Берже Адольф Петрович
Самсон Яковлевич Макинцев и русские беглецы в Персии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Ад. П. Берже

Самсон Яковлевич Макинцев и русские беглецы в Персии

   Берже Ад. П. Кавказская старина
   Пятигорск: СНЕГ, 2011.
  
   При составлении этой статьи я пользовался, главным образом, официальными документами и статьею Н.В. Ханыкова "Служебная деятельность генерал-майора Альбранда" (Тифлис, 1850), а также собственными заметками во время моего пребывания в Персии в 1853--1855 гг.

Ад. Берже

  

I.

   Справедливая и достойная оценка русского солдата в отзывах о нем Фридриха Великого и Наполеона I окончательно утвердила его громкую известность в Европе. И действительно, что может быть выше солдата, олицетворяющего собой те именно качества боевой силы, которые составляют гордость и могущество любой армии! Но из поколения в поколение, верный самому себе и всегда строгий исполнитель своего долга, он становился иногда выше того уровня, на который его возвело общественное мнение. Таким он является по преимуществу на Кавказе, где жизнь его достойна особенного, всестороннего изучения. Зачисленный в службу и оторванный от родной семьи, без всякой надежды на скорое к ней возвращение, а быть может, и навсегда, он, с приходом в здешний край, всецело отдавался исполнению долга, с этих пор единственной руководящей его идее. Во имя ее вступал он в нескончаемую борьбу с местностью, климатом и людьми, подвергался всякого рода лишениям и с презрением относился к встречавшимся ему на каждом шагу опасностям. Завоевывая каждый клочок земли ценой крови, он не останавливался в шествии своем и настойчиво пролагал через грозные и угрюмые горные трущобы и непроглядную чащу девственных лесов путь к внесению первых семян просвещения и цивилизации к враждебным нам племенам. Эта именно боевая жизнь, со всей ее обстановкой, и выработала из нашего солдата тот особый тип, который мы назовем типом кавказского солдата, превосходившего своего собрата по оружию, вне пределов здешнего края, не только закаленностью в бою, опытностью и какой-то поразительной сметливостью, но, полагаем, более глубоким сознанием своего призвания, своего нравственного долга. Кончилась война, не стало и прежнего солдата, но остались его деяния, то есть те именно элементы, из которых он снова воскреснет в чудной боевой эпопее Кавказа, чтобы вечно жить для славы России и русского народа.
   Таков наш взгляд на прежнего кавказского воина, завоевавшего России одну из богатейших ее окраин, а с ней неувядаемую славу и полную признательность грядущего потомства. Но, усвоив себе такое убеждение, мы с тем более тяжелым чувством обращаемся к тем отдельным личностям из кавказского военного сословия, которые, заклеймив память о себе гнусной изменой, передались чуждому им правительству, как бы в вечное посрамление и оскорбление своих соотечественников.
   Подобные случаи современны первым годам нашего прихода в Закавказский край и повторялись, в большей или меньшей степени, до конца 1830-х годов. Главным притоном наших дезертиров была в особенности Персия, куда им легко было укрываться от заслуженного наказания за совершенные преступления, благодаря большому протяжению нашей границы с этой державой, необходимости содержать на разных ее пунктах или вблизи оттуда воинские команды и трудности усмотреть за переходом через сухую границу. Но, помимо страха от преследования законов, побеги наших солдат вызывались и другими причинами. Так, между прочим, лейб-гвардии Московского полка штабс-капитан князь Кудашев доносил графу Паскевичу из Нахичевани, от 26 сентября 1828 года:
   "Побеги из Тифлисского полка, сколько я мог узнать, происходили от того, что 1) полковник Волжинский не весьма может дать хороший дух полку и заботливо распоряжаться о выгодах солдата; 2) полк весьма обижается, что ваше сиятельство не взяли его в поход против турок; 3) полк некоторое время получал дурной хлеб, ибо сухари, оставшиеся в магазине, выдавались ему взамен муки; 4) полк не получил некоторых денег вовремя, а за разработку Кавказской дороги, где работы производились в 1825 и 1826 годах, вовсе не получал; 5) во все лето в полку не отпускались мясная и винная порции, отчего солдаты почти все страдали тяжелыми недугами; 6) что когда пленные русские проходили из Тавриза, а особенно 42-го егерского полка, солдаты представили Тифлисского полка людям жизнь в Персию бежавших в обворожительном виде для солдата, и 7) некоторые солдаты мне открыли, что подсылаемые из Персии шпионы подговаривают их тайно на побег прямо к Аббас-мирзе".
   Но каковы бы ни были причины, вызывавшие наших солдат к совершению одного из гнуснейших преступлений, дело в том, что из них образовались в разных местах пограничных нам ханств Персии более или менее значительные зародыши русского населения, тем более для нас вредные, что они служили пагубным примером для других и облегчали им средства к побегу. Эта основа беглого населения увеличилась впоследствии военнопленными, взятыми в 1827 году, в отряде генерала Красовского, в деле на реке Карасу, и пленными, не захотевшими воспользоваться разменом после заключения Туркменчайского трактата. Ниже мы увидим, каких правительству стоило трудов вывести большинство тех и других из Персии и положить предел злу, начинавшему принимать значительные размеры.
  

II.

   Самым замечательным из русских беглецов, как по значению, так и по влиянию, приобретенному в Персии, был вахмистр Нижегородского драгунского полка Самсон Яковлевич Макинцев. По происхождению малороссиянин и уроженец Кавказской линии, он ушел за границу еще в 1802 году, в командование здешним краем князя Павла Дмитриевича Цицианова (1802--1806). Мы не имеем достоверных известий об обстоятельствах, сопровождавших первые годы пребывания Макинцева в Персии, но думаем, что они представляли мало утешительного. Не говоря уже о болезненно-нравственном его настроении в минуты, когда он мысленно переносился под родное небо или в среду своих боевых товарищей, ему предстояло свыкнуться с другим климатом, с новыми условиями жизни, наконец, с населением, которому он ни в чем не мог симпатизировать, а на все это требовалось немало времени, а еще более характера и терпения. Кроме того, одной из важнейших его забот было изыскание средств к существованию. Нет сомнения, что на первых порах, подобно другим беглецам, он промышлял каким-нибудь ремеслом или же прокармливался поденной работой у одного из зажиточных армян, но ни тот, ни другой способ пропитания не мог долго соответствовать его природным наклонностям. Как человек боевой, он и в Персии задумал посвятить себя делу военному и с этой целью начал искать случай определиться на службу, что для него не могло представить особого затруднения, так как персидское правительство всегда охотно принимало в свои войска наших дезертиров, далеко превосходивших персиян знанием военного дела и дисциплиной. И действительно, старания Макинцева не замедлили увенчаться успехом. Представленный наследнику престола Аббас-мирзе, он, по приказанию его, был зачислен наибом (прапорщиком) в Эриванский полк, состоявший тогда под командой сартиба (генерал-майора) Мамед-хана. Недолго спустя он был пожалован в чин султана (капитана).
   С первого же времени поступления на службу Макинцев, или, как его обыкновенно называли, Самсон-хан41, обратил особенное внимание на других беглецов наших, рассеянных по разным местам Персии, преимущественно же в Эриванском ханстве, из которых некоторые, забыв веру праотцов, обратились к исламу. Прекратив эти случаи прозелетизма, он начал усердно их собирать и зачислять в свой полк, причем, явившись покровителем и защитником своих единоверцев, не мог не обратить на себя внимания Аббас-мирзы, который на смотре, произведенном полку в Тавризе, до того остался доволен обмундированием и выправкой дезертиров, что пожаловал его майорским чином.
   Прошло еще некоторое время, и дезертиры, завербованные Самсон-ханом, достигли численностью половины наличного состава в полку. Между последними поступившими было также несколько наших офицеров, большей частью из закавказских туземцев, как, например, Соломон Ениколопов, Давид и Заал Сагиновы и прочие, что немало послужило к ослаблению в персидском войске влияния английских инструкторов. "Русские, -- говорил Аббас-мирза, -- соседи и враги наши; рано или поздно война с ними неизбежна, а потому нам ближе знакомиться с их боевым учением, чем с учением англичан".
   Говорят, что Самсон-хана особенно смущало отсутствие в полку хороших музыкантов, так как состоявшими при нем и обученными англичанами он не мог быть доволен. Впрочем, к устранению этого неудобства представился вскоре случай. Из Александрополя сбежали три музыканта, которых он немедленно представил Аббас-мирзе, причем исходатайствовал им жалованье, с тем, чтобы они образовали хороший хор из 30-ти молодых людей, которых им поручит правительство. Как этой, так и другими услугами, направленными к явной пользе и возвышению полка, Самсон-хан снискал особенное уважение своих единоверцев, которые на вторичном смотре громко стали выражать перед Аббас-мирзой неудовольствие против своего командира Мамед-хана, ни по вере, ни по языку ими нетерпимого, и открыто просить о назначении начальником их Самсон-хана, с производством его в серхенги (полковники). Аббас-мирза, хорошо понимавший силу и нравственное влияние Самсон-хана на его соотечественников, от которых многого мог ожидать в будущем, поспешил исполнить просьбу дезертиров, образовав из них, под командой его, особый полк под именем бехадыран, то есть богатырей. С этих пор Самсон-хан начинает вербовать к себе не только беглецов, но и молодых людей из армян и несториян, неусыпно заботится о своевременном удовлетворении их жалованьем, что в Персии всегда сопряжено с особенными трудностями, и обмундировывает всех на русский образец. Кроме того, одной из важнейших забот его было склонить их к семейной жизни; с этой целью он располагается с полком то в Мараге, то в Урмии или Салмасе, то есть в тех именно местностях, в которых преобладает христианское население. Эта последняя мера, помимо чисто нравственной пользы, имела и другое весьма важное значение, так как христианские семейства через такое родство приобретали, как себе, так и имуществу своему, защитников против насилий и грабежей персиян.
   Но как по пословице: "Где ни пожил солдат, там и расплодился", то Самсон-хан не упустил из виду изыскать средство к предоставлению солдатским детям первоначального образования, приказывая отдавать их в армянские школы, причем желавших посвятить себя впоследствии военной службе зачислял в свой полк, других же отдавал для обучения ремеслам, лично и строго следя за их поведением. И теперь еще можно встретить в Персии потомков наших дезертиров, промышляющих с успехом тем или другим ремеслом.
   Такая заботливость Самсон-хана о своих единоверцах много содействовала увеличению личного состава полка новыми беглецами, хотя он в этих случаях не пренебрегал и некоторого рода насилием. "Причины побегов из Хойского отряда солдат, -- писал князь Кудашев к графу Паскевичу, от 5 октября 1828 года, -- те, что бывший драгунского полка вахмистр и теперь находящийся при Аббас-мирзе в большой доверенности Самсон, стараясь сколько можно увеличить число русских беглых, посылает уговаривать солдат и, напаивая вином, когда солдаты бывают в командировке, захватывает оных. Наши же солдаты, зная, в какой доверенности у Аббас-мирзы сей носящий генеральские эполеты Самсон и о выгодах бежавших к нему, соглашаются на сие при удобных случаях".
   Обращаясь к боевой службе наших дезертиров под начальством Самсон-хана, нельзя не упомянуть о тех заслугах, которые они оказали персидскому правительству в Курдистане, а в особенности в 1820 и 1821 гг. во время войны с Турцией, содействовав немало одержанию победы над сераскиром Чопан-оглы при Топрак-кале.
   В последнюю войну нашу с Персией Самсон-хан отказался сражаться против русских. "Мы клялись, -- говорил он, -- на священном евангелии не стрелять против своих одноверцев и клятве нашей не изменим!" Цель его была остаться в Тавризе под предлогом защиты города в случае его осады, но он в том не успел, так как Аббас-мирза его взял с собою в поход с условием, однако же, что полк его будет в резерве, а сам он будет стоять при нем в качестве советника. После взятия Сардар-абада и до самого вступления войск наших в Тавриз, Самсон-хан жил то в Мараге, то в Курдистане.
   В 1832 году он с полком сопровождал Аббас-мирзу в походе его против Герата. В одной из происшедших там вылазок авганцы потерпели сильное поражение, заставившее их укрыться в цитадель Роузэ-гах, известной гробницей чтимого ими святого. Взятие этого укрепленного места было поручено Самсон-хану, который овладел им без особого труда, причем навел панический страх на осажденных, испугавшихся, по словам Риза-Кули-хана, известного правителя Герата, "высоких и разноцветных султанов на киверах русского баталиона, принятых ими за ослиные хвосты".
   Дальнейшее пребывание Аббас-мирзы под Гератом не принесло никакой пользы, и поход его, благодаря вмешательству английского поверенного Мак-Ниля (Mac Neil) кончился так же безуспешно, как и прежние экспедиции против этого города, стоившие персидским шахам громадных денег и многочисленного войска. В Персии даже сложилась поговорка: "область Гератская -- это кладбище для персидского войска". Главной причиной этих неудач, как и в данном случае, всегда была недоверчивость и подозрительность английской политики, видевшей в Герате ключ к Индии и трепетавшей за целость своих тамошних владений.
   На обратном пути из-под Герата Аббас-мирза скончался в Мешеде 10 октября 1833 года. В следующем году не стало и Фетх-Али-шаха: он умер в Испагани 8 октября.
   В Персии, как известно, смерть царствующего шаха всегда влечет за собой беспорядки и неурядицы, близкие к анархии. В такое время, по обыкновению, является несколько претендентов на престол, из которых каждый отстаивает свои права, причем дело нередко доходит до кровопролития. Такое положение дел, отражавшееся главным и самым пагубным образом на населении, продолжается до тех пор, пока более сильная сторона не восторжествует и не упрочит за собой верховную власть. Почти то же случилось при восшествии на престол Мамед-мирзы, сына Аббас-мирзы и внука покойного шаха. Главным претендентом на этот раз явился Али-шах Зилли-султан, тем более опасный, что весть о смерти Фетх-Али-шаха, застав его в Тегеране, дала ему возможность захватить в свои руки все сокровища и деньги казны, тогда как Мамед-мирза, по званию правителя Адербейджана, находился в Тавризе и не располагал ровно никакими средствами. Говорят, что в это трудное время Самсон-хан со своим полком оказал важные услуги молодому государю, как охраной личной его безопасности, так и готовностью, в случаю нужды, силой оружия отражать всякие неприязненные действия против него других соискателей короны. Были даже слухи, что он разбил под Зенганом Сейф-уль-мульк-мирзу, выступившего с войском против Мамед-мирзы, но они ничем не подтвердились, и новый шах прибыл благополучно в Тегеран, не встретив на пути никакого сопротивления. Войска же, действительно высланные Зилли-султаном, встретили на пути Мамед-мирзу, тотчас же перешли на его сторону и вместе с жителями столицы признали власть своего законного государя. Зилли-султан был схвачен и заключен в Ардебильскую крепость, из которой впоследствии бежал в Турцию, где и умер.
   Воцарение нового шаха повлекло за собой возвышение новых временщиков. Сильный и ненавистный всей Персии каймакам Мирза-Абуль-Касим, сын известного в свое время Мирза-Безюрга, был умерщвлен по шахскому повелению, и на сцену выступил первый любимец шаха Хаджи-Мирза-Агаси, облеченный в сан первого министра.
   С переменой правительства положение Самсон-хана, однако же, не изменилось, что тем более удивительно, что Хаджи-Мирза-Агаси хорошо знал его ненависть к себе и те дурные отзывы, на которые тот не скупился насчет его. Впоследствии они, по-видимому, сошлись, и вот по какому случаю. Когда в 1837 году Мамед-шах, по примеру деда и отца, задумал экспедицию в Хорасан и, в числе других, вытребовал в Тегеран Самсон-хана, то на смотре войскам лично и несколько раз благодарил его за хорошее состояние командуемого им полка. Очень понятно, что те же одобрения и похвалы посыпались со стороны шахской свиты. Молчал один только Хаджи. На следующий день он послал за Самсон-ханом, и когда тот явился, приветствовал его следующими словами:
   -- Знаешь ли, Самсон, почему я вчера на смотре отнесся к тебе с таким равнодушием? -- и тут же продолжал: -- потому, чтобы моя признательность к тебе не слилась с признательностью других и чтобы сегодня благодарить тебя здесь, у себя, в вящее убеждение присутствующих в моем личном к тебе уважении и расположении.
   Понятно, что такое внимание первого министра не могло не польстить самолюбию Самсон-хана. Затем Хаджи-Мирза-Агаси пригласил его к завтраку. Самсон-хан поклонился в знак согласия, но ни до чего не дотрагивался, отозвавшись тем, что не имеет привычки завтракать. Услышав это, Хаджи сказал:
   -- Обмакни, по крайней мере, палец в соль и докажи тем, что любишь меня. Самсон-хан последовал приглашению и лизнул соли.
   -- Ну, -- продолжил с самодовольным видом министр, -- теперь я убедился, что ты любишь меня; останемся же и впредь искренними друзьями.
   Произнеся это, он приказал принести дорогую кашмирскую шаль и, накинув ее на плечи Самсон-хана, отпустил его.
   Вскоре после этого свидания Мамед-шах выступил против Герата, куда за ним последовал и Самсон-хан со своим полком. Из персидской истории Роузету-Сефа мы знаем, что во время штурма этого города на Самсон-хана, Мустафа-Кули-хана Семнанского и Вели-хана Тенга-бинского была возложена атака со стороны так называемой Пепельной башни (Хакистери), но что движение это не имело успеха: Вели-хан был убит, а Самсон-хан ранен. Других сведений об участии Самсон-хана в этом походе не имеется. Но прежде чем мы проследим дальнейший его путь в Персии, обратимся к прочим русским беглецам, во множестве рассеянным, в описываемое время, по разным местностям персидского государства и заслуживающим полного нашего внимания.
  

III.

   Пребывание дезертиров в Персии было, само собою разумеется, не в видах нашего правительства, и еще генерал Ермолов, отправленный в 1817 году, в качестве чрезвычайного посла ко двору Фетх-Али-шаха, употребил все старание к возвращению их в Россию; но усилия его, кроме неприятных объяснений по этому предмету с персидскими властями, других последствий не имели. Точно так же безуспешны были домогательства ближайших его спутников, по званию главнокомандующего на Кавказе, графа Паскевича и барона Розена. Да и можно ли было рассчитывать на благоприятный исход этого дела, когда сами персияне, под разными предлогами старались удерживать как наших дезертиров, так и пленных, подвергая тех и других, в случаях малейшей с их стороны попытки к возвращению, самым тяжелым оскорблениям.
   Вот что, между прочим, доносил графу Паскевичу наш консул в Тавризе Амбургер, от 15 мая 1828 года:
   "Я употребил сильнейшие настояния касательно выдачи пленных, но до сих пор безуспешно. Персияне не повинуются предписаниям начальства и скрывают пленных, доставшихся им в продолжение последней войны, может быть, потому что сам наследник и прочие принцы к тому подают пример. Я подал ноту Мамед-мирзе, заведывающему всеми делами по случаю отъезда Аббас-мирзы, и присоединил к сильнейшему требованию о выдачи пленных подобное же -- о возвращении нам беглых солдат, опираясь на V статью прибавочных к Туркменчайскому трактату статей, относящихся до временного занятия нашими войсками областей персидских, и усилил изъявлением воли вашего сиятельства задержать знатнейших персидских чиновников, находящихся у нас в плену.
   Если я не в точности исполнил ваше предписание и приобщил к требованию о выдаче пленных подобное же о выдаче беглых, то я к сему был почти вынужден наглостью, с которой здесь поступают относительно последних. Их водят публично по улицам прежде бежавшие солдаты, состоящие ныне в сарбазах в бехадыранском полку, и правительство персидское нимало не старается скрывать такое постыдное поведение свое. На счет сей я еще прежде сделал письменное замечание его высочеству, как равно и о носимых беглыми российских знаков отличия и офицерами оного полка русских эполет. На сие последнее получил я отзыв, что ношение таковых знаков уже строжайше запрещено, и я заметил, что эполеты действительно сняты. Чувство сильного негодования при виде сих беглых на улицах Тавриза заставило меня превзойти предписание вашего сиятельства, и я прошу на сей счет вашего извинения".
   В ноябре того же 1828 года на уклончивость персидского правительства от выдачи нам беглецов жаловался и Грибоедов, объясняя это сколько медлительностью его в подобных делах, столько же всегдашним желанием отклоняться от всякого справедливого нашего требования. Тем не менее, он не отчаивался в достижении полного удовлетворения и уже заручился было обещанием о выдаче нам Самсон-хана, но неожиданно приключившаяся ему смерть, нарушившая приязненные наши отношения с Персией, отсрочила решение вопроса о дезертирах до восстановления наших добрых отношений с этой державой.
   В 1830 году, при преемнике покойного Александра Сергеевича, князе H.A. Долгорукове, последовало всемилостивейшее прощение русских дезертиров с дозволением им возвратиться на родину.
   "Всемилостивейшее прощение это, -- пишет князь Долгоруков графу Паскевичу, -- было объявлено некоторым из наших солдат консулом нашим Амбургером; то же самое сделал и я по возвращении моем в Тавриз. Все они уверяли о желании, как своем, так и большей части дезертиров, возвратиться на родину, но вместе с тем объявили, что на одно словесное обещание положиться не могут; если миссия будет принимать их в свой дом и отправлять постепенно в Россию, то они примут сие за явный знак всемилостивейшего прощения и немедленно оставят службу в Персии; переходить же отсюда тайным образом не решаются, ибо страшатся быть схваченными и подвергнуться жесточайшей участи, тем более, что уже двое из них, покусившиеся на побег из Мараги, были пойманы и строгим образом наказаны".
   О таковом отзыве русских дезертиров, подающем весьма малую надежду на возвращение их в отечество, я долгом почитаю довести до сведения вашего сиятельства, имею честь присовокупить, что всемилостивейшее прощение, хотя и объявлено со всевозможной осторожностью, легко может сделаться гласным и дойти до сведения Аббас-мирзы, что может дать повод к весьма неприятным объяснениям; почему я нахожусь в необходимости просить покорнейше снабдить меня подробным по сему делу наставлением и удостоить предписанием, не угодно ли войти в прямое сношение с персидским правительством о находящихся здесь наших дезертирах в особенности, или вообще о постановлении взаимных условий касательно передачи беглецов". Но всякое открытое распоряжение к отправлению в Россию дезертиров противоречило политике нашего правительства, так как, будучи несогласно с Туркменчайским трактатом, оно могло произвести неприятные распри и повредить во многом другом нашим делам, особенно же той доверенности, которую мы успели приобрести со стороны тегеранского двора. А потому решено было вовсе от того воздержаться, предоставить миссии нашей тайным образом оказывать дезертирам, буде они, чистосердечно раскаявшись, изъявят желание возвратиться в Россию, возможное пособие к переходу границы, но не массами, а отдельно.
   На этом дело, по-видимому, до времени и остановилось. Между тем случаи возвращения к нам дезертиров были по-прежнему весьма редки, но зато уменьшились в закавказских войсках и новые побеги, что в особенности должно было отнести к попечительности отдельных отрядных начальников. Но вот наступил 1837 год, ознаменовавшийся путешествием императора Николая на Кавказ и посещением, между прочим, Эривани, куда Мамед-шах, находившийся тогда под Гератом, послал для приветствия своего августейшего соседа наследного принца (нынешнего шаха) Наср-Эддин-мирзу с эмир-низамом Мамед-ханом. В разговоре с последним государь выразил непременное желание, чтобы баталион, составленный в Персии из наших дезертиров и военнопленных, был распущен, и чтобы русские солдаты были возвращены в их отечество, с воспрещением впредь принимать в персидских владениях наших беглецов. Содержание этого разговора, по высочайшему повелению, было передано тогдашним главнокомандующим на Кавказе бароном Розеном полномочному министру нашему в Персии, графу Симоничу, с тем, чтобы он склонил Мамед-шаха исполнить означенное требование государя. Вскоре после того графу Симоничу было сообщено, что Самсон-хан, по высочайшему повелению, не только будет изъят от всякого наказания, но что ему назначат денежное вознаграждение, если он успеет привести баталион из наших дезертиров на русскую границу и сдать его там подлежащим военным властям. Что же касается возвращения самого его, то государь, принимая в соображение 30-летнее пребывание его в Персии и заведенные там связи, предоставляет ему на выбор: возвратиться в Россию или остаться в Персии. В заключение депеши было сказано, что если бы персидское правительство отказало в даче разрешения на вывод дезертиров, с чем граф Симонич уполномочивался обратиться к нему официально, то государь разрешает ему оставить свой пост со всеми членами миссии, не ожидая дальнейших по настоящему делу инструкций. Для большего же успеха в нашем требовании графу Симоничу было разрешено лично отправиться под Герат в лагерь шаха.
   Между тем, шах, как и следовало ожидать, изъявил полное согласие на исполнение желания, выраженного государем, в доказательство чего тогда же передал графу Симоничу, для отправления к нашему консулу в Тавриз, два дестихата или собственноручные повеления на имя правителя Адербейд-жана Кахраман-мирзы и эмир-низама Мамед-хана, коими им предписывалось собрать всех наших перебежчиков, живущих во вверенной им области, и передать их русскому консулу. Для лучшего же успеха в этом деле граф Симонич просил генерала Головина, сменившего на Кавказе барона Розена, прислать опытного офицера для вывода дезертиров в наши границы. Выбор генерала Головина пал на капитана Альбранда42.
  

IV.

   Поручение, возложенное генералом Головиным на капитана Альбранда, было столько же трудное, сколько и опасное. Не говоря уже о том, что его отправляли в Персию без всякой вооруженной силы для вывода оттуда Целой толпы необузданных и погрязших в преступлениях дезертиров, он в данном случае ничем не был обеспечен и в отношении личной своей безопасности. Все, на что он мог рассчитывать, заключалось в глубоком знании нашего солдата и в умении силой слова пробудить в нем святые чувства любви к родине, которые никогда не остывали в русской груди. На какую-либо существенную, не вынужденную услугу со стороны персидского правительства, как мы увидим ниже, было мало надежды.
   Прибыв 19 июня 1838 года в Тавриз, он немедленно был представлен генеральным нашим консулом Кодинцем принцу Кахраман-мирзе, который, ввиду предъявленных ему шахских дести-хатов, тотчас же распорядился через эмир-низама Мамед-хана отправить во все деревни вверенной его управлению Адербейджанской области нарочных с строгим подтверждением старшинам безотлагательно выслать всех русских дезертиров в Уджан, -- поляну с загородным дворцом Аббас-мирзы, в 50-ти верстах от Тавриза, куда Кахраман-мирза с войском выступал в лагерь на летние месяцы. Выбор Уджана как сборного пункта обусловливался тем, что в Тавризе, при занимаемой им с садами площади в несколько миль и с населением в 75 тысяч душ необузданных фанатиков, встретилось бы более неудобств к усмирению дезертиров на случай каких-либо между ними беспорядков или же к собранию их, если бы они вздумали разбежаться. Но мера эта, при всей ее предусмотрительности, далеко не могла быть принята за ручательство в искренности дальнейших действий персидского правительства. Оно, напротив, с самого прибытия Альбранда в Тавриз, пустило в ход ту подпольную против него интригу, которая создала ему целый ряд затруднений, тем более неудобных к устранению, что они большей частью вызывались недоброжелательной и коварной к России политикой англичан. Последние, в полном убеждении, что осада Герата, руководимая самим шахом, есть дело нашего правительства, в неудовольствии своем, пользуясь неудачами персиян и требованием нашим о выдаче дезертиров, старались уверить всех в нашей неблагонамеренности. "Русские, -- говорили они, -- вызвавшие экспедицию шаха против Герата, от чего мы (англичане) старались отклонить его, берут своих дезертиров в то самое время, когда они более всего могли бы принести пользы, и причиняют тем самым зло Персии, которая полагается на дружбу их". Само собой разумеется, что, кроме эмир-низама, лично объяснявшегося с государем в Эривани о выдаче нам дезертиров, все прочие охотно верили подобным разглашениям англичан и смотрели на нас с крайним неудовольствием. Не мог сочувствовать выводу из Персии русских и сам Мамед-шах, дороживший расположением их, а особенно состоявших при нем под Гератом дезертиров, на которых он возлагал лучшие надежды при штурмах и в делах решительных. Неопровержимым тому доказательством может служить выражение в собственноручном повелении Кахраман-мирзе о выдаче нам дезертиров: "Сделать это без принуждения"; другими словами, ограничиться выдачей нам лишь тех, которые изъявят добровольное желание возвратиться в Россию.
   После сказанного не может не быть понята та безустанная бдительность и напряженное внимание, с которыми Альбранд и наш консул должны были следить за точным исполнением упомянутого выше распоряжения Кахраман-мирзы. Этой именно заботливости их следует приписать, что к концу июля в Уджане собралось до 170 дезертиров. 30-го числа того же месяца Альбранд обратился ко всем вообще русским в Адербейджане, число которых доходило До 1000 человек, со следующим приказом:
   "Государь император, любя храбрых воинов своих, как родных детей, приезжал в прошлом году на Кавказ, чтобы узнать нужды солдат, братьев ваших, служащих Богу и отечеству верою и правдою. Милостивый государь не забыл и вас, бежавших от своих знамен, влачащих бесславную жизнь в
   Персии, крае чужом, где у вас нет ни матери, ни брата, где вы гибнете, как Богом отверженные люди. Великий государь, жалея о вас, как о заблудших детях своих, в неизреченном милосердии своем, даровав вам полное и совершенное всемилостивейшее прощение, потребовал от персидского шаха, чтобы он ему отдал вас. Шах согласился, и персияне нам выдают вас.
   Командир Отдельного Кавказского корпуса генерал-лейтенант Головин командировал меня для объявления вам всемилостивейшего прощения и для принятия от персидского правительства тех из вас, которые, приняв милосердие благословенного государя нашего, как дар Бога, добровольно возвратятся в Россию.
   Объявляя вам о милосердии государя императора, даровавшего вам полное и совершенное прощение, и о том, что я прибыл в Тавриз, зову с собою в Россию тех из вас, ребята, которые еще не потеряли веру в Бога и любовь к благословенному государю и отечеству, и которые желают спасения души; с твердым упованием на великое царское слово придите, ребята; я, израненный в боях товарищ ваш, приму вас, как братьев, и с заботою отца отведу на Русь святую, где вас ожидают милосердие и прощение, где кровные ваши.
   Но те из вас, которые, утратив веру в Бога и любовь к славному, великому, всеми благословенному государю нашему, отвергнут его милосердие, те нечестивые злодеи пусть не являются ко мне; персияне силою приведут их на границу нашу и там, вместо милосердия и прощения, постигнет их заслуженная казнь, родина отвергнет их, как Богу ненавистных чад, и, как говорит священное писание: "возвратятся грешники во ад, еси языцы забывающие Бога".
   Две недели спустя после отдачи приказа, а именно 13 августа, капитан Альбранд, в сопровождении Кодинца, отправился в Уджан, где лично объявил окружившим его в буйном беспорядке дезертирам о дарованном им государем прощении и долго уговаривал их покинуть чуждую им Персию. Толпа мало-помалу стала утихать, причем отделившиеся от нее 35 человек объявили готовность возвратиться в Россию; все же прочие, и в том числе 48 человек, принявших мусульманскую веру, упрямо отказались от милосердия государя; двое же из них даже предложили нанести Альбранду и консулу оскорбление. Такая неслыханная дерзость, повлекшая за собою, по настоятельному требованию Альбранда, арест главнейших возмутителей, вместе с тем не замедлила обнаружить, что причиною встреченного со стороны дезертиров упорства было само персидское правительство. Заключение это мы выводим из того: 1) что местное начальство, перед самой сдачей дезертиров, прямо им объявило, что оно выдаст нам только желающих возвратиться в Россию; прочие же, остающиеся под покровительством Персии, получат приличное вознаграждение; 2) требование Кахраман-мирзы выпустить из-под ареста всех тех дезертиров, которые пожелают остаться в Персии, и 3) письма первого министра Хаджи-Мирза-Агаси к эмир-низаму Мамед-хану, которым он строго приказывал обратить особенное внимание на выражение в собственноручном повелении шаха: "сделать это без принуждения", давая тем понять волю его величества.
   Но, несмотря на все эти препятствия, Альбранд настойчиво и твердо продолжал порученное ему дело. Убедившись, благодаря влиянию, приобретенному им на большинство дезертиров в Тавризе, что главные причины, удерживающие их от возвращения на родину, заключаются в нежелании женатых расстаться с семействами и в уверенности тех из них, которые страшились наказания за прежние проступки, что персидское правительство не только не принудит их силой возвратиться, но поощрит сопротивление их, -- он устранил первое неудобство ходатайством у генерала Головина средств к выводу семейств женатых солдат (в Салмасе, Хое, Урмии и в деревне Каравиране насчитывалось 300 семейных дезертиров), а второе -- настоятельным и энергическим требованием ареста самых закоренелых беглецов, через что явно было доказано, что персидское правительство решилось в точности исполнить желание государя императора.
   Кроме того, капитан Альбранд, вследствие желания, выраженного ему дезертирами, иметь, в большее себе успокоение, напечатанную и подписанную корпусным командиром бумагу с изображением высочайшей воли о возвращении их в Россию, испросил себе у генерала Головина предписание следующего содержания:
   "Государь император высочайше повелеть соизволил:
   Всем чинам баталиона шахской гвардии, составленного из русских дезертиров, а также и прочим, живущим в Персии, объявить всемилостивейшее прощение за побег и прежние их проступки, буде оные не были сопряжены с смертоубийством.
   Офицеров баталиона уволить на родину их, без всякого наказания, прежними чинами.
   О таковой милости августейшего монарха нашего к воинам нашим, увлекшимся заблуждением в Персию, к народу чуждому для сердца русского и по вере и обычаям, предписываю вам объявить им.
   Скажите им, что великодушный государь наш хорошо знает русского солдата; знает, что хотя он и впадает иногда в проступки, но никогда не угасает в его сердце теплая вера в Бога, преданность к законному царю, любовь к своей родной русской земле. Изъясните им, что Его императорское величество на границе своего царства встречает их своим прощением, как в святом божественном нашем евангелии сказано о чадолюбивом отце, встретившем на пороге своего дома блудного сына; подобно ему, с искренним раскаянием и твердым упованием на великое царское слово, пусть и они смело придут на родную землю, под кров общего нашего отца, великого государя императора".
   Таким образом Альбранду удалось выслать из Тавриза к концу октября с усердным помощником своим, штабс-капитаном Дудинским, 143 человека, в числе коих было 64 женатых, так что всех, с женами и детьми, он склонил к выходу 315 душ, которых и направил к Араксу, где для приема их был назначен подполковник князь Баратов.
   Вслед за тем Альбранд получил приказание ехать в Тегеран для вывода оттуда баталиона, только что возвратившегося из-под Герата, который спасся от занятия персиянами, благодаря британской настойчивости
   Потинджера, посланного лордом Оуклендом (Auckland) вместо войска на помощь Яр-Мухаммед-хану.
  

V.

   Капитан Альбранд прибыл в Тегеран 8 ноября 1838 года вместе с полковником Дюгамелем, преемником графа Симонича по званию полномочного министра. 13-го числа того же месяца он обратился к баталиону с приказом, во всем сходным с отданным в Тавризе, но с прибавлением в заключении следующих слов:
   "...Ребята! Я 17 лет служу Богу и отечеству верою и правдою; я пролил кровь мою за родину святую; я брат ваш по сердцу и как братьев моих, прошу вас не накликать на себя гнева царского, но милосердие его и прощение за побег и прежние проступки принять как дар Бога. Не верьте, ребята, тем безбожным злодеям, которые совращают вас: они без сожаления будут смотреть на вашу гибель, когда милосердный государь во гневе своем потребует вас силою оружия и когда, вместо прощения, вы получите тяжкое наказание. Не думайте укрыться побегом: на дне Персии и Турции отыщут вас и силою доставят в Россию. Шах персидский и султан турецкий дали слово нашему государю отнюдь вас не держать у себя на службе и выдать вас, -- знайте это".
   Но трудности, которые Альбранду удалось так скоро и успешно преодолеть в Тавризе, были ничто в сравнении с теми, какие он встретил в шахской резиденции. Подробности о выводе отсюда баталиона наших дезертиров довольно обстоятельно изложены в небольшой, ныне весьма редкой брошюре нашего известного и уважаемого ученого Н.В. Ханыкова "Очерк служебной деятельности генерала Альбранда", из которой мы себе позволяем извлечь относящийся до этого предмета рассказ:
   "Перебежчики наши составляли здесь (в Тегеране) уже не разрозненные клочки населения, не ознакомившиеся друг с другом и не успевшие приготовиться к сопротивлению; напротив, они образовали здесь значительную и довольно хорошо вооруженную горсть людей, преданных своему начальнику, Самсон-хану, и сильных безнаказанностью своего дерзкого своеволия между населением, смотревшим на них, как на людей, пользующихся особенной милостью их слабого, но страшного своею жестокостью правительства.
   К тому же, сам состав баталиона, где полки имели и численный, и нравственный перевес, враждебные внушения иностранных агентов, действовавших на легковерие перебежчиков несбыточными обещаниями содействия их сопротивлению и даже, в случае нужды, дарования им верного убежища в Багдаде43, и, наконец, справедливое опасение Самсон-хана потерять свое значение с выводом баталиона из Персии, -- все это делало маловероятным успех поручения Альбранда, где нельзя было надеяться на искреннюю помощь со стороны персиян, боявшихся смелости наших солдат и не желавших лишиться этой лучшей части своих регулярных войск. Альбранд сознавал эти затруднения, но решился побороть их.
   Скоро после приезда его в Тегеран, пришла к нему первая горсть беглецов; в переднем ряду их стоял угрюмый старик, очевидно, командовавший толпой; он недоверчиво смотрел на Альбранда, когда тот говорил им о милостивом забвении, коему государь император предал их прошлую вину, когда он старался пробудить в них заснувшую на чужбине любовь к родине и когда буйная толпа порывалась перебить Альбранда, старик повелительным взглядом принуждал ее к молчанию; но, по выражению мускулов бледного лица его и по зловещему блеску впалых глаз, видно было, что не почтение руководило им в этом случае, но что он молча копил в душе яд желчного ответа на речь Альбранда. Дав ему закончить, он выступил на шаг вперед и голосом, дрожащим от полноты чувства, высказал ему все трудности (солдатской на Руси) службы, и, сравнив их с льготами настоящего положения, заключил: "И ты затем пришел сюда, чтобы сладкою речью выманить нас на муку? Так знай же, что несдобровать тебе у нас!", -- и при этом слове он коснулся рукоятки кинжала. Альбранд вспыхнул. Больно ему было слышать вдали от родины хулу на все, больно ему было видеть горькое заблуждение старика, выливавшееся из страдальческой души его в диких и сильных словах; он быстро подошел к нему, распахнул грудь свою и сказал:
   -- Старик, ты вздумал стращать меня; ты думаешь, что мне дорога жизнь, которою я не раз жертвовал в честном бою? Так вот тебе моя грудь: пронзи ее, но, умирая, я заклеймлю тебя проклятием за то, что ты отступил от веры своей, забыл царя и святую родину, и что слова твои не от Бога, а от сатаны, который губит тебя!
   Как ни просты были эти слова, но увлечение Альбранда, обнаженная грудь его, на которой кровавым пятном горела славная гимринская рана, подействовали сильнее всякого красноречия на слушателей его. Старик отступил назад и затрясся. Очевидно было, что сердце его отозвалось на молодецкий поступок Альбранда: темный пламень глаз его исчез, в них выступили слезы, он упал на колена, крепко обвил руками ноги Альбранда и долго рыдал, не мог произнести ни одного слова; наконец, едва внятным голосом он простонал: "Прости или зарежь меня". Альбранд хотел вырваться из судорожных объятий его, но это было невозможно. Старик прильнул к нему и, не поднимая лица от земли, повторял с настойчивостью отчаяния то же самое. Растроганный до слез драматичностью этого положения, Альбранд наклонился к старику и, положив ему руки на голову, простил его. Прощение это осветило угрюмые дотоле лица всех других беглецов; увлеченные примером своего вожака, они бросились к Альбранду, целовали его руки, плакали и в один голос вызывались идти с ним на край света.
   Таким образом, первый шаг был сделан. Но сколько трудностей оставалось еще преодолеть. Одною из главных было противодействие Самсон-хана, -- противодействие тем более опасное, что персидское правительство не могло и даже не хотело употреблять никаких мер, чтобы ослабить его вредное влияние; а потому Альбранд решился видеться с ним и попробовать над ним силу убеждения. С большою недоверчивостью принял его Самсон-хан в своем богатом доме, окруженный приближеннейшеми людьми своего баталиона. Альбранд хорошо знал, что этого человека, составившего себе в новом своем отечестве имя, связи и богатство, почти невозможно склонить возвратиться в Россию, где он должен будет потерять непременно первые два преимущества; но вместе с тем он знал также, что, несмотря на долгое пребывание между мусульманами, Самсон-хан сохранил горячее чувство любви к родной вере, и что для проявления этого чувства он жертвовал состоянием своим и даже рисковал навлечь на себя негодование персидского правительства, соорудив в одной из адербейджанских деревень своих христианский храм, которого золотой купол поражал необычайностью своей в Адербейджане, среди населения, не терпящего явного или, лучше сказать, гласного исповедывания никакой другой религии, кроме шиитского толка мусульманской веры; посему, если оставалась надежда склонить его к возврату, то не иначе, как действуя на это глубокое религиозное убеждение.
   Альбранд представил ему тягость греха, принимаемого им на свою душу удержанием стольких христиан от исполнения обязанностей их веры; показал ему опасность, которой он подвергает их вовсе отступиться от христианства, увлекшись, по человеческой слабости, обманчивыми наущениями врагов исповедывания Христа. И, наконец, привел его к сознанию, что все это он делает не из какого-либо чистого, бескорыстного побуждения, а просто с тем, чтобы несколько последних лет жизни провести в тщеславном довольстве и копя богатства, которые не спасут его ни от мук последнего раскаяния, ни от страшного последнего ответа за гробом. Самсон-хан не ожидал нападения с этой стороны своего заветного чувства, и поэтому его не трудно было поколебать. Он сначала горячо и даже грубо спорил с Альбрандом, желая его вывести из спокойствия и заставить сказать что-либо, могущее служить предлогом к прекращению разговора, из которого он чувствовал, что не выйдет победителем; но Альбранд видел это и отстранил от себя, напав на живую струну этого старого сердца. Тогда Самсон-хан перестал возражать: долго молча слушал убеждения Альбранда и кончил тем, что просил его остановиться и не растравлять рану позднего сожаления о побеге из родины, куда ему нет возможности возвратиться, и поклялся не мешать более выводу баталиона из Персии, уклонившись от прямого содействия этому делу только потому, чтобы не возбудить против себя гнева правительства, в службе которого он полагал еще оставаться.
   После этого команда Альбранда стала быстро прибывать, но персидское правительство, не верившее вначале возможности вывода перебежчиков, стало заботиться о том, чтобы помешать этому, и шах, опасавшийся прямого сопротивления этой мере, на которую он изъявил согласие, косвенно побуждал баталион не соглашаться на возвращение, объявив торжественно на смотре, что силой он к тому никого принуждать не будет. Наконец, когда все это не помогло и у Альбранда собралось 153 человека, адъютант-баши (генерал-адъютант) Хусейн-хан, желая угодить своему правительству, подговорил 40 человек из них к побегу из Тегерана с оружием и со своей боевой амуницией, думая, что этот пример подействует и на остальных и увлечет их отказаться от объявленного желания идти на родину. Но замысел этот не удался, и вместо того, чтобы повредить успеху дела, он ускорил его. Нравственное влияние, произведенное Альбрандом на перебежчиков, было так велико, что они сами открыли ему заговор своих товарищей и не только заставили их отказаться от исполнения его, но и арестовали их. В то же время Альбранд и сам, и через поручика Яневича, присланного к нему из Тифлиса, старался действовать на поляков. (Говорили, что они старались пробраться в Индию). Он доказал им ненадежность защиты, обещанной им иностранными агентами, примерами прошедшего, где все усилия чужеземных правительств не могли преодолеть твердой воли России и изменить ее предначертаний; указал им на Индию, где денежные выгоды составляют главную цель завоевателей, и, наконец, разительным примером влияния своего на русский отдел баталиона убедил польские роты, что им нечего смотреть на персиян и ждать от них покровительства. Упорство их поколебалось, и они скоро затем изъявили также согласие идти в Россию.
   Таким образом, к декабрю весь баталион, состоявший из 4-х холостых и одной женатой роты, в составе 385 человек, добровольно подчинился Альбранду. 6 декабря, в день тезоименитства государя императора, в доме, занимаемом баталионом, совершено было армянским священником молебствие, в присутствии полномочного министра нашего, полковника Дюгамеля и всех членов миссии, после чего за обедом, данным солдатам, Альбранд произнес им речь, которая окончательно укрепила их в их намерении: воодушевление слушателей его не знало границ, прошедшее для них как будто не существовало, и они со слезами радости благодарили Альбранда за то, что он помог им развязаться с тяжким впечатлением сделанного ими проступка. Этим расположением людей надобно было пользоваться, и Альбранд взялся выступить, не теряя времени и несмотря на позднее время и на трудность достать провиант и перевязочные средства, при нежелании правительства помочь этим заготовлениям. Но успех развивает энергию и в слабых натурах, а у Альбранда не было недостатка в этом качестве: с помощью самих перебежчиков и при ревностном содействии полковника Дюгамеля он устранил все затруднения и, выступив 22 декабря из Тегерана, 5 марта следующего, 1839 года благополучно прибыл со всею командою в Тифлис".
   Так окончилось это трудное поручение. Вывод 597 дезертиров, 206 жен и 281 детей, а всего 1084 душ, стоил казне 19971 рубль серебром, суммы относительно весьма незначительной. В рапорте, при котором Альбранд представил отчет о сделанных им расходах, он, между прочим, говорит: "Не персидское правительство мне сдало дезертиров и вывело их на наши границы, -- я их увлек, увел в Россию. Действуя не силою войска, но нравственною силою, я не мог обойтись без издержек, но издержки эти ничтожны в сравнении с теми, которые нужно было бы сделать, чтобы принудить их вооруженною рукою к возврату".
   Дальнейшая судьба дезертиров следующая: еще в июле 1838 года граф Чернышев сообщил генералу Головину, что государю императору угодно было повелеть всех возвратившихся из Персии дезертиров определить на службу в финляндские линейные и архангелогородский гарнизонный баталионы. Впоследствии, по ходатайству генерала Головина, последовало высочайшее повеление об обращении всех семейств дезертиров в кавказское линейное казачье войско и об увольнении 30 русских стариков на родину. Что же касается принявших мусульманскую веру, то их повелено было подвергнуть только церковному покаянию "за вероотступление, вынужденное долговременным пребыванием в Персии и крайностью".
   Вот дальнейшая судьба Альбранда: в январе 1839 года, за успешный вывод наших дезертиров из Персии, произведен в майоры; в марте того же года -- в подполковники и, наконец, за участие в экспедиции генерала Головина в Дагестан -- в полковники. В следующем, 1840 году Альбранд зачислен в отряд, действовавший на правом фланге, а в 1841 году, по расстроенному здоровью, отправляется сначала в Петербург, а потом за границу. По возвращении в Россию он по высочайшему повелению был прикомандирован к образцовому кавалерийскому полку, а затем назначен дежурным штаб-офицером штаба корпуса путей сообщения. При назначении графа Воронцова наместником он снова возвращается на Кавказ, принимает деятельное участие в даргинской экспедиции 1845 года, в которой лишился руки. В 1846 году он находился в походе при построении Ачхоевского укрепления, за что произведен в следующем году в генерал-майоры и назначен начальником 2-го отделения черноморской береговой линии. Осенью того же года он уехал в Петербург, где получил назначение коменданта в Шлиссельбург. Но ему не жилось на севере, и он с радостью принял предложение графа Воронцова -- возвратился в Закавказье в качестве эриванского военного губернатора. Прибыв в конце ноября 1849 года в Тифлис, он немедленно отправился к месту назначения, но, простудившись по дороге, сильно заболел и 13 декабря 1849 года скончался в Эривани, где и предан земле.
  

VI.

   Обратимся к Самсон-хану. Из предыдущей главы мы видим, что он, не поддавшись убеждениям капитана Альбранда, решил остаться в Персии. Впрочем, Альбранд и не настаивал особенно на его возвращении, руководствуясь в этом случае высочайшим повелением, состоявшимся как в отношении Самсон-хана, так и солдат, принявших мусульманскую веру и взятых персидским правительством под строгий надзор.
   Но с выводом из Персии баталиона Самсон-хан не мог не потерять значительной доли своего прежнего веса. В особенности же ему было трудно лишиться командира баталиона Скрыплева, составлявшего лучшую его опору и много содействовавшего Альбранду к выводу дезертиров из Персии.
   Скрыплев, сын полковника ведомства черноморского флота, служил в России прапорщиком в Нашебургском пехотном полку и ушел в Персию еще в молодых летах. Оставшись там около 10-ти лет, он женился на дочери Самсон-хана, дослужился до должности серхенга (полковника) и получал 1000 червонцев ежегодного дохода. Но ни положение, ни родственные связи, -- словом, ничто не могло привязать его к чужбине: пренебрегши всем, он возвратился в Россию. Вместе с ним Самсон-хан отправил, с разрешения Альбранда, своего доверенного, который, по собрании достоверных сведений о Скрыплеве, обязан был возвратиться в Персию. Полученным этим путем известиям он предоставил окончательно решить вопрос о собственном возвращении на родину, что тем более было желательно нашему правительству, что в Хамадане, Кирманшахе, Хорасане, а в особенности в Багдаде и Адербейджане осталось еще много дезертиров, которых Самсон-хан при первом случае мог собрать на службу Персии. Но он остался при первом решении и навсегда отказался от России. Скрыплев же, во уважение оказанных им услуг по выводу баталиона, согласно ходатайству генерала Головина, по высочайшему повелению был определен сотником в один из линейных казачьих полков, предназначавшихся к поселению на Лабинской линии.
   После выступления баталиона Самсон-хан возвратился в Тавриз, где по поручению правительства, занялся образованием нового полка, в состав которого поступили и те дезертиры, которые пожелали остаться в Персии. Спустя несколько лет, ничем особенным не отмеченным в жизни Самсон-хана, он снова выступает на поприще военных действий, и на этот раз, облеченный полной доверенностью шаха, оказывает Персии многие, весьма важные услуги.
   Известно, что последние годы жизни Мамед-шаха ознаменовались восстанием в Хорасане, составляющем едва ли не самый грустный и кровавый эпизод царствования этого государя. Будучи следствием тех враждебных отношений, которые установились между шахом и родным его дядей, Аллах-Яр-ханом, оно было вызвано сыном последнего, Хасан-ханом, известным под именем Салара и в отсутствие отца управляющим Хорасанской областью. После первых неудач и разбития правительственных войск Мамед-шах снарядил новый отряд в 7--8 тысяч человек, в состав которого вошел и баталион Самсон-хана. Рассказывают, что едва только баталион вступил в Тегеран, как шах немедленно потребовал к себе Самсон-хана.
   -- Добро пожаловать, Самсон! -- обратился он к нему. -- Ты знаешь, что в Хорасане возмущение, и что я отправляю туда войско. Я потребовал тебя, чтобы знать совет твой, кого мне назначить главнокомандующим. Я слушаю тебя!
   -- Средоточие вселенной, -- отвечал Самсон-хан, -- раб твой полагает, что благоразумие требует назначить одного из принцев (шах-задэ) и непременно из сыновей Аббас-мирзы (да освятит Аллах его могилу!), если бы даже таковой был еще в колыбели. При этом только условии, клянусь бородою падишаха (да сохранится она от всякой нечистоты), Аллах увенчает твои предприятия вожделенным успехом.
   Выслушав такое мнение, шах тут же остановился выбором на родном своем брате, Гамза-мирзе, поручив ему вместе с званием главнокомандующего и управление Хорасанской областью, причем выразил непременную волю, чтобы он во всех своих действиях сообразовался с указаниями Самсон-хана и ни под каким видом не предпринимал ничего важного, не посоветовавшись с ним предварительно. К чести Гамза-мирзы должно сказать, что он действительно свято исполнял волю своего царственного брата; Самсон-хан же не только не делал ему уступок, но иногда даже выходил из пределов предоставленного ему права, нанося принцу тяжкие обиды, которые тот переносил безропотно. Так, например, во время стоянки войска в Керус-абаде случилось следующее:
   Самсон-хан, желая по какому-то делу видеться с Гамза-мирзой, отправил к нему своего адъютанта, некоего майора Симон-бека, узнать, может ли он принять его. Посланный возвратился с ответом, что он застал у принца эмир-тумана (начальника 10 тысяч человек) Мамед-Али-хана Макинского, сартиба Ибрагим-хана Салмасского и Риза-Кули-хана Карадагского, и что потому никто из прислуги не решился о нем доложить. Ничтожное обстоятельство это, в котором вся вина Гамза-мирзы заключалась разве только в том, что он принял у себя людей, которых Самсон-хан считал далеко ниже себя, до того его взбесило, что он немедленно отправился к принцу и, войдя без доклада в комнату, в присутствии всего собрания произнес:
   -- О, Аллах! Взгляните на сына покойного наследника, на этого царственного повелителя и нашего великого полководца: вот те люди, с которыми он думает усмирить Хорасан!
   Сказав это, он хлопнул дверью и скрылся.
   Пораженный такой внезапностью и догадавшись, в чем дело, Гамза-мирза тотчас отправил людей просить к себе Самсон-хана; но когда все усилия побудить его к тому оказались тщетны, он потребовал к себе Симон-бека.
   -- Ради Аллаха и его 12-ти имамов, -- обратился он к нему, -- за что Самсон-хан сыплет на главу мою пепел и заставляет меня пред всеми есть грязь? Разве он не мог сделать мне замечание наедине? Чем же я виноват, что ко мне приходят эти сожженные отцы и беседуют со мною сидя? Скажи ему, пусть призовет к себе этих болванов и раз навсегда прикажет им не садиться в моем присутствии, или же, что еще лучше, пусть выгонит души этих пезе-венгов чрез все отверстия их тела!
   Вот до чего влияние Самсон-хана было сильно на Гамза-мирзу!
   Обращаясь к военным действиям в Хорасане, упомянем, что после разбития Салара при Зейдаре Гамза-мирза, преследуя его чрез Буд-жнурд, нашелся вынужденным оставить в этом городе часть отряда под начальством Мамед-Али-хана Макинского и спешить в Мешед, где, по дошедшим до него слухам, вспыхнуло возмущение. Но едва только он успел туда прибыть и восстановить порядок, как получил известие, что оставленный им в Буджнурде гарнизон вырезан Саларом и что одним из первых пал сам Али-хан: обстоятельство это до того встревожило Гамза-мирзу, что он немедленно выступил против инсургентов, оставив Мешед на попечение Самсон-хана с отрядом в триста человек, две трети которого составляли русские беглецы.
   В Персии, как известно, всякое передвижение войск влечет за собою не только в военное, но и в мирное время, в попадающихся на пути деревнях и селениях разорение и притеснение поселян, которые зачастую не только лишаются всего своего имущества, но, вдобавок, подвергаются побоям и всякого рода насилиям. Вот почему большая часть персиян имеет привычку обносить свои деревни каменной стеной и, по возможности, избегать всяких сношений с сарбазами. Предосторожность эта, однако же, соблюдается не везде и отсутствию ее должно приписать, что сарбазы Гамза-мирзы, вспомнив старую привычку, с особенным усердием, достойным лучшего дела, принялись грабить жителей встреченных деревень. Последние, ввиду таких бесчинств, отправили в Мешед депутатов, чтобы при содействии тамошнего шейх-уль-ислама44 заручиться письмом Самсон-хана к принцу об удержании сарбазов от дальнейших беспорядков и о возвращении им награбленного у них имущества. Одновременно с прибытием депутатов в Мешед привезли тело убитого в Буджнурде Мамед-Али-хана Макинского, которое, еще за городскими воротами, было встречено небольшим отрядом войск, назначенным Самсон-ханом для отдания последнего долга человеку, смерть которого произвела глубокое впечатление не только в столице Хорасана, но и в шахской резиденции.
   Шейх-уль-ислам Мешеда, желавший всегда быть самовластным в городе и потому не терпевший присутствия в нем правительственных войск, лично присутствовал на похоронах Мамед-Али-хана. Заметив в процессии такую малочисленность сарбазов и желая убедиться, действительно ли ими ограничивается все наличное число шахских войск, воспользовавшись прибытием депутатов от ограбленных деревень, послал просить к себе Самсон-хана под предлогом личного объяснения по весьма важному делу.
   Самсон-хан не пошел к нему, а послал Симон-бека. Последний, отправляясь к шейх-уль-исламу, совершенно случайно взял с собою находившегося у него в услужении несторианца по имени Мхро, отличавшегося чрезвычайно безобразной наружностью. Переговорив о чем было нужно, шейх-ул-ислам спросил Симон-бека:
   -- Я полагал, что у вас в крепости много войска; между тем вчера, на похоронах Мамед-Али-хана заметил, что едва ли вы имеете более двухсот человек. Неужели вы не боитесь с ними оставаться в Мешеде?
   -- Нет, -- отвечал Симон-бек, -- вы ошибаетесь. У нас, слава Аллаху, кроме вчерашних сарбазов, наберется еще до 1000 человек солдат-людоедов, которых мы не выпускаем из крепости, опасаясь, чтобы они не пожрали встречных детей, женщин и даже мужчин, а что еще того хуже, не разрыли бы свежих могил. Войско же, которое вы вчера видели, было не из людоедов.
   -- О, имам Риза! О Фатьма Кумекая! -- выкрикнул испуганный шейх-уль-ислам. -- Тысяча человек людоедов! Нет божества, кроме Аллаха! Что это за известие? Я действительно когда-то слышал, что на севере живет какое-то племя урусов (русские), которое пожирает людей, но пусть печенка моя обратится в кебаб, а внутренность в воду, если я когда-нибудь этому верил. Теперь же, убедившись в истине, желал бы видеть такого людоеда.
   Симон-бек позвал Мхро.
   Увидев его, шейх-уль-ислам так и обомлел: лицо его вытянулось, и, долго дрожа всем телом, рассматривал он неподвижно стоявшего перед ним Мхро.
   -- О, Аллах! О, Мухаммед! -- проговорил он, наконец. -- Что за рожа: она действительно подтверждает в нем людоеда. Но, ради моей бороды, чем же вы кормите этих людей? -- обратился он к Симон-беку.
   -- Преимущественно издохшими лошадьми, верблюдами, ослами и прочим, -- отвечал Симон-бек, -- а если такой падали не имеется, то и хлебом. Вот, если желаете, мы выпустим их из крепости, но предупреждаю вас, что вы недосчитаетесь в городе нескольких сотен девочек и мальчиков.
   -- Ради имени Али! Ради души твоего отца! Не говори этих слов, Симон-бек, -- возразил шейх-уль-ислам, -- и не испытывай нас. Ведь мы, слава Аллаху, не ослы, чтобы из одного любопытства лишиться нескольких сот мальчиков и девочек; разве ты не знаешь, что в них все наслаждение правоверных? Пусть я прежде провалюсь в глубочайшее отделение ада, чем соглашусь на твое предложение. Что мир со всеми его благами без девочек и мальчиков? О, Мегди! О, Риза!
   Тем аудиенция и кончилась.
   Оставшись один, шейх-уль-ислам еще долго размышлял о страшном племени людоедов, и мысль о возможности сделаться свидетелем его неистовства приводила его в невольное содрогание. Единственное и лучшее средство отвратить такое несчастье было, по его мнению, найти расположение Самсон-хана. С этой целью он отправился к нему на свидание.
   Самсон-хан принял шейх-уль-ислама с подобающей его сану почестью, а как это было около полудня, то пригласил его позавтракать у него. Подойдя к столу, Самсон-хан налил себе водки и прежде чем ее выпил, снял шапку и перекрестился. То же самое он повторял каждый раз, когда наливал себе вина. После завтрака шейх-уль-ислам спросил его:
   -- Почему ты, перед тем, чтобы выпить водку или вино, снимал шапку и пальцами крестил свою голову?
   -- Снятие шапки, -- отвечал Самсон-хан, -- означает: "Господи, подобно тому, как обнажена голова моя, перед тобою открыты грехи мои". Знамение же креста есть воспоминание распятия Иисуса во искупление грехов рода человеческого. Крестясь, мы просим у Бога отпущения грехов во имя распятого Сына Его, а также благодарим за то, что Он сохраняет нас в здравии и удостаивает ниспосылаемых благ своих, -- словом, мы так же прославляем нашего Бога, как и вы молитесь своему.
   Услышав такие речи, шейх-уль-ислам обратился к присутствующим и сказал:
   -- Валлах-биллах! (ей-ей!). Такая ревность к Аллаху может заслужить не только отпущения грехов, но, клянусь вашими бородами, и самого прощения людоедства.
   Еще до беспорядков, возникших в Мешеде, правительственные войска успели овладеть Келатом, считающимся родиной Надир-шаха. Известие до того обрадовало шаха, что он немедленно отправил на имя Гамза-мирзы фирман, которым повелевалось безотлагательно поручить Самсон-хану снять план названной крепости и затем ехать в Тегеран для личной передачи его величеству всех подробностей, сопровождавших овладение этим важным пунктом. Но Гамза-мирза, хорошо понимая, что отсутствие Самсон-хана при тогдашнем возбужденном состоянии Хорасана могло поставить его в величайшее затруднение, решился удержать его при себе, а исполнение шахской воли возложить на Симон-бека. По прибытии последнего в Тегеран, он немедленно был представлен шаху. Его величество, прочитав предварительно привезенные им донесения от Гамза-мирзы и Самсон-хана и оставшись вполне довольным распоряжениями брата, взял план Келата и начал слушать обстоятельный рассказ его покорения, причем до того увлекся изложением Симон-бека, что тут же возвел его в ханское достоинство, с пожалованием ему ордена Льва и Солнца, украшенного алмазами, дорогой шали и 60 туманов (180 рублей серебром) деньгами, упомянув по этому случаю, что "награждает его не только за собственную службу, но и за службу Самсон-хана". Кроме того, на имя Самсон-хана последовал собственноручный рескрипт шаха следующего содержания:
   "Доброжелатель державы, Самсон-хан. Ты протянул цепь правосудия от Хорасана до ворот тегеранских (то есть не разорял и не грабил деревень). Да будет лицо твое белым! Известия из Хорасана и из лагеря, а равно план Келата представил нашему священному взору Симон. Хвала Симону, стотысячная хвала! В воздаяние его заслуг мы оказали ему монаршую милость. Власть же над отрядом и все хорасанские дела предоставляем тебе. Будь бдителен. Гамза-мирзе предписано без твоего согласия не решать никаких дел".
   Между тем, Салар, во время отсутствия Гамза-мирзы из Мешеда, не оставался без дела. Собрав до четырех тысяч туркмен и курдов, он двинулся к столице Хорасана, куда его приглашали жители, объявившие, что они вовсе не намерены поддерживать шахские войска. В самом городе возникли беспорядки, и говорят, что во время этой суматохи Самсон-хан решился направить пушку против городской цитадели, причем одно ядро ударило в купол мечети.
   Слухи о происходившем в Мешеде не миновали Гамза-мирзы. Он тотчас же поспешил на помощь Самсон-хану, но с появлением его дела шахских войск не только не поправились, а, напротив, приняли еще худший оборот, так как войска нашлись вынужденными ретироваться в цитадель, а инсургенты, ободренные удачей и пользуясь народным волнением, подступили к городу.
   Положение Гамза-мирзы было отчаянное. Окруженный со всех сторон неприятелем и не ожидая ниоткуда подкрепления, он обратился с просьбой о помощи к Яр-Мухаммед-хану Гератскому, в котором видел единственную надежду на спасение столицы Хорасана, с переходом коей в руки инсургентов провинция эта должна была бы считаться потерянной для Персии. Яр-Мухаммед-хан отозвался на этот призыв и, несмотря на позднее уже время года, явился во главе четырех тысяч всадников к Мешеду и немедленно вступил в прямые сношения с принцем. Но, убедившись в превосходстве неприятельских сил, он удержался вступить в открытый бой с Саларом, а предложил Гамза-мирзе идти с ним в Герат с тем, чтобы весной снова открыть военные действия, которых успех, по его уверению, обеспечивался еще и тем, что в этот промежуток времени к нему могла подоспеть помощь из Тегерана. Гамза-мирза принял совет и, оставив Самсон-хана в цитадели, сам, под прикрытием Яр-Мухаммед-хана, отправился к стороне Герата.
   В то самое время, как Хорасан служил театром этих событий, в Тегеране также произошли большие перемены: скончался Мамед-шах, и Наср-Эддин, провозгласив себя шахом, уже успел прибыть в столицу. Со смертью шаха и с удалением от дел Хаджи-Мирза-Агаси изменилась и политика нового правительства. Эмир-Таги-хан, преемник Хаджи-Мирза-Агаси по званию первого министра, зная всю громадность жертв, поглощенных хорасанским возмущением, хорошо понимал, что дальнейшее продолжение войны могло довести Персию до конечного разорения, а потому все его заботы сосредоточились на возможно скорейшем усмирении мятежа, чтобы затем всецело заниматься внутренней реорганизацией, в которой настоятельно нуждалось государство. Он начал с того, что отправил в Хорасан несколько доверенных людей, с целью убедить инсургентов сложить оружие, с обнадежением их в безусловном прощении. Вместе с тем последовало распоряжение об отозвании Гамза-мирзы и о назначении на его место Султан-Мурад-мирзы, с поручением ему, на всякий случай, если бы меры кротости оказались безуспешными, отряда войск в семь тысяч человек, при восемнадцати орудиях. Рассказывают, что Салар согласился сложить оружие, но, узнав о движении Султан-Мурад-мирзы, отказался от своего намерения, видя в этом назначении неискренность правительства.
   Султан-Мурад-мирза выступил из Тегерана 20 октября 1848 года и, следуя к Мешеду, остановился перед Себзеваром, требуя сдачи города, которого защиту Салар вверил сыну своему Эмир-Аслан-хану. Когда же требование это было отвергнуто, принц приступил к блокаде, но безуспешно, что его и заставило отступить к Амрудистану. По взятии этой крепости, он снова двинулся к Себзевару, чтобы обеспечить свой тыл, так как почти одновременно с ним туда спешил и Салар.
   Между тем, холод и голод опустошали шахскую армию. Уже два года, как в Хорасане не было урожая, и население отказывалось снабжать продовольствием войска, питая к ним закоренелую ненависть. Вдобавок к этому, сношения центрального правительства с его генералами почти прекратились, ибо письменные сообщения редко доходили по назначению, будучи перехватываемы Саларом.
   Столь безвыходное положение дел крайне озабочивало Эмир-Таги-хана, и он не знал, на что решиться. Да и что можно было сделать среди зимы? Хорасанцев начали убеждать в беспредельной к ним милости шаха, с обещанием им щедрых наград, если они оставят Салара и перейдут на сторону правительства. В то же время Султан-Мурад-мирзе было послано новое подкрепление. Все эти меры имели на этот раз полный успех. Мелкие крепости и города, один за другим, стали переходить на сторону шаха и в числе их Турбет, которого покорность послужила ключом к взятию Себзевара. Овладев этим важным пунктом, Мурад-мирза двинулся к Мешеду. В Нишабуре он встретился с Гамза-мирзой, уже получившим фирман о своем отозвании.
   В персидской истории "Мулхекати-Роузетус-сефа", составленной Риза-Кули-ханом, между прочим, рассказывается: "Под начальство его (то есть Султан-Мурад-мирзы) поступил и Самсон-хан, в отряде которого находились Аббас-Кули-хан, сын Ибрагим-хана Бакинского, убившего князя Павла Дмитриевича Цицианова, с Хойским полком, Али-хан Карагёзлу с Хамаданским полком, Хасан-Али-хан с полком Геррусским, Абдул-Али-хан, начальник артиллерии, с 4-мя орудиями, 2-мя мортирами, кавалерией Чебианлу, Карадаглу, Гилияни, милициею Мафи и др. Когда армия Мурад-мирзы приближалась к Мешеду, против нее выступил Салар, но после весьма жаркого дела должен был возвратиться в город. Несколько дней спустя, он с сыном своим Эмир-Аслан-ханом и хорасанцами сделал вылазку из ноуканских ворот и напал на отряд Самсон-хана, но последний храбро его встретил, и после сражения, продолжавшегося несколько часов, от дыма орудий и ружей день обратился в мрачную ночь; хорасанские, египетские и индийские сабли обагрили землю кровью, цветом не уступавшей Румскому атласу, причем лицо Самсон-хана приняло багровый цвет, а лицо Салара, от стыда, цвет шафрана, и он пустился в бегство, не останавливаясь до самых ворот Ноукана. Отряд Самсон-хана преследовал бегущих до названных ворот и возвратился с большой добычей и пленными. Наконец, положение Салара сделалось критическим, и он, не будучи в состоянии держаться в городе, прибег к защите священной гробницы имама Ризы. Между тем, отряду, имевшему во главе Самсон-хана, было дано приказание овладеть Мешедом, в который они и вступили, не встретив сопротивления со стороны жителей. Вслед за этим последовала сдача Салара Самсон-хану, а несколько позже и казнь, которой он был предан с сыном своим Эмир-Аслан-ханом и братом Мухаммед-Али-ханом. Прочие родственники его потеряли всякое значение и лишились занимаемых ими должностей".
   В первых числах марта 1849 года, вечером, 101 пушечный выстрел возвестил Тегерану о взятии Мешхеда.
   Так кончилась эта война, на которую Персия истощила все свои силы, свою честь и в слепоте своей собственными руками трудилась над разорением одной из лучших своих провинций и вернейшего оплота со стороны Афганистана.
  

VII.

   С подавлением хорасанского бунта правительственные войска получили приказание возвратиться на свои штаб-квартиры, причем им предписывалось, во избежание в дороге всяких затруднений в продовольствии, выступать отдельными отрядами, с соблюдением в этом случае известной очереди. Такое распоряжение не могло, однако же, не подать повода к некоторого рода неудовольствию между полковыми командирами и начальниками отдельных частей, из которых каждый хотел быть впереди, ибо хорошо знал, что чем позже он выступит, тем менее ему удастся поживиться на счет сельских жителей, подвергающихся, при подобном передвижении войск, как мы упомянули выше, всевозможному разорению. Не спешил один только Самсон-хан. Но равнодушие это не обошлось ему даром. Несколько офицеров и сарбазов, наскучив медленностью и боясь открыто выразить неудовольствие, составили заговор с целью лишить его жизни. Но в то самое время, когда они задумали осуществить свой замысел, Самсон-хану удалось, благодаря усердию преданных ему слуг из христиан, переодевшись в женское платье, по плоским крышам домов выбраться в город и на заранее приготовленных лошадях, с небольшой свитой, бежать в Тегеран, где он ласково был принят шахом. Вслед за ним возвратился и его полк, которому тогда же был назначен новый начальник, причем главные зачинщики заговора подверглись строгому наказанию. Что же касается Самсон-хана, то ему были отданы в командование полки Хойский и Марагский, с приказанием возвратиться в Хорасан. Спустя полгода он скончался, завещав похоронить себя в деревне Сургюль, близ Тавриза, в сооруженной им там церкви.
   Самсон-хан умер 73-х лет от роду. Он был женат три раза. Первая жена его была армянкой из деревни Кизылджа, близ Салмаса. От нее он имел трех дочерей, из которых одна, Мария, вышла замуж за Скрыплева, с которым впоследствии уехала в Россию и поселилась на Лабинской линии; другая, Меври-ханум (Мавра), сочеталась браком с Аслан-ханом Ениколоповым и живет в Мараге, где муж ее состоит майором в Марагском полку. Что касается третьей дочери, то судьба ее мне не известна.
   После смерти первой жены, собственноручно убитой Самсон-ханом за неверность45, он вступил во второй брак с побочной дочерью грузинского царевича Александра, Елизаветой, от которой имел сына Джебраила и дочь Анну, вышедшую за Джебраила Ениколопова и живущую ныне в Урмии, -- местопребывании ее мужа, по званию заведывающего христианским населением в Урмии, Салмасе и Курдистане. Все дети Самсон-хана крещены в православие.
   Третья жена Самсон-хана была халдейка и умерла бездетною.
   Самсон-хан был высокого роста и красивой наружности. Познания его были очень ограничены: умея читать на родном языке, он писал по-русски крайне неправильно; на языках же персидском и турецком, несмотря на 50-летнее пребывание в Персии, объяснялся с большими ошибками. Не могу не рассказать по этому поводу следующего забавного случая: однажды Мамед-шах исполнил какую-то просьбу Самсон-хана. Последний, желая поблагодарить его величество, вместо того, чтобы сказать "мем-нунем кыблеи-алем", то есть "доволен, средоточие вселенной", выразился "меймунем кыблеи-алем", то есть "обезьяна, средоточие вселенной!" Шах, поняв ошибку, не мог не рассмеяться, и тут же пожаловал ему за доставленное удовольствие кирманшахскую шаль.
   Самсон-хан был большой хлебосол и вообще пользовался особенным уважением за свою сердечную доброту, выражавшуюся безразлично и одинаково ко всем, прибегавшим к его помощи. Как христианин, он был тверд в правилах своей веры, и редко проходил день, чтобы он не уделял времени на чтение евангелия и псалмов. Имея собственный дом в Тавризе, он устроил в одной из его комнат часовню и выписал из Трепизонда греческого священника, одной из обязанностей которого было сопровождать его во всех поездках и экспедициях. При отправлении богослужения в часовне священнику прислуживал Самсон-хан с дочерьми. К сожалению, он умер, не успев исполнить последнего христианского долга, так как священник, заболев в дороге, должен был возвратиться в Тавриз.
   Самсон-хан не оставил состояния, так как во время последнего хора-санского бунта вошел в долги для уплаты жалованья своему полку; правительство же не только не возвратило его наследникам должных ему 12 тысяч червонцев, но распорядилось даже о продаже его деревни и дома в Тавризе для удовлетворения его кредиторов.
   Единственный сын Самсон-хана, полковник Джебраил-хан, находится в настоящее время при шахе в качестве его адъютанта. Он, подобно отцу, три раза вступал в брак и, кроме малолетнего сына от последней жены, других детей не имеет.
   ...Это было летом 1853 года, в одной из окрестностей Тегерана. Солнце стояло высоко на безоблачном небе и будто обливало горячей влагой. В воздухе стояла невозмутимая тишина. Я сидел в палатке и приводил в порядок свои путевые наброски. Вдруг около меня послышались шаги. Я поднял голову: передо мной стоял высокий худощавый старик.
   -- Ваше благородие! Не купите ли рыбки? Помогите бедному.
   Я взял из рук его форель и сунул ему червонец.
   Костюм, наружность и сам язык, на котором изъяснялся незнакомец, не могли не заинтересовать меня. Мы разговорились.
   -- Кто вы такой и откуда? -- начал я.
   -- Я-то? Я -- солдат, ваше благородие.
   -- Как же ты сюда попал?
   -- Да вот уже годов с двадцать, как бродяжничаю здесь.
   -- Значит, из беглых?
   -- Из них, из самых...
   -- Женат или нет?
   -- Семья большая.
   -- Что же, и дети есть?
   -- То-то, много их, всех 9 человек.
   -- А жена армянка?
   -- Из урмийских.
   -- Полагать надо, что и веру свою забыл?
   -- Ну, нет, ваше благородие, до этого не дай Бог. То уже не человек, что веру забыл. У меня вот как: коли молюсь святой иконе, то со всей семьей; сотворю крест, а жена и дети за мной; коли же кто зазевался, тут же затрещину отпускаю. Бога нешто можно забывать?
   -- А что, знавал ты Самсон-хана?
   -- Самсона Яковлевича-то? У него в полку служил.
   -- Что ж, хороший был человек?
   -- Куда хорош! Хороший человек нешто уйдет к басурманам?
   -- Как? Сам же ведь ты ушел?
   -- Он и сманил, будь ему не ладно.
   -- Значит -- каешься?
   -- Каяться-то поздненько; прошлого не вернешь...
   Тут он хотел сказать еще что-то, но губы его задрожали, на глазах навернулись слезы; он отвернулся и вышел из палатки.
  

Примечания

   41 Из имевшихся у меня под рукою материалов не видно, когда именно Макинцев был возведен в ханское достоинство.
   42 Альбранд Лев Львович, родился в семействе бедных дворян Херсонской губернии и получил скудное домашнее воспитание. В 1819 году был принят на службу в штат канцелярии херсонского военного губернатора и в первые 13 лет часто переходил из одного ведомства в другое. Так, в 1823 году он определился в канцелярию попечителя керченской и бугазской торговли с черкесами и абазинцами; в 1828 году поступил в канцелярию управляющего полевым комиссариатом бывшей 2-й армии и в качестве чиновника этого ведомства участвовал в тогдашнем турецком походе. В 1830 г. он перешел в канцелярию главнокомандующего 1-й армии, где и оставался до ноября 1831 года, т. е. до увольнения его в отставку по болезни. В 1832 г. Альбранд прибыл на Кавказ в чине титулярного советника, из которого в том же году был переименован в штаб-ротмистры за дело под Гимрами, где ранен тремя пулями в грудь; в 1834 году он принимает участие в делах на правом фланге; занимает должность старшего адъютанта при штабе в Тифлисе; в 1836 году находится на Лабинской линии, и за дело на Малом Зеленчуке, в Хасаутском ущелье, награжден чином капитана; в 1837 году участвует в экспедиции барона Розена на северо-восточный берег Черного моря.
   43 Англичане обещали даже сформировать из них там легион, дать им знамя и производить лучшее содержание. Известно также и то, что они подговорили некоторых бежать в Кабул, от чего они были удержаны графом Симоничем.
   44 Шейх-уль-ислам -- глава веры; блюститель веры -- духовное звание в Персии; а в Турции -- высшее духовное лицо в государстве.
   45 После этого несчастного случая, как бы во искупление совершенного им преступления, Самсон-хан построил мечеть и при ней основал школу, которую содержал также за свой счет.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru