Бирс Амброз
Письмо

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Амброз Бирс
Письмо

   Лучшим воином в нашем отряде был лейтенант Герман Брейль, один из двух адъютантов. Я не помню, где именно генерал подцепил его; думаю, что в одном из полков штата Огайо; никто из нас раньше не знал его, да иначе и быть не могло: среди нас не было и двух земляков или даже уроженцев соседних штатов. Генерал по-видимому думал, что служба в его штабе является отличием, которое нужно умело распределять между представителями всех штатов, не возбуждая зависти, могущей угрожать единству уцелевшей части федерации. Он даже не брал к себе офицеров из подведомственных ему частей; входя в какие-то сделки с другими штабами, он получал их из других бригад. При таких условиях человек должен был быть семи пядей во лбу, чтобы о нем услышали его родичи и друзья юности, а "трубный глас славы" как-то охрип во время гражданской войны.
   Лейтенант Брейль был выше шести футов ростом и великолепного сложения; у него были светлые волосы и серо-голубые глаза, обладатели каковых особенностей обычно считают их признаками мужественной натуры. Он всегда носил полную форму, а в особенности в бою, когда большинство офицеров предпочитает менее блестящую внешность, -- и представлял собой эфектную, колоритную фигуру. В остальное время это был человек с хорошими манерами, с головой ученого и с сердцем льва. Лет ему было около тридцати.
   Мы очень скоро полюбили Брейля и не менее сильно восхищались им; поэтому мы с искренним сожалением подметили в нем, в битве при Стон-Ривер -- это было первое дело после его вступления в нашу часть -- одно негодящееся для военного свойство: он бравировал своей храбростью. При всех превратностях этого ужасного боя -- шел ли он на открытых хлопковых плантациях, в кедровой ли чаще, или за железнодорожной насыпью -- он никогда не становился под прикрытие; разве только ему сурово прикажет это генерал, которому и без того было о чем подумать, кроме забот о сохранении жизней офицеров своего штаба; хотя бы о своих солдатах, например.
   Та же история повторялась и во всех последующих сражениях, когда Брейль был с нами. Он сидел на своем коне, неподвижно, как конная статуя, среди вихря пуль и картечи, в самых открытых местах.
   В пешем бою -- пешем по необходимости или из уважения к спешившемуся командиру или товарищам -- он вел себя точно так же. Он стоял, как скала, на открытом месте, в то время как офицеры и солдаты находились под прикрытием; и в то время как заслуженные ветераны, люди безупречной храбрости, прятались за горку, оберегая свои драгоценные для родины жизни, -- лейтенант Брейль спокойно стоял на вершине, обернув лицо в сторону самого жаркого огня.
   Когда бой происходит на открытом месте, часто случается, что обе линии, стоящие друг против друга на расстоянии брошенного камня, крепко прижимаются к земле, как бы в порыве страстной любви к ней. Офицеры в линии не отстают в таких случаях от солдат, а начальники частей, когда их лошади убиты или отправлены в тыл, так же низко склоняются перед адской тучей свистящего свинца и визжащего железа, не думая о чувстве личного достоинства.
   В таких обстоятельствах жизнь офицера при штабе бригады нельзя назвать безоблачной, главным образом благодаря случайностям, которым она подвержена и нервирующим переживаниям. Из сравнительно безопасного положения, спасение из которого штатский человек считал бы, впрочем, чудом, он может быть командирован с приказом к командиру какого-нибудь ближнего полка на фронте; его там не легко найти, не расспросив бесконечное количество весьма занятых людей, да еще среди такого шума и грохота, когда и разговаривать-то можно только при помощи жестов. Обычно в таких случаях нагибаешь низко голову и бежишь ходом, возбуждая живой интерес в рядах неприятельских стрелков. При возвращении, впрочем, возвращаться часто уж и не приходится.
   Брейль вел себя иначе. Он поручал свою лошадь, которую он очень любил, попечениям ординарца и спокойно шел исполнять опасное поручение, прямой, как палка. Его великолепная фигура в блестящем мундире привлекала к себе каким-то странным обаянием. Мы следили за ним, затаив дыхание, с усиленно бьющимся сердцем. Однажды, во время такой прогулки Брейля по полю сражения, один из наших офицеров, пылкий, но заикающийся молодой человек, в крайней степени возбуждения закричал, обращаясь ко мне:
   -- Д...д..ержу п..п..пари на д..д..ва дддоллара, что они п..п..пподстрелят его пппрежде, чем он дойдет до того рва.
   Я не принял этого циничного пари, но подумал то же самое. Я должен отдать справедливость памяти этого храброго человека: во всех этих случаях бесцельного риска жизнью у него не было ни бравады, ни собирания материала для будущего хвастовства. В тех редких случаях, когда мы решались уговаривать его, Брейль ласково улыбался и отделывался какой-нибудь шуткой, которая не поощряла к дальнейшему разговору на эту тему. Однажды он сказал:
   -- Капитан, если я когда-нибудь пожалею о том, что забыл ваш совет, я надеюсь, что последние мои минуты будут сладки: я услышу, как вы своим симпатичным голосом произнесете над моим ухом сакраментальные слова: "Говорил я вам..."
   Мы посмеялись над капитаном -- почему -- мы и сами не могли бы объяснить, -- и когда, в этот же день, позже, капитан был разорван в клочки залпом из какой-то засады, Брейль задержался немного около тела, с бесполезной заботливостью собирая разбросанные части его тела, -- и это посреди дороги, по которой проносился ураган картечи! Легко было обвинять его за это и не очень трудно было воздержаться от подражания ему, но не уважать его было невозможно, и мы не переставали любить Брейля, несмотря на эту его героическую слабость. Мы хотели, чтобы он перестал безумствовать, но он вел себя так до конца. Он был несколько раз ранен, но всегда возвращался к своему посту.
   Конечно, его час наконец пробил. Тот, кто насмехается над теорией вероятности, вызывает на бой противника непобедимого. Это случилось при Рэзаке, в штате Джорджия, во время операции, закончившейся взятием Атланты. Линия окопов противника тянулась через открытое поле вдоль легкого подъема перед нашим фронтом. Мы занимали лес, примыкавший с обеих сторон к этому открытому полю, но мы не могли надеяться занять это открытое место до наступления ночи, когда темнота поможет нам окопаться, как кротам. Наша линия находилась за четверть мили отсюда в конце леса. Грубо говоря, мы образовали дугу, в которой укрепленная неприятельская линия была хордой.
   -- Лейтенант, передайте полковнику Уарду, чтобы он продвинулся как можно ближе к неприятелю, оставаясь под прикрытием, и чтобы он не тратил заряды на бесполезную пальбу. Вашу лошадь можете оставить.
   Когда генерал отдавал это приказание, мы находились на опушке леса, у правого конца дуги. Полковник Уард был на левом фланге. Распоряжение оставить лошадь ясно показывало, что Брейлю предписывался кружный путь через лес и стоящие там войска. Да иначе и быть не могло: избрать кратчайший путь значило бы неминуемо потерпеть неудачу и не передать приказания.
   Прежде чем кто-нибудь мог помешать ему, Брейль выехал карьером вперед, и через минуту он уже мчался вдоль неприятельских окопов. Затрещали выстрелы.
   -- Остановите этого проклятого дурака! -- закричал генерал.
   Офицер из эскорта, у которого было больше честолюбия, чем мозгов, бросился исполнять приказание, но не проехал он и десяти шагов, как и он и его лошадь пали мертвыми.
   Брейль уже не мог нас слышать. Он мчался легким галопом параллельно неприятельским окопам на расстоянии двухсот шагов от них. Им можно было залюбоваться! Шляпа с его головы была сорвана ветром или сбита пулей, и его длинные белокурые волосы поднимались и опускались в такт движениям лошади. Он сидел в седле совершенно прямо, свободно держа поводья в левой руке, а правая висела без движения. Когда он поворачивал голову, показывая свой красивый профиль, видно было, что он интересуется окружающим его, но вполне естественно, без всякой афектации.
   Картина была в высшей степени драматическая, но чуждая малейшей театральности. Десятки ружей с озлоблением плевали в него свинцом, по мере того как он проезжал мимо неприятельских окопов; наша линия на опушке леса открыла ответный огонь. Не думая больше ни о себе, ни о полученных ими приказаниях, наши солдаты вскочили на ноги и, выбежав на открытое место, начали крыть сплошным огнем ощетинившуюся огнями неприятельскую линию. Неприятель отвечал убийственным и метким огнем. Это производило в наших рядах страшные опустошения. С обеих сторон вступила в бой артиллерия, и трескотня ружей подчеркивалась глубокими, потрясающими землю залпами и разрывающим воздух визгом картечи; град снарядов расщеплял деревья и обрызгивал их кровью; наш огонь поднимал над неприятельскими окопами тучи земли и пыли, смешивавшиеся с дымными облаками от их ружейного огня.
   Мое внимание было на минуту отвлечено разыгравшимся боем. Но теперь, бросив взгляд на чистое пространство между двумя тучами дыма, я увидел виновника этой бойни, Брейля. Невидимый для обеих сторон, обреченный на смерть от огня своих или от огня врагов, он стоял в вихре пуль, недвижимый, с лицом, обращенным в сторону неприятеля. Недалеко лежала его убитая лошадь. Я сразу угадал причину его бездействия.
   В качестве инженера-топографа, я еще рано утром наспех исследовал местность, и теперь я вспомнил, что в том месте, где стоял Брейль, находится глубокий, извилистый овраг, пересекающий половину поля и начинающийся от линии неприятельских окопов, под прямым углом к ней. От нас оврага не было видно, и Брейль, очевидно, не подозревал о его существовании. Он был непроходим. Его выдающиеся уступы могли бы обеспечить ему совершенную безопасность, если бы он мог удовлетвориться чудом, которое свершилось уже в его пользу. Но он не мог идти вперед и не хотел идти назад; он стоял и ждал смерти. Она не заставила себя долго ждать.
   По какому-то странному совпадению, почти в ту минуту, как он упал, пальба прекратилась; одинокие выстрелы, раздававшиеся еще через большие промежутки, не нарушали, а скорее подчеркивали тишину. Как будто обе стороны вдруг раскаялись в своем бесполезном преступлении. Четверо санитаров с носилками, в сопровождении сержанта с белым флагом, вскоре вышли в поле и направились прямо к тому месту, где лежало тело Брейля. Несколько офицеров и солдат-южан вышли к ним навстречу и с непокрытыми головами помогли им поднять дорогую ношу. Когда тело капитана Брейля несли к нам, мы услышали доносившиеся из неприятельского фронта звуки флейты и барабанного боя -- траурный марш. То великодушный враг отдавал дань уважения павшему храбрецу.
   Среди вещей покойного был вывалянный в грязи бумажник из русской кожи. Когда генерал распределял между нами на память оставшиеся после нашего друга вещи, этот бумажник достался мне.
   Спустя год после окончания войны, по дороге в Калифорнию, я поверхностно осмотрел его. Из бокового его отделения выпало письмо, без конверта и без адреса. Почерк был женский; начиналось оно словами нежности и любви, но подписи не было.
   Дата была следующая: "Сан-Франциско, Калифорния, 9 июля, 1862". Подпись была: "Любимая" -- в кавычках. Случайно в тексте промелькнуло полностью имя корреспондентки -- Марианна Менденхолл.
   Видно было, что автор письма -- женщина культурная и хорошо воспитанная, но это было заурядное любовное послание, если только любовное письмо может вообще быть заурядным. В нем не было ничего особенного, за исключением одного места. А именно:
   "Мистер Уинтерс, которого я всегда буду ненавидеть за это, рассказывал, что во время одного сражения в Виргинии, где он был ранен, вы прятались, скрючившись, за деревом. Я думаю, он просто хотел опозорить вас в моих глазах, так как он знал, какой оборот примет дело, если я поверю этому. У меня хватило бы силы перенести известие о смерти моего возлюбленного, но не о том, что он проявил себя трусом".
   Вот слова, которые в тот солнечный день, за тысячу миль от Калифорнии, были причиной смерти сотен людей! А говорят, что женщина слабое существо!
   Как-то вечером я отправился к мисс Менденхолл, чтобы вернуть ей ее письмо. Я намеревался также сказать ей о том, что она сделала, не говоря ей о том, что это ей удалось.
   Она жила в красивом доме на Ринком Хилл. Она была красива, хорошо воспитана -- короче говоря, очаровательна.
   -- Вы знали лейтенанта Германа Брейля? -- сказал я довольно резко. -- Вы знаете, конечно, что он пал в бою. В его вещах было найдено вот это ваше письмо. Я явился сюда, чтобы передать его в ваши руки.
   Она машинально взяла письмо, посмотрела на него, густо покраснела и, взглянув на меня с улыбкой, сказала:
   -- Это очень мило с вашей стороны, хотя вряд ли вам стоило беспокоиться.
   Она вдруг передернулась и изменилась в лице.
   -- Это пятно, -- сказала она, -- это... наверное, это не...
   -- Сударыня, -- сказал я, -- простите меня, но это кровь самого верного и великодушного сердца, которое когда-либо билось.
   Она поспешно бросила письмо в пылающие уголья камина.
   -- Фу! Я не выношу вида крови! -- сказала она. -- Как он умер?
   Я невольно встал, чтобы спасти этот клочок бумажки, который был дорог даже мне, и я очутился теперь позади нее. Задавая свой вопрос, она повернула голову вбок и немного вверх. Пламя от горевшего письма отразилось в ее глазах и окрасило ее щеки в красноватый цвет, похожий на кровавое пятно на письме. Я еще никогда в жизни не видел существа более красивого, чем эта отвратительная женщина.
   -- Его укусила змея, -- ответил я.

----------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Бирс А. Настоящее чудовище. -- Ленинград: Время, 1926.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru