достигнуть исключительного господства над умами в течение столетий. Даже тогда, когда они сделали прогресс уже окончательно невозможным, власть ускользает у них из рук посредством враждебных им сект. В подобном состоянии население этих государств раздирается бесплодной и неодолимой враждою, каждая часть общества стремится открыто к окончательному и насильственному истреблению всех других и считает это для себя верхом добродетели. Вот почему подобные государства чрезвычайно легко делаются добычей завоевателей, лишь бы явились эти завоеватели. [...]

Защитники формальных религий, не будучи в состоянии отрицать всех этих фактов, стараются снять с духовенства ответственность за них и доказывают, что духовенство будто бы постоянно сопротивлялось тому варварству, которое совершалось в Испании и в испанских колониях. В среде духовенства мы видим, конечно, более прогрессистов и более реакционеров, мы видим, напр., что в то время, когда францисканцы³⁷ поддерживали обращение всех индейцев в рабов и распределение их между испанцами, доминиканцы сопротивлялись этому. Доминиканцы, первые поборники инквизиции, являются, следовательно, таким образом поборниками прогресса в среде духовенства, -- хороши прогрессисты. Защитники формальных религий постоянно ссылаются на эти протесты. Чтобы составить себе понятие о влиянии, которое имеет на людей формальная религия, мы обратимся к рассмотрению той деятельности духовенства, которая всего более превозносится его защитниками и которая нашла высшее свое проявление в обществе Парагвая. Миссионеры, сопротивлявшиеся жадности испанских военных и гражданских чиновников, в разных местах Америки старались основать общества, где они осуществляли то, что они признавали идеей христианской свободы. Об этой деятельности защитники формальных религий всегда говорят с гордостью. Но по большей части попытки эти им не удавались. Самые большие размеры и самый удачный исход имел подобный опыт в Парагвае; защитники формальных религий останавливаются на нем с особенным удовольствием, а поэтому и мы подвергнем его более внимательному рассмотрению. В то время, когда испанцы и португальцы, говорят защитники формальной религии, обращали индейцев в рабство и истребляли их миллионами, иезуиты в Парагвае защищали их от порабощения, они составили из них общество свободное, пользовавшееся самоуправлением, давали им образование и ограждали их от нужды. Вникая ближе в организацию и жизнь этого общества, мы, однако же, встречаемся с явлениями, которые менее всего похожи на это великолепное изображение. Насколько иезуитами употреблялась сила при приобретении индейцев для своих колоний -- трудно сказать. Желая выставить свое управление идеалом милосердия, они вполне отрицают этот факт; отрицание это, конечно, не есть доказательство. Иезуиты делали набеги на рассеянные в лесах индейские племена и всегда возвращались в колонию с несколькими захваченными ими индейцами. Они уверяли, что будто бы индейцы эти привлечены были ими музыкою. Нам рассказывают, что германцы продавали свою свободу, увлекаясь игрою в кости, но кроме Парагвая мне неизвестно ни одного примера, чтобы дикари продавали свою свободу и от бродячей жизни обращались к земледельческой, привлеченные музыкою. Известно, впрочем, что для привлечения индейцев выезжали не одни музыканты, а целые толпы вооруженных жителей колоний и приводили с собою из лесов целые деревни меломанов. Во время этих набегов нередко не только музыкантов, но и духовенства вовсе не было, а посылались инцейцы колоний под предводительством кацика³⁸. Миссионеры для увеличения населения колоний употребляли и другие меры более миролюбивого свойства. Они установляли праздники и старались делать богослужение как можно более великолепным и пленительным для индейцев. Тем, которые привлечены были таким образом из лесов на заманчивое зрелище, они предлагали остаться в своей среде. Условия были самые пленительные. Дикарь мог жить в колонии сколько ему было угодно, его кормили безвозмездно, все его потребности удовлетворялись, ему делали даже небольшие подарки: ножички, удочки, иголки; но мало-помалу его начинали заставлять работать, и в скором времени он оказывался в совершенной неволе. [...]

Когда для испанских колоний наступил день освобождения³⁹, Парагвай оказался самой бедной и самой невежественной из всех этих колоний. Он освободился от Испании более силою вещей, чем собственным стремлением. Нельзя сказать, чтобы испанские колонии отличались слишком высоким политическим развитием, но все-таки Парагвай резко выделялся даже менаду ними и поэтому повел свою жизнь совершенным особняком. [...]

[...] Народ этот воспитан под таким влиянием учителей формальной религии, которым все защитники этого начала гордились, которое выставляли напоказ, как самый лучший результат своих принципов. Когда нам рассказывают о всех ужасах восточного деспотизма, то защитники этого деспотизма могут еще ссылаться на то, что все эти рассказы преувеличены. Если бы защитники формальной религии имели те же самые шансы, то их начало стало бы на одну ногу со всеми другими началами, порождавшими государства застоя. К их несчастью, они этого шанса не имеют; положительно известно, что во всем сказанном выше если и есть преувеличенное, то очень немного, и во всяком случае осталось в неизвестности гораздо более злодейств, чем их раскрыто. Если бы после всего этого кто-либо поставил государства, задерживаемые формальною религиею, ниже государств застоя, то его невозможно было бы упрекнуть в преувеличении. Сравнивая эти два явления, мы можем сказать, что общества застоя, военный деспотизм убивают тело, формальная же религия губит и душу. При господстве военного деспотизма население обыкновенно недовольно, оно часто жестоко ненавидит своих властителей, и в этом для него заключается зародыш прогресса, который при благоприятных обстоятельствах может вырвать его из омута и вывести на путь развития. Мало этого, если мы в государствах застоя встречаемся где-нибудь с обществом, которое находится под деспотическим управлением и довольно этим деспотизмом, то неизбежно одно из двух -- или деспотизм этот лучше предшествующих ему управлений и ведет народ по пути прогресса, или он опирается на духовенство формальной религии, которое фанатизирует народ. Способность делать людей довольными в то время, когда они ведут все общество к варварству и нищете, стремление в народе энергически отстаивать такое ненормальное состояние составляет самую характеристическую черту влияния формальной религии. Но эта же самая черта показывает нам все могущество инстинктов мировой жизни, она доказывает, как поверхностно понимают природу человеческую те люди, которые убеждены, что стремление улучшать свое материальное благосостояние составляет самый существенный из стимулов человеческой деятельности и что стимул этот действует бесконечно; они уверены, что как бы много ни приобрел человек, но наслаждения, которые он ожидает от еще большего увеличения своих доходов, будут побуждать его к наибольшему напряжению своих сил, что в природе человека не существует более сильного стимула и что лучшего ничего невозможно придумать. Внимательное рассмотрение условий жизни в обществах, задерживаемых формальною религиею, бросает много света на свойства человека с этой точки зрения. [...]

[...] Формальная религия не может даже делать людей религиозными, она их делает только безнравственными и невежественными, а между тем если бы она их даже делала религиозными, то между ложным направлением, которое получают инстинкты мировой жизни чрез бессознательную религиозность, и тем правильным их развитием, которое делает людей нравственными, еще громадная разница: религиозным может быть и людоед, но нравственным -- никогда. [...]

Мы уже говорили выше, что нормальное удовлетворение инстинктов мировой жизни возможно для человека только тогда, когда он стремится постоянно плодить жизнь на земле и будет употреблять для этого все свои силы и средства, а так как инстинкты мировой жизни составляют самый сильный стимул для человеческой деятельности, то он только при таком условии и будет наиболее счастлив. Мы показали, что как скоро человек будет ненормально развивать в себе вкус и искусственные потребности в то время, когда у него в виду будут люди, которых самые необходимые потребности будут не удовлетворены, то его инстинкты мировой жизни останутся не удовлетворенными, будут его тревожить и существенно уменьшать его счастье, и вместе с тем они будут мешать спокойному и правильному развитию всего общества. В то же время мы показали, что нормальное удовлетворение инстинктов мировой жизни невозможно, если общественное мнение будет неправильное и будет возвеличивать людей за вредную деятельность. Инстинкт, побуждающий человека угождать общественному мнению, явление здоровое и нормальное, самый проницательный человек не может иметь такого ясного понятия об истинных потребностях своих ближних, как эти ближние сами; стремление удовлетворять потребностям своих ближних так, как они сами этого желают, неизбежное условие при правильном удовлетворении инстинктов мировой жизни. Если человек, действуя на пользу общества, по своему убеждению будет не возвышаться, а падать во мнении общества, то он неизбежно будет чувствовать себя несчастным, и для большинства людей такой образ действия прямо невозможен. Принимая в соображение эти начала, нам уже нетрудно будет себе объяснить кажущиеся противоречия, с которыми мы встречаемся в государствах, задерживаемых в развитии формальною религиею. Общественное мнение считает высшим достоинством в человеке аскетизм. Человек, который не только лишает себя самого необходимого, но подвергает себя добровольно истязаниям и мучениям, поражает общество своим величием. А между тем такое воззрение прямо приводит к крайнему развитию тех недостатков, от которых всего более страдали государства застоя, к обожанию за силу, богатство и геройство. Нигде сильные не стремятся в большей степени возвеличиваться вредной деятельностью, нигде они не обнаруживают такой жадности до власти и богатства, нигде наклонность к завоеваниям не принимает столь значительных размеров. Стоит, однако же, вникнуть в условие жизни подобного общества, чтобы противоречие исчезло и вполне выяснилась неизбежная связь между подобными стремлениями. Как скоро между людьми поселяется убеждение, что человек предназначен плодить жизнь на земле, то аскетизм сделается невозможным, он находится в прямом противоречии с таким началом. Поэтому учители формальной религии никогда не давали людям подобного воззрения на свои обязанности. Они исходили из совершенно другой точки зрения. Человек должен жить не для людей, не для земной деятельности, а для Бога. Богу нужно, по их мнению, служить, потому что он велик, велик в том же смысле, как был велик Тамерлан, Чингисхан и прочие бичи человечества, но только в огромных размерах. Если Чингисханы и Тамерланы требовали себе поклонения, то насколько же более должно было быть поклонение такому могущественному и сильному Чингисхану, как Бог. Им не приходило в голову, что если бы их воззрение на Бога было справедливое и если бы этот всемогущий Бог понимал свое величие так же, как Чингисхан, то при его могуществе ему ничего бы не стоило изнурять человечество барщинами и податями в пользу своих небесных палат и полчищ, однако же в природе не было ни одного явления, которое бы указывало на то, что этот их Бог требует в свою пользу хотя самую ничтожную частичку человеческих трудов и заработков, напротив, они могли видеть совершенно ясно, что религиозный инстинкт вложен в них для того, чтобы они плодили жизнь на земле, работали в пользу людей; Богу от них ничего другого не надо. Если бы они даже захотели обратить свои труды именно в его пользу, то они очень скоро бы увидали, что он не указал им ни одного рационального пути для того, чтобы передать ему их приношение, сколько бы они его об этом ни просили, он не протянул бы им из облаков своей руки, чтобы принять их лепту на небо. Он прямо говорил им, если вы хотите служить мне, помогайте вашим братьям, все, что вы для них сделаете, вы сделаете для меня. В этом роде величия они должны были бы увидать бесконечную разницу между божеством, даже в том смысле, как они его понимали, и восточным деспотом. Как же после этого мы должны смотреть на этих самозваных казначеев, которые собирали подати для Бога и потом употребляли их на себя и на содержание своих любовниц; даже рассуждая с их собственной точки зрения, это было дерзкое святотатство и наглое воровство. Понятие, которое они внушали народу о Боге, было бессмысленно, противоречиво и нелепо, но оно было таково, что нужно было иметь труднодосягаемую степень проницательности, чтобы разоблачить эту ложь. Унижая божество до степени, хотя всемогущего, но грязного, восточного деспота, которому было приятно, что люди унижались и раболепствовали перед ним, который с удовольствием будто бы смотрит, как они ради его тиранят и мучат себя и других, который требует от людей взяток и приношений, чтобы прощать им их злые дела, учители формальной религии рисковали возбудить против себя глубокое негодование в людях, которых они сами же учили смотреть на божество со священным почитанием. Чтобы предупредить такую печальную катастрофу, нужно было позаботиться, чтобы завеса не спала с глаз легковерных учеников, нужно было безжалостно преследовать все, что могло развить их умственно, дать им возможность почувствовать возмутительную сторону преподававшегося им учения, а для этого необходимо было безжалостно преследовать и уничтожать все, что могло породить подобный результат. Но во имя чего могли производиться эти преследования? Чтобы их оправдать, необходимо было воспользоваться ложными воззрениями людей на величие, и эти ложные воззрения применялись к Богу, затем к сильным земли и последовательно доводились до крайней степени нелепости. Та причина, которая в течение тысячелетий задерживала развитие государств застоя, начала тут действовать с неумолимой силою. Крайности, до которых доходило в этом отношении духовенство, действовали до такой степени убийственно на всякий зародыш развития, что общества, задерживаемые формальною религиею, внушали к себе неодолимое отвращение даже весьма испорченным людям, если они только воспитаны были в другой среде. [...] Начиная от государей Вавилона и Египта и кончая императорами и вельможами Рима, мы в государствах застоя постоянно встречаемся с сильными, которых воображение наполнено картинами великолепия и роскоши; в этом они видят жизнь, полную наслаждений, и к этому они стремятся с страстным увлечением. Их вдохновляет созданный в западной Азии девиз: "пей, ешь и наслаждайся, все остальное ничтожно"⁴⁰; вести то, что они называют изящною жизнью, они считают наиболее достойным их счастьем. Их вкус так неразвит, что они не способны вести изящной жизни, они разоряют государства для образа жизни, хотя дорого стоящего, но грубого и жалкого; однако же и они, и весь окружающий их народ воображают, что это именно и есть жизнь, полная наслаждений. Не так учит рассуждать сильных духовенство формальных религий. Оно проповедует аскетизм, но на каком же основании прививать людям такое противоестественное стремление? Основание -- это религиозное чувство, которое возбуждается как можно сильнее, но которое не идет рука об руку с развитием понятия о назначении этого чувства и о величии; напротив, понятия эти сохраняются в прежнем грубом их виде; мало этого, духовенство старается их развить до крайности в том ложном направлении, которое они приняли. Оно старается, чтобы величие, проявляющееся в роскоши и великолепии, порождало посредством контраста с бедностью возможно сильные чувства. Народ должен быть беден, он должен жить не для этой, а для будущей жизни; эта жизнь должна быть долиной слез и печали, а храмы должны быть великолепны, люди, назначенные Богом для управления народом и его совестью, должны ослеплять своим величием, бедный народ должен невольно падать ниц и целовать прах земли; подавленный грандиозностью величия, он должен чувствовать к нему неодолимую привязанность, он должен быть готов жертвовать для него всем: и имуществом, и жизнью, и счастьем. Сильные земли должны представлять из себя неизмеримое величие по отношению к массам, но люди должны понимать, что Бог точно так же возвышается над этими сильными, как сильные над народом. Вот почему сильные, высасывая из народа все, что возможно, доводя его до крайней нищеты, чтобы сделать между собою и им разницу неизмеримою, не должны растрачивать эти сокровища на мирские наслаждения; они должны обладать ими не для этого, чтобы ими пользоваться, а только чтобы ослеплять, они сами должны вести такую же аскетическую и тяжелую жизнь, как народ, наполненную молитвою и бичеванием. [...] Формальная религия представляет нам крайний предел, до которого может дойти вредное влияние ложной идеи, если ее орудием служит сильный инстинкт. Все человеческие инстинкты не действуют сами; они направляются идеями и относительно каждого инстинкта, если он только силен, мы можем указать на ложную идею, которая делала его гибельным для целых народов; следя за действием этих более или менее гибельных идей, мы наконец убеждаемся, что человек может достигнуть правильного отправления своего инстинкта только тогда, когда каждый человек будет постоянно наблюдать за действием у него этого инстинкта, анализировать его и, таким образом отрешаясь от всяких привитых ему мнений, самодеятельностью рассудка прокладывать себе путь к нормальному образу действия, порожденному совокупными силами инстинкта и разума. Влияние таких ложных идей на инстинкт питания мы видим, напр., в обжорстве, от которого дошли до крайнего расслабления и тупоумия высшие сословия во многих государствах застоя, где они думали, что жирное тело необходимо для важной осанки; в пьянстве, от которого так часто погибают дикари. Излишество тут всегда происходит от ложной идеи о наслаждении, которое порождается употреблением вина или пищи; человек на подобной ступени развития так ненаблюдателен, что он никак не в состоянии сравнить все последствия от известного употребления пищи и напитков; у него остаются в памяти только немногие моменты, которые он разукрашивает воображением, вовсе упуская из виду страдания и неудобства; такой ложной картиной он постоянно стимулирует себя и дает инстинкту необузданное направление. Точно такая же неспособность представлять себе в истинном свете назначение инстинктов мировой жизни порождает гибельное влияние формальных религий. Хотя инстинкт питания считается первостепенным инстинктом у человека, но если мы сравним последствия, которые происходили для человечества от направления ложными идеями инстинктов питания, с такими же последствиями от ложных идей, направлявших инстинкты мировой жизни, то мы очень легко убедимся, как ничтожно для жизни человечества значение инстинктов питания по сравнению с инстинктами мировой жизни. Первый инстинкт создает только животное, будет ли это животное исполнять такое же назначение, как все другие млекопитающиеся, или превратится оно в человека, исполняющего свое призвание плодить жизнь на земле,-- это не зависит от инстинктов питания. Человек, который настолько же мало способен плодить жизнь на земле, как животное, такая редкость, что можно спорить о том, встречаются ли подобные люди,-- поэтому мы и не видим племен, которые бы погибали собственно от обжорства; распространенную способность съедать за один присест пуд или два мяса и жиру мы встречаем только у дикарей очень низкого развития. Даже дикие племена погибают уже не от обжорства, а от пьянства, т. е. не столько от чрезмерной склонности к пище, сколько от ненормального направления склонности к возбуждению нервов, а эта склонность уже чисто человеческая, она необходима человеку для исполнения особенного его назначения и резкой чертою отделяет его от животного; в ряду всех приемов, в которых выражается потребность искусственного возбуждения нервов, только такие, как пьянство, общи человеку с животным, да и те у человека принимают уже сравнительно громадный размер. За пределами дикой жизни от ложного направления инстинктов питания гибнут уже только незначительные части общества, и притом гибнут не сами по себе, а потому, что они, ослабев, лишаются своего значения другими, дававшими более нормальное направление инстинктам питания. Роль ложного направления инстинктов мировой жизни грандиозна в сравнении с этим. Как скоро даже только один из инстинктов мировой жизни -- тот, который служит источником религиозному чувству,-- развивается усилиями духовенства и затем получает ложное направление, влияние его поразительно. Народы, заселяющие громадные пространства земель, почти целые части света, прекращают заботы о материальном своем благосостоянии, к которым должны были бы их побуждать все другие инстинкты; они впадают в нищенство, в бедность и невежество; и народные массы, и высшие сословия не дозволяют цивилизации проникать в свою среду, хотя эта цивилизация рвется к ним, и в особенности высшие классы имеют самые очевидные доказательства, что жизнь их должна очень украситься от такой перемены. Мало этого -- действие той же самой силы в качестве могучего начала, задерживающего развитие наперекор очевидным интересам тех, которые ей содействуют, весьма заметно проявляется во всех странах Европы. [...]

НА ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ. ИЗОБРАЖЕНИЕ ИДЕАЛИСТОВ

Выдержки из рукописи Скрипицына⁴¹

[...] Проследим человека, начиная с первых, отдаленнейших времен известного его существования; пусть пройдут перед нами один за другим все фазисы его исторической жизни, все стремления, наполнявшие его душу могучим энтузиазмом, их ход, развитие и конец. В тумане отдаленнейшей древности мы видим его подавленным чувством своего бессилия. Со всех сторон он окружен врагами: и природа, и животные, и другие люди ополчаются на него; он не смеет насадить плодовых деревьев, развести сада, делать запасы; он привлечет этим только на себя алчные взоры и лишится всего, даже жизни. Ему тяжко выносить этот гнет, он вздыхает и ищет исхода. В то время, когда он изнемогает в этой тяжкой, безотрадной борьбе, его душу освещает первый луч надежды, первый живительный энтузиазм вырывает его из давящей, мрачной апатии. Он обращает свои взоры к героям, и герои говорят ему: "Будь верен нам, иди за нами, и ты будешь и безопасен и никто не осмелится до тебя прикоснуться". Он верит им, он начинает обожать геройство; на геройство он возлагает первые свои упования, ради своих героев он готов переносить все страдания; его путь освещает радужная заря надежды. Читайте его геройские песни; их страстные преувеличения, их непоколебимая вера в величие того, что они воспевают, а нередко неподражаемая сила, поэзия и художественность изображения не оставят в вас ни малейшего сомнения в глубоком и неподдельном энтузиазме их сочинителей. Читайте историю пленников, с восторгом на челе переносивших все пытки и мучения до последнего своего издыхания, потому что их воображение было полно идеей геройства. Волна этого энтузиазма была так могущественна и велика, что после всех тяжких и горьких разочарований она несется над миром еще и теперь, и до сих пор военная слава имеет для масс обаятельную прелесть. Громадные полчища собирались под знамена героев, погибали за них в жестоких сечах, среди сыпучих песков, безводных пустынь, непроходимых горных трущоб, болот и лесов или в снежных равнинах севера. Они завоевывали для них до того необозримые царства, что их пределы были плохо известны даже самим властителям. Одно царство разрушалось, другое воздвигалось, редко удерживаясь более нескольких поколений, и так шло из века в век в течение тысячелетий. Что же давал людям этот энтузиазм: они сеяли страдания и пожинали рабство. Чем могущественнее были те цари, которых они возносили над народами, тем сильнее и безжалостнее была та рука, которая их попирала; чем более воображение людей воспламенялось геройством, тем более душную атмосферу они создавали вокруг себя. Женщины, которых сердце так билось при мысли о героизме, делались гаремными женщинами, если они были хороши собою, и ради прихотей одного человека влачили жалкое существование в пожизненной тюрьме; если же они не были хороши собою, то их долею было беспощадное рабство. Барщина и подневольный труд были долею мужчин, и незавидна была участь тех избранников, которые ставились правителями над ними. Способность переносить с безропотным и терпеливым восторгом все причуды властелина, с услужливой готовностью и с веселым лицом подвергать себя всяким страданиям для малейшей их прихоти -- вот что давало им право на высокое положение; только те, которые были способны для своего честолюбивого идеала выносить жизнь, невыносимую ни для кого, имели успех. Когда же успех этот достигался, они делались предметом самой жгучей зависти, целью всех интриг, всевозможных подкопов; если после нескольких лет такой мучительной жизни властелин, в виде милости, давал им право лишить себя жизни, вместо мучительной публичной казни, они могли считать это благоприятным исходом. Успех человека в жизни был возможен только в организованном обществе; герои составляли для него эту организацию, и он боготворил героев. Но лишь только союз составлялся, он оказывался союзом, где каждый мучил всех и все каждого. Невидимая железная рука стиснула всех, и они не могли вырваться из этих тисков. Чтобы избавиться от тирании, оставалось одно: делаться завоевателями; а завоевания водворяли тем более тяжкую тиранию, чем чаще они повторялись. Стоял стон по всему лицу земли, всюду слышались вздохи и плач. Безотрадная апатия овладевала людьми, на труд у них не подымались руки, и пустела земля, и вымирали племена, и побежденные и победители одинаково влачились в грязи бедности и злополучия.

Горько разочаровался человек в своем обожании геройства и с отчаянием в сердце искал нового исхода. Тогда перед ним явились восторженные люди, великие проповедники и увлекали его: "Вы загнаны, унылы и уничтожены,-- говорили они людям,-- руки у вас не подымаются на труд, и жизнь вам не мила; все вы давите друг друга -- каждый задавлен всеми, и все давят каждого. Может ли быть иначе? посмотрите, кому вы служите, перед кем вы поклоняетесь? Вы служите таким же людям, как и вы, и эти люди полны ненасытного злоумышления против вас; вы даете им власть, а они думают только о том, как бы употребить эту власть для своей прихоти и корысти. Не людям должны вы служить, а богам. Боги сильнее ваших владык, и им не нужно вашей корысти; они одинаково возвышаются над всеми вами, и все вы перед ними равны. Ваши владыки, ваши судьи не могут быть справедливы; это судьи пристрастные и подкупленные, они судят в свою пользу и отбирают для своей корысти. Только боги могут быть справедливы по отношению к вам, потому что перед их лицом вы все одинаковы. Служите богам, поклоняйтесь им, и между вами будет мир, любовь и счастье, потому что над вами будет суд нелицеприятный, и этот суд не даст слабого в обиду сильному; в угоду им и преклоняясь перед их недосягаемым величием, сильные будут употреблять свою силу не для своей корысти, а на благо вам. Мы служители богов, мы их вдохновенные проповедники и пророки; смотрите же, каковы мы: мы всем говорим правду в глаза, мы не боимся вашей силы, и нет между вами власти страшной для нас". Они везде говорили без страха, клеймили порочную силу, и власти ополчались на них; но, среди мучений и пыток и лицом к лицу поставленные со смертью, они восторженно повторяли все те же речи, и народ с удивлением и благоговением внимал им. "О, если бы расплодились между нами эти люди,-- повторял народ,-- наша жизнь пошла бы совсем другой чередой; посмотрите, как они бескорыстны: им ничего не нужно, они ходят нагие, они едят самую простую пищу, они равнодушны ко всем благам. Если кому-нибудь можно вверить суд над нами, то этим людям; их суд будет нелицеприятен, и сильные и бессильные перед ними равны, потому что им ни от кого ничего не надо; всю жизнь они посвящают божеству и для его славы они готовы отказаться от всего и принять смерть. Водворим же между собою царство божества, между нами будет мир и любовь; придет конец нашему унынию, и спокойная, светлая радость будет вечно царить в нашем сердце". Ополчились люди с энтузиазмом на водворение царства божества. Они поощряли друг друга на страдание и на смерть мученическую. "Страдайте, выносите все гонения,-- повторяли они,-- страдать вам придется годы, и после этого человечество будет счастливо миллионы лет". Сравните поэтов, воспевавших геройство, и восторженных проповедников религий, и вы поймете разницу между этими двумя родами энтузиазма. Поэзия увлекательна, прелестна, но это увлекательная сказка, а что может быть серьезнее религии; если что-нибудь наполняет благоговейным трепетом вашу душу, вы называете это святым. Как в былые времена для геройства, так теперь, для водворения царства божества, люди шли толпами на страдание и смерть. Но по мере того, как это страстно призываемое царство начинало водворяться, людям начинало делаться ясно, к чему оно приводило. Не боги царили, а их жрецы, и чем выше народы ставили божество, тем более жрецы требовали от них жертв и поклонения. Они требовали, чтобы люди естественные свои мучения усугубляли искусственными. Еще в больших размерах, чем воины, они овладевали и землею и людьми и всеми источниками их благосостояния. "Не для земных благ должны вы жить,-- говорили они людям,-- а для царства небесного; чем более вы будете переносить для этого лишений, тем большая вас ждет за это награда. Живите же в трудах, посте и молитве, а все свое имущество, все, что вы создадите этими трудами, отдавайте храмам, для божества вы должны жертвовать и своим добром, и своей жизнию, и своим телом". Самые грубые, грозные и заносчивые герои никогда не говорили таким языком, каким теперь говорили жрецы; никогда они не решались порабощение человеческое доводить до таких пределов. Герои насиловали людей, а жрецы уродовали их душу до глубочайших ее корней. Имущие и сильные передавали храмам свое имущество и свою власть; красивые женщины приходили в храмы и предавали свое тело на прелюбодеяние, ради служения божеству; родители приносили им в жертву своих детей; население всею своею массою презирало благосостояние и труд. Не сеять, не жать, жить как птицы небесные, поститься и нищенствовать -- вот к чему оно стремилось. Герои плодили гаремы, жрецы плодили монастыри аскетов, весталок⁴². Все должны были влачить жизнь лишений и страдания, и все это для немногих, управляющих и главенствующих, а эти главенствующие должны были быть образцами суровости нравов и аскетизма. Места их были предметом ожесточенной зависти и борьбы, и зависть эта непременно настаивала на исполнении правила. Вот почему места эти постоянно доставались суровым, мрачным старикам, годы и годы упражнявшимся в искусстве подавлять в человеческих душах всякую искру радости и жизни. Царило такое олицетворение подозрительности, которому тирания героев не могла служить и тенью. Совершая величайшие жестокости, они со слезами на глазах возводили взоры к небу и просили его оказать милосердие приносимой ему жертве.

Обожание геройства доводило людей до отчаяния, и они переходили к религиозному энтузиазму; но, дойдя до еще более мрачного конца, они снова кидались в объятия геройства. Организация была для людей тем орудием, посредством которого они брали верх над животной и органической природой; но цементирующим нервом этой организации могли служить только две живые силы: геройство и религия. Других они не знали и предавались им с энтузиазмом; но их жизнь была жизнью страдания в то время, когда они водворяли их господство; а когда это господство установилось, тогда страдания плодились и плодились так сильно, что разрушали все, что было создано долготерпением энтузиазма. Так шло из века в век, из одного тысячелетия в другое; энтузиазм геройства заменялся энтузиазмом религии, чтобы снова довести людей до отчаяния и смениться геройством. Кто может сказать, сколько тысячелетий длилось это безотрадное переливание из одной чаши в другую? Мы его встречаем там, где за туманом мифов и баснословий едва проглядывают слабые очертания исторической истины; но и тут мы видим, что это уже старое, давно поседевшее сказание.

Человечество тысячи лет извивалось в корчах, как змей пригвожденный; каждый раз, когда оно стремительно кидалось вверх, жгучая боль заставляла его немедленно скручиваться и свиваться вниз. В это время в тени и в уединении развивались люди мысли. Они изучали природу, они изучали людей и их жизнь и постигали причину их страданий. Страсть изучать, страсть мыслить овладевала всем их существом, и они делались людьми науки. В этой страсти оказалась неотразимая обаятельная прелесть для способных к мысли умов, и люди науки стали плодиться. Великие мыслители собирали кругом себя учеников, ученики создавали школы, а школы размножали искателей истины. Люди мысли говорили друг другу; "мы понимаем зло и знаем его источник. Люди потому так несчастны, что они то увлекаются кровожадными героями и ставят на пьедестал самую противуестественную из страстей, страсть к убийству и разрушению; то позволяют себя обманывать шарлатанам, которые показывают им кусок камня, или откормленное животное, или просто сочиняют какое-нибудь воображаемое существо и говорят: это бог, поклоняйся ему, он спасет вас. Горе принимающим ложь за истину, горе неспособным ее разоблачить; но для этого нужна истинно человеческая склонность мыслить и изучать, а масса не способна ни к тому, ни к другому; ее участь вечно оставаться полуживотным и вечно задыхаться в духоте и в грязи невежества. Нам нечего смешиваться с нею, мы будем жить в уединении возвышенной жизнью мысли и предоставим мир своему течению". Распложались люди науки, страстно они любили мысль, страстно они любили истину. Она была их нареченная невеста, более, бесконечно более, чем невеста; они чувствовали, что между любовью к самой прелестной, к самой обаятельной женщине и между любовью к науке не может быть никакого сравнения: страсть любви зто ничего в сравнении с великой, могучей страстью мысли. Эту науку, эту обожаемую ими истину они видели в загоне и презрении, пошлая толпа раболепно преклонялась перед лжецами и шарлатанами, которые овладевали ею наигрубейшим обманом. Эти проходимцы и искатели приключений кичились успехом своей лжи, гордо возвышали свою голову над истиною и творцами великих идей; указывая на их бессилие, дерзко смеялись над ними и смешивали их с грязью. Не могли выносить люди мысли поругание того, что они так страстно любили. Они начинали срывать маску с шарлатанов, разоблачать их ложь и громко кричали им: "Не боимся мы ваших темниц; мы докажем вам, что истина имеет великую внутреннюю силу и что ее нельзя безнаказанно презирать". Они смело выступали вперед и обличали сильных в то время, когда их братья по науке проливали над ними слезы и повторяли: "злополучные, не сыпьте бисера перед свиньями, не губите себя, народ не способен ни понимать вас, ни услышать". Но масса останавливала свои удивленные взоры на этом новом зрелище; в ней шевелилось что-то небывалое, и это что-то была прирожденная способность мыслить. "Что это делается в нас,-- шептали люди,-- мы никогда этого не подозревали; о! будем мыслить, это спасет нас". Но мыслить было трудно; люди чувствовали свое бессилие, дело погибало.

Однако же ему не было суждено погибнуть. Люди мысли умны, они дальновидны, хитры и тонки; между ними явились такие, которые и шарлатанов и героев запутывали своими сетями и, посмеиваясь тихомолком над их непроницательностию, становились им на голову. С этого пьедестала они говорили людям: "Мы скажем вам, отчего вы погибаете. Не верьте тем, которые вас до сих пор увлекали и уверяли, что жить можно только для грабежей или для поста, молитвы и лишений. Живите для мира, довольства и благосостояния. Поощряйте трудолюбие, науку, промышленное производство, торговлю, поэзию и художества. Пусть погибнет суровость и царит мягкость нравов; наслаждайтесь жизнью и давайте другим возможность наслаждаться ею. Вы все, и богатые и бедные, одинаково от этого выиграете". Эта новая идеи жизни начинала казаться людям все более пленительной, и, наконец, она пробуждала точно такие же восторги, как и предыдущие. Читайте восторженные описания стран и времен, где царила наука и промышленность; сравните их с такими же описаниями геройских подвигов, сделанных обожателями геройства, и с описаниями святой жизни со стороны религиозных фанатиков, и вы тотчас убедитесь, что этот тип жизни способен вызывать столько же умиления, столько же поэтического й восторженного настроения, как и предыдущие. Страна изображается раем земным; она возделана, как сад, изрезана каналами и дорогами; в ней великолепные города, дворцы и художественные произведения без числа, удобство и роскошь на каждом шагу; изобильным ключом они бьют всюду и для всех, довольство и счастье на всех лицах. Восторженно насграивалось человеческое воображение, когда представлялись ему эти картины; все видели лицевую сторону и никто не видал подкладки. Люди строили слепой и хлопотливой рукой; снаружи у них выходила пленительная форма, а внутри пустота; они торопливо клали камень на камень, и чем выше они подымались на своей постройке, тем ужаснее должно было быть падение, которое их погребет под своими развалинами. Работайте, не ленитесь, работайте прилежно, кричали они народным массам. Все будут богаты, и вы будете богаты; все будут счастливы, и вы будете счастливы. Где нет труда, там царство страданий и нищета. Они работали, работали без устали, с утра до вечера, и днем и ночью. Работали до изнурения сил и мужчины и женщины, и беременные, и больные, и дряхлые старики, и малые дети, едва научившиеся управлять своими членами. Работали и в сырости и в холоде, в духоте и жару раскаленных печей и в воздухе, зараженном миазмами и зловредной пылью. Этими вечно двигающимися руками создавались невиданные массы произведений, и все эти произведения поражали и восхищали своим качеством и своей мастерской отделкой. Произведения были разнообразны без конца, и без конца они делились на сорты и категории. Производили они мясо, и мясо это делилось на сорты; и высшие сорты съедались другими, а им оставались объедки да кости; производили они великолепные здания, и в роскошных покоях жили другие, а им, оставались сырые подвалы. Так все, начиная от первого и кончая последним. И людей они производили не в семействах, а жили толпами ня работах и в прислуге и производили, как попало; если они производили болезненную и уродливую женщину, она доставалась им, а если они производили красавицу, она помещалась в высший сорт и делалась наложницею богатых.

Они начали оглашать воздух криками злобы и отчаяния: "Это то счастье, которое вы нам сулили,-- вопили они,-- мы оставляем наши семейства и наши домы, мы живем и в бараках и землянках на земляных работах, мы живем в конурах на воде; начиная от шести лет мы на работе и снова на работе, мы без семьи и снова без семьи. Согбенная за ткацким станком, мать носила и давила нас во чреве своем, и когда нас родила, она это сделала только затем, чтобы нам так же тяжко было всю нашу жизнь. Вы хотите уверить мир, что мы народ цивилизованный, что судьба наша завидная сравнительно с другими, но скажите же нам, в чем она завидная? Или нам веселее жить: посмотрите на дикаря Африки: каждый день по всему материку раздаются песни, пляска и веселье. В то время, когда там по горам и по лесным прогалинам горят веселые огни и слышатся плясовые песни, у нас свет разливается только из фабричных окон и раздается только неугомонный стук машин и наковален; а перед ними движутся наши молчаливые фигуры, осужденные на вечную каторжную работу за преступление голода. Вы говорите с презрением: "грязный дикарь", а кто грязнее: мы, у которых одежда гниет на теле, которые от воскресенья до воскресенья лишаемся от копоти и грязи образа человеческого, или тот же чистоплотный африканец или индеец, презирающий и нас и нашу цивилизацию за грязь, которая его поражает в ней. Или может быть наши жилища лучше: во внутренностях малой Азии, говорят лучшие знатоки дела, работник и хозяин живут одинаково; наем квартиры неизвестен, каждое семейство имеет свой дом из трех чистых комнат; так же живут в глубоко презираемом вами Марокко; а в славном Берлине точная статистика показывает по три и по четыре работника на комнату. Впрочем, вы и сами говорите, что с развитием промышленности и густоты населения народ начинает жить теснее и пища его ухудшается. Во мраке средних веков английские крестьяне ели, как короли, говорят англичане. Отступите от цивилизации в глушь, и вы тотчас видите, что каждый человек, лишь только в нем потребности развились, имеет жену и семейство; а ваши центры цивилизации -- это громадные монастыри, где царят пост и работа вместо молитвы. Все это несомненно, со всем этим вы соглашаетесь, и все-таки вы слышать не хотите о том, что наша судьба тяжкая и незавидная. Вы говорите, что нам лучше, чем варварам, которых вы презираете, и не можете сказать почему; но вы указываете на густоту нашего населения и говорите: "посмотрите, как вы плодитесь, разве это могло бы быть, если бы вам было дурно". Долго вы считали этот аргумент несомненно победоносным; но вот вы завладели Индией, которую вы презирали, как страну варварства и застоя, вы произвели в ней самое точное перечисление народа по всем правилам науки и что же: вы там нашли густоту населения вдвое большую, чем у вас. Несомненно только одно, что вы нам дали непосильный, тяжкий гнет труда, который нигде не имеет себе подобного, все остальное спорно".

Так ропщет народ, сгущенный в центрах цивилизации; ропот его вторит жужжанию фабричного веретена, как гул пчелиного улья. С беспокойством и страхом общество прислушивается к нему, но не понимает его смысла, не подозревает, что все это значит и к чему приведет. Легкомысленное и поверхностное, как всегда, оно воображает, что в первый раз на лице земли раздается этот ропот, что двести лет тому назад впервые в жизни человечества явились Галилеи, геройски, именем истины и точной науки разрушавшие предрассудки и суеверия, впервые народились Декарты, кричавшие: "не сыпьте бисера перед свиньями"⁴³, и Беконы, хитрой изворотливостью достигавшие силы и власти. Они и не подозревают, что увлечение научно-промышленным движением появлялось даже и тогда, когда человечество было еще безграмотно. Уже в эти времена безграмотства в Индии создавалась отвлеченная философия, которая удивляет нас и теперь силою своей мысли. С тех пор оно вечно имело тот же ход и ту же судьбу. Глядя на историю мира, вам кажется, что над человечеством тяготеет какое-то проклятие и что оно осуждено вечно совершать танталовскую работу⁴⁴; оно имеет один выбор: оно может катить камень тремя путями. Военное, теологическое и научно-промышленное увлечение неизменно чередуются, чтобы неизменным путем горьких разочарований доводить людей до отчаяния и заставлять их озлобленно разрушать то, что они мучительно созидали. Каждый шаг на пути научно-промышленного прогресса доставался образованному обществу мучительной, ожесточенной борьбой; варварство употребляло всю свою силу, чтобы загрызть и уничтожить малейшее видоизменение старого. Эта борьба, по количеству распложаемых ею страданий, стоила ужасов войны и преследований, воздвигаемых на сектаторов. Когда же она увенчивалась победой, когда образованное общество получало те блага, которые издали казались ему такими прелестными и заманчивыми, разочарование наступало почти мгновенно. Удивленным его глазам представлялось свойство природы человеческой, о котором оно не имело ни малейшего понятия. Оно думало, что оно приобретает благо вечное, и получало только одно мгновение удовлетворения. Воин ополчается на битву и думает, что он будет и богат и славен и будет всю жизнь наслаждаться богатством и славой; а причинив людям бесчисленные страдания, он имеет один момент удовлетворения -- это момент раздела добычи. Затем ему нужна новая война, новые завоевания, или он погрязает в пьянстве и бездонной пропасти мучительных, сосущих его силы пороков. Человек цивилизации видит это и думает, что с ним будет иначе; но лишь только он достигает тех богатств, которых достигал с великими усилиями, эти удобства жизни мгновенно перестают быть для него источником наслаждения и превращаются в необходимую потребность; он совсем не замечает их, когда он их имеет. Овладев для себя одного произведениями десятков, сотен, иногда тысяч людей, окружив себя ими, как скряга своим золотом, он невыносимо и нестерпимо скучает. Ему ужасна мысль лишиться этих благ, он отстаивает их всеми силами; и это не какая-нибудь прихоть, лишение тут для него слишком действительное страдание: он от него болеет, он от него чахнет и умирает, как бедняк умирает от холоду и голоду. Его страдания тем более жгучи и мучительны, чем блага, которых он лишается, роскошнее и причудливее; оборвавшийся аристократ и богач сходит с ума, чахнет и лишает себя жизни в то время, когда человек среднего состояния переносит потерю несравненно менее прихотливого. И все-таки он скучает невыносимо среди этих благ, которые он сосредоточил кругом себя жадною рукой; сколько бы он ни читал себе назидательной морали, а он должен стремиться к большему. Чем далее развивается цивилизация, чем более образованное общество делается просвещенным и утонченным, тем более оно делается требовательным, тем более тяжким ярмом лежит оно на массе народа. "Лентяи, негодяи, грубый, дрянной народ,-- кричит она,-- это они виноваты, что жизнь наша не представляет никаких удобств, что мы должны влачить такое несносное существование". Каждый день они повторяют народу, что он должен жить для богатства, для благосостояния, каждый день, и словом и примером, изображают перед ним прелести комфорта и роскоши, распаляют его воображение и потом ежечасно всеми путями вырывают у него из рук то, для чего он трудился неустанно и до изнурения последних сил. Пути эти так хитро и искусно изобретаются, что он не в состоянии с ними бороться, он только чувствует гнет неотразимой их силы. Со дня на день растут охлаждение, презрение и ненависть. Чем сильнее развиваются эти чувства, тем более образованное общество начинает сознавать, что у него нет почвы под ногами. Но потребности его растут и разрастаются, укореняются, деревенеют и пускают все новые побеги. Чем выше слой, тем быстрее рост. Под влиянием этой железной необходимости, сильные, в руках которых сосредоточиваются богатство и власть, начинают так же ненавидеть и налегать на образованное общество, как образованное общество налегало на массу; они угнетают его этой массой, и ему не на что опереться, нечем защититься. Все бессильны, между всеми рознь, все чувствуют, что им не на кого опереться, что у них одно орудие борьбы -- это интрига и обман. Массы обманывают образованных, образованные сильных. Наконец ни жить, ни обеспечить свое существование нельзя без обмана и общество деморализируется вконец. Как мрачный деспот, каждый чувствует себя окруженным западнями и подкопами, жизнь делается невыносимою; люди в своем отчаяньи кидаются в объятия военного или религиозного идеала, чтобы снова разыграть плачевную драму, столько раз уже разыгранную, и снова среди мрачного разочарования прийти к научно-промышленному идеалу.

Посмотрите кругом себя и на свою прошлую жизнь, обратитесь на крайний восток, на юг и даже на запад -- везде вы видите или угадываете одно и то же. В тумане отдаленнейшей вашей истории вы видите религиозное движение, очевидно, сменившее военные увлечения, которыми народы были доведены до отчаяния и уныния. Проповедники огнепоклонников вооружаются против бродячей, военной жизни и проповедуют мир и земледелие⁴⁵; египетские жрецы доводят эти учения до крайности, проповедуя неприкосновенность всего живого⁴⁶; еврейская теократия могущественно действует на сердца возвышенной идеей единого Бога⁴⁷. Неизгладимо запечатлелись следы этого великого увлечения, но только для того, чтобы тем заметнее было порожденное ими повсеместное уныние и разочарование. Всюду оно разрушается и заменяется умственно-промышленным направлением семитической цивилизации, которая широко разливается кругом и оставляет в истории главные имена Вавилона, финикиян, этрусков и Карфагена. В свою очередь, оно плодит разочарование и дает людям цепи вместо благоденствия и счастья. Разочарование порождает военное увлечение и победы римлян и персов. Неизбежной чередой разочарование сменяется разочарованием до наших дней. Пресловутое господство персов упало под ударами греков, и расплодилось научно-промышленное движение в греческих государствах на востоке; какое-нибудь столетие -- и оно пало чрез внутреннее вырождение. Легко сделалось теперь дело военного энтузиазма Рима. Но тем скорее в этом энтузиазме разочаровались и побежденные и победители. В лоне Римской империи развивается вновь научно-промышленный энтузиазм, но, развиваясь, плодит только ненависть и разъединение. Каким резким контрастом рисуется перед вами глубокое уныние людей того времени и пламенный, полный надежды религиозный восторг первых христиан, в сотый раз повторявших старую историю. Эта борьба оставила по себе самые несомненные, самые достоверные памятники. Жгучая ненависть народных масс против науки, против роскоши и промышленности обрисовывается перед нами в самых рельефных чертах и пламенным языком выражается в сочинениях проповедников, которые в одно и то же время были и демагогами и религиозными учителями. Восторженно стремился народ к новой своей религии, но как ужасно было его разочарование, до каких крайних пределов уныния дошел он во время между падением Римской империи и возникновением аравийской цивилизации. Тут вы снова видите могучее увлечение научно-промышленным движением, которое сменяется новым унынием и новым воинственным азартом туранских племен, долго наполнявших мир громом своего оружия и славы. История Китая это -- история бесконечно сменяющих друг друга умственно-промышленных и религиозных увлечений, время от времени прерываемых ужасными военными ураганами. Даже в баснословной индейской истории эта смена увлечений оставила резкие черты, а в Америке вы с любопытством замечаете, как в созданном религиозными увлечениями царстве инков уныние и разочарование начинает порождать восторги скептицизма. Таково прошлое человечества, а вы, наивные люди современной цивилизации, полагаете, что с вами вместе в первый раз явилось научно-промышленное увлечение и на веки веков воздвигнуло несокрушимый трон свой. [...]

Теперь мы можем понять, какое общественное отношение способно удовлетворить человека и положить конец этой танталовской жажде, которая составляет суть истории человечества, этой вечно мученической борьбе, неизменно приводившей к горькому разочарованию. Человек способен удовлетвориться только полной свободой, ничем не сдержанной, кроме собственных деликатных чувств по отношению к другим людям. Что в развитии этих чувств деликатности вся суть дела -- этого и не умели понять идеалисты. Собственность, неравенство имущества, власть немыслимы в обществе, способном удовлетворить основным инстинктам человеческой природы. Общество только тогда удовлетворит человека, когда его жизнь будет пикник, куда всякий принес все, что он создал своими руками, по собственному своему стремлению для общего употребления, и где всякий берет из снесенного, сколько он хочет, без всякого ограничения, кроме чувства деликатности. Только этим путем человечество может отделаться от того господства силы, которое вечно оказывалось одинаково несносным и для сильных и для слабых и стремление к обузданию которого составляло вечное танталовское мучение человечества. Неизменная неудача этих стремлений ясна, как день. Слабое именно потому и не может быть противовесом против силы, что оно слабо. Отыскивать комбинацию для такого противовеса -- нелепость, центр тяжести перетянет. Борьба между сильными и слабыми вечно даст один и тот же результат: погибель слабых и ослабление сильных, и ничего другого дать не может. Это вечно задерживающее и вредное, а там, где не вредное, то безусловно бесполезное, роскошное, излишнее употребление сил. В природе действительно борьба составляет наиболее поразительное, выдающееся явление; по-видимому, только путь горьких испытаний борьбы ведет здесь к гармонии, к созданию организма. Но именно потому человек должен так крепко держаться за тот инстинкт, который один способен уничтожить борьбу между сильными и слабыми и превратить ее в органическую гармонию и в развитие общими силами, за инстинкт взаимной деликатности и развивать его. Так или иначе, рано или поздно он придет к этому концу. Но чем тупее будет его понимание в этом отношении, тем его путь будет продолжительнее и мучительнее. Там, где господствует свобода, основанная на деликатности, там сила ни в каком случае не будет стремиться захватить себе более имущества во имя своего преобладания, она будет гнушаться этим, как грязным поступком. Она будет употреблять свое превосходство к подавлению эгоистического поползновения сильных расти и богатеть на счет слабого, к поддержанию и развитию симпатических и деликатных чувств; она будет подавлять всякое имущественное неравенство и установлять равенство в развитии; она может делать только общее дело или она вовсе не разовьется. Но наблюдение над человеком показывает, что она при этом развивается еще успешнее и трудится еще усерднее. [...] Если назначение человечества создать из себя именно такую жизнь, то могли ли все его прежние увлечения привести к чему-либо, кроме разочарования? Если бы оно понимало то единственное условие, при котором оно может найти удовлетворение, то могло ли бы оно увлекаться геройством, носящим на себе самые резкие черты своего животного происхождения? Возможны ли были бы для него эти теократические увлечения, эти религии с подкладкою обмана, которые питаются раболепием и более всего должны бояться свободного разоблачения истины? Эти увлечения цивилизациями, которые прославляли эгоистические стремления, как лучшие будто бы средства для развития науки и промышленности? Эти увлечения ограничениями истинной свободы, которые должны были обеспечить ее торжество, сделав будто бы возможным ее существование совместно с эгоистическими стремлениями? Когда наконец все эти заблуждения будут исправлены, когда наконец человек найдет тот путь, на котором все его инстинкты могут получать свободное и гармоническое развитие и ни один из них не будет более отравляющим его жизнь и вечно колющей его в сердце булавкою, когда наконец человечество превратится в органически связанное, а не сколоченное и сцементированное населением общество -- что тогда будет? Человек, с теми свойствами, которые он унаследовал от животного и с которыми он развивался тысячелетия, исчезнет без следа и уступит место той человеческой расе, которую он должен был развить из себя,-- человеку органически связанного человечества. Человека переходного развития невозможно будет и представить себе, если не останется каких-нибудь фактических указаний, точно так же, как мы не можем представить переходных звеньев в животном и растительном царстве, точно так же, как об исчезнувших породах мы можем составить себе понятие только по остаткам и окаменелостям.[...]

ПРИМЕЧАНИЯ

Василий Васильевич (Вильгельм Вильгельмович) Берви-Флеровский (1829--1918) родился в дворянской семье профессора Казанского университета. Его дед по фамилии Бервик был шотландским консулом в Данциге, осевшим в России; отец, рано оставшийся сиротой, воспитывался в семье немецкого аптекаря в Петербурге. Отсюда и происходят двойные имена в семье Берви. Отец, лютеранин по вероисповеданию, был фанатически религиозен и даже в физиологии, которую он преподавал, не признавал экспериментальных методов, уповая более на промысел божий. К концу жизни его убеждения стали настолько одиозными, что он вынужден был в 1858 г. подать в отставку, так как студенты отказались от посещения его лекций, а Н. А. Добролюбов в "Современнике" сделал его имя символом псевдоучености и обскурантизма. Сын Василий, напротив, еще в гимназии путем самостоятельных размышлений пришел к выводу, что никакого бога нет. Благодаря чтению и усиленной работе мысли Берви долгое время находился в атмосфере интеллектуального одиночества. Лишь на старших курсах юридического факультета Казанского университета он сошелся с приехавшими из Петербурга студентами, близкими к петрашевцам, от которых получил первые уроки социализма, став последователем Ш. Фурье.

Как окончивший университет с отличием и со степенью кандидата права (1849), Берви получил возможность служить в столице, в Министерстве юстиции, где несколько лет тянул канцелярскую лямку, пока способности его не были замечены министром, который стал поручать ему составление различных проектов готовящихся судебных реформ. Два университета -- Харьковский и Петербургский -- предложили ему преподавание. Но ему была уготована другая судьба, судьба всякого честного и мыслящего человека в России. В первый раз, когда он проявил самостоятельность и выступил в 1861 г. с прошением к царю в защиту арестованных студентов закрытого Петербургского университета, ему только пригрозили и закрыли путь к университетской кафедре; во второй, в 1862 г., когда он выступил против ареста тринадцати тверских мировых посредников, не согласных с условиями крестьянской реформы, Берви по личному указанию царя просто объявили сумасшедшим, а когда ни одна комиссия не смогла подтвердить этого, сослали в Астрахань. Ссылка с перерывами в 1870--1872 гг. продолжалась до 1887 г., то есть 25 лет, и сопровождалась невероятными преследованиями: постоянный надзор полиции, обыски. аресты, тюремные заключения, пересылка этапным порядком в новые места ссылки (Казань, Кузнецк и Томск в Сибири, Вологда, Тверь, Шенкурск Архангельской губернии, Архангельск, снова Шенкурск, Кострома). Последующие годы Берви проживал в различных углах России ввиду запрещения въезда в Петербург и Москву, зарабатывая на жизнь случайной конторской и литературной работой.

Постоянные скитания дали Берви богатейший материал для его многочисленных трудов по истории, социологии, экономике, праву, а также для художественных произведений. (С конца 1860-х годов он активно сотрудничает под различными псевдонимами в демократических журналах "Отечественные записки", "Дело", "Знание", "Слово" и других периодических изданиях.) Его капитальный труд "Положение рабочего класса в России" (Спб.-- 1869, под псевдонимом Н. Флеровский; 2-е изд., перераб.-- Спб.-- 1872) весь основан на личных пятнадцатилетних наблюдениях жизни трудового народа тех губерний, в которых ему приходилось быть, о чем он кратко рассказал в письме к К. Марксу от 11 (23) мая 1871 (см.: К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия.-- М., 1967.-- С. 191--195). Чтобы познакомиться с этой книгой, К. Маркс стал изучать русский язык и оценил ее очень высоко, ставя в один ряд с работой Ф. Энгельса "Положение рабочего класса в Англии", а самого автора -- с Н. Г. Чернышевским (см.: Там же.-- С. 24--26, 35, 37, 66, 171, 185). По заказу революционной организации чайковцев Берви написал работу по социологии и этике для молодежи "Азбука социальных наук" (Ч. I.-- II.-- Спб.-- 1871). В 1873 г. по просьбе долгушинцев (от фамилии их руководителя А. В. Долгушина) он написал агитационную брошюру "О мученике Николае, или Как должно жить по законам правды и природы" и ее сокращенный вариант -- "Как должно жить по законам природы и правды", изданные за границей и в подпольной типографии в России. Атеист по убеждению, Берви в них, приспосабливаясь к крестьянской аудитории, облекал социалистические идеи в форму новой религии равенства и свободы. Основы этого учения были изложены им в третьей части романа "На жизнь и смерть. Изображение идеалистов", изданного в Женеве в 1877 г. В многочисленных своих работах: "Азбука социальных наук" (Ч. I--II.-- Спб., 1871; Ч. III.-- Лондон, 1894), "Философия бессознательного, дарвинизм и реальная истина" (Спб., 1878), "Критика основных идей естествознания" (Спб., 1904) и др. он доказывал несовместимость религии и науки, реакционную роль всех форм религии в истории мировой цивилизации, несостоятельность и вредность религиозной морали.

Подвижническая, благородная личность Берви-Флеровского была постоянным магнитом для революционной молодежи.

¹ Книга "Свобода речи, терпимость и наши законы о печати" вышла анонимно в Петербурге в 1869 г. Книга состоит из двух частей: I. Свобода речи и терпимость, II. Наши законы о печати. В настоящем сборнике печатается отрывок о веротерпимости и национальностях из главы V части I по кн.: Свобода речи, терпимость и наши законы о печати,-- 2-е изд.-- Спб., 1870.- С. 54-64.

² Теократическое направление -- то есть теократия.

³ Язычество (от церк.-слав.-- народы, иноземцы) -- традиционный нестрогий термин для обозначения нехристианских, в широком смысле немонотеистических, политеистических религий, т. е. религиозных культов, основанных на многобожии.

⁴ Жить мировою жизнью, по Берви-Флеровскому,-- это значит жить миром, сообща солидарно, не для себя, а для других и т. д.

⁵ Митрополит (от греч.-- человек из метрополии) -- высший духовный сан в православной и некоторых других церквах. Следует иметь в виду, что здесь Берви-Флеровский говорит о времени, когда христианская церковь еще не была разделена на западную (католическую) и восточную (православную).

⁶ Ариане -- в IV--VI вв. в Европе последователи священника из Александрии Ария (умер в 336 г.), учившего о неравенстве сына божьего (т. е. Христа) с богом-отцом, поскольку первый есть создание последнего. После долгой борьбы учение Ария (арианство) было осуждено как еретическое сначала на Никейском (325), а затем на Константинопольском (381) соборах и быстро исчезло из пределов Римской империи, однако нашло много горячих приверженцев среди германских племен, особенно среди названных у Берви-Флеровского вестготов, бургундцев и лангобардов, где продержалось до VI в.; среди лангобардов арианство удержалось даже до 662 г.

⁷ Во второй половине VII в. произошел раскол в исламе на два основных течения -- суннизм и шиизм, главным образом по вопросу о том, кого из последователей основателя ислама Мухаммеда считать его продолжателями и авторитетами в области веры. Господствующим среди этих двух направлений стал суннизм, традиционно считающийся ортодоксальным в исламе.

⁸ Речь идет о конфуцианстве (от имени его основателя -- Конфуция), философско-этическом учении, сформировавшемся на рубеже новой эры в религию, основы которой были кодифицированы последователями Конфуция лишь в VI в.

⁹ Первые две части "Азбуки" были выпущены "чайковцами" через прогрессивного издателя Н. П. Полякова в Петербурге в 1871 г. без указания имени автора и издателя. По личному распоряжению царя Александра II книга была арестована через неделю после ее выхода, однако большая часть ее тиража ужо разошлась. С тех пор первые две части "Азбуки" не переиздавались ни в целом, ни в значительных отрывках. Третья часть книги вышла лишь спустя 23 года, в 1894 г., в Лондоне. В настоящем сборнике печатаются отрывки из первой части "Азбуки" по единственному изданию 1871 г., с. 30--33, 34--35, 53--58, 126--129, 244-246, 247, 248-249, 249-250, 250-251, 254, 257-258, 261, 264-265, 267, 269-272, 274-275, 293-294. Первая часть книги состоит из четырех отделов, внутри которых главы и более мелкие подразделения. Отрывки взяты из всех четырех отделов, названия отделов сохранены, чтобы можно было представить структуру первой части "Азбуки"; названия глав и других подразделений не приводятся.

¹⁰ Трубадуры (от фр. -- находить, слагать стихи) -- средневековые странствующие певцы -- поэты из Прованса (провинции Франции) XI--XIII вв., воспевавшие рыцарские доблести, куртуазную любовь, радости жизни и т. п.

¹¹ Номады (от греч. -- кочующий) -- кочевники.

¹² То есть про путешественника.

¹³ Религия браминов или брахманов (от санскр. -- молящийся, поклоняющийся) -- религия брахманизма второй стадии становления индуистской религии; возникновение брахманизма относится к I тысячелетию до н. э. Брамины или брахманы -- высшая жреческая каста древнеиндийского общества, законодатели и хранители кастового устройства. Для сохранения своего привилегированного положения и для предотвращения смешения с другими кастами брахманы должны были вести особый, строго регламентированный аскетический образ жизни, обязательной составной частью которого является нищенство.

¹⁴ Веды (от санскр. -- священное знание) -- древнейшие памятники индийской религиозной литературы (конец II тысячелетия -- начало I тысячелетия до н. э.), представляющие собой собрание гимнов, ритуально-обрядовых инструкций, заклинаний, теологических трактатов и т. п. Веды являются источником для многих азиатских религий -- брахманизма, индуизма, буддизма и др.

²⁵ Миссионеры (от лат. -- поручение, посылка) -- духовные лица, главным образом члены монашеских орденов и общин, занимающиеся религиозной пропагандой среди иноверцев. Деятельность миссионеров получила широкое распространение особенно в период колониальных захватов.

¹⁶ Калька с франц. tiers etat -- третье сословие. Во Франции до революции 1789--1794 гг. непривилегированная, главным образом городская часть населения; в узком смысле -- буржуазия. Демос -- в древнегреческом обществе народ, в противоположность аристократии (рабы в демос не входили). Плебеи -- здесь: то же, что демос, но в Древнем Риме.

¹⁷ По-видимому, опечатка: речь идет о законе о цензуре Наполеона I (1810).

¹⁸ Дагомейцы -- народ на территории современной Народной Республики Бенин (до 1975 г. с XVII в. государство называлось Дагомеей). Первоначальные религиозные представления дагомейцев -- разновидность тотемизма (культ змей, леопардов, обезьян), сочетающаяся с признанием неопределенного верховного существа, олицетворяемого Солнцем.

¹⁹ Вероятно, правильнее, не подкове, а копыту.

²⁰ Возможно, речь идет здесь, в частности, о распространенной среди курдов секте йезидов (езидов), почитающей как силы добра, так и зла, ввиду чего противники йезидов называют их "поклонниками дьявола".

²¹ Скопцы -- религиозная секта, выделившаяся во второй половине XVIII в. в России из секты хлыстов, аскетизм и фанатизм которых были доведены скопцами до изуверства. Обязательными для членов тайных общин скопцов было оскопление (кастрация), или "огненное крещение", как мужчин, так и женщин.

²² Борьба "голубых" и "зеленых" (возникших из двух клубов на скачках в Константинополе и постепенно превращенных в две политические партии) началась с воцарением Юстиниана в 527 г. и закончилась в январе 532 г. массовым народным восстанием против него, когда "голубые" и "зеленые" объединились, завладели столицей и провозгласили императором патриция Ипатия. Движение это, получившее название "ника" ("побеждай!" -- подбадривающий возглас на скачках), было жестоко подавлено Юстинианом.

²³ Римские легионы -- высшие военные формирования в войске Древнего Рима (от 4,5 до 7 тыс. воинов, или легионеров), игравшие в римской истории, точнее в борьбе партий в Риме, принимавшей характер военных столкновений, решающую роль.

²⁴ Греческие императоры -- здесь в смысле императоры Восточно-Римской империи.

²⁵ Несторианцы, или несториане -- последователи учения Нестория, константинопольского патриарха (428--431), по которому Христос, как рожденный девой Марией (которую он предлагал называть не богородицей, а человекородицей), не сразу стал Мессией, сыном божиим, а лишь впоследствии, когда в него было воплощено слово божие, поэтому божественное и человеческое находятся в Христе лишь в относительном, а не абсолютном единстве. Несторианство было осуждено на Эфесском вселенском соборе (431) как ересь. Спустя 20 лет на Халкидонском соборе (451) было осуждено как ересь и противоположное несторианству богословское течение в христианстве -- монофизитство (или монофиситство, от лат.-- единый и сущность, природа), сторонники которого считали, что Христу присущи не две, а одна божественная природа, которая поглотила человеческую природу, и поэтому нужно считать Христа не богочеловеком, а богом. Изгнанные из метрополии, несториане и монофизиты нашли прибежище на востоке Византии и за ее пределами. Одним из крупнейших центров монофизитов стал Египет. Египтяне-христиане (их называют коптами), по преимуществу придерживающиеся различных сект монофизитов, выступали против метрополии. Упомянутые у Берви-Флеровского события о союзе коптов-монофизитов с арабскими завоевателями относятся уже к VII в., когда, собственно, появился и сам термин "монофизитство" и коптская церковь заимствовала некоторые черты ислама.

²⁶ Преемник Смита в качестве "провидца" Брайам Йонг (годы правления: 1844--1877) основал на Западе США в 1848 г. колонию мормонов с центром в построенном ими Новом Иерусалиме (или Дезерете), больше известном как город Соленого озера (Солт Лейк Сити). Ко времени написания Берви-Флеровским "Азбуки социальных наук" колония эта (будущий штат Юта), став Меккой мормонов как США, так и других стран, превратилась в довольно многолюдную автономную теократию, весьма слабо связанную с центральным правительством США.

²⁷ По общему мнению, "Книга Мормона", изданная Джозефом Смитом, представляла собой плагиат с неизданного фантастического романа "Найденная рукопись" (1812) бывшего проповедника одной из протестантских сект Соломона Сполдинга. Когда плагиат обнаружился, рукопись этого романа была выкрана мормонами у родственников Сполдинга и уничтожена.

²⁸ Речь идет об участниках крупнейшего крестьянского антифеодального восстания в Китае 1850--1864 гг., известного под названием Тайпинского. Термин тайпинги, или тайпины, произошел от названия тайпин (великое спокойствие или великое благоденствие), которое присвоил годам своего правления в образованном восставшими Небесном государстве великого благоденствия (Тайпин тяньго) руководитель восстания и его религиозный идеолог Хун Сюцюань (у Берви-Флеровского он назван выше в другой транскрипции Гунг-Сью Теином). Хун Сюцюань, основавший еще в 1843 г. Общество поклонения богу (из рядов которого вышли многие руководители восстания), почитаемый в государстве тайпинов за "второго сына бога -- младшего брата Иисуса Христа", "истинного повелителя" всех стран и народов, страдал болезненными галлюцинациями и припадками умопомешательства, что и имел в виду Берви-Флеровский. Титул князей носили видные руководители тайпинского государства.

²⁹ Мухаммед страдал падучей болезнью и широким распространением ислама обязан двум ею самым близким соратникам: искусному толкователю его галлюцинаций и отцу его любимой жены (Алии) -- арабскому халифу Абу-Бекру (букв. перевод имени: отец девицы), ставшему после смерти Мухаммеда первым арабским халифом, и энергичному организатору предприятий Мухаммеда, будущему второму арабскому халифу -- Омару.

³⁰ Вероятно, имеется в виду общеполинезийский культовый центр на острове Раиатеа (острова Общества), жрецы которого упорядочили и кодифицировали многочисленные древние религиозные культы различных островов Полинезии. Возможно, что здесь речь идет также о божестве ряда западнополинезийских племен под названием Атеа, олицетворяющем пространство, отделяющее небо от земли, и, по мифологической традиции, участвовавшем в создании первых людей.

³¹ Наиболее ранний и полный сборник буддийской религиозной канонической литературы под названием Трипитака, или Типитака (от санскрит. -- 3 корзины), состоит из 17 книг, более поздняя буддийская "священная" литература довольно обширна. Так, сборники канонических текстов одного из главных направлений буддизма -- ламаизма -- Ганджур и Данджур составляют соответственно 108 и 225 томов.

³² Состав и общее число богов, духов, демонов и проч. в различных исторических вариантах индийской (ведической, индуистской и т. д.) религиозной мифологии настолько неопределенны и зыбки, что не поддаются исчислению. Например, только высший, "божественный" класс в ведийской мифологии состоит, по наиболее распространенной классификации, из 33, в некоторых брахманах из 333, в отдельных источниках даже из 3306 или 3339 богов.

³³ Речь идет о теократическом деспотическом государстве инков, существовавшем в Южной Америке (столица Куско) в XV--XVI вв., до завоевания его испанцами.

³⁴ Имеется в виду культ центральной женской богини вавилонско-ассирийских религий Иштар (III--I тысячелетия до н. э.). Иштар была богиней плодородия и плотской любви, войны и распри, олицетворяя собой планету Венеру. Храмы Иштар, считавшейся покровительницей проституток, гетер и гомосексуалистов, содержались "священными блудницами" и были настоящими домами терпимости, составляя важную статью дохода жреческого сословия. Упомянутый у Берви-Флеровского обычай опирается на свидетельство Геродота (см. Геродот. История в девяти книгах. Л., 1972.-- С. 74--75), оспариваемое современной исторической наукой.

³⁵ Галиция, или Галисия, -- историческая область на Северо-Западе Испании, во времена Берви-Флеровского пользовалась определенной автономией и имела статус королевства. Земля в Галиции принадлежала небольшому числу феодалов и духовенству монастырей, а большинство крестьян были арендаторами микроскопических участков по дорогой цене.

³⁶ Берви-Флеровский, вероятно, не был достаточно знаком со взглядами и биографией Б. де Лас-Касаса. Уже после написания "Азбуки социальных наук" было установлено, что не Лас-Касас был инициатором ввоза негров-рабов в Америку, так как они уже ввозились туда раньше; как гуманист, чтобы защитить индейцев-рабов от вымирания, он одобрил ввоз негров на Антильские острова, где был миссионером, считая, что рабство негров законно, поскольку они якобы являются военнопленными. Впоследствии он пересмотрел свои взгляды на работорговлю, заявив, что рабство негров такая же несправедливость, как и рабство индейцев. Будучи убежденным католиком, он даже боялся, что будет осужден богом за прежние взгляды на рабство. Его обращение к человечеству -- "Краткое описание разрушения Индии" (1552; как и все современники, он считал, что Колумб открыл Вест-Индию, а не Америку),-- переведенное на все западноевропейские языки, и ряд других сочинений достаточно свидетельствуют о гуманизме их автора.

³⁷ Францисканцы -- члены 1-го католического монашеского ордена, считающегося "нищенствующим". Основан был в 1207--1209 гг. Франциском Ассизским в противовес официальной церкви с ее богатством. Когда польза ордена была понята католической иерархией, он был утвержден папой в 1223 г. под названием "Орден меньших братьев" (и лишь позднее стал называться по имени его основателя) и стал проводить политику папства, участвуя в инквизиции и т. п. В отличие от многих других орденов, члены ордена францисканцев живут не в монастырях, а в миру как странствующие монахи, пропагандисты веры, занимающиеся сбором пожертвований, благотворительностью и т. п.

³⁸ Кацик, или касик,-- испанское название вождей или старейшин индейских племен в период завоевания Америки.

³⁹ В ходе освободительной войны на континенте против испанского владычества 1810--1826 гг. независимость Парагвая была провозглашена в 1811 г. Иезуиты были изгнаны из Парагвая самими испанскими властями еще в 1768 г.

⁴⁰ Указанное изречение в грубой форме выражает суть этического учения гедонизма (от греч.-- чувство, наслаждение), признающего высшим благом и целью жизни чувственные удовольствия. Традиции гедонизма, противоположного аскетизму, восходят к глубокой древности. О ком говорит Берви-Флеровский, установить не удалось.

⁴¹ Роман Берви-Флеровского "На жизнь и смерть. Изображение идеалистов" написан в середине 1870-х годов и опубликован анонимно в Женеве в 1877 г. Роман состоит из трех частей (I. Павлуша Скрипицын; II. Ученики и III. Новая религия) и представляет собой хронику трех поколений революционеров-социалистов 1840-х -- 1870 х гг. Третью часть, где последователи социалистического учения главного героя -- Скрипицына -- облекают свои убеждения в форму новой религии свободы, сам Берви-Флеровский считал впоследствии неудачной. В 1907 г. в Петербурге под псевдонимом Флеровский были переизданы уже только первые две части романа (правда, это могло объясняться и условиями революции 1905--1907 гг., в которых печаталась книга). В настоящем сборнике печатаются по изданию 1907 г. два отрывка (с. 169--183, 223--225) из вставного трактата Скрипицына из первой части романа, в котором Берви-Флеровский фактически излагает свои воззрения. Трактат этот так и называется "Выдержки из рукописи Скрипицына".

⁴² Весталки -- в Древнем Риме жрицы храма богини домашнего очага и жертвенного огня Весты.

⁴³ Цитата из Евангелия (Матфей, гл. 7, ст. 6). Употребление этого выражения Декартом не удалось установить.

⁴⁴ Танталовская работа -- здесь у Берви-Флеровского произошло смешение двух понятий: Сизифова работа (так как дальше говорится о камне, который можно "катить тремя путями") и Танталова жажда, или Танталовы муки.

⁴⁵ Проповедники огнепоклонников -- проповедники религии зороастризма, или парсизма, возникшей в VII--VI вв. до н. э. (основателем является "пророк" Заратуштра) в Древнем Иране в обстановке борьбы мирных земледельческих племен с кочевниками.

⁴⁶ Имеется в виду долгое сохранение в политеистических религиях Древнего Египта фетишистских форм, особенно зооморфизма, с разветвленной системой запретов по отношению к различным "священным животным", убийство которых каралось смертью.

⁴⁷ Речь идет о культе единого бога Яхве в иудаизме и канонизации книг Ветхого завета в Иудейском теократическом государстве (V--I вв. до н. э.), где власть принадлежала верховному жрецу.

Оставить комментарий Берви-Флеровский Василий Васильевич (bmn@lib.ru) Год: 1877 Обновлено: 21/03/2018. 153k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Свобода речи, терпимость и наши законы о печати Азбука социальных наук На жизнь и смерть. Изображение идеалистов

Берви-Флеровский Василий Васильевич Отрывки

Берви-Флеровский Василий Васильевич
Отрывки