Бицилли Петр Михайлович
Зощенко и Гоголь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Мих. Зощенко: pro et contra, антология.
   СПб.: Издательство РХГА, 2015.-- (Русский Путь).

П. M. БИЦИЛЛИ

Зощенко и Гоголь

   Недавно, в одной из эмигрантских газет, появилась перепечатка рассказа Зощенко "Мудрость". Вероятно, это новый рассказ -- по крайней мере в до сих пор вышедших сборниках рассказов Зощенко его, если не ошибаюсь, нет. Это история человека, которого автор называет своим родственником, Иваном Алексеевичем Зощенко, жившим до революции. У Ивана Алексеевича была какая-то любовная история, после которой он в течение одиннадцати лет жил как затворник; затем внезапно почувствовал какой-то прилив бодрости. Он приводит в порядок свою запущенную квартиру, сзывает прежних своих приятелей на пирушку; но за несколько минут до их прихода умирает от удара. Это новый у Зощенко сюжет. Это гротеск, изображение смешного в трагическом или трагического в смешном -- гоголевское задание. Иван Алексеевич еще пошлее, еще безличнее, чем Акакий Акакиевич, загадочная история его затворничества совершенно бессмысленна; его попытка "возрождения" изображена сплошь комическими чертами -- и вместе с тем впечатление от коротенького рассказа все же -- впечатление ужаса. Все дело здесь в стиле, в манере. Повествование ведется монотонным, серым, протокольным каким-то языком {Всякий почти раз, когда упоминается второе действующее лицо, дается его точное обозначение: "дальняя родственница (Ив. Ал-ча) старушка Капитолина Георгиевна Шнель".}, изобилующим стертыми, вялыми, общими местами, подчас нового происхождения, характерными преимущественно для советского "по л у интеллигента" ("в молодые годы был Ив. Ал. красивый, полный брюнет с определенно ярким, южным темпераментом... "), а также словечками, вообще связанными с новым бытом и нравами (" ...связь эта, длившаяся с полгода, была несчастлива, и, повздорив из-за своей дамы с одним лицеистом, который при многочисленных свидетелях обозвал ее шкурой, Ив. Ал. ударил того по морде в фойе академического театра, при этом сбил с носа пенсне и разбил ухо. Результатом была дуэль, которая и состоялась на пулях вблизи комендантского аэродрома"; дважды Ив. Ал. назван "гражданином"). Все это вместе подчеркивает отдаленность, бытовую и душевную, фиктивного рассказчика, с которым отождествляет себя автор, от "родственника" последнего, его полнейшее равнодушие к Ив. Алексеевичу, -- абсолютное незнание о человеке, о котором он рассказывает. Оно выступает с тем большей выпуклостью, что рассказ ведется очень обстоятельно и, так сказать, добросовестно: "Кое-кто из прежних его приятелей говорили, что будто (NB: чуть заметный прорыв безграмотности) Ив. Ал. страдает хроническим катаром кишечника и нервными коликами и будто бы болезнь наложила на него неизгладимый, скучный (NB: это великолепное по своей беспомощности, ненужности, вялости -- скучный!) отпечаток".
   Однако эти черты зощенковского "сказа" в Мудрости -- только те, которые первыми бросаются в глаза. Стиль гротеска должен отражать внутреннее противоречие идеи гротеска. У Зощенко эта задача разрешена с гениальной находчивостью. Рассказ его похож на стихотворение в прозе -- с разделением на приблизительно одинаковые по размеру, закругленные речевые единицы -- строфы, имеющие общее синтаксическое строение и общий ритм. Постоянно повторяются одни и те же зачины -- и вот, и вскоре, однажды, а однажды и т. п. -- за этим обычно следует деепричастие: И живя на одной из улиц...; Однажды проснувшись поутру...; Тогда, обдумывая и поражаясь...; И говоря об этом... и т. п. Это библейский стиль, а также и толстовский. Совершенно по-толстовски звучит фраза: "...ему хотелось немедленно... позвать к себе всех... и сказать, что он по-прежнему всех любит и хочет жить, потому что он знает теперь, что такое жизнь и как нужно житьь. Ведь "Мудрость" -- мистерия; "мистерия-гротеск", но все же мистерия. Опошление, тона -- и смысла -- мистерии достигается опять-таки чисто стилистическим путем: однообразным и притом совершенно безличным построением строф (стиль создается намеренной бесстильностью), с монотонным, усыпляющим сознание обилием деепричастных предложений. Например (смерть Ив. Ал.):
   "Тогда, взяв еще лист розовой бумаги, Ив. Ал. хотел то же самое проделать и с окороком ветчины... как вдруг... обронил ножницы на пол. Нагнувшись моментально над ними и коснувшись уже пальцами холодной стали, он почувствовал, как какая-то тяжелая волна крови прилила ему к лицу. Тряхнув слегка головой, он хотел выпрямиться, но захрипел и ничком свалился на пол, зацепив ногой за стул, далеко и гулко отодвинув его".
   Синтаксические параллелизмы, повторения речевых схем выполняют в "Мудрости" различные функции, выражая различные оттенки одной и той же идеи -- бессмыслия, автоматизма жизни. В одной "строфе" речь идет о старушке-родственнице, которая начинает что-то рассказывать Ив. Ал-чу и сбивается; ее слабая мысль вращается в кругу. И строфе придано -- и словесно и синтаксически -- циклическое строение:
   "Старушка, не желая нарушать его доброго настроения, принялась также рассказывать о любви из собственной жизни, но, вспомнив начало, она никак не могла восстановить конца и, спутавшись, обиженно замолчала, стараясь больше ничем не раздражать Ивана Алексеевича" (NB: мысль самого рассказчика тоже движется здесь циклично!).
   Аналогичный прием -- в строфе, где идет речь о душевной катастрофе Ив. Ал-ча и где надо показать, как в сущности рассказчику она неинтересна и непонятна:
   "Все лучшие чувства, как например: 1) благородство, 2) гордость, 3) тщеславие -- показались 1) смешной забавой и 2) бирюльками. А вся прелесть прежнего существования, -- 1) любовь, 2) нежность, 3) вино, -- стала 1) смешной и 2) даже оскорбительной". И снова -- какое-то сходство с кадансом толстовских "притч".
   Или еще -- место, где говорится, как гости сходятся на пирушку, узнают от "старушки, дальней родственницы", что Ив. Ал. умер, и уходят:
   "При этом, проходя мимо стола, дамы брали по одной груше или по яблоку, а мужчины кушали (NB: это лакейское кушали!) по куску семги или выпивали по рюмке малаги".
   Ведь если бы повествователь рассказал, что гости уселись за стол и истребили весь ужин, -- не было бы так жутко и так отвратительно -- и вместе так комично. Здесь все дело именно в этой деревянности, в однообразии движений, в мертвенности. "Гости" эти -- марионетки.
   Зощенко разрабатывает гоголевский прием повторений речевых схем. Например, Городничий: Оно, конечно, заводиться домашним хозяйством всякому похвально...; только, знаете, в таком месте неприлично;
   Также, заседатель ваш -- он, конечно, человек сведущий, но от него такой запах...;
   Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего, но вы посудите сами...;
   Они, конечно, люди ученые... но имеют очень странные поступки;
   Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?..
   Повторения -- один из наиболее употребительных комических приемов. Но обычно повторяются какие-нибудь излюбленные "героем" словечки (таё), ругательства, прибаутки. У Гоголя и у Зощенко повторения совсем иного рода. Повторяются, главным образом, речевые схемы, которые сами по себе направляют мысль говорящего, -- которых он подчас не в состоянии заполнить или заполняет чем попало. Это дает у Зощенко начало новому комическому приему -- обратной градации, которым он вообще широко пользуется в своих рассказах. В "Мудрости" есть великолепный образчик этого приема -- рассуждения Ив. Ал-ча после его "возрождения":
   "Мудрость не в том, чтобы людей презирать, а в том, чтобы людей любить и делать такие же поступки, как и они: ходить к парикмахеру" суетиться, целовать женщин, пить, покупать сахар" {Верный своему приему повторения речевых схем, он заставляет рассказчика в другом месте сказать: "...и перетаскивая с места на место то или иное кресло..."}.
   Если бы это "покупать сахар" стояло перед "целовать женщин", то было бы не столь комично, "Мудрость" была бы менее идиотской.
   У этого приема Зощенко есть сродство с другим, аналогичным тому, который использован Шекспиром и Кальдероном1 -- шуты после патетической сцены: в "Мудрости" этому соответствует возвращение к принятому дурацкому тону повествования после прорыва в серьезность. Описание смерти Ив. Ал. заканчивается страшной в своем лаконизме фразой: "странная ровная синева прошла откуда-то снизу и спокойно покрыла его лицо". Но непосредственно вслед за этим пошляк-рассказчик снова вытесняет автора и продолжает свою речь читателя газет: "Вбежавшая на шум дальняя родственница, старушка Шнель, констатировала смерть, последовавшую от удара".
   Пришлось бы процитировать весь рассказ целиком, чтобы показать, какой тонкий расчет лежит в основе каждой фразы, как и в основе целого, до какой степени стилистически выдержано все -- вплоть до мельчайшей детали. Поразительна смелость этого искусства. Для Зощенко не существует границ окарикатуривания, доведения нелепости до полнейшего неправдоподобия. Описывая предсмертный прилив жизнерадостности у Ив. Ал. и те судорожные его метания, на которые толкнула его новая "Мудрость", рассказчик говорит: "Он несколько раз заходил по дороге к парикмахеру, требуя устроить ему то одну, то другую прическу". В одной фразе заключены вместе трагическое с комическим, в уродливом и жутком сочетании. Все сплошь механизировано, обессмыслено, обездушено -- ив конце автор напоминает, что дело идет все же о Человеке и о его Судьбе. Последний гость, "ближайший друг" Ив. Ал-ча, обидевшийся на то, что тот обманул его -- позвал в гости, а сам умер, и в досаде даже отказавшийся от семги ("он ковырнул вилкой в тарелку с семгой, но, поднеся ко рту кусок, отложил его обратно..."), уходит. Тогда "старушка вошла в соседнюю комнату и, достав из комода простыню, завесила ею зеркало. Потом, достав с полки Евангелие, принялась вслух читать, покачиваясь всем корпусом, как от зубной боли. И голос ее, негромкий и глухой, прерывался и дрожал". В мировой литературе мало образцов подобного художественного совершенства: подобной сосредоточенности на художественной идее и обусловленной этим безошибочности в выборе средств, -- а отсюда сжатости, устранения лишнего, строгости, с которой отброшено все смешное ради смешного, целесообразности каждого комического эффекта, его глубочайшей осмысленности; так что, когда вспоминаешь другие произведения аналогичного рода, само собою навязывается одно-единственное -- имя: Гоголь.
   Попробуем сделать эксперимент. Откуда это: "Довольно хорошо у вас потолки расписаны... корзиночки, лира, вокруг сухарики, бубны и барабан! Очень, очень натурально"? Или еще этот перечень: "Посреди площади самые маленькие лавочки; в них всегда можно заметить связку баранков, бабу в красном платке, пуд мыла..."? Ведь это вылитый Зощенко! Но это отрывки -- из Гоголя. Зощенко разрабатывает и здесь гоголевский прием. Мастерство, с каким он это делает, свидетельствует, что здесь не простое подражание, а подлинное творческое усвоение. Изучение подражателей плодотворно в том отношении, что позволяет вскрыть "манеру" мастера, служащего образцом. Но когда мы имеем дело не с подражателем, а с настоящим учеником, творчески следующим образцу, то сравнение его творчества с творчеством мастера сулит еще большее: этот метод помогает обнаружить уже не только "манеру" образца, но и то, что лежит за нею. Ученик является тогда комментатором учителя. Вспомним, где еще собираются гости на званый обед и обманываются в своих ожиданиях: приезжают -- и не застают хозяина. "Да нет, как же этак делать? -- продолжал генерал с неудовольствием. -- Фить... Черт... Ну, не можешь принять, зачем напрашиваться?" И утешаются тем, что отправляются хоть коляску посмотреть ("впрочем, коляску посмотреть мы можем и без него..."). И совершенно по-зощенковски звучит то место, где описывается радость Чертокуцкого, принявшего торжественное решение: "Чертокуцкий был чрезвычайно доволен, что пригласил к себе господ офицеров; он заранее заказывал в голове своей паштеты и соусы, посматривал очень весело на господ офицеров, которые также, с своей стороны, как-то удвоили к нему свое расположение... " (Следует прочесть целиком, как Ив. Ал. приглашает гостей, как он готовится к их приему.) Свою шутовскую мистерию Зощенко вычитал из гоголевского анекдота, вскрыв тем самым лежащую в его основе интуицию жизни, ужас перед ее убожеством, бездушием в человеческих взаимоотношениях, безразличием человека к человеку, безвыходным одиночеством каждого человека: попробовал "бедняга" как-то сойтись с людьми, ужином угостить, коляску показать -- и не вышло. Умер не вовремя или проснулся слишком поздно; мертвым ли его нашли или забившимся от гостей под фартук коляски -- все это один и тот же символ.
   

КОММЕНТАРИИ

   Впервые: Бицилли П. Зощенко и Гоголь // Числа. 1932. Кн. 6. Печатается по: Лицо и маска Михаила Зощенко. М., 1994. С. 179-183.
   
   Бицилли Петр Михайлович (1879-1953) -- историк, литературовед, литературный критик, преподавал в Новороссийском и Саратовском университетах, с 1920 г. в эмиграции, автор многочисленных работ о классической и современной литературе, в том числе книг о Пушкине, Достоевском, Чехове.
   
   1 Кальдерон де ла Барка Педро (1600-1681) -- испанский драматург Золотого века, шуты фигурируют в нескольких его пьесах.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru