Боборыкин Петр Дмитриевич
Наши люди

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

НАШИ ЛЮДИ.

(Повѣсть).

I.

   Аннушка, усталая и съ колотьемъ въ спинѣ, опустилась на лавку возлѣ своего сундучка, стоявшаго у двери въ кухню.
   Смеркалось. Узенькая комнатка въ одно окно, выходившее на дворъ, вся заставлена двумя кроватями и коммодомъ, гдѣ лежатъ вещи кухарки Христины. У Аннушки -- сундучокъ со всѣмъ ея добромъ, выкрашенный въ свѣтло-зеленый цвѣтъ, обитый желѣзомъ, еще деревенскій, дѣвичій, изъ того времени, когда она по зимамъ сама себѣ шила приданое.
   Нездоровится ей и на душѣ такъ смутно, точно саднитъ. Много ли она работала: прибрала у хозяйки и у жильца, перетерла посуду, да заштопала три пары хозяйскихъ чулокъ, а вся разбитая.
   Слечь совсѣмъ она не боится. Ужь лучше бы открылась у ней горячка и свезли бы ее въ больницу. Горячка отшибетъ память, не будетъ она, какъ теперь, перебирать все то же, плакать и убиваться, какъ только останется одна.
   Кухарка ушла за чѣмъ-то въ лавку, "мадамъ" вернется обѣдать не раньше, какъ въ шестомъ часу.
   Она одна во всей квартирѣ, и это для нея всего тяжелѣе: и страхъ нападаетъ часто, и тоска начинаетъ засасывать въ груди.
   Вся она сгорбилась, сидя на лавкѣ, и руками поводила по лицу съ тонкимъ профилемъ, лицу не очень молодой дѣвушки. Свѣтлые, крестьянскіе волосы падаютъ двумя плоскими прядями на виски. Холки она не носитъ. Коса густая закручена въ короткій жгутъ. Изъ-подъ красивыхъ бровей глядятъ глубокіе, грустные и добрые глаза, кажущіеся совсѣмъ темными, но на солнцѣ они свѣтло-сѣрые. Похудѣлыя щеки съ нѣжною кожей чуть-чуть розовѣютъ. Вся она очень худа и грудь еле замѣтна подъ лифомъ ситцеваго платья, перетянутаго фартукомъ.
   Аннушка опрятна и постель свою содержитъ такъ же чисто, какъ кухарка Христина, родомъ чухонка, но подушекъ у нея еще больше. Видомъ она скорѣе дѣвушка, не очень ужь молодая, лѣтъ за двадцать пять.
   Нервно зѣвнула она и немного выпрямилась. Руки упали на колѣни. Внутренно она не могла совладать съ собою. Что-нибудь она должна дѣлать. Такъ она съ ума сойдетъ.
   Почти каждую недѣлю это находитъ на нее вотъ уже который мѣсяцъ.
   Ее что-то внутри дернуло. Она вся встрепенулась, тотчасъ встала и тутъ же спустилась на колѣни передъ своимъ сундучкомъ, вынула ключъ изъ старенькаго портмоне, отперла висячій замокъ, откинула крышку, оклеенную внутри картинками съ шоколадныхъ плитокъ и вырѣзками изъ раскрашенныхъ журнальныхъ листковъ, вынула платье, нѣсколько рубашекъ, большой платокъ, все это уложила на скамью и достала завернутое въ цвѣтную дешевую скатерть какое-то добро.
   Въ скатерти оказались уложенными аккуратно: дѣтскіе два чепчика, рубашечки, чулочки, пара башмачковъ, игрушка -- дудка изъ зеленой глины, одѣяльце, нѣсколько чистыхъ свивальниковъ.
   Все это она стала перебирать и, сидя на полу, раскладывать вокругъ себя.
   Каждую вещь она помногу разъ цѣловала. Слезы навертывались на ея длинныя рѣсницы, потомъ потекли по блѣднѣющимъ щекамъ. Она вынула носовой платокъ и торопливо отирала глаза и щеки: боялась, какъ бы не закапать чепчика или рубашку. Но слезы текли и текли.
   Была минута, когда Аннушка, выпустивъ изъ рукъ одинъ изъ свивальниковъ, громко и жалобно заплакала.
   Этотъ потокъ слезъ облегчилъ ее. Не въ первый разъ достаетъ она изъ сундучка вещи своей Вѣруньки. Она не можетъ съ ними разстаться, продать или подарить, и какъ только ей невыносимо тяжко, потянетъ ее къ сундуку и она обложится, вотъ такъ, вещами Вѣруньки, сядетъ на полъ и разливается-плачетъ.
   Какъ она любила свою Вѣруньку! Себя самоё заложила бы, только бы спасти ее. Стало дѣвочкѣ сильно недужиться. Жили онѣ на Лиговкѣ, занимали хорошій уголъ. А мѣсяцъ, не больше, передъ тѣмъ была цѣлая комната, сколько одежи и самоваръ свой, и коммодъ. И все сразу рухнуло. Осталась она съ дѣвочкой ни замужняя, ни дѣвушка. Отецъ сгинулъ.
   Такъ, видно, надо было.
   Вѣрунька заболѣла и, въ какихъ-нибудь двѣ недѣли, все до послѣдней копѣйки вылетѣло на лѣкарства, да доктору по желтенькой каждый разъ совала. Потомъ и одежа пошла въ закладчикамъ. И, все-таки, не спасли, не отстояли. Вся горѣла Вѣрунька, металась, безмолвная, глазки закатывала, руками и ногами крутила. Смотрѣть на нее, душу матери переворачивало снизу вверхъ. И почему тогда рукъ на себя не наложила, не понимаетъ. Чего было ждать? Кого любила, съ кѣмъ повѣнчана была -- сгинулъ. Дитя кровное, болѣзное скончалось въ мученіяхъ.
   Чего-то, должно быть, ждала, на что-то надѣялась. Даже не заболѣла. Пить, ѣсть надо. Иди въ контору, ищи мѣста. Нашлось оно скоро и хорошее, у француженки-мадамы, работы не много, ѣда не плохая, по вечерамъ можно уходить, сколько хочешь.
   Другая бы забыла и мила друга, и родное дѣтище, и стала бы искать утѣхи на сторонѣ. Она не можетъ. Тотъ, съ кѣмъ ее вѣнчали, не вернется, не можетъ вернуться. Онъ -- двоеженецъ. Его наслѣдили. За это въ Сибири очутишься. Клясть его, злобствовать Аннушка не умѣетъ. Для нея онъ -- "несчастный". Не по доброй волѣ, знать, ушелъ отъ первой жены, не по доброй волѣ и ее бросилъ, сгинулъ, ни слова не говоря. Можетъ, и еще у него на душѣ значится душегубство или другое что. Живи Вѣрунька, отецъ ея оказался бы каторжнымъ. Господь, видно, не даромъ прибралъ ее.
   На этой мысли Аннушка непремѣнно остановится, но любовь къ ребенку туманитъ ей голову и только слезы утоляютъ ей немного лютую скорбь.
   Долго сидѣла она на полу, раскладывая вокругъ себя рубашечки, чулочки, свивальники своей дочери. Слезы перестали течь. Ей полегчало.
   Такъ же неторопливо уложила она все обратно въ сундукъ, подъ платья и платки, закрыла крышку, но почему-то не запирала замка, медленно поднялась, утерла глаза и щеки платкомъ и поправила волосы. Ей вспомнилось о кухаркѣ. Та уже разъ застала ее, въ такомъ же положеніи, на полу, у сундука, всю въ слезахъ. Христина стала смѣяться надъ нею, расхохоталась. Этой чухонкѣ показалось смѣшнымъ и дикимъ такъ убиваться и "играть въ куклы", какъ она выразилась. Она жила съ Христиной въ ладу, но не могла взять въ толкъ, какая у чухонки "душа". Дѣвушка она веселая, чистоплотная, не бранчива, ведетъ себя хорошо, и не злая, любить угостить и готова оказать услугу, но души у ней нѣтъ, иного кое-чего не понимаетъ и способна на жестокость, рѣжетъ цыплятамъ и курамъ горло, а сама смѣется, глядя, какъ ихъ подергиваютъ судороги.
   Совсѣмъ смерклось. Аннушка взглянула въ свой уголокъ надъ кроватью и рѣшила зажечь лампадку передо иконой Владычицы "Утоли моя печали". Сегодня не праздникъ и даже не суббота, но каждый разъ, какъ она поживетъ такъ памятью своей Вѣруньки, ее потянетъ зажечь лампаду и помолиться.
   Лампадка затеплилась, потрескивая. Аннушка прочла про себя всѣ заупокойные молитвенные возгласы, какіе знала, и попросила Владычицу простить вся вольныя и невольныя прегрѣшенія тому, кто, еще полгода назадъ, былъ ея мужемъ. Молитвой за "раба Божія Дмитрія" она кончала всякое свое обращеніе къ Богородицѣ. Къ ней исключительно обращалась Аннушка.
   

II.

   Въ кухнѣ завозилась кухарка. Она бѣгала въ лавку и еще куда-то.
   Христинѣ за тридцать лѣтъ. Она -- дѣвица, полная, съ пышною грудью и бѣлыми, какъ кипень, плечами, небольшого роста, лицомъ красива, только кожа стала желтѣть и она румянится съ утра. Порусски говоритъ она чисто. Родомъ изъ колоніи, за Царскимъ Селомъ.
   Съ Аннушкой онѣ до сихъ поръ ладятъ, хотя и спятъ, одѣваются и раздѣваются въ узкой каморкѣ. Христина очень чистоплотна и франтиха. У ней платья гораздо больше. И она могла бы важничать передъ Аннушкой, но не важничаетъ, иногда даетъ что-нибудь свое поносить, кофточку или чулки. Ея юбки оказались бы коротки Аннушкѣ; та выше ея на полголовы.
   -- Ты здѣсь?-- окликнула Христина изъ кухни, не заглядывая въ каморку.
   -- Тутъ, тутъ я,-- торопливо отозвалась Аннушка, еще разъ истово перекрестилась и тогда только заперла замокъ.
   -- Горчицу сдѣлала? Мадамъ заругается... А мнѣ не успѣть съ обѣдомъ... Сдѣлай пожалуйста.
   -- Изволь.
   Это не Аннушкино дѣло готовить горчицу, да и глаза у нея очень чувствительны, сейчасъ слезы потекутъ градомъ, но она сдѣлаетъ. Христина сама не прочь услужить, да и времени много свободнаго.
   Она вошла въ кухню, довольно просторную, съ большимъ столомъ изъ бѣлаго дерева и шкапомъ для провизіи. Христина чистоплотна, но не любитъ мыть посуду, особенно чистить ножи. Она требуетъ, чтобы этимъ занималась горничная; разъ въ недѣлю приходитъ судомойка, и тогда Христина "ругается" съ ней изъ-за кастрюль, требуетъ, чтобы кастрюли горѣли какъ жаръ.
   Съ засученными рукавами, красная, сквозь слой румянъ, кухарха что-то мастерила къ соусу. Мадамъ любитъ французскія блюда, и ея жилецъ также.
   -- Никто не приходилъ?-- спросила она Аннушку и въ бокъ взглянула на нее своими свѣтло-карими глазами на выкатѣ.
   -- Кому же?
   -- А мнѣ сказывалъ старшій дворникъ, что меня спрашивали.
   Она блеснула глазами и усмѣхнулась.
   -- Не знаю я. Сюда никто не входилъ,-- протянула Аннушка своимъ вздрагивающимъ, искреннимъ голосомъ, съ деревенскою высокою звучностью.
   Кухарка поморщилась немного отъ жара плиты, куда она поставила сотейникъ, вынувъ быстрымъ движеніемъ чугунный кружокъ отверстія.
   -- Это ко мнѣ,-- сказала она полушепотомъ и засмѣялась своею пышною грудью.
   Она носила темную ситцевую кофту, безъ корсета. Отъ смѣха весь ея станъ пошелъ волнистыми линіями.
   -- Къ тебѣ?-- переспросила Аннушка.
   Христина присѣла на табуретъ изъ некрашенаго дерева, подперла засученныя по локоть руки въ бока и опять разсмѣялась.
   У ней не было "душеньки". По крайней мѣрѣ, Аннушка ничего не знала про это. Къ ней ходилъ одно время ея зять, мужъ сестры, жившій артельщикомъ на Васильевскомъ. Больше она что-то не припоминала.
   -- Это тотъ... шпіонъ.
   -- Какой шпіонъ?-- почти испуганно переспросила Аннушка.
   -- Сыщикъ,-- съ нѣкоторымъ трудомъ нашла слово Христина.-- Я съ нимъ на дачѣ познакомилась. Сильно приставалъ тогда: иди за него замужъ. А мнѣ зачѣмъ? Что я забыла?... Соблазнить хотѣлъ и такъ, и этакъ. Говорилъ: жалованья семьдесятъ пять рублей получаетъ... И угощалъ сколько разъ... Теперь, кажется, то мѣсто потерялъ.
   -- Сыщикъ,-- повторила Аннушка и подперлась рукой.-- Вѣдь, ихъ изъ мошенниковъ выбираютъ.
   -- Это не такой. Онъ особенный. За господами слѣдитъ. Говорилъ, что въ гвардіи былъ... въ артиллеріи... Какъ-то называлъ...
   Она наморщила лобъ, ища слова.
   -- Фейерверкеръ, что ли,-- тяжело выговорила она.
   -- Все-таки,-- повторила Аннушка,-- отъ такихъ подальше... Нешто это онъ приходилъ?
   -- Навѣрное, онъ. Дворникъ говорилъ: маленькій, плечи широкія, въ пальто съ мерлушкой и такая же шапочка. Они всѣ такъ одѣты. Имъ хорошее платье дѣлаютъ. Нашелъ таки!-- выговорила Христина, и поднялась съ табурета.
   -- Сыщикъ, да чтобъ не нашелъ,-- сказала Аннушка.-- Да и трудности нѣтъ никакой: пошелъ, первымъ дѣломъ, въ адресный столъ.
   -- Да-а,-- обронила Христина.
   Она на соображеніе была простовата.
   -- Онъ тебѣ совсѣмъ не нравится, что ли?-- спросила Аннушка.
   -- Ничего, маленькій ужъ очень. И все хочетъ показать, что онъ такой умный... никто его не проведетъ.
   -- Глупаго въ сыщики не возьмутъ.
   Аннушка не понимала только, какъ это можно, разъ знаешь, что человѣкъ состоитъ въ такой должности, любезничать съ нимъ. Она теперь простая горничная, все-то ея добро тридцати рублей не стоитъ, и въ деревнѣ у ней ничего нѣтъ, а ее бы не потянуло къ такому человѣку... Богъ съ нимъ, и съ его жалованьемъ въ семьдесятъ пять рублей.
   Ей пора было накрывать на столъ и дѣлать горчицу. Только что она повернулась было въ двери въ корридоръ, кто-то позвонилъ съ задняго крыльца.
   Христина оправила рукава.
   -- Онъ, что ли?-- вполголоса спросила ее Аннушка, задержанная этимъ звонкомъ.
   -- Извѣстное дѣло,-- быстрымъ шепотомъ кинула Христина и пошла отпирать.
   Вошелъ высокій блондинъ, очень худой, длинные волосы курчавились, щеки были впалыя и съ нездоровымъ цвѣтомъ кожи. По пальто и шапкѣ его можно было принять за наборщика или даже бѣднаго, не въ формѣ, студента. Носилъ онъ подъ пальто пиджакъ и рубашку съ малороссійскимъ шитьемъ. На ногахъ -- большіе сапоги. Общій обликъ его былъ красивый. Быстрые темные глаза смотрѣли возбужденно. На блѣдноватыхъ тонкихъ губахъ блуждала усмѣшка.
   -- А, Сергѣй Антонычъ!-- первая окликнула его Аннушка, подошла къ нему и пожала руку.
   -- Здравствуйте, Аннушка!... Христина, здравствуйте!-- поздоровался онъ съ обѣими женщинами ласково, немного грустно, своимъ груднымъ, слабоватымъ голосомъ.
   -- Какъ васъ Богъ милуетъ?-- спросила Аннушка.
   Ея лицо оживилось. Она рада была гостю. И толстыя нарумяненныя щеки Христины улыбались ему.
   -- Вотъ зашелъ васъ провѣдать. Купріяновъ все еще у васъ живетъ?
   -- Живетъ,-- отвѣтила кухарка.
   -- Дома онъ?
   -- Нѣ-ѣтъ,-- протянула Аннушка.-- А вамъ по дѣлу?
   -- Да, работишки нѣтъ ли. Я подожду немножко.
   -- Садитесь, гостемъ будете,-- указала ему Аннушка на одну изъ кухонныхъ табуретокъ.
   

III.

   Фамилія гостя -- Андреевъ. Раньше онъ довольно часто захаживалъ къ нимъ. Жилецъ давалъ ему работу по писарской части.
   Аннушкѣ нравился этотъ Андреевъ, не такъ, чтобы влюбиться, а жалко ей было его. И что-то въ немъ особенное... Иногда ей сдавалось, не переодѣтый ли онъ баринъ, изъ нынѣшнихъ... Можетъ, скрывается, выдаетъ себя за писаря.
   Она даже подумала, не худо бы улучить минуту и предостеречь его насчетъ того "шпіона", что началъ ухаживать за кухаркой.
   Андреевъ сѣлъ на табуретъ, снялъ шапку и оправилъ рукой волосы.
   -- Покурить можно?
   -- Курите,-- отозвалась кухарка отъ плиты.
   Гость вынулъ изъ кармана пальто табакъ въ листкѣ скомканной газетной бумаги и свертѣлъ себѣ папиросу.
   -- Какъ поживаете, Сергѣй Антонычъ?-- ласково спросила Аннушка.
   Ей надо было въ столовую, но она медлила уходить.
   -- Да не важно,-- отвѣтилъ Андреевъ, скосивъ свой энергическій ротъ, съ выраженіемъ вызывающимъ и горькимъ.
   -- Мѣста не нашли, какъ слѣдутъ?
   -- Найдешь!... Да, знаете, и не хочется никуда поступать. Все сволочь! Какъ только жалованье тебѣ платить, ты ужь не человѣкъ, а какой-то смердящій песъ.
   И точно вспомнивъ что-то, онъ повторилъ:
   -- Смердящій... Вы грамотная, Аннушка?... Или не очень?
   -- Читать умѣю по-печатному... Писать не больно. Христина у насъ грамотная, только по-своему, по-чухонски.
   -- И по-ведски умѣю,-- отозвалась кухарка и повернула къ нимъ свое пухлое, нарумяненное лицо.
   -- То-то, молъ. Я сказалъ: песъ смердящій... Мнѣ на память пришла книжка. Про Достоевскаго сочиненія слыхали?
   -- Нѣтъ, что-то не приводилось,-- сказала Аннушка и наморщила брови, какъ бы желая припомнить.
   -- Я принесу вамъ... какъ-нибудь добуду. У него есть книжка: Братья Карамазовы... Такъ тамъ Лизавета Смердящая... нищенка, юродивая... А старый-то баринъ... понимаете... До такой подлой развратности дошелъ!
   -- Господи!... Гадость какая!-- со вздохомъ выговорила Аннушка, все еще стоя у дверей.-- Да вѣдь это сочиненіе, выдумка?
   -- А въ жизни-то развѣ не бываетъ?-- спросилъ Андреевъ и бросилъ въ ея сторону быстрый и злобный взглядъ.-- Въ жизни тѣмъ, кому сладко жить, отъ всякой похоти, отъ алчности безпробудной чего не придетъ на умъ... Нищенка родила и въ родахъ умерла. Ея потрохъ взяли въ дворню, лакея изъ него сдѣлали и прозваніе придумали: Смердяковъ -- хуже, чѣмъ всякой паршивой собакѣ,-- отъ Смердящей -- Смердяковъ, понимаете, и въ повара учиться отдавали.
   -- Такъ это еще до воли?-- сказала Аннушка.
   -- Положимъ... Все равно и теперь... Ежели ты въ бѣдности рожденъ и въ низкомъ званіи, такое же рабство... Однако, знаете, Аннушка, что этотъ Смердяковъ сдѣлалъ?... Убилъ барина-то...
   -- Такъ вѣдь онъ ему отцомъ приходился!-- съ простодушнымъ испугомъ воскликнула Аннушка.
   -- Мало ли что!...-- Андреевъ бросилъ на полъ окурокъ папиросы.-- А самъ-то господинъ Карамазовъ не зналъ, небось, чей онъ сынъ? Онъ его хоть бы въ люди вывелъ, а то при себѣ -- въ лакеяхъ... тарелки облизывать, да комнаты убирать!...
   Андреевъ плюнулъ и нервно передернулъ плечомъ.
   Аннушка подошла къ кухаркѣ и что-то сказала ей на ухо.
   -- Хорошо,-- полушепотомъ отвѣтила кухарка.
   -- Посидите, Сергѣй Антонычъ, я минуткой управлюсь. Вотъ Христина васъ угоститъ, чѣмъ Богъ послалъ.
   -- Спасибо, я закусилъ.
   -- Ну, такъ, посошокъ.
   Аннушка скрылась.
   Въ столовой она наскоро начала дѣлать горчицу, и слезы потекли изъ ея свѣтлыхъ и добрыхъ глазъ. Она сидѣла на стулѣ, у окна, отвернувъ лицо отъ тарелки, въ которой растирала горчицу, перемѣшанную съ уксусомъ.
   Да, жаль ей этого Андреева, и боится она за него. Вотъ сейчасъ онъ заговорилъ про исторію о Лизаветѣ Смердящей и ея сынѣ... Нешто такъ будетъ разсказывать человѣкъ изъ простого званія, хотя бы и грамотный?... Ей тоже случалось читать книжки и слушать чтеніе... Развѣ у ней остается все въ памяти, и можетъ ли она такъ разсуждать, какъ онъ?... И выходитъ у него все это отъ души, съ горечью... Не любитъ онъ "сытыхъ баръ", сердце у него изнываетъ надъ всѣми, кому приходится биться. Она ему еще не говорила про свое горе, но будь она съ нимъ съ глазу на глазъ, не удержалась бы. И онъ ее пойметъ. Онъ все понимаетъ.
   Можетъ, онъ незаконный барскій сынъ. Вотъ оттого у него и разговоръ такой, и весь обликъ. Про себя онъ ничего не скрываетъ. Она помнила, что онъ сказывалъ, какъ былъ въ какомъ-то училищѣ, кажется, ремесленномъ, и въ мастерахъ состоялъ на заводѣ, но нигдѣ не ужился. Больше его тянуло къ письменной части... И про мать онъ сказывалъ. Кажется, она была солдатка, вдова, и отецъ вахмистромъ никакъ служилъ... Онъ самъ былъ въ полку, малолѣткомъ, въ пѣвчихъ, и курточку съ бѣлою фуражкой носилъ... кажется, въ конной гвардіи, или тамъ, у Таврическаго, гдѣ такой же полкъ стоитъ, въ бѣлыхъ же фуражкахъ.
   Но Аннушкѣ все что-то не вѣрится.
   -- Или его господа стали обучать, со студентами водился, давали ему разныхъ книжекъ, поди и запрещенныхъ, втягивали его. По нынѣшнему времени, въ такихъ дѣлахъ попадаются и мужики, которые на фабрику или сюда на заработки приходятъ.
   Можетъ, и отсидѣлъ гдѣ. Про это онъ не обмолвился, но видно, что черезъ многое прошелъ въ жизни.
   Покончивъ съ растираньемъ горчицы, Аннушка наскоро накрыла столъ, достала все, что нужно, изъ шкапа и уставила; мадамъ не требуетъ очень большой чистоты въ комнатахъ, только чтобы на столѣ было все ловко уставлено.
   Она, вообще, не жалуется на житье. Мадамъ -- совсѣмъ обрусѣвшая француженка, кажется, здѣсь и родилась; у ней маленькій магазинъ; только она всѣ свои барыши проигрываетъ въ карты. Съ жильцомъ она въ шашняхъ не состоитъ; имѣетъ, на сторонѣ, господина, -- тотъ частенько захаживаетъ обѣдать и вечеромъ приходитъ, -- но все это безъ "охальства", какъ выражается мысленно Аннушка.
   У русскихъ господъ жить иногда хорошо, чаще -- не въ моготу отъ разныхъ капризовъ и безтолочи. Мадамъ тоже покричитъ, но у ней -- рѣже ты въ отвѣтѣ и, хотя за всякую битую посуду вычетъ дѣлаетъ, однако, заботится больше, не такъ какъ у русскихъ господъ. Тамъ -- спи, гдѣ попало, ни тебѣ комнатки порядочной, ни правильнаго положенія насчетъ ѣды. А мадамъ проще, и на прислугу смотритъ по другому, потому чти у нихъ тамъ, за границей, и комнату горничной подай, и вина столько-то бутылокъ, да и жалованье почти вдвое. Это сама мадамъ разсказывала имъ.
   Не прошло и четверти часа, какъ Аннушка все уладила и вернулась въ кухню.
   

IV.

   Въ кухнѣ Аннушка нашла Андреева у стола. Онъ закусывалъ. Христина уже поднесла ему водки и сорокоушка стояла около какой-то холодной ѣды на половину полная.
   Андреевъ обернулся къ ней и протянулъ руку.
   -- А вы, Анна Максимовна, не выпьете?
   -- Я не употребляю. У меня голова слаба.
   Она присѣла тутъ же, на другомъ кухонномъ табуретѣ, и подперлась обѣими руками о бедра.
   -- Вотъ, сожительница-то ваша,-- возбужденно заговорилъ Андреевъ, указывая головой на Христину, -- ничего-то ее не безпокоитъ, ни до чего касаться не хочетъ.
   -- А что?-- спросила Аннушка.
   -- Да такъ... Для нея всѣ равны -- и господа, и прислуга; она одинаковыя чувства къ нимъ имѣетъ, потому что мы для нея чужіе.
   -- Кто сказалъ?-- откликнулась Христина, и ея смѣхъ, простоватый и громкій, пронесся по кухнѣ.
   -- Да ужь это такъ, Христина... какъ по батюшкѣ?
   -- Адамовна,-- съ тихимъ смѣшкомъ подсказала Аннушка.
   -- Это ужь такъ, Христина Адамовна. Вамъ въ русскую душу трудно войти. Вотъ Аннушка пойметъ. Всѣ мы бьемся. И скверно намъ не потому только, что мы бѣдны, хоть и это, положимъ, порядочная гадость и свинство -- одинъ въ золотѣ купается, а другого голодный тифъ скрючилъ,-- а главное дѣло -- какъ на вашу сестру смотрятъ и господа, и хозяева, и хозяйки. Точно на вещь какую. Вотъ по вашей улицѣ съ восьмого часа бродятъ, по панели, дѣвушки... Ихъ сюда съ Невскаго сгоняютъ. Полиція ихъ, какъ чумныхъ собакъ, травитъ. Чуть что, сейчасъ въ участокъ, во врачебный комитетъ. Рыщутъ надзиратели, а сами-то тоже теплый народъ и, можетъ, каждый изъ нихъ не то что ужь дѣвушку съ билетомъ, -- всякую, кто ему показалась сомнительной сейчасъ за шиворотъ и тащи!
   Онъ сплюнулъ съ негодующею миной своего нервнаго и худого лица. На вино онъ былъ слабъ и выпитыя имъ двѣ рюмки уже подѣйствовали на него.
   -- Это вы про что говорите?-- окликнула его Христина, продолжавшая возиться у плиты.-- Про какихъ это дѣвушекъ?... Которыя у насъ шляются (она выговаривала "сляются"), такъ онѣ гулящія... скверныя дѣвки.
   Аннушка грустно усмѣхнулась и выговорила:
   -- Всѣ люди, всѣ человѣки.
   -- Гулящія, скверныя! Эхъ, тетенька! Это въ васъ пасторское лютеранское безсердечіе говоритъ. Проповѣди-то ходите, небось, въ финскую церковь слушать, а Христа-то въ сердцѣ не носите.
   Его впалыя щеки розовѣли и глаза еще сильнѣе блестѣли. Аннушка даже заглядѣлась на него. Не станетъ онъ метать бисеръ передъ этою тупоголовою чухонкой. Аннушкѣ,-- будь онъ съ ней наединѣ,-- разсказалъ бы, какъ третьяго дня онъ былъ немного выпивши и зашелъ въ одинъ изъ "домовъ" на Пескахъ, гдѣ гости платятъ по полтиннику. И такъ ему стало жаль этихъ несчастныхъ,-- дѣвушки были всѣ русскія,-- что онъ велѣлъ подать пива, посадилъ ихъ вокругъ себя и началъ держать имъ рѣчь.
   "Вы -- мои сестры,-- говорилъ онъ имъ,-- нужды нѣтъ, что васъ всѣ презираютъ и охальничаютъ съ вами, бьютъ васъ, хозяйки тиранятъ и нарочно спаиваютъ, чтобъ обратить васъ въ скотское состояніе... У васъ душа есть и я самъ ничѣмъ не лучше васъ. Вы, по бѣдности и слабости, продаете себя, а нашъ братъ мужчина приходитъ сюда потому, что онъ звѣрь, развратникъ, пьянчуга; куражится надъ вами, помыкаетъ, какъ вещью, и будь у него только мошна набита, нѣтъ такого безобразія, которое бы онъ не произвелъ надъ вами! Бѣдныя вы, горемычныя!"
   Ключница тутъ случилась и вмѣшалась было, стала замѣчать, что за такой "пустой разговоръ" можно его и выпроводить. Онъ не стерпѣлъ, въ головѣ у него зашумѣло и онъ сталъ ее срамить: она -- старая женщина и, по доброй волѣ, участвуетъ въ самомъ подломъ дѣлѣ, какое только есть на свѣтѣ.
   И такъ онъ горячо говорилъ, что многія дѣвушки заплакали, иныя навзрыдъ. Пришла и хозяйка. Выгнать себя онъ не далъ, бросилъ имъ двѣ желтенькихъ за пиво, свои послѣднія деньги, и, уходя, крикнулъ хозяйкѣ и ключницѣ:
   -- До свиданія, тетеньки! Я еще вернусь!
   Все это подмывало его разсказать здѣсь. Но у чухонки -- не душа, а паръ, какъ у кошки. Получаетъ десять рублей жалованья, жарится у плиты, головныя боли схватываетъ, ревматизмы, и довольна... И чего довольна? Не можетъ войти душой въ свое рабское состояніе... Или хоть вотъ эта Аннушка... Прежде, когда въ деревнѣ жила, по крайней мѣрѣ, хоть ничьей рабой не была. Ну, въ домѣ помыкали большаки, отецъ или братъ старшій. Но тамъ у каждой бабы и дѣвки своя работа, свой заработокъ, хоть и маленькій, да не рабскій. Даже на фабрикахъ, на что скверно, и то лучше: отработала десять часовъ, въ субботу жалованье получила и ты сама себѣ госпожа. А тутъ день-деньской потрафляй сытымъ барамъ или всякой разноязычной нѣмчурѣ, которая кочевряжится съ прислугой не хуже настоящихъ господъ.
   -- Пустяки!-- отрѣзала Христина и, отойдя отъ плиты, принялась взбивать холодный соусъ къ рыбѣ.-- Пустяки! Надо ихъ всѣхъ выслать вонъ!... Только срамъ! И мужчины, по нашей улицѣ, всѣхъ... задѣваютъ... Гадость!
   -- Да почему такъ ведется? Чѣмъ это держится? Какъ вы думаете, тетенька?-- задорно и съ дрожью въ голосѣ спросилъ Андреевъ.
   -- Развратность! Работать не хотятъ!
   -- Такъ, по-вашему, у каждаго работа есть, кто только пожелаетъ? Какъ бы не такъ! Пойдите на Сѣнную или на Калашниковскую пристань: сколько сотъ и тысячъ человѣкъ остается безъ работы? Все это мужики, въ Питеръ идутъ оттого, что дома ѣсть нечего и нечѣмъ подать платить... И въ Москвѣ такимъ же манеромъ, на Хитровомъ рынкѣ. И въ Саратовъ я попалъ въ третьемъ году, такъ тамъ, въ половодье, каждыя день, на зарѣ, до десяти и больше тысячъ народу топчется на базарѣ и всѣмъ работа нужна. Одна треть получитъ, а остальные -- зубы на полку. И такъ все лѣто, до поздней осени... Эхъ, мадамъ Христина! Ничего-то вы этого не разумѣете... Такъ ли я говорю, Аннушка?
   Онъ протянулъ къ ней руку дружескимъ жестомъ.
   У дверей раздался рѣзкій воздушный звонокъ.
   -- Навѣрное, жилецъ,-- сказала Аннушка.-- Я доложу, что вы ждете.
   По губамъ Андреева проскользнула гримаса, точно онъ хотѣлъ ею сказать: "послать бы всѣхъ этихъ давальцевъ работы къ шуту".
   -- Скажите... Клянчить не стану... Лучше-то онъ врядъ ли найдетъ писца.
   Хвастливое выраженіе мелькнуло въ лицѣ Андреева я онъ поднялся съ табурета.
   Аннушка пошла отворять наружную дверь.
   

V.

   Господа уже давно откушали и въ квартирѣ оставались только Аннушка и Андреевъ. Христина тоже ушла.
   Писарь получилъ отъ жильца работу, оставилъ ее въ кухнѣ, сходилъ куда-то, по близости, и пришелъ послѣ обѣда, когда хозяйки уже не было дома. Аннушка угощала его чайкомъ въ комнаткѣ, гдѣ стояли кровати.
   Ихъ обоихъ влекло другъ къ другу, хотѣлось поговорить о себѣ, о своихъ задушевныхъ дѣлахъ.
   Она сначала призналась ему насчетъ своихъ опасеній.
   -- бы меня извините, Сергѣй Антонычъ,-- говорила Аннушка тихо, почти шепотомъ, подувая на чай въ блюдечкѣ,-- я сумнѣвалась, да и теперь сумнѣваюсь... все мнѣ сдается, что вы -- не простого званія человѣкъ...
   -- Почему?-- спросилъ Андреевъ и его блѣдныя щеки слегка зарумянились.
   Это ему польстило.
   -- Да такъ... по всему. Ужь не знаю, какъ вамъ это объяснить... И говорите вы, и держите себя, и лицомъ...
   Она досказала глазами.
   -- Думали, я изъ нелегальныхъ господъ?
   -- Какъ вы?...
   Аннушка не поняла слова.
   -- Изъ нелегальныхъ... которые скрываются подъ другимъ именемъ.
   -- Вотъ, вотъ.
   -- Нѣтъ, Аннушка. Что-жь мнѣ хвастать? Я солдатскій сынъ. Кажется, я вамъ и сказывалъ.
   -- Сказывали, сказывали... Только все мнѣ сдавалось...
   Она сообщила ему, уже совсѣмъ по-пріятельски, какъ Христина ждетъ къ себѣ гостя -- сыщика. Если Андреевъ и не изъ господь, то, можетъ, ему, во всякомъ случаѣ, не больно будетъ "лестно" встрѣтиться со шпіономъ.
   Андреевъ поглядѣлъ на нее въ бокъ и усмѣхнулся.
   -- Презираю я довольно эту команду,-- заговорилъ онъ, отирая влажный отъ чая лобъ,-- но ни мало не боюсь. Политикой я не занимаюсь теперь,-- добавилъ онъ.-- Прежде хаживалъ къ студентамъ. И на фабрикѣ тоже случалось носить товарищамъ книжки и учить ихъ уму-разуму.
   -- А за это нешто погладятъ по головкѣ?
   -- Бывали и тамъ фискалы. На свой пай и я заполучилъ сколько мнѣ нужно было. Только я ихъ ни мало не боюсь. Съ однимъ я даже, одно время, вмѣстѣ ночевалъ... и достаточно его душеньку изучилъ... Народъ жалкій. Это вродѣ какъ тѣ дѣвушки, про которыхъ я сегодня вамъ говорилъ, при вашей чухонской дѣвицѣ. Имъ кажется на первыхъ порахъ, что не житье имъ, а вѣчный пиръ; разодѣты, нарумянены, въ волосахъ цвѣты, грудь и плечи раскрыты, цѣлый день -- пиво и водка, и цимлянское, пѣнье, танцы... А на дѣлѣ-то выходитъ -- адъ кромѣшный!
   -- Господи, Господи!-- съ сокрушеніемъ вдохнула въ себя воздухъ Аннушка.
   -- Такимъ же точно манеромъ и эти архаровцы.
   -- Вы это ихъ такъ называете?
   -- Да, шницелями ихъ тоже зовутъ. Ему кажется, самый онъ первый человѣкъ въ имперіи. Ходитъ, посвистываетъ, вездѣ нюхаетъ, во всемъ ковыряетъ... И всѣ, на его взглядъ, дураки или жулики. Всѣхъ, молъ, я могу провести и вывести. А, между прочимъ, онъ самъ себя презираетъ, если у него еще хоть чуточку совѣсти осталось. Ни съ какимъ стоющимъ честнымъ человѣкомъ онъ слова по душѣ перемолвить не можетъ. Долженъ врать, личину на себя надѣвать, либо каяться, что вотъ, молъ, онъ какого ремесла держится. И выходитъ, такой же адъ кромѣшный, какъ и у тѣхъ несчастныхъ, которыхъ въ газетахъ называютъ: жертвы общественнаго темперамента.
   Аннушка не совсѣмъ поняла это выраженіе, но промолчала, продолжая дуть на блюдечко.
   -- Только тѣ,-- Андреевъ увлекался своею мыслью,-- какъ есть жертвы, колодницы, служатъ безпутству нашего брата мужчины. И нами же загоняются въ развратъ, по глупости, по безграмотству или по нуждѣ. А эти, шницели, либо онъ самъ былъ мазурикъ и ходу ему больше нѣтъ, либо пошелъ по доброй волѣ, изъ-за фанаберіи, а то такъ изъ-за жалкой своей душонки. Но только я, Анна Максимовна, нюхъ имѣю на эту команду, могъ бы самъ особый надзоръ надъ ними учредить. Даже смѣху подобно!... Подойду, иной разъ, къ портерной или къ пекарнѣ на Невскомъ,-- знаете, противъ памятника?-- тамъ имъ самый водъ,-- немножко, знаете, притворюсь, что подъ хмѣлькомъ, и стану на немъ играть, все равно, что смычкомъ по струнамъ проводить. Онъ и начнетъ канитель свою тянуть. И такъ тебя нащупаетъ, и этакъ. Я-то его насквозь вижу, съ первыхъ словъ, кто онъ таковъ, а меня-то онъ принимаетъ за кого мнѣ желательно.
   -- Не дѣлайте этого,-- сказала опасливо Аннушка,-- еще оговорятъ.
   -- Не суть важно!-- Андреевъ презрительно сплюнулъ.-- Послѣ я ему же все и выложу. Вы, молъ, любезнѣйшій, напрасно комедію ломаете, мы васъ достаточно знаемъ. Да еще начнешь ему нравоученіе читать и такъ его истреплешь... до раскаянія доведешь, ей-Богу. Иной выпьетъ лишній стаканъ и распуститъ нюни, оправдывать себя старается или ругательски ругаетъ, цѣлую исторію разскажетъ, какъ его судьба привела къ такому званію.
   -- Это они все нарочно, чтобы только затянуть.
   -- Пожалуй такъ; только для меня все это -- одна достойная презрѣнія потѣха. Особенно вотъ тѣ, которыхъ одѣваютъ на одинъ фасонъ: шапка мерлушковая, пальто, калоши, бородка подстрижена и прохаживается по панели, точно ихъ узнать трудно,-- ни онъ апраксинецъ, ни артельщикъ, ни лакей, ни чиновникъ... А ничего въ немъ такого, знаете, особеннаго нѣтъ.
   -- Почему же вы ихъ узнаете?
   -- По-одному шаблону всѣ одѣты, и походочка, и обличье...На одномъ станкѣ ихъ всѣхъ оболванивали. Все равно, что перваго попавшагося городового одѣньте въ партикулярное платье... Одна походка выдастъ.
   Аннушка слушала его со смѣсью интереса, смутнаго страха и затаеннаго желанія заговорить съ нимъ о томъ, кто былъ, еще не такъ давно, ея мужемъ. Если Андреевъ знаетъ такихъ "шницелей", можно было бы допытаться: не здѣсь ли Дмитрій, не въ Петербургѣ ли?
   Но эта мысль показалась ей нехорошей. Изъ-за чего же она будетъ подводить его? Явись онъ самъ сюда, его же надо будетъ укрывать, какъ бы кто не донесъ на него за двоеженство. Вѣдь, за это ссылаютъ.
   -- Можетъ, вы и знаете того... какъ вы зовете -- шницеля, что за Христиной ухаживалъ лѣтомъ? Вдругъ какъ сюда пожалуетъ!
   -- Экая важность! За меня нечего вамъ бояться, Анна Максимовна. Только я очень цѣню вашу заботу обо мнѣ... Съ вами я какъ съ сестрой, ей-Богу!
   Его глаза заиграли и Аннушка поняла, что у него есть что-то на душѣ и что этимъ секретомъ онъ хочетъ съ ней подѣлиться.
   

VI.

   Самоваръ потухъ. Аннушка и Андреевъ допивали послѣднія чашки.
   Онъ пододвинулся къ ней и заговорилъ другимъ тономъ. Въ блуждающей усмѣшкѣ виднѣлось сознаніе собственнаго превосходства, удали и благородства чувствъ. Ему тоже хотѣлось сдѣлать изъ этой простодушной и трепетной Аннушки свою наперсницу.
   -- Хуже нѣтъ ничего, Анна Максимовна, какъ въ домѣ жить, въ какомъ угодно званіи... въ лакейскомъ или хотя бы и въ учителяхъ, въ гувернанткахъ, или... боннахъ, при барынѣ, для компаніи. Все равно -- рабство. Познакомился я въ одной "меблировкѣ" съ дѣвушкой, Ольгой Ѳедоровной. Она -- полу нѣмочка, отецъ былъ настоящій нѣмецъ, мать -- православная. Знаете... много я видалъ хорошенькихъ, но этакого личика другого нѣтъ... во всемъ Петербургѣ... Чистота отдѣлки... И въ глазахъ вся ея душа видна... При всемъ томъ, не то, чтобы она ничего не смыслила въ жизни. Очень многое понимаетъ, только все это по ней скользитъ, не мараетъ ее.
   -- Кто-жь она? Въ мамзеляхъ?
   -- Взята была при барышнѣ состоять, для нѣмецкаго языка. Сама-то тогда была всего по тринадцатому году. Оставили ее.... при барынѣ. Вродѣ какъ компаньонка. Барышню отдали въ институтъ. Она тамъ померла. Теперь чай разливаетъ, съ барыней и съ другой старшей барышней когда въ гостиной или кататься... Что за головка!
   Онъ не выдержалъ и вынулъ изъ бокового кармана старую записную книжку и оттуда -- карточку, завернутую въ листокъ папиросной бумаги.
   -- Взгляните...
   Аннушка долго смотрѣла на карточку.
   -- Вотъ хорошенькая-то!-- протяжно и ласково выговорила она.
   -- И вы понимаете, Анна Максимовна, сколько всякаго соблазна... Каждый норовить поживиться. Въ семействѣ... оболтусъ есть... барченокъ... Да и самъ баринъ тоже. И въ прислугѣ... Выѣздной... Ракалія! Изъ такихъ, что къ барынямъ на содержаніе попадаютъ.
   -- Гдѣ же видитесь?-- спросила Аннушка.
   -- У пріятельницъ... Въ Гостиномъ... Въ Александровскомъ саду... Рѣдко... У ней комнатка есть. Можно бы было задобрить повара, швейцара... всѣхъ, кого нужно...Только зачѣмъ же стану я ее подводить? И чтобъ всякій лакей или кухонный мужикъ ее срамилъ: къ мамзели, молъ, милый дружокъ похаживаетъ... А между нами, Анна Максимовна, какъ передъ истиннымъ Богомъ, ничего еще нѣтъ... да и врядъ ли будетъ.
   Онъ опустилъ голову.
   -- Почему же? Коли она хорошая... Вы -- холостой...
   -- Почему? А потому, что я -- оглашенный. Теперь она барышня, хоть и въ услуженіи. А за мной она кто? Хорошаго мѣста я не получу ни по какой части. Да и не желаю добиваться. Судьбу свою устраивать, Аннушка, значитъ всякой пакости потакать... Женскій полъ этого не можетъ понять. Вамъ не выбиться изъ подчиненности... Сердце у вашей сестры есть и вы бываете добрѣе нашего, но такой,-- какъ бы это сказать?-- особой подоплеки у васъ нѣтъ... Въ васъ нутро не поварачивается, глядя на то, какъ въ жизни все гнусно устроилось! Или ты съ другихъ кожу сдирай, или съ тебя ее сдираютъ. Вы думаете, я не могъ бы теперь, по меньшей мѣрѣ, нарядчикомъ на любой фабрикѣ быть? И нигдѣ не ужился, и не уживусь. Вотъ и пробиваюсь тѣмъ, что перебѣливаю по пятиалтынному съ листа. Мало ли что! Такой мудрецъ былъ и первый человѣкъ своего времени... Жанъ-Жакъ Руссо... Весь міръ перевернулъ по-своему... и французская революція, и все... А чѣмъ кормился? Какъ я же грѣшный, ноты переписывалъ. И ни на какіе подходы не шелъ. Такъ-то!
   Аннушка не могла даже сразу схватить имени "мудреца", про котораго говорилъ Андреевъ.
   -- Какъ же вамъ быть, Сергѣй Антонычъ?-- спросила она и дотронулась рукой до его плеча.
   -- Какъ быть? Развѣ я могу перевернуть все вверхъ дномъ? И тамъ, гдѣ теперь однимъ сытымъ буржуямъ да мазурикамъ хорошо живется, чтобы все по правдѣ дѣлалось?
   Онъ попадалъ на одну изъ своихъ зарубокъ. Любовь не смягчала его, а только распаляла. Въ лицѣ его любимой дѣвушки передъ нимъ стояла судьба сотенъ такихъ же, какъ она.
   Хотя она, на его взглядъ, и въ рабскомъ званіи, не многимъ выше горничной, все-таки же при мѣстѣ, хоть мало-мальски обезпечена. А онъ -- какъ есть голякъ: сегодня сытъ, завтра голоденъ. Положимъ, изъ-за любимаго человѣка дѣвушка все броситъ.
   Андреевъ смолкъ.
   -- Всѣ-то ныньче -- я говорю, Сергѣй Антонычъ, про нашу сестру,-- въ себя больно живутъ. Франтовство заѣло. Каждая -- не то, что ужь такая дѣвушка, которая на положеніи барышни, а и деревенская-то... Въ судомойки наниматься пришла... Глядишь, полгода не прожила, а она уже въ крахмальныхъ юбкахъ, да еще съ прошивками, и дипломатъ-пальто, и ботинки въ шесть цѣлковыхъ, отъ Собцова... И нѣтъ никакой возможности уйти отъ соблазна. Боюсь я за васъ, Сергѣй Антонычъ, человѣкъ вы пылкій, благородныхъ чувствъ... Сгрызть можетъ васъ совсѣмъ такая зазноэа.
   -- Я, Аннушка, на дрянь души своей не положу... Что-жь?... Хвастать не буду... сразу я въ ней вызвалъ такую взаимность. Быть можетъ, она меня и слишкомъ высоко ставитъ. Это я вижу по письмамъ ея.
   -- Письма пишетъ?
   -- Постоянный обмѣнъ писемъ идетъ. Да и какъ же иначе? Что-жь?... По-руски она пишетъ безъ ошибокъ, но, разумѣется, у нея такого изложенія нѣтъ, какъ у меня.
   Онъ сказалъ это со сдержанною улыбкой. Себя считалъ онъ и большимъ грамотѣемъ, и человѣкомъ съ литературнымъ талантомъ. У него была толстая тетрадь собственныхъ стиховъ, и дневникъ онъ велъ уже больше двухъ лѣтъ, гдѣ онъ исписывалъ цѣлыя страницы въ тонѣ обличительныхъ тирадъ; попадались и небольшія сцены въ лицахъ изъ того, что онъ самъ переживалъ.
   Стѣнные часики въ кухнѣ пробили десять. Андреевъ всталъ и началъ сбираться.
   -- Посидѣли бы,-- пригласила Аннушка.
   -- Надо сегодня же за работу... Часовъ до трехъ много напишу.
   -- И то дѣло, Сергѣй Антонычъ,-- серьезно промолвила Аннушка, поднимаясь.-- Заходите... Ежели что нужно... Сберечь листы какіе или другое что -- вотъ у меня въ сохранности въ сундучкѣ будетъ.
   Взглядъ на сундукъ отуманилъ немного выраженіе ея глазъ, но плакать ей уже не хотѣлось. Андреевъ развлекъ и заинтересовалъ ее.
   

VII.

   Въ квартирѣ Пруниныхъ, занимающей половину всего бельэтажа, господа еще спятъ или только что проснулись. Квартира ходила за три тысячи, и то по пріятельству домовладѣльца съ бариномъ: они были директорами въ одномъ правленіи.
   Лакей Викторъ, служившій и выѣзднымъ, и оффиціантомъ, въ фартукѣ, сѣрой визиткѣ, вродѣ куртки, и въ туфляхъ, лѣниво прибиралъ гостиную.
   Утро стояло сумрачное.
   Викторъ позѣвывалъ. Ему это утреннее прибираніе гостиной до тошноты пріѣлось. Мальчика до сихъ поръ еще не наняли. Сегодня и кучера услали съ ранняго утра за билетами въ музыкальный магазинъ, гдѣ надо ждать часа два на улицѣ. Горничныя -- ихъ двѣ -- до этого дѣла не касаются.
   Въ двойственномъ свѣтѣ гостиной лицо Виктора кажется сѣроватымъ, а оно у него бѣлое, матовое. Свою наружность онъ считаетъ изъ самыхъ благородныхъ. Не нравится ему только то, что онъ не можетъ носить усовъ,-- въ хорошихъ домахъ господа этого не любятъ. Не терпитъ онъ и "халуйскихъ" бакенбардъ. По модѣ, подбриваетъ онъ "бачки", узкіе и короткіе, чтобы не шли дальше мочки уха... Но еслибъ къ этимъ бачкамъ усы, какъ нынче носятъ, щеткой...
   Можетъ быть, и лучше, что онъ не носитъ усовъ: больше значительности въ лицѣ. Онъ умѣетъ поводить бритымъ своимъ ртомъ и знаетъ, что ротъ у него всего красивѣе, а зубы такіе, какихъ у господъ -- даже самыхъ видныхъ -- не водится.
   Прическу онъ носитъ по-англійски, съ проборомъ немножко сбоку отъ средины черепа. Его волосы -- черные, какъ "вороново крыло", блестятъ отъ макассароваго масла, густые, безъ малѣйшаго изъяна.
   Викторъ подошелъ къ одному изъ зеркалъ въ простѣнкѣ, вынулъ изъ жилетнаго кармана гребешокъ, поправилъ волосы и пристально оглядѣлъ чуть замѣтный прыщикъ, вскочившій подъ лѣвымъ вѣкомъ... Надо будетъ смазать спиртомъ.
   Не одно сознаніе своей благородной наружности наполняетъ его, но и то, что имъ держится весь порядокъ и тонъ. Господа знаютъ достаточно, въ какихъ онъ до того домахъ служилъ: у одной "свѣтлѣйшей", у шталмейстера, у вдовствующей особы второго класса. Господа хоть и хорошаго общества,-- баринъ въ чинахъ и на виду,-- но все же, когда Викторъ поступилъ къ нимъ, не было настоящаго тона ни въ часахъ, ни въ пріемѣ, ни въ угощеніи. Съ первыхъ же дней онъ сталъ сначала докладывать, а тамъ и просто отъ себя пускать въ ходъ свои фасоны.
   Первая оцѣнила его барышня, не менѣе того и барыня. Баринъ дѣлаетъ видъ, что все это -- ниже его; однако, и онъ подчиняется.
   Когда, при гостяхъ, Викторъ служитъ,-- рослый, стройный, невозмутимо-серьезный и внушительный, -- ему кажется, что онъ главный церемоніймейстеръ или распорядитель спектакля, вродѣ режиссера, и все дѣлается по его указаніямъ.
   Съ каждымъ днемъ ростеть въ немъ предчувствіе -- не ныньче-завтра судьба его сразу вознесетъ. Кромѣ той разницы, что у него нѣтъ ни капитала, ни жалованья въ нѣсколько тысячъ, а у нихъ есть, онъ уже давно никакой другой не признаетъ. Остальное все дастся. Можно и безъ французскаго языка поставить себя какъ угодно.
   Въ передней въ дверь постучались.
   Викторъ зналъ, что стучитъ швейцаръ Нефедъ. Такъ ему разъ навсегда приказано, чтобы не будить господъ, а черезъ задній ходъ изъ швейцарской неудобно ходить.
   -- Виктору Саввичу почтеніе,-- сказалъ Нефедъ, нестарый еще человѣкъ, съ лицомъ и посадкой департаментскаго курьера. Онъ былъ уже въ ливреѣ и въ картузѣ съ галуномъ.-- Газеты и два письмеца-съ.
   Нефеда Викторъ тоже началъ полегоньку подтягивать и пріучать къ своимъ фасонамъ. Но вообще они ладили. Нефедъ былъ характеромъ покладливъ и не безъ хитрецы.
   -- Ладно,-- отвѣтилъ небрежно Викторъ.
   -- Какъ ныньче пріемъ?-- спросилъ Нефедъ.
   -- Какъ обыкновенно. Къ барынѣ съ трехъ. Баринъ ничего особеннаго не приказывалъ.
   -- Добраго здоровья.
   Швейцаръ затворилъ дверь.
   Онъ не прочь былъ покумиться, но Викторъ держалъ себя со всѣми,-- и съ прислугой Пруниныхъ, и съ остальными, кого зналъ въ домѣ,-- на особый ладъ, вродѣ какъ дворецкій. Ни къ кому онъ не поддѣлывался, а если надо было что-нибудь черезъ него сдѣлать, такъ его же приходилось задобривать. На выпивку онъ туго шелъ. Отъ желтенькой бумажки не отказывался.
   Вернувшись въ гостиную, Викторъ разсѣлся въ креслѣ, поближе къ окну, и изъ принесенныхъ швейцаромъ газетъ сейчасъ же развернулъ Газетку,-- такъ онъ называлъ одинъ изъ ежедневныхъ петербургскихъ листковъ,-- и, закинувъ голову на спинку кресла, сжалъ губы съ выраженіемъ грамотѣя и любителя пикантныхъ новостей. Онъ искалъ чего-то въ иностранномъ отдѣлѣ. Наканунѣ начали печатать извлеченіе изъ отчета объ одномъ убійствѣ въ Парижѣ.
   Убійца -- какъ онъ же -- выѣздной лакей и оффиціантъ, но только выдавалъ себя любовницѣ своей, дорогой кокоткѣ, за молодого человѣка хорошаго общества, за маклера на скачкахъ, -- Викторъ запомнилъ, что ихъ тамъ называютъ "букмекеръ", и сообразилъ, что игра эта вродѣ какъ у насъ "тотализаторъ". Кокоткѣ лакей этотъ нанималъ виллу и часто удалялся на двѣ, на три недѣли, какъ будто по дѣламъ. А онъ просто-на-просто поступалъ въ услуженіе въ богатые дома, обворовывалъ господъ и ежели нельзя было иначе, то пускалъ въ ходъ и ножъ или что сподручнѣе. Вотъ также и въ этомъ дѣлѣ, на которомъ онъ, наконецъ, поймался.
   Поступилъ онъ къ одной маркизѣ, богатѣйшей, старой барынѣ, одинокой. Сегодня поступилъ, а на другой день уже все приготовилъ для того, чтобы покончить съ ней и очистить до тла всѣ ящики. Притаился онъ за занавѣсомъ кровати и удавилъ ее своими собственными подтяжками, потомъ ограбилъ и скрылся.
   Вчера Викторъ прочелъ краткое изложеніе дѣла. Сегодня приводились подробности судебнаго засѣданія, показанія его любовницы и разныхъ свидѣтелей, отвѣты самого убійцы; цѣлыхъ два столбца занималъ процессъ. Приговоръ онъ зналъ еще вчера. Убійцу приговорили къ смертной казни.
   

VIII.

   Въ этомъ дѣлѣ его возбуждало всего больше то, что простой лакей могъ выдавать себя за молодого человѣка хорошей фамиліи.
   Конечно, онъ самъ на такое душегубство не пошелъ бы, но развѣ кто-нибудь догадался бы, какого онъ званія, живи онъ гдѣ-нибудь на дачѣ съ кокоткой?
   "Ни въ жизнь!" -- подумалъ Викторъ, потянулся въ креслѣ и съ удвоеннымъ интересомъ продолжалъ читать въ барской позѣ. У него была привычка, когда онъ о чемъ задумается, втягивать то одну, то другую щеку и производить этимъ щелкающій звукъ.
   Его въ дѣтствѣ бивали за такую привычку, но теперь онъ никого не боится, да при господахъ, когда онъ служитъ, ему и не приходитъ желанія щелкать.
   Доканчивая чтеніе процесса, Викторъ обозвалъ преступника "пентюхомъ" за то, что тотъ такъ скоро дался въ руки полиціи и прокурорскаго надзора. Но не это заставило его просидѣть еще нѣсколько минутъ въ креслѣ съ газетой въ рукахъ, а вопросъ: можно ли у насъ "человѣку", т.-е. лакею, хотя бы и такому "шикарному", какъ онъ, Викторъ, выдавать себя за барина, и настолько ловко, чтобы даже и "дѣвочка",-- Викторъ такъ назвалъ мысленно любовницу преступника,-- и не простая потаскушка, а тоже шикарная, не догадывалась, кто онъ?
   "Отчего же нельзя?" -- спросилъ онъ и отъ самолюбиваго чувства началъ даже краснѣть.
   Хоть бы его взять. Вѣдь, онъ -- "человѣкъ", т.-е. оффиціантъ и выѣздной въ глазахъ всѣхъ, кто его видитъ въ комнатахъ или на улицѣ, потому только, что на немъ или ливрея съ дурацкимъ мѣховымъ воротникомъ, или фракъ при бѣломъ галстукѣ, когда господа сидятъ въ сюртукахъ и пиджакахъ.
   А войди онъ въ томъ же самомъ фракѣ куда-нибудь на вечеръ или въ ложу въ Маріинскомъ театрѣ съ "шапо-клякъ" подъ мышкой... Почему же его не принять за благороднаго, за служащаго въ департаментѣ или помѣщика, адвоката, инженера, хотя бы и денежнаго туза?
   Почему?
   Викторъ задумался и его защемило сознаніе того, что онъ учился на мѣдныя деньги, пишетъ съ грѣхомъ пополамъ, даже вслухъ читаетъ неважно, счетъ знаетъ больше "въ умѣ" и въ четырехъ правилахъ ариѳметики не очень чтобы твердъ.
   Но это -- вздоръ. Мало ли господъ, которые пишутъ съ ошибками, вслухъ читаютъ скверно и таблицу умноженія забыли. А ужь про барынь и говорить нечего. Все это вещи тайныя; ихъ при сметкѣ и ловкости всегда можно прикрыть и не выдать себя.
   Разговоръ -- вотъ что! По разговору сейчасъ видать, какого ты полета, гдѣ ты воспитывался, въ лицеѣ или въ дворницкой. Должно быть, тамъ, у французовъ, не такъ. Тамъ что баринъ, что ловкій "гарсонъ" -- все едино -- говорятъ одинаково.
   "Всѣ по-французски знаютъ",-- пошутилъ про себя Викторъ.
   По-французски онъ не умѣетъ говорить, но могъ бы выучиться. Ему много словъ легко далось. Объ этомъ что же мечтать?... Мало ли чему можно выучиться, да все это -- "буки-умъ-бу", а надо брать себя, каковъ ты есть въ эту самую минуту.
   Разговоръ для него всякій извѣстенъ. Насчетъ тона онъ постоитъ за себя. Голосъ у него бархатный, и онъ самъ знаетъ, что не у многихъ господъ такая благородная рѣчь. Сколько ихъ съ крикливыми голосами, особенно женскій полъ, да и говорить-то не умѣютъ, все мямлютъ или на каждомъ словѣ "знаете", да "понимаете", да "я вамъ доложу", да "э-э", да сюсюканья всякія.Просто иной разъ противно слушать, когда подаешь за столомъ или держишь въ передней шубу или дамское пальто, а гость или гостья все мажутъ своимъ суконнымъ языкомъ
   Тонъ у него превосходный, объ этомъ нечего заботиться, и когда онъ что-нибудь "докладываетъ" или "объясняетъ", и баринъ, и барыня съ барышней выслушиваютъ его и соглашаются. Если онъ ихъ въ порядкахъ по дому уже заставляетъ плясать по свой дудкѣ, такъ это, прежде всего, тѣмъ, какъ онъ говоритъ, какой у него тонъ.
   И не даромъ онъ вотъ уже сколько лѣтъ читаетъ постоянно газеты, особенно Листокъ и Газетку, успѣваетъ читать изо дня въ день романы, какіе тамъ помѣщаются, заучиваетъ наизусть всякіе стишки, анекдоты, слѣдитъ за всѣми слухами изъ-за кулисъ, читаетъ всегда о скачкахъ и бѣгахъ, балахъ и концертахъ. Всѣ модныя имена ему извѣстны. Онъ сейчасъ узнаетъ подъ большими буквами, кого пробираютъ въ газетахъ, кто именно учинилъ безобразіе, кто проворовался, у кого жена сбѣжала, у какой кокотки описали и продаютъ всю обстановку.
   По этой части у него разговоръ никому не уступитъ. И слова, безъ которыхъ теперь нельзя обойтись въ господскомъ разговорѣ, ему всѣ извѣстны. Не то, что онъ, всякая бойкая горничная кидаетъ ныньче такими фразами, какъ: "мнѣ это безразлично" или "это совсѣмъ изъ другой оперы".
   Сколько лѣтъ прислушивается онъ самъ къ разговору господъ и находитъ, что и они, особенно мужчины, пробавляются газетами, какъ и онъ. И словечки тѣ же. Утромъ онъ прочтетъ, а на другой день, за столомъ, какой-нибудь гость, всего чаще изъ военныхъ, пуститъ "штучку". Онъ подаетъ ему блюдо и ему хочется объявить, откуда тотъ подтибрилъ ее.
   То, что они говорятъ по-французски, должно быть, такого же сорта или даже поплоше. У господъ до сихъ поръ сорочья повадка пересыпать французскими словами русскій разговоръ. Прежде хоть "при людяхъ" говорили "скрозь" по французски, а ныньче только въ самыхъ важныхъ домахъ.
   И будь онъ не Викторъ, оффиціантъ и выѣздной, а ихъ гость, никакихъ такихъ они предметовъ не разбираютъ изъ высшей умственности, недоступныхъ ему. Память у него отличная и наудить изъ газетъ и журналовъ съ картинками онъ можетъ, сколько угодно.
   Не сразу сложилось въ немъ чувство своего равенства съ господами. Не только тайно, но и вслухъ онъ считаетъ господъ выше себя оттого только, что имъ была удача: родились въ благородномъ званіи. А о выскочкахъ, купцахъ, разжившихся разночинцахъ, онъ разсуждалъ еще строже и ставилъ ихъ неизмѣримо ниже себя. Къ нимъ онъ пойдетъ служить въ случаѣ послѣдней крайности, до которой умный и понимающій жизнь человѣкъ никогда не доведетъ себя по доброй волѣ.
   Все это такъ. Но будь онъ не гдовскій мѣщанинъ званіемъ, а благороднаго происхожденія, красивый и ловкій мужчина, все-таки, выкарабкаться изъ лакейства дьявольски трудно безъ огромнаго случая.
   Чуть не каждый день думаетъ онъ объ этомъ, перебираетъ и такъ, и этакъ, и почему-нибудь да не рѣшается сбросить съ себя ливрею и пуститься добывать себя счастья.
   Безъ случая надо быть совсѣмъ изъ другого тѣста: начать маклачить, жить въ проголодь, пуститься въ мелкое ростовщичество или прямо поступить въ тайные жулики, да и то кончишь промысломъ съемщика угловъ въ Вяземской "лаврѣ" или содержателемъ дешеваго притона.
   И въ артель поступить -- надо крупный залогъ, а какъ его скопить на службѣ въ домахъ, гдѣ не играютъ въ большую игру или гдѣ нѣтъ возможности имѣть процентъ съ поставщиковъ?
   

IX.

   Викторъ сложилъ газету, всталъ и лѣнивою поступью перешелъ въ столовую.
   Свѣту немного прибавилось. Квадратная, просторная комната, съ дубовымъ буфетомъ и массивною висячею лампой, смотрѣла менѣе хмуро, чѣмъ часъ назадъ. Надо было готовить столъ къ утреннему чаю. Барыня съ барышней и мамзелью пьютъ его въ столовой, а барину надо подать кофе черезъ полчаса къ нему. Теперь онъ умывается и минутъ черезъ пять будетъ готовъ. Спитъ онъ отдѣльно отъ барыни.
   Такъ же лѣниво сталъ Викторъ доставать изъ буфета бѣлье и чайный сервизъ.
   Его голова продолжала работать все въ томъ же направленіи.
   Себя онъ чувствовалъ совершенно изъ того же тѣста, что и господа, даромъ что онъ происходитъ изъ мѣщанскаго званія. Одни немножко больше учились, другіе -- поменьше; одни по-французски говорятъ, другіе -- нѣтъ,-- вотъ и разница. Все это дѣло наживное, какъ деньги.
   Отчего же онъ, лакей, заставляетъ господъ слушаться себя? И въ домѣ порядки теперь не тѣ, какіе онъ засталъ. Значитъ, господа считаютъ его выше себя до этой части. Онъ живалъ въ домахъ, гдѣ фасоны другого сорта, и онъ всѣ эти фасоны усвоилъ себѣ, и, не грубя и не раздражая господъ, сталъ дѣлать по-своему и заставлять ихъ подчиняться себѣ.
   И обѣдаютъ они теперь въ другіе часы, на полчаса позднѣе, и завтракаютъ, и къ чаю у барыни въ четыре часа подается все не такъ, какъ прежде. И насчетъ доклада и пріема гостей пошло подругому.
   Но расходомъ онъ не завѣдуетъ, денегъ у него на рукахъ нѣтъ. Провизію для кухни покупаетъ поваръ и воруетъ достаточно; кромѣ процента съ мясниковъ и зеленщиковъ, и такъ въ карманъ кладетъ и тайно испиваетъ; онъ это вывѣдалъ. Остальныя покупки по дому -- у Михѣевны, бывшей барыниной няньки; она была вродѣ ключницы; Викторъ ее ограничилъ такъ, что въ столовую она показывается только утромъ.
   Если все пойдетъ такимъ же манеромъ, онъ можетъ стать довѣреннымъ человѣкомъ. Барыня, съ его же словъ, желаетъ взять грума; пріемы въ эту зиму пойдутъ чаще. Положимъ, будетъ онъ вродѣ дворецкаго. Но много ли перепадетъ сверхъ жалованья? Ну, тридцать, сорокъ рублей. Да и не очень-то ему лестно воровать по двугривеннымъ, да откладывать по рубликамъ. Этакъ судьбы своей не измѣнишь.
   Викторъ разставилъ приборъ, оправилъ съ концовъ скатерть и досталъ съ буфета масляницу и серебряную штуку для гренковъ. Онъ "предложилъ" господамъ кушать гренки съ масломъ, на англицкій манеръ.
   Часы въ плоской металлической оправѣ показывали время идти за кофеемъ для барина. Оставалось всего десять минутъ, но онъ медлилъ.
   Голова у него разгорѣлась отъ чтенія парижскаго процесса, и передъ нимъ все стояла фигура убійцы -- простого лакея, заставлявшаго всѣхъ вѣрить, что онъ банкирскій сынъ.
   Но тотъ не оставался цѣлыми годами у однихъ господъ, мѣнялъ ихъ безпрестанно: однихъ ограбитъ -- къ другимъ пойдетъ. Ловко! И не поймайся онъ на черезъ-чуръ дерзкомъ убійствѣ, быть можетъ, онъ и по сіе время благоденствовалъ бы... У насъ врядъ ли такъ удастся. Первое дѣло, и богатыхъ-то господъ столько не водится, какъ въ Парижѣ, да и не устроишься такъ на дачѣ, подъ городомъ, чтобы быть въ безопасности. У насъ сейчасъ: подай паспортъ, да кто ты таковъ, да откуда?
   Поведеніе парижскаго убійцы Викторъ не одобрялъ, всего больше въ томъ, что тотъ ворованныя деньги спускалъ на кутежъ, на содержаніе кокотки. Этакъ судьбы своей не повернешь, не заручишься кушемъ, не выйдешь въ люди прочно и навсегда.
   Въ женщинъ глупо все всаживать. Отъ нихъ надо пользоваться, чѣмъ только не зазорно.
   "А почему же зазорно?" -- спросилъ Викторъ и даже присѣлъ на стулъ, около двери, совсѣмъ собравшись уходить.
   Почему зазорно брать отъ женщины, коли она сама лѣзетъ и безъ тебя жить не можетъ? Вѣдь, деньги гуляютъ по свѣту свободно, изъ одного кармана выходятъ, въ другой входятъ. Сколько милліоновъ стоитъ мужскому полу женскій полъ? Не сочтешь! Куда ни посмотришь, вездѣ женщина живетъ насчетъ мужчины, норовитъ съ измальства пользоваться всѣмъ на даровщину, работаетъ только въ деревнѣ, да на фабрикѣ или въ захудаломъ разночинствѣ. А какъ только мужъ, или любовникъ, или отецъ, или братъ пооперятся, сейчасъ и рядятъ ее, и сладко кормятъ, и всячески балуютъ.
   Сколько кокотки съѣдаютъ деньжищъ, хоть бы въ одномъ только Петербургѣ! А барыни, барышни, честныя и благородныя? Развѣ онѣ живутъ лучше кокотокъ?
   Красивый ротъ Виктора повела презрительная усмѣшка.
   Можетъ ли онъ иначе смотрѣть на барынь и барышень? Еще мужчины изъ господъ жалованье получаютъ, кое-что дѣлаютъ, иной разъ даже и завалены работой... И у каждаго изъ нихъ половина, а то три четверти дохода "на бабъ", выразился онъ мысленно.
   Вотъ баринъ -- первый. Въ двухъ обществахъ членъ правленія. Жалованья тысячъ до двадцати; на себя проживетъ много пять, а остальное -- свои домашнія бабы, да на сторонѣ сударка.
   Викторъ съ первыхъ дней служенія въ домѣ провѣдалъ отъ швейцара и кучера, что баринъ ѣздитъ каждый день къ какой-то Идѣ Ивановнѣ въ Поварскій переулокъ.
   Вотъ три женщины и тянутъ изъ него. Такъ и вездѣ.
   Стало быть, почему же зазорно, когда "въ кои-то вѣки" молодой и красивый мужчина приметъ отъ женщины подарокъ или денежную сумму? Это зазорно, а небось брать за какой-нибудь рожей приданое въ сто тысячъ не зазорно?
   Онъ всталъ и тряхнулъ головой, рѣшивъ окончательно, что мужчина имѣетъ полнѣйшій "резонъ" пользоваться женщиной и всѣмъ, что она, особливо по доброй волѣ, раздѣлитъ съ нимъ.
   До сихъ поръ судьба не насылала на него такой женщины, съ которой можно бы было выйти въ люди. Но онъ чувствуетъ, что въ немъ, кромѣ красиваго лица и виднаго роста, есть и еще что-то, дѣйствующее на женскій полъ.
   Разумѣется, на тѣхъ, кто поумнѣе.
   Онъ подумалъ о мамзелѣ, живущей компаньонкой, о хорошенькой Ольгѣ Ѳедоровнѣ, и брови его сдвинулись.
   Эта недотрога барышню изъ себя корчитъ и все хочетъ пронять ласковыми словами, а, между прочимъ, у ней должны быть какія-то шуры-муры, и онъ въ это, не сегодня-завтра, проникнетъ.
   Да и какая сладость была бы подыграться къ такой мамзелѣ? Одна мордочка! А по прочему -- та же горничная, жалованья меньше, чѣмъ какое онъ получаетъ... Одна обуза!
   Глаза Виктора, продолговатые, съ зеленымъ отливомъ, затуманились.
   Онъ перешелъ мыслью отъ "мамзели" къ барынѣ и къ барышнѣ.
   Для него не было ничего запретнаго. Разъ онъ считалъ себя изъ такого же тѣста, что и господа, все возможно; только бы разсчетъ былъ въ головѣ и стоило рисковать. Душегубствомъ онъ не желаетъ заниматься, но пойди онъ на это, его бы такъ легко не сцапали, какъ того парижскаго лакея.
   

X.

   Ровно въ десять Викторъ вошелъ съ подносомъ къ барину, Петру Александровичу Прунину. Онъ самъ любилъ аккуратность и щеголялъ ею, такъ что господа давно уже это замѣтили и онъ съумѣлъ понять французскую фразу, сказанную разъ про него барыней въ гостиной:
   -- Ce garèon est exact comme la pendule.
   Барина онъ считаетъ хитрецомъ и не желаетъ его уважать, хотя онъ и въ чинѣ, и получаетъ большіе оклады въ двухъ обществахъ съ тѣхъ поръ, какъ не служитъ въ министерствѣ, а состоитъ только въ какомъ-то благотворительномъ комитетѣ, гдѣ и получаетъ ордена.
   Войдя въ спальню, гдѣ пахло ароматическимъ уксусомъ, Викторъ пріостановился у двери и легкимъ наклоненіемъ головы поклонился барину.
   Петръ Александровичъ сидѣлъ у столика, куда ему ставили кофе, и читалъ газету. Въ кабинетъ онъ переходилъ позднѣе, уже совсѣмъ одѣтый.
   Всѣ его привычки и слабости Викторъ изучилъ до тонкости.
   Прежде всего, желаніе смотрѣть молодымъ и бодриться. Ему за пятьдесятъ, но онъ одѣвается щеголемъ, утромъ носитъ свѣтлую тужурку съ шелковыми отворотами и лаковые башмаки, усы подкрашиваетъ и теребитъ по-новому, брѣется, чтобы не носить сѣдѣющей бороды, и волосы старательно зачесываетъ, съ проборомъ посрединѣ.
   Онъ когда-то былъ военнымъ и сохранилъ выправку, держитъ плечи немного вверхъ и любитъ узкое платье.
   Изъ-подъ густыхъ бровей глядѣли его сѣрые глаза пристально и сухо и тонкія губы всегда немножко улыбались брезгливо и снисходительно. Читалъ онъ въ pince-nez, съ годами дѣлался онъ дальнозоркимъ, но pince-nez носилъ постоянно, чтобы его считали близорукимъ.
   Взгляда сѣрыхъ глазъ барина Викторъ не любилъ и про себя всегда повторялъ: "Меня, братъ, не перехитришь, я знаю, что ты шельма и бабникъ, а притворяешься почтеннымъ отцомъ семейства".
   Моложавить себя и франтить ему нужно: у него на сторонѣ мадамъ есть. Потому-то онъ такъ и мягокъ съ барыней, все ей спускаетъ. Прежде и у нея никакъ водились шуры-муры... можетъ, не такъ еще давно, и онъ на все это смотрѣлъ сквозь пальцы. А теперь и подавно. И дочери ни въ чемъ не перечитъ, только бы не очень злилась на то, что не выходитъ замужъ. Ему же лучше. Капиталовъ у него нѣтъ, имѣньице не важное... А ныньче каждый офицеришка требуетъ "реверса".
   -- Здравствуй,-- въ полголоса сказалъ ему баринъ.
   Онъ говорилъ человѣку "ты", а горничнымъ, когда попадутся или зачѣмъ пошлетъ барыня, "вы". Викторъ и это объяснялъ тѣмъ, что онъ "бабникъ".
   Петръ Александровичъ только что кончилъ свою гимнастику: полчаса дѣйствовалъ гирями, успѣлъ уже перемѣнить бѣлье и обтереться ароматическимъ уксусомъ. Онъ былъ чрезвычайно чистоплотенъ. Кромѣ гимнастики, онъ не бросалъ и верховой ѣзды, считалъ себя даже превосходнымъ наѣздникомъ, но на лошадей не разорялся, даже верховой лошади не держалъ, а нанималъ манежную, ходилъ почти всегда пѣшкомъ, не пренебрегалъ и конкой. Изъ-за экипажа у него никогда не было столкновеній съ своими дамами.
   Поддѣлаться къ барину насчетъ его "мадамы" Викторъ сначала думалъ, но скоро разсудилъ, что баринъ -- не такой человѣкъ. Довѣренныхъ лицъ ему по женской части не надо. На мамзель, на Ольгу Ѳедоровну, хотя ее и считаютъ очень хорошенькой, баринъ что-то еще не заглядывается. Опять, онъ не такой человѣкъ. Въ домѣ онъ не станетъ заводить шашней... И, должно быть, нѣмка, что живетъ въ Поварскомъ переулкѣ, держитъ его въ рукахъ. Пуще всего такой баринъ боится скандала.
   Себя онъ изъ всего выгораживаетъ, и, главное, чтобы къ нему всегда и во всемъ почтительно обращались. Кричать и обрывать онъ не охотникъ, и до сихъ поръ Викторъ не слыхалъ отъ него ни единаго окрика.
   Но и ему грубить нельзя, это ужь сейчасъ было видно, съ первыхъ же дней службы.
   -- Сегодня,-- выговорилъ Петръ Александровичъ, снимая съ носа pince-nez,-- у насъ гости къ обѣду... Барыня распорядилась закуской?
   -- Не могу знать,-- отвѣтилъ Викторъ такимъ тономъ, точно это его не касается и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ бы немного обиженно.-- Настасья Михѣевна... къ закускѣ приставлена,-- добавилъ онъ и отошелъ къ двери послѣ того, какъ подалъ кофе.
   -- Въ послѣдній разъ... что-то плоховато было.
   Баринъ иногда заѣзжалъ въ Милютины лавки и покупалъ какую-нибудь "новость", но не занимался этимъ постоянно,-- сластеной и обжорой его нельзя назвать.
   -- Можетъ... Юлія Петровна или барыня...
   Юліей Петровной звали барышню. Она распоряжалась часто по дому и давно мать ни въ грошъ не ставитъ; она -- любимица отца, и что скажетъ, то и хорошо.
   -- Разумѣется,-- позволилъ себѣ замѣтить Викторъ, стоя у притолки,-- на это надо понятіе...
   Слово "понятіе" сорвалось у него съ языка и онъ тотчасъ же пристыдилъ себя: "Это -- лакейское и мужицкое слово. Въ другой разъ онъ его не употребитъ. Такъ господа не выражаются".
   -- Да развѣ Михѣевна все еще этимъ завѣдуетъ?
   -- Завѣдуетъ, Петръ Александровичъ.
   -- Она стара.
   -- Аделаида Николаевна изволили намедни замѣтить, что эту часть надо бы передать мужчинѣ.
   -- Тебѣ?-- спросилъ Петръ Александровичъ и направилъ на него свой проницательный взоръ.
   Онъ уже подтрунивалъ надъ "своими дамами", что онѣ находятся въ подчиненіи своего лакея. И барыня, еще не дальше, какъ вчера, говорила ему, что Виктору можно подарить къ праздникамъ, кромѣ денежной награды, старое пальто Петра Александровича, еще очень хорошее, и жакетку: они одной фигуры, только Викторъ немного повыше ростомъ.
   На вопросъ барина Викторъ солидно откашлянулъ и выговорилъ:
   -- Какъ имъ будетъ угодно.
   -- Конечно... только, чтобъ отъ этого не выходило безпорядка. Ты цѣлый день нуженъ... имъ же, прежде всего... какъ выѣздной.
   -- Аделаида Николаевна изволили говорить насчетъ грума. Я имѣю въ виду... Съ хорошею рекомендаціей.
   -- Мальчика?
   -- Такъ точно. На пріемахъ, по четвергамъ, да и за столомъ, сами разсудите, Петръ Александровичъ, одному и трудновато... И для коммиссій. Кучера нельзя отрывать отъ его дѣла.
   -- Ну, ужь это ты съ барыней перетолкуй еще... Гдѣ же его помѣстить?
   -- Много ли ему нужно?...
   -- Въ передней будетъ спать... не мѣсто.
   -- Въ проходной, около кладовой, можно... за шкапами.
   -- Хорошо.
   Баринъ отпустилъ его наклоненіемъ головы и взялся за газету. Викторъ вышелъ беззвучно, съ сдержанною усмѣшкой,-- все дѣлалось по его хотѣнію.
   

XI.

   Сливками завѣдывала также Михѣевна. Она ихъ кипятила, по вкусу барыни, и всегда являлась въ столовую, перемывала чашки,-- на оцѣнку Виктора, только мѣшала.
   Онъ заглянулъ къ ней въ узкую комнатку, гдѣ она уже возилась со сливками, кипятила ихъ на спиртовой лампочкѣ.
   -- Скоро будетъ готово у васъ, Михѣевна?-- окликнулъ онъ ее отъ двери.
   -- Будетъ готово, -- кротко отвѣтила нянюшка, на видъ еще моложавая старушка, въ черномъ шелковомъ платкѣ, безъ чепца, съ маленькимъ розоватымъ лицомъ.
   Не нравилось ему то, что въ домѣ не было "единства кассы", какъ онъ выражался. И Михѣевна покупаетъ къ чаю и къ закускѣ, и Михайло поваръ, и барынина горничная Глафира тоже получаетъ на расходъ и барыня ей отдаетъ и просто расхожія деньги -- на храненіе.
   Только онъ ничѣмъ не распоряжается. Кое-когда что поручать купить, какую-нибудь бездѣлицу -- замокъ, щетку, фунтъ конфекть или зайти въ перчаточный магазинъ.
   Выраженіе "единство кассы" давно ему знакомо. И вездѣ такъ дѣйствуютъ. Вотъ прежде въ каждомъ театрѣ была особая касса, а теперь устроили одну -- центральную, на углу Троицкаго переулка. Хочешь имѣть мѣсто заблаговременно -- изволь писать открытое письмо съ оплаченнымъ отвѣтомъ и являться за билетомъ, коли есть свободныя мѣста.
   Слышалъ онъ въ столовой и въ гостиной не мало разговоровъ про эту кассу. Иные господа сильно бранятся и все прохаживаются насчетъ какого-то "театральнаго поручика", который самую эту кассу выдумалъ. И какія-то тамъ "двѣнадцать спящихъ дѣвъ" сидятъ и распредѣляютъ письма и отвѣты по разнымъ ящикамъ.
   Мало ли что! Господа пускай ругаются, а онъ, Викторъ, считаетъ это умно придуманнымъ.
   И въ домашнемъ хозяйствѣ должна быть центральная касса и одинъ главный кассиръ.
   Положимъ, такимъ кассиромъ всегда баринъ. Но баринъ выдаетъ деньги барынѣ. А у ней онѣ пойдутъ по разнымъ рукамъ: жалованье всѣмъ, повару на провизію, Михѣевнѣ, кучеру, своей "камеръ-юнгферѣ" Глафирѣ... а ему на руки -- ничего.
   Съ Глафирой они не въ ладахъ, хотя до открытой ссоры еще не доходило.
   Не нравится ему то, что Глафира -- на особомъ положеніи и значитъ больше Михѣевны. Барыня увѣровала въ нее, считаетъ честнѣйшей и преданной, "точно крѣпостная". Она состоитъ при ней больше десяти лѣтъ, взята была изъ крестьянскихъ дѣвочекъ, нѣсколько разъ ѣзжала съ ней за границу, подолгу жила тамъ, цѣлыми зимами, когда барыню считали неизлечимо больной. Тамъ Глафира завѣдывала всѣмъ, научилась и по-французски балакать, ходила за ней и "вылечила" ее... Разумѣется, это -- вздоръ, но у господъ что въ голову втемяшится, то и правда. Просто отъ теплаго климата, да отъ тамошней жизни барыня стала поправляться, а не отъ Глафиринаго снадобья.
   Она, видите ли, пришла разъ, да и говоритъ:
   -- Аделаида Николаевна, бросьте вы всѣ эти лѣкарства. Докторишки и здѣсь -- дрянь, только за визиты берутъ. Пейте вы настой, я вамъ сдѣлаю
   Та послушалась и получила облегченіе.
   А теперь обѣ -- какія гладкія, и Глафира, и барыня, даже жирѣютъ не по днямъ, а по часамъ.
   Съ тѣхъ поръ Глафира -- главное лицо въ домѣ, и черезъ нее все дѣлается. Первое -- выборъ людей... Онъ попалъ не черезъ нее, а черезъ барина, и за это она все на него косится, хотя ни ворчать, ни ругаться съ нимъ не смѣетъ,-- онъ и сдачи дастъ.
   Между ними все на деликатности. Съ первыхъ дней она стала съ нимъ на "вы", но называетъ его "Викторъ", а не "Викторъ Саввичъ", какъ бы слѣдовало между равными по положенію въ домѣ. И онъ ее зоветъ "Глафира", а не "Глафира Прохоровна", какъ поваръ, барышнина горничная, швейцаръ, судомойка. Только для Михѣевны она "Глаша"... Этимъ она не обижается.
   Долго слѣдилъ за ней Викторъ, на чемъ она поймается: нѣтъ ли любовника, не придерживается ли чарки, не воруетъ ли безъ зазрѣнія совѣсти. Насчетъ денегъ ему не сподручно вывести ее на свѣжую воду. Что она покупаетъ и кому выдаетъ, въ томъ она отвѣтственна передъ барыней, а та ужь, конечно, не усчитываетъ ее. Одѣвается Глафира чисто, но въ темные цвѣта, носитъ, по-заграничному, шелковый черный фартукъ съ кружевцами; вещи у ней -- и обувь, и бѣлье -- хорошія, барыня изъ своего даритъ.
   Любовникъ у ней врядъ ли есть... Викторъ думаетъ даже, что она до сихъ поръ дѣвица. У него на этотъ счетъ глазъ вѣрный. Любитъ своего кота, Ваську, много пьетъ кофею, лампадка у ней -- неугасимая, со двора выходитъ довольно часто -- съ порученіями барыни; по воскресеньямъ, иногда на недѣлѣ, отпрашивается на нѣсколько часовъ и по вечерамъ не бываетъ дома.
   Въ домѣ знаютъ, что у ней есть родственники, сестра больная, братишка гдѣ-то учится. Навѣрное, она въ нихъ всаживаетъ не малую деньгу.
   Вотъ и должна воровать. Но когда у ней съ барыней такая близость, развѣ это къ чему-нибудь непріятному поведетъ? Она и сама можетъ придти да сказать: "передержала, молъ, впередъ не буду".
   И барыня ее не прогонитъ. Кромѣ того, что она считаетъ Глафиру своею "спасительницей", она и за дѣтей ей благодарна. Барышня, когда они за границей жили, была уже подросткомъ, ходила въ школу и начала амуриться съ какими-то мальчиками, англичанами, что-ли. Глафира это подсмотрѣла и доложила барынѣ. Барченокъ былъ еще маленькій, всего по девятому году, но ужь бѣдовый, за всѣми дѣвчонками бѣгалъ и всякія скверныя слова по-французски выучилъ... Держали они, когда барыня стала принимать гостей, француза лакея, Адольфа. Онъ вечеромъ, какъ только девятый часъ -- и вонъ, ходилъ въ танцовальное заведеніе и тамъ получалъ плату за выдѣлываніе передъ публикой канкана... Барченка онъ началъ учить тому же. Глафира и тутъ вмѣшалась. Сначала пригрозила и лакею, и барченку, а когда они не унялись -- доложила барынѣ. Француза разочли
   И выходитъ, подкапываться подъ нее глупо! Но и дружить онъ съ ней не можетъ, поддѣлываться къ ней ласкою. Его обижаетъ то, что Глафира, точно "тумба" какая, обходится съ нимъ всегда однимъ и тѣмъ же образомъ, а чаще какъ бы и совсѣмъ его не замѣчаетъ.
   Вотъ и теперь надо идти просить у ней денегъ..
   Каждый мѣсяцъ покупаетъ онъ курительнаго порошку для передней и жидкаго куренья для остальныхъ парадныхъ комнатъ. Но на руки ему на это не даютъ зелененькой.. Изволь докладывать Глафирѣ.
   Викторъ прошелъ въ конецъ узковатаго корридора, раздѣлявшаго квартиру, и отворилъ дверь въ дальнюю комнату, гдѣ Глафира, навѣрное, надувалась въ эту минуту кофеемъ.
   Комната у ней большая, съ отличною постелью, свѣтлая, свой шкапъ и коммодъ и швейная машинка на столикѣ.
   Глафира кончила питье кофе, вернулась только что отъ барыни и что-то зашивала, у окна, одѣтая, какъ всегда, аккуратно, въ сѣрое шерстяное платье и черный шелковый фартукъ. Она -- низкорослая, брюнетка, носитъ узкій корсетъ, голову чешетъ помодному, съ комочкомъ на затылкѣ. Лицо -- полное, съ желтоватою кожей, хмурое, узкіе глаза смотрятъ немного изподлобья. Зубы славные и толстыя свѣжія губы.
   -- Вамъ что?-- спросила она низкимъ, глухимъ голосомъ, не приподнимая головы.
   -- На куренье денегъ,-- безстрастно отвѣтилъ Викторъ.
   -- Подождите... Приготовлю... Вѣдь, не къ спѣху?
   -- Я напоминаю.
   -- Хорошо!
   И даже не поглядѣла на него, точно онъ вещь какая.
   Этакая ватрушка, и "ноль вниманія" на него, такого красиваго и ловкаго мужчину, и живетъ съ нимъ въ одной квартирѣ, въ одномъ корридорѣ сколько времени!
   Съ этимъ онъ не могъ помириться и, затворяя дверь, пустилъ не безъ язвы:
   -- Раскошельтесь...
   

XII.

   Разливала чай компаньонка.
   Она пришла въ столовую первая. Михѣевна позамѣшкалась со сливками.
   На кроткомъ миловидномъ лицѣ Ольги Ѳедоровны, съ розовыми щеками и маленькимъ прямымъ носикомъ, застыла сдержанная улыбка дѣвушки, занимающей среднее мѣсто между дешевою бонной и такою же дешевою компаньонкой. Голову она, заваривая чай, держала немного вбокъ, наклоненной къ лѣвому плечу. Совсѣмъ свѣтлые, нѣмецкіе волосы курчавились на лбу и на вискахъ, посылая тонкія пряди вдоль щекъ. Она была очень старательно причесана и черное кашемировое платье, съ двумя рядами пуговокъ и высокимъ стоячимъ воротникомъ, выказывало нѣжные контуры ея бюста съ удивительно тонкою таліей, хотя она и не тянулась.
   Руки ея съ длинными и бѣлыми пальцами дѣйствовали быстро и очень ловко.
   Съ Михѣевной она ладила, какъ и со всѣми въ домѣ. Передъ людьми она не важничала, но и не держалась съ ними за панибрата. Только Викторъ смущалъ ее оттѣнкомъ своего обхожденія съ цею, когда это было не при господахъ.
   Онъ вошелъ въ столовую въ ту минуту, когда она, заваривъ чай, прикрыла чайникъ салфеточкой, отставила его и придвинула къ самовару серебряную корзинку съ хлѣбомъ и печеньемъ.
   Викторъ принесъ гренки. Масло уже стояло на столѣ.
   -- Здравствуйте,-- сказалъ онъ съ особеннымъ наклономъ головы, не такимъ, какимъ кланялся господамъ.
   И не назвалъ ее "Ольга Ѳедоровна" или "барышня".
   Его глаза искали ея лица и что-то въ нихъ было новое, какая-то недобрая усмѣшка.
   Она не хотѣла краснѣть, и, все-таки, вспыхнула. Въ глазахъ Виктора она прочла то, что онъ знаетъ, какая у ней есть тайная зазноба и что онъ почти изловилъ ее.
   На-дняхъ, на углу Литейной и Бассейной, въ сумерки, карета Аделаиды Николаевны быстро проѣхала мимо... Она стояла не одна.
   Викторъ, сидѣвшій на козлахъ, узналъ ее, могъ схватить глазами и то, что она съ кѣмъ-то говорила.
   Но что-жь изъ этого? Развѣ она не имѣетъ права разговаривать, хотя бы и на улицѣ, съ кѣмъ ей угодно?
   Этотъ вопросъ и всѣ вопросы вродѣ этого она позволяетъ себѣ, какъ дочь русской, со стороны матери, но какъ дочь нѣмца, передавшаго ей и свой физическій типъ, и множество душевныхъ свойствъ, она не должна такъ разсуждать.
   Какъ живущая въ хорошемъ домѣ, она обязана быть во всемъ безупречной. И вообще молодой дѣвушкѣ не полагается видаться на улицѣ съ мужчинами.
   Что бы сказалъ отецъ ея, еслибъ былъ живъ?... Да и мать...
   Мать считала себя благороднаго происхожденія, на отца смотрѣла какъ на "бюргера", и останься она въ живыхъ, возмущалась бы тѣмъ, что ея Ольга должна жить "вродѣ какъ прислугой". Она многое считала -- "ничего", на что отецъ смотрѣлъ строго, но и мать развѣ бы одобрила ея знакомство -- и какое -- съ нимъ.
   Викторъ нагнулся надъ столомъ и спросилъ:
   -- Доложить генеральшѣ и барышнѣ, что готовъ чай?
   -- Сливокъ еще нѣтъ,-- тихо отвѣтила Ольга Ѳедоровна, силясь освободиться отъ своего смущенія.
   Почему именно сегодня она подумала, что Викторъ все знаетъ?
   Вѣдь, прошло уже нѣсколько дней.
   Викторъ зналъ не все, но догадывался обо многомъ, и швейцаръ могъ ему разболтать. Черезъ швейцара приходятъ къ ней записки, не по почтѣ... Заноситъ онъ самъ.
   "И чего ты кобенишься и барышню изъ себя представляешь,-- злобно думалъ Викторъ,-- а сама дружка себѣ завела чуть не изъ босой команды?"
   Его глаза еще разъ обернулись къ ней и, чтобы не дать ему разговаривать, она сказала дѣловымъ тономъ:
   -- Поторопите Михѣевну.
   -- Идетъ,-- небрежно отвѣтилъ Викторъ, указывая рукой на входившую старушку.
   Та трусила и бережно несла горшечекъ съ кипячеными сливками.
   -- Ныньче молочница замѣшкалась.
   Михѣевна говорила тихо, ровнымъ голосомъ, и ея слезящіеся глаза ласково оглядывали и Ольгу Ѳедоровну, и Виктора.
   У ней съ мамзелью лады и она одна жалѣла въ ней сироту и желала ей "пристроиться за хорошаго человѣка". Въ первое время она не особенно довольна была тѣмъ, что барыня взяла въ компаньонки такую молоденькую и хорошенькую нѣмочку. Ея барышня, которую она выняньчила послѣ барыни, засидѣлась что-то... Ей пошелъ уже двадцать пятый годокъ. Собою она видная, но нѣмочка будетъ лицомъ покрасивѣе; обѣ онѣ у всѣхъ кавалеровъ, которые бываютъ въ гостяхъ, на виду: сейчасъ распознаешь, кому девятнадцать, а кому подъ двадцать пять.
   Но Михѣевна скоро увидала, что нѣмочка мѣсто свое знаетъ и нигдѣ себя не выставляетъ, скромненько разливаетъ себѣ чай и за обѣдомъ сидитъ смирненько, какъ подобаетъ мамзели. И особенной франтоватости за ней не водится, такой, чтобы было за барышню обидно: какъ, дескать, мамзель на себя вниманіе обращаетъ.
   Въ сердцѣ Михѣевны сочилась ранка: барышня засидится въ дѣвкахъ. Она обвиняла родителей, и не столько барыню, сколько барина. Онъ объ этомъ не заботился. Самъ тратитъ на себя уйму денегъ,-- Михѣевна знала и про его сударку,-- вечеровъ даетъ мало, приданого не скопилъ; ныньче каждый "замухрышка" первымъ дѣломъ спрашиваетъ: что дадутъ?-- коли онъ еще молодой, не старше невѣсты.
   Все было уже готово, когда Аделаида Николаевна вошла въ столовую, а за ней и дочь ея, Юлія Петровна.
   Викторъ, стоя у портьеры, пропустилъ ихъ, вошелъ въ столовую и всталъ поодаль, у буфета; видъ у него былъ дворецкаго, слѣдящаго за тѣмъ, чтобы все шло въ строгомъ порядкѣ. Въ первое время своей службы въ этомъ домѣ онъ подавалъ каждую чашку барынѣ и барышнѣ, хотя онѣ сидѣли около самовара, но Юлія Петровна нашла, что это лишнее.
   Барыня въ послѣднюю зиму еще расплылась, но постоянно считаетъ себя нездоровой, говоритъ вялымъ и недовольнымъ голосомъ. Она была въ цвѣтномъ кашемировомъ пеньюарѣ, сильно напудрена, пудритъ и волосы; на полуобнаженныхъ, еще красивыхъ рукахъ носитъ много браслетъ. Ее всегда точно слегка тошнитъ, и Викторъ объясняетъ это тѣмъ, что время "амуриться" прошло, "дочь -- подлѣтокъ", и дочь эта ее во всемъ забиваетъ.
   Онъ съ нѣкоторыхъ поръ сознаетъ, что главная его рука въ домѣ -- барышня, Юлія Петровна. Она съ нимъ часто заговариваетъ, отдаетъ приказанія гораздо мягче, чѣмъ горничнымъ и даже нянькѣ. А голосъ у ней властный, низкій, почти мужской. И ей какъ будто пріятно взглядывать на него. Въ глазахъ у ней всегда какая-то игра... Всей прислугѣ она говоритъ "ты", а ему "вы".
   Лицомъ она не очень красива: носъ и ротъ крупные, глаза на выкатѣ, подбородокъ слишкомъ жиренъ, но сложенія роскошнаго, коса -- густая, темно-русая, волосы такъ и отливаютъ; одѣвается отлично и "по-дамски".
   И къ утреннему чаю она выходитъ уже затянутая и одѣтая къ выѣзду: очень часто она ходитъ пѣшкомъ, до завтрака, въ Лѣтній садъ или въ Гостиный дворъ и беретъ съ собою мамзель.
   Стоя у буфета, Викторъ продолжалъ надзирать за порядкомъ питья чая господами. Въ первый разъ подумалъ онъ, что будь Юлія Петровна не барышня, дочь богатыхъ и чиновныхъ родителей, а находись она въ услуженіи, они бы спѣлись. Да и теперь черезъ нее надо во всемъ дѣйствовать. Мать она давно отодвинула на второй планъ; отецъ соглашается съ нею во всемъ.
   

XIII.

   Въ длинномъ корридорѣ стоитъ утренній полумракъ. Съ площадки третьяго этажа дверь ведетъ направо, и двери съ обѣихъ сторонъ смутно бѣлѣютъ, выдѣляясь изъ грязно-желтаго колера стѣнъ.
   Нѣсколько печей выходятъ въ корридоръ, съ наружною топкой. Ближайшая ко входу печка, въ углубленіи, около дверки съ замазаннымъ стекломъ, только что начала потрескивать. Передъ ней, на корточкахъ, сидитъ плечистый малый, лохматый, распространяющій вокругъ себя запахъ ворвани отъ своихъ сапогъ, съ полушубкомъ въ накидку.
   Федотъ, прозванный "Кочегаромъ", производитъ свою работу по утрамъ, въ тѣхъ печкахъ, гдѣ топка снаружи. Это его главное занятіе. Но онъ же долженъ заправлять, зажигать и тушить лампы въ корридорѣ и по комнатамъ жильцовъ, мести корридоръ, выколачивать половики, ходить, коли время есть, съ порученіями отъ жильцовъ, ставить самовары.
   Дѣла у него много, больше, чѣмъ расторопности и ловкости. Отъ работы онъ не прочь и готовъ услужить жильцамъ. Да отъ ихъ гривенниковъ "на чай" онъ и живъ. Жалованье маленькое, а одежа своя. Одной обуви сколько износишь.
   Шутникъ изъ студентовъ прозвалъ его "Кочегаръ". И эта кличка привилась, такъ что теперь никто уже не зоветъ его Ѳедотъ, а всѣ "Кочегаромъ" называютъ.
   Сначала онъ обижался... Подъ пьяную руку полѣзъ драться съ корридорнымъ изъ нижняго этажа. Потомъ попривыкъ. Частенько онъ, дѣйствительно, смахиваетъ на пароходнаго или желѣзно-дорожнаго кочегара. Встанетъ, сейчасъ ставь самоваръ, угли раздувай, вьюшки вынимай изъ трубъ, топи, вытряхай половики... Гдѣ же тутъ быть чисту?
   Съ утра онъ рѣдко умывается. Случается, и за весь день некогда. И на лицѣ, и на рукахъ грязи и сажи накопится не мало. Другой разъ и "барышня",-- такъ прислуга номеровъ зоветъ свою набольшую,-- скажетъ ему съ шуточкой:
   -- Милѣйшій кочегаръ!... Вы бы хоть разокъ помылись!
   Ему и въ баню-то не сподручно ходить... Баня приходится подъ воскресенье, а въ субботу дѣла всегда накопится. Подъ праздникъ не взвидишься, какъ "урѣжешь". Иной разъ и воскресенье все пропутаешься.
   Но пропойцей Ѳедотъ себя не считаетъ. Выпьетъ, случается, здорово, пропьетъ до послѣдней семитки, прихватитъ, можетъ, что и изъ одежи. За то нешто онъ на себя все проживаетъ? У него душа широкая, такъ его и "барышня" разумѣетъ, потому и прощаетъ и никогда на него браннаго окрика не дастъ.
   Жена, изъ подгородной деревни, то и дѣло тянетъ изъ него деньгу. И въ деревню шли по почтѣ и съ оказіей, и сама сюда пожалуетъ. Онъ къ ней до сихъ поръ слабость имѣетъ. Она у него какъ есть "молодка", франтиха на рѣдкость и умѣетъ съ нимъ ладить, когда онъ урѣжетъ. А изъ-за жены и родные ея выглядываютъ: тому на паспортъ, этому пришли ситцу на рубашку, малолѣткамъ кому гармонику, кому съѣстного гостинцу.
   Въ большой праздникъ и онъ одѣнется какъ слѣдуетъ. У него и рубаха есть хорошая, и поддевка, и шейный шелковый платокъ. Да и когда со двора посылаютъ, онъ надѣваетъ крытый сукномъ полушубокъ, крѣпкій и не очень чтобы замасленный:
   Посыльнымъ онъ могъ бы быть превосходнымъ. Ходить можетъ безъ устали цѣлый день, во всякую погоду, и до сихъ поръ,-- живетъ онъ въ городѣ три года,-- не знаетъ, что такое зонтикъ дождевой. Онъ только съ виду хмуръ и чумазъ, а голова у него какъ слѣдуетъ ей быть, ничего не забудетъ: адресъ, и кому передать, и что купить, и въ которомъ часу застать. Все исправитъ въ аккуратѣ, даромъ что грамотѣ не знаетъ.
   На первыхъ порахъ онъ скрывалъ свою безграмотность, на хитрость пускался. Жилецъ въ номерѣ тринадцатомъ,-- тотъ всего чаще посылаетъ,-- допросилъ его на этотъ счетъ. Надо было повиниться.
   Не мало онъ его стыдилъ тогда.
   -- Какъ же это ты, косая сажень въ плечахъ, мужикъ ражій изъ подгородной мѣстности, исправляешь должность разсыльнаго, а читать не выучился?
   -- Такъ и не выучился. Родители не хлопотали.
   -- Да школа у васъ есть въ селѣ?
   -- Какъ не быть школѣ, есть.
   -- Вотъ видишь! Ты хоть бы теперь подучился. У васъ корридорный -- грамотѣй, жена его также обучена. Поменьше бы спалъ, да подпитіемъ занимался.
   И не одинъ разъ онъ принимался срамить его. Когда что-нибудь посложнѣе надо поручить, онъ запризничаетъ и закричитъ: "Подай мнѣ коммиссіонера съ улицы! Ты безграмотный, ты переврешь!"
   -- Когда же я перевиралъ?-- спроситъ Ѳедотъ и осклабитъ свои бѣлые зубы, и хмурые его глаза, желтовато-сѣрые, усмѣхнутся.
   Баринъ махнетъ рукой и скажетъ: "Послѣдній разъ посылаю тебя!"
   Однако, когда вернется и все окажется исполненнымъ, дастъ хорошо на чай и скажетъ спасибо.
   На улицахъ и въ домахъ ему не очень сладко отвѣчаютъ городовые, прохожіе, дворники, принимаютъ его за чернорабочаго, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ за кочегара. Иной охальникъ перевретъ нарочно адресъ, написанный на конвертѣ или пакетѣ, по Ѳедотъ его сейчасъ же остановитъ и основательно пристыдитъ.
   -- Зря-то не ломайся,-- замѣтитъ онъ,-- а коли не знаешь, такъ и скажи.
   Дрова трещали и шипѣли, туго разгораясь. Въ этомъ онъ не виноватъ. Ему самому любо, когда дрова сразу займутся и горятъ, слегка потрескивая, съ гуломъ сильной тяги.
   Хозяинъ дома выгадываетъ, да еще и дворники плутуютъ. Онъ съ ними всегда ругается, не изъ-за однихъ дровъ, изъ-за всего. Ихъ обязанность приносить утромъ, чѣмъ свѣтъ, въ каждый корридоръ по нѣскольку вязанокъ дровъ, а они отъ этого отлыниваютъ, и ему сплошь и рядомъ приходится бѣгать за дровами.
   Слѣдовало бы березовыхъ жечь, какъ во всѣхъ хорошихъ домахъ, а это еловые да ольховые, подмоченные, или всякая барочная дрянь,-- совѣстно въ руки взять.
   Ѳедотъ подложилъ еще стружекъ и бумаги, прикрылъ дверку и поднялся. Ему нельзя съ одною этою печкой копаться. Надо еще цѣлыхъ три топить въ томъ же корридорѣ, подальше.
   Съ топкой бѣда! Что ни жилецъ, то норовъ. Одинъ все жадуется на угаръ. Когда ни закрой трубу, все ему рано. А совсѣмъ не запирать -- настудишь комнату; онъ вернется домой поздно, да еще съ проигрышемъ изъ Приказчичьяго клуба, и подыметъ звонъ. Всѣ люди спятъ, оффиціантъ и горничная ни за что не подымутся, кочегаръ -- иди!
   И его ругательски-ругаетъ жилецъ, а небось самъ "Христомъ Богомъ" просилъ: "Не закрывай ты трубы, пока я не скажу тебѣ самъ".
   Старушкѣ барынѣ, въ пятнадцатомъ номерѣ, той два раза топи, а два раза не приказываютъ. И закрывать велитъ, когда еще угли тлѣютъ и синіе огоньки по немъ ползаютъ. Всѣ обижаются, что въ корридорѣ угарно.
   Въ девятомъ номерѣ топка изъ сосѣдней комнаты. Жилецъ все дома сидитъ, пишетъ съ утра, а сосѣдъ его, студентъ, дрыхнетъ до полудня и ругается, когда его побезпокоишь. А тотъ жилецъ своимъ чередомъ обижается, по десяти разъ въ утро кличетъ, требуетъ, чтобы рядомъ топили, жалуется барышнѣ. И то ничего не можетъ сдѣлать: стучи не стучи къ студенту, онъ не отворитъ раньше двѣнадцати; иной разъ и до двухъ валяется, на лекціи никогда почти не ходитъ, а маршируетъ потомъ по корридору до обѣда.
   

XIV.

   -- Ѳедотъ, а Ѳедотъ!-- окликнули его изъ полуотворенной двери.
   -- Сейчасъ,-- лѣниво отозвался онъ уже отъ другой печи, гдѣ только что сталъ подкладывать подъ дрова подтопки.
   Окликнула его Анисья, жена корридорнаго Игнатія.
   Съ чѣмъ-нибудь приставать будетъ, что до нея совсѣмъ не касается.
   -- Ѳедотъ!... Иди же!... Тебѣ говорятъ!-- раздался снова громкій шепотъ отъ полуотворенной двери.
   Оттуда выглядывало крупное женское лицо. Голова уходила въ ситцевый клѣтчатый платокъ, повязанный по-крестьянски, съ краемъ, надвинувшимся надъ лбомъ. Большіе темные глаза скрашивали слишкомъ выдавшійся носъ и широкій ротъ.
   У Анисьи былъ сѣверно-русскій выговоръ на "о", и каждое слово выходило у нея съ пѣвучимъ оттѣнкомъ, медленно и чрезвычайно отчетливо.
   -- Чего приспичило?-- не безъ сердца спросилъ Ѳедотъ, все еще сидя на корточкахъ передъ туго разгоравшеюся печкой.
   Дрова еще больше сипѣли, чѣмъ тамъ, въ первой печкѣ.
   -- Чтобъ вамъ пусто было!-- выбранился Ѳедотъ.
   -- Самоваръ иди ставить, въ восьмой номеръ,-- усиленно шептала Анисья.
   -- Некогда мнѣ... Тамъ васъ цѣлыхъ три души!-- уже совсѣмъ сердито пустилъ Ѳедотъ.
   -- Игнатій чиститъ платье, а Ѳеня пошла къ кубовщику за теплою водой... барину, въ тринадцатый.
   Слово "водой" протянулось у Анисьи длинно-длинно и музыкально, совсѣмъ по-крестьянски.
   У Ѳедота говоръ не такой, подгородный, а та откуда-то изъ Олонецкой или Архангельской губерніи. Она мѣщанка родомъ, но въ ея городѣ всѣ такъ говорятъ.
   -- За теплою водо-о-ой,-- передразнилъ онъ Анисью подъ носъ.-- Сейчасъ... Экъ пристала!
   Голова Анисьи скрылась.
   Онъ ее не долюбливалъ, да и никто ее не любилъ... И удивительно, какъ это мужъ ея Игнатій, красивенькій изъ себя, бывшій артиллерійскій унтеръ, смахивающій на писаря, всегда опрятный и франтоватый, какъ онъ ее терпитъ?... И чѣмъ она взяла?
   Извѣстное дѣло, на деньги позарился. У ней дядя богатый, содержитъ постоялый дворъ. Однако, приданаго за ней дали самую малость. И ничего себѣ тамъ Игнатій не выгадалъ, а должны были они обоихъ дѣтей оставить у дяди, а сами пріѣхали въ Питеръ и въ услуженіе поступили. Анисья сначала пожила въ двухъ-трехъ мѣстахъ, и нигдѣ не могла, видно, удержаться, хотя и увѣряетъ, что барыни, когда съ ней прощались, разливались-плакали. Но никто этому не вѣритъ, а Ѳедотъ меньше всѣхъ.
   Теперь она которую недѣлю безъ мѣста и проживаетъ здѣсь, около мужа ютится. Барышня, по добротѣ своей, позволила ей жить. И безъ нея въ ихъ закутѣ до безобразія тѣсно: одна комнатка, возлѣ чуланчика, раздѣленная перегородкой, для прохода. За перегородкой помѣщается теперь четыре души. Въ такой каморкѣ спятъ корридорный Игнатій съ Анисьей, въ углу, чуть не подъ столомъ, валяется Ѳедотъ; дѣвушка на ночь стелетъ себѣ постель въ проходѣ. Въ немъ же раздуваютъ самовары, чистятъ платье и сапоги жильцовъ. Одинъ изъ нихъ ставитъ и свой велосипедъ съ огромнымъ переднимъ колесомъ. Тамъ же заправляетъ Ѳедотъ и лампы.
   Безъ того живутъ "въ тѣснотѣ и въ обидѣ", а тутъ еще Анисья во все свой носъ суетъ. До всего ей дѣло. И то не такъ, и это "не гожо",-- Ѳедотъ опять передразнилъ ее мысленно,-- и наставленія свои начнетъ читать, точно на исповѣди отчитываетъ.
   Всѣ огрызаются. И мужъ иной разъ не вытерпитъ и крикнетъ на нее:
   -- Да замолчишь ли ты? Точно восца какая впилась!
   Она его кочегаромъ не окликаетъ, одна только и зоветъ, какъ надо, Ѳедотъ, а то и "Ѳедотъ Семенычъ", но онъ самъ далъ ей прозвище и оно всѣмъ понравилось: "Язва сибирская".
   Не мало смѣху у нихъ было по этому случаю -- и въ ихъ, и въ нижнемъ корридорѣ. Анисья пронюхала вскорѣ, кого такъ обзываютъ, разревѣлась и науськивала мужа, чтобы онъ заступился за нее, а если самъ не съумѣетъ справиться съ Ѳедотомъ, пошелъ бы жаловаться.
   А Игнатій при всѣхъ ей сказалъ:
   -- Сама виновата! Всѣмъ оскомину набила!
   И это -- сущая правда. Такая ужь баба.
   Когда она проревѣлась и перестала на нихъ звѣремъ смотрѣть, то ударилась въ смиреніе, стала имъ сама исповѣдываться въ своемъ "характерѣ". Она, видите ли, не виновата, что у ней "сердца много". Она, видите ли, за всѣхъ этимъ самымъ сердцемъ своимъ болѣетъ и не можетъ выносить, чтобы кругомъ нея люди жили не по-божески. А въ Питерѣ все "охальники" и "мазурики" и даже богоотступники. Она хоть и въ городѣ родилась, но у нихъ тамъ въ каждомъ почтенномъ семействѣ всѣ въ струнѣ ходятъ, порядокъ и уваженіе къ старшимъ, посты соблюдаютъ, дѣвушки въ строгости содержатъ себя и замужнія женщины -- также. По цѣлымъ днямъ сидятъ и работаютъ, ткутъ полотна или вяжутъ разныя вещи изъ шерсти: башлыки, дамскія накидки, чулки, фуфайки.
   А здѣсь Анисья покоя себѣ не знаетъ. Все-то дѣлается не по-людски и не по-божески. Никто никому уступить не хочетъ и никакой работы не любитъ, а только какъ бы сорвать съ кого на чай или на чемъ другомъ объегорить. Церковь забыли. Къ заутренѣ никто не ходитъ или къ вечернѣ, когда и время есть, и къ обѣднѣю разъ въ полгода. У мужчинъ одна пакость на умѣ: картежники,; забулдыги, сквернословы. Женщины не лучше: пьютъ всѣ почти, дурятъ, шашни, походя, съ кѣмъ попало...
   И Ѳедотъ вспомнилъ, растапливая еще новую печь, какъ разъ, подъ вечеръ, Анисья, вернувшись откуда-то, гдѣ попала на попойку въ дворницкой, подгорюнилась у окна и со слезами на глазахъ начала охать и повторять:
   -- Глазыньки мои не глядѣли бы, глазыньки!
   Всѣ ее начали передразнивать и смѣяться надъ нею.
   Положимъ, она и не все зря говорить. Развратности въ городѣ много. И они въ деревнѣ жили бы построже насчетъ выпивки. Тамъ, вѣдь, и "вспишутъ" въ волостной избѣ, ежели отбиться отъ рукъ.
   И у нихъ въ корридорной "закутѣ" не больно ладно было до поступленія на службу Игнатія и переселенія къ нимъ Анисьи.
   Ѳедота до сихъ поръ, какъ вспомнитъ объ этомъ времени, всего поводить начнетъ и кулаки у него сами собою сжимаются.
   Хорошо еще, что барышня не прогнала. Только то его выгородило, что онъ самъ былъ совсѣмъ "тверезый", а тотъ, кого онъ спустилъ съ лѣстницы и раскровянилъ своимъ кулачищемъ, выпивши. Но причина-то была не въ этомъ. Корридорный подбирался къ его женѣ. Не сразу Ѳедотъ окрысился. Сначала сдѣлалъ ей самой внушеніе, чтобы не очень хихикала, когда тотъ лодырь къ ней подъѣзжаетъ. Она отшучивалась, а корридорный, въ послѣднюю ея побывку, сталъ при мужѣ къ ней подсаживаться и рукамъ ходъ давать.
   У Ѳедота въ глазахъ красные круги пошли; онъ сцапалъ нахала и началась у нихъ рукопашная схватка. Онъ смялъ того подъ себя, раскровенилъ ему лицо и спустилъ съ самой площадки.
   Корридорнаго разочли. Ѳедотъ плакалъ и просилъ прощенія у барышни. Та простила.
   

XV.

   Позади себя, въ началѣ корридора, Ѳедотъ заслышалъ скорые женскіе шаги.
   Онъ узналъ сейчасъ же походку барышни, Елены Григорьевны, и поднялся. Онъ ее и побаивался, и чувствовалъ къ ней благодарность за ея "неоставленіе". Остальная команда только дѣлала видъ, что слушается ея, а, по правдѣ сказать, въ усъ себѣ не дуютъ и норовятъ одинъ на другого службу сваливать.
   Въ полусвѣтѣ корридора Елена Григорьевна скользила по половику -- худенькая, въ темной блузочкѣ, съ короткими волосами. Она быстро отворила дверь въ "закуту" и окликнула:
   -- Ѳеня здѣсь?
   Мужской голосъ отвѣтилъ ей:
   -- Никакъ нѣтъ.
   И Ѳедотъ, поднявшись, продвинулся впередъ, сбираясь доложить барышнѣ, что Ѳеня пошла за водой.
   Изъ двери выскочила Анисья, все въ томъ же клѣтчатомъ платкѣ на головѣ, и очень близко наклонивши свое длинное лицо къ.ищу Елены Григорьевны, спросила:
   -- Чего изволите, барышня?
   У Анисьи, по близорукости, была привычка близко подставлять лицо и наклоняться, точно она желаетъ что-то шепотомъ сказать на ухо.
   Елена Григорьевна подалась немного назадо.
   -- Анисья... вѣдь, ты совсѣмъ свободна?
   -- Я, матушка, ходила на счетъ мѣста... на Островъ...
   Анисья завела было длинную рѣчь, растягивая гласныя.
   -- Видишь ли... внизу, въ угловомъ номерѣ, барыня заболѣла сильно... И Дуняша тоже разнемоглась, зубами мучится, страхъ!
   -- Я съ моимъ удовольствіемъ.
   -- Она тебя будетъ держать при себѣ... пока въ постелѣ. Вотъ тебѣ и мѣсто. Будешь получать, съ твоею пищей, полтинникъ въ день.
   Большіе близорукіе глаза Анисьи зажглись и она ихъ подняла кверху.
   -- Я съ великимъ моимъ...
   -- Ну, хорошо... Изволь-ка маршировать. Захвати въ буфетѣ двѣ салфетки, да сбѣгать надо сейчасъ же въ аптеку. Кочегаръ теперь топкой занятъ и швейцару нельзя отлучиться.
   -- Сію минуту...
   Анисья затопталась на мѣстѣ. По раннему времени она была "необрядна", надо же было немножко прибраться.
   -- Да ты куда?
   -- Я, барышня, вокругъ себя маленько. И платьишко...
   -- Успѣешь... бѣги сначала за салфетками. И теплой воды принеси въ кувшинѣ... А потомъ ужь въ аптеку.
   Анисья побѣжала, спотыкаясь о половикъ, съ низко опущенною головой.
   Ея худыя щеки уже горѣли отъ душевнаго волненія и внезапной радости.
   Вотъ какой оборотъ: она, не уходя отъ мужа, будетъ получать по полтинику въ день -- вмѣстѣ до двадцати пяти рублей одного жалованья, да еще на чай ея Игнатій получитъ столько же.
   Но она обрадовалась не изъ жадности. Ей то обидно было, что она слоняется безъ мѣста, а домой ѣхать тоже разсчетъ, да и мужа боязно бросить... У дяди тоже надо что-нибудь зарабатывать. Онъ и то ворчитъ, что ребятишки его объѣдаютъ.
   Теперь она будетъ на другомъ совсѣмъ положеніи. Сама себя прокормитъ, да еще прибережетъ рубликъ-другой и ребятишкамъ гостинца пошлетъ.
   Вчера по номерамъ гуторили, что барыня заболѣла шибко, вся въ жару, воспаленіе, что ли...
   А вдругъ какъ заразная болѣзнь: оспа или тифъ?
   Этотъ вопросъ захватилъ Анисью, когда она уже неслась внизъ и миновала вторую площадку.
   Вѣдь, она можетъ и мужу передать болѣзнь. Сама умретъ,-- на кого же рябитишки останутся?
   Даже потъ у ней выступилъ на вискахъ, но она продолжала спускаться по лѣстницѣ, только не такъ уже стремительно.
   Игнатій, молодой, собой хорошенькій,-- она его на два года старше,-- останется вдовымъ и женится сейчасъ же или "мамошку" возьметъ, дѣтей заброситъ. На дядю надежда плохая. Пока она жива, дядя еще терпитъ ихъ, а съ Игнатьемъ они не больно ладятъ. Возьметъ, да и вышвырнетъ, какъ "кутятъ",-- Анисья такъ говорила, вмѣсто "щенятъ"
   Совсѣмъ она захолодѣла отъ этихъ мыслей, когда спустилась внизъ, чтобы взять кувшинъ теплой воды и потомъ бѣжать за салфетками.
   -- Все воля Божья!-- выговорила она вслухъ и махнула рукой.
   Нешто можно въ подчиненномъ званіи разбирать, которая болѣзнь прилипчива, которая нѣтъ? Кто-нибудь да станетъ же ходить за этой барыней. Можетъ случиться, что это будетъ тоже женщина съ малолѣтними дѣтьми.
   Она не трусиха. И сама бывала больна. Причащали и ее, совсѣмъ помирать собралась. Къ одному прилипаетъ болѣзнь, къ другому -- нѣтъ.
   А запужаешься, не возьмешь этой должности сидѣлки, и ходи, ищи пустого мѣста. И найдешь въ черныя кухарки. Къ модной барынѣ ее въ горничныя что-то не берутъ,-- говоръ у ней не здѣшній, и въ платкѣ ходитъ, и обхожденія такого нѣтъ. Поживешь безъ году недѣлю, и опять проси пристегнуться около мужа, точно пришлая собака, не имѣющая своей конуры.
   Краска опять проступила сквозь желтоватую кожу худыхъ щекъ Анисьи, но уже не отъ страха, а отъ рѣшимости схватиться и за этотъ заработокъ и не быть обузой мужу.
   Она шмыгнула въ буфетную каморку за салфетками.
   Наверху Елена Григорьевна, уславъ Анисью, подозвала Ѳедота.
   -- Жильцы обижаются, что у тебя по кочегарской части все провинности.
   -- Какія провинности, Елена Григорьевна?
   -- Часовъ не знаешь... Или чѣмъ свѣтъ печки топишь и будишь ихъ, или когда комнаты совсѣмъ остынутъ.
   -- Все дворники, Елена Григорьевна, а часовъ у насъ нѣтъ на стѣнѣ.
   -- И то сказать: "счастливые часовъ не наблюдаютъ". А ты, вѣдь, счастливецъ?
   Ѳедотъ осклабился.
   -- Поскорѣй управься съ печками и будь на готовѣ, и тебя придется послать, если докторъ къ десяти не пріѣдетъ.
   Она быстро обернулась на одномъ каблучкѣ и такою же легкою походкой зачастила къ лѣстницѣ.
   Ее опять влекло къ больной, а она еще не успѣла умыться. Всю почти ночь пробыла она у жилицы, заболѣвшей наканунѣ, дѣлала компрессы, ставила термометръ, и къ разсвѣту принесла свою подушку, свернулась калачикомъ на диванѣ и поспала не больше двухъ часовъ.
   Въ глазахъ у ней песокъ и самоё что-то лихорадитъ; но идти въ свой номеръ, лечь тамъ въ постель и проспать до полудня, ей это и въ голову не пришло. Она еще не такъ давно училась уходу за больными и готовила себя въ сестры. Какъ только надо за кѣмъ-нибудь ходить, особенно если болѣзнь серьезная, Елена Григорьевна не знаетъ устали. Она способна провести нѣсколько ночей около больной, не раздѣваясь, соснуть часокъ-другой, когда та сама стихнетъ и задремлетъ, а то такъ вскакиваетъ ежеминутно. Голова ея усиленно заработаетъ. До прихода доктора она уже распорядилась, ночью посылала два раза въ аптеку и докторъ одобрилъ ея распоряженія.
   Но какъ она теперь пойдетъ спать? Это невозможно. И больная, и весь домъ на ея рукахъ. Хорошо, если удастся какъ слѣдуетъ умыться и выпить чашку чаю.
   

XVI.

   Дѣла -- ахъ какъ много! и Елена Григорьевна знаетъ, что до всего нѣтъ никакой возможности дойти. Надо, чтобы голова всегда была свѣжа и тѣло бодро, а она всю ночь провозилась съ больной и теперь ходитъ какъ муха.
   Почему же она такъ неразсчетливо расходуетъ свои силы?
   Почему? На это у такихъ натуръ, какъ она, отвѣтъ всегда готовъ, и отвѣтъ одинъ и тотъ же: "Жаль! Не могу не помочь!"
   Развѣ судьба посылаетъ намъ только то, къ чему стремится наша душа? Никогда. Елена Григорьевна не воображала, что она будетъ завѣдывать большимъ хозяйствомъ, управлять "меблировкой" въ два этажа, гдѣ значится до сорока номеровъ съ цѣлымъ штатомъ прислуги, съ безпрестанною необходимостью подтягивать, распекать, усчитывать, уличать, увѣщевать, "ругаться".
   Ея молодость прошла такъ быстро и пестро. Никогда не было жизни своей, никогда она не знала, какъ это выгадывать что-нибудь для себя, соблюдать свой интересъ.
   Бывали и полосы "андалузскаго счастья", какъ она любить выражаться. И въ эти лучезарныя полосы жизни она не знала, что такое требовать, домогаться, думать о своемъ чувствѣ, носиться съ нимъ, причинять кому-нибудь страданіе, хотя бы и невольное.
   Еслибъ бабушка ей поворожила, она провела бы всю свою жизнь среди хорошей молодежи, которая учится, мечтаетъ, немного дуритъ, любитъ похохотать, но умѣетъ и поплакать, готова отдать послѣдній рубль не на одинъ кутежъ, а и на доброе дѣло.
   Она чувствуетъ себя вѣчною студенткой, безъ кола, безъ двора, даже безъ своей комнаты. И теперь сама ютится, какъ придется въ номерахъ, гдѣ она "набольшая". Одинъ мѣсяцъ въ одномъ дешевомъ номерѣ, слѣдующій -- въ другомъ. Она потому и привязалась къ этой "меблировкѣ", что здѣсь всегда есть учащійся молодой народъ.
   Изъ дружбы попала она и въ завѣдующій меблированными комнатами. Ихъ сняла одна молодая чета, ея пріятели. Жена вскорѣ занемогла изнурительною болѣзнью и надо было переселиться на югъ. Вотъ уже второй годъ, какъ они живутъ въ Крыму. Правда, она и сама устала отъ своей бродячей жизни, натерпѣлась суровой нужды, осталась круглымъ бобылемъ,-- всѣ ея близкіе перемерли. Лѣта надвигались. О выходѣ замужъ она давно перестала думать. Здоровье у ней "ниже всякой нормы", по выраженію одного знакомаго медика. И съ тѣхъ поръ, какъ она кипитъ въ котлѣ этой меблировки, ей легче бороться съ своимъ хилымъ тѣломъ. Возбужденность нервовъ въ постоянной сутолокѣ распоряженій и хлопотъ держитъ ее на ногахъ, не позволяетъ подолгу расклеиваться, а на постоянныя "болѣсти": мигрень, колотье, шумъ въ ушахъ, безсонницу, отсутствіе аппетита,-- она махнула рукой и считаетъ это своею "нормой".
   На жильцовъ она смотритъ, какъ на свою семью. Частенько случается неаккуратный платежъ. Кое за кѣмъ и пропадало. Ея довѣрители не усчитываютъ ее, какъ свою прикащицу: она предупреждала, что "натиска" насчетъ платежа у ней не будетъ. Но пропадаетъ немного. Плата помѣсячно -- впередъ. Исключеніе она дѣлаетъ для учащейся молодежи. Иной студентъ задолжаетъ къ вакаціи. Пріѣдетъ изъ дому и расплатится. Очень солидныхъ жильцовъ Елена Григорьевна тайно не долюбливаетъ: у тѣхъ больше претензій насчетъ чистоты, посуды, прислуги, ѣды, тишины. Все это чувствительныя мѣста ея хозяйства. Чтобы жильцы, требующіе комфорта и строгихъ порядковъ, были довольны, надо положить нѣсколько тысячъ, имѣть оборотный капиталъ, да и тогда она бы не ручалась, что все пойдетъ на европейскій манеръ.
   Прислугу Елена Григорьевна не распускала, но она не умѣла и муштровать "людей", потому что слишкомъ хорошо знала ихъ, не могла отрѣшиться отъ добродушнаго взгляда на ихъ "психію", какъ она выражалась. Долгіе годы провела она въ домахъ, гдѣ держали много прислуги; ея пріятельницами были, въ дѣтствѣ, деревенскіе мальчишки и дѣвчонки. Она никогда не напускала на себя народничанья и опростѣнія, воспиталась барышней и привыкла къ тону, какой имѣютъ въ господскомъ быту съ "людьми". Позднѣе, мыкаясь по свѣту, узнавая нужду не по однѣмъ чувствительнымъ книжкамъ, она становилась все ближе и ближе къ тому народу, который передѣлывается городскою жизнью въ "людей", въ прислугу. Случалось живать съ нею почти на равной ногѣ. И Елена Григорьевна чувствовала, что "люди" льнутъ къ ней, соблюдая свою "позицію", не задѣвая ее грубымъ запанибратствомъ. Для нихъ она вездѣ и всегда оставалась "добрѣйшею барышней", знающею ихъ душу, какъ свою собственную, со всѣми ея невзгодами и радостями и со всѣми ея "прокураціями" -- съ выпивкой, загуломъ, съ франтовствомъ у женщинъ, съ болѣзнями и безработицей, картежною игрой, любовными дѣлами, долгами, крѣпостною привязкой въ деревнѣ въ видѣ паспортовъ, податей, недохватокъ всякаго рода. Вся бытовая и душевная жизнь "человѣка" или "женщины", проживающихъ въ городѣ, всякаго полумужика изъ дворниковъ, водовозовъ, истопниковъ, полотеровъ или разнощиковъ была для нея ясна въ малѣйшихъ изгибахъ.
   Съ однимъ водовозомъ у Елены Григорьевны есть даже особенная сердечная связь.
   Когда она жила на Петербургской, гдѣ нѣтъ водопроводовъ, она подружилась съ водовозомъ, бравшимъ съ ея квартирной хозяйки дешевле всѣхъ другимъ, по четвертаку съ бочки. Глухою осенью онъ заболѣлъ и вмѣсто него сталъ ѣздить другой мужикъ.
   Она отправилась его отыскивать и нашла въ подвальной конурѣ, гдѣ ночевали, чуть не въ повалку, цѣлый десятокъ такихъ же, какъ онъ, водовозовъ. Ея пріятель лежалъ въ сильнѣйшемъ жару и въ такой духотѣ и вони, что даже она, побывавшая въ разныхъ помѣщеніяхъ чернаго петербургскаго люда, пришла въ ужасъ.
   Но больной находилъ, что "духъ" -- ничего, не "претитъ" ему и въ больницу не пожелалъ. Она сбѣгала въ аптеку, поставила ему горчишникъ, дала лѣкарство -- и черезъ пять дней онъ пришелъ благодарить ее, совсѣмъ здоровый. И теперь, каждый разъ какъ надо что-нибудь привезти, отвезти, уставить, упаковать, она посылаетъ за этимъ водовозомъ и ей чего-то недостаетъ, если она болѣе двухъ недѣль не слышитъ любимаго возгласа своего пріятеля, когда тотъ хочетъ въ чемъ-нибудь увѣрить ее:
   -- Елена Григорьевна... вѣдь, ты мнѣ... одно слово -- "покрышка"!
   "Покрышкой" называетъ онъ вѣрное дѣло, несомнѣнный фактъ, и, произнося это слово, бьетъ себя въ грудь и встряхиваетъ кудрявыми волосами.
   Съ нимъ она на "ты", по-крестьянски. Съ прислугой своихъ номеровъ она говоритъ, какъ придется, по настроенію и тому пониманію личности, какое въ ней сложилось. Швейцару Арсенію, самому грамотному и солидному человѣку изъ всей ея команды, она говорить "вы". Также и корридорнымъ горничнымъ Ѳенѣ и Дуняшѣ, и человѣку Игнатію, мужу Анисьи. Остальнымъ -- "ты".
   Даже выговаривая имъ, она на половину шутитъ, хотя и сознаетъ, что такимъ путемъ строгости соблюсти никакъ невозможно. Но для нея ея команда -- цѣлый міръ такихъ же людей, какъ и господа, какъ и она сама, и внутренняя жизнь Ѳедота для нея занимательна не менѣе, чѣмъ психологія какого-нибудь героя въ романѣ, который она на засыпку читаетъ въ постели. И вся ея команда плохо ее слушаетъ, но никогда не грубитъ и не злословитъ. А къ Новому году, въ прошлую зиму, она получила отъ нихъ "коллективный" сладкій пирогъ съ адресомъ, написаннымъ красивою писарскою рукой "человѣка" нижняго корридора -- Савелія. Адресъ начинался возгласомъ: "Великолѣпная Елена Григорьевна!" и всѣ они назвали себя въ немъ "вѣрно подчиненными".
   

XVII.

   -- Кто тамъ есть?-- окликнула Елена Григорьевна въ нижнемъ корридорѣ, подойдя къ стеклянной дверкѣ буфетнаго помѣщенія.-- Авдѣй Ивановичъ! Савелій! Егоръ! Покажите свои ясныя очи!
   Вышелъ истопникъ и ламповщикъ нижняго корридора, Авдѣй, уже не очень молодой мужикъ, курчавый, бѣлолицый, въ лиловой рубашкѣ и новыхъ смазныхъ сапогахъ. Насколько "кочегаръ" былъ чумазъ и неряшливъ въ обиходной своей одежѣ, настолько Авдѣй франтоватъ.
   -- Что вамъ угодно, Елена Григорьевна?
   -- Какъ въ кухнѣ? Явился новый кандидатъ?
   -- Съ утра дожидается.
   -- Изъ клуба?
   -- Изъ клуба-съ,-- повторилъ, усмѣхнувшись, Авдѣй.
   Это выраженіе "клубъ", на жаргонѣ ихъ меблировки, имѣло особое значеніе.
   Повара были самымъ больнымъ мѣстомъ хозяйства Елены Григорьевны. Они являлись и исчезали каждую недѣлю. Иногда приходилось мѣнять ихъ и каждый день.
   Сначала она обращалась къ конторамъ, нанимала и по объявленіямъ. На десять человѣкъ восемь оказывались пьяницами. Она въ своемъ благодушномъ юморѣ пришла къ тому выводу, что "горечь", т.-е. приверженность къ чаркѣ,-- "культурный" признакъ человѣчества, у котораго кухонное искусство дошло до извѣстной степени развитія.
   Чѣмъ поваръ талантливѣе, тѣмъ онъ болѣе подверженъ искушенію. Женщины готовятъ хуже мужчинъ, и до тѣхъ поръ, пока у васъ на кухнѣ простой "кухарецъ", все еще держится. Вонъ и Анисья можетъ готовить, и даже довольно вкусно: она ѣла на-дняхъ пирогъ ея производства. Но "кухарецъ" не годится для меблированныхъ комнатъ, гдѣ есть постоянные обѣды. Кухарецъ не умѣетъ разнообразить кушанья, составлять меню, давать плоховатой ѣдѣ и дешевымъ припасамъ трактирный лоскъ, безъ котораго шестигривенная ѣда изъ трехъ блюдъ казалась бы хуже всякой кухмистерской стряпни.
   Но какъ только кухарка, дѣйствительно, "за повара", съ ней справу нѣтъ: и выпиваетъ, и дерзитъ, и воруетъ еще хуже мужчинъ, и капризничаетъ, ничего не хочетъ дѣлать чернаго, а желаетъ только "священнодѣйствовать".
   И кончила Елена Григорьевна тѣмъ, что стала брать поваровъ изъ "клуба".
   Такъ называли въ ихъ кварталѣ плохонькій трактирчикъ, гдѣ собирается прислуга безъ мѣста. Тамъ, только пошлете, всегда есть свободный поваръ или кухонный мужикъ, или оффиціантъ.
   На первыхъ порахъ Елену Григорьевну удивляло то, что на новомъ поварѣ все такъ "бѣлоснѣжно" и ново: куртка, беретъ и фартукъ, точно будто онъ зналъ, что ему придется сегодня стать за плиту и готовить какой-нибудь "волованъ".
   Ей разъяснили, въ чемъ тутъ фокусъ. Въ "клубѣ" имѣется нѣсколько смѣнъ поварского бѣлья и только что пришлютъ откуда-нибудь за поваромъ, они кидаютъ жребій, какъ каретные или ломовые извощики, и тотъ, кому выпадетъ, облекается во все бѣлоснѣжно-чистое и идетъ гоголемъ, такой же внушительный, какъ метръ д'отели и сами хозяева во французскихъ ресторанахъ.
   "Клубскіе" кандидаты такіе же пьяницы, какъ и тѣ, что приходятъ изъ конторъ или по газетамъ. Для Елены Григорьевны это уже "норма". Позволительно только желать, чтобы была возможность вынести его хоть двѣ недѣли.
   Случалось такъ, что бѣлоснѣжный "шефъ" въ десять часовъ смотритъ гоголемъ, но какъ только вернулся съ провизіей, то беретъ у него уже на боку, щеки пылаютъ, глаза посоловѣли; къ обѣду онъ уже лежитъ на койкѣ, а вмѣсто него справляется судомойка или кухонный мужикъ.
   -- Позови мнѣ новаго повара,-- сказала Елена Григорьевна Авдѣю.
   -- Куда прикажете?
   -- Въ мою комнату.
   Она только теперь успѣла дойти до своего номерка, въ одно окно, съ узенькою кроваткой, да и этотъ нумерокъ -- временный. Когда всѣ номера заняты, она перебирается въ закуточку около буфетной, съ громкимъ названіемъ "конторы". Тамъ стоятъ письменный столъ и кушетка, и на кушеткѣ она спитъ, а вещи свои кое-какъ напихаетъ въ одинъ плохонькій шкапъ, стоящій въ корридорѣ.
   Тутъ только вспомнила Елена Григорьевна, что надо же ей умыться и перемѣнить туалетъ. Но она чувствовала такое утомленіе, что могла только доплестись до диванчика и какъ прислонилась къ спинкѣ затылкомъ, такъ сейчасъ же и задремала.
   Ее разбудилъ скрипъ двери. Кто-то откашлялся. Она раскрыла отяжелѣлыя вѣки и съ чувствомъ усилившейся мигрени окликнула:
   -- Это поваръ?
   -- Такъ точно.
   У дверей стоялъ молодой человѣкъ, разумѣется, въ чистѣйшемъ поварскомъ бѣльѣ. Беретъ сидѣлъ на немъ молодцовато, откинутый немного назадъ, какъ носятъ настоящіе французскіе шефы. Лицо смуглое, красивое, щеки и борода гладко выбриты, усы точно у какого кавалергардскаго корнета. Весь видъ молодцовато-важный. Такими смотрятъ вольноопредѣляющіеся изъ барскихъ семействъ, побывавшіе въ университетѣ.
   Елена Григорьевна приподнялась и пересѣла на стулъ.
   -- Вы изъ клуба?-- спросила она съ шуткой въ голосѣ.
   Поваръ тоже усмѣхнулся, откашлянулъ въ руку и солиднымъ тономъ отвѣтилъ:
   -- Изъ клуба-съ.
   -- И сколько вы разсчитываете пробыть у насъ?
   Она не могла говорить серьезно. Для нея эта клубская команда была неисчерпаемымъ источникомъ юмора.
   -- Какъ поживется.
   -- Вотъ это осторожно... За это хвалю... Конечно, за себя ручаться не можете?
   -- На счетъ чего?
   -- На счетъ акцизныхъ продуктовъ?
   Онъ промолчалъ. Ему самому было забавно слышать, какъ барышня разговариваетъ, но онъ хотѣлъ соблюсти свое достоинство.
   -- Положеніе вы знаете... Пятнадцать рублей, съ нашею ѣдой.
   -- Маловато.
   -- У васъ есть помощникъ, кухонный мужикъ... Онъ кое-что смыслитъ. На провизіи -- процентъ. Я сама не покупаю.
   Елена Григорьевна отлично знала, что изъ клуба остаются всегда, какую цѣну ни предложи. Но меньше пятнадцати она никогда не предлагала повару. На ея оцѣнку, работа у плиты -- одинъ изъ видовъ каторги, и еслибъ ее заставили, подъ страхомъ смерти, готовить по нѣскольку часовъ въ день, она или сошла бы съ ума отъ головныхъ болей, или сдѣлалась бы пьяницей.
   Голова пошла вдругъ кругомъ отъ слабости. Она хотѣла обсудить обѣденную карту на нѣсколько дней впередъ, но не могла.
   Чуть слышнымъ голосомъ выговорила она:
   -- Ну, хорошо... Провизія на нынѣшній день куплена. Карту составьте сами. Я позову васъ позднѣе.
   -- Слушаю-съ, -- отвѣтилъ благообразный молодой человѣкъ въ беретѣ и очень ловко выдвинулся въ дверь.
   Еле нашла она въ себѣ силы перейти на кушетку и опустилась на нее безпомощно.
   Но тотчасъ же ея немощную голову пронизалъ вопросъ. "А докторъ пріѣдетъ къ жилицѣ... Кто же побудетъ около больной при немъ?"
   Надо спуститься внизъ, въ сѣни, и наказать швейцару, чтобы непремѣнно пришли за ней, когда пріѣдетъ докторъ.
   Совсѣмъ разбитая, поплелась она по корридору. Она могла бы наказать объ этомъ корридорному или дѣвушкѣ, но она знала, что Севелій непремѣнно забудетъ, Дуняша, навѣрное, валяется и воетъ отъ зубовъ, а рвать идти не хочетъ, даже даромъ.
   

XVIII.

   Сѣни стояли еще не прибранными. Половикъ весь въ пятнахъ. Подъ вѣшалкой валялось нѣсколько паръ калошъ. Съ деревяннаго дивана еще не былъ снятъ войлокъ, на которомъ спитъ малый, взятый для ночного дежурства, Митюнька.
   Печь топилась въ углу. Искры и маленькіе угольки выскакивали изъ нея и съ трескомъ падали на половикъ.
   -- Арсеній!-- позвала Елена Григорьевна, спустившись до предпослѣдней ступеньки лѣстницы.
   Никто не откликнулся. Она совсѣмъ сошла въ сѣни и оглядѣла ихъ.
   Швейцаромъ Арсеніемъ она довольнѣе, чѣмъ всею остальною прислугой. Онъ чистоплотенъ, исполнителенъ, ничего не пьетъ, прекраснаго тона со всѣми жильцами, очень грамотенъ, постоянно слѣдитъ за политикой и то и дѣло проситъ у нея "почитать хорошей книжки".
   Сѣни -- его царство. Но въ нихъ пыль и грязь. Надо все перекрасить, а домовладѣлецъ упирается. Половики давно износились. Замѣнить ихъ надо по всѣмъ лѣстницамъ и корридорамъ, но изъ чего? У нея только расхожія деньги; она весь чистый доходъ посылаетъ своимъ довѣрителямъ, а когда они требуютъ присылки еще и еще, она должаетъ за провизію, должна иногда оттягивать и платежъ жалованья.
   Митюнька, малый, приставленный къ сѣнямъ, по прозванію "Подпасокъ", грязенъ и неряшливъ. Но спать онъ долженъ тутъ. У Арсенія есть каморка, и онъ за весь день намается; безпрестанно отворяетъ и затворяетъ двери, разноситъ по номерамъ письма и газеты, исполняетъ и другія коммиссіи. А ночью надо кому-нибудь дежурить въ сѣняхъ: многіе жильцы возвращаются домой поздно, до пятаго часа. Митюнька вскакиваетъ съ своего войлока и, полушубокъ въ накидку, отмыкаетъ входную дверь.
   -- Арсеній!-- позвала еще разъ Елена Григорьевна.
   Изъ-за угла выглянуло широкое, бѣлобрысое лицо Митюньки въ валенкахъ и потертомъ пиджакѣ.
   -- Они вышли... закусываютъ, -- доложилъ онъ, осклабившись.
   "Господи,-- думала Елена Григорьевна, глядя затуманеннымъ отъ мигрени взглядомъ на этого подпаска, -- зачѣмъ ихъ такъ много? Всего два корридора номеровъ и сколько ихъ! Не перечтешь! Тамъ, наверху, Игнатій, Ѳеня, кочегаръ, потомъ Савелій, Дуняша, Авдѣй, поваръ, кухонный мужикъ, кубовщикъ, швейцаръ и этотъ ужасный Митюнька!"
   Она ѣздила съ однимъ семействомъ на воды въ Германію, всего разъ въ жизни. Развѣ тамъ такіе порядки? Отель-пансіонъ въ четыре этажа и всего три горничныхъ и одинъ "буршъ". И какъ все идетъ! Точно по-писанному. На сорокъ номеровъ хватило бы двухъ "мэдхенъ", и онѣ справлялись бы... Разумѣется, работы у нихъ пропасть и въ девять часовъ онѣ должны падать отъ утомленія. Но всѣ довольны, упитаны, розовы, въ семь часовъ утра такія чистыя и гладкія, точно на нихъ наведенъ лакъ. Отъ одной бѣготни вверхъ и внизъ у нашихъ тотчасъ бы разломило спину.
   И жалованья получаютъ, навѣрное, меньше, даже и съ "тринкъ-гельдомъ".
   Но развѣ онѣ такъ живутъ? У нихъ хорошія комнаты съ кроватями, онѣ обѣдаютъ въ просторной кухнѣ, на чистомъ бѣльѣ, а не валяются, какъ наши, гдѣ попало, въ закутахъ и конуркахъ.
   -- Позови мнѣ Арсенія!-- приказала она и отъ слабости присѣла на стулъ около конторки, куда швейцаръ клалъ газеты и письма.
   -- Что угодно, Елена Григорьевна?
   Арсеній торопливо утиралъ ротъ носовымъ платкомъ, какъ всегда, опрятно одѣтый, въ картузѣ съ галуномъ. Его блѣдное лицо съ русою, подстриженною бородой она любила. Глаза умные, открытые и спокойные.
   Она было хотѣла сдѣлать замѣчаніе насчетъ сѣней и воздержалась. Лучше она въ другой разъ сдѣлаетъ выговоръ этому невозможному Митюнькѣ.
   -- Вотъ что, Арсеній... Пожалуйста, сказать мнѣ, когда пріѣдетъ докторъ.
   -- Къ больной барынѣ?
   -- Да.
   -- Слушаю-съ.
   -- Если я лягу... все равно, разбудить меня.
   -- Вы изволили, кажется, утомиться,-- сказалъ какъ бы про себя Арсеній.
   -- Да, совсѣмъ измочалилась.
   Она встала и на звукъ отворившейся наружной двери повернула голову.
   Вошелъ Андреевъ. На немъ было осеннее пальто, старенькое и короткое, поверхъ его обычнаго костюма -- пиджака и рубашки съ расшитымъ воротомъ.
   -- Здравствуйте, Сергѣй Антоновичъ!-- окликнула она его.
   Они пожали другъ другу руку.
   Андреевъ кивнулъ головой швейцару пріятельскимъ жестомъ и, не выпуская ея руки, спросилъ:
   -- Что это вы какая ныньче?... Здоровы ли?
   -- Совсѣмъ замоталась. Ночь была тревожная.
   -- Разнемоглись?
   -- Нѣтъ... У больной ночевала... у жилицы.
   -- А вы по сердоболью своему усердствовали?
   И онъ тряхнулъ на особый ладъ головой.
   Они были знакомы уже третій годъ. У нея онъ встрѣтился и съ Ольгой Кранихфельдъ, компаньонкой Пруниныхъ. Она догадывалась, что Ольга и Андреевъ полюбили другъ друга, и желала бы устроить ихъ судьбу.
   Но Андреевъ и самъ-то перебивается съ хлѣба на квасъ. Съ его характеромъ и "идеями" онъ никогда не пристроится ни къ чему. Ей извѣстно было и то, что онъ покучиваетъ. Это можетъ перейти въ страсть. Но его личность интересовала ее. Въ немъ было что-то свое, искреннее и новое. Такихъ "полуинтеллигентовъ", какъ она называла Андреева, она еще не встрѣчала. Черезъ нее онъ получалъ часто и работу у студентовъ, переписывалъ имъ лекціи, находилъ работу и у другихъ жильцовъ, нестудентовъ.
   -- Вы ко мнѣ?-- спросила Елена Григорьевна, поднимаясь рядомъ съ нимъ въ первый этажъ.
   -- Васъ-то я не хотѣлъ безпокоить. Еще рановато. Это вы сегодня такъ поднялись... А захватить мнѣ нужно студента изъ номера двадцать второго.
   -- Захватить?... Да онъ спитъ до двѣнадцати. Успѣете. Постучите къ нему... Пускай поднимется хоть разъ по-человѣчески... А то зайдите ко мнѣ... выкурить папиросочку.
   Она обращалась съ нимъ, какъ съ равнымъ, не дѣлала разницы между молодыми людьми изъ квартирантовъ и имъ, хотя и знала, что онъ -- мѣщанинъ, работалъ на фабрикѣ и былъ въ писаряхъ. Да и Андреевъ держалъ себя въ этихъ номерахъ какъ работникъ "по умственной части". И съ давальцами письменной работы онъ держался съ достоинствомъ. Никто и не подумалъ бы обращаться съ нимъ, какъ съ простолюдиномъ.
   Елена Григорьевна находила, что онъ гораздо развитѣе иныхъ молодыхъ людей изъ ея жильцовъ, очень много читалъ и говорить горячо и своеобразно. Ей извѣстно было, что онъ и самъ пописываетъ, даже стихами.
   Въ верхнемъ корридорѣ, у дверей ея комнаты, онъ остановился.
   -- Почивайте. Вы еле на ногахъ держитесь. А я немножко у васъ въ конторѣ посижу. Не встанетъ мой студентъ -- постучусь къ нему.
   -- Давно видѣли Ольгу?-- тихо спросила Елена Григорьевна.
   -- На той недѣлѣ.
   -- Какъ она?
   -- Слишкомъ уже мирится съ своимъ положеніемъ наймитки.
   Глаза его слегка потемнѣли и онъ характерно перевелъ своимъ нервнымъ ртомъ.
   -- Какъ же быть-то, Сергѣй Антонычъ?
   -- Разрубить надо этотъ Гордіевъ узелъ,-- почти злобно выговорилъ онъ и блестнулъ глазами.
   -- Легко сказать...
   Она грустно усмѣхнулась послѣ молчаливаго рукопожатія. Мимо нихъ промелькнула Анисья съ кувшиномъ для больной.
   

XIX.

   Сѣни идутъ, широкіе и парадные, далеко въ глубь. Тамъ возвышается на пьедесталѣ мраморная ваза, у лѣстницы, ведущей въ бельэтажъ, покрытой ковромъ съ темными разводами.
   Слѣва, у входнаго барабана, узкое старинное зеркало съ подзеркальникомъ, на которомъ лежатъ афиши. Направо -- большая вѣшалка съ перилами изъ ясеневаго дерева. За ними стоятъ два помощника швейцара въ длинныхъ темно-зеленыхъ ливреяхъ, безъ всякихъ украшеній, вродѣ пальто, и въ такихъ же темно-зеленыхъ высокихъ фуражкахъ со значками. Они похожи другъ на друга: оба черноватые, въ усахъ, безъ бакенбардъ, одного роста, еще молодые.
   Главный швейцаръ, въ цвѣтной ливреѣ, сѣденькій и пожилой, изъ заслуженныхъ унтеровъ, съ золотою медалью на шеѣ и множествомъ солдатскихъ медалей на груди, также въ форменвомъ картузѣ, прохаживается мелкими шажками. Лицо у него еще бодрое, но худое, взглядъ степенный и ласковый. Во всей его посадкѣ чувствуется служивый, уже долго занимающій почетный "постъ" въ зданіи, гдѣ живетъ высшее лицо управленія.
   На дворѣ морозъ градусовъ въ двадцать. Стекла оконъ и дверей заиндевѣли. Было часовъ около двѣнадцати утра.
   На диванѣ, у зеркала, ближе къ углу, откуда заворотъ въ нижнее помѣщеніе, гдѣ канцелярія, дожидался Викторъ въ свѣтлосиней ливреѣ съ мѣховою пелеринкой и держалъ шубу барыни. Она что то засидѣлась.
   "Управляющій",-- такъ называетъ сановника швейцаръ и вся прислуга,-- принимаетъ съ десяти. Просителей было не очень много... Должно быть, Аделаида Николаевна разливается тамъ, "болты болтаетъ",-- подумалъ непочтительно Викторъ.
   Она пріѣхала за кого-то просить. Разумѣется, отъ нечего дѣлать. Своего-то коренного дѣла никакого нѣтъ, скука ей "смердящая", молодые мужчины на нее смотрятъ уже какъ на маманъ,-- въ умѣ выговорилъ онъ,-- вотъ она теперь и ударилась въ хлопоты, покровительство оказываетъ, ѣздитъ въ пріюты и на засѣданія "по базарной части",-- такъ Викторъ называетъ, про себя, хлопоты по устройству благотворительныхъ базаровъ.
   Выѣздовъ стало гораздо больше къ святкамъ, и онъ безпрестанно торчитъ на козлахъ. На свою голову настаивалъ онъ на томъ, чтобы господа взяли мальчика. Теперь онъ -- гораздо больше "выѣздной", чѣмъ оффиціантъ. Мальчишка Алешка -- выдался шустрый, но плутяга, сейчасъ раскусилъ, что его бѣлокурая розовая мордочка понравилась барынѣ. Она его кличетъ, въ шутку, "Алексисъ", приказала нашить ему манишекъ съ воротниками и манжетами, одѣваетъ, какъ куколку, на побѣгушкахъ онъ тоже не состоитъ,-- барыня жалѣетъ посылать его въ "такіе морозы", а небось его, Виктора, не жалѣетъ и каждый день рыщетъ по городу. Вотъ сейчасъ они сдѣлали конецъ "здоровенный",-- были у Таврическаго сада. Ливрея на ватѣ, а не на мѣху. Правда, воротникъ грѣетъ достаточно лицо, но въ спину забирается морозъ; ноги тоже холодѣютъ, даромъ что на немъ шерстяные носки и калоши.
   Онъ всегда былъ зябкій. Согрѣваться водкой не желаетъ, да еслибъ и хотѣлъ, такъ гдѣ же тутъ согрѣться,-- отъ кареты не убѣжишь!
   Въ теплыхъ сѣняхъ казеннаго дома Викторъ согрѣлся и даже ноги перестали зудѣть. Онъ сидѣлъ, въ шляпѣ съ галуномъ, опершись о спинку дивана, и оглядывалъ то, что передъ нимъ происходитъ.
   Эта "арава" швейцаровъ показалась ему непростительнымъ баловствомъ. И одному-то нечего дѣлать. Навѣрное, есть полотеры и дневальные -- мести полъ, выбивать половики и ковры. Эти только отворяютъ и затворяютъ дверь, да снимаютъ верхнее платье.
   Внизу, положимъ, канцелярія, но народу тамъ не можетъ быть много: это сейчасъ видно по вѣшалкѣ. Ну, просители... Опять же, въ извѣстные дни, разъ, много два раза въ недѣлю. Съ обѣда и до поздней ночи -- какая же служба, кромѣ дней, когда есть большіе пріемы?... Самая пустая.
   А ихъ трое. И они себя считаютъ на казенной службѣ, смотрятъ на себя какъ на чиновниковъ, нужды нѣтъ, что съ каждаго посторонняго норовятъ подучить на чай. Рѣдкій кто не дастъ.
   Всякое положеніе казалось Виктору лучше его собственнаго, и ни за какимъ служителемъ, будь онъ хоть съ головы до пояса увѣшанъ знаками отличія, онъ не признавалъ своихъ достоинствъ: ума, сноровки, тонкаго обращенія и знанія всего того, что составляетъ высшій порядокъ въ хорошемъ господскомъ донѣ.
   Давно и ему надо бы занять довѣренное мѣсто вотъ въ такомъ казенномъ домѣ, при особѣ высшаго сановника.
   Ну, кто эти швейцары? Старшій -- какъ есть, "унтеръ". Такіе берутъ только своею солдатскою муштрой передъ всякимъ начальствомъ. Но въ такихъ военныхъ старичкахъ,-- все равно, что въ бывшихъ крѣпостныхъ, вродѣ ихъ повара Порфирьича,-- Викторъ презиралъ "подхалимство". Они родились въ "рабскомъ званіи" и собственнаго гонора нѣтъ въ нихъ ни на полушку. Только и разговору, что про господъ своихъ, да про командировъ, въ приторномъ или хвастливомъ тонѣ. И гордость-то вся, кто у кого въ дворнѣ родился. Преданность собачья, дурацкая. Баринъ весь вѣкъ его въ усъ да въ рыло тыкалъ или на конюшнѣ дралъ, а онъ о немъ со слезами поминаетъ и въ поминальную книжку записываетъ. Также точно и такіе вотъ старые хрычи, изъ унтеровъ, какъ этотъ главный швейцаръ. Разговорись съ нимъ и сейчасъ начнетъ хвастать, какіе у него командиры были. А командиры съ него нѣсколько шкуръ содрали, когда онъ молодымъ солдатомъ былъ, въ "николаевское время",-- это выраженіе было прекрасно извѣстно Виктору и онъ самъ его часто употреблялъ.
   Другое дѣло -- поставить на видъ, какъ онъ, Викторъ, дѣлаетъ: въ какихъ онъ домахъ служилъ и сколько жалованья получалъ. Это значить цѣну себѣ знать и давать чувствовать, каковъ онъ есть человѣкъ. Чѣмъ домъ богаче, знатнѣе, тѣмъ и порядокъ въ немъ моднѣе и тоньше. Это все равно, что побывать у француза парикмахера или повара въ обученіи. За это и цѣна тебѣ другая. Но никакого "слюняйства" онъ не имѣетъ и не желаетъ имѣть. Онъ, слава Богу, въ крѣпостномъ званіи не родился, отъ военной службы тоже ушелъ и происходитъ изъ мѣщанскаго званія. Выиграй онъ на билетъ,-- у него есть билетъ второго займа,-- хоть десять тысячъ, сейчасъ же взялъ, да и вписался въ купеческую гильдію. И пріѣхалъ, вотъ, по дѣлу, въ этотъ же казенный домъ и бросилъ на водку этому самому старшему швейцару цѣлыхъ два двугривенныхъ.
   Виктору хотѣлось курить, но онъ не будетъ выходить на морозъ. Если онъ замѣтитъ, что кто-нибудь изъ этихъ служителей закуритъ, хотя бы и въ углу, онъ и безъ позволенія сдѣлаетъ то же.
   Конечно, при вѣдомствѣ состоять куда пріятнѣе, чѣмъ носить господскую ливрею и дрогнуть на козлахъ... Безъ протекціи -- не попадешь... Эти двое молодыхъ помощниковъ швейцара, навѣрное, изъ дѣтей служительской команды того же вѣдомства. Отъ отца къ сыну и переходитъ служба. Съ воли попасть дьявольски трудно, положимъ, хоть въ капельдинеры... Тоже дармоѣды порядочные: не знаютъ ни ѣзды, ни поздняго жданья въ переднихъ и сѣняхъ. Только по вечерамъ стой у входа или у вѣшалки и клади въ карманъ двугривенные. Днемъ легкое дежурство у начальства -- вотъ и все. И пенсія, и награды, и медаль тебѣ повѣсятъ такую же, какъ у этого стараго унтера.
   Викторъ все раздражался и въ его красивыхъ и дерзкихъ глазахъ мелькала ядовитая усмѣшка. Будь это простая прислуга, ему уже давно бы предложили выкурить папироску.
   "И чего важничаете?-- далъ онъ на нихъ окрикъ, про себя.-- Такіе же лакуціи, какъ и другіе прочіе, да и лакуціи-то не перваго сорта!"
   

XX.

   Съ лѣстницы сбѣжалъ высокаго роста и худой лакей, въ ливрейномъ фракѣ, обшитомъ галуномъ, въ короткихъ бархатныхъ штанахъ и высокихъ шеколадныхъ штиблетахъ.
   Викторъ взглянулъ на него быстро и вбокъ, и внутри у него защемило еще сильнѣе.
   Лакей былъ пожилой, съ полусѣдыми, зачесанными впередъ висками и длинными "баками". Морщинистое лицо застыло въ особую мину брезгливой чванности. Этотъ еще сильнѣе сознаетъ то, что онъ на службѣ.
   "Красное-то брюхо вздѣлъ на себя и радъ!" -- злобно выговорилъ, про себя, Викторъ.
   Красный жилетъ съ позументомъ выставлялся изъ-подъ бортовъ ливрейнаго фрака, при бѣломъ галстукѣ и высокихъ воротничкахъ.
   -- Карета подана?-- кинулъ лакей съ послѣдней ступеньки лѣстницы.
   -- Еще не видать,-- откликнулся одинъ жъ "шинельныхъ".
   -- Сбѣгай, голубчикъ. Скажи, что графъ сегодня раньше выѣдетъ, чтобы ровно въ двѣнадцать была подана.
   Одинъ изъ помощниковъ швейцара лѣниво пошелъ ко входной двери.
   Лакей совсѣмъ спустился съ лѣстницы и, зайдя немного за мраморную вазу, въ углубленіи, вынулъ папиросу и сталъ закуривать.
   -- Продышаться желаете, Иванъ Денисовичъ?-- спросилъ его старикъ швейцаръ.-- Тамъ-то несподручно... У насъ воздуху -- сколько!
   И онъ указалъ вверхъ рукой.
   "Почему же и мнѣ не закурить?" -- подумалъ Викторъ и, обратившись къ старшему швейцару, небрежно выговорилъ:
   -- Одолжите и мнѣ огоньку... Спичекъ я не захватилъ.
   Старичокъ поглядѣлъ на него прищурившись и двойственно усмѣхнулся.
   -- Туда бы отойти... Неравно кто сойдетъ сверху.
   Викторъ хотѣлъ сказать: "экая важность", но воздержался, положилъ шубу барыни на ясеневый диванъ и самъ отошелъ къ вазѣ и сталъ по другую ея сторону.
   Ливрейный лакей поглядѣлъ на него вбокъ и скосилъ свой сухой ротъ, торопливо затягиваясь дымомъ папиросы.
   "Экъ кобенится... Форменнымъ чиновникомъ себя считаетъ!" -- подумалъ Викторъ и готовъ былъ обругать его.
   Тотъ отвернулъ отъ него лицо и спросилъ обоихъ швейцаровъ въ полголоса:
   -- Слышали, небось, исторію-то?
   Старичокъ и его помощникъ пододвинулись къ нему. Въ ихъ однообразной жизни всякій слухъ былъ вкуснымъ гостинцемъ.
   -- А что?-- спросилъ старичокъ.
   -- У князя-то Кузембекова на охотѣ?
   -- Нѣтъ, ничего что-то...
   За старичка отвѣтилъ помощникъ.
   -- Ловчаго, говорятъ, до полусмерти застрѣлилъ... невзначай,-- выговорилъ лакей и подмигнулъ,-- а въ городѣ разсказываютъ, съ намѣреніемъ... Вотъ сейчасъ въ пріемной двое господъ объ этомъ шептались.
   -- Изъ-за чего же?
   Старикъ вскинулъ на лакея своими слезливыми глазами и наморщилъ и безъ того морщинистый лобъ.
   -- Такой баринъ... Пойдетъ ли на душегубство?... Это, вѣдь, не прежнія времена... Да и тогда... Развѣ сгоряча...
   -- Сгоряча ли, нѣтъ ли, -- продолжалъ лакей, бросая окурокъ папиросы въ уголъ, но еще не собрался уходить.
   Онъ вышелъ изъ-за вазы и разсѣлся на томъ мѣстѣ, гдѣ только что сидѣлъ Викторъ, продолжавшій курить и жадно прислушиваться.
   И онъ смертельный былъ охотникъ до исторій, гдѣ господа и "люди" замѣшаны одинаково, не для того, чтобы, какъ вотъ этотъ безмозглый унтеръ, защищать господъ или разводить руками и отдѣлываться всякими бабьими прибаутками,-- нѣтъ, онъ не признаетъ никакой разницы между собою и какимъ угодно бариномъ или барыней. Отчего же и служительской братіи не тягаться съ господами? Онъ уже слыхалъ что-то про эту исторію на охотѣ. Тутъ дѣло идетъ, пожалуй, не о томъ только, что князь вспылилъ и на грубый отвѣтъ своего ловчаго выпалилъ въ него. А, можетъ быть, ловчій-то у него отнялъ любовницу или вродѣ того?
   -- Что же господа-то говорили?-- стремительно спросилъ помощникъ швейцара, выставляясь всѣмъ туловищемъ изъ-за ширмъ вѣшалки.
   -- А то, что князь-то сумнѣніе возъимѣлъ насчетъ княгини.
   -- И-и...-- протянулъ въ недоумѣніи швейцаръ.
   -- Очень просто!-- выговорилъ значительно Викторъ съ своего мѣста и засмѣялся.
   -- А вы знаете, въ чемъ тутъ дѣло?-- простовато освѣдомился у него швейцаръ.
   Лакей опять поглядѣлъ на него вбокъ: "что, молъ, ты вмѣшиваешься, коли съ тобой не разговариваютъ?"
   -- Не знаю доподлинно, но только кое-что слыхалъ... Ловчій-то, должно быть, къ ней въ любовники попалъ.
   -- Ну, ужь и въ любовники,-- медленно выговорилъ, поежившись, старшій швейцаръ.-- Не нашла она лучше.
   -- Это на охотника-съ,-- отвѣтилъ также увѣренно Викторъ, и въ груди у него точно зажгло. Онъ всѣмъ своимъ существомъ сознавалъ возможность и самому очутиться такимъ ловчимъ, котораго отличила княгиня.
   -- Извѣстно, -- подтвердилъ помощникъ швейцара и сдѣлалъ жестъ правою рукой.-- Вы, небось, помните, Лукьянъ Петровичъ, обратился онъ подчиненнымъ тономъ къ старику, -- года никакъ три, а то и побольше... тоже исторія-то была... На весь городъ прогремѣла...
   -- Какая?-- строго остановилъ его лакей, все еще сидѣвшій на диванѣ.
   -- А насчетъ барыни... вотъ фамилію я забылъ... тоже никакъ княгиня... и выѣздного. Какъ онъ скоропостижно умеръ... и въ какомъ мѣстѣ?
   -- Въ какомъ?-- спросилъ старшій швейцаръ.
   Въ эту минуту изъ входной двери вошелъ второй помощникъ швейцара, а сверху послышались шаги.
   -- Сейчасъ подаютъ,-- сказалъ шинельный лакею.
   Тотъ лѣниво поднялся.
   -- Ваша барыня,-- окликнулъ старичокъ Виктора.
   Когда Аделаида Николаевна, разодѣтая и съ лицомъ, пошедшимъ пятнами отъ разговора изъ-подъ слоя пудры, сошла въ сѣни, ея человѣкъ уже стоялъ съ ротондой на бѣломъ баранѣ.
   -- Куда прикажете?-- спросилъ онъ ее въ полголоса, накидывая на нее ротонду.-- Домой?
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я еще въ двухъ мѣстахъ должна быть: сначала заѣхать къ Аничкову мосту, а оттуда на Англійскій проспектъ.
   "Ближнее мѣсто!" -- оборвалъ ее мысленно Викторъ и побѣжалъ къ подъѣзду, куда одинъ изъ шинельныхъ уже выбѣжалъ и крикнулъ:
   -- Подавай! Карета!
   Опять на козлахъ Викторъ, уходя бритыми щеками въ скунсовую пелеринку, не могъ отдѣлаться отъ мыслей, вызванныхъ въ немъ разговоромъ въ сѣняхъ, исторіей про ловчаго и напоминаніемъ о томъ, какъ и гдѣ нашли ту, другую барыню съ своимъ выѣзднымъ.
   Онъ отлично все это припомнилъ и могъ бы разсказать во всѣхъ подробностяхъ. И фамилія той барыни ему извѣстна.
   А чѣмъ же такой выѣздной могъ быть лучше его? Поди, былъ и старше, и собою менѣе красивъ, и не такъ ловокъ и воспитанъ, какъ онъ.
   Для него всѣ такія исторіи -- только доказательства вѣрности его глубокаго убѣжденія въ томъ, что пришла пора считаться съ господами, посягать, бросить прежнія рабскія чувства и брать все, что только можно достать руками или умомъ, дерзать и "ловить моментъ!" -- воскликнулъ онъ, вспомнивъ выраженіе, вычитанное въ какомъ-то фельетонѣ его Газетки.
   Неужели считать вотъ такую вздорную и отцвѣтшую, ничего не значащую барыню, какъ та, что сидитъ въ каретѣ, за существо другой породы?
   "Какъ бы не такъ!" -- пробормоталъ онъ и съежился отъ морознаго вѣтра, хлеставшаго ему въ глаза.
   А ты торчи въ лакейской сбруѣ на козлахъ и мерзни, будь "лакуціемъ" за какихъ-нибудь двѣ красненькихъ въ мѣсяцъ.
   

XXI.

   И вечеромъ того же дня Викторъ опять, съ шубами барыни и барышни, стоялъ на площадкѣ большой лѣстницы, гдѣ ливрейная прислуга обсѣла всѣ ступеньки и обширныя сѣни.
   Около него на окнѣ помѣстились еще два выѣздныхъ. Съ однимъ онъ уже и прежде водилъ знакомство. Его звали Никаноръ; служилъ онъ у старой барыни-вдовы, богатой франтихи, рыскающей по всѣмъ театрамъ, концертамъ, базарамъ, вечерамъ. Она притирается и на видъ ей, при вечернемъ освѣщеніи, не больше лѣтъ сорока, тянется въ рюмочку.
   Викторъ догадывался, что этотъ выѣздной "на особомъ положеніи" у барыни. Ужь очень она ласково съ нимъ обходится и беретъ его всегда съ собою, а дома у нея никакъ еще двое людей. Изъ себя онъ видный, но лицо красное, грубоватое, толстыя губы и настоящія лакейскія баки. Нало ли что! Полюбится сатана...
   Зналъ онъ про Никанора, что тотъ большой картежникъ; лѣтомъ и въ тотализаторъ играетъ. Вотъ и сейчасъ онъ ужь подбивалъ его и другого лакея спуститься внизъ и перекинуться въ три листа или въ "макао" -- барская клубная игра, уже перешедшая въ лакейскія. Съ нимъ всегда и колода картъ.
   Разговоръ шелъ весело. "Каторжные" морозы ругали, посудачили насчетъ жалованья и службы, про пожаръ говорили и про то, кому выпалъ выигрышный номеръ въ двѣсти тысячъ... Какому-то мѣнялѣ.
   -- Вотъ бы такого сократить!-- вырвалось у Виктора.-- Мѣняло, поди, изъ бѣлыхъ голубей, съ большою печатью. И безъ того деньжищъ -- куры не клюютъ, а тутъ двѣсти тысячъ.
   Билетъ второго займа онъ сколотилъ себѣ въ прошломъ году. Съ тѣхъ поръ было два розыгрыша -- перваго марта и перваго сентября, и ему хоть бы пятьсотъ рублей досталось.
   -- Ваша барыня ничего не выиграла?-- спросилъ Викторъ Никанора.
   -- Должны быть и у ней, -- отвѣтилъ Никаноръ и пренебрежительно повелъ своими толстыми губами.-- Только она шалая, ничего не запишетъ, не справится во-время... Въ прошломъ году кто-то ей говорить, -- какой-то писарекъ, что ли, въ банкирской конторѣ,-- у васъ, молъ, сударыня, есть одинъ выигрышъ.
   -- Во сколько?-- жадно перебилъ Викторъ.
   -- Да никакъ въ тысячу... А она и знать не знала.
   Всѣ трое разсмѣялись, какъ смѣются взрослые и въ своемъ разумѣ люди надъ неразумными дѣтьми или полоумными.
   "Шельма этотъ Никаноръ, -- подумалъ сквозь смѣхъ Викторъ.-- Держитъ себя такъ, что пилочкой не подточишь, подсмѣивается надъ барыней передъ нами, а мѣсто свое знаетъ, даромъ что она его при себѣ не въ однихъ выѣздныхъ держитъ. А, можетъ, и то, что ума у него не хватаетъ въ люди выйти, или она, хоть и шалая, держитъ его, все-таки, на лакейскомъ положеніи".
   -- Да еще что,-- продолжалъ Никаноръ,-- всего полгода осталось до десятилѣтнаго срока. И право-то бы потеряла на свой выигрышъ.
   Опять они засмѣялись.
   Ихъ всѣхъ разбирала -- сверху до низу лѣстницы и вплоть до входныхъ дверей въ сѣняхъ -- скука жданья и глухое раздраженіе противъ господъ. Каждый день тѣ "шляются" по вечерамъ да по театрамъ. Имъ тамъ весело, развалятся въ креслахъ, глазѣютъ на представленіе или по-французски между собою болтаютъ да "аршады-лимонады" пьютъ. Отъ нечего дѣлать да съ хорошихъ харчей мало того, что безъ театровъ жить не могутъ, да еще сами представляютъ комедію.
   Многіе бывшіе тутъ лакеи знали, что и это -- барскій спектакль съ благотворительною цѣлью; но одинъ на десятерыхъ слышалъ, какая пьеса и почему ее разыгрываютъ господа, а на казенный театръ она еще не попала.
   Викторъ зналъ и то, и другое. Онъ сегодня еще въ своей Газеткѣ прочелъ про этотъ спектакль. И раньше читалъ толки о томъ, что пьесу не пропускаютъ на "Александринку". И заглавіе ея ему было извѣстно, отчасти и содержаніе.
   -- Долго они комедь будутъ ломать?-- спросилъ Никаноръ и продолжительно зѣвнулъ.
   -- Цѣлыхъ четыре дѣйствія,-- сообщилъ Викторъ.-- Раньше перваго часа не кончится.
   -- Да еще танцовать, небось, начнутъ.
   -- Нѣтъ, танцевъ на такихъ спектакляхъ не бываетъ. Это, вѣдь, не въ благородкѣ или въ прикащичьемъ,-- пояснилъ Викторъ.
   Играли господа все изъ самаго лучшаго общества. Сколько однѣхъ репетицій было! И какая публика! По десяти рублей кресло. А, между тѣмъ, Викторъ соображалъ, что въ этой комедіи господа выставлены въ потѣшномъ видѣ. Ему бы хотѣлось проникнуть въ залу. Онъ любилъ театръ, но попадалъ въ него, какъ настоящій зритель, разъ въ полгода. Да и какъ попадешь? Сиди съ шубами въ корридорѣ, "дрыхни" или слушай, какъ господа горло дерутъ, вызывая пѣвцовъ и актеровъ или ладони себѣ отбиваютъ.
   Вдругъ наверху раздался взрывъ смѣха пополамъ съ рукоплесканіями.
   -- Прорвало!-- замѣтилъ Никаноръ.
   Къ нимъ подсѣло еще двое лакеевъ, изнывавшихъ отъ скуки.
   -- Надъ собой хохочутъ,-- тонко усмѣхнувшись, выговорилъ Викторъ.
   -- Какъ надъ собой?-- спросилъ кто-то въ кучкѣ.
   -- Да, вѣдь, эту пьесу потому и не пускаютъ на настоящій театръ... Господа въ ней въ паскудномъ видѣ. И помѣшались на спиритизмѣ.
   -- Это насчетъ верченья?
   -- Ну, да... И разныя другія штуки выкидываютъ.
   -- Да вы нешто читали?
   Вопросъ задалъ Виктору одинъ изъ подошедшихъ лакеевъ въ траурной ливреѣ съ бобромъ, безъ шляпы, молодой малый съ жиденькимъ голоскомъ.
   -- Читать не читалъ, а въ газетахъ разсказывали.
   Опять глухой взрывъ донесся сверху.
   -- Любо имъ!
   Никаноръ осклабилъ свой жирный ротъ.
   -- Что-жь? Пущай, ежели они надъ самими собою пріятно потѣшаются,-- сказалъ унылымъ голосомъ лакей, сидѣвшій съ начала разговора на окнѣ, свѣсивъ ноги.
   -- Это они, господа,-- пояснилъ опять Викторъ,-- съ хитростью... Отводъ дѣлаютъ.
   -- Какъ такъ?
   -- А такъ, что дѣйствіе-то происходитъ въ Москвѣ. Вотъ они и хохочутъ. Это, молъ, не мы, не петербургскіе господа, а московскіе. Пускай блажатъ, мы не такіе.
   Всѣ пятеро фыркнули.
   -- Да зачѣмъ же,-- освѣдомился туповатый Никаноръ,-- имъ самимъ трудиться, коли не позволяютъ представлять пьесу на казенныхъ театрахъ?
   -- Зачѣмъ?-- Викторъ повелъ плечами.-- Изъ моды... Мода одолѣваетъ. Сочинитель прогремѣлъ. Только о немъ и разговоровъ. Такъ какъ же такую оказію пропустить? Всѣ кинутся... Содрать много можно. А такъ-то не очень ныньче раскошеливаются на добрыя дѣла. Да и дѣла-то эти отъ блажи!
   -- Извѣстно!-- подтвердилъ хмурый лакей, до тѣхъ поръ молчавшій.
   Первое дѣйствіе кончилось. Наверху, на площадку, отворили съ обѣихъ сторонъ двери и много мужчинъ вышло курить. Показались и дамы. Тамъ стояло также нѣсколько ливрейныхъ лакеевъ.
   Виктору надоѣло сидѣть. Онъ сложилъ шубы на окно и сказалъ Никанору:
   -- Вы здѣсь посидите?
   -- Куда же идти?... Въ картишки не желаете позабавиться...
   -- Я наверхъ... Тамъ промяться немножко.
   -- Идите... Я останусь. Все будетъ въ сохранности.
   Викторъ расправилъ члены и весь потянулся. Отъ сидѣнья у него даже въ правой икрѣ пошли мурашки и нога какъ будто отнялась. Онъ нетвердою поступью сталъ подниматся наверхъ. И душно ему было въ ливреѣ съ этимъ "дурацкимъ" мѣховымъ воротникомъ.
   На жаръ онъ былъ такъ же очень чувствителенъ, какъ и на холодъ. А какъ тутъ освободиться отъ этой сбруи? Разстегнуться -- и того не полагается выѣздному лакею изъ хорошаго дома.
   

XXII.

   У лѣвыхъ дверей, теперь настежь открытыхъ, стоялъ служитель въ черномъ фракѣ, для отбиранія билетовъ.
   Викторъ тотчасъ же узналъ его.
   Не такъ давно онъ попалъ въ маскарадъ въ Нѣмецкій клубъ, не съ господами, а самъ. Онъ тогда оставался одинъ. Господа -- не Прунины, а другіе -- рано уѣхали за границу на шесть недѣль и оставили его при квартирѣ.
   Этотъ самый оффиціантъ служилъ тамъ при буфетѣ, и Викторъ съ нимъ разговорился. Послѣ того они еще встрѣчались.
   Когда Викторъ, передъ началомъ спектакля, раздѣвалъ барыню: барышню на верхней площадкѣ, онъ не видалъ оффиціанта.
   -- Какъ живете-можете?-- спросилъ онъ его, подавая ему руку.
   Тотъ обрадовался.
   -- А!... И вы здѣсь съ господами...
   -- Да, вотъ въ мѣховой полости этой прѣю... И скука же смертельная -- ждать.
   Мимо проходило много господъ, но оффиціантъ стоялъ безъ дѣла, контръ-марокъ не было, билетовъ онъ уже не спрашивалъ.
   -- Покурить не желательно?
   -- Курилъ,-- съ какою-то недовольною миной отвѣтилъ Викторъ.
   Онъ уже вошелъ въ первую проходную комнату, откуда черезъ двѣ арки видна была нижняя половина залы, гдѣ прохаживалась публика. Въ глубинѣ -- прилавокъ съ фруктами и питьемъ и двѣ двери, ведущія въ буфетъ.
   -- Веселая комедь?-- спросилъ онъ оффиціанта.
   -- Публика одобряетъ.
   -- Надъ кѣмъ же смѣются-то? Надъ самими собою?
   Оффиціантъ простовато поглядѣлъ на него и не сразу понялъ его замѣчаніе.
   -- Я отсюда плохо вижу... а отлучиться нельзя... Вамъ хотѣлось бы поглядѣть?
   -- А развѣ можно?
   "Людей" не видно было ни въ этой передней, ни въ корридорчикѣ, куда выходилъ рядъ ложъ нижняго яруса.
   -- Можно!
   Оффиціантъ по-пріятельски кивнулъ ему.
   -- Вотъ погодите. Когда начнется дѣйствіе, я васъ проведу корридоромъ. Тамъ есть закоулокъ, около музыкантовъ. Оттуда изъ дверки все видно.
   -- А сбрую-то я эту куда дѣну? Вѣдь, въ ней совсѣмъ упрѣешь.
   -- Тамъ и сложите.
   -- Спасибо.
   Виктору польстила такая любезность. Онъ, впрочемъ, не удивился ей: на свою братію производитъ онъ особое дѣйствіе всею своею особой -- и на мужской, и на женскій полъ.
   Антрактъ подошелъ къ концу. Когда всѣ уже прошли мимо -- въ зрительное отдѣленіе залы и двери въ сѣни были опять затворены, оффиціантъ провелъ Виктора черезъ узенькій корридорчикъ позади ложъ бенуара. Въ концѣ они спустились нѣсколько ступенекъ. Тамъ, дѣйствительно, была маленькая каморка передъ вх домъ въ оркестръ... Какіе-то двое мальчишекъ въ засаленные блузахъ уже занимали ее. Это были, кажется, ученики газовщика.
   Можно было пріютиться въ углу, а ливрею положить на широкій выступъ косяка. Мальчишкамъ, когда оффиціантъ ушелъ, Викторъ позволилъ прижаться къ стѣнкѣ, а самъ, пріотворявъ двері приставилъ къ ней единственный стулъ и собрался смотрѣть сидя.
   Подняли занавѣсъ. Декорація представляла людскую съ русскою печкой. Слѣва сидятъ трое мужиковъ и прохлаждаются чаемъ. Кухарка ихъ угощаетъ.
   Викторъ сейчасъ же сообразилъ, что это такое, и все, читанное имъ въ Газеткѣ про комедію, вспомнилось ему еще отчетливѣе.
   Это "мужичье",-- онъ такъ назвалъ его про себя,-- сидитъ безъ полушубковъ, потѣетъ и про себя держитъ одно: какъ бы имъ покончить дѣло съ бариномъ насчетъ земли.
   Ихъ говоръ,-- господа играли хорошо, и это онъ сейчасъ же оцѣпилъ,-- рожи, лапти и пестрядинныя рубахи кажутся и ему забавными. Онъ сталъ улыбаться, и когда раздался первый тихій взрывъ смѣха, онъ самъ захохоталъ.
   Но ему ни капли не жаль этого мужичья. Къ нему онъ всегда относился свысока и безъ всякихъ "сантиментовъ". Ему и безъ того казалось "чуднымъ" и даже "идіотскимъ", что образованные люди, сочинители, господа съ титуломъ и въ чинахъ, такъ убиваются надъ мужиками. Только и свѣту, что "народъ". А чѣмъ же "люди", служительская братія, хуже вонъ этихъ трехъ уродовъ?... Чѣмъ?... Лакеи, горничныя, дворники, водовозы, кучера, полотеры -- тотъ же "народъ", а о нихъ не сокрушаются. У мужика -- земля; онъ -- если онъ не пропойца -- съ голоду не умретъ; а лакей -- какъ только отнялись ноги -- и по міру-то не пойдетъ.
   Однако, игра и то, что происходило на сценѣ, забирали его. Приходъ буфетчика оживилъ разговоръ. Этотъ буфетчикъ -- простофиля,-- думалъ Викторъ,-- онъ слишкомъ усердствуетъ. И обидно ему было, что господа играютъ лакеевъ не такъ, какъ мужиковъ: тѣхъ норовятъ выставить какъ можно потѣшнѣе, а мужичье выходитъ у нихъ "симпатично",-- Викторъ любилъ это выраженіе.
   Слово "макроба", вызвавшее громкій смѣхъ въ креслахъ, нашелъ Викторъ "каррикатурнымъ". Но онъ не могъ воздержаться отъ веселаго фырканья, когда въ людской начали отдѣлывать господъ и кухарка стала разсказывать, какъ господа одѣваются, какъ барышни проводятъ время, какъ онѣ тянутся и какъ играютъ въ четыре руки.
   Сквозь невольный смѣхъ Виктора сначала коробило. Онъ находилъ, что это со стороны господъ -- "совершеннѣйшая глупость" разыгрывать самимъ такія комедіи. Послѣ того, какого же они почтенія хотятъ отъ прислуги? Вѣдь, не могутъ же они не догадываться о томъ, что люди ихъ превосходно понимаютъ. Прежде они хоть амбицію свою соблюдали, а теперь сами дѣлаютъ потѣху изъ того, какъ разная прислуга вмѣстѣ съ деревенскимъ мужичьемъ пробираетъ ихъ... Такъ бы, небось, не позволили издѣваться надъ господскимъ житьемъ и на Царицыномъ лугу, въ балаганахъ!
   Что-жь, тѣмъ лучше. Вѣдь, онъ первый всегда думаетъ и говоритъ, что между "людьми", такими, по крайности, какъ онъ, и господами нѣтъ никакой разницы, кромѣ достатка, возможности нанимать прислугу. Ныньче и всякій разночинецъ кобенится и важничаетъ не меньше столбовыхъ дворянъ. Въ сущности, ему этотъ спектакль былъ пріятенъ. Только сочини онъ самъ такую комедію, онъ бы по-другому все это выставилъ.
   Въ тайную мысль сочинителя Викторъ прекрасно проникалъ. Тому хочется не однихъ сытыхъ баръ осрамить, а возвеличить мужичье и такихъ, какъ онъ, показать "лодырями". У него въ пьесѣ такого именно сорта выѣздной. Викторъ даже покраснѣлъ, когда тотъ вошелъ въ людскую, за капустой для барышни: дѣлать тюрю. Ему показалось, что молодой баринъ, игравшій эту роль, похожъ на него и волосами, и ростомъ, и движеніями; даже фракъ на немъ такъ же сидитъ.
   Ловко, спору нѣтъ, что пьянчуга-поваръ шипитъ на господъ и клянетъ ихъ за бездушіе. Гноили его тридцать лѣтъ около плиты, а теперь онъ нищій и пропойца съ Хитрова рынка. Но и этого повара Викторъ не можетъ жалѣть "какъ слѣдуетъ". На что онъ жалуется? Что пенсіи ему нѣтъ? А дали бы ее, онъ, во-первыхъ, былъ бы такой же пьяница; во-вторыхъ, прославлялъ бы своихъ господъ. Всѣ бывшіе "дворовые" таковы. Душонка у нихъ рабская. Хвалятся только тѣмъ, у кого служили да кто отъ ихъ стряпни кушалъ.
   И сцена, когда господа врываются въ людскую, распотѣшила его и онъ злобно вторилъ безпрестаннымъ взрывамъ смѣха и въ креслахъ, и въ ложахъ. "Гогочутъ" не одни мужчины: и барыни по ложамъ, въ брилліантахъ и декольте. Господская компанія, спустившаяся въ людскую, какъ есть шуты гороховые. Точно въ циркѣ, когда клоуны ворвутся въ кругъ и начнутъ кувыркаться. Только тѣ балаганятъ, а у этихъ баръ "полный сурьезъ".
   И тутъ Викторъ проникъ въ "подвохъ сочинителя". Это ужь не надъ одними господами онъ издѣвается, а надъ ученостью. Ему бы только мужичье обсахарить и поставить выше всѣхъ -- и господъ, и городской, нанятой прислуги. Такую "блажь" онъ отвергъ и счелъ ни съ чѣмъ не сообразнымъ "озорствомъ". Совсѣмъ не смѣшно то, что господа читаютъ книжки и боятся "микробовъ", а подло то, что такіе "люди", какъ онъ, должны пресмыкаться въ ничтожествѣ. До него этимъ тремъ мужикамъ далеко, какъ до звѣзды, и будь онъ на мѣстѣ той барыни, онъ бы ихъ протурилъ сейчасъ изъ людской. Коли они изъ зараженной мѣстности, то и заразу съ собой принесутъ, а ужь блохъ сколько хочешь.
   Послѣдній взрывъ хохота смѣшался съ апплодисментами и занавѣсъ упалъ среди ихъ треска.
   

XXIII.

   Въ антрактѣ его могли хватиться за чѣмъ-нибудь. Надо отправляться на лѣстницу въ лакейской сбруѣ. Но онъ желаетъ всегда быть исправнымъ. Если его не найдутъ и барыня попеняетъ ему, это унизитъ его въ собственномъ мнѣніи. Ни въ чемъ онъ провиниться не можетъ и не долженъ.
   Его возбудило то, что онъ сейчасъ видѣлъ, и ему хотѣлось подѣлиться съ своею братіей. Только народъ-то все грубоватый, недостаточно грамотный, начиная съ Никанора.
   Викторъ нашелъ его на томъ же окнѣ, дремлющимъ около шубъ.
   Опять подошли человѣка два-три, а когда узнали, что онъ смотрѣлъ на представленіе, то всѣ осклабились и насторожили уши.
   -- У васъ, значитъ, протекція нашлась,-- замѣтилъ одинъ изъ подошедшихъ лакеевъ.
   Онъ былъ въ ударѣ. Господа такъ хорошо играли "людей" и мужиковъ, что отдѣльныя слова, самыя смѣшныя, засѣли у него въ памяти и онъ началъ передавать ходъ дѣйствія и разговоры въ людской.
   Кухаркинъ говоръ выходилъ у него удачно и компанія, собравшаяся у окна, сдержанно гоготала. Имъ всѣмъ это было такъ близко и понятно.
   Разумѣется, господа, особливо женскій полъ, ничего-то путнаго не дѣлаютъ и ни на какую порядочную работу не годны -- не то что мужицкую, а и лакейскую. Всякая замухрышка-горничная, ужъ о портнихахъ и говорить нечего, толковѣе и полезнѣе такихъ барышень, которыя съ утра до вечера пьютъ кофеи и чаи, да ѣдятъ тюри, да лакомства, одѣваются и раздѣваются и по фортепьянамъ колотятъ въ двѣ и въ четыре руки.
   -- Какъ, какъ?-- спрашивалъ бѣлокурый тщедушный лакей,-- какъ это, повторите, кухарка-то сказала?
   -- Запузыриваетъ!
   -- Ха, ха, ха! Ловко! Запузыриваетъ!
   Имъ всѣмъ сдѣлалось такъ весело, точно они сами сидѣли въ зрительной залѣ и потѣшались надъ тѣмъ, что идетъ на сценѣ.
   Еще большій успѣхъ имѣлъ разсказъ о томъ, какъ барышню затягиваютъ въ корсетъ. Викторъ, подмигнувъ по-мужицки, выговорилъ, какъ бы дуя на блюдечко съ чаемъ:
   -- Засупониваютъ, значитъ!
   Тутъ смѣхъ овладѣлъ всѣми, неудержимый и такой громкій, что кто-то снизу крикнулъ:
   -- Экъ ихъ тамъ разбираетъ!
   -- Засу...по...ниваютъ!...-- повторялъ тщедушный блондинъ и качался отъ смѣха.-- За...су...
   Больше онъ не смогъ ничего выговорить.
   Послѣ этого припадка смѣха всѣ невольно переглянулись и смолкли. Почти у всѣхъ было чувство отместки. Небось, теперь не станутъ господа требовать, чтобы прислуга передъ ними пресмыкалась, коли они сами про себя въ такомъ вкусѣ прохаживаются.
   У одного только пожилого лакея, въ ливреѣ съ короткимъ капюшономъ, обшитымъ широкою тесьмой съ гербами, явилось на лицѣ выраженіе нѣкоторой не то горечи, не то брезгливости.
   -- Однако,-- крякнулъ онъ,-- не очень-то это ладно выходитъ, коли все оно, какъ вы представляете...
   -- Почему?-- задорно спросилъ бѣлокурый лакей.
   -- И мы всѣ въ подчиненномъ званіи, и то свою амбицію имѣемъ,-- продолжалъ пожилой лакей поучительно,-- и ежели бы изъ насъ кто такую комедію написалъ на своего же брата, мы смотрѣть на нее, да еще за большія деньги, не пойдемъ. А это съ чѣмъ же сообразно? Послѣ того, коли у меня подъ началомъ есть кто-нибудь изъ прислуги, хотя бы мальчишка, онъ и мнѣ будетъ, походя, грубить: господа, молъ, сами себя срамятъ, а ты требуешь уваженія къ себѣ! Этакъ все по швамъ расползется,-- закончилъ онъ ворчливою нотой и развелъ руками.
   -- Одно слово -- баре,-- сказалъ Никаноръ и презрительно повелъ толстыми губами.-- Для нихъ все потѣха... Отъ скуки и самъ надъ собой потѣшаться будешь.
   -- Правильно,-- подхватилъ бѣлокурый.
   -- Моду соблюдаютъ,-- рѣшилъ опять Викторъ,-- только она имъ не по плечу. Которые поумнѣе, тѣ раскусили, въ чемъ дѣло, и про себя злятся навѣрняка. И фортель у нихъ такой: это, молъ не мы, не петербургскіе... Да хотя бы и мы, такъ оно насъ задѣвать не можетъ... Мы плевать на это хотимъ, и первые хохочемъ и хлопаемъ.
   Его слушали внимательно. Никто изъ нихъ не могъ потягаться съ нимъ насчетъ "башки", да и языкъ у него хорошо привѣшанъ во рту; не уступятъ онъ по этой части никакому барину-краснобаю.
   Съ верхней площадки свѣсилась голова оффиціанта, его знакомаго.
   -- Человѣка Пруниныхъ зовутъ,-- громкимъ шепотомъ пустилъ онъ.
   Викторъ поспѣшно всталъ, оправилъ ливрею, застегнулъ и верхнюю пуговицу и взбѣжалъ наверхъ съ поспѣшностью исправнаго выѣздного.
   Вышла барышня, вся раскраснѣлась, руки голыя до локтей, грудь полуобнаженная и такая пышная, что никто бы ее не принялъ за барышню.
   -- Пріѣхала ли карета? Maman безпокоится.
   -- Ему приказано къ половинѣ одиннадцатаго, -- отвѣтилъ Викторъ въ полголоса.
   -- Теперь уже есть... Узнайте.
   -- Слушаю-съ.
   -- А то Власъ всегда опаздываетъ...
   Она не договорила, круто повернулась на очень высокомъ каблукѣ и поспѣшно ушла съ площадки.
   "Тоже удовольствіе!-- подумалъ Викторъ, нетерпѣливо спускаясь въ сѣни.-- Иди, ищи карету, бѣгай по морозу!"
   А къ ночи холодъ все крѣпчалъ. Кучеръ Власъ, уже старый и не прочнаго здоровья, отпросился домой: квартира была въ десяти минутахъ хорошей ѣзды. Врядъ ли раньше одиннадцатаго пріѣдетъ онъ. Да что имъ приспичило? Вѣдь, досидятъ, навѣрное, до конца, да еще болты болтать будутъ при разъѣздѣ. Для господъ самая сласть -- стоять на лѣстницѣ и въ сѣняхъ и разговаривать, а въ это время карету гонятъ полиція и жандармы и еще разъ надо ей заѣзжать къ подъѣзду.
   Власъ долженъ бы, по соображенію Виктора, дожидаться въ переулкѣ, на углу Морской. Но его могли угнать и къ Синему мосту или не допустить до переулка.
   Рядъ каретъ тѣснился вдоль набережной. Викторъ сначала пошелъ по тротуару, со стороны Мойки, и кричалъ:
   -- Карета Пруниныхъ! Власъ, а Власъ!...
   Но никто не откликался. Морозъ, навѣрное, градусовъ до двадцати пяти, захватывалъ ему дыханіе. Онъ ускорилъ шагъ. До самой Гороховой дошелъ онъ и вернулся назадъ, со стороны домовъ.
   Въ переулкѣ зажгли костеръ. Нѣсколько кучеровъ окружали его. Тутъ же стояли трое дворниковъ, въ тулупахъ, и городовой.
   За нѣсколько шаговъ Викторъ узналъ спину Власа, надѣвшаго подъ мѣховой армякъ еще поддевку. И старую шапку нахлобучилъ онъ на уши, чего барыня не любила и не позволяла ему, какъ было онъ вздумалъ надѣвать ночью тулупъ, къ чему онъ привыкъ, живя у купцовъ.
   Виктору не особенно понравилось то, что кучеръ сейчасъ же, какъ пріѣхалъ, оставилъ лошадей и подошелъ грѣться. На кучеровъ, дворниковъ, водовозовъ онъ смотритъ какъ на "полумужичье". Они на то и созданы, чтобы выносить всякую погоду, спать на улицѣ, мокнуть и зябнуть.
   "Какой же ты кучеръ, коли ты не выносишь холода?" А сидѣть на козлахъ по цѣлымъ часамъ, такъ, вѣдь, онъ въ кучерской "дрыхнулъ бы". Господамъ, разумѣется, ни тепло, ни холодно отъ того, что они прислугу морозятъ или гноятъ подъ дождемъ. Но возмущаться этимъ онъ могъ только за себя самого.
   -- Власъ!-- окликнулъ онъ сзади.
   -- Подавать, что ли?
   -- Нѣтъ еще, аттанде... А вотъ бѣгаю, ищу тебя... Барыня безпокоится.
   -- По какой причинѣ?
   Власъ поморщился.
   -- Пріѣхалъ ли, какъ приказано.
   -- Есть оказія!
   Махнувъ рукой, Власъ опять повернулся къ костру.
   Онъ говорилъ выѣздному "ты" и держалъ себя съ нимъ сухо. У него водились деньги; онъ давалъ въ ростъ, былъ непьющій и на овсѣ и сѣнѣ, разумѣется, имѣлъ процентъ.
   -- Гдѣ же ты станешь-то?-- раздраженно спросилъ Викторъ, переходя къ тротуару.-- Послѣ бѣгай за вами!...
   -- На углу, на томъ,-- крикнулъ все такимъ же хмурымъ звукомъ Власъ и оттолкнулъ въ костеръ полуобгорѣлое полѣно.
   

XXIV.

   Въ столовой, подъ яркимъ пламенемъ висячей лампы въ нѣсколько рожковъ, собралось все семейство Пруниныхъ послѣ спектакля. И сынъ Никсъ, правовѣдъ, уже довольно возмужалый, но еще съ серебряными петлицами на зеленомъ воротникѣ мундира. Сегодня онъ останется ночевать,-- приходилось подъ праздникъ.
   Гость былъ всего одинъ, пріятель Петра Александровича, Подрѣзовъ, инженеръ, лѣтъ подъ сорокъ, съ роскошною темнорусою бородой, плечистый, во фракѣ съ шелковыми лацканами и со множествомъ жетоновъ на часовой цѣпочкѣ.
   Чай разливала Ольга Ѳедоровна. Ее на спектакль не брали.
   Мальчикъ въ коричневой курточкѣ, со множествомъ мелкихъ бронзовыхъ пуговицъ, служилъ около стола; Викторъ больше наблюдалъ и только изрѣдка самъ что-нибудь подавалъ.
   Онъ стоялъ у буфета и прислушивался съ интересомъ къ разговору господъ, возбужденныхъ пьесой.
   Ему удалось просмотрѣть и два послѣднихъ дѣйствія. Все, что говорилось и дѣлалось въ гостиной до "сеанса" и послѣ него, не показалось ему особенно смѣшнымъ; онъ началъ даже позѣвывать. Только одну барыню-всезнайку, которая безъ толку болтала, нашелъ онъ "уморительной". Такихъ точно онъ знавалъ. Но вообще все это дѣйствіе было для него "балаганомъ".
   У той "свѣтлѣйшей", гдѣ онъ начиналъ свою лакейскую выучку, тоже собирались вертѣть столы, и англичанку пріѣзжую приглашали для опытовъ, за большую плату... И все это совсѣмъ не такъ происходило. Онъ тогда помогалъ старшему лакею и мебель разставлять, и лампы гасить. Изъ другой комнаты многое что и видѣлъ.
   Никакихъ такихъ "рацей" никто не читалъ, какъ этотъ тошный профессоръ. Все шло гораздо проще и скорѣе, хотя со стороны тоже выходило "чудно", когда всѣ усѣлись молча вокругъ стола и ждали, что вотъ-вотъ застучитъ въ столешницѣ или ножка поднимется.
   Нашелъ онъ "ни съ чѣмъ несообразнымъ" и то, какъ молодежь вела себя за особымъ столомъ: хохочутъ, издѣваются, школьничаютъ, пѣтухами поютъ. Барчукъ, хозяйскій сынъ, и пріятель его -- точно мастеровщина какая или подгулявшіе полковые писаря. Они вмѣстѣ съ барышнями при родителяхъ своихъ такъ держатъ себя, какъ и въ лакейской нельзя себя держать, если, примѣрно, въ одномъ углу игра идетъ серьезная. Господъ онъ не считаетъ выше себя, но, все-таки, "честь честью". Все это "пересолъ" и лучше бы "господинъ сочинитель" у него разспросилъ, какъ оно на самомъ дѣлѣ происходитъ.
   Въ послѣднемъ дѣйствіи Викторъ въ выѣздномъ, надѣвающемъ ботинки на барыню, опять началъ узнавать какъ бы самого себя, тому до него далеко: тотъ нахалъ и бабникъ, да и низшей пробы, а онъ изъ другого тѣста. И баринъ, который игралъ этого выѣздного, очень ужь усердствовалъ и "подчеркивалъ". Это газетное выраженіе Викторъ давно себѣ усвоилъ, читая постоянно театральные отчеты въ своей Газеткѣ.
   Судаченья ливрейныхъ "лакуціевъ" про господъ въ послѣднемъ дѣйствіи тоже, по его мнѣнію, хотя бы и могли быть въ такомъ именно родѣ, вставлены опять-таки для "подхода". Какъ будто ни о чемъ другомъ не говорятъ "люди", сидя въ передней или въ сѣняхъ, при шубахъ, какъ о томъ, что господа боятся заразныхъ болѣзней и сейчасъ шарахнутся изъ квартиры, забирая остальныхъ дѣтей, какъ только кто изъ нихъ заболѣваетъ оспой или скарлатиной. Чтобы въ гостиницы переѣзжали, онъ не слыхалъ.
   Но ничего смѣшного онъ въ этомъ рѣшительно не находилъ. Всѣмъ хочется быть здоровыми. И если мужичье никакихъ такихъ осторожностей не знаетъ, такъ это потому, что оно свински живетъ, ни о чемъ не хочетъ подумать и дальше своего носа не видитъ... Небось!... Будь это самое мужичье съ достаткомъ, то же бы продѣлывало, А когда на деревнѣ чего-нибудь "испужаются", какихъ безобразій натворятъ. Кого въ колдуны произведутъ или колдуньи, что могутъ напустить болѣзнь, сейчасъ бить ихъ до полусмерти. Чѣмъ же это лучше?
   Онъ вспомнилъ, когда служилъ у вдовы, дѣйствительной тайной совѣтницы, сынъ ея заболѣлъ натуральною оспой. Посулила ему барыня прибавку жалованья, и онъ согласился входить къ нему... Но она же требовала, чтобы онъ каждый день обмывался растворомъ сулемы. Молодой барчукъ остался рябой на всю жизнь, а онъ вышелъ живъ и невредимъ только потому, что обмывался. Кромѣ доктора, сидѣлки и его, никто не входилъ къ больному. И мать боялась.
   Теперь для него весь разговоръ господъ, за чайнымъ столомъ, такъ же занятенъ, какъ театральное представленіе полчаса назадъ.
   Въ зрительной залѣ всѣ они смѣялись и хлопали, а теперь имъ не по себѣ. Барчукъ первый сталъ вспоминать тѣ смѣшныя мужицкія и кухаричьи слова, которыми и онъ самъ производилъ такой эффектъ на лѣстницѣ, особенно послѣ второго дѣйствія.
   Барышня остановила его.
   -- Ну, что-жь тутъ такого смѣшного, Никсъ?
   -- Какъ madame Пустовлева выговорила это,-- Никсъ картавилъ и растягивалъ слова,-- восторгъ! "Запузыриваетъ!"
   Но никто не засмѣялся. Петръ Александровичъ поднялъ голову надъ своимъ стаканомъ и брезгливо замѣтилъ:
   -- Мало ли какихъ мужицкихъ словъ можно нанизать! Стоитъ только заглянуть въ словарь Даля. А еще легче пойти въ любой трактиръ, на Сѣнную, съ записною книжкой.
   -- И я считаю, -- замѣтилъ гость, -- такой спектакль просто печальнымъ недоразумѣніемъ.
   -- Какъ вы сказали?-- спросила, разомлѣвъ, Аделаида Николаевна.
   -- Un malentendu!-- перевелъ гость по-французски.-- Un fâcheux malentendu!
   -- C'est èa!-- повторила она.
   Викторъ понялъ, что она соглашалась съ мнѣніемъ гостя, и подумалъ:
   "А ты, матушка, сама-то зачѣмъ же хохотала? Я, небось, видѣлъ, какъ ты потѣшалась въ ложѣ".
   -- Tout de même c'est tapé!-- упорствовалъ Никсъ, уже давно позволявшій себѣ говорить, дома и при гостяхъ, все, что ему нравится.
   Въ его коротко остриженной рыжеватой головѣ, полныхъ щекахъ съ веснушками, вздернутомъ носѣ и красныхъ губахъ нѣтъ уже ничего дѣтскаго. Ему около шестнадцати лѣтъ и онъ тайно надѣлалъ до тысячи рублей долгу, о которомъ скажетъ матери, когда перейдетъ въ слѣдующій классъ, если перейдетъ.
   Его франтоватую французскую фразу Викторъ понялъ по звуку и про себя усмѣхнулся.
   Вотъ этотъ смахиваетъ на господскаго барчука изъ комедіи; только у него пристрастія нѣтъ къ борзымъ собакамъ. Ему бы слѣдовало обидѣться не меньше родителей.
   Мода не позволяетъ. И не хватило смѣкалки.
   Никсъ что-то шепнулъ компаньонкѣ, и та неопредѣленно улыбнулась. Ея хорошенькая головка вытянулась изъ-за серебрянаго самовара.
   Ольга Ѳедоровна не совсѣмъ понимала, что вызывало эти разговоры. Она газетъ почти не читала и не знала, какую они пьесу смотрѣли... Слышала только, что это былъ блестящій любительскій спектакль, а теперь догадывалась, что дамы и мужчины изъ лучшаго общества играли мужиковъ, кухарокъ и лакеевъ.
   Взглядъ Виктора упалъ на голову нѣмочки.
   "Ты, милая,-- злобно выговорилъ онъ, про себя,-- ничего-то не понимаешь. Птица, какъ есть... И на видъ не замути воды; однако, мы въ твои шашни проникнемъ".
   Онъ перевелъ взглядъ на барышню. Та сидѣла рядомъ съ гостемъ, и ея глаза то и дѣло обращались къ нему и что-то такое особенное говорили ему.
   Ни мать, посоловѣвшая отъ спектакля и теплоты самовара, ни отецъ не замѣчали ничего.
   

XXV.

   Второй мѣсяцъ пошелъ, какъ Викторъ замѣчаетъ кое-что.
   Вотъ этотъ гость, пріятель Петра Александровича, инженеръ и богатый подрядчикъ, знакомъ съ ними уже нѣсколько лѣтъ, бываетъ часто за-просто, съ бариномъ на "ты". Былъ ли онъ когда-то "дружкомъ" барыни -- ему неизвѣстно... Про это, кромѣ старухи Михѣевны и Глафиры, изъ прислуги никто знать не можетъ. Ни та, ни другая ни въ жизнь не проговорятся.
   Можетъ, и не былъ. Но у барышни съ нимъ есть, навѣрное, "кое-что".
   Этотъ Подрѣзовъ -- человѣкъ лѣтъ сорока, коли не больше. Онъ женатъ, и съ женой не живетъ. Почему не разводится -- его дѣло. Должно быть, самъ сталъ пошаливать на сторонѣ, и жена уѣхала отъ него. Это всего вѣрнѣе. У нихъ онъ держитъ себя по-пріятельски, но бывалъ прежде не очень часто. Иногда по цѣлымъ недѣлямъ его не было видно. А вотъ съ этой зимы зачастилъ. И барышня, нѣтъ-нѣтъ, да и приметъ его одна, когда барыня у себя въ комнатѣ лежитъ, жалуется на мигрень или со двора выѣдетъ. Стала барышня ходить пѣшкомъ, съ компаньонкой, чуть день посвѣтлѣй и не такъ морозитъ, въ Лѣтній садъ или на катокъ.
   Навѣрняка тамъ каждый разъ и этотъ Подрѣзовъ очутится.
   Однако, въ женихи онъ себя не прочитъ, да при родителяхъ совсѣмъ не такъ и держитъ себя... Про него Викторъ достаточно наслышанъ. Самый первый "спеціалистъ" по женскому полу. Безъ счету у него перебывало и барынь, и актрисъ, и французскихъ кокотокъ, и "магазюлекъ"... Разсказывали ему, что изъ-за одной дѣвицы хорошей фамиліи чуть до дуэли не доходило. Барышня та оказалась въ "такомъ положеніи"... Скандалище! Должно быть, какъ-нибудь отдѣлался. Ловкачъ.
   Уже не въ первый разъ приходится Виктору слышать про "шахермахерство" женатыхъ съ дѣвицами. Иной разъ такой гусь и не въ разъѣздѣ съ женой, какъ слѣдуетъ женатъ и дѣтей -- куча, а подъигрывается къ барышнѣ изъ хорошаго дома, вотъ къ такой какъ Юлія Петровна, уже на возрастѣ, въ соку, посулитъ ей развестись съ женой, да и добьется чего ему надо. Можетъ, и тутъ теперь на его глазахъ происходитъ точно такая же исторія.
   Его съ каждымъ днемъ все сильнѣе разбираетъ охота "накрыть" ихъ въ гостиной. Если обнимаются, дѣло ясное. Такой спеціалистъ на однѣхъ "безешкахъ" не остановится. Или гдѣ-нибудь на свиданіи ихъ поддѣть. Та нѣмочка должна многое знать, или, по крайней мѣрѣ, догадываться. Не даромъ же Юлія Петровна такъ часто съ ней выходитъ на прогулку или въ Гостиный, или на катокъ.
   У нѣмочки у самой рыльце въ пуху. Онъ ее на-дняхъ опять видѣлъ у подъѣзда съ тѣмъ же самымъ мужчиной -- блондиномъ, вродѣ не то артельщика, не то студента, какіе бывали прежде, когда не носили формы, изъ "нигилья", какъ онъ называетъ ихъ.
   Швейцаръ Нефедъ уже проговорился ему, что къ нѣмочкѣ письма носитъ тотъ же блондинъ. Должно быть, онъ даетъ Нефеду на водку, чтобы передавалъ мамзели прямо въ руки. Было не дальше, какъ вчера, и городское письмо на ея имя, толстое, точно пакетъ, съ двумя пятикопѣечными марками. Должно быть, отъ этого не блондина.
   И Виктора разбирало досадное чувство на то, что такая "мамзель" обзавелась любовникомъ, а представляется недотрогой. Правда, и любовникъ-то изъ "стрекулистовъ", не лучше любого разсыльнаго. Послѣ того, почему же не показать ей, при случаѣ, что ему вся подноготная извѣстна, и не сбить съ нея фанаберіи?
   А господа, напившись чаю, все еще сидѣли въ столовой. Баринъ послалъ мальчика принести сигары; Виктору приказалъ подать заграничный ящикъ съ ликерами, изъ штучнаго дерева. На столѣ стояли, кромѣ того, фрукты и вазочка съ конфектами. И хозяевамъ, и гостю трудно было перевести разговоръ на что-нибудь другое съ представленія, на которомъ они такъ много смѣялись и апплодировали.
   "Какъ теперь вы ни ежитесь,-- думалъ за нихъ Викторъ, отошедшій опять къ буфету,-- а, все-таки, проглотили цѣлую стклянку горькой микстуры. Сначала обожглись по доброй волѣ, а потомъ на блюдечко дуете!"
   Баринъ, успокоивая своего пріятеля, говорилъ ему:
   Въ концѣ-концовъ, другъ мой, это мѣстами такъ балаганно и такъ тенденціозно, что серьезно относиться къ такой вещи нельзя, и самое лучшее отнестись къ этому легко. А если можно было воспользоваться увлеченіемъ публики и взять прекрасный сборъ,-- чего лучше?
   -- Толкуй больной съ подлекаремъ,-- оборвалъ его, про себя, Викторъ.-- Нечего размазывать... Осрамились вдвойнѣ и чуете, что вамъ нечего передъ нами важничать, коли свой же братъ-баринъ васъ такъ отдѣлываетъ".
   И какъ бы откликаясь на его мысль, барыня протянула томнымъ голосомъ:
   -- Это слишкомъ неосторожно.
   Покосившись немного, она продолжала по-французски.
   Этотъ пріемъ господъ всегда смѣшилъ Виктора. Онъ уже давно вычиталъ, что такое значитъ "Филиппъ иси", и зналъ, что это "изъ Щедрина". Аделаида Николаевна, навѣрное, говоритъ теперь, что неосторожно, молъ, такъ выставлять господъ передъ прислугой, съ которой и безъ того нѣтъ справу.
   Какъ будто они сами-то въ жизни не выставляютъ себя передъ нею не лучше, чѣмъ у того сочинителя?
   И никто изъ господъ, сидѣвшихъ вокругъ стола, не подумалъ о томъ, какія мысли могли въ эту минуту забраться въ мозгъ лакея, слушавшаго ихъ такъ внимательно. Привычка считать прислугу чѣмъ-то вродѣ мебели и вести постоянно при людяхъ разговоры самые щекотливые для господскаго авторитета убаюкивала ихъ.
   Поздній часъ дѣлалъ всѣхъ сонными. Баринъ досадовалъ на то, что изъ-за гостя надо было ѣхать прямо домой -- дамы предложили пріятелю пить чай, а то бы онъ подъ предлогомъ клуба завернулъ на полчасика въ Поварской переулокъ. Сынъ его, правовѣдикь, соображалъ, не признаться ли завтра матери, предварительно разжалобивъ ее, а не согласится просить у отца денегъ, попугать тѣмъ, что покончитъ съ собою. Барыня, совсѣмъ уже разомлѣвшая, ни о чемъ опредѣленно не думала. Ее давилъ корсетъ и подъ ложечкой начинало жечь. Она слишкомъ сильно смѣялась въ спектаклѣ, и это ей никогда даромъ не проходитъ, когда затянута. Не хотѣлось ей давать ходъ всплывшему въ ней недовольству на безтактность пьесы и поведенія публики, гдѣ и они всѣ поддались впечатлѣнію "какого-то балагана".
   Дочь ихъ чего-то ждала. Ждалъ и гость и не поднимался.
   Когда баринъ, сдерживая зѣвоту, спросилъ: "А который, господа, часъ?" -- Викторъ, съ своего наблюдательнаго поста, увидѣлъ, какъ нога гостя придавила высокую подъемистую ногу барышни въ лаковой ботинкѣ и подъ столомъ онъ ей передалъ что-то, должно быть, записочку.
   "Что и слѣдовало доказать",-- выговорилъ онъ мысленно и пододвинулся къ столу.
   Господа поднялись и гость сталъ прощаться.
   

XXVI.

   Столовая опустѣла. Послѣдней ушла компаньонка.
   Сейчасъ она улыбалась, разливала чай, внимательно слѣдила за тѣмъ, чтобы во-время принять чашку или спросить, угодно ли еще, а теперь, въ своей крошечной комнатѣ, гдѣ всегда слишкомъ жарко отъ огромной круглой печки, она, не раздѣваясь, сидитъ на краю кровати и думаетъ.
   Улыбка сошла съ ея свѣжаго рта, откуда мелкіе и блестящіе зубки выглядывали тонкою полоской. Голову она свѣсила на грудь и сдвинула брови. Только привычка жить на міру и носить мундиръ позволяетъ ей при людяхъ такъ владѣть собою. И плакать она не пріучилась.
   Да и чему поможешь слезами?
   Какъ ей быть? Вотъ болѣе двухъ мѣсяцевъ она знаетъ, что между Юліей Петровной и Подрѣзовымъ есть... "ein Verhältniss",-- такъ она называетъ по-нѣмецки, не желая употреблять русскаго, болѣе рѣзкаго выраженія.
   "Ein Verhältniss".
   И все ей подсказываетъ, что это "Verhältniss" зашло далеко.
   Она -- дѣвушка, не по названію только, а на дѣлѣ. Но она сама любитъ и ей что-то говоритъ, что такая барышня, какъ дочь ея "патроновъ", если она ходитъ на тайныя свиданія съ мужчиной, вродѣ этого Подрѣзова, не ограничится одними поцѣлуями.
   Юлія Петровна для нея уже женщина. Не желаетъ она ни на кого клеветать или подозрѣвать другихъ, но сколько разъ ей приходила на умъ фраза, и всегда по-нѣмецки: "Sie ist Keine Jungfer!"
   Этой барышнѣ сильно за двадцать лѣтъ. Весь ея пышный бюстъ и блескъ глазъ, походка, голосъ, тонъ,-- все говоритъ про то, что она... не "Jungfer".
   Никогда Ольга Ѳедоровна не позволила бы себѣ вмѣшиваться въ интимныя отношенія кого бы то ни было, и всего менѣе особы того семейства, гдѣ она живетъ, какъ довѣренное лицо.
   Да, она обязана смотрѣть на себя, какъ на лицо "довѣренное", какъ ни скромно ея положеніе. Нужды нѣтъ, что компаньонка считается немногимъ выше бонны, а по жалованью она -- прислуга. Ей извѣстно, что, напримѣръ, выѣздной получаетъ больше, чѣмъ она: ему платятъ двадцать рублей, а ей всего пятнадцать, и дарятъ ей, какъ горничной, два шерстяныхъ платья въ годъ -- къ Рождеству и къ Святой. Нужды нѣтъ! Она не можетъ смотрѣть на себя, какъ на прислугу, не потому только, что мать ея была благороднаго происхожденія. Въ паспортѣ значится, что она -- дочь ревельскаго бюргера Фридриха Готлиба Кранихфельда. По-русски это "мѣщанинъ", не больше. Но она не можетъ приравнивать себя къ прислугѣ. Въ ней есть внутреннее благородство. Она этимъ не гордится, но всегда, до самой смерти, желаетъ быть вѣрной взглядамъ и правиламъ, которые считаетъ порядочными.
   Прислугѣ никакого нѣтъ дѣла до того, благородно или нѣтъ она себя ведетъ, только бы ей было поменьше работы, да жалованье хорошее. Прежде, ея мать разсказывала ей, бывали слуги и преданные своимъ господамъ, но то были крѣпостные. Вотъ такая, немножко, няня Михѣевна. Теперь, кто помоложе, совсѣмъ другого сорта. Она ничего не замѣчаетъ дурного за Глафирой, но и та, кажется ей, "себѣ на умѣ". И если что прямо до нея не касается, она о томъ не будетъ сокрушаться.
   И Ольга Ѳедоровна позавидовала даже Глафирѣ: у той совѣсть чиста, а передъ ней стоитъ тяжелый вопросъ: какъ ей поступить?
   Съ Юліей Петровной она ходитъ въ Лѣтній садъ, на набережную, въ Гостиный -- всюду.
   Не трудно было увидать, что Подрѣзовъ встрѣчается съ ними не спроста. Въ домъ онъ ѣздитъ рѣдко, но когда пріѣзжаетъ, то знаетъ навѣрное, что найдетъ Юлію Петровну. Вначалѣ они держали себя при ней обыкновенно. Также и на прогулкѣ. Потомъ перестали стѣсняться ея присутствіемъ. Раза два въ недѣлю Юлія Петровна оставитъ ее въ Гостиномъ и въ салонѣ Европейской гостиницы, подъ тѣмъ предлогомъ, что ей нужно зайти къ знакомой подругѣ, въ томъ же отелѣ, или завернуть по близости, въ Перинную линію. Она скоро стала догадываться, что это значитъ, а когда ихъ разъ, на Дворцовой набережной, встрѣтилъ Подрѣзовъ и по-французски сталъ говорить шепотомъ, ей все стало ясно.
   Онъ просилъ зайти къ себѣ, и Юлію Петровну удержало только то, что при ней компаньонка, и она не была увѣрена, что Ольга Ѳедоровна ее не выдастъ.
   И съ тѣхъ поръ она стала съ ней чрезвычайно ласкова и начала дѣлать ей подарки.
   Не принимать ихъ нельзя было, не объяснивъ причины, по чему. Въ какихъ же домахъ компаньонка откажется отъ подарковъ, если они дѣлаются съ соблюденіемъ всѣхъ формъ?
   Но какъ только она приняла первый подарокъ, Ольга Ѳедоровна почувствовала, что продаетъ себя. Это ее можжитъ уже которую недѣлю. А сейчасъ она слышала, какъ гость что-то шепнулъ Юліи Петровнѣ и та, прощаясь съ ней, поцѣловала ее порывисто и сказала ей на ухо:
   -- Душечка, Ольга Ѳедоровна, завтра мы непремѣнно пойдемъ въ три часа!
   Какъ ей быть? Сказать матери? Она боится, у ней нѣтъ никакихъ доказательствъ. Выйдетъ только исторія и ее выгонятъ. Уйти самой? Но бросать мѣсто, все-таки, хорошее, слишкомъ рискованно. Попадешь къ грубымъ людямъ, гдѣ тебя на каждомъ шагу будутъ оскорблять и господа, и прислуга. Здѣсь, по крайней мѣрѣ, она не такъ поставлена. Одинъ только Викторъ посматриваетъ на нее дерзко, когда очутится съ ней съ глазу на глазъ.
   И на это есть причина. Онъ видѣлъ ее на улицѣ, у подъѣзда, съ Сережей. И, кажется, еще разъ, на углу Литейной, когда проѣзжалъ мимо въ каретѣ.
   Это еще сильнѣе можжитъ ее. Сережа, на взглядъ такого франта лакея, "Богъ знаетъ кто". По одежѣ похожъ на посыльнаго. За него ей обидно, а не за себя. Она знаетъ, что у него прекрасная душа. Еслибъ было иначе, развѣ бы ее такъ тянуло къ нему? Другой бы на его мѣстѣ давно злоупотребилъ ихъ близостью. Живи ея мать, она ужаснулась бы такого увлеченія. Развѣ онъ для ея дочери женихъ? Кто онъ? Солдатскій сынъ, писарь безъ мѣста, сидѣлъ, не такъ давно, въ тюрьмѣ, можетъ быть, до сихъ поръ возится съ нигилистами. И на вино онъ слабъ; она видѣла его навеселѣ. Но его веселье совсѣмъ не радостное. Онъ говоритъ все горькія и страшныя вещи. Другая бы, воспитанная, какъ она, убѣжала отъ такихъ разговоровъ. Но что-то тянетъ ее къ нему, какая-то сладкая и жуткая жалость. И лицо его дѣйствуетъ на нее необыкновенно: блѣдное, съ горячечнымъ взглядомъ умныхъ, часто злобныхъ глазъ, съ кудрявыми бѣлокурыми волосами.
   Такой онъ весь -- русскій. Ей всегда совѣстно дѣлается, что она нѣмочка, дочь ревельскаго бюргера, а не настоящая русская. И каждый день она ждетъ отъ него письма и сама пишетъ, завела и себѣ книжку, гдѣ записываетъ свои мысли и чувства, какъ дѣлает онъ.
   О Юліи Петровнѣ и своей роли въ ея любовной исторіи она еще не признавалась ему. Что онъ скажетъ? Надо уходить? Или, быть можетъ, найдетъ, что сытые баре не стоятъ того, чтобы изъ-за нихъ волновать себя?
   Такъ, вѣдь, она не прислуга. Вотъ она до разсвѣта будетъ мучиться, а "люди" теперь храпятъ себѣ по всей квартирѣ: нахалъ Викторъ, мальчишка Алексисъ, уже раскусившій, что барыня его балуетъ, Глафира, горничная барышни Надя, поваръ Норфирьичъ, судомойка Дарья. И спустись она до изліяній съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ, она получила бы въ отвѣтъ:
   -- Есть оказія! Вамъ-то что? Вы -- человѣкъ наемный.
   

XXVII.

   На слѣдующее утро первая, кто ей попалась въ корридорѣ, около кухни, была судомойка Дарья.
   Съ ней она врядъ ли говорила хоть разъ.
   Дарья -- ражая, высокаго роста, еще молодая женщина. Огромная ея грудь постоянно двигалась подъ розовою кофтой. Свѣтлые, совсѣмъ льняные волосы смазаны коровьимъ масломъ. Лицо широкое, глаза влажные, точно масляные, желтоватые. Запахъ кухни она всюду носитъ съ собою. Вотъ почему компаньонка ея, какъ бы инстинктивно, избѣгала.
   -- Барышня!-- остановила ее Дарья съ крестьянскимъ поклономъ.
   -- Что вамъ?-- почти удивленно откликнулась Ольга Ѳедоровна.
   -- А я въ вашу комнату шла.
   -- Зачѣмъ?
   Какое дѣло могла имѣть до нея судомойка? Попросить что-нибудь? Написать письмо въ деревню? Горничная Юліи Петровны, Надя, каждый мѣсяцъ проситъ ее писать въ деревню: читать она умѣла, но писала очень плохо, а Дарья, вѣроятно, совсѣмъ безграмотна.
   Судомойка вся какъ-то жалась и ея глаза, узкіе и блудливые, усмѣхались.
   Это покоробило Ольгу Ѳедоровну.
   -- Что же нужно?-- спросила она нервнѣе.
   -- Вотъ вамъ просили передать-съ,-- выговорила Дарья шепотомъ и вынула изъ-подъ своего ситцеваго передника книгу.
   -- Мнѣ?-- съ недовѣріемъ переспросила Ольга Ѳедоровна.
   -- Вамъ-съ.
   Широкій ротъ Дарьи продолжалъ масляную усмѣшку глазъ.
   -- Отъ кого?
   -- Елена Григорьевна приказали передать... ваша знакомая... Оттуда, изъ Коломны, изъ номеровъ.
   Дарья говорила это естественнымъ тономъ, но глаза ея и ротъ точно добавляли что-то.
   Ольга Ѳедоровна развернула листъ газетной бумаги, въ которой лежала книжка, и начала догадываться о чемъ-то. Щеки ея, послѣ дурной ночи особенно блѣдныя, вдругъ порозовѣли.
   Книга была безъ переплета и довольно зачитана. Она прочла на оберткѣ Униженные и оскорбленные и тотчасъ сообразила, кто переслалъ ее черезъ Елену Григорьевну.
   Поспѣшно выговорила она:
   -- Хорошо!
   Смущеніе свое она съ трудомъ подавила.
   -- Благодарю васъ,-- кинула она, поспѣшно уходя.
   -- Барышня!-- остановила ее Дарья.
   -- Что еще?
   -- Оны говорили, ежели отвѣтъ, такъ вы бы мнѣ записочку, что ли... Я туда сбѣгала бы, какъ поваръ за провизіей ходитъ.
   -- А вы тамъ развѣ бываете?
   -- Мужъ тамъ въ кухонныхъ мужикахъ... Егоръ...
   И опять шепотомъ Дарья прибавила:
   -- Вы не извольте сумнѣваться. Я все въ исправности сдѣлаю.
   Ея глаза какъ будто подмигивали.
   Значитъ, ей все извѣстно: отъ кого идетъ эта книжка и что въ ней, должно быть, лежитъ записка, не отъ Елены Григорьевны, а отъ него, отъ Сережи.
   -- Сейчасъ, сейчасъ,-- захваченная смущеніемъ, пробормотала Ольга Ѳедоровна, затворяя за собою дверь.
   Дарья постояла немного въ корридорѣ и развалистою походкой направилась къ кухнѣ.
   Она заглянула туда, вышелъ ли поваръ изъ-за перегородки.
   Сегодня онъ что-то дольше копается.
   "Должно быть, вчера урѣзалъ",-- подумала она.
   Къ выпивкѣ и она была чувствительна, больше, впрочемъ, насчетъ "пивка". Но у ней всякій стаканъ сейчасъ же выйдетъ наружу: щеки горятъ, глаза точно масломъ облиты и всю ее подмываетъ. Такъ, когда ничего хмѣльнаго не глотнула, она за себя можетъ отвѣтить, а чуть попало, всякій мужчина для нея опасенъ. Но этотъ лицемѣръ Порфирьичъ держитъ у себя въ шкафчикѣ настойку, и ничего-то у него нельзя примѣтить: къ ночи хлопаетъ, чтобы никто не подмѣтилъ, что онъ выпивши. Изрѣдка идетъ отъ него душокъ и говорить начнетъ больше прибаутками -- вотъ и все.
   -- Алексѣй Порфирьичъ!-- окликнула она его отъ двери.
   -- Чего тебѣ?-- отвѣтилъ стариковскій голосъ.
   -- Сходить мнѣ нужно бы... туда, къ Егору... Я духомъ.
   -- Муженька любезнаго повидать... Должно быть, давно не училъ... Хе, хе!...
   Старикъ закашлялся.
   -- Ну, ужь вы...
   -- А какже сказывалъ мнѣ старшій дворникъ... на самой панели экзекуцію произвелъ, а?
   Дарья усмѣхнулась.
   -- Драчунъ онъ безпардонный.
   -- Такъ неужто ни съ того, ни съ сего?
   -- Я изъ лавочки выходила. Онъ подошелъ. И по глазамъ ничего я не примѣтила. Подошелъ еще ближе и, не говоря худого слова, какъ свиснетъ меня въ ухо.
   -- Да, вѣдь, онъ карла ростомъ... тебѣ по плечо не будетъ.
   -- Мало ли что... Подскочилъ, все равно, какъ собачонка подскочитъ и прямо тебя въ носъ лизнетъ.
   -- Такъ это онѣ цѣлуются изъ любви, а твой муженекъ или злобенъ ужь очень, или супротивъ него у тебя много винъ накопилось,
   -- Такъ что же, Алексѣй Порфирьичъ, можно мнѣ отлучиться?
   -- Какъ же кухню оставить?
   -- Да вы съ собой ключъ возьмите. Дрова принесены. Или оставьте ключъ въ кучерской, коли думаете, я раньше вашего вернусь.
   -- И не боишься, сударыня, что онъ тебя опять такимъ же манеромъ разодолжитъ?
   -- Я не къ нему.
   Она было хотѣла разболтать, съ чѣмъ она пойдетъ въ номера, но удержалась. Барышня дѣйствительно отдала ей книгу, но Дарья знала отъ прислуги, что къ Еленѣ Григорьевнѣ ходитъ Андреевъ и у ней познакомился съ "нѣмочкой". Въ книгѣ, навѣрное, записка. А то почему бы поручали ей спросить насчетъ отвѣта? И самъ Андреевъ вчера разговорился съ ней въ сѣняхъ; онъ же и послалъ къ барышнѣ.
   Все это она прекрасно сообразила и глаза ея, масляные и плутоватые, выдавали ее, когда она остановила Ольгу Ѳедоровну;ъ корридорѣ.
   Поваръ все еще былъ за перегородкой.
   "Богу молится,-- подумала Дарья,-- а теперь воровать на провизіи пойдетъ, старый чортъ!"
   Она тихонько прошмыгнула опять въ корридоръ и постучи за въ дверь компаньонки.
   -- Это вы?
   Ольга Ѳедоровна выглянула изъ полуотворенной половинки дверей.
   -- Отвѣта, значитъ, не будетъ?-- спросила Дарья.
   -- Скажите Еленѣ Григорьевнѣ, что я сегодня постараюсь быть.
   -- Въ которомъ часу?
   -- Передъ обѣдомъ... въ пять часовъ.
   -- А записочки не дадите?
   -- Нѣтъ.
   Дверь порывисто захлопнулась. Дарья сказала, про себя: "ладно" -- и минутъ черезъ пять, еще до ухода повара, накинула на себя платокъ и побѣжала въ "номера".
   Пальто ея висѣло въ дворницкой, гдѣ для нея нанимали уголъ, рядомъ съ кучерской. Туда она и въ теченіе дня бѣгала довольно часто, за что Порфирьичъ ворчалъ на нее и называлъ "вавилонскою блудницей".
   

XXVIII.

   Порфирьичъ съ минуту помолился еще у себя за перегородкой и, выйдя оттуда уже совсѣмъ одѣтый, въ тепломъ пальто, перекрестился на образъ въ углу кухни и поправилъ свои сѣдые съ золотистымъ отливомъ волосы передъ зеркальцемъ.
   Онъ носилъ бороду, тоже сѣдую, съ такимъ же оттѣнкомъ.
   -- Господи Іисусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ!-- въ полголоса выговорилъ онъ и, точно прикрывая невольную зѣвоту, перекрестилъ ротъ.
   Лицо у него еще свѣжее, розовое, съ жилками на крупномъ носу, глаза еще не потухли и часто улыбаются съ хитрецой. Онъ небольшого роста и въ тѣлѣ. Такихъ наружностей очень много въ дворянскомъ быту: его можно принять за отставного военнаго или помѣщика, служившаго по выборамъ. Но онъ не гордится этимъ и считаетъ "господъ" людьми другой породы, а про себя до сихъ поръ не прочь говорить какъ про "раба".
   Изъ шкафчика онъ досталъ свой рогожный кулекъ и собрался ужъ, оглянувшись назадъ, снять съ вѣшалки картузъ на ватѣ, да точно что забылъ и вернулся за перегородку.
   Тамъ у него, около желѣзной койки, висѣлъ стѣнной календарь и онъ каждый день отрывалъ листикъ и предварительно читалъ, какихъ угодниковъ и какія событія совершились въ этотъ день. И никто его не могъ превзойти знаніемъ святцевъ.
   Спроси его: "Порфирьичъ, когда мученика Мардарія?" -- онъ безъ запинки отвѣтитъ: "тринадцатаго декабря", а въ дни большихъ и среднихъ праздниковъ зналъ, какіе куда крестные ходы и въ Петербургѣ, и въ Москвѣ. И если кто-нибудь, ожидая Ильина дня, замѣтитъ: "будетъ ходъ изъ Казанскаго во Владимірскую", Порфирьичъ какъ бы про себя прибавитъ: "и изъ церкви Бориса и Глѣба на стеклянный заводъ".
   И патріотическія событія помнитъ онъ,-- не всѣ, но очень многія, больше изъ двѣнадцатаго года и изъ крымской кампаніи. Нѣкоторые дни особенно ему дороги и онъ непремѣнно объ этомъ скажетъ вслухъ. Одинъ изъ такихъ дней -- 24 августа, и Порфирьичъ, наклонивъ голову, выговоритъ поучительно:
   -- Начало бородинскаго сраженія; Мининъ и Пожарскій разбили поляковъ подъ Москвой; отбитіе англо-французскаго флота отъ Петропавловской крѣпости... И все въ одинъ день!
   Ему непріятно сдѣлалось, что онъ забылъ ныньче посмотрѣть, какое число, прочесть напечатанное на листкѣ и оторвать его. Все эта "вавилонская блудница" Дарья. И зачѣмъ только онъ позволилъ ей бѣжать къ мужу?... Не къ мужу, а въ кучерскую! Мало еще ее бьютъ! Не такъ бы надо!
   Порфирьичъ вдовъ и былъ всегда чистыхъ нравовъ. На Дарью онъ не очень ворчитъ потому, должно быть, что она не подсматриваетъ за нимъ и, по-бабьи, ехидно не язвитъ, хотя врядъ ли не догадалась, гдѣ у него графинчикъ съ настойкой. Этотъ графинчикъ для него родъ искушенія, "ниспосланнаго свыше". По цѣлымъ недѣлямъ онъ не прикладывается или изрѣдка пропуститъ рюмочку "для варенія пищи"... А то вдругъ и потянетъ въ ночное время, когда онъ лежитъ на спинѣ и ему начнутъ приходить печальныя мысли о старости, концѣ всего, страшномъ судѣ, представляться неувѣренность въ томъ, что тамъ будетъ и можно ли замолить свои грѣхи.
   Когда онъ совсѣмъ ничего не пьетъ, то нравомъ дѣлается тяжекъ и злобенъ. Это онъ знаетъ и, по его мнѣнію, ему бы слѣдовало, чтобы быть добрѣе, каждый день пропускать рюмку-другую. Но онъ боится. Одна рюмочка дѣлаетъ его благодушнымъ. Сейчасъ пойдутъ шуточки и изреченія. И такъ онъ умѣетъ отвѣтить, что и господа простятъ, даже послѣ между собою повторяютъ его прибаутки.
   Разъ барыня что-то вдругъ "всколыхнулась" насчетъ расхода на провизію и стала кричать, что "такъ воровать нельзя".
   Онъ не обидѣлся и грубить не сталъ, а сказалъ кротко и съ улыбочкой:
   -- Матушка! Какъ же по нынѣшнему времени не слюзить маленькому человѣку, коли набольшіе милліоны прикарманиваютъ и дьяволу душу продаютъ?
   Онъ намекалъ на разразившееся надъ Петербургомъ самоубійство сановника изъ-за передержки большой суммы казенныхъ денегъ.
   Барыня разсмѣялась и долго не приставала.
   Только что Порфирьичъ надѣлъ картузъ и, шурша сапогами, направился къ входной двери, его окликнула сзади Глафира:
   -- Порфирьичъ!
   -- Что вамъ, сударыня?-- шутливо спросилъ онъ, обернувшись къ ней всѣмъ туловищемъ.
   -- Барыня приказала сказать,-- Глафира говорила съ хмурымъ видомъ,-- рыба въ послѣдній разъ была не живая, а сонная.
   -- Такъ и мы съ вами спимъ! Какъ же рыбѣ-то не соснуть, Глафира Прохоровна?
   -- Онѣ сегодня сами хотятъ на садокъ заѣхать.
   -- Сами?-- переспросилъ Порфирьичъ и глаза его замигали. Онъ снялъ картузъ и поклонился.-- И на томъ спасибо!... Кума пѣша, куму легче!-- выговорилъ онъ нараспѣвъ, потомъ уже надѣлъ картузъ и, не спѣша, повернулъ въ двери.
   Это изреченіе: "кума пѣша, куму легче" онъ употреблялъ неизмѣнно въ каждомъ новомъ домѣ, куда поступалъ, какъ только барыня заявитъ желаніе сама покупать провизію. Онъ отлично знаетъ, что она не выдержитъ, походитъ недѣльку и ей надоѣстъ. И все время, нова барыня сама покупаетъ, Порфирьичъ, принимая провизію, повторяетъ съ добродушнымъ подмигиваніемъ:
   -- Кума пѣша, куму легче!
   Случается и такъ, что Порфирьичъ возьметъ въ руки рябчика, купленнаго барыней, пощиплетъ его и выговоритъ безстрастно:
   -- Славные рябцы, жаль только, что червивы маленько!
   А обыкновенные окрики принимаетъ всегда мнѣніемъ:
   -- Извѣстное дѣло! Супружескія непріятности -- поваръ виноватъ!
   Глафира не любитъ его прибаутокъ и считаетъ его, какъ и остальная прислуга, лицемѣромъ, воромъ и тайнымъ пьянчужкой.
   Легла между ними и еще одна черта.
   Оба богомольны и любятъ божественное. Но Глафира, на взглядъ Порфирьича, настоящаго благочестія не знаетъ и подвержена "модничанью".
   И онъ, и она читаютъ, хоть и рѣдко, душеспасительное. Его любимая книжка, вывезенная еще изъ Приволжскаго края, гдѣ онъ учился крѣпостнымъ поваренкомъ,-- Слова и рѣчи преосвященнаго Іакова, епископа нижегородскаго и арзамасскаго. Вотъ это -- поученіе. И самъ владыка былъ строжайшей жизни старецъ. Порфирьичъ помнитъ, какъ господа въ усадьбѣ готовились къ пріему его. Трое поваровъ пріѣхало отъ сосѣдей. А владыка пробылъ съ часъ времени, отъ обѣда отказался и всего-на-все выпилъ съ медомъ одну чашку настоя сухой малины. Чаю онъ не употреблялъ.
   Глафира читаетъ барскія книжки съ какими-то якобы душеспасительными сказками. На его оцѣнку, все это -- "облыжно" и для стараго человѣка, какъ онъ, "зазорно". И въ "идолопоклонствѣ" онъ ее уличалъ. Почитаетъ "отца Іоанна", "ровно божество какое", и чуть что -- сейчасъ на поклоненіе въ Кронштадтъ. А для него нѣтъ такого человѣка, какой бы онъ ни былъ, хоть "съ полочки снятой", который бы при жизни могъ быть заступникомъ и чудотворцемъ. Угодниковъ-то въ ихъ санъ возводили послѣ кончины и "соборне", а не какъ-либо иначе.
   Они раза два-три крупно поспорили и Порфирьичъ кончилъ тѣмъ, что сказалъ Глафирѣ:
   -- Женскій полъ и всегда былъ склоненъ къ смутѣ. Апостолъ-то Павелъ что писалъ?... Ваша сестра на совѣщаніяхъ только голоситъ по-бабьи.
   У двери онъ еще разъ повернулся и лукаво спросилъ:
   -- Больше никакихъ приказаніевъ не будетъ?
   -- Нѣтъ!-- отрѣзала Глафира и скрылась.
   "Посолила себя впрокъ въ дѣвическомъ званіи, вотъ и ерепенится",-- подумалъ Порфирьичъ, запирая кухню снаружи.
   Онъ считалъ Глафиру хорошаго поведенія, но въ честность ея насчетъ денегъ не вѣрилъ. На свои доходы онъ смотрѣлъ какъ на нѣчто совершенно естественное. Мясникъ, зеленьщикъ, рыбникъ, коли ему процента не заплатятъ, возьмутъ то же съ господъ. Онъ, кромѣ того, еще малость удержитъ... Такъ, вѣдь, барыня-то сколько проѣздитъ, хотя и на своихъ лошадяхъ, коли она захочетъ каждый разъ покупать провизію сама?
   А какое онъ употребленіе сдѣлаетъ изъ своихъ сбереженій -- про это знаетъ его совѣсть. Онъ, вѣдь, никогда и не обязывался, поступая на мѣсто, ни единою копѣйкой не пользоваться отъ провизіи.
   Душа у него насчетъ провизіи спокойна. И безъ этого много грѣховъ, и ихъ, прежде всего, надо замолить.
   

ХХІХ.

   Дарья вбѣжала въ дворницкую, вздрагивая всѣмъ тѣломъ.
   -- Экій холодище!-- весело крикнула она.
   Ея уголъ былъ отдѣленъ перегородкой въ подвальномъ помѣщеніи, гдѣ печь занимала цѣлую треть всего пространства.
   У печки возилась жена одного изъ младшихъ дворниковъ. Старшій, Веденей, только что присѣлъ къ столу и чайничалъ. На столѣ лежала его домовая книга. Онъ отправлялся съ нею въ участокъ.
   Веденей -- не старый, франтоватый блондинъ, худой въ лицѣ и станѣ, говоритъ тихо и значительно. Дарья на него всегда "облизывается", но ей до него далеко. У него на сторонѣ есть сударка. Онъ ведетъ себя тонко и по женской части, и во всѣхъ другихъ дѣлахъ. А остальные два дворника -- совсѣмъ мужичье, и жена одного изъ нихъ, Лукерья, живетъ съ нею въ ладу. Обѣ онѣ слабы "насчетъ пивка".
   -- Веденей Кузьмичъ,-- окликнула Дарья изъ-за перегородки, гдѣ надѣвала на себя пальто,-- чай да сахаръ!
   -- Благодаримъ, -- отвѣтилъ степенно дворникъ и кусочекъ сахару звонко хрустнулъ на его зубахъ.
   -- Тебѣ, Лукерья, ничего не нужно... въ лавочку?-- спросила Дарья, выходя изъ-за перегородки.
   -- Ты со двора?
   -- Я туды теперь сбѣгаю... Дѣло есть.
   -- Нѣтъ, ничего чтой-то не надо,-- отвѣтила Лукерья, хмурая и приземистая баба, ходившая по-деревенски.
   -- Ну, прощайте, господа!
   Но Дарья попала не прямо на дворъ, а заглянула въ кучерскую.
   Туда ее всегда манило, только она побаивалась кучера Власа, его суроваго и болѣзненнаго лица и строгой рѣчи.
   Ей самой до сихъ поръ немного стыдно, что полюбился ей Абрамка, конюхъ изъ татаръ.
   Дѣло дошло до ея мужа. Кто-нибудь постарался, наябедничалъ. Врядъ ли ея "мухоморъ" самъ подглядѣлъ. Она зоветъ мужа "мухоморомъ" изъ-за его малаго роста и большой головы. Настоящій грибъ! Разумѣется, она клянется, божится, что ее "оболгали". Но "мухоморъ" разговаривать не любитъ, молча пододвинется, потомъ подскочитъ и "свиснетъ въ самое ухо". И какъ она допускаетъ это? Силы у ней вдвое больше, чѣмъ у него: взяла бы, да и пригнула его къ землѣ.
   Такъ нѣтъ. Совѣсть не пускаетъ. Каковъ онъ ни есть, все-таки, мужъ, вѣнчанъ съ нею. Самъ онъ соблюдаетъ себя. И то сказать, кто на него позарится? До сихъ поръ она не можетъ понять, какъ такая ражая баба пошла за этакаго карлу, себѣ на срамъ и на огорченіе?
   Мало того, что онъ ревнивъ, какъ чортъ, а еще и скаредъ. Всѣ деньги ему неси.
   "Тебѣ, говоритъ, денегъ не надо. Я тебѣ на одежу даю, на баню и на все прочее. А ты съ любовникомъ проживаешь... Вотъ что!"
   Пивко она любитъ. Трудненько ей бываетъ устоять и противъ стаканчика водки, когда поподчуютъ. Но много ли она потратитъ? Абрамка самъ не пьетъ водки, и пиво не очень любитъ. Съ нимъ не раскутишься. Онъ -- малый аккуратный и скуповатъ; у него ужь и деньжата водятся, нужды нѣтъ, что ему всего девятнадцать лѣтъ отъ роду.
   "Младостью" онъ и взялъ. Уши торчатъ у него изъ-подъ шапки, на особый татарскій манеръ. Это ее, прежде всего остального, стало притягивать. И такой весь гладкій, чистый, краснощекій, глазища большіе, зубы бѣлые, дома ходитъ въ безрукавкѣ изъ пестраго ситца. Когда синюю поддевку надѣнетъ и стоитъ у дышла со щеткой, поджидая съ кучеромъ выхода на крыльцо господъ, его не отличишь отъ русскаго. Волосы онъ плотно подстригаетъ, но не брѣетъ.
   И -- нечего грѣха таить -- она сама стала заигрывать съ нимъ и всячески ублажать, даромъ ему бѣлье стирать, чайкомъ поить.
   Не мало ее дразнили на дворѣ.
   Извѣстно, "свиное ухо", "татарская образина"! Она и сама ругалась бы, будь онъ не такъ милъ ей. А тутъ, точно изъ головы вылетѣло, что онъ -- нехристь, поганой вѣры, "маханину" употребляетъ, можетъ, по закону своему, столько женъ завести, сколько пожелаетъ.
   Жены у него еще нѣтъ, и когда онъ раскусилъ ея заигрыванье, и на сторонѣ никого не было. Онъ -- какъ огурецъ, свѣжій и ядреный. А ужь съ той минуты, какъ онъ ей достался, что онъ нехристь, что человѣкъ одной вѣры съ нею -- все для нея едино... Она даже такъ считаетъ, что Абрамка куда законнѣе ея живетъ. Ему можно и не одну жену имѣетъ -- это первое; а второе -- вѣру свою блюдетъ куда строже ея. Она и у обѣдни-то рѣдко бываетъ, о заутренѣ и говорить нечего, а онъ каждую недѣлю ходитъ въ свою молельню. Кусочка ветчины его не заставишь проглотить, хоть съ живого кожу сдери. Придетъ ихъ татарскій постъ -- ни единой крошки не проглотитъ до звѣзды -- и такъ курьезно скажетъ: "я еще не кушалъ". Она постится плохо, по средамъ и пятницамъ "жретъ мясище". Да и постницы -- Михѣевна, Глафира -- и тѣ до звѣзды-то не ѣдятъ только одинъ разъ въ годъ, а Абрамка -- весь постъ, какъ у нихъ полагается, и ничѣмъ его не соблазнишь.
   То же и насчетъ водки. Старше будетъ -- разрѣшитъ, быть можетъ, испортится съ русскими, а теперь -- шалишь!
   Опять же опрятенъ, точно красная дѣвка.
   Всѣмъ этимъ онъ притянулъ къ себѣ, и она знаетъ, что привязка у ней съ каждымъ днемъ ростетъ. Ежели противный Егоръ будетъ опять ее къ себѣ тащить въ номера, она не выдержитъ и... что-нибудь съ нимъ недоброе произведетъ.
   А пока, "день мой -- вѣкъ мой", повторяетъ всякій разъ Дарья, когда перебѣгаетъ черезъ дворъ, въ сторону сараевъ и конюшенъ.
   Она заглянула въ кучерскую, низкую каморку, съ запахомъ махорки и смазныхъ сапогъ. У окна кучеръ Власъ, въ поддевкѣ, чайничалъ.
   Быстро оглянулъ онъ Дарью. Власъ смотрѣлъ сердитѣе обыкновеннаго. Его. лихорадило послѣ вчерашняго жданья на трескучемъ морозѣ. Онъ сбирался даже пойти къ барину и объявить ему, что онъ не можетъ нести такую тяжкую службу.
   Войди Дарья, онъ бы ее оборвалъ. И безъ того изъ-за конюха ей достается отъ этого стараго хрыча. Спросить, гдѣ былъ Абрамка въ ту минуту, она не посмѣла и тотчасъ же захлопнула дверь.
   Абрамка долженъ быть при лошадяхъ. Со двора онъ не охотникъ выходить, и Власъ, хоть и ехидствуетъ насчетъ ея "безпутства",-- онъ, поди, и Егору все выложилъ,-- но за Абрамку держится, потому что хворъ, лѣнивъ, важнюга, лошадей не любитъ и сильно хапаетъ на овсѣ. Еслибъ не татаринъ, лошади, при такихъ порядкахъ, не были бы настолько въ тѣлѣ, что и баринъ ничего не замѣчаетъ. Абрамка обожаетъ животину. Иной разъ Дарьѣ завидно дѣлается. Она точно ревновать начнетъ своего дружка къ лошадямъ;-- такъ онъ ихъ холитъ и по-своему съ ними разговариваетъ. Онъ, пожалуй, и днемъ спалъ бы въ конюшнѣ.
   Но эта же черта привлекала ее еще сильнѣе къ Абрамкѣ. Будь онъ православный, такого русскаго парня не найти во всемъ Петербургѣ, да и въ деревняхъ въ диковину.
   Сараевъ было на дворѣ три, конюшня -- одна, общая, на восемь стойлъ.
   Дарья сейчасъ сообразила, что Абрамка въ конюшнѣ. Но онъ былъ тамъ не одинъ. Въ своей ситцевой ваточной безрукавкѣ, съ широкими рукавами на выпускъ и въ "шлычкѣ", онъ чистилъ сѣраго изъ пары, на которой ѣздила больше барыня. Скребница такъ и сверкала въ его рукахъ.
   -- Абраша!-- полушепотомъ окликнула Дарья на порогѣ конюшня.
   -- Ого!-- татаринъ осклабился и весело кивнулъ ей.
   -- Саля-малейкомъ,-- выговорила Дарья дурачливо.
   Абрамка долго училъ ее этому привѣтствію.
   -- Алейкомъ-салямъ!-- вкусно отвѣтилъ онъ.
   -- Я въ номера. Оттуда въ дворницкую заверну... черезъ часъ времени. Слышишь?
   -- Чую!
   Татарскія согнутыя уши, въ которыя Дарья была такъ влюблена, блеснули въ темнотѣ конюшни.
   Дарья облизнулась и пошла скорымъ шагомъ по двору, къ воротамъ.
   

XXX.

   Въ сѣняхъ "меблировки" Дарья не нашла никого. Печь топилась; но ни малаго, приставленнаго къ швейцару, ни самого швейцара не было видно.
   У ней непремѣнно сожмется сердце, когда она войдетъ въ эти сѣни. Здѣсь проживаетъ противный ея "карла". Отсюда она насилу выбралась. Съ мужемъ опять придется жить. Да вотъ и теперь ей бы хотѣлось проскользнуть прямо къ Еленѣ Григорьевнѣ и въ кухню не заходить.
   Она скорымъ шагомъ поднялась по лѣстницѣ до площадки перваго этажа. Еще бы нѣсколько шаговъ по корридору и дверь въ комнату барышни.
   Нижній корридоръ стоялъ также пустой. Вчера она нашла всѣ помора въ волненіи. Елена Григорьевна и всѣ жильцы прививали себѣ оспу. Студентъ-медикъ -- изъ жильцовъ же -- прививалъ ее даромъ. И прислугу барышня упрашивала. Швейцаръ первый послушался, за нимъ два корридорныхъ, а женщины отказались. Егору хотѣли привить сегодня. Она въ это не вѣритъ и не знаетъ, прививали ей въ дѣтствѣ или нѣтъ.
   Вчера же нашла она въ верхнемъ корридорѣ толки о болѣзни Кочегара. Онъ валялся за перегородкой. Барышня боялась, не прилипчивая ли у него болѣзнь открылась. Всѣ жильцы загалдятъ. А Кочегаръ лежитъ себѣ да сопитъ и ничего отъ него нельзя толкомъ добраться, что онъ чувствуетъ. Жена его Анонса пріѣхала изъ деревни.
   Въ глубинѣ нижняго корридора Дарья издали примѣтила низменную фигуру Егора. Онъ приближался нетвердою походкой своего тщедушнаго тѣла, въ черной блузѣ и сапогахъ. Лицо у него съ комочекъ, блѣдное, волосы торчатъ вихрами и плюгавая бородка.
   -- Ты зачѣмъ?-- громкимъ шепотомъ спросилъ онъ ее.
   И отвѣчать ему не въ охоту.
   Сказать всю правду, онъ начнетъ допрашивать, придираться. Она не желаетъ говорить ему, съ какимъ именно порученіемъ ушла она вчера къ Ольгѣ Ѳедоровнѣ. Разумѣется, тутъ дѣло по амурной части... Тотъ молодецъ,-- она подумала объ Андреевѣ,-- написалъ записочку, а не Елена Григорьевна; ему и знать надо было, придетъ ли сегодня нѣмочка. А то развѣ онъ далъ бы ей двугривенный на чай?
   Приходилось что-нибудь приврать.
   -- Наша нѣмка прислала къ барышнѣ.
   -- По что?
   Егоръ пронзительно взглянулъ на нее.
   Когда она временно, по его настоянію, жила въ номерахъ безъ дѣла, онъ приревновалъ ее къ Авдѣю, истопнику и ламповщику нижняго корридора.
   -- Или опять завела и здѣсь кота?
   "Котами" онъ называлъ вообще любовниковъ.
   Голосъ у него былъ скрипучій и жидкій, точно у пятнадцатилѣтняго парня.
   -- Завела!-- передразнила она.
   Глаза его, острые и узкіе, зажглись. Онъ уже подскочилъ къ Дарьѣ.
   -- Ну тебя!-- отвела она его рукой.-- Чтой-то, прости Господи! Я вѣдь, и сдачи дамъ!
   Егоръ почему-то стихъ: побоялся, должно быть, что барышня услышитъ, а она никакихъ побоищъ не выноситъ и уже не мало его стыдила за то, что съ женой походя воюетъ. Но онъ зналъ, что Елена Григорьевна имъ дорожитъ. Онъ хоть и "карла", однако, имъ на кухнѣ все держится. За поваровъ "изъ клуба" онъ одинъ отдувался. Вотъ и теперь новый поваръ третій день "чертитъ" и сегодня навѣрняка вернется съ базара пьянѣе вина и завалится опять на лежанку дрыхнуть.
   -- Ты бы отпросилась у господъ дня хоть на два... По вечерамъ бы сюда приходила.
   -- Для чего?-- спросила задорно Дарья.
   -- Для чего? А для того, что мнѣ теперь не управиться. Поваръ загулялъ и Кочегаръ свалился. Хотятъ въ больницу свозить. Я же и печи топи, и лампы заправляй наверху, такъ-то!
   -- Меня ни въ жисть не пустятъ.
   -- Какъ же ты теперь-то въ самое кухонное время бѣгаешь?
   -- И то насилу отпросилась, пока поваръ за провизіей пошелъ.
   -- То-то! Приспичило, значитъ!
   Глаза Егора опять блеснули, точно иглы. Голосъ его жены и вся ея повадка вызывали въ немъ приливъ ревнивой злобности и у нихъ дошло бы до чего-нибудь покрупнѣе.
   Но изъ своей комнаты показалась Елена Григорьевна, плохо причесанная, съ красными отъ безсонницы глазами, въ фланелевой курточкѣ, совсѣмъ разбитая и тревожная.
   Дарья подскочила къ ней и быстро доложила на ухо, что барышня зайдетъ передъ обѣдомъ.
   -- Какая барышня?-- совсѣмъ растерянно спросила та.
   Изъ головы ея вылетѣло все вчерашнее, кромѣ двухъ главныхъ ея заботъ: больная жилица, схватившая воспаленіе легкихъ, при смерти, и она провела при ней половину ночи, сжалившись надъ Анисьей, которая совсѣмъ выбилась изъ силъ, и Кочегаръ, свалившійся съ ногъ, внезапно. Студентъ-медикъ, прививавшій вчера оспу жильцамъ и прислугѣ, которая далась, думаетъ, что у Ѳедота начинается оспенный процессъ. Другіе жильцы переполошились и полчаса назадъ, когда она выходила отъ умирающей, старичокъ, живущій противъ лѣстницы, началъ кричать на весь домъ, что онъ сейчасъ же выѣдетъ и заявитъ полиціи, что "чумазаго вахлака Ѳедотку" надо везти "неотлагательно" въ больницу. Она насилу его успокоила.
   -- Барышня, мамзель наша,-- повторила Дарья, опять на ухо Еленѣ Григорьевнѣ.
   Это ей напомнило вчерашній приходъ Андреева. Онъ и сегодня явится. Онъ уговорилъ ее вызвать Ольгу Ѳедоровну. Ей стало его жаль и она согласилась. А это -- нехорошо. Точно она ихъ сводитъ.
   Горечь этихъ упрековъ самой себѣ еще больше ее разстроила.
   -- Хорошо, -- брезгливо сказала она Дарьѣ и сейчасъ же повернулась къ Егооу.-- Повара все еще ѣтъ?
   -- Нѣтъ-съ.
   -- Если онъ придетъ пьяный, чтобъ сейчасъ же убирался!-- нервно крикнула она и тотчасъ же застыдилась.
   Въ такія минуты должность управительницы дѣлалась для нея противной до гадости.
   Надо было отправлять въ больницу Кочегара. Она знала, что это не обойдется безъ исторіи. И вчера, при первыхъ ея словахъ, жена Ѳедота, Анѳиса, начала выть. Отвращеніе къ больницѣ ослабло только въ прислугѣ, родившейся въ городѣ, да и то на десять человѣкъ у одного. Она-то хорошо знаетъ, что Кочегару въ любой больницѣ будетъ лучше лежать, чѣмъ тутъ, въ темномъ углу, въ грязи, копоти и духотѣ. Тамъ его могутъ вылечить, а здѣсь онъ, навѣрное, умретъ, если это тифъ или оспа.
   Да и не смѣетъ она держать Ѳедота, если у него заразная болѣзнь.
   Въ номерахъ теперь все занято, до пятидесяти человѣкъ живетъ, кромѣ прислуги. Развѣ это мыслимо? Она, готовившая себя въ фельдшерицы, сторонница гигіены, уважающая науку, можетъ ли она становиться на сторону дремучей тьмы народа, его неосмысленныхъ страховъ и закоренѣлаго упорства?
   Елена Григорьевна, взобравшись на верхнюю площадку, запыхалась и пошла разбитою походкой по корридору. Передъ дверью въ закуту прислуги она остановилась. Ей стало малодушно жутко отъ того, что сейчасъ произойдетъ.
   До слуха ея донесся отрывочный разговоръ Анисьи и мужа ея Игнатія.
   -- Что ты, мужичка, что ли?-- говорилъ Игнатій, прихлебывая чай -- Въ городѣ, небось, родилась, а ровно бурлакъ какой, больницы боишься.
   "Вотъ оно!" -- подумала Елена Григорьевна и невольно прислушалась.
   -- Боязно!...-- пропѣла на "онъ" Анисья.-- Вотъ ты бы такъ вдругъ свалился, какъ Кочегаръ.
   -- И преспокойно свезли бы тоже. А ежели у него, паче чаянія, оспа, онъ и насъ всѣхъ заразитъ.
   -- Это -- воля Божья. У мамыньки была холера настоящая... Я ей глаза закрыла, а вмѣсто того не заразилась же.
   Анисья потянула въ себя воздухъ, спивая съ блюдечка послѣдній глотокъ чая.
   И оба они смолкли.
   

XXXI.

   -- Что Ѳедотъ?-- спросила Елена Григорьевна, собравшись съ духомъ, у самой двери.
   Всѣ трое встали: Анисья, мужъ ея Игнатій и горничная Ѳеня, широколицая, остроносая дѣвушка, пестро одѣтая. Они пили чай.
   -- Да бредить началъ. Жаръ сильнѣйшій,-- доложилъ Игнатій.
   Анисья, все также въ платкѣ, надвинутомъ на лобъ, и въ затрапезномъ капотѣ, громко вздохнула и выговорила, потянувъ воздухъ въ себя:
   -- Больно мается.
   -- Анѳиса тамъ?
   -- Въ лавочку пошла,-- доложилъ Игнатій.
   -- Зачѣмъ? Навѣрное, за какой-нибудь гадостью,-- брезгливо выговорила Елена Григорьевна.
   -- Пить все проситъ... Огурчика бы...-- протянула Анисья.
   -- Квасу -- ни подъ какимъ видомъ! Ни огурцовъ, ни капусты.
   Елена Григорьевна продвинулась къ дверкѣ въ темный чуланчикъ.
   Она не могла сразу разглядѣть хорошенько лицо Кочегара, валявшагося на койкѣ, въ одной рубахѣ, среди всякой рухляди. Воздухъ былъ спертый, переполненный прѣлыми испареніями.
   -- Ѳедотъ!-- окликнула она его.
   Онъ не сразу отвѣтилъ.
   -- Господинъ Кочегаръ! Вы никакъ совсѣмъ расклеились?
   -- Голова...-- пробормоталъ Ѳедотъ.-- Да ничево!...
   -- Какъ ничего?
   На разспросы барышни онъ отвѣчалъ медленно и односложно. Но она почуяла, что тутъ начинается не шуточная болѣзнь: либо оспа, либо пятнистый тифъ. Медлить нельзя. Она не имѣетъ ни малѣйшаго права.
   Все таки, надо было убѣдить его самого.
   -- Господинъ Кочегаръ!... Вамъ здѣсь валяться нельзя... Лечить васъ надо, какъ слѣдуетъ... Да и жильцы боятся.
   -- Какъ угодно,-- съ трудомъ выговорилъ Ѳедотъ.
   -- Голубчикъ,-- голосъ Елены Григорьевны дрогнулъ,-- ты не бойся больницы. Мы тебя пошлемъ къ знакомому главному доктору. Тамъ тебѣ не плохо будетъ.
   Вернулась Анѳиса и напустила холоднаго воздуха отъ своего суконнаго кафтана и платка, изъ-подъ котораго выставлялось ея румяное и плутоватое лицо бойкой подгородной бабенки.
   Она сейчасъ завыла и упала на колѣни передъ Еленой Григорьевной. Та стала ее поднимать, смущенная и трепетная, хотя впередъ знала, что такая сцена ожидаетъ ее.
   -- Ты пойми... вѣдь, я здѣсь не сама барыня... Жильцы боятся.
   Анѳиса всхлипывала и не вставала съ полу. Игнатій подошелъ и строго выговорилъ:
   -- Ну, полно, нечего барышню безпокоить. Намъ тоже не заболѣвать отъ твоего Кочегара.
   Анисья молчала, но въ ея большихъ выпуклыхъ глазахъ проглядывалъ страхъ за то, что и мужа, и ее самоё точно также могутъ поволочь въ больницу.
   -- Пожалуйста, Игнатій, я тебѣ это поручаю,-- все еще смущенно выговорила Елена Григорьевна.-- Позови Авдѣя и снесите его внизъ, а повезетъ Арсеній.
   И она почти выбѣжала въ корридоръ.
   Дѣло самое обыкновенное: упорство и боязнь простого народа; но на этотъ разъ въ ней живѣе отозвалось сознаніе огромной пропасти между душой всѣхъ этихъ "людей" и ея собственной. Ей Кочегара очень жалко и стыдно за то, что и онъ, и остальная прислуга такъ безобразно тѣсно и грязно помѣщены, но какъ быть? Ея пріятели, хозяева номеровъ, хорошій народъ, но и они привыкли считать прислугу чѣмъ-то обреченнымъ на житье въ грязи и тѣснотѣ. Слѣдовало бы въ каждомъ корридорѣ отдѣлать двѣ большихъ комнаты подъ спальни прислуги и содержать постели въ такомъ же видѣ, какъ и у жильцовъ. Но ни имъ, ни ей это не приходило въ голову, а если и приходило, то такъ, случайно, въ видѣ общихъ гуманныхъ разсужденій, и не могло перейти въ дѣло.
   Отправляя Кочегара въ больницу, она, конечно, желаетъ ему добра. Но самъ-то Кочегаръ этому не вѣритъ; не вѣритъ и Анѳиса, и Анисья, и Ѳеня, и Авдѣй, и Егоръ, и Савелій. Только Игнатій, считающій себя грамотѣемъ, и Арсеній, бывалый и разсудительный малый, признаютъ, быть можетъ, что противъ больницы не слѣдуетъ упираться, да и то изъ нежеланія показать себя "мужичьемъ".
   Внизъ Елена Григорьевна спускалась медленно. Сегодня у ней будетъ ужасный день. Поваръ запилъ. Жильцы страшно недовольны ѣдой. Отдувается Егоръ -- этотъ противный Егоръ, за котораго она должна держаться поневолѣ. Больная плоха и врядъ ли встанетъ на ноги. Покойниковъ всегда боятся. Да и она сама измаялась cъ нею.
   Тутъ только она вспомнила объ Ольгѣ и Андреевѣ. Ея роль показалась ей просто неопрятной. Андреевъ, навѣрное, придетъ сейчасъ узнать объ отвѣтѣ. Она ему скажетъ, что "такъ нельзя", да и съ Ольгой поговоритъ построже.
   На нижней лѣстницѣ ее остановилъ разговоръ въ сѣняхъ. Она узнала голосъ Андреева.
   Подслушивать она не желала, но ей захотѣлось понять сразу, о чемъ Андреевъ имъ проповѣдуетъ.
   А онъ дѣйствительно держалъ рѣчь швейцару, его "подпаску" Савелію и зашедшему съ улицы посыльному, сидя на диванѣ, около входной двери.
   -- И теперь,-- доносилась до нея рѣчь Андреева,-- хозяева въ Парижѣ труса празднуютъ. Рабочіе какъ слѣдуетъ за умъ взялись; у нихъ вездѣ общества и выборные.
   -- Именно,-- подтвердилъ швейцаръ Арсеній, читавшій постоянно въ газетахъ "иностранную политику".
   -- На три части чтобъ день раздѣлить, плату поднять и ни подъ какимъ видомъ чтобы больше осьми часовъ не работать.
   -- А восемь-то что дѣлать?-- спросилъ наивно Савелій, простоватый и влюбчивый малый, съ нѣкоторыхъ поръ неравнодушный къ горничной Ѳенѣ.
   -- Что хочешь дѣлай. Отдыхай, книжки читай или съ пріятелями калякай.
   -- А восемь, значитъ, на сонъ?-- спросилъ посыльный.
   -- На сонъ.
   "Зачѣмъ это онъ ихъ смущаетъ?" -- подумала Елена Григорьевна, продолжая стоять за поворотомъ лѣстницы и краснѣя отъ сознанія, что она какъ будто подслушиваетъ.
   Она сама сочувствуетъ рабочему вопросу, но съ какой же стати Андреевъ проповѣдуетъ все это ея прислугѣ? Только чтобы играть роль? Не нравится ей въ немъ краснобайство, желаніе встать выше своего положенія. За идею онъ, небось, не пойдетъ въ Сибирь, а только рисуется.
   -- Рабочихъ-то боятся, а прислуги никто нигдѣ не боится. Какъ вы объ этомъ думаете, братцы?-- задорно спросилъ Андреетъ.
   -- Кому насъ бояться?... Нешто мы что можемъ?-- отклинулъ ея Савелій.
   -- Въ томъ-то и дѣло, что вы не понимаете своего интереса. Господа сами станутъ, что ли, сапоги ваксить, лоханки выносить, печи топить, полы натирать?
   -- Пробуютъ,-- полусерьезно, полушутя промолвилъ Арсеній.
   -- Ха, ха!... Это они спасаются. Полы сами метутъ, воду возятъ, а въ первомъ классѣ ѣздятъ и за кресло по пяти рублей платятъ. Одна блажь! Безъ прислуги никому не обойтись. И никто-то объ ней не пикнетъ. Околѣвай она на улицѣ, когда придетъ старость. Какъ бывшихъ дворовыхъ по міру пустили безъ земель, такъ и теперь -- лакейская братія.
   Кто-то громко вздохнулъ.
   Щеки Елены Григорьевны разгорѣлись. Она сбѣжала въ сѣни.
   

XXXII.

   -- Арсеній!-- позвала она сначала швейцара, какъ бы не замѣчая Андреева.
   Тотъ всталъ и окликнулъ ее.
   -- Мое почтеніе, Елена Григорьевна.
   -- Здравствуйте, Андреевъ,-- отвѣтила она торопливо и продолжала въ сторону швейцара:-- Пожалуйста, Арсеній. Надо, до обѣда, отправить Ѳедота въ больницу. Я вчера вамъ говорила, въ какую, Савелій... Ты поможешь свезти его?
   -- А у васъ тяжелый больной?-- спросилъ Андреевъ, подходя къ ней и подавая ей руку пріятельскимъ жестомъ.
   Почему-то ей это не понравилось. Она взглянула на него вбокъ и не сразу пожала ему руку.
   -- Да, должно быть, тифъ начинается.
   Она не хотѣла проговориться о томъ, что Кочегаръ заболѣлъ, быть можетъ, оспой.
   -- Къ вамъ позвольте на минутку,-- сказалъ потомъ Андреевъ, наклонившись къ ней.
   -- Милости просимъ.
   Она повернулась на каблукѣ и пошла наверхъ. Андреевъ за нею.
   Въ Еленѣ Григорьевнѣ не улеглось недовольство Андреевымъ не за одну Ольгу, но и за то, что онъ сейчасъ "смущалъ" прислугу. Въ другое время и въ другомъ мѣстѣ она способна была бы и сама такъ чувствовать и даже такъ говорить, но теперь она не и гла быть заодно съ нимъ.
   Ей не хотѣлось, однако, дать понять, что она слышала, какъ онъ говорилъ съ прислугой. Онъ могъ подумать, что она подслушиваетъ, да и не желала она въ эту минуту вступать съ нимъ въ пренія.
   До входа въ ея комнату они не разговаривали. Андреевъ видѣлъ, что она разстроена и утомлена сильнѣе обыкновеннаго. Ему не было ея особенно жаль. У ней такая ужь натура, и онъ хоть и считалъ ее "недурнымъ человѣкомъ", но, все-таки, относился къ ней какъ къ барышнѣ и самую доброту ея склоненъ былъ объяснить нервами и "сантиментами".
   Онъ не разъ, думая о ней, разсуждалъ такъ:
   "Коли она была бы совсѣмъ нашъ человѣкъ, она бы не пошла въ услуженіе къ буржуямъ, не имѣла бы у себя подъ командой цѣлаго штата наемныхъ рабовъ".
   -- Что прикажете?-- спросила Елена Григорьевна своимъ дѣловымъ тономъ, который у нея выходилъ всегда рѣзкимъ звукомъ.
   -- Что прикажете?-- переспросилъ съ усмѣшкой Андреевъ.-- Вы точно все запамятовали, Елена Григорьевна... насчетъ вчерашняго посланія... съ Дарьей?
   Онъ повелъ выразительно головой.
   -- А-а...-- протянула Елена Григорьевна.-- Садитесь, пожалуйста... Я опять ныньче полночи не спала.
   Она опустилась на кушетку. Ея тонъ немного смущалъ Андреева.
   -- Голубушка, Елена Григорьевна,-- возбужденно заговорилъ Андреевъ,-- какой же отвѣтъ принесла Дарья?
   -- Ольга никакой записки не прислала.
   Съ усиліемъ произнесла она эти слова и потянулась рукой къ столику взять папиросу и закурить. Лгать или утаивать она не любила.
   -- Желаете?-- предложила она и ему.
   Онъ всталъ и подошелъ къ кушеткѣ взять спичку.
   -- Вамъ, быть можетъ, не удобно будетъ,-- началъ онъ менѣе увѣренно и губы его повела двойственная усмѣшка.
   -- Въ какомъ смыслѣ?
   -- Со двора надо... или другое что. Я и васъ хотѣлъ просить,-- онъ закурилъ и присѣлъ на край кушетки,-- не въ службу, а въ дружбу, Елена Григорьевна... Вы такой человѣкъ, что все поймете... Мы любимъ другъ друга... не на вѣтеръ. Конечно, я, по моимъ заработкамъ, не могу обезпечить ее и сейчасъ же назвать ее моею женой. Но она довѣряетъ мнѣ... Намъ тяжко видаться урывками, на улицѣ, въ Гостиномъ... да и она стѣсняется. У себя я не могу ее принять,-- щажу ея чувство. Да она и побоится... Вы бы соблаговолили, Елена Григорьевна, благо я знаю, у васъ теперь цѣлыхъ два номера стоятъ пустыми, позволить намъ...
   -- Видѣться тамъ съ Ольгой?
   -- А то что же?
   -- Нѣтъ, этого не будетъ!
   Она вскочила съ кушетки и заходила по комнатѣ. Волосы ея еще сильнѣе растрепались и щеки пылали.
   -- Мы считаемъ себя какъ женихъ и невѣста, -- выговорилъ Андреевъ и тоже всталъ.
   Въ глазахъ его мелькнулъ гнѣвный огонекъ.
   -- Этого не будетъ! Я не могу этого сдѣлать, во-первыхъ, какъ довѣренное лицо... У насъ не номера для пріѣзжающихъ.
   Андреевъ стоялъ блѣдный и губы его подергивало.
   -- Этакаго буржуазно фарисейскаго окрика я отъ васъ, Елена Григорьевна, не ожидалъ...
   -- Чтобы всѣ жильцы и вся прислуга,-- продолжала она еще горячѣе,-- считали меня... способной...
   Она не нашла сразу болѣе мягкаго и приличнаго выраженія.
   -- Понимаю-съ, -- остановилъ ее Андреевъ.-- Выходитъ, вы свою-то собственную совѣсть ставите ниже того, какъ про васъ толковать будутъ? Вы, значитъ, и насъ съ Ольгой считаете порядочною дрянью?
   -- Вовсе нѣтъ! Но еслибъ я не завѣдывала этимъ гарни, а жила въ своей квартирѣ, гдѣ у меня была бы свободная комната, я и тогда не согласилась бы на то, о чемъ вы меня просите, Андреевъ. Буржуазно это или не буржуазно, я не знаю.
   -- Барышня въ васъ заговорила, позвольте вамъ доложить. Вы насъ не считаете ровней себѣ: ни меня грѣшнаго, ни Ольги. Будь мы, по вашимъ понятіямъ, совсѣмъ вашего сословія, вы бы иначе посмотрѣли на мою просьбу.
   -- Нѣтъ!... Тысячу разъ нѣтъ!...
   У Елены Григорьевны заныло подъ ложечкой. Она раздражалась противъ этого зазнавшагося разночинца, не замѣчая того. За Ольгу ей стало вдругъ страшно и совѣстно за себя: какъ могла она довести до того, что этотъ "нахалъ" такъ теперь разговариваетъ съ нею?
   Его видъ, потертое пальто съ мерлушкой, рубашка съ косымъ воротомъ, большіе сапоги усиливали ея раздраженіе. Это неряшество въ одеждѣ она объясняла теперь несомнѣнною рисовкой, игрой въ "несчастнаго пролетарія".
   -- Вы не желаете, стало быть?-- сдерживая наплывъ злобности, спросилъ Андреевъ.-- Какъ вамъ будетъ угодно... Въ другомъ мѣстѣ поищемъ.
   Онь умышленно небрежно повернулся къ дверямъ.
   Елена Григорьевна продолжала говорить ему вслѣдъ:
   -- Ольга должна понять, что такъ нехорошо... И я обязана предостеречь ее.
   -- Отъ чего?
   Андреевъ повернулся и глаза его метнули на нее гнѣвный и вызывающій взглядъ.
   -- Вы сами знаете, отъ чего, Андреевъ. Я не вправѣ считать васъ нечестнымъ, но съ вашею натурой вы не можете отвѣчать за себя... Она бѣдная дѣвушка и не трудно загубить ее...
   -- Разумѣется!-- перебилъ онъ ее и хрипло засмѣялся.-- Вы о ней говорите, точно она горничная, а я корридорный... Эхъ, барышня!
   Онъ мотнулъ головой и вышелъ. Елена Григорьевна съ внезапною болью въ вискѣ осталась посреди своей комнаты, готовая заплакать,-- до такой степени ей было горько за этотъ разговоръ.
   Андреевъ, въ корридорѣ, надѣлъ шапку и повернулъ влѣво, туда, гдѣ былъ одинъ изъ свободныхъ номеровъ. Будь у него три цѣлковыхъ въ карманѣ, онъ бы вернулся къ "управительницѣ", далъ бы задатокъ и сталъ требовать, чтобы номеръ былъ оставленъ за нимъ.
   Откуда-то выплыла Дарья.
   -- Ты здѣсь?-- спросилъ онъ нервно.-- Ольга Ѳедоровна никакого отвѣта не дала?
   -- Записочки не было,-- шепотомъ заторопилась Дарья,-- а на словахъ онѣ отвѣтили, что постараются быть передъ обѣдомъ.
   -- А-а! Вотъ что!
   Андрееву страстно захотѣлось броситься къ "барышнѣ" и уличить ее во лжи, но онъ сдержалъ себя. Все равно, въ пять часовъ онъ опять будетъ здѣсь и захватитъ Ольгу.
   -- Ладно,-- сказалъ онъ Дарьѣ и сунулъ ей въ руку гривенникъ.
   "Найдемъ комнату и въ другомъ мѣстѣ", -- подумалъ онъ, и зашагалъ по корридору къ выходу.
   

XXXIII.

   Въ кухнѣ, у Христины, что-то шипѣло на плитѣ. Она готовила для себя и для Аннушки. Хозяйка позавтракала и ушла въ магазинъ. Жилецъ только обѣдалъ дома.
   Аннушка шила въ комнаткѣ, гдѣ стояли ихъ кровати. Она усиленно выводила строчку, чтобы пересилить свою тоску. Сегодня у ней съ самаго утра сосало въ груди. Не могла она себѣ мѣста найти, думала, что работа иглой заставитъ уйти въ то, какъ выползаетъ изъ-подъ пальцевъ строчка.
   Но въ груди все продолжало сосать. Боялась она и прикасаться къ своему сундуку. Опять разревется, а чухонка подниметъ ее на смѣхъ.
   До сихъ поръ не могутъ онѣ съ ней спѣться душою, хотя и не ссорятся. Андреевъ правду сказалъ, Христина не понимаетъ, что дѣлается на сердцѣ у русскихъ людей.
   Вчера кухарка была на балѣ, въ чухонскомъ клубѣ, и вернулась поздно. Разспросить ее она еще не успѣла. Христина, съ тѣхъ поръ, какъ къ ней сталъ похаживать тотъ черномазый сыщикъ, сильно франтитъ и, кажется, не на шутку сбирается за него замужъ.
   Аннушка чурается этого человѣка и всего одинъ разъ съ нимъ разговаривала. Глаза у него не очень плутоваты. Но не вѣритъ она, чтобы онъ такъ ужь особенно былъ влюбленъ въ Христину. Хочетъ поскорѣе добиться своего.
   Рада была она тому, что въ эти двѣ-три надѣли Андреевъ къ нимъ не заходилъ, рада за него. Онъ могъ бы наткнуться на Христинина дружка и начать съ нимъ непріятный разговоръ, и тотъ подвелъ бы его подо что-нибудь опасное.
   Она побаивалась и за жильца. Кто его знаетъ, быть можетъ, тотъ бываетъ затѣмъ только, чтобы слѣдить за этимъ именно жильцомъ.
   Нешто можно сказать про кого-нибудь изъ господъ или изъ прислуги, что ничего за нимъ не водится?
   Жилецъ -- тихій человѣкъ, ходитъ заниматься по письменной, части въ редакцію, что ли, какую. Вечера часто дома и все пишетъ и читаетъ. Кое-когда приходятъ къ нему пріятели. Тогда разговоры идутъ долгіе. Она подслушивать не любитъ и не знаетъ, о чемъ у нихъ идетъ рѣчь. По нынѣшнему времени все возможно. Вотъ такой черномазый и изловчится, станетъ тереться около двери или рядомъ въ комнату заберется. Христина глупа, да ей и все равно. Ей и въ голову-то ничего такого не придетъ. Она, навѣрное, ни разу не подумала о томъ, что онъ, быть можетъ, въ женихи-то себя прочитъ только затѣмъ, чтобы выгадать время и обвести ее.
   Но добился ли онъ у нея всего, этого Аннушка доподлинно не знаетъ. Скорѣе нѣтъ. Они даже ни разу не поцѣловались при ней.
   -- Христина!-- окликнула она, наконецъ, чтобы чѣмъ-нибудь развлечься,-- а, Христина!
   -- Чего тебѣ?-- высокимъ звукомъ отозвалась кухарка.
   -- Весело было вчерась?
   -- Танцовала много. И угощеніе было хорошее.
   -- Отъ самихъ кавалеровъ, значитъ?
   -- Извѣстное дѣло!
   -- Ты съ кѣмъ ѣздила?
   -- Съ Линой.
   Эту Лину -- тоже чухонку -- Аннушка знала. Онѣ большія пріятельницы. Та живетъ въ горничныхъ у богатыхъ нѣмцевъ, на Острову, и одѣвается какъ барыня, въ шелковыхъ платьяхъ и всегда при часахъ.
   -- Какіе же кавалеры-то имъ были?
   -- Одинъ телеграфистъ... и кэптенъ.
   -- Кто?-- не поняла Аннушка.
   -- Кэптенъ... Пароходомъ командуетъ. Лѣтомъ ходитъ на острова.
   -- Вишь ты! Ты, небось, имъ не говоришь, что ты въ услуженіи? Аннушка тихо разсмѣялась и у ней полегчало въ груди.
   -- Есть оказія!-- съ болѣе громкимъ взрывомъ смѣха подтвердяла Христина и подошла къ двери вся красная, съ полуголыми руками.-- Я имъ сказываю, что я въ компаньонкахъ живу.
   -- Они и вѣрятъ?
   -- А почему же не вѣрить?... Тамъ и гувернантки были... да хуже меня... Одна вздѣла на себя панье... старомодное.
   Христина обернулась и передразнила, продолжая смѣяться, какъ та виляла своимъ панье.
   -- Кто ныньче панье носитъ? Судомойка не надѣнетъ! Ха, ха, ха!
   -- И всѣ тамъ по-вашему лопочатъ?
   -- Понятное дѣло!
   -- Лина-то, небось, всѣ свои бруслеты и кольцы надѣла?-- спросила шутливо Аннушка.
   -- Были, да сплыли.
   -- Какъ такъ?
   Аннушка даже перестала шить и высунула голову въ дверь.
   -- Очень просто... Она такая... На той недѣлѣ пришелъ къ ней пасторъ... такой, знаешь... ѣздитъ вездѣ и собираетъ на...
   Христина затруднялась объяснить, въ чемъ дѣло.
   -- На бѣдныхъ, что ли? Или на построеніе храма?
   -- Нѣтъ, это у васъ только монашки собираютъ на себя.
   -- А то какъ же? Имъ тоже на что-нибудь надо жить.
   -- Это попрошайки!-- пустила смѣшливо Христина и отошла къ столу, продолжая говорить. У Лины былъ такой особенный пасторъ, который черныхъ людей обращаетъ.
   -- Во что?
   -- Ахъ, какая ты! Въ вѣру нашу обращаетъ. Тамъ...-- она повела рукой,-- въ Огненной землѣ.
   -- Въ Огненной?-- почти суевѣрно повторила Аннушка.
   -- Да ты помнишь... У меня былъ одинъ такой... Ты тогда только поступила сюда.
   -- Вотъ что!
   Аннушка нахмурила брови и вспомнила. Приходилъ, точно, какой-то лысый, съ пробритою губой и рыжею бородой, въ черномъ однобортномъ сюртукѣ, и долго говорилъ по-ихнему. Христина ему зелененькую дала подъ конецъ. Она думала, что на бѣдность, хотя и господинъ этотъ чисто былъ одѣтъ.
   -- Ну, вотъ у Лины былъ такой. Оттуда, изъ Огненной земли, всѣ людоѣды.
   -- Людоѣды?-- переспросила Аннушка.-- Нешто бываютъ людоѣды? Это только въ книжкахъ пишутъ.
   -- И какъ еще бываютъ! Хочешь, я тебѣ на картинкѣ покажу. У меня книжка есть.
   -- Книжка? Я про то же и говорю тебѣ.
   -- Ха, ха! Какая ты глупая! Людоѣды всегда есть -- и черные, и красные, всякіе! Вотъ ихъ-то и обращаютъ.
   -- Въ какую же вѣру-то?
   -- Въ христіанскую.
   -- Въ вашу-то?
   -- А наша какая же, коли не христіанская?-- полуобиженно перебила Христина.
   Аннушка промолчала. Она не любила спорить о вѣрѣ.
   -- Такъ что же Лина-то? Ты не досказываешь.
   -- Ну, пришелъ пасторъ... говорилъ долго. Она плакала, и не выдержала. Денегъ у ней не было. Взяла, да и отдала ему двѣ браслетки и брошку. Хотѣла и часы, да онъ самъ не взялъ.
   -- Вишь ты!... Доброй души она, даромъ, что франтиха.
   -- Ее только доведи до слезъ... все отдастъ. Въ прошломъ году пріѣхалъ такой же пасторъ. Она ему все жалованье отдала... пятнадцать цѣлковыхъ и безъ копѣйки осталась.
   -- Пятнадцать цѣлковыхъ!-- повторила Аннушка.-- Значитъ, душу онъ ей всю насквозь пронялъ?
   Ничего такого она не ожидала. И Христина, передавая это, не смѣялась надъ простотой Лины.
   Даже удивительно. Такая чухонка, безчувственная, которая рѣжетъ куръ какъ ни въ чемъ не бывало, и не издѣвается надъ своею подругой... Можетъ, и сама сдѣлаетъ то же самое.
   "Ну, бруслетку не сниметъ,-- поправила себя Аннушка,-- и деньги всѣ не отдастъ... Шалишь!"
   Однако, Христина отдала тогда бумажку. Это она собственными глазами видѣла.
   Изъ передней раздался звонокъ.
   "Кто бы это?" -- подумала Аннушка.
   Къ нимъ передъ обѣдомъ никто не приходилъ. Развѣ швейцаръ кое-когда поднимется съ письмомъ или почтальонъ.
   

XXXIV.

   На площадкѣ стоялъ господинъ въ пальто, съ котиковымъ воротникомъ, страннаго покроя, вродѣ женской узкой пелерины. На головѣ мѣховая же шапка, тоже какая-то чудная.
   Аннушка быстро вглядѣлась въ его лицо. Худой, борода длинная, съ просѣдью, щеки въ морщинахъ и глаза "не по-нашему" смотрятъ.
   Она, прежде всего, подумала, что это какой-нибудь французъ къ хозяйкѣ. Да нѣтъ, на француза этотъ мусьякъ не похожъ.
   -- Кого вамъ?-- немного боязливо спросила она.
   Господинъ что-то буркнулъ. Послышалось ей, какъ будто выговорилъ онъ имя Христины, но по-своему, и еще что-то прибавилъ.
   Аннушка замотала головой.
   -- Къ мадамъ вамъ?
   Онъ опять что-то промямлилъ.
   -- Мадамъ дома нѣтъ; передъ обѣдомъ заверните часамъ къ шести.
   По глазамъ господина видно было, что онъ ни крошечки не понимаетъ по-русски.
   Такъ они постояли нѣсколько секундъ -- онъ на площадкѣ, она -- между двумя дверьми, держась за ручку наружной двери.
   Тогда онъ вынулъ изъ кармана карточку и сунулъ ей.
   -- Да мадамы нѣтъ! Ахъ ты, Боже мой!-- нервно вскричала Аннушка.-- Я по-вашему не умѣю говорить.
   Но онъ тыкалъ пальцемъ въ черной замшевой перчаткѣ по карточкѣ и бормоталъ что-то.
   Аннушка положительно услыхала имя Христины, только выговоренное на особый ладъ.
   -- Такъ вамъ Христину, значить, кухарку?
   Господинъ широко улыбнулся, показалъ большіе желтые зубы и кивнулъ головой.
   Онъ только что хотѣлъ взяться за ручку двери и войти, какъ Аннушка порывисто прикрѣпила ее на цѣпь и крикнула:
   -- Обождите! Я сейчасъ!
   Она побоялась впустить его сразу.
   По нынѣшнему времени, чуть оплошаешь и очистятъ все, что есть въ прихожей. А тамъ хозяйкина новая шуба и платья много въ шкапу. Кто его знаетъ, кто онъ такой? Еслибъ кто изъ родныхъ кухарки, изъ чухонъ, навѣрное, былъ бы проще одѣтъ и не такой съ лица.
   Что-то онъ забалакалъ ей въ слѣдъ, но она этимъ не смутилась и побѣжала въ кухню.
   Христина приготовила ѣду на кухонномъ столѣ, но сама оставалась съ засученными рукавами и въ фартукѣ, съ пятнами на лбу, отъ готовленья.
   -- Кто еще?-- спросила она въ полъоборота.
   -- Вотъ тебѣ карточка.
   -- Какая?
   -- Смотри. Меня по-вашему читать не учили.
   Взглядъ, брошенный Христиной на карточку, заставилъ ее густо покраснѣть сквозь румяна.
   -- Лина прислала!...
   Она вскочила и стала оправляться.
   -- Да кто это?
   -- Пасторъ... Оттуда... изъ Огненной земли... отъ черныхъ.
   Ея волненіе не проходило.
   -- Какъ же я?... Чумичкой такой?... Попроси его въ столовую. Я кофту надѣну и волосы надо поправить.
   Глаза ея возбужденно заблистали. Она была польщена этимъ визитомъ миссіонера и, вмѣстѣ, какъ бы смущена не однимъ тѣмъ только, что онъ пришелъ днемъ, когда она такая "чумичка".
   -- Такъ въ столовую?-- переспросила Аннушка.
   -- Ну, да, да... Не копайся!-- почти съ сердцемъ кинула Христина и подбѣжала къ крану умыть руки.
   Въ сѣняхъ господинъ дожидался, переступая съ ноги на ногу, и ноги его были обуты въ нерусскіе калоши, изъ сукна съ оторочкой. Кажется, ему не очень понравилось ждать у дверей.
   -- Пожалуйте!-- крикнула ему Аннушка и глазами показала ему, что она теперь знаетъ, кто онъ таковъ.
   Она сняла съ него пальто и даже хотѣла стащить "коты" съ ногъ, но онъ не допустилъ.
   -- Пожалуйте въ столовую, -- выговорила она и, отворивъ дверь, показала ему рукой.-- Христина сейчасъ придетъ.
   Жестами она старалась растолковать ему, что кухарка хочетъ немного пріодѣться.
   Подъ пальто господинъ этотъ оказался въ длиннополомъ однобортномъ сюртукѣ съ низкимъ стоячимъ воротникомъ, изъ-подъ котораго выглядывали бѣлые воротнички.
   Это убѣдило Аннушку, что дѣйствительно пришелъ пасторъ.
   Въ столовой Аннушка указала гостю на кресло и вразумительно и громко выговорила:
   -- Садитесь, пожалуйста... Христина сію минуту.
   И поспѣшно вышла.
   Христина уже успѣла надѣть широкую темную кофту, заново подрумяниться, поправить прическу и снять фартукъ. Она шла на встрѣчу Аннушкѣ.
   -- Въ столовой?-- громкимъ шепотомъ спросила она съ праздничнымъ лицомъ, съ какимъ крестьянкой сбиралась въ кирку.
   Слѣдомъ за нею Аннушка пошла до двери. Она успѣла только увидать, какъ длиннополый пасторъ "изъ Огненной земли" всталъ и протянулъ Христинѣ руку. Кажется, она ее поцѣловала, но онъ ее не крестилъ и ничего руками не сталъ выдѣлывать.
   Сначала онъ самъ опустился на стулъ. Христина сразу не садилась. Онъ ей указалъ рукой и она сѣла въ почтительной позѣ, точно на исповѣди.
   Больше Аннушка ничего не видала. Она застыдилась, притворила дверь и въ большомъ раздумья пошла въ кухню. Завтракать она подождетъ Христину, хотя ей и очень хотѣлось ѣсть.
   Она вспомнила еще разъ про Лину, про то, какъ такой же пасторъ такъ "пронялъ" ее, что она и деньги всѣ отдала, и золотыя вещи съ себя.
   Аннушкѣ стало какъ будто завидно. Положимъ, всѣ эти, какъ ихъ тамъ звать, ходоки, что ли, норовятъ какъ можно больше собрать. Но не на себя же, а на обращеніе, хотя бы и въ лютеранскую вѣру, черныхъ людоѣдовъ. Вѣдь, каждый изъ такихъ пасторовъ -- душеспасительный человѣкъ, утѣшить можетъ, наставить, ему все ты разскажешь, о чемъ сердце болитъ. Она къ кому пойдетъ?
   Прошло больше десяти минутъ. Аннушка, охваченная раздумьемъ, сидѣла у стола и не замѣчала, чти приготовлено на немъ кухаркой.
   И вдругъ ей послышалось изъ столовой, какъ будто кто тихо плачетъ.
   Аннушка встрепенулась и насторожила ухо.
   "Это Христина,-- подумала она.-- И ее онъ пронялъ".
   Черезъ двѣ минуты въ кухню вбѣжала Христина, вся въ слезахъ, но съ блистающими глазами, бросилась къ своему коммоду и начала тамъ рыться.
   "Деньги достаетъ",-- рѣшила за нее Аннушка.
   Христина пробѣжала опять мимо нея и ей показалось, что въ рукахъ у ней торчала зелененькая.
   

XXXV.

   За завтракомъ Христина была такъ возбуждена, что ничего почти не ѣла.
   Аннушка не стала сразу ее разспрашивать. Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ пасторъ исповѣдывалъ Христину и читалъ ей наставленіе. Она сочла бы слишкомъ безцеремоннымъ давать ходъ своему любопытству.
   -- Вотъ Лина какая,-- заговорила, наконецъ, кухарка и засмѣялась.-- Прислала-таки ко мнѣ... Вотъ три цѣлковыхъ и вылетѣло.
   -- Три рубля?
   -- А то какъ же? А я ихъ отложила: хотѣла кофточку сшить фланелевую... У Аравина купить матеріи. Теперь были, да сплыли.
   -- Чѣмъ же онъ тебя разжалобилъ?
   -- Ужь не знаю. Извѣстно, началъ говорить о людоѣдахъ.
   -- Все объ нихъ?
   -- Тамъ двухъ пасторовъ убили... черные люди, и сначала съ живыхъ кожу сняли.
   -- Господи!-- вздохнула громко Аннушка.-- Да можетъ хвастаетъ?
   -- Нѣтъ... Такой не станетъ. Ну, я и заплакала.
   -- Слышала я,-- обмолвилась въ полголоса Аннушка.
   -- Ха, ха! Ловко умѣютъ они... Не выдержишь!
   Онѣ помолчали. Христина тутъ только взялась за ложку.
   -- Жалко, небось, денегъ?-- осторожно и съ доброю усмѣшкой спросила Аннушка.
   -- Что-жь, нельзя же отказать... И тѣхъ жаль! Кожу содрали съ живыхъ... Надо же ихъ крестить, а то они и всегда такіе будутъ.
   -- Нешто у васъ крестятъ?-- освѣдомилась Аннушка съ недоумѣніемъ.
   -- А то какъ же?... Мы развѣ не христіане?... Только у насъ по-другому.
   -- Обливаютъ, что ли?
   -- Да... не такъ, какъ у васъ.
   -- Отчего же ты у меня не спросила? Я бы тебѣ размѣняла... Ну, бумажку бы рублевую... А то три цѣлковыхъ! Экое мѣсто денегъ!
   -- Ха, ха!... Поймалась! Ну, ничего!
   И глаза Христины приняли совсѣмъ особое выраженіе, серьезное и доброе, какъ бы затуманились.
   И Аннушка задумалась и стала очень медленно ѣсть. Ее поражала эта чухонка: и куръ рѣжетъ съ веселымъ лицомъ, и чувствъ въ ней нѣтъ настоящихъ, русскихъ, не скупа, но разсчетъ у ней во всемъ и любитъ чисто одѣться... А тутъ, нако поди, зеленую ассигнацію выхватила, оттого только, что ее тотъ мусьякъ до слезъ довелъ. Ну, сдираютъ кожу съ нихъ людоѣды. Такъ, вѣдь, они по доброй волѣ идутъ, и то сказать, никто ихъ насильно не гонитъ, какъ, къ примѣру, солдатъ на войну посылаютъ.
   Значитъ, у ней въ душѣ есть что-то завѣтное, куда со стороны не проберешься. Нужды нѣтъ, что она такая "своеобычная".
   Пришелъ бы русскій странникъ къ нимъ въ кухню, положимъ съ Аѳона или даже отъ Гроба Господня, и сталъ бы просить, или продавалъ бы крестики. Ужь трехъ рублей она ни въ жизнь бы не дала. Двугривенный, ну, полтинникъ. И не то что прежде, когда она изъ-за всякой копѣйки дрожала для своей Вѣруньки, а и теперь, когда опять одна, какъ перстъ, здѣсь, въ Питерѣ.
   А она скаредной себя не считаетъ.
   Значитъ, между нею и чухонкой большая разница... Та въ святыхъ не вѣритъ, лампадки не зажигаетъ, не постится, и вдругъ на обращеніе въ лютеранскую вѣру какихъ-то черныхъ людей съ огненной, что ли, земли сейчасъ же бѣжитъ за зелененькой, приготовленной на матерію для кофточки.
   Потомъ Аннушка перешла опять мыслью къ франтихѣ Линѣ, совсѣмъ ободравшей себя изъ-за этихъ же черныхъ людей.
   Чудеса!
   И особое чувство закралось въ нее къ Христинѣ и ея подругѣ. Онѣ не такія, какъ она. За живого, да любимаго человѣка, за свое родное дитя она въ полымя полѣзетъ, а такъ, чтобы за "мысль" одну, на это надо другую совсѣмъ душу имѣть.
   -- Кофею хочешь?-- спросила Христина обыкновеннымъ своимъ весело-равнодушнымъ голосомъ.
   Съ нея уже все соскочило. Она поднялась и подошла къ плитѣ.
   -- Одну чашечку выпью... Да только въ виски у меня колотитъ что-то. Ты мало цикорію кладешь, -- нервно сказала Аннушка.
   -- Бурда будетъ, коли много цикорію набухать.
   Христина все не могла справиться съ нѣкоторыми русскими согласными, но говорила совсѣмъ какъ питерская кухарка, даже любила выражаться хлёстко.
   -- Ну, водицей для меня разбавь.
   Къ кофею Аннушка, какъ истая деревенская уроженка, не имѣя пристрастія. Чай для нея былъ дороже. Онъ успокоивалъ ее и вызывалъ пріятную испарину.
   И кофей она пила, какъ чайница, съ блюдечка.
   Онѣ сѣли одна противъ другой и пили молча, медленно. Въ груди у Аннушки уже больше не сосало. Она развлеклась приходомъ пастора и разговоромъ съ Христиной. Въ такія болѣе свѣтлыя и ясныя минуты ея страдающая душа какъ бы отсутствовала и она отдавалась всему, что вокругъ нея дѣлалось, наивно и ласково.
   Изъ сѣней опять позвонили.
   Для хозяйки и жильца было рано.
   "Это швейцаръ",-- подумала Аннушка и сначала допила все съ блюдечка.
   Позвонили еще разъ, и довольно сильно.
   -- Скорый какой!-- фыркнула Христина.
   -- Можетъ опять твой?-- спросила шутливо Аннушка.
   -- Второй разъ не придетъ!
   Аннушка опрокинула блюдечко и, ускоряя шагъ, пошла въ переднюю. Сердце у ней вдругъ заёкало и безпричинное чувство безпокойства усилилось, когда она отмыкала цѣпь и отпирала замокъ.
   Передъ дверью ждалъ почтальонъ въ башлыкѣ.
   Онъ протянулъ газету для жильца и письмо.
   -- Кому?-- спросила Аннушка.
   -- Аннѣ Филатовой.
   На обратномъ пути въ кухню Аннушка, держа письмо въ рукахъ, заволновалась. Она отворила дверь къ жильцу и положила газету на подзеркальникъ.
   Ее потянуло къ свѣту, взглянуть на конвертъ. Разбирать писанное она могла съ большимъ трудомъ.
   У окна она начала разбирать адресъ... Ее ударило въ краску и въ глазахъ пошли круги.
   Надпись была сдѣлана рукой ея Дмитрія, на столько она могла разобрать.
   Сейчасъ же, почти судорожно, спрятала она письмо въ карманъ и, вернувшись въ кухню, сказала только Христинѣ:
   -- Почтальонъ былъ.
   Та ничего и не спросила, занятая убираньемъ со стола, гдѣ онѣ завтракали и пили кофе.
   Въ комнаткѣ, откуда притворила дверь, Аннушка вынула письмо изъ кармана, сѣла къ окну и начала тихонько раздирать конвертъ, такъ, чтобы Христинѣ не было слышно въ кухнѣ.
   Письмо было городское. Она увидала это по штемпелю: печатное она разбирала легко. Значилось какое-то городское отдѣленіе.
   Но сердце продолжало замирать. Была минута, когда у ней начала кружиться голова и она должна была прислонить ее къ косяку.
   Вынула она письмо, на дешевой почтовой бумагѣ, и чуть-чуть не разорвала въ одномъ мѣстѣ, прихваченномъ заклейкой.
   Рука -- его, ея мужа, Дмитрія. Исписана цѣлая страница и еще половина.
   Она могла разобрать подпись Дмитрія, но безъ фамиліи. Прописана она, какъ замужняя. И его прозвище Филатовъ.
   

XXXVI.

   Христина ушла въ лавочку часа черезъ полтора.
   Въ квартирѣ, въ полусумеркахъ хмураго зимняго дня, стояла угнетающая тишина. Только часики тикали въ столовой и сквозь двойныя рамы кое-когда доходилъ съ улицы жесткій гулъ кареты, проѣзжавшей переулкомъ, въ одну изъ Морскихъ.
   Для Аннушки эти полтора часа прошли въ возростающей душевной тревогѣ.
   Нѣсколько разъ принималась она читать письмо мужа.
   Она могла разбирать только отдѣльныя слова. Можетъ быть, разобрала бы и все письмо съ великимъ напряженіемъ.
   Но она боялась. Что изъ этого выйдетъ? Вдругъ, какъ что-нибудь такое, отчего она замертво упадетъ.
   Ужь, извѣстное дѣло, не на радость этотъ приходъ въ Питеръ Дмитрія. Кто знаетъ, пожалуй, онъ и совсѣмъ не выѣзжалъ отсюда, а только скрывался?
   Вѣдь, если онъ тогда ушелъ, значитъ, его наслѣдили, могли сцапать.
   Опять страхъ за него и жалость начали засасывать ей сердце. Она думала, что, со смертью Вѣруньки, мужъ, какъ и дочь, тоже сталъ покойникомъ.
   Анъ нѣтъ! Сейчасъ же всплылъ онъ передъ ней, какъ живой: его голова, кудрявые волосы на лбу, красивые усы и бородка, плечи... И голосъ послышался. Все въ ней задрожало отъ влеченія къ нему. Стало быть, онъ еще ей дорогъ и какъ мужчина.
   Хорошо ли это? Вѣдь, у него есть другая жена? Нешто такъ можно между христіанами? Этакъ только у татаръ дозволяется.
   Но жалость къ нему пересиливала. Кто знаетъ, про какую напасть онъ разсказываетъ въ этомъ письмѣ? Быть можетъ, лежитъ въ больницѣ или дошелъ до послѣдней крайности, гдѣ-нибудь хоронитъ себя въ смрадномъ подвалѣ, нечѣмъ и за ночь заплатить въ ночлежной, на Сѣнной, въ тѣхъ домахъ, о которыхъ она слышала.
   Кому отдать прочесть письмо?
   Грамотѣевъ довольно въ домѣ: швейцаръ -- первый; у сосѣдей, въ квартирѣ черезъ площадку задней лѣстницы, горничная все книжки читаетъ, училась въ пріютѣ.
   Но какъ же довѣриться чужимъ людямъ?
   Вѣдь, Дмитрій, въ такомъ письмѣ, навѣрное, самую суть открываетъ. Можно солгать... Но она не умѣетъ. Сейчасъ въ лицѣ измѣнится и слеза ее прошибетъ. Нѣтъ, нельзя!
   Христина и по-печатному тихо разбираетъ русскую грамоту, а писать и читать написанное и совсѣмъ не умѣетъ. Она только посвоему грамотѣйка, на двухъ языкахъ: и по-чухонски, и по-шведски.
   Ужь лучше пойти куда-нибудь въ лавочку, гдѣ ее не знаютъ, и попросить.
   И это опасно!
   Чѣмъ больше Аннушка убивалась надъ письмомъ мужа, тѣмъ въ нее глубже проникала жалость къ Дмитрію, страхъ за него и, въ то же время, влеченіе къ нему.
   Она опять почувствовала въ себѣ женщину. Это ее смущало, почти стыдило, и дѣлало тревогу, желаніе узнать, что приноситъ ей письмо Дмитрія, еще надсаднѣе.
   Шитье, брошенное ею на кровать, лежало неприбраннымъ. Она не принималась за него.
   Отойдя, наконецъ, отъ окна, все съ письмомъ въ рукахъ, Аннушка потянулась къ сундуку -- спрятать, что ли, туда, пока не придумала ничего совершенно безопаснаго?
   Послышалось ей, какъ будто отворили дверь. Она подумала, что это вернулась Христина.
   Но шаги были мужскіе, въ сапогахъ.
   -- Кто тамъ?-- окликнула она пугливо и сунула письмо въ карманъ, а сундукъ, на половину выдвинутый на средину комнаты, опять отодвинула назадъ.
   -- Анна Максимовна! Это я...
   Она узнала голосъ Андреева и вся вспыхнула отъ радости.
   Вотъ кто посланъ вывести ее изъ бѣды -- прочесть письмо Дмитрія. Такой человѣкъ не выдастъ. Онъ знаетъ, что она готова вся чески ему помочь. Ей вспомнился тотчасъ же ихъ душевный разговоръ, когда Андреевъ разсказалъ ей про свою зазнобу и она предостерегла его насчетъ сыщика, ухаживающаго за Христиной.
   Такой человѣкъ весь на ладони. Онъ не испугается ничего, былъ самъ въ передѣлкѣ, и скажи она ему прямо, что Дмитрій двоеженецъ, онъ его же пожалѣетъ.
   -- Сергѣй Антоновичъ! Батюшка!...
   Голосъ Аннушки дрогнулъ и она выскочила въ кухню стремительно и схватила его за обѣ руки.
   Андреевъ стоялъ въ шапкѣ и шерстяномъ шарфѣ. Пальто было все то же короткое, осеннее, и на сапогахъ снѣгъ. Лицо его она нашла исхудалымъ, подъ глазами темновато. И весь онъ какой-то сгорбленный.
   -- Здоровы ли вы, голубчикъ? Озябли? Присядьте. Не хотите ли водочки?
   Андреевъ сѣлъ на одинъ изъ табуретовъ и развязалъ шарфъ.
   -- Рюмочку выпью. Холодище страшный и вѣтеръ анаѳемскій.
   Въ послѣдніе дни, еще до разговора съ Еленой Григорьевной, его глодало то, что онъ долженъ былъ, пробившись больше недѣли безъ работы, поступить въ одну контору разсыльнымъ.
   Какъ онъ себя ни подбадривалъ, но, все-таки, служба "лакейская"; хоть онъ и не служилъ завѣдующему конторой, не подавалъ ему умываться и не чистилъ платья, но, все-таки, былъ какъ есть "наймитъ".
   Но онъ это скрывалъ отъ всѣхъ своихъ знакомыхъ. И Аннушкѣ онъ не скажетъ. Гордость ѣла его и вчера онъ отъ душевной горечи съ какимъ-то озорствомъ пропилъ на пивѣ послѣднія деньги.
   -- Анна Максимовна, вы, вѣдь, хорошій человѣкъ?-- началъ онъ, впадая въ возбужденный тонъ.-- Дайте слово, что исполните мою просьбу.
   -- Голубчикъ... для васъ все сдѣлаю.
   Ладонь руки горѣла. Ей не терпѣлось вынуть изъ кармана письмо и дать ему прочесть. Какъ же она ему откажетъ въ чемъ-нибудь въ этакую минуту?
   -- Только, что я могу?-- прибавила она.
   -- Можете, можете...
   Онъ понизилъ голосъ и, наклоняясь къ Аннушкѣ, сѣвшей рядомъ, посмотрѣлъ ей прямо въ глаза:
   -- Я васъ не выдамъ... А такую услугу по гробъ не забуду.
   -- Говорите.
   -- По вечерамъ у васъ квартира совсѣмъ пустая...
   -- Пустая, когда жильца нѣтъ.
   -- И чухонка ходитъ въ гости?
   -- Какъ же... Въ клубѣ своемъ каждую ночь танцуетъ.
   -- Вотъ и превосходно... Вы помните, Анна Максимовна, я вамъ говорилъ про ту дѣвушку... Мнѣ надо ее видать по-человѣчески... не на улицѣ. Номеръ взять -- пакость... Она не пойдетъ. Пустите насъ... хоть на одинъ часокъ.
   -- Ныньче?
   -- Хоть ныньче, коли сподручно.
   -- Ныньче нельзя... А завтра никого не будетъ. И Христина собирается къ роднымъ, на Выборгскую.
   Говоря это, Аннушка почувствовала, что она подкуплена страстнымъ порывомъ сейчасъ же узнать, о чемъ пишетъ Дмитрій, и что, въ другое время, она бы сказала, что это нехорошо.
   -- Спасибо, спасибо!
   Андреевъ вскочилъ и поцѣловалъ ее въ голову.
   Ея рука была уже въ карманѣ и выхватила оттуда письмо.
   

XXXVII.

   Изъ квартиры перваго этажа того дома, гдѣ жили Прунины, горничная Устя вышла на нижнюю площадку и окликнула швейцара.
   Устя не могла удержаться и передъ зеркаломъ, висѣвшимъ около двери, поправила себѣ волосы и кружевца вокругъ высокаго воротника.
   Она любовалась собой, и было чѣмъ. Фигура у ней, какъ у воспитанной барышни: стройная, съ чудесною таліей. Устя большого роста, но не худа. Ея пепельные волосы взбиты на лбу и коса закручена въ комочекъ. Бѣлую и тонкую шею охватываетъ высокій воротникъ полосатой свѣтлой кофты, обшитой кружевами, съ моднымъ кушакомъ, въ видѣ корсетика, съ мыскомъ спереди и сзади. Юбка полосатая, шерстяная.
   Фартука она не носитъ и трудно ее принять за горничную.
   Швейцаръ, въ ливреѣ и картузѣ, вошелъ съ улицы.
   -- Нефедъ! Ныньче до обѣда къ намъ никого не принимать. Барина не будетъ, а барыня занимается.
   -- Слушаю, Устинья Наумовна, -- съ улыбочкой отозвался швейцаръ.
   Онъ оглядывалъ се съ одобреніемъ, но въ глазахъ у него было еще что-то.
   Нефедъ, какъ человѣкъ осторожный, не хотѣлъ ее поддразнивать, но онъ уже не со вчерашняго дня замѣчалъ, что у Виктора съ этою дѣвицей пошли лады.
   Они долго совсѣмъ не знали другъ друга, и онъ ихъ познакомилъ вотъ здѣсь, у этого самаго зеркала.
   Послѣ Викторъ говорилъ ему:
   -- Какъ это я о такой дѣвочкѣ ничего не зналъ? Это твоя вина! Нефедъ.
   И пошутилъ:
   -- Ты для себя ее прочилъ, а?
   Нефеду было извѣстно и то, что не дальше, какъ третьяго дня, Викторъ отпросился у господъ на весь вечеръ. Барыня и барышня были дома, а баринъ уѣхалъ въ клубъ и къ своей "тужуркѣ".
   Викторъ подбилъ Устю въ маскарадъ, въ нѣмецкій клубъ. Въ которомъ часу они вернулись, онъ не знаетъ, но навѣрняка не раньше разсвѣта.
   Оба они должны были пройти черезъ кухню; онъ имъ наружной двери не отворялъ ночью. Ну, и разумѣется такой "жохъ", какъ Викторъ, въ этомъ маскарадѣ охулки на руку не положилъ. Изъ маскарада, поди, возилъ и еще куда...
   Но Нефеду не пришлось разспросить объ этомъ Виктора, да тотъ и не любить, чтобы съ нимъ фамильярно обращались и залѣзали ему въ душу. И вчера они встрѣтились на площадкѣ, по уговору. Викторъ пріѣхалъ съ барышней и нарочно сбѣжалъ еще разъ что-то сказать кучеру. А дѣвица эта сейчасъ же вышла, тоже о чемъ-то спросить у швейцара.
   Что-жь? Они оба молоды и красивы... Можетъ, и поженятся.
   -- Такъ пріема, значитъ, не будетъ?-- переспросилъ Нефедъ съ тою же усмѣшкой.
   -- Нѣтъ, не будетъ.
   Устя все еще топталась около подзеркальника, гдѣ лежали афиши.
   Ей что-то хотѣлось сказать швейцару, но она не желала сразу дѣлать его своимъ повѣреннымъ.
   Въ маскарадѣ ей было такъ весело. Просто духъ захватываетъ до сихъ поръ. Викторъ ходилъ съ ней подъ руку, съ складною шляпой подъ мышкой. И никто бы не принялъ его за выѣздного. Да никто и узнать-то не могъ. А она "выглядѣла", пожалуй, еще шикарнѣе, что твоя актриса или дорогая кокотка. И платье, и маску, и кружевную мантилью она взяла изъ гардероба барыни.
   Ей это не въ первой. Давно уже она беретъ, что ей надо. Двѣ пары чулокъ шелковыхъ -- барыня о нихъ совсѣмъ забыла --проношены въ пяткахъ.
   Не хватится! А если хватится, скажетъ: отдала въ чистку.
   И корсетъ ея она носитъ. Онѣ одной таліи, только Устя похудавѣе.
   Барыня прежде много выѣзжала, а теперь все пишетъ или мучится съ головой. Вотъ и третьяго дня она пролежала весь день и сама отпустила ее.
   Устя просилась только на вечеринку.
   Ничего ей не стоило поставить себя въ домѣ такъ, что къ ней сейчасъ -- полное довѣріе. Живетъ второй годъ и еще ни въ чемъ ее не изловили.
   Она -- и за лакея. Мужицкой прислуги нѣтъ. Все на ея рукахъ: посуда, серебро, бѣлье, весь барынинъ гардеробъ, буфетъ, всѣ мелкія покупки. Съ кухаркой онѣ не ладятъ. А если въ ладу быть, значитъ, надо дѣлиться и другъ дружкѣ руку мыть. Въ услугѣ лучше ея не найти: ловка, смышлена, грамотѣ обучена, за столомъ служитъ не хуже любого оффиціанта. И тонъ у нея особенный.
   Та помѣщица, которая взяла ее къ себѣ изъ деревни, воспитывала ее нарочно, чтобы сдѣлать образцовую горничную.
   Ныньче говоръ у всѣхъ рѣзкій, все "харшо", да "ладно". Никто не скажетъ "барыня" или "барышня", а точно съ равными разговариваетъ.
   Устя не такъ подготовлена. Голосъ у нея нѣжный, тихій и отчетливый. Господа чувствуютъ себя особенно пріятно отъ одного ея тона и умѣнья держать себя и ласково глядятъ на ея ростъ, фигуру, волосы, темные небольшіе глаза, которые она умѣетъ опускать, и на короткіе хорошенькіе зубы.
   Пока еще что откроется -- пропажи или провинности насчетъ барынина туалета,-- она съумѣетъ такимъ же манеромъ себя содержать.
   -- Нефедъ!-- окликнула, повернувшись, Устя,-- вы не знаете, у Пруниныхъ всѣ дома?
   Швейцаръ понялъ, что ей надо, и совершенно серьезно выговорилъ:
   -- А вотъ сейчасъ понесу афиши.
   -- Благодарствуйте, -- отвѣтила Устя и поблагодарила его улыбкой своихъ темныхъ глазъ съ пушистыми рѣсницами.
   Она промелькнула въ дверь квартиры, но черезъ минуту опять тихонько вышла и опять у подзеркальника стала себя оглядывать.
   Викторомъ она увлечена больше, чѣмъ ей случалось до сихъ поръ. И какъ она сожалѣла, что столько времени они живутъ на одной лѣстницѣ и не познакомились!
   Разумѣется, она ему сразу этого не показала. Но ихъ потянуло другъ къ другу такъ быстро, что она даже немного испугалась. Не то, чтобъ она боялась вообще мужчинъ и была неопытна. Нужды нѣтъ, что ей всего двадцать одинъ годъ... А какже показывать съ перваго "интереснаго" разговора, что мужчина ее захватилъ?
   Они ходили по залѣ нѣмецкаго клуба, въ антрактахъ между танцами, въ ногу; онъ такъ ловко велъ ее и она нѣтъ-нѣтъ, да и прижмется къ нему. Это у него даже краску на лицо выбило.
   Ей ужасно нравится въ немъ и то, что онъ такъ на себя смотритъ, чувствуетъ себѣ цѣну, а господъ не считаетъ вовсе выше себя. И она, вѣдь, такъ же ихъ понимаетъ, только она этого до поры до времени не показываетъ, пока вынуждена оставаться въ услуженіи. Она вѣритъ ему: онъ не хвастаетъ, говоря, что въ одинъ мѣсяцъ сталъ господъ своихъ заставлять во всемъ дѣлать какъ ему нравится.
   Такимъ же точно образомъ и она.
   Въ чемъ она пожелаетъ увѣрить свою барыню, она непремѣнно добьется,-- ужь такой у нея пріятный и благородный голосъ.
   Во время маскарада онъ два раза подводилъ ее къ буфету и угощалъ. Она съѣла три сладкихъ пирожка и бутербродъ. Пила и сельтерскую воду съ коньякомъ. Въ головѣ у ней немного зашумѣло, и когда Викторъ, подсаживая ее въ сани, крикнулъ извощику, въ какую гостиницу ѣхать, это ее отрезвило и она рѣшила про себя, что и послѣ ужина ничего между ними такого не выйдетъ.
   И не вышло. Не очень-то легко выдержать характеръ. Такой красавецъ... И смѣлый же!... На рѣдкость! Такому палецъ въ ротъ не клади -- откуситъ.
   Однако... кромѣ поцѣлуевъ, ничего не было.
   Это ему какъ будто и понравилось даже. Онъ ей вчера говоритъ:
   -- Мы съ вами, Устя, два яблока -- пара.
   И зубами своими бѣлыми сверкнулъ.
   Она не мечтаетъ сейчасъ женить его на себѣ. Замужъ ей еще не хочется. Но такъ вотъ поводить мужчину, когда чувствуешь къ нему большое влеченіе,-- прелесть!
   На лѣстницѣ заслышались шаги. Устя повернулась на каблукахъ.
   

XXXVIII.

   Викторъ сбѣжалъ внизъ и какъ будто невзначай увидалъ Устю.
   Она чуть-чуть покраснѣла, но ротъ ея и движеніе темныхъ тонкихъ бровей показывали, что она и тутъ хочетъ выдержать свое женское достоинство.
   Ей сейчасъ же пришло на умъ то, что она -- какова она была въ ту минуту -- совсѣмъ не похожа на прислугу, а Виктора съ своимъ бѣлымъ галстукомъ и не очень свѣжимъ обиходнымъ фракомъ въ такіе часы, все-таки, нельзя принять ни за кого, кромѣ "услужающаго", какъ она любитъ насмѣшливо выражаться, когда разговариваетъ съ равными себѣ.
   Швейцаръ зашелъ въ другую квартиру или нарочно медлилъ показываться внизу.
   -- Какъ себя изволите чувствовать?-- спросилъ Викторъ, пожавъ ей руку.
   Его тонъ былъ также умышленно-небрежный. Онъ хотѣлъ показать ей, что его долго "по губамъ мазать" нельзя.
   "Не таковскій!"
   -- Ничего... Харшо!-- Устя выговорила слово "хорошо" совершенно такъ, какъ горничныя, не имѣющія ея обхожденія, отвѣчаютъ въ Петербургѣ господамъ вмѣсто "слушаю-съ".
   -- Какъ будто блѣдноваты сегодня?
   Они были еще на "вы", хотя тамъ, въ гостинницѣ, гдѣ они ужинали послѣ маскарада въ нѣмецкомъ клубѣ, разговоръ пошелъ на "ты".
   -- Нисколько.
   Глазами она ему улыбнулась, но губы, немного блѣдноватыя и узкія, все еще были сжаты.
   Ему хотѣлось пригласить ее куда-нибудь на этой недѣлѣ, но сегодня онъ ей этого не скажетъ.
   Онъ промолчалъ.
   -- А васъ что-жь... не видно?-- вымолвила Устя, и стала въ бокъ, закинувъ голову, и глядѣла на него однимъ только глазомъ.
   Они превосходно понимали другъ друга. Ихъ "два яблока -- пара", какъ онъ сказалъ третьяго дня. Изъ чего же имъ пускать въ ходъ разные фасоны? Разумѣется, всякій мужчина злится, когда не получитъ, въ первое же любовное свиданіе, всего. Такъ мало ли что? Онъ самъ послѣ будетъ довольнѣе. Что-жь это за "побѣда",-- это слово было отлично ей знакомо,-- если дѣвушка сейчасъ же сдастся?
   До пикировки у нихъ не дойдетъ ни сегодня, ни въ другіе разы.
   Изъ-за чего пикироваться? Лучше ему не найти -- "въ ихъ званіи". Выиграй они -- Устя на двѣсти тысячъ не разсчитывала, а хоть бы двадцать пять -- и кто узнаетъ въ нихъ лакея и горничную?... Поженятся или будутъ такъ жить. Онъ будетъ на биржѣ играть, она откроетъ модный магазинъ.
   Да и теперь... Кто знаетъ свою судьбу?... Въ маскарадѣ можно, въ одинъ вечеръ, "прилестить" къ себѣ богатаго купчика или старичка... Только она не хочетъ. Надо, чтобы мужчина ей нравился. И то, что для дѣвушки даже очень возможно, за тѣмъ "человѣкъ", будь онъ такой же красивый и ловкій, какъ Викторъ, весь свой вѣкъ будетъ гоняться и поймаетъ... "фигу".
   Все это сидѣло въ выраженіи хорошенькаго лица Усти, въ ея сжатомъ ртѣ и игривыхъ, лицемѣрно-кроткихъ глазахъ.
   Викторъ не прямо отвѣтилъ на ея вопросъ.
   -- Потѣха!-- въ подголоса выговорилъ онъ и повелъ шеей,-- жестъ, которымъ у него означалось всегда сознаніе своего превосходства.
   -- Что такое?-- спросила Устя, точно удивившись тому, что онъ не отвѣчаетъ ей прямо.
   -- Да у насъ...
   Онъ поднялъ голову и повелъ ею вверхъ и вправо, къ лѣстницѣ.
   -- У вашихъ господъ?
   Устя не любила "кумить" такъ, какъ кумятъ кухарки и плохія горничныя. У тѣхъ только и разговору, что о господахъ.
   Но если такой человѣкъ, какъ Викторъ, замѣчаетъ что-нибудь въ этомъ родѣ -- значитъ, стоитъ заинтересоваться.
   -- Не знаю, долго ли тутъ наживешь...
   -- А что?... Капризничаютъ? Придираются?
   -- Положимъ... Я никакимъ мѣстомъ особенно не дорожу... У меня такое правило. Мнѣ хоть сейчасъ...-- Онъ пренебрежительно усмѣхнулся.-- А только не знаю, что изъ всего этого выйдетъ.
   -- Изъ чего?
   Викторъ наклонился къ ней и шепнулъ:
   -- Съ барышней у насъ... не ладно.
   -- Какъ?
   Она повела глазами на особый ладъ, кротко и почти цинично.
   -- Ха, ха! Въ этомъ родѣ... И папенька осерчалъ. Чувствую, что не обойдется безъ допроса... Наше дѣло сторона... Мамзель вытурятъ.
   -- Нѣмочку?
   -- Да...
   Глаза Виктора зло прищурились.
   -- Потихоня, а и сама себѣ дружка завела... какого-то долгогркваго... Не то переодѣтый студентъ, не то какой-то струцкой, который по питейнымъ домамъ и трактирамъ смуты производитъ.
   Устя засмѣялась.
   -- Это та?... Съ барышней которая ходитъ?
   Ей пріятно было, что Викторъ говоритъ о хорошенькой мамзелѣ такимъ тономъ.
   -- Да, ходила, ходила, да и доходилась.
   -- Что-жь?... Подкупала барышня ее, что ли?
   -- Не знаю... Гдѣ ей?... Глупа достаточно. А у самой-то рыльце въ пуху, да еще изъ себя Маргариту представляетъ.
   -- Какую Маргариту?-- не догадалась Устя.
   -- Вотъ, въ оперѣ Фаустъ... знаете... Когда изъ церкви выходитъ и двѣ косы висятъ по спинѣ.
   Они вмѣстѣ засмѣялись.
   -- Вамъ-то что за сухота?-- спросила Устя словомъ, вывезеннымъ изъ деревни.
   -- Въ каждомъ дѣлѣ,-- выговорилъ Викторъ докторально,-- понимающему себя человѣку надо умѣючи себя вести.
   Она то же думаетъ, только не станетъ такъ важно это говорить, какъ онъ.
   -- Ежели баринъ,-- продолжалъ Викторъ, наклоняясь къ ней и тономъ пріятеля, что ей польстило,-- ежели баринъ начнетъ со мною насчетъ всего этого не подходящій разговоръ, я ему отпою. Вѣдь, господа только важничаютъ, а чуть случится...
   -- Скандалъ въ благородномъ семействѣ,-- смѣшливо и кротко подсказала Устя.
   -- Именно -- выкажутъ себя въ самомъ паскудномъ видѣ: истерики, брань, слезы пойдутъ. Все равно, хоть они и по-французски голосятъ, не очень трудно понять.
   Онъ поглядывалъ на нее значительно и въ этомъ взглядѣ Устя могла понять:
   "Мнѣ-де въ этой мутной водѣ надо что-нибудь особенное выудить".
   Устя не знала еще настоящаго употребленія слова "шантажъ", но слыхала его не разъ. Мысль мелькнула въ ея мозгу и слилась съ тѣмъ, на что такой ловкій парень, какъ Викторъ, могъ быть способенъ.
   -- Хуже нашей сестры,-- сказала Устя и подняла плечи.-- Хоть бы насъ-то постыдились.
   -- Вотъ тутъ-то и оказывается, что для нихъ мы -- вродѣ мебели.
   -- А выходитъ, что они для насъ же комедію играютъ. Викторъ оглянулся, какъ бы сообразивъ, что ему пора домой.
   -- Погодите,-- игриво-ласково удержала его Устя.-- Это очень интересно,-- протянула она, подражая одному актеру, котораго видѣла въ опереткѣ.
   -- Теперь еще первое дѣйствіе. Но скоро и финалъ будетъ.
   -- Вы мнѣ разскажете?
   -- А когда мы будемъ одни?-- вдругъ спросилъ Викторъ совсѣмъ другимъ голосомъ и такъ на нее взглянулъ, что она зардѣлась.
   -- Я не знаю.
   -- Въ пятницу урвитесь. Наши въ гостяхъ обѣдаютъ... За ними я поѣду поздно.
   -- Хорошо... я постараюсь.
   -- Или такъ, или этакъ, Устинья Наумовна.
   Щеки Усти опять заалѣли. Ея имя ей не нравилось, бабье, да еще Наумовна.
   -- Хорошо!-- шепнула она, пожала руку и проскользнула въ дверь.
   Викторъ кивнулъ ей вслѣдъ головою и лѣнивою, лакейскою походкой сталъ подниматься.
   

XXXIX.

   Въ передней торчалъ мальчикъ Алеша.
   Викторъ спросилъ его въ полголоса:
   -- Аделаида Николаевна выходила изъ своей комнаты?
   -- Не видалъ.
   Отвѣтъ грума показался Виктору слишкомъ безцеремоннымъ.
   Онъ подошелъ къ нему поближе и взялъ за плечо.
   -- Ты смотри... Такъ со мной нельзя разговаривать... Забылъ, небось, какъ меня по имени и отчеству зовутъ?
   Алеша густо покраснѣлъ и ничего не отвѣтилъ.
   -- То-то!...-- выговорилъ Викторъ, проходя въ корридоръ.
   Онъ, въ своемъ воображеніи, представлялъ себѣ, что теперь дѣлается въ разныхъ мѣстахъ квартиры. Баринъ одѣлся и, передъ выѣздомъ, не желаетъ портить себѣ расположеніе духа. Вчера между нимъ и женой былъ сильный разговоръ по-французски -- чуть не до пѣтуховъ.
   Барыня раскисла, у себя валяется на кушеткѣ и Глафира ее чѣмъ-нибудь лечитъ. Барышня заперлась и врядъ ли плачетъ,-- не такой характеръ.
   Ну, согрѣшила. Дѣло ясное, какъ Божій день. Тотъ инженеръ ловкачъ добился-таки своего... И давненько ужь, больше полугода. Вотъ теперь и нельзя было скрывать отъ мамаши... А мамаша къ папашѣ. Хвать-похвать... Какъ могло это случиться? Мамзель за бока. Нѣмку сегодня разочтутъ и она сидитъ себѣ и кукситъ. Вина ея не Богъ знаетъ какая... Но не можетъ быть, чтобъ она не догадывалась. Не хотѣла докладывать барынѣ.
   Вѣдь, и онъ догадываться началъ, вотъ уже съ мѣсяцъ будетъ, и тогда онъ, подмѣтивъ, какъ они разъ въ гостиной прощались, разсуждалъ такъ:
   "Одно изъ двухъ: или у нихъ уже дошло до послѣдняго градуса, или близко къ этому... И такъ, и этакъ барышня можетъ изловиться на томъ, что инженеръ будетъ ей клясться и божиться -- получить разводъ. Можетъ, и безъ развода пошла на это. Лѣта такія, съ природой не совладала, превозмогло влеченіе къ мужскому полу".
   Не дальше, какъ дня три назадъ, передъ обѣдомъ, заѣзжала она куда-то,-- къ какимъ знакомымъ -- онъ не знаетъ. Барышня вышла изъ кареты и сказала ему: "Я приду пѣшкомъ; не ждите меня".
   Онъ подумалъ: "тутъ дѣло не ладно". Но никому, разумѣется, не доложилъ. Какое ему дѣло? И развѣ школеный выѣздной можетъ себя иначе держать?... Кажется, кучера Власа призывалъ къ себѣ баринъ сегодня, рано поутру. Если кучеръ разболталъ насчетъ этого выѣзда, онъ съумѣетъ отвѣтить, начни Петръ Александровичъ выговаривать ему.
   Въ эту минуту онъ еще не видѣлъ ясно, что именно выудитъ въ этомъ фамильномъ "скандалѣ" для себя. Но такъ, "здорово живешь", онъ не дастъ себя вытурить.
   Повадку господъ онъ знаетъ: какъ только что-нибудь "пакостное" въ семействѣ -- прогнать прислугу. Заставить ее молчать -- не хочется раскошеливаться. А того не понимаютъ они, въ своей глупости, что этакимъ манеромъ срамъ поползетъ по всему городу. Кто на деньги пошелъ, тому какой интересъ благовѣстить?... За мѣсто будетъ держаться. А гоните вы меня -- съ какой же стати я васъ щадить буду?
   И сдавалось ему, что именно его баринъ разочтетъ, придравшись къ чему-нибудь. А заставить молчать посуломъ не рѣшится. Кучера не разочтутъ. Женская прислуга тоже останется... Михѣевна, Глафира... Надя -- врядъ ли. Навѣрняка, она ничего не знала, у ней мозгу-то не больше, чѣмъ у курицы. Поваръ -- при своемъ дѣлѣ. Развѣ судомойку, благо она зазорнаго поведенія?...
   Эта мысль пронизала его мозгъ, когда онъ былъ въ концѣ корридора и хотѣлъ заглянуть къ Глафирѣ, а потомъ къ Михѣевнѣ.
   Онъ -- и судомойка!... Ну, нѣтъ, шалите!... Особенно, коли къ его поведенію нельзя иголочки подточить. Кабы его совѣтовъ спросили въ такой "притчѣ", небось, сказали бы спасибо. Онъ поручился бы, что изъ дому никакого сора никто не вымететъ. Только глупость-то и чванство господское не позволятъ имъ этого.
   И внутри у него вскипѣло злобное чувство къ тѣмъ, у кого онъ, быть можетъ, всю свою жизнь будетъ въ услуженіи.
   Точно будто это невидаль какая, барышня согрѣшила и въ "такомъ" положеніи. Да ныньче это сплошь и рядомъ.
   Ему припоминались разговоры въ лакейскихъ и въ театральныхъ корридорахъ. Двѣ-три исторіи онъ самъ хорошо зналъ. А ужь о томъ, что ныньче барышни "флиртируютъ",-- онъ давно вычиталъ это слово и употреблялъ его,-- и какъ еще?... По-американски! Цѣлою стаей врѣжутся въ какого-нибудь тенора или актера французика, письма пишутъ ему "срамныя", вымаливаютъ портреты. Только "цыпъ-цыпъ" сдѣлай -- и сейчасъ "самолично" явятся къ нему на квартиру, и дѣлай изъ нихъ что хочешь... Какъ милостыни добиваются.
   Фельетонные романы, читанные имъ въ его Газеткѣ, только усиливали въ немъ убѣжденіе въ томъ, что онъ не зря "облаиваетъ" господъ.
   И тутъ же пронеслись передъ нимъ сцены изъ комедіи, видѣнной имъ, не такъ еще давно, на барскомъ спектаклѣ. Довольно тамъ авторъ издѣвается надъ дурью господъ и у него мужичьё гораздо выше ихъ. Однако, и онъ что-то не пожелалъ до самой-то подноготной дойти, показать, какія дѣла дѣлаютъ: и отцы, и матери, и дѣвицы -- якобы непорочныя. Видно, своя-то рубаха, все-таки, ближе къ тѣлу.
   И чего тутъ сокрушаться? Ну, случился такой "карамболяжъ" въ благородномъ семействѣ,-- экая важность! Это прежде, когда крѣпостные были, какъ только горничная "съ приплодомъ", сейчасъ косу прочь и въ птичницы или за коровами ходить. А ныньче и "камерунгферы" въ высокопоставленныхъ домахъ не больно-то церемонятся... Когда подошло такъ, что зазорно передъ барыней, отпросилась въ деревню, а тамъ, черезъ шесть недѣль, опять явится, какъ ни въ чемъ не бывало.
   Такимъ же способомъ и тутъ: теперь -- постъ, скоро весна, взяли да поѣхали въ чужіе края, прямо въ Ниццу. А тамъ -- въ Парижъ. Ученыхъ мадамъ тамъ не мало для прикрытія грѣха.
   Комната Юліи Петровны была въ сторонѣ, по лѣвую руку узкаго корридорчика.
   Викторъ остановился и сталъ прислушиваться. Какъ будто кто говорилъ на-распѣвъ.
   Онъ узналъ голосъ Михѣевны. Вотъ кто убивается надъ барышней. Выкормила ее и выходила; старушка добрая, да больно ужь проста и "рабскаго сословія", какъ онъ называетъ всѣхъ такихъ.
   Не слышно, чтобы барышня плакала.
   Такая не заплачетъ. Она превосходно знаетъ, что у папаши есть нѣмка и что мамаша еще не такъ давно утѣшалась съ кавалерами.
   Если отецъ на нее прикрикнетъ, какъ слѣдуетъ, она съумѣетъ отрѣзать: "Вы, молъ, лучше на себя оглянитесь, папенька... Я, молъ, не виновата, что вы проживаете всѣ лишнія деньги на своихъ метресокъ и за мной никакого приданаго нѣтъ; а мнѣ жить хочется, мнѣ двадцать третій годъ пошелъ. Такъ-то!"
   Дверь, должно быть, отворилась, и до слуха Виктора долетѣлъ возгласъ Юліи Петровны:
   -- Довольно, няня! Пожалуйста безъ слезъ!
   Такъ и есть. Нюнить она не будетъ, не таковская.
   Онъ поспѣшно отошелъ отъ заворота въ комнату барышни и въ концѣ корридора столкнулся съ Надей, ея горничной, довольно смазливою дѣвчуркой.
   -- Куда?-- спросилъ онъ ее и загородилъ ей дорогу.
   Сегодня онъ позволилъ себѣ эту фамильярность.
   -- Барыня звонитъ.
   -- Иди... птица!-- выговорилъ онъ и засмѣялся.
   Онъ не могъ воздержаться отъ этого внезапнаго смѣха, вызваннаго совсѣмъ не видомъ и не тономъ Пади.
   Смѣхъ былъ отвѣтомъ на то, что онъ въ какихъ-нибудь три четыре минуты перечувствовалъ и передумалъ.
   "Сволочь!" -- выговорилъ, безъ звука, его красивый ротъ.
   Онъ заглянулъ, подъ конецъ, къ Глафирѣ. Ея не было.
   "Такъ и есть,-- подумалъ онъ, все еще охваченный задорнымъ настроеніемъ,-- такъ и есть... Тумба эта ухаживаетъ за барыней. За преданность и молчаніе получитъ не одну красненькую!"
   

XL.

   Изъ кабинета Петра Александровича раздался довольно рѣзкій звонокъ.
   -- Баринъ звонитъ, Викторъ Саввичъ,-- доложилъ мальчикъ
   -- Иди!-- скомандовалъ ему Викторъ.
   -- Можетъ, васъ требуютъ?
   -- Говорятъ тебѣ -- иди.
   Онъ нарочно хотѣлъ пустить мальчика, чтобы самому "не разлетѣться зря".
   Алеша выскочилъ тотчасъ же назадъ.
   -- Васъ требуютъ!
   Викторъ былъ уже совсѣмъ готовъ въ объясненію съ бариномъ и, войдя, поклонился маленькимъ поклономъ. Лицо у него смотрѣло строго и онъ остановился не у дверей, а въ аршинѣ разстоянія отъ огромнаго письменнаго стола, за которымъ, по ту его сторону, сидѣлъ баринъ.
   Одного взгляда на лицо Петра Александровича -- на этотъ разъ помятое и болѣе желтое -- ему довольно было, чтобы рѣшить, про себя, что онъ угадалъ вѣрно.
   -- Изволили кликать?-- спросилъ онъ глуховато.
   -- Да.
   Начать было не легко Петру Александровичу.
   -- Мнѣ стало извѣстно, Викторъ,-- началъ онъ, поводя усами и слегка пыхтя,-- что ты позволяешь себѣ болтать всякій вздоръ...
   -- Въ какомъ смыслѣ?
   Викторъ почувствовалъ точно уколъ въ грудь.
   Этого "фортеля" онъ не ожидалъ отъ барина.
   Что это такое? Кто на него наябедничалъ? Швейцаръ Нефедъ? Не можетъ быть... Только сейчасъ "покумили" они маленько съ Устей... Обыкновенно онъ съ остальною прислугой не говоритъ о господахъ, а на сторонѣ кто же могъ его подслушать? Да и тамъ онъ всегда держитъ языкъ за зубами. Выдалъ его кучеръ; съ нимъ онъ что-то острилъ насчетъ барышни.
   -- Я не обязанъ, любезный, давать тебѣ объясненія. Ты слишкомъ дерзокъ...
   -- Однако, Петръ Александровичъ,-- остановилъ онъ барина,-- это -- обвиненіе, и я почтительнѣйше прошу васъ привести доказательства.
   -- Что-о?
   Щеки Петра Александровича побурѣли. Онъ всталъ и крикнулъ:
   -- Чтобъ въ двадцать четыре часа тебя не было! Слышишь?
   -- Никакъ нѣтъ.
   -- Что-о?
   -- Такъ нельзя... Вы меня не имѣете права такъ вышвыривать... На это мировые есть.
   -- Негодяй!
   Прунинъ выскочилъ изъ-за стола.
   Викторъ попятился къ двери и поблѣднѣлъ.
   -- Петръ Александровичъ!-- заговорилъ онъ съ легкимъ дрожаніемъ въ голосѣ.-- Вы это напрасно. Если вы меня ударите -- вамъ плохо будетъ. Я моложе васъ и силы у меня больше.
   -- Вонъ!...-- завопилъ Прунинъ, совершенно растерявшись.
   -- Нѣтъ-съ... Я отсюда не выйду. Ни передъ вами, ни передъ остальными господами я ни въ чемъ не провинился. Служилъ я превосходно, я прямо говорю это... Никакою болтовней я себя не выдалъ. Не угодно ли вамъ на очную ставку меня поставить съ кѣмъ пожелаете? Когда я къ вамъ поступилъ, не моя вина, что въ домѣ слишкомъ много разговору про господъ... и про васъ, про перваго. Только я этимъ никогда не пользовался.
   -- Вонъ, негодяй!... Ты слышишь? Вонъ! Я за городовымъ пошлю!
   Прунинъ забѣгалъ по кабинету, внутренно изумляясь, какъ онъ, при своемъ тактѣ, могъ впутаться въ такую сцену съ лакеемъ.
   -- Не извольте горячиться... Я не уйду, пока вы меня не дослушаете, Петръ Александровичъ. Про васъ я никому не нашептывалъ... куда вы изволите ѣздить, въ какія мѣста... А больше что же такого... зазорнаго случилось въ вашемъ семействѣ?
   Викторъ поглядѣлъ на барина пристально и не отводилъ глазъ.
   Тутъ только Петръ Александровичъ догадался, съ какимъ "человѣкомъ" онъ имѣетъ дѣло. Викторъ, послѣ мамзели, конечно, первый зналъ, что у его дочери съ пріятелемъ были свиданія. Кучеръ донесъ ему, въ какой домъ она заѣзжала одна съ выѣзднымъ... И въ лицѣ этого "негодяя" не дрогнула ни одна жилка.
   Развѣ такъ надо было обойтись съ нимъ? Слѣдовало или купить его молчаніе, или найти ему другое мѣсто и благовидно спустить его, наградивъ при разсчетѣ.
   Такъ и предлагала ему жена, когда вчера у него была въ этомъ же кабинетѣ. Но онъ находилъ все "нелѣпымъ" изъ того, что она ему предлагала. Однако, кучеру онъ далъ десять рублей и не отказалъ ему отъ мѣста.
   Почему? Боялся огласки. Почему же не побоялся теперь?
   Но перемѣнить рѣзко тонъ не было возможности... Положеніе барина не позволяло.
   "Дуракъ ты, дуракъ!...-- повторялъ Викторъ, ни на минуту не теряя присутствія духа.-- Ты мнѣ за это здорово заплатишь".
   -- Что-жь ты... насильно, что ли, останешься?-- спросилъ Прунинъ, отходя опять къ своему креслу, за столъ.
   -- Зачѣмъ же?... Можно безъ всякой исторіи кончить... Какъ дѣлается у хорошихъ господъ... Вездѣ заявляютъ за двѣ недѣли... Только я и такъ не могу, Петръ Александровичъ. Я не изъ рабскаго сословія... извините меня... Я, положимъ, мѣщанинъ, но ныньче и мѣщанинъ можетъ до всего дойти... и ученый дипломъ добыть, и милліонами ворочать, и въ генералы выйти...
   -- Твоихъ рацей я не намѣренъ выслушивать...
   -- Какъ угодно. Но я въ своемъ правѣ. Скажите вы мнѣ просто: Викторъ, мнѣ твоихъ услугъ не нужно, ищи себѣ мѣсто -- вотъ тебѣ такой-то срокъ... Я бы только поклонился и смолчалъ. Что-жь дѣлать?... Контрактовъ у насъ не пишутъ съ прислугой, а мировой мнѣ ничего бы не присудилъ... Но тутъ совсѣмъ не то, Петръ Александровичъ. Вы меня обвинили... А я чистъ, какъ младенецъ... Съ какой же стати мнѣ состоять въ штрафныхъ? Вѣдь ежели вы резонно на меня разгнѣвались, вы вправѣ и въ аттестатѣ у меня это прописать, а я на это не согласенъ, воля ваша! Аттестацію я заслужилъ образцовую.
   -- Вотъ какъ! Ха, ха!
   Больше этого смѣха Прунинъ ничего не нашелъ подходящаго.
   -- Себя хвалить -- неприлично, но я не хвастаю. Вы сами, и барыня, и барышня были отмѣнно довольны мною, вплоть до сегодняшняго числа... Я и говорю, что служба моя была образцовая.
   Викторъ сдѣлалъ два шага къ столу.
   -- Петръ Александровичъ,-- продолжалъ онъ медленнѣе и глуше,-- вы въ разстройствѣ.-- Его взглядъ досказалъ барину, на что онъ намекаетъ,-- На мнѣ что же сердце свое срывать?... Ваше довѣріе я бы оправдалъ во всякомъ разѣ... Непріятно вамъ держать, теперь ту же прислугу, такъ я и понимаю.
   Прунинъ сидѣлъ съ опущенною головой и грызъ перо. Ему хотѣлось вскочить и схватить за чубъ этого нахала, такъ отлично выдерживающаго свою роль, но онъ боялся рукопашной схватки.
   Надо было, однако, выйти изъ глупаго положенія... Можетъ быть тотъ же нахалъ поможетъ ему.
   -- Ты получишь жалованье за мѣсяцъ,-- выговорилъ онъ,-- только чтобы...
   -- Понимаю... Но позвольте вамъ доложить, напрасно вы такъ изволите торопиться. Такого человѣка, какъ я, Петръ Александровичъ, не разсчетъ спускать въ двадцать четыре часа. Это, впрочемъ, ваше дѣло... На аттестацію я буду надѣяться,-- добавилъ онъ, отступивъ къ дверямъ.
   Прунинъ нашелъ самымъ удобнымъ кивнуть въ знакъ согласія, ничего не говоря.
   Но Викторъ все еще стоялъ у дверей.
   -- Что еще?-- нервно спросилъ Прунинъ и тутъ только поднялъ голову.
   -- Петръ Александровичъ... Согласитесь... Я вѣдь ничего не ожидалъ... И теперь отыскивать мѣсто мнѣ надо съ воли... Тратиться, жить на квартирѣ...
   -- Желаешь еще награды, что ли? Ха, ха!...
   -- Это какъ вамъ будетъ угодно. Вы можете и безъ всякаго съ вашей стороны расхода оказать мнѣ одолженіе.
   Прунинъ промолчалъ.
   -- У васъ въ обществѣ... предсѣдателемъ господинъ Грузовъ... Милліоны у нихъ большіе... Лишняго оффиціанта имъ что же стоитъ взять?
   "Чтобъ ты ему первому все выболталъ?" -- подумалъ Прунинъ.
   -- Не берусь, любезный.
   -- Ежели вамъ это затруднительно, позвольте отъявиться къ нему отъ вашего имени... Спросятъ они меня, почему я отъ васъ отошелъ... у меня сметки хватитъ все представить въ приличномъ видѣ... За симъ, позвольте переночевать у васъ. Я все сдамъ Михѣевнѣ сегодняшняго числа, а завтра явлюсь къ вамъ поутру.
   И, не дожидаясь отвѣта барина, Викторъ беззвучно выдвинулся изъ кабинета.
   

XLI.

   Въ корридорѣ Викторъ немного постоялъ. По лицу Алеши, котораго онъ встрѣтилъ подальше передней, онъ сообразилъ, что тотъ ничего не слыхалъ. Привычки къ подслушиванью у мальчика еще не было. Онъ побѣжалъ на кухню, куда норовилъ улизнуть, и гдѣ Дарья, уже лакомая до его розовыхъ щечекъ и ушковъ, пичкала его походя.
   Слѣдовательно, онъ не могъ слышать бранныхъ возгласовъ барина.
   Викторъ подвигался медленно, съ опущенною головой. Онъ продолжалъ что-то обдумывать.
   Комната Аделаиды Николаевны помѣщалась по правую сторону корридора, тотчасъ за гостиной.
   Онъ подошелъ къ двери и слегка постучалъ въ нее. Тамъ, по его соображеніямъ, должна въ ту минуту находиться Глафира.
   Дверь пріотворили. Показалось лицо Глафиры, хмурое и какъ-то особенно одутлое.
   -- Что нужно?-- шепотомъ окликнула она.-- Барыня лежатъ совсѣмъ больны, на кушеткѣ.
   -- Одѣтая?
   -- Въ капотѣ.
   -- Доложите... Мнѣ до нея дѣло есть.
   Глафира еще сильнѣе свела свои густыя брови.
   -- Разстроены онѣ.
   -- Знаю... Да мнѣ нужно. Я отъ барина,-- прибавилъ онъ вполнѣ правдивымъ тономъ.
   -- Я доложу.
   Его сейчасъ же позвали. И когда онъ проходилъ черезъ первую половину комнаты, гдѣ стояли, за драпировкой, кровать и умывальникъ, онъ посмотрѣлъ на Глафиру съ особымъ выраженіемъ.
   Она поняла, что слѣдуетъ оставить его одного съ барыней. Ей это не очень понравилось, но она сдѣлала по его. Что баринъ его прогналъ, она не могла еще предвидѣть. Кучеръ Власъ не былъ у барина въ кабинетѣ, а дорогой ему доложилъ на счетъ барышни и зубоскальныхъ словъ Виктора.
   Глафира сама бы посовѣтовала барынѣ разсчесть Виктора, вообще ей довольно непріятнаго... Такой "лодырь", никакого добраго чувства къ господамъ не имѣетъ и ему особенное удовольствіе доставитъ, что у нихъ этакая напасть!... Теперь ужь всѣ про это догадались: вплоть до мальчика грума и, навѣрное, по всему дому идутъ разговоры. Власъ не разболтаетъ, но у швейцара -- нюхъ анаѳемскій. Онъ -- Лиса Патрикѣевна. Отъ него по всѣмъ переднимъ и кухнямъ пошло.
   Но Глафира, искренно огорченная за барыню больше, чѣмъ за самоё барышню, хотя и недолюбливала Виктора, не пошла бы на то, чтобъ наушничать и возстановлять противъ него барыню.
   Если та сама вызоветъ ее на разговоръ, она скажетъ свое мнѣніе, но не раньше.
   За перегородкой Викторъ кашлянулъ.
   Его окликнула Аделаида Николаевна раскислымъ голосомъ:
   -- Это ты, Викторъ?
   -- Я, Аделаида Николаевна.
   -- Ты отъ барина?
   -- Такъ точно.
   -- Что же нужно?
   Мужа своего она давнымъ-давно считаетъ натурой "вульгарной", только прикрывающейся извѣстнымъ лоскомъ и, главное, своимъ уклончивымъ и "постыднымъ" эгоизмомъ.
   Вчера ночью онъ началъ на нее кричать. Всѣ люди могли слышать. Почему же онъ самъ не построже слѣдилъ за дочерью, которою онъ былъ всегда такъ очарованъ, и довелъ ее до того, что она въ грошъ не ставила мать ни въ чемъ?
   И какая безтактность: еще посылаетъ ей, съ какимъ-то порученіемъ, лакея. Правда, у этого лакея гораздо больше порядочности и такта, чѣмъ у самого Петра Александровича.
   -- Что же нужно?-- повторила она такимъ же кислымъ звукомъ.-- Войди сюда.
   Викторъ остановился въ портьерѣ матерчатой драпировки.
   -- Я къ вамъ, Аделаида Николаевна... пожелать вамъ добраго здоровья.
   "Это еще что?" -- подумала она.
   -- Петру Александровичу угодно было объявить мнѣ, что и уволенъ.
   "За что?" -- хотѣла она спросить, но не выговорила этихъ словъ, а только поднялась на кушеткѣ, гдѣ лежала съ головой, откинутой на подушку, въ свѣтломъ кашемировомъ пеньюарѣ.
   -- Конечно, это ихъ воля, я насильно не могу оставаться.. Но позвольте хоть передъ вами вполнѣ оправдаться.
   -- Да что же такое?-- тревожно и брезгливо спросила она.
   Но внутренно она пожалѣла: лакей былъ на рѣдкость по уму, ловкости и благообразію.
   -- Вы сами изволите понять,-- голосъ Виктора сталъ тише,-- мнѣ совсѣмъ не пристало входить въ такія препирательства... Петру Александровичу кто-то меня оклеветалъ, будто я позволилъ себѣ какіе-то неподходящіе разговоры. Это дѣло рукъ кучера Власа.
   Глаза Виктора досказали барынѣ, въ чемъ дѣло. Она стала краснѣть и сейчасъ же возмутилась противъ безтактности мужа.
   "Этакая гадость!-- мысленно воскликнула она и завозилась на кушеткѣ.-- Этого еще недоставало! Впутывать лакея!... Если онъ что-нибудь и сболтнулъ, сидя на козлахъ, то не слѣдовало это ставить ему въ вину -- какъ разъ теперь!"
   -- А ежели,-- продолжалъ Викторъ, впадая въ тонъ безупречнаго дворецкаго, дающаго объясненіе господамъ,-- мнѣ, какъ выѣздному, вы или барышня приказываете туда-то ѣхать, или баринъ пошлетъ меня въ какое мѣсто,-- при этомъ онъ чуть замѣтно повелъ губой и Аделаида Николаевна поняла намекъ на нѣмку въ Поварскомъ переулкѣ,-- то какъ же я могу этому воспрепятствовать, или довести до вашего свѣдѣнія, или доложить барину? Человѣку въ услуженіи не полагается заподозривать въ чемъ-нибудь господъ.
   "Mais il est cent fois plus intelligent que ce butor de Петръ Александровичъ!" -- чуть не вслухъ воскликнула Аделаида Николаевна и сѣла на кушетѣ, выпрямивъ спину.
   -- Хорошо, хорошо,-- остановила она его жестомъ руки.-- Я не хочу входить въ это... Петръ Александровичъ знаетъ, что дѣлаетъ.
   Тонъ послѣднихъ словъ показалъ Виктору, что барыня "взъерепенится" на барина за такую выходку.
   -- Я понимаю-съ,-- еще спокойнѣе проговорилъ Викторъ и сдѣлалъ шагъ впередъ.-- Завтра я долженъ оставить должность, а сегодня, коли прикажете, все сдамъ, по столовой... Глафирѣ или Настасьѣ Михѣевнѣ.
   -- Ахъ, Боже мой!
   Барыня схватилась за виски. Ее начало дергать въ голову отъ этого разговора.
   -- Послѣ, послѣ... Время еще есть. Я пришлю сказать черезъ Глафиру.
   -- Слушаю-съ... Петръ Александровичъ изволили обѣщать мнѣ жалованье за мѣсяцъ... Аттестацію тоже обѣщали... И васъ я покорнѣйше прошу не отказать въ томъ же... Ежели имъ самимъ будетъ не угодно подписать, то вы соблаговолите.
   -- Хорошо!...
   "Надо ему зажать ротъ,-- быстро подумала она.-- И Петръ Александровичъ не могъ догадаться объ этомъ!..."
   Она вспомнила, что пальто и жакетку мужа Глафира давно достала изъ его гардероба: они назначались Виктору... Ихъ она велитъ передать ему черезъ Глафиру же.
   Викторъ сдѣлалъ низкій поклонъ и хотѣлъ уходить.
   -- Постой... Я тебя прошу... и надѣюсь, что никакихъ лишнихъ разговоровъ ты себѣ не позволишь... Кажется, и я, и барышня всегда къ тебѣ были милостивы.
   -- Я это очень чувствую.
   -- Глафира передастъ тебѣ... отъ меня...
   Остальныя слова Викторъ какъ бы не дослышалъ и подошелъ к ручкѣ.
   Руку свою барыня ему дала и прибавила:
   -- Юлія Петровна нездорова и безпокоить ее нечего.
   Мозговъ-то въ недохватѣ у этой полунѣмецкой мамзели. Другая бы, на ея мѣстѣ, какихъ "карамболей" понадѣлала... Такъ, здорово-живешь, не ушла бы. Не удалось сорвать съ нихъ, какъ онъ сорвалъ все, что можно было, такъ, по крайней мѣрѣ, наговорила бы имъ такое, что до сихъ поръ звенѣло бы въ ушахъ.
   Да и вина-то ея, навѣрняка, больше отъ глупости... Врядъ ли она хоть разъ провожала барышню къ тому ловкачу на квартиру, врядъ ли и видѣла, какъ они цѣловались... Догадываться, быть можетъ, догадывалась -- и только.
   Онъ вспомнилъ тутъ, какъ онъ видѣлъ ея свиданія съ какимъ-то "лохмачомъ". Можно бы ей это теперь "поставить на видъ". Но онъ выше такой отместки. Нѣмочка, какъ ни соблюдала себя "недотрогой-царевной", слишкомъ, на его взглядъ, ничтожна, хоть и хорошенькая.
   Развѣ ее можно сравнить съ Устей, даромъ что та изъ крестьянскихъ дѣвчонокъ родомъ?... Пожалуй, нѣмочка свѣжѣе и черты лица правильнѣе, но ни ума, ни ловкости, ни шельмовства, ни игры въ глазахъ и въ ямочкахъ.
   Устѣ онъ сегодня ничего не скажетъ, что его разочли, а завтра онъ будетъ съ мѣстомъ -- и не съ такимъ, какъ здѣсь.
   Викторъ перешелъ въ переднюю; оттуда Дарья и грумъ выносили вещи мамзели на площадку. Она перешла отъ барышни къ барынѣ, и потомъ къ барину, и вездѣ не пробыла больше двухъ минутъ.
   -- Овца, совсѣмъ овца!-- посмѣивался онъ, сидя на диванѣ передней.-- По-нѣмецки воспитана, "цирлихъ-манирлихъ". Ее -- по шеямъ, а она ножкой мерси пошла дѣлать по господамъ!
   Ольга Ѳедоровна спустилась съ лѣстницы обыкновенною своею мелкою и легкою походкой, наклонивъ голову немного на бокъ.
   Ей слѣдовало изъ Pflichtgefühl'я исполнить свой долгъ и проститься со всѣми господами. Именно "господами". По ихъ минамъ и тону она сегодня еще яснѣе поняла, что она "вродѣ прислуги", "Art Kammermädchen",-- подумала она по-нѣмецки.
   Что-жь?... Она, все-таки, заслужила, хоть и на половину только, такого ухода отъ семейства Пруниныхъ. Оправдывать себя вполнѣ она не можетъ, еслибъ и хотѣла.
   Швейцаръ помогъ Дарьѣ и мальчику уставить ея вещи на двухъ извощиковъ. Онъ простился съ нею почтительнымъ поклономъ и спросилъ:
   -- На случай писемъ вамъ куда адресовать?
   Она взглянула на него и ей стало стыдно. Черезъ Нефеда получала она часто записки отъ Андреева. Онъ давно долженъ былъ догадываться, что у нихъ есть "Verhältnis"".
   Она поспѣшно сунула ему въ руку двугривенный.
   -- Пожалуйста... въ меблированныя комнаты... по Большой Мастерской, номеръ тринадцатый.
   Она дала Дарьѣ и мальчику. Дарья сердечнѣе другихъ простилась съ нею и крикнула, усадивъ ее въ заднія сани:
   -- Всякаго благополучія, милая барышня!
   День стоялъ сырой, съ рѣзкимъ вѣтромъ, бившимъ по лицу.
   Передній извощикъ, съ чемоданомъ, двинулся плохою рысью.
   Второй потащился за нимъ, и сани застучали по выбоинамъ.
   Нѣсколько лѣтъ прожила Ольга Ѳедоровна въ семействѣ Пруниныхъ, и пришлось такъ уѣзжать.
   А дальше что?... Теперь она вольна видѣться съ Андреевымъ хоть каждый день. Но это-то и приведетъ ее къ чему-нибудь непоправимому. У ней такое предчувствіе. Теперь уже ей не уйти отъ своей судьбы. То, что у ней есть отцовское, не спасетъ ее.
   

XLIII.

   -- Милая! Душечка! Ничего!... Свѣтъ не клиномъ сошелся!
   Елена Григорьевна цѣловала ее, усадивъ въ своей комнатѣ на кушетку. Она стояла надъ ней, трепетная и проникнутая желаніемъ утѣшить ее и ободрить.
   -- Я ничего,-- прошептала Ольга Ѳедоровна дѣтскимъ звукомъ, но уже съ твердостью нѣмецкой трудовой дѣвушки.
   -- Разумѣется, голубчикъ. Комнатку мы вамъ устроимъ понедѣльно. Она ходитъ двадцать рублей, а я вамъ ее по четыре рубля въ недѣлю. Меньше нельзя. И занятіе сейчасъ найдемъ.
   -- Какое?-- наивно спросила Ольга Ѳедоровна.
   -- Здѣсь же, въ нашемъ Капернаумѣ. Одной барынѣ надо читать по-нѣмецки. Вы какъ читаете?
   -- Не очень чтобы хорошо.
   -- Ничего, сойдетъ. Платы большой она не дастъ, а все рубль въ сутки пока что получите... А тамъ пока что... Вы сколько получали?
   -- Пятнадцать, съ мытьемъ бѣлья.
   -- Не очень чтобы увлекательное содержаніе!
   -- На всемъ готовомъ... и подарки.
   -- Еще бы! Такая-то прелесть!
   Елена Григорьевна еще разъ поцѣловала ее въ голову и присѣла къ ней на кушетку.
   На этомъ же мѣстѣ она "отчитывала" Ольгу какихъ-нибудь три, много четыре недѣли передъ тѣмъ. Тогда она тоже расплакалась, но по-другому. Она была еще подъ впечатлѣніемъ сцены съ Андреевымъ насчетъ отдачи ему комнаты для свиданій съ Ольгой.
   Она и жалѣла Ольгу, и сама оправдывала ее. Ольга тоже поплакала и кончила тѣмъ, что поблагодарила ее и нашла, что, какъ завѣдывающая номерами, она поступила "ganz nobel".Но тотчасъ послѣ того Андреевъ, все-таки, добился, что она пришла въ квартиру француженки, куда, въ комнату жильца, Аннушка три раза пустила ихъ въ теченіе послѣднихъ двухъ-трехъ недѣль. Это она скрыла отъ Елены Григорьевны, да и теперь не рѣшилась бы признаться.
   А съ тѣхъ трехъ свиданій она какъ сама не своя. Ее тянетъ къ Андрееву, тянетъ совсѣмъ непонятно для нея самой... Онъ начнетъ говорить про себя, читать свои стихи, негодовать, бранить людей и какъ устроено все на свѣтѣ, а она сидитъ и все у ней внутри вздрагиваетъ. Необъяснимая жалость къ нему можжитъ ее.
   И благородство его поведенія съ нею привлекло ее къ нему окончательно. Онъ не добивался ничего "нехорошаго", цѣловалъ ея руки и плакалъ. Она можетъ въ глаза глядѣть еще кому угодно, она не падшая дѣвушка.
   -- Благодарю, милая Елена Григорьевна,-- полу смущенно начала Ольга.-- Вы такой ангелъ. Только если я здѣсь буду... я должна вамъ впередъ сказать... Сережа придетъ... я не могу его прогнать.
   -- Кто это говоритъ голубчикъ, -- Елена Григорьевна опять вскочила,-- развѣ я имѣю право стѣснять васъ? Вы хозяйка вашей комнаты и вольны принимать кого вамъ угодно.
   -- Вы меня осуждаете.
   -- Не осуждаю я васъ, родная моя. На это я опять-таки не имѣю никакого права... Боюсь я за васъ... и за него. Оба вы молоды. Онъ такой пылкій. Ну, любите другъ друга. Это не малое счастье. Не всѣмъ и оно дается въ жизни.-- Она подняла къ небу свои большіе глаза и вздохнула.-- но какъ связать свою судьбу съ такою проблематическою натурой?
   -- Какой?-- переспросила Ольга.
   -- Шпильгагена читали, небось, голубчикъ?
   -- Spielhagen,-- повторила нѣмецкимъ выговоромъ Ольга.-- Да... Одну повѣсть... Ultimo.
   -- Не читала. А его Проблематическія натуры? Мы всѣ ими когда-то зачитывались.
   -- Problematische Naturen?-- обстоятельно переспросила Ольга.
   -- Да... Такъ и нашъ Андреевъ... А, вѣдь, для меня это было бы червь, разъѣдающій мое нутро. Вѣдь, у меня вы съ нимъ и познакомились. Онъ -- человѣкъ обреченный.
   -- На что?-- пугливо окликнула Ольга.
   -- На что?... Да на все... И со страстью слабость у нецо есть... вамъ извѣстно?
   -- Да,-- прошептала Ольга.-- Онъ исправится.
   -- Чего бы лучше! Голубчикъ вы мой, птенчикъ!... Не хочу я васъ смущать; не могу говорить и противъ совѣсти. Андреевъ не для васъ. Это -- русакъ неудачникъ. Онъ и самъ-то себя не можетъ взять въ руки. Я его понимаю и даже слабость къ нему имѣю, хотя онъ теперь долженъ меня стирать въ порошокъ за то, что и тогда... Ну, вы знаето за что...
   -- Знаю,-- прошептала Ольга.
   -- Если онъ отъ любви къ вамъ установится, благо вамъ будетъ. Маргарита вы моя гётевская!... Фаустъ-то на что ужь былъ плѣнителенъ и ученъ, а вонъ во что ее вовлекъ... Такъ-то, ха, ха!... Ну, теперь извольте водворяться на жительство.
   Елена Григорьевна опять вскочила и подошла къ двери.
   -- Сегодня же я спущусь къ той барынѣ, насчетъ чтенія.
   Она проводила Ольгу въ корридоръ. Комната ея была черезъ два номера, подальше "закуты", а ея дверь приходилась наискось.
   Вернувшись въ себѣ, Елена Григорьевна, по привычкѣ, оставила дверь изъ корридора полуоткрытой.
   Ей нужно было спѣшно написать цѣлыхъ два счета жильцамъ, уѣзжающимъ сегодня, и оба они -- съ разными заборами свѣчей, чаю, булокъ, бутылокъ нива, обѣдовъ и отдѣльныхъ "порціонныхъ" блюдъ.
   Въ этотъ номерокъ она перебралась на-дняхъ, продолжая кочевать изъ номера въ номеръ.
   Въ ящикѣ стола она начала рыться въ бланкахъ для счетовъ и сразу не находила ихъ.
   Изъ корридора раздался унылый женскій голосъ.
   Горничная Ѳеня лѣниво прибирала рядомъ, въ комнатѣ студента и напѣвала.
   -- Господи! Это что?-- въ полголоса спросила себя Елена Григорьевна, остановившись искать бланки.
   Ѳеня опять затянула куплетъ, и еще явственнѣе. Можно было разобрать:
   
   "Скажи мнѣ, вѣтка Палестина,
   Гдѣ ты росла, гдѣ ты цвѣла?..."
   
   Ѳеня жалобно протянула эти два стиха на извѣстный лакейскій напѣвъ:
   
   "Гусаръ на саблю опираясь..."
   
   -- Палестина!-- повторила Елена Григорьевна и разсмѣялась.
   Ясно, что Ѳеня склоняла слово Палестина въ мужскомъ родѣ и ставила его въ родительномъ падежѣ: Палестинъ, Палестина.
   И откуда могла она выучить начало стихотворенія Лермонтова? Гдѣ подслушала и кто переложилъ его на фабрично-лакейскій мотивъ?
   Но Ѳеня опять повторила эти два стиха и продолжала, тѣмъ же духомъ:
   
   "Среди зеленыхъ деревовъ
   Я слышу звонъ колоколовъ".
   
   Тутъ Елена Григорьевна не выдержала и почти истерически расхохоталась.
   Для Ѳени четверостишіе, пропѣтое ею, составляло несомнѣнно одинъ куплетъ, изъ одного романса.
   Голосъ ея поднялся еще выше, когда она пѣла два послѣднихъ стиха:
   
   "Среди зеленыхъ деревовъ
   Я слышу звонъ колоколовъ".
   
   Эти два стиха ей всего больше нравятся... Она слышитъ своимъ воображеніемъ "звонъ колоколовъ" какимъ-то чудодѣйственнымъ образомъ "среди зеленыхъ деревовъ". И, конечно, для нея между первыми двумя стихами и послѣдними прямая связь, если она знаетъ, что Палестина -- это Святая земля. Оттуда "вѣтка", тамъ долженъ раздаваться и "звонъ колоколовъ", посреди кипарисовыхъ рощъ.
   "Какже на нихъ смотрѣть иначе, какъ не юмористически?" -- подумала Елена Григорьевна, все еще съ широкою улыбкой своего блѣднаго, болѣзненнаго рта, и принялась писать счетъ No 1, куда всего больше входило всякихъ "заборовъ" изъ кухни и буфета.
   

XLIV.

   Дверь оставалась не плотно затворенной.
   Елена Григорьевна выписывала своею разгонистою рукой разныя статьи "забора". Но она не могла не прислушиваться и въ звукамъ корридора.
   Пѣніе Ѳени стихло. Она покончила прибирать номеръ и встрѣтилась съ Савельемъ.
   Онъ всю зиму "страдаетъ" по Ѳенѣ и, кажется, у нихъ "кое-что" есть. На этакія "любви" Елена Григорьевна смотритъ снисходительно, только бы не было дома грязныхъ сценъ. Требовать цѣломудрія отъ "номерныхъ дѣвицъ",-- она ихъ такъ называетъ,-- такъ же наивно, какъ трезвости отъ поваровъ. Жаль только, что Савелій, и безъ того рохля и всегда чѣмъ-то увлеченный въ пространство, теперь сдѣлался еще "шалѣе"; да всѣ деньжонки долженъ спускать на свой предметъ. И безъ того онъ неряшливъ, а теперь сталъ еще неряшливѣе; только розовый галстукъ завелъ.
   -- Ѳеничка!-- прошелъ по корридору сладкій шепотъ Савелья.
   -- Что тебѣ?
   -- Супризецъ вашей милости.
   "Опять подарокъ дѣлаетъ",-- подумала Елена Григорьевна, подводя итогъ и считая "въ умѣ".
   -- Мерси вамъ... А не по рукѣ?
   "Перчатки даритъ",-- пояснила она себѣ.
   -- Съ уговоромъ браны... Ежели перемѣнить, сидѣлецъ сказалъ, исключительно слободно.
   -- Ха, ха!-- опять громко разсмѣялась Елена Григорьевна и чуть не сбилась со счету.-- Исключительно слободно!-- повторила она.
   Этого выраженія она бы не сочинила, при всей ея склонности къ юмору.
   Разговоръ превратился, Савелій и Ѳеня ушли въ закуту.
   Счета были написаны. Она пересмотрѣла ихъ еще разъ, хотѣла было позвонить, но разсудила самой отнести, по дорогѣ, и отдать корридорному Игнатію.
   Она уже бралась за ручку двери, все еще не совсѣмъ притворенной, и ее остановилъ громкій разговоръ, поднявшійся вдругъ въ людской закутѣ.
   Обыкновенно они тамъ не очень боялись разговаривать, отъ того, что дверь ея теперешняго помѣщенія наискось. Но когда знали, что "барышня" у себя, то вели бесѣду не такъ громко. Теперь они, вѣроятно, всѣ думаютъ, что ея нѣтъ въ комнатѣ.
   Кто-то всхлипывалъ. Она узнала голосъ Анѳисы, жены -- теперь вдовы Ѳедота.
   Кочегаръ "волею Божіею" отправился къ праотцамъ на той недѣлѣ. У него открылась черная оспа и скрутила даже такого "молоткомъ сбитаго" мужика въ какихъ-нибудь двѣ-три недѣли.
   Бѣдный Кочегаръ! Она очень горевала о немъ, но развѣ она виновата въ его смерти?... Хорошо еще, что никого онъ здѣсь, въ номерахъ, не заразилъ, ни изъ жильцовъ, ни изъ прислуги, спавшей съ нимъ въ одномъ мѣстѣ и въ такой тѣснотѣ и грязи.
   Какъ еще пронесло!... Положимъ, они, господа, прививали себѣ, а изъ прислуги далеко не всѣ.
   "Великъ Богъ земли русской!" -- подумала она, но отъ всхлипыванія Анѳисы ей стало опять горько и жаль Ѳедота. Та, навѣрное, пріѣхала за его пожитками и придетъ "клянчить". На мѣсто Кочегара уже взять другой корридорный мужикъ -- довольно плохой, хотя на видъ благообразный, избалованный болѣе легкою службой посыльнаго въ какой-то виноторговлѣ, на Островѣ.
   Елена Григорьевна отошла отъ двери и стала прохаживаться по комнатѣ, просматривая еще разъ оба счета.
   -- Сгноили... Извѣстное дѣло.
   Пропѣла Анисья. Ея говоръ на "онъ" отчетливо выдѣлялся изъ общаго гула голосовъ.
   Они говорятъ о смерти Ѳедота и всѣ, сколько ихъ тамъ ни есть, обвиняютъ ее въ томъ, что она отправила Кочегара въ больницу.
   Ахъ, эта Анисья! Давно ли она норовила все, при каждой встрѣчѣ, цѣловать у нея ручку за мѣсто около больной барыни. Но барыня, еще раньше Кочегара, умерла, здѣсь, въ номерахъ. До смерти, за недѣлю, она разочла Анисью, не могла вынести ея ноющаго голоса, приставаній, болтовни, пересказыванья и шипѣнья на всѣхъ. Анисья поступила куда-то въ черныя кухарки, но и тамъ не ужилась больше недѣли. Елена же Григорьевна позволила ей опять состоять при мужѣ, и та расплакалась отъ благодарности и бухнулась ей въ ноги. А теперь язвитъ.
   -- Небось,-- продолжалъ другой голосъ,-- это говорила Ѳеня,-- господъ не вытурятъ.
   -- Ищо бы,-- подхватила Анисья и музыкально зѣвнула,-- господа, а то мы, грѣшные. Небось... барыня, которая внизу умерла, тоже на что тяжело болѣла, а какъ ее барышня ублажала.
   Анѳиса продолжала всхлипывать.
   -- Да и какъ тутъ не схватить чего?-- заговорилъ новый коридорный мужикъ жидкимъ солдатскимъ теноркомъ.-- Въ какой конурѣ живете... Я погляжу-погляжу, да потребую: подавай мнѣ особую койку и одѣяло. На Острову, у Ѳедора Ѳедоровича, нешто я такъ жилъ?
   -- Вотъ еще чего захотѣлъ!-- глуповато, но довольно нахально фыркнулъ Савелій.-- Мы для нихъ -- такъ, мразь!
   -- Это точно!-- подтвердилъ Игнатій, до тѣхъ поръ молчавшій.
   Вотъ каково настоящее къ ней чувство даже у Савелья, съ его преданнымъ видомъ и простоватымъ разгильдяйствомъ. Давно ли онъ, своимъ писарскимъ почеркомъ, выводилъ, отъ лица всѣхъ ея "преданно подчиненныхъ", адресъ, начинавшійся возгласомъ: "Великолѣпная Елена Григорьевна!"
   "Вотъ тебѣ и великолѣпная!" -- съ горькимъ юморомъ выговорила она, про себя, и умышленно громко заперла дверь, чтобы прекратить говоръ; тогда они догадаются, что она въ своей комнатѣ.
   Но идти туда и отдать Игнатію счета для отъѣзжавшихъ жильцовъ она медлила. Не желаетъ она, чтобы Анѳиса сдѣлала ей какую-нибудь сцену. Та уже заявляла претензію на какую-то поддевку мужа, которой не хватало, по ея увѣренію. Остальная прислуга стала клясться, божиться, что никакой поддевки послѣ Ѳедота не осталось.
   Анѳисѣ она уже дала изъ своихъ денегъ три рубля. Но они и сегодня будутъ наговаривать ей. Авось что-нибудь выклянчитъ.
   Но это бы куда ни шло! Ее почти до слезъ разстроило сознаніе пропасти между всѣмъ этимъ людомъ и собой. Передо своею совѣстью она чиста. Въ ея положеніи никто бы не относился къ нимъ съ такою мягкостью и человѣчностью. А они всѣ противъ нея, какъ только дѣло дошло до своего интереса.
   И какого интереса! Что за безсмыслица всѣхъ этихъ разсужденій: Ѳедота въ больницу свезли, отъ того онъ и умеръ, въ этомъ они всѣ тамъ, въ закутѣ, убѣждены. А барыня лежала два мѣсяца и умерла въ номерахъ, въ своей комнатѣ. Всѣ ей завидуютъ и злословятъ, ставятъ барышнѣ въ вину то, что она за ней ухаживала.
   Какой тутъ смыслъ человѣческій? Что за возмутительная злобность! Что за дремучая дичь!
   Щеки Елены Григорьевны горѣли и пальцы нервно вздрагивали. Она все еще держала въ нихъ оба счета.
   Эти два длинные счета, надъ которыми она такъ кропотливо сидѣла, вдругъ заставили ее одуматься.
   Кому она сама служитъ? "Буржуямъ",-- какъ сказалъ ей недавно дерзкій Андреевъ. Да еще добровольно. Новый корридорный мужикъ, собирающійся требовать себѣ койки, тысячу разъ правъ.
   Развѣ позволительно держать такъ людей, какъ держитъ она,-- никто другой, какъ она? Она должна бы настоять у своихъ друзей "интеллигентовъ", чтобы прислуга содержалась "по-человѣчески".
   "Ну, хорошо,-- подавленная возразила она,-- ну, хорошо. И это будетъ. И, все-таки, я для нихъ останусь барышней. Къ новому году они мнѣ опять поднесутъ адресъ, а при всякомъ поводѣ станутъ ехидно честить".
   Длинные счета вздрагивали въ ея трепетныхъ пальцахъ.
   

XLV.

   Четвертый день Викторъ на службѣ у милліонера, коммерціи совѣтника Грузова.
   Въ дворецкіе ему не удалось попасть, но онъ вродѣ какъ старшій оффиціантъ и на его рукахъ буфетъ и закуски; онъ ходитъ по утрамъ въ Милютины лавки. Отъ этихъ закупокъ онъ каждый день кладетъ себѣ въ карманъ по желтенькой, а то и больше.
   Вотъ и сегодня онъ, управившись въ лавкахъ, шелъ по Невскому, въ пальто съ мерлушковымъ воротникомъ и въ котиковой папкѣ, стройный, представительный, похожій на настоящаго барина или, по меньшей мѣрѣ, на артиста, такъ какъ онъ брѣетъ себѣ все лицо.
   Но усы онъ запуститъ непремѣнно. И тогда ничего уже лакейскаго не останется въ его физикѣ.
   Домой онъ можетъ вернуться за часъ до завтрака, къ двѣнадцати.
   "Самъ",-- онъ такъ презрительно называетъ Грузова,-- какой же онъ баринъ? Дрыхнетъ до перваго часа и завтракать садится не раньше второго.
   Виктору захотѣлось зайти покалякать, тутъ по близости, на Михайловской площади, къ своему знакомому Никанору, тому выѣздному, у котораго, по его соображеніямъ, "дѣло не чисто" со старухой барыней.
   Что-то въ послѣднія недѣли онъ нигдѣ съ нимъ не встрѣчался, ни въ театрахъ, ни въ концертахъ, ни на пріемахъ, а кругъ лакомства у этой барыни и у Пруниныхъ почти одинъ и тотъ же.
   Мелькомъ слышалъ онъ, что нездорова.
   Никаноръ -- малый туповатый и очень ужь отъ него "лакуціемъ" отшибаетъ; но знакомство съ нимъ стоитъ поддержать, потому что онъ всегда при деньгахъ и любитъ игру; стало быть, любитъ рискъ вообще.
   Кто его знаетъ, можетъ, вѣдь, старая барыня завѣщать ему капиталъ, а то и при жизни отвалитъ, коли онъ ее совсѣмъ въ лапье, заберетъ? Такой рисковый малый польстится на всякую аферу. Не много надо будетъ ловкости втолкнуть его въ любое денежное дѣло. Къ его уму и грамотности тотъ долженъ имѣть не малое уваженіе.
   Викторъ повернулъ въ Михайловскую и молодцевато прошелъ мимо Европейской гостиницы, гдѣ поклонился главному швейцару, изъ нѣмцевъ. Его онъ знаетъ давно уже, еще съ того времени, какъ ѣздилъ со "свѣтлѣйшей" къ какой-то французской актрисѣ, жившей по ту сторону, съ площади.
   Никанорова барыня жила въ бель-этажѣ, съ подъѣзда, выходившаго на одну изъ боковыхъ улицъ.
   Съ задняго крыльца Викторъ не захотѣлъ входить. Въ передней, въ этотъ часъ, навѣрное, онъ найдетъ Никанора, еще по-утреннему одѣтымъ. На его звонокъ дверь отперла какая-то горничная.
   Это его удивило.
   -- Никаноръ дома?-- тихо спросилъ ее Викторъ у дверей.
   Она его не пустила сразу.
   -- А объ васъ какъ сказать?
   -- Викторъ скажите. Я въ передней подожду.
   -- Сейчасъ.
   Горничная захлопнула дверь.
   Это еще больше удивило его.
   Что за притча? Въ такомъ домѣ и вдругъ отворяетъ горничная. Слѣдовало бы дежурному лакею сидѣть. И съ какой же стати захлопнуть ему подъ носъ дверь, точно это въ квартиришкѣ у мелкаго чинуша, гдѣ одна "куфарка", которая боится впустить посторонняго въ прихожую, какъ бы тотъ не стащилъ что-нибудь?
   Дожидался онъ не долго. Отперъ самъ Никаноръ.
   -- А, Викторъ Саввичъ! Почтеніе! Входи, входи, братъ!
   Въ тонѣ Никанора и во всей его повадкѣ Викторъ зачуялъ что то особенное.
   Точно онъ -- самъ хозяинъ. На немъ визитка съ цвѣтнымъ галстукомъ, и пахнетъ отъ него спиртнымъ, щеки красныя.
   Не очень показалось Виктору и то, что Никаноръ такъ запанибратно его "тыкаетъ". Положимъ, они не на "вы", и давно въ пріятельствѣ, но все-таки.
   -- Иди ко мнѣ,-- сказалъ Никаноръ, опять такъ, точно онъ у себя въ квартирѣ,-- тамъ и бекешь свою сымешь.
   И, взявъ его подъ руку, онъ провелъ его черезъ темную проходную комнату къ себѣ.
   "А, вотъ оно что!" -- тотчасъ подумалъ Викторъ, какъ только вошелъ къ Никанору. Это была просторная комната; должно быть, въ ней жила компаньонка или ее держали на случай, если кто пріѣдетъ гостить. Отдѣлана совсѣмъ по-барски и съ разными штуками для женскаго пола. Одна подробность вызвала даже въ немъ усмѣшку.
   -- Клади вотъ сюда, на кровать.
   Никаноръ уже напустилъ своего духу -- крѣпкихъ папиросъ и ваксы. Пахло и водкой. Онъ былъ нечистоплотенъ и по всей комнатѣ уже не мало валялось всякой всячины.
   -- Да я завернулъ на минутку -- шелъ по Невскому. Закупки дѣлалъ къ фриштику.
   И тутъ же Викторъ разсказалъ Никанору, у кого онъ живетъ и на какомъ положеніи. Чесался у него языкъ разсказать и про "Прунинскій скандалъ", да его удержалъ разсчетъ подержать языкъ за зубами, пока онъ обживется у Грузова. Вѣдь, къ нему онъ поступилъ по рекомендаціи отъ Петра Александровича.
   -- Чудесно, чудесно! Теперь есть хоть изъ чего сбрую-то носить,-- заговорилъ очень громко Никаноръ, расхаживая по комнатѣ въ своихъ скрипучихъ сапогахъ.-- Ты малый -- не промахъ. Такое мѣсто тебѣ давно слѣдовало заполучить... Садись, братъ, къ столу. Закусить желаешь -- икорки, сардинокъ?
   И Никаноръ щелкнулъ себя по галстуку.
   -- Спасибо, только мнѣ засиживаться-то нельзя.
   -- Мы духомъ!
   Никаноръ вышелъ въ корридоръ и довольно громко крикнулъ:
   -- Дуняша! Закуску намъ сію минуту... И водки двухъ сортовъ, очищеной и горько-шпанской.
   Вернувшись, онъ присѣлъ къ столу.
   -- Послушай,-- началъ Викторъ въ полголоса,-- ты на какомъ же здѣсь положеніи?... Или барыня въ отъѣздѣ?
   -- И не думаетъ!-- отвѣтилъ Никаноръ и сдѣлалъ пренебрежительный жестъ своими толстыми губами.
   -- Какъ же ты?...
   -- Тутъ, братъ, оказія случилась. Наша старушенція вотъ уже больше двухъ недѣль, какъ тово...
   Онъ приложилъ жирный палецъ къ своему потному лбу.
   -- Винтикъ развинтился?
   -- Цѣлыхъ два!
   Никаноръ засмѣялся.
   -- Экъ копается эта Дуняшка! Закуски не можетъ справить.
   -- Ничего... Хватитъ времени,-- успокоилъ его Викторъ.-- Какъ же она теперь? Совсѣмъ швахъ?... Или только временно?
   -- Кто ее знаетъ? Вдругъ прорвало. Начала такіе карамболи выдѣлывать, что мы съ Ульяной,-- экономка наша,-- первымъ дѣломъ ее скрутили.
   -- Безумную рубашку?...
   -- Просто полотенцемъ. По рукамъ и по ногамъ.
   -- Дали знать?
   -- Кому?
   Никаноръ тутъ только нахмурилъ брови.
   -- Кому давать знать? У ней близкихъ родныхъ здѣсь нѣтъ, а дальнимъ писать -- цѣлая стая наѣдетъ, да придирки... Мы съ Ульяной все на себя взяли.
   -- А докторъ?
   -- Нешто можно тутъ лечить? Страхъ надо... Прежде, небось, на цѣпи бѣсноватыхъ держали. Надзоръ надо. Надзоръ и есть.
   "Вотъ оно что!" -- внутренно холодѣя, подумалъ Викторъ. Онъ сейчасъ сообразилъ, какъ Никаноръ, коли онъ состоитъ "на особомъ положеніи", могъ поживиться, стакнувшись съ экономкой. Этакому вахлаку и такое счастье!
   -- Ну, поворачивайся!-- прикрикнулъ Никаноръ на горничную.
   Она внесла огромный подносъ съ закуской и поставила его на столъ.
   

XLVI.

   Дорогой -- надо было прибавить шагу -- голова Виктора возбужденно работала.
   Для него не было ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что Никаноръ, стакнувшись съ экономкой, "похозяйничалъ" въ барыниной шкатулкѣ. Они ее держатъ въ заперти и, кажется, обращаются "посвойски".
   И до его слуха дошелъ какой-то не то вой, не то смѣхъ, потомъ какъ будто визгъ... Должно быть, экономка ее усмиряла.
   А Никаноръ и ухомъ не повелъ. Въ это время онъ ковырялъ въ жестянкѣ съ сардинками, хлопнувъ третью по счету рюмку водки.
   Положимъ, ихъ съ экономкой по головкѣ не погладятъ, если все это откроется, а открыться оно должно не ныньче-завтра. Оправдаться имъ не трудно: не хотѣли, молъ, срамить барыню, думали, что это съ нею пройдетъ. А поди, докажи, съ какого дня она съ ума спятила. Могла не выѣзжать просто по нездоровью.
   Лакея и повара они разочли, и, навѣрное, закупили. Такимъ же образомъ закупаютъ теперь кухарку и горничную.
   "Ловко, ловко!" -- повторялъ, про себя, Викторъ.
   Его разбирала досада на то, что такой "оболтусъ", какъ Никаноръ, я вдругъ очутится съ большими деньгами. Съ толкомъ употребить ихъ онъ не съумѣетъ. И теперь готовъ спустить въ три листа или въ орлянку, во что попало. Ужь онъ предлагалъ сейчасъ перекинуться "направо-налѣво".
   Почему же этакая удача выпала тупому лакуцію, пьянчугѣ и картежнику, который врядъ ли съумѣетъ и схоронить концы, а если и выйдетъ чистъ изъ воды, то не дастъ деньгамъ настоящаго ходу, или "проюрдонитъ" ихъ, или будетъ давать подъ проценты, какъ первый попавшійся закладчикъ? Даже порядочной кассы ссудъ не откроетъ.
   Почему же не ему, Виктору, умному, грамотѣю, красивому, смѣлому? Почему?
   Видно, и судьба все такъ же пакостно поступаетъ, какъ тѣ, кому она поможетъ выкарабкаться, кого сдѣлаетъ богачомъ или важнымъ сановникомъ. Такъ, молъ, мнѣ угодно. Что хочу, то и творю... Захочу -- любого изъ васъ съ кашей буду ѣсть, масло изъ него пахтать.
   Эти горькіе запросы Виктора проникало и другое чувство, болѣе злорадное, чѣмъ завистливое.
   Удача Никанора показывала ему всегдашнюю возможность стать на одну доску съ господами. Такой вахлакъ, и онъ былъ "дружкомъ" родовитой барыни, а теперь скручиваетъ ее полотенцемъ и, навѣрное, бьетъ. Пока она еще владѣла разумомъ, хоть и бабьимъ, она его держала на положеніи выѣздного. А теперь она -- его вещь. Могло, вѣдь, такъ произойти и безъ сумасшествія. Просто ослабла бы отъ старости. Да другой бы, на мѣстѣ Никанора,-- первый онъ, Викторъ,-- давно бы прибралъ ее къ рукамъ и въ лакеяхъ у ней бы не былъ, а по меньшей мѣрѣ въ управляющихъ а всѣмъ бы ворочалъ!
   Ему вспомнился вдругъ разговоръ въ сѣняхъ казеннаго дома, когда лакей съ "краснымъ пузомъ" разсказалъ про исторію на охотѣ. Теперь весь Петербургъ знаетъ, что это было сдѣлано бариномъ въ отместку за то, что ловчаго княгиня начала отличать передъ прочими.
   Значитъ, "лови моменты". Но моментъ-то дастся ли и когда?
   Онъ еще ускорилъ шагъ и былъ уже въ нѣсколькихъ шагахъ отъ набережной.
   Домъ Грузова -- особнякъ въ два этажа, съ огромными окнами. Сбоку -- палисадникъ и подъѣздъ со двора. Весь этотъ домъ занимаетъ "самъ", Иванъ Галактіоновичъ, и при немъ живутъ двѣ старыхъ дѣвы -- тетки. Тѣ совсѣмъ купчихи, а онъ изъ нынѣшнихъ: обученъ языкамъ, каждую зиму ѣздить играть въ Монте-Карло и у него на Средиземномъ морѣ своя паровая яхта. Въ ней онъ катается въ Аѳины, и въ Царьградъ, и въ Палестину, куда ему вздумается.
   Онъ холостъ и любовницъ держитъ на сторонѣ, сказываютъ, цѣлыхъ три. У него онѣ по днямъ: въ понедѣльникъ къ русской танцовщицѣ, въ среду къ француженкѣ, въ воскресенье къ венгеркѣ. Но на домъ ихъ не пускаетъ,-- такая повадка. Поговариваютъ, что онъ придерживается старой вѣры и норовитъ получить отъ дяди еще семь милліоновъ, а тотъ раскольникъ-безпоповецъ, и еслибъ узналъ, что въ домѣ племянникъ принимаетъ "безстыжихъ дѣвокъ", сильно осерчалъ бы. Надо, чтобы все было шито-крыто.
   Изъ дому Грузовъ выѣзжаетъ рано, часто дома не обѣдаетъ и пропадаетъ по цѣлымъ ночамъ, вплоть до пяти, до шести часовъ утра. Но непремѣнно вернется, такъ чтобы про него никакъ нельзя было сказать, что онъ дома не ночевалъ.
   Въ первый же день поступленія Виктора онъ былъ пораженъ тѣмъ, что огромный домъ, въ обоихъ этажахъ, гдѣ въ цѣлую половину комнатъ никто и не заглядываетъ, всѣ до послѣдней комнаты освѣщены, и не просто какъ-нибудь, а электричествомъ всякихъ системъ.
   И такъ стоятъ онѣ освѣщенными, пустыя, всю ночь... И чтобы никто не спалъ, нужды нѣтъ, въ которомъ часу вернется "его степенство", господинъ коммерціи совѣтникъ Иванъ Галактіоновичъ Грузовъ.
   Старушенціи-тетки тоже не спятъ послѣ полуночи. Онѣ живутъ внизу, позади билліардной, сходятъ ко всенощной, иной разъ къ заутренѣ, но съ двухъ часовъ одѣты и сидятъ, пьютъ чай. Племянничекъ ихъ обыкновенно не потребуетъ. А вдругъ ему вздумается пройти къ нимъ или за чѣмъ-нибудь позвать ихъ? Тогда будетъ буря и онѣ полетятъ вверхъ тормашками.
   Онъ безобразно пьянъ не бываетъ; по лицу его, бѣлому и одутловатому, нельзя и распознать, сильно онъ хмѣленъ или нѣтъ, только глаза сдѣлаются на-выкатъ. Играетъ же онъ постоянно, и больше проигрываетъ, но опять-таки у себя не держитъ игры.
   Вернется въ пятомъ часу утра и бродитъ по комнатамъ, одѣтый. Ему не спится, пока онъ не сдѣлаетъ такъ версты три-четыре.
   И чтобы въ сѣняхъ стоялъ швейцаръ, на каждой площадкѣ -- по оффиціанту, въ столовой -- своимъ порядкомъ и въ дверяхъ каждой большой гостиной.
   Кучера и конюхи, берейторы, повара, судомойки, кухонные мужики, дворники,-- всѣ должны быть одѣты и при своихъ должностяхъ. Ему, можетъ, захотѣться ужинать, или чай пить, или проѣхаться на тройкѣ, или приказать осѣдлать лошадь, или послать куда нарочнаго.
   Такъ на ногахъ каждую ночь онъ держитъ двадцать два человѣка прислуги, мужской и женской. Есть кастелянша изъ дворянокъ, вдова полковника, такъ и та обязана быть на-готовѣ, какъ только онъ въѣхалъ ночью въ ворота, и непремѣнно чтобы въ шелковомъ платьѣ и свѣжемъ тюлевомъ чепцѣ.
   Всѣ эти причуды "купчишки" кажутся Виктору "гнусными". Добро бы еще родовитый князь или особа второго класса, а то "Иванъ Галактіоновъ" съ Калашниковой пристани, гдѣ его дядя былъ крючникомъ. Но мошна всему законъ и мѣра. И теперь ни одинъ свѣтлѣйшій не выдумаетъ такъ по-барски чудить, какъ этотъ лабазникъ.
   За то людямъ у него свободнѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Главный надзоръ порученъ прикащику, изъ нарядчиковъ. Тотъ ведетъ свою линію, набиваетъ себѣ карманъ и требуетъ одного, чтобы къ возвращенію самого всѣ были на своихъ мѣстахъ. Жалованье, ѣда, постели,-- все гораздо лучше, чѣмъ въ самыхъ знатныхъ домахъ. Всѣ знаютъ, что хозяинъ раньше извѣстнаго часа не вернется, а куда онъ поѣхалъ -- онъ говоритъ своему камердинеру изъ французскихъ швейцарцевъ, Жюлю, немного маракующему по-русски. Жюль всегда спитъ -- только одѣтый -- часа три-четыре. Спитъ онъ -- значитъ Иванъ Галактіоновичъ ни за что раньше не вернется. И установилось разъ дежурство -- каждому въ отдѣльности -- и не трудно. До трехъ часовъ утра только часть прислуги на ногахъ, а съ трехъ всѣ безъ исключенія.
   Домъ горитъ свѣтомъ электричества и лакеи въ бѣлыхъ галстукахъ стоятъ безмолвно на площадкахъ и у дверей гостиныхъ, точно поджидая пріѣзда гостей на парадный вечеръ.
   

XLVII.

   Все уже было приготовлено въ столовой къ завтраку.
   Викторъ размѣщалъ самъ закуски. Ему помогалъ второй оффиціантъ, приставленный къ буфету.
   Во всемъ домѣ стояла тишина, какъ въ церкви. По коврамъ и половикамъ скользила неслышно прислуга.
   Накрывалось всегда на четыре прибора, но "самъ" завтракалъ поти всегда одинъ. Разъ въ недѣлю, въ видѣ особенной милости, приглашались къ нему тетки. Имъ готовили отдѣльно и въ другіе часы.
   Было уже четверть четвертаго, а Грузовъ еще не выходилъ изъ спальни. Докладывать ему не приказано. Завтракъ долженъ быть готовъ съ перваго часу, а во сколько минутъ перваго хозяинъ выйдетъ въ столовую -- никто этого не зналъ.
   Справиться можно было только у камердинера Жюля.
   Жюль имѣлъ свободный доступъ въ спальню и кабинетъ. Черезъ него шли всѣ доклады.
   Съ перваго же дня поступленія къ Грузову Викторъ сталъ пристально присматриваться къ этому "шмерцу", какъ онъ, про себя, его прозвалъ.
   Тонкій, точно глистъ, съ бородкой, усики, на лбу желторусыя кудерьки завиваетъ, одѣвается вродѣ какъ парикмахеръ, фрака не і носитъ. Но важничанья большого нѣтъ, говоритъ мягко, бабьимъ голосомъ, ходитъ мелкими шажками, руки бѣлыя и въ кольцахъ. Онъ ими поводить, тоже по-бабьи, и то и дѣло подпираетъ ладонью подбородокъ.!
   По-русски Жюль маракуетъ смѣшновато, но все понимаетъ и можетъ спросить и сказать, что нужно.
   У него большая комната, съ хорошею отдѣлкой, какой нѣтъ и у главнаго прикащика. Даже ванна при ней. Чистоплотности онъ совсѣмъ "пакостной". Чуть не каждый день ванну беретъ.
   Его служба -- въ спальнѣ и кабинетѣ. И онъ долженъ быть на ногахъ къ возвращенію домой Грузова. За границу берутъ его одного, и тамъ онъ, по дорогѣ, и въ отеляхъ, и на прогулкѣ, не отходитъ отъ своего "господина",-- онъ такъ называетъ Грузова и по-русски. Тотъ и въ театрѣ его въ ложу рядомъ съ собою сажаетъ. Есть онъ и пьетъ особенно отъ прислуги; и полагается ему бутылка французскаго вина, настоящаго. Отъ кахетинскаго и крымскаго онъ отказался,-- животъ у него отъ нихъ болѣлъ.
   Сколько Жюль получаетъ жалованья, никому не сказываетъ, но, навѣрное, рублей сорокъ... Платье ему баринъ безпрестанно даритъ. Когда въ сильномъ выигрышѣ, то и деньгами.
   Подмѣтилъ Викторъ и то, что Жюлю житье хоть и "масляница", но очень скучное. Нѣтъ ему компаніи среди лакеевъ. Все это народъ или охальный, или мало грамотный, только снаружи соблюдаетъ себя, а для него они -- слишкомъ низменнаго сорта. Только такой тонкій малый, какъ онъ, Викторъ, и можетъ подойти къ нему и компанію водить. Поддѣлаться къ нему надо на особый манеръ: взять вѣжливымъ обхожденіемъ и шуткой. Можно будетъ предложить ему выучить его читать по-русски. Онъ уже жаловался, что не умѣетъ. Газету онъ читаетъ французскую, а ему хотѣлось бы и русскіе новости и слухи знать изъ первыхъ рукъ, особенно про театръ. До театра онъ охотникъ и отпрашивается часто. Ходитъ и къ французамъ, и къ нѣмцамъ. Онъ говоритъ даже и по-аглицки.
   Тайнаго порока Викторъ у него еще не подмѣтилъ. Пьетъ свое винцо умѣренно -- одной бутылки ему хватаетъ на цѣлый день. Врядъ ли "лютъ" и насчетъ женскаго пола. Даже по этой части онъ кажется совсѣмъ плохъ. Франтовство?... На это ему не нужно тратиться,-- даромъ достается. Деньгу, навѣрное, любитъ, хоть и кажется скорѣе тароватымъ. Долженъ копить,-- всѣ иностранцы копятъ. Не можетъ быть, чтобы не запускалъ лапы и въ бумажникъ своего "господина". Грузовъ часто возвращается хмѣльнымъ, хотя снаружи никакъ нельзя этого распознать.
   И сказывалъ Виктору одинъ оффиціантъ, что у него такая повадка: выигрышныя деньги кидать въ одинъ изъ подзеркальниковъ, въ спальнѣ, не считая. Такъ пачку и швырнетъ. Разумѣется, не можетъ онъ помнить каждый разъ, сколько онъ съ собою привезъ -- примѣрно, три тысячи ровно или три тысячи пятьдесятъ рублей. И никогда онъ ихъ не считаетъ, этихъ выигрышныхъ денегъ,-- такая у него игрецкая примѣта. Брать ихъ съ собою на игру тоже не беретъ, а лежи онѣ въ подзеркальникѣ. По мелочамъ оттуда беретъ, опять-таки, безъ счета.
   Въ спальню Викторъ еще ни разу не проникалъ,-- это запрещено. И одинъ только Жюль туда входитъ; и прибираетъ, и постель стелетъ, и -- когда самого нѣтъ -- запираетъ на ключъ.
   Полчаса ждутъ они со вторымъ буфетнымъ оффиціантомъ. Изъ столовой дверь съ тяжелою портьерой отворена въ кабинетъ.
   Тамъ въ эту минуту что-то прибиралъ Жюль, очень тихо, какъ и все, что онъ дѣлалъ.
   Викторъ стоялъ близко къ двери и позволилъ себѣ заглянуть туда.
   Жюль похаживалъ вокругъ письменнаго стола и обмахивалъ разныя бронзовыя вещи. Иныя бралъ и потиралъ замшей. Это онъ продѣлывалъ уже во второй разъ.
   Его жидкая, женоподобная фигура колебалась на ходу.
   "Точно дѣвка, прости Господи!" -- подумалъ Викторъ и окликнулъ его шепотомъ:
   -- Мусьё Жюль?
   -- Ah?-- чуть слышно отозвался тотъ французскимъ возгласомъ и ласково улыбнулся Виктору, показавъ два ряда свѣжихъ зубовъ.
   На немъ была синяя визитка и бѣлый шелковый галстукъ съ дорогою булавкой въ видѣ разноцвѣтнаго жучка.
   -- Скоро выйдетъ?
   И Викторъ указалъ головой въ сторону спальни.
   -- Не знай! Гатофъ!...
   Кистью свободной руки онъ сдѣлалъ жестъ, показывающій, что Грузовъ уже одѣтъ.
   Передъ самою дверью, по ту сторону письменнаго стола, выступалъ, между двумя портьерами изъ восточныхъ покрывалъ, несгораемый шкафъ.
   "Вотъ гдѣ они лежатъ, главные-то капиталы!" -- вкусно выговорилъ про себя Викторъ и внезапная мысль ожгла его извнутри.
   Онъ взглянулъ въ спину Жюля и опять весело окликнулъ его.
   -- Мусьё Жюль?
   -- Hein?
   -- Боку... аржанъ?
   Онъ сдержанно засмѣялся, указавъ рукой на шкафъ.
   -- Oh!...-- выговорилъ со вздохомъ Жюль, но тотчасъ же его лицо приняло чопорно-должностное выраженіе.
   Вотъ эта черта въ немъ не то что коробила Виктора, а какъ-то смущала. Въ Жюлѣ онъ впервые, на своемъ вѣку, увидалъ совсѣмъ особенное отношеніе къ своей должности.
   Именно должности. Зналъ онъ и выполнялъ ее серьезно, безъ озлобленія, безъ лакейскихъ выходокъ и безъ униженій. Викторъ начиналъ понимать его; слѣдовало бы и одобрять за это, но такое поведеніе, все-таки, не особенно нравилось ему.
   "Имъ, иностранцамъ, хорошо,-- раздумался онъ вчера, какъ разъ о томъ же.-- Наняли его въ отъѣздъ, и онъ все равно, что гувернеръ или на заводѣ мастеръ, даромъ что находится въ услуженіи. Жалованье большое, комната, одёжа, вино, кушанье барское,-- уѣдетъ къ себѣ съ капитальцемъ и какъ только попалъ домой, онъ -- "гражданинъ" и могутъ его въ президенты республики выбрать. Такой человѣкъ уже полное право имѣетъ смотрѣть на всякаго барина, какъ на равнаго себѣ, и отводить душу, за глаза отдѣлывая его на всѣ корки".
   Анъ нѣтъ! Вонъ такой Грузовъ! Добро бы еще настоящій сановникъ или родовитый богачъ, а то лабазника сынъ. И Жюль отлично знаетъ, что онъ "купчина", а не "грансеньёръ" (Викторъ употребилъ это слово). И, однако, онъ къ нему и за глаза относится съ решпектомъ, какъ мелкій чиновникѣ къ директору департамента... Положимъ, эти иностранцы -- всѣ хитрецы. Однако, кромѣ хитрости, тутъ и правило видно.
   Несгораемый шкафъ притягивалъ Виктора своими размѣрами и красивою формой. На языкѣ у него вертѣлся еще вопросъ, но онъ воздержался отъ него.
   -- Это -- господинъ!-- предупредилъ Жюль, заслышавъ чуткимъ ухомъ шаги Грузова за дверью спальни, выходящей въ столовую.
   Викторъ шмыгнулъ подъ портьеру, и когда показалась ожирѣлая и рослая фигура "самого" въ свѣтломъ шевіотовомъ сьютѣ, онъ уже стоялъ у буфета съ салфеткой и съ безстрастнымъ выраженіемъ дрессированнаго оффиціанта; служившаго и не у лабазниковъ съ Калашниковой пристани.
   

XLVIII.

   Чуть живая отъ страха и волненія прибѣжала Аннушка домой.
   Нѣсколько дней она не ѣстъ и не спитъ, плачетъ по ночамъ, уткнувъ голову въ подушку, чтобы Христина не услыхала.
   Она, въ сумерки, ушла почти тайкомъ, ничего не сказала кухаркѣ.
   Въ портерной, по близости, въ переулкѣ, ждалъ ее Дмитрій.
   Его письмо, прочтенное ей Андреевымъ больше недѣли назадъ, совсѣмъ ее перевернуло. Дмитрій извѣщалъ ее, что онъ въ Петербургѣ, но адреса своего не далъ, а просилъ придти въ скверъ около Исаакіевскаго собора. Онъ такъ ласково и любовно выражался, успокоивалъ ее и давалъ надежду, что все можетъ благополучно устроиться.
   На это письмо она сразу ничего не отвѣтила. Прошло дня три-четыре. Тянуло ее къ Дмитрію все сильнѣе; но и страхъ, что она не устоитъ и уйдетъ къ нему, не давалъ покоя. А уйти -- значитъ обречь и его, и себя на "муку мученскую"... Все равно, что убѣжать съ воровскимъ добромъ.
   Вѣдь, и до нея могутъ добраться. Она знаетъ теперь, что Дмитрій -- двоеженецъ. Кто же ее оправдаетъ? Но она за себя не такъ боится, какъ за него. Одинъ онъ проживетъ безъ новой бѣды, можетъ и къ первой женѣ вернуться. Или скоротаетъ вѣкъ гдѣ-нибудь подальше. А съ ней -- всегда налицо его провинность. Сошлютъ въ Сибирь.
   Тяжко ей было всѣ эти четыре-пять дней и потому еще, что она -- изъ-за письма Дмитрія -- нехорошо поступила и по службѣ своей: пускала Андреева съ барышней въ комнату жильца. Положимъ, никто этого не видалъ, даже Христина ни о чемъ не догадывалась.
   Но на совѣсти ея лежало это тяжелымъ камнемъ. Та нѣмочка совсѣмъ молодая... можетъ, еще невинная. Андреевъ въ нее сильно влюбленъ. Онъ такой отчаянный. Долго ли до грѣха?
   Навѣрное, и случился грѣхъ, и она, точно самая безстыжая съемщица конуръ, пошла на это.
   Послѣ перваго же ихъ прихода она горько стыдила себя и хотѣла просить Андреева Христомъ Богомъ не подбивать ее еще разъ.
   Но тутъ пришло второе письмо отъ Дмитрія и, понятно, надо было прочесть его. И опять она ихъ пустила, -- правда, всего на десять минутъ. Только что они ушли, хозяйка вернулась домой и встрѣтила ихъ на площадкѣ, этажемъ ниже.
   Она спросила Аннушку, кто эта пара и не къ ней ли они приходили?... Аннушка такъ растерялась, что чуть не упала передъ ней на колѣни и не повинились въ своемъ "окаянствѣ". Но ничего не могла выговорить.
   Хозяйка разсмѣялась даже и говоритъ:
   -- Что такой?... Твои гость? Это ничиво!...
   Насчетъ посѣщеній она была добра и знала, что безъ "душеньки" никто не проживетъ; даже подсмѣивалась, что никто къ ней не ходитъ.
   Во второмъ письмѣ Дмитрій слезно просилъ ее повидаться съ нею, упрекалъ въ равнодушіи: иль завела себѣ дружка и его забыла?... А, главное, онъ спрашивалъ про Вѣруньку. Какъ та живетъ-поживаетъ?
   Это ее кольнуло въ самое сердце. Отецъ родной про дѣтище свое ничего не знаетъ, думаетъ, оно живо... Неужели же и на это она промолчитъ? А писать ему нельзя. Онъ адреса опять не далъ, просилъ придти въ портерную, по близости, въ сумерки, отъ трехъ до пяти, и писалъ, что самъ онъ будетъ тамъ дежурить каждый день цѣлую недѣлю.
   Андреева она со слезами благодарила за его "неоставленіе", а пустить его съ барышней еще разъ отказалась. Онъ не серчалъ, понялъ, что въ ея душѣ дѣлается, и сказалъ:
   -- Спасибо, и на этомъ, Анна Максимовна. Больше васъ безпокоить не буду и въ соблазнъ вводить. Только вы за любимую мною дѣвушку не сомнѣвайтесь. Я ея довѣріе цѣню.
   Протянулись еще сутки. Пошли и вторыя.
   Каждый день, какъ только сумерки надвигаются, Аннушка вся пылаетъ, сердце стучитъ въ груди, тянетъ ее неудержимо. Одинъ разъ она не вытерпѣла, накинула на себя пальто и сбѣжала на улицу, сдѣлала нѣсколько шаговъ по панели и не дошла.
   Иди она обворовать или зарѣзать кого-нибудь, у ней такъ же поворачивало бы все нутро.
   Сегодня она проснулась вся въ слезахъ. Во снѣ Дмитрій являлся къ ней, какъ живой, но худой, глаза горятъ, какъ угли, одёжа какая-то вся прозрачная.
   Не съ того ли свѣта приходилъ онъ?
   Вдругъ, съ горя отъ ея поведенія, наложилъ на себя руки?
   Аннушка, все еще въ постели, начала навзрыдъ плакать, разбудила Христину. Съ ней сдѣлался припадокъ, какихъ прежде никогда не бывало... Пришла мадамъ и дала ей какихъ-то капель, спросила два раза, какое у ней огорченіе. Но нешто она могла ей разсказать?
   -- Замужъ... пора!-- со смѣхомъ кинула ей хозяйка, уходя къ себѣ, и подмигнула.
   Дольше такъ мучиться было не вмоготу. Лихорадочно ждала она сумерокъ, и, не сказавъ ничего Христинѣ, шмыгнула въ сѣни и стремглавъ пустилась по задней лѣстницѣ.
   Грѣхъ было не явиться на зовъ Дмитрія, большой грѣхъ!
   Всю дорогу изъ головы ея не выходилъ вопросъ: а вдругъ какъ онъ съ собою покончилъ?
   Нашла она портерную. Въ письмѣ было подробно обозначено, на какой сторонѣ и на углу какой улицы. Портерная нѣмецкая, чистая. Она вспомнила, что бѣгала туда разъ за элемъ.
   Ноги у ней подкашивались, когда она растворила дверь въ первую комнату, попросторнѣе, съ вѣнскою мебелью. Газъ уже зажгли. Народу было мало -- человѣка три, не больше.
   Въ дальнемъ углу, около двери въ другую комнату, подальше стойки, сидѣлъ онъ.
   Она въ мигъ его признала. Измѣнился Дмитрій больше въ одёжѣ, чѣмъ въ лицѣ. Одѣтъ чисто, но не такъ, какъ ходилъ прежде, по-нѣмецки, а смотритъ скорѣе артельщикомъ. И бороду запустилъ длиннѣе. Глаза какъ будто впалѣe стали.
   И онъ ее сейчасъ же примѣтилъ, весь какъ-то встрепенулся, когда всталъ на ноги, и прямо къ ней, взялъ за обѣ руки и повелъ къ своему столу.
   Прикосновеніе его рукъ ее всю проняло, отъ головы до пятокъ, и въ глазахъ помутилось. Такъ онъ сталъ ей близокъ и милъ. Вѣрунька въ гробикѣ представилась ей тутъ же... Его дочь... И онъ ничего про ея смерть не зналъ.
   Хоть бы еще отъ него имѣть малютку! Это желаніе заставило ее покраснѣть; оно охватило ее на нѣсколько секундъ; и будь это не на людяхъ, она бросилась бы обнимать его.
   Дмитрій отъ волненія ничего сразу не могъ выговорить.
   -- Ну, вотъ, свидѣлись,-- повторилъ онъ два раза.-- Спасибо, что пришла... Я думалъ, совсѣмъ я для тебя какъ покойникъ.
   Слезы душили ее и она только поводила его по рукѣ своими трепетными пальцами.
   Онъ заказалъ двѣ кружки пива.
   -- А Вѣрунька?-- спросилъ Дмитрій.
   Тутъ она не выдержала и въ платокъ заплакала.
   Дмитрій понялъ и его лицо потемнѣло.
   -- Воля Божья!-- сказалъ онъ.-- Можетъ, и къ лучшему.
   По душѣ говорить ему было трудно. И она сидѣла какъ на угольяхъ.
   Сталъ онъ ее умолять, нельзя ли ему хоть на часокъ времени придти къ ней, а коли нельзя, такъ онъ можетъ комнату въ номерахъ взять.
   -- Нѣтъ!-- почти крикнула Аннушка.
   Не могла она ему отказать,-- завтра вечеромъ хозяйка уйдетъ, а Христина отправится на Островъ, къ своей пріятельницѣ.
   Дмитрій хотѣлъ еще что-то ей сказать, но она запросилась домой, охваченная опять неодолимымъ страхомъ за нихъ обоихъ.
   

XLIX.

   Въ кухнѣ горѣла лампочка, поставленная на полку. Отъ нея шелъ только полусвѣтъ къ тому мѣсту у стола, гдѣ Аннушка, за самоваромъ, сидѣла противъ Дмитрія.
   Лицо у него было овальное, худощавое, съ красивымъ абрисомъ глазъ, прямой, крупный носъ, курчавые волосы на низковатомъ лбу и длинная борода. Большіе смазные сапоги и темное, короткое пальто дѣлали его похожимъ на разсыльнаго.
   Они сидѣли уже около часа. Слѣды слезъ еще замѣтны были на щекахъ Аннушки. Голову она держала низко и смотрѣла въ сторону.
   Въ ней боролись нѣсколько чувствъ и страдательное выраженіе лба говорило объ этомъ.
   Дмитрій отставилъ допитую чашку.
   -- Чего же ты боишься? Скажи на милость!-- тихо выговорилъ онъ, наклонясь къ ней.-- Нешто я мазурикъ? Стану тебя въ петлю втягивать? Тогда я, сгоряча, думалъ, что изловятъ меня, и черезъ мѣру испужался... А коли я тебѣ доподлинно докладываю... Она сама безъ вѣсти пропала,-- онъ говорилъ про первую жену,-- въ деревнѣ больше двухъ лѣтъ о ней ничего не знаютъ. Стало, гдѣ-нибудь безъ паспорта, либо съ фальшивымъ видомъ проживаетъ... Теперь же и то возьми. Зову я тебя на новое мѣсто... Не одна тысяча верстъ до Таганрога. У тебя видъ въ порядкѣ. Чего же еще?
   Передъ тѣмъ онъ ей всю свою жизнь разсказалъ, съ тѣхъ поръ, какъ ушелъ отъ нея. Первый годъ перебивался въ Москвѣ, болѣлъ сильно, приходилось и съ ночлежными домами познакомиться. Потомъ къ Макарію на ярмарку попалъ, къ богатымъ армянамъ, оправился, заслужилъ довѣріе... Въ разные города съ ними ѣздилъ, потомъ въ Роставѣ жилъ, у нихъ же. Теперь -- въ Таганрогѣ, и съ своими хозяевами пріѣхалъ сюда. Они послѣ-завтра ѣдутъ обратно; пріѣзжали сюда, дѣло какое-то у нихъ было въ сенатѣ.
   Не могла она ему не вѣрить. Онъ не хвасталъ. И прежде за нимъ этого не водилось.
   Но онъ, все-таки же, пошелъ на такой обманъ, какъ второй бракъ при живой женѣ. Значитъ, онъ вѣнчался съ женой по чужому виду, и она сама носитъ имя какого-то Филатова.
   Онъ сталъ клясться и божиться, что видъ у него настоящій, токько въ немъ не прописано было, что онъ женатъ. Какъ это случилось, онъ ей объяснилъ, но она не вѣрила, не могла вѣрить.
   И не это одно смущало ее и удерживало.
   Въ Дмитріи она не нашла того человѣка, отъ котораго родилась Вѣрунька. Точно смерть дѣвочки выѣла въ ея сердцѣ влеченіе къ мужу. Сидитъ она противъ него, слушаетъ, сама плачетъ, но голосъ его не трогаетъ ее, не хватаетъ за душу. И жалѣть его она какъ-то не можетъ. Да и за что она будетъ жалѣть его? Взялъ онъ ее за себя невинною дѣвушкой, красивою, способною на всякую работу, взялъ какъ-никакъ обманомъ, оставилъ ее съ дѣвочкой, бросилъ, хоть и не по своей винѣ.
   Но все это она бы ему тысячу разъ простила, будь онъ для нея такъ же близокъ, какъ два года назадъ. А этого не было. Ѣхать съ нимъ сейчасъ, такъ, безъ оглядки, хотя бы она и барыней зажила, она не можетъ... И ребенка отъ него родить не хочетъ...
   Она сама удивлялась такому повороту. Такъ ее тянуло еще вчера къ Дмитрію, а теперь -- точно между ними кто вырылъ яму.
   -- Изъ-за чего же, Анна,-- заговорилъ онъ громче и порывистѣе,-- изъ-за чего же я опять отъявился? Нешто мало женскаго пола? Сама знаешь. Особливо по такимъ торговымъ городамъ, гдѣ я жилъ. Про Вѣруньку узнать? Этого недостаточно. Ну, померла... Въ царствѣ небесномъ будетъ. Дѣти -- дѣло наживное. Значитъ, тебя жалѣючи. Съ тобой хочу жить... какъ прежде живали... душа въ душу.
   Другая бы повисла ему на шею, а у ней на сердцѣ все такъ же смутно и надсадно. Онъ про свою жалость и любовь къ ней говоритъ, и это ее не трогаетъ. И весь онъ кажется ей грубоватымъ и какъ будто себѣ на умѣ. Она привыкла къ другому тону, въ изліяніяхъ своего пріятеля Андреева. Не влюблена она ни въ кого, да и нѣтъ въ ней настоящаго влеченія къ мужчинѣ... Смерть дочери выѣла, должно быть, и всякое женское помышленіе.
   -- Завтра наши укладываются, а послѣ-завтра и на чугунку. Не томи меня, Анна.
   Онъ всталъ и отеръ влажный лобъ пестрымъ ситцевымъ платкомъ. Аннушка сидѣла все въ той же позѣ.
   И когда подняла голову, въ дверяхъ изъ корридора увидала вдругъ хозяйку.
   Француженка стояла въ мѣховомъ пальто и большой войлочной шляпѣ, съ чернымъ перомъ, круглолицая, подбѣленная, съ веселыми глазами и краснымъ пухлымъ ртомъ.
   Она вошла съ своимъ ключомъ, по парадной лѣстницѣ, безъ звонка.
   Отъ внезапнаго появленія мадамы Аннушка растерянно поднялась и обомлѣла. Дмитрій сталъ въ полъоборота у плиты.
   -- Христинъ нѣтъ?-- звонко спросила хозяйка и косвенно оглянула гостя горничной.
   -- Ушла въ гости,-- пролепетала Аннушка.
   -- Карашо... Сдѣлай чай!
   И, ничего не прибавивъ, француженка быстро повернулась и исчезла.
   -- Митя, голубчикъ... уходи ты, Бога ради,-- страстно шептала Аннушка, подбѣгая къ нему.
   -- Мнѣ отвѣтъ нуженъ... Неужели не понимаешь?-- вырвалось у него почти съ сердцемъ.
   -- Понимаю. Ныньче я... не справлюсь съ своею головой... Завтра скажу. Ей-Богу, право... Приду туда... въ портерную.
   -- Честное слово?
   -- Ей-Богу.
   Она выпроводила его, торопливо и трепетно, даже не поцѣлоіа его, не прижалась.
   И чего она такъ испугалась? Хозяйка -- не злая и понимающая, гостей не запрещаетъ принимать. У Христины ея сыщикъ сколько разъ бывалъ, и другіе приходили гости. Она знаетъ, что у Аннушки любовника нѣтъ и никто къ ней на свиданія въ кухню не забирался.
   Боязно за Дмитрія? Нѣтъ! Или отъ того, что все у ней внутри щупомъ ходитъ и не можетъ она ни на что рѣшиться?
   Безпомощно опустилась она на табуретъ и забыла уже, что надо разводить самоваръ.
   -- Аннушка!-- окликнулъ ее отъ двери звонкій голосъ мадамъ.
   Она вскочила.
   -- Простите, Христа ради, Луиза Францовна... сейчасъ... саюваръ поставлю.
   Хозяйка, уже въ фланелевомъ красномъ халатѣ, вошла совсѣмъ:ъ кухню, подперла себя руками въ бедра и пристально поглядѣла іа горничную.
   -- Это твой... душенька?-- смѣшливо спросила она.
   Вопросъ рѣзнулъ Аннушку и болѣзненно обидѣлъ, хотя мадамъ выговорила его безъ всякаго ехидства.
   -- Мужъ это мой!
   Отвѣтъ выскочилъ у ней, точно будто кто подтолкнулъ ее.
   -- Мужъ?-- удивленно повторила хозяйка.
   Аннушку охватилъ страстный порывъ кому-нибудь излиться. Она заплакала, не могла выстоять, убѣжала и повалилась на свою постель. Хозяйка пошла за ней и сѣла на кровать.
   -- Что такой? Что такой?-- участливо допытывалась она.
   Аннушка не выдержала и, пополамъ съ слезами, все разсказала ей, только чтобы получить облегченіе. Хозяйка сразу поняла, что мучитъ ея горничную.
   -- Онъ тебя любитъ,-- сказала она ей серьезнымъ тономъ бывалой француженки.-- Только ты -- не такой... Не ѣзди съ нимъ. Это... это,-- она искала слова, il y a du louche!-- добавила она для себя по-французски.
   Двоеженство Дмитрія ее не очень испугало, но она жалѣла Аннушку.
   "Pauvre fille!-- думала она, уходя къ себѣ.-- Elle vous a des nerfs d'une vraie duchesse!"
   

L.

   Христина долго охарашивалась передъ зеркаломъ своего коммода, поправляла городки волосъ на лбу, пудрила себѣ лобъ, раза два принималась стирать со щекъ, заячьей лапкой, поближе къ ушамъ, слишкомъ густой слой румянъ. Юбки, туго накрахмаленныя, шуршали подъ платьемъ изъ клѣтчатой шерстяной матеріи, сшитымъ съ огромными буфами на плечахъ, по самой послѣдней модѣ.
   Она отпросилась у хозяйки на цѣлый день. Въ кухнѣ что-то прибирала Аннушка.
   Разговоръ шелъ у нихъ въ открытую настежь дверь.
   -- Ты и обѣдать тамъ останешься?-- спросила Аннушка.
   Голосъ у ней былъ слабый и глухой, точно она всю ночь ни спала.
   И лицо у ней смотрѣло землистымъ и осунулось, точно посли болѣзни. Послѣдніе три дня она еле бродила.
   -- На цѣлый день,-- возбужденно отвѣтила кухарка.
   -- Мадамъ, значитъ, дома не будетъ обѣдать?
   -- Нѣтъ, не будетъ.
   -- А то бы я справилась.
   -- Ха, ха!... Хочешь у меня работу отбивать?
   Христина показалась въ дверяхъ. Она поправляла на пышной груди модный нагрудникъ изъ канауса.
   -- Что-жь?-- продолжала она.-- Я тебѣ и совсѣмъ свою должность сдамъ, коли желаешь.
   -- Какъ такъ?
   Взглядъ красныхъ, поблекшихъ глазъ Аннушки остановился на ней въ недоумѣніи.
   -- Очень просто.
   Подойдя къ ней поближе, кухарка улыбнулась своими карими глазами на-выкатъ и въ полголоса выговорила:
   -- Я невѣста!
   -- Ой ли?
   Аннушка присѣда къ кухонному столу и опустила руки на колѣни.
   -- Очень просто,-- повторила Христина.
   -- За того?... За сыщика?... У васъ, значитъ, дѣло совсѣмъ на мази?
   -- И не думаю!... Я о немъ и забыла.
   -- Какъ такъ?
   -- Приставалъ онъ -- это точно. Только я такихъ карапузиковъ не люблю... И больно о себѣ много воображаетъ.
   -- Смотри... Ежели ты ему коляску подала, онъ вымѣстить... пакость какую-нибудь подведетъ.
   -- Вотъ еще!...-- задорно вскрикнула Христина и правою рукой прошлась сзади по лифу и среднимъ складкамъ юбки.-- Мнѣ все, все едино... Я здѣсь жить не буду.
   -- Куда же переѣдешь?
   -- Въ Финляндію.
   -- Значитъ, женихъ-то оттуда?
   -- Оттуда. Онъ на пароходахъ ходитъ.
   -- Въ какой должности?
   -- Онъ машиной правитъ.
   -- Изъ вашихъ, значитъ?
   -- Да, изъ нашихъ. Можетъ, и кэптеномъ будетъ.
   -- Чѣмъ?-- переспросила Аннушка.
   -- Всѣмъ пароходомъ командовать.
   Никогда еще Христина не была такъ разговорчива. Все ея лицо сіяло и нижнія юбки производили задорный шумъ.
   -- Въ клубѣ, значитъ, сошлись вы съ нимъ?
   -- Въ клубѣ.
   -- И онъ знаетъ, кто ты?
   -- Есть оказія! Я себя за компаньонку выдавала.
   -- Вѣдь, онъ, небось, можетъ и сюда придти?... Не больно хорошо будетъ.
   -- Не придетъ. Не смѣетъ придти. Мы у Лины видались, а она меня не выдастъ.
   -- Ты, значитъ, отсюда въ скоромъ времени?
   -- Завтра мадамъ скажу... Есть у меня подруга... Я приведу.
   -- Ну, что-жь?-- выговорила Аннушка съ дрожью въ голосѣ.-- Дай Богъ, въ часъ добрый. Поздравляю.
   Она бы обняла и поцѣловала Христину, но у той былъ такой видъ, что ее не потянуло.
   И вспомнились ей тутъ слова Андреева, что у чухонки "не душа, а паръ".
   -- Ты себѣ-то съумѣешь сготовить?-- торопливо спросила Христина, опять изъ комнатки, гдѣ у ней висѣло праздничное пальто.
   -- Еще бы!-- отозвалась Аннушка и ей стало такъ горько на сердцѣ, что отпала всякая охота продолжать разговоръ съ кухаркой.
   Минуты черезъ три Христина ушла и Аннушка осталась одна-одинешенька во всей квартирѣ.
   Приготовила она себѣ кое-какой ѣды для завтрака, сѣла, перекрестилась, взяла ложку и не донесла ея до рта.
   Слезы потекли по землистымъ, впалымъ щекамъ и въ груди заныло-заныло, а голова стала немного кружиться.
   Отчаяннымъ жестомъ опустила она голову на руки, упавшія на столъ... и такъ лежала больше минуты. И рыданія не шли изъ горла. Ее только душило, точно кто сжималъ ей его пальцами. Въ голову вступило почти до обморока.
   Чуть передвигая ноги, дотащилась она до своей кровати и легла навзничь.
   Никогда въ жизни еще такъ не болѣла ея душа, какъ теперь.
   Безумная! Она сама виной своей одинокой доли... Отказалась отъ мужа, отъ счастья быть матерью законныхъ дѣтей...
   Чего она испугалась? Барышня она, что ли? Простая мужичка -- и такъ себя повести!
   Дмитрій ждалъ ее въ портерной. Она не пришла. Обманула. Но онъ, какъ съ обманщицей, поступилъ съ ней. И онъ больше не показывался и не покажется. Уѣхалъ съ своими хозяевами туда... на Черное море.
   "Руками не ухватишь теперь счастья. Живи одна -- ни вдова, ни дѣвица. За кого пойдешь? Нешто можно? Ты вѣнчана, и мужъ твой живъ. Его первая жена пропала... Онъ свободенъ... Можетъ, и умерла... Кто бы сталъ на нихъ доносить?"
   Безъ устали кляла она себя и теперь клянетъ. Дмитрій погибъ для нея... Погибъ!
   Но послѣ этого взрыва горечи и негодованія на самоё себя въ Аннушкѣ всплыло другое чувство, болѣе сильное и властное.
   Не могла она иначе поступить. Себя не передѣлаешь. Хозяйка остерегла ее по-своему. Француженка пожалѣла ее, но ей не войти въ русскую душу... ни въ жизнь!... А Христинѣ она не проронила ни одного слова; та до сихъ поръ и не догадывается, черезъ что она прошла за эти десять дней. Мадамъ она еще вчера утромъ просила ничего не говорить кухаркѣ про ея мужа.
   Никто ее не пойметъ! Одинъ развѣ человѣкъ: Андреевъ, и тотъ пропалъ. Осерчалъ, быть можетъ, на нее за отказъ пускать его съ нѣмочкой въ комнату жильца.
   И такъ потянется ея постылая жизнь. Хворость и теперь уже не въ моготу. "Кликушей" станетъ. Въ деревню вернется постылою обузой для своихъ. Лечить начнутъ ее, выгонять бѣса, народъ будетъ пугать въ церквахъ, при херувимской.
   -- Владычица!-- беззвучно шептала Аннушка, складывая руки на груди.-- Царица небесная! Смилуйся надъ недостойною рабой своей! Матушка!
   

LI.

   У Жюля, въ его комнатѣ, все содержалось въ необыкновенной чистотѣ. Кровать онъ себѣ устроилъ по-заграничному, съ пологомъ изъ кретона, съ двойнымъ фланелевымъ одѣяломъ, подправленнымъ подъ второй, верхній матрацъ, и съ поперечнымъ валькомъ.
   Пахло у него одеколономъ. Онъ не курилъ. На туалетномъ столикѣ убрано, какъ у дамы. Платье его въ большомъ шкафу. Ботинокъ цѣлыхъ полдюжины и стоятъ онѣ въ рядъ, покрытыя клеенкой.
   Къ девяти часамъ утра онъ самъ себѣ заварилъ, на спирту, кофею и въ вязаной свѣтло-шоколадной курткѣ, въ туфляхъ и шапочкѣ сбирался пить у окна, за столикомъ.
   Ему здѣсь такъ хорошо, какъ только можетъ быть "въ этой странѣ -- chez des russes".
   За границей онъ могъ бы попасть въ очень высокопоставленный домъ -- въ Лондонѣ или въ Парижѣ. Въ Англіи жалованья больше. Но за то и служба гораздо сложнѣе и тревожнѣе. Сразу не попадешь въ старшіе дворецкіе или завѣдующіе какою-нибудь отдѣльною частью. А все время, пока вы подчинены кому-нибудь, положеніе гораздо непріятнѣе, чѣмъ здѣсь. Въ Лондонѣ старшая прислуга -- гордая, чванная, требуетъ такого подчиненія, какъ сами господа, еще больше. Въ Парижѣ -- полегче. Но и тамъ ужасныя интриги. Народъ безнравственный, "sans foi ni loi". Лучше жить въ игрецкихъ клубахъ или въ отелѣ одинокой дамы... изъ полусвѣта.
   Жюль не желалъ бы ни того, ни другого. Парижъ онъ любитъ, прожилъ тамъ съ шестнадцати лѣтъ, когда былъ взятъ "егеремъ" -- chausseur къ одному банкиру. Его всѣ считаютъ, по выговору, парижаниномъ, хотя онъ уроженецъ Лозанны.
   Но вотъ это-то швейцарское происхожденіе и дѣлаетъ его разборчивымъ. Парижъ для него слишкомъ развратенъ. Надъ нимъ тамъ всегда посмѣивались -- и мужчины, и женщины, находили его "bégueule" и даже "calotin", зная, что онъ реформатской вѣры, а не католикъ.
   Вотъ эта вѣра и дѣлала его разборчивѣе. Ни на какую "saleté" онъ не пойдетъ, ни самъ по себѣ, ни передъ своими господами.
   Они для него "des maîtres". Но онъ передъ ними не раболѣпствуетъ. Въ себѣ самомъ онъ всегда чувствуетъ "un citoyen". Его предки вышли съ юга Франціи гугенотами, которыхъ преслѣдовалъ "le roi libertin et fanatique" -- Людовикъ XIV, истребившій цѣлыя селенія своими драгоннадами. Теперь никто его ни къ чему не можетъ насильно принудить. Онъ отбылъ воинскую повинность, служитъ гдѣ хочетъ и кому хочетъ.
   Викторъ вѣрно подмѣтилъ черту его -- почтеніе къ своему "господину", котораго онъ врядъ ли очень уважалъ. На службу онъ смотритъ какъ должностное лицо. Жюль такъ и выражался: онъназывалъ себя "un employé" -- у такого или такого "господина", и только.
   Идешь служить -- надо исполнять все, что входитъ въ эту службу, и снисходить къ нравамъ и разнымъ причудамъ "des tics" того, кто тебя нанимаетъ, но безъ униженій. Его никто еще не ударилъ ни за границей, ни въ Россіи.
   У Грузова онъ служитъ у перваго русскаго и до сихъ поръ не видитъ причины искать службы выгоднѣе.
   Господинъ его -- "un nabab russe" -- ведетъ жизнь человѣка пресыщеннаго, играетъ, имѣетъ любовницъ... "C'est son affaire". Но съ нимъ онъ до сихъ поръ обходится прилично и даже ласково. Въ Петербургѣ служба его легкая, даже и съ этими дежурствами по ночамъ. Но въ поѣздкѣ за границу,-- а они путешествуютъ по два раза въ годъ,-- Жюль долженъ быть при немъ неотлучно: въ вагонѣ, въ отелѣ, на прогулкѣ, по лавкамъ и кафе. Грузовъ беретъ его съ собою всюду и, со стороны, онъ смотритъ его секретаремъ или гидомъ. Заиграется онъ въ клубѣ или засидится въ ночномъ ресторанѣ съ женщинами, Жюль долженъ ждать ночи на-пролетъ въ этихъ же мѣстахъ. За то жалованье ему удвоивается. И до сихъ поръ его "nabab russe" и въ пьяномъ видѣ не обругалъ его и даже не прикрикнулъ,-- доказательство, что онъ умѣетъ себя держать. Его мягкость и деликатность каждаго обезкураживаютъ.
   Этихъ-то его свойствъ, деликатности и мягкости, не цѣнитъ прислуга. И всѣ эти русскіе лакеи надъ нимъ подтруниваютъ, хотя и не такъ явно, какъ въ Парижѣ. Только тамъ ему никто не завидовалъ, а здѣсь, навѣрное, всѣ. На него смотрятъ, какъ на важнюшку -- "un aristo", а онъ нисколько не важничаетъ и со всѣми ласковъ.
   Что-жь ему дѣлать, если онъ не можетъ жить съ ними на пріятельской ногѣ и пить водку? Они слишкомъ первобытны -- "des drôles de corps",-- повторяетъ онъ. Цѣлый день что-нибудь ѣдятъ и пьютъ чай. Такихъ желудковъ онъ нигдѣ за границей не знавалъ. И какія ужасныя вещи они ѣдятъ съ особеннымъ аппетитомъ! Онъ отвѣдывалъ разъ отъ кушанья "cavardaque" и другой разъ отъ "sélianka" и былъ болѣнъ два дня. Ему приносятъ съ барскаго стола, и это еще болѣе раздражаетъ его товарищей по службѣ, "les fait bisquer", какъ онъ выражается, не безъ искренняго сожалѣнія.
   Изъ нихъ всѣхъ онъ болѣе сошелся въ послѣдніе дни съ Викторомъ и учитъ его, съ удовольствіемъ, разнымъ словамъ и фразамъ по-французски.
   Но этотъ малый -- "ce gaillard" -- порою смущаетъ его.
   Допивая вторую чашку кофе, Жюль задумался именно о Викторѣ.
   Не дальше, какъ третьяго дня, онъ нашелъ его въ кабинетѣ,; куда оффиціантамъ запрещено входить.
   Замѣчанія онъ ему не сдѣлалъ на этотъ разъ.
   Викторъ стоялъ у несгораемаго шкафа и внимательно его оглядывалъ. Когда онъ заслышалъ его шаги, то вовсе не смѣшался, а очень развязно и съ юморомъ сказалъ ему, хлопнувъ ладонью по ребру шкафа:
   -- Интересная штука!
   И такъ на него, при этомъ, посмотрѣлъ, что Жюль самъ немного сконфузился.
   Въ его взглядѣ онъ могъ прочесть:
   "Коли ты былъ бы менѣе глупъ, мы бы съ тобою спѣлись".
   Вечеромъ онъ ему постарался очень деликатно объяснить, что "господинъ" желаетъ, чтобы въ кабинетъ входилъ только онъ.
   Это была его оплошность, онъ не заперъ кабинета; но вчера кабинетъ былъ цѣлый день запертъ по отъѣздѣ Грузова изъ дому.
   Онъ не зналъ, замѣтилъ ли это Викторъ.
   Вѣроятно, замѣтилъ.
   Жюль всталъ, прибралъ все на столѣ и поставилъ спиртовую лампочку, кофейникъ и чашку въ шкапчикъ, предварительно все вытеревъ чистымъ полотенцемъ.
   Теперь онъ какъ разъ пойдетъ прибирать въ кабинетѣ, хотя тамъ все стоитъ неприкосновеннымъ и Грузовъ иногда по нѣсколько дней туда не заглядывалъ, развѣ написать письмо, что онъ любилъ дѣлать, гораздо чаще, въ спальнѣ.
   Онъ опрятно отряхнулся, поправилъ прическу передъ зеркальцемъ, надѣлъ другіе башмаки и подпоясался фартукомъ изъ шерстяной матеріи. Одѣвался онъ въ визитку позднѣе, часовъ въ одиннадцать: раньше этого часа "господинъ" его не проснется.
   Ключъ былъ у него въ карманѣ вязаной куртки. Выйдя отъ себя, онъ беззвучно проскользнулъ по корридору и вошелъ въ столовую.
   Его удивило, что Викторъ, еще кое-какъ одѣтый, стоитъ у двери въ кабинетѣ и точно старается тихонько отворять дверь.
   Увидавъ его, онъ отошелъ къ буфету и сталъ что-то прибирать.
   -- Мусье Жюль, здравствуйте!-- привѣтствовалъ онъ его, какъ ни въ чемъ не бывало.
   -- Bonjour, Victor!-- вѣжливо, но суше, чѣмъ обыкновенно, отвѣтилъ ему Жюль, подошелъ къ двери и вставилъ ключъ.
   -- Вы что же это запираете?-- полунасмѣшливо окликнулъ его Викторъ.-- Насъ боитесь?... Ограбимъ?
   Жюль не понялъ послѣдняго слова, но общій смыслъ схватилъ.
   -- Monsieur désire ainsi, -- отвѣтилъ онъ, сдѣлавъ рукой пояснительный жестъ.-- Такъ приказалъ господинъ,-- перевелъ онъ, отворяя дверь, и исчезъ за нею.
   "Ладно!-- злобно подумалъ Викторъ.-- Съ тобой пива не сваришь. Ты для этого достаточно глупъ и хамъ, даромъ что гражданинъ изъ швейцарской земли",-- добавилъ онъ и долго смотрѣлъ на дверь, въ слѣдъ Жюлю, точно хотѣлъ глазами проникнуть туда, гдѣ стоялъ монументальный бронзовый шкафъ.
   

LII.

   Черезъ два дня, поздно вечеромъ, въ исходѣ двѣнадцатаго часа, вся почти парадная прислуга дремала по своимъ мѣстамъ. Жюля Грузовъ отпустилъ во французскій театръ.
   Викторъ, въ "кафешенской", узкой комнатѣ, между столовой и черной буфетной, угощалъ чаемъ съ ромомъ худощаваго и бѣлокураго малаго, лѣтъ двадцати, въ темной блузѣ мастерового.
   По рукамъ можно было узнать въ немъ слесаря. Вѣки глазъ смотрѣли красновато, и блѣдность указывала на то, что онъ испиваетъ. Говорилъ онъ хрипло и носилъ на шеѣ небольшой вязаный шарфъ.
   -- И больше никакого повышенія вы себѣ не ждете?-- спросилъ слесаря Викторъ съ притворнымъ участіемъ.
   Его онъ зналъ больше года; когда жилъ, у Пруниныхъ, призывалъ его для поправки замковъ и разныхъ другихъ починокъ. Тогда еще онъ распозналъ въ немъ самолюбиваго малаго, обиженнаго своимъ положеніемъ, съ наклонностью кутнуть, злобно смотрящаго на всякаго, кто выше его -- на хозяевъ, баръ, купцовъ, на всѣхъ, кто дармоѣдствуетъ и кому "бабушка поворожила".
   -- Разумѣется... и грубая скотина?-- продолжалъ спрашивать Викторъ.-- Чуть что, и драться полѣзетъ?
   -- Ну, это -- аттанде!-- выговорилъ, злобно оглянувшись, слесарь.-- Я и сдачи дамъ... А золъ, какъ чортъ. Онъ изъ латышей. Оттуда... изъ Риги. Только за нѣмца себя выдаетъ; а эти чухны -- самый мстительный и ехидный народъ.
   -- Жалованье дрянное?
   Викторъ подлилъ ему еще изъ бутылки въ чай.
   -- Покорно благодарю... Какое жалованье!-- слесарь презрительно фыркнулъ.-- И пища поскудная, грязь, духота. Просто хоть въ полицію жалуйся... У другихъ -- то же, еще хуже.
   -- Но вы, вѣдь, кажется, въ ремесленномъ училищѣ были?
   -- Какже... Только курсъ не кончилъ. Вродѣ какъ волчій паспортъ выдали. Въ мастера, по вагонной части, или на заводъ не принимаютъ...
   -- Изъ-за чего же съ вами такъ обошлись?-- освѣдомился Викторъ все съ тою же заботой въ голосѣ.
   -- Учителю отвѣтилъ... За грубость сочли... А противъ меня въ классѣ никто не могъ выстоять... И по умственной части. Замокъ ли съ секретомъ...
   -- А-а!-- вымолвилъ Викторъ страннымъ звукомъ, точно ему въ горлѣ что-то отдалось.
   Терять времени нельзя ему. Било двѣнадцать часовъ рядомъ, въ "черной" буфетной.
   Слесарь былъ имъ позванъ нарочно въ поздній часъ, но Викторъ сказалъ ему наканунѣ, что въ другое время неудобно. Онъ провелъ его заднимъ ходомъ и никто не обратилъ на это вниманія.
   Въ какую-нибудь недѣлю Викторъ съумѣлъ поставить себя въ домѣ вродѣ старшаго оффиціанта. По буфету у него, наканунѣ, оказалась неисправность съ ключомъ. Два замка слесарь уже исправилъ.
   -- Ну, теперь пойдемъ въ столовую,-- пригласилъ онъ, когда тотъ допилъ свой стаканъ.
   Столовая стояла освѣщенной, и столъ былъ накрытъ на нѣсколько приборовъ, блестѣлъ серебряный жбанъ съ шампанскимъ, нѣсколько бутылокъ, фрукты въ хрустальной вазѣ. Въ сторонѣ, на открытомъ постанцѣ, приготовлена закуска съ цѣлымъ наборомъ водокъ.
   Слесарь, войдя, обратилъ вниманіе на лампу, въ старонѣмецкѣмъ вкусѣ, кованную, изъ стали съ бронзой, отъ руки.
   -- Хороша вещица,-- выговорилъ онъ, кисло усмѣхнувшись. А все деньги!
   -- У нашего онѣ, къ тому же, шалыя,-- пустилъ въ полголоса Викторъ.
   Для него было уже совершенно ясно, что онъ наложилъ руку на озлобленнаго "пролетарія": это слово онъ примѣнялъ иногда, въ своихъ мысляхъ, и къ себѣ.
   -- Вотъ тутъ маленько что-то развинтилось... И ключъ не сразу беретъ.
   Викторъ подвелъ его къ рѣзному дубовому шкафу, покрытому серебромъ и фарфоромъ.
   -- Экое богатство!-- вздохнулъ слесарь и всталъ на колѣни.
   У него на кушакѣ была связка ключей и отмычекъ.
   Онъ оглядѣлъ дверку въ одномъ изъ нижнихъ отдѣленій снаружи и внутри, что-то потрогалъ, повертѣлъ винтъ и хватилъ подпилкомъ въ отверстіе замка,-- въ двѣ-три минуты все было налажено.
   "Ловокъ, знающій",-- одобрялъ Викторъ, стоя надъ нимъ.
   -- Еще есть что?-- спросилъ слесарь, быстро поднявшись на ноги.
   -- Да вотъ главное-то дѣло въ ключѣ. Камердинеръ французъ отъ великаго своего ума засунулъ куда-то ключъ... Отпереть надо кабинетъ и ключъ новый приготовить завтра же...
   -- Что-жь?... Это не суть важно... Сдѣлаемъ. Ключикъ надо поделикатнѣе, штучный, небось?
   -- Понятное дѣло... Если здѣсь не взять, такъ съ кого же?
   Оба они сдержанно разсмѣялись.
   Проходя мимо спальни, Викторъ увидалъ, что она стоитъ, какъ обыкновенно, съ одною отворенною половиной двери. Внутренность комнаты, мягко освѣщенная матовымъ фонаремъ, видна была изъ-подъ портьеры.
   -- Любопытно заглянуть?-- спросилъ онъ пытливою нотой у слесаря.
   Слесарь осклабилъ свой широкій ротъ съ желтыми зубами и поднялъ вверхъ жидкія неровныя брови.
   Онъ остановился въ портьерѣ. Викторъ сталъ ему, войдя туда, молча показывать, какихъ-какихъ затѣй нѣтъ въ спальнѣ милліонщика, который счета деньгамъ не знаетъ.
   Въ какой подзеркальникъ Грузовъ бросаетъ выигрышныя сторублевки, онъ уже зналъ отъ Жюля и сразу вытянулъ низкій ящикъ.
   -- Видите,-- громкимъ шепотомъ окликнулъ онъ слесаря,-- сколько денегъ. Это выигрышныя. Имъ онъ счету не ведетъ. Можно хоть половину заграбастать. Только мы этого не сдѣлаемъ,-- выговорилъ онъ, щелкнувъ языкомъ и внушительно поглядѣвъ на слесаря,-- "пойми, молъ, меня и ежели я тебѣ что предложу -- не будь глупъ, отъ своего счастья не отказывайся".
   Это прикосновеніе къ кучкѣ небрежно скомканныхъ сторублевокъ дало ему, однако, особаго рода сотрясеніе. Онъ, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ могъ бы запустить лапу въ подзеркальникъ. Спальню Жюль не запиралъ никогда. Но къ чему сталъ бы онъ идти на такой рискъ? Сцапать пять-шесть сторублевокъ, когда можно найти свою фортуну...
   -- Что, каково?-- спросилъ онъ слесаря въ упоръ.
   Искра перескочила изъ зрачка въ зрачокъ. Глаза озлобленнаго и порочнаго мастерового горѣли и даже ротъ онъ началъ косить.
   Викторъ убѣждался окончательно, что онъ наложилъ руку на отличнаго "пролетарія".
   -- Вотъ сюда,-- указалъ онъ на дверь въ кабинетъ.-- Отомкните пока.
   Слесарь, возбужденно, съ покраснѣвшимъ лицомъ, закусивъ блѣдную губу, прикинулъ двѣ-три отмычки и отперъ почти мгновенно.
   -- Мастеръ вы... за первый сортъ!-- вырвалось у Виктора лакейское выраженіе.
   Онъ взялъ одинъ изъ небольшихъ канделябровъ, стоявшихъ на буфетѣ, и освѣтилъ кабинетъ.
   -- Войдите... Посмотрите какая тутъ есть игрушка.
   Огромная комната чуть-чуть освѣтилась тремя свѣчами канделябра.
   Глаза слесаря уже впились въ несгораемый шкафъ.
   -- Вотъ гдѣ милліоны-то дѣтенышей выводятъ... купончики!
   -- Неужли,-- съ дрожью въ голосѣ спросилъ слесарь,-- онъ всѣ свои капиталы здѣсь держитъ?
   -- Всѣ не всѣ, а, навѣрное, не одну сотнягу тысячъ,-- протянулъ Викторъ,-- въ бумагахъ.
   -- На предъявителя?-- вырвалось у слесаря.
   -- Полагаю... А вы во сколько,-- онъ указалъ на шкафъ рукой,-- оцѣните такой домикъ?
   -- Навѣрное, аглицкій. Въ нѣсколько сотъ... клади тысячу рублей, коли съ тонкимъ секретомъ.
   -- И будто нельзя добиться такого секрета?
   Слесарь помолчалъ.
   -- Для наружнаго замка... коли хорошій снимокъ сдѣлать -- можно.
   Они помолчали.
   -- А вы пока,-- сказалъ съ удареніемъ Викторъ,-- смастерите поскорѣе снимочекъ для ключа.
   Пока слесарь возился около двери, Викторъ стоялъ въ столовой, какъ бы на сторожѣ.
   И это взяло у мастера не болѣе трехъ минутъ.
   -- Оставить отпертой?-- спросилъ тотъ и взглянулъ на него такъ, что Виктору пришлось немного жутко.
   -- Нѣтъ, ужь лучше запереть...Только уговоръ лучше денегъ: завтра, къ полудню, ключъ чтобы былъ.
   И опять изъ зрачка въ зрачокъ перескочила искра. Они поняли другъ друга.
   

LIII.

   Дверь въ сѣни отворилась съ шумомъ и морозный воздухъ задѣлъ швейцара Арсенія по затылку.
   Онъ стоялъ у конторки и читалъ съ интересомъ фельетонъ въ газетѣ.
   "Кого Богъ несетъ?" -- подумалъ онъ и обернулся.
   На немъ ливреи не было, а черный сюртукъ и картузъ съ галуномъ.
   Вошли "съ форсомъ", какъ показалось ему, господинъ и молоденькая дама. Господинъ -- высокій, брюнетъ, бритый, вродѣ какъ актеръ, въ пальто съ мерлушкой и въ котелкѣ. Дама -- тоже въ пальто, "по тальѣ", съ котиковымъ воротникомъ и въ бѣлой барашковой шапочкѣ, немного на бокъ, хорошенькая блондинка. Руки держитъ въ бѣлой же муфтѣ.
   -- Есть свободные номера?-- строго спросилъ брюнетъ.
   Прежде чѣмъ отвѣтить, Арсеній одумался. Эта парочка почему-то показалась ему подозрительной.
   -- У насъ, господинъ, комнаты посуточно не ходятъ, а помѣсячно. Это номера не для пріѣзжающихъ, -- прибавилъ онъ, слегка ударивъ на словѣ "пріѣзжающихъ".
   -- Чудакъ!-- возразилъ брюнетъ.-- Помѣсячно и нужно.
   Это были Викторъ и Устя, разсчитанная барыней за цѣлый рядъ кражъ серебра и посуды, а также за ношеніе платьевъ, ботинокъ, чулокъ и даже корсетовъ.
   Сразу Арсеній не распозналъ въ нихъ "человѣка" и "горничную". Онъ принималъ ихъ скорѣе за актера или пѣвца изъ кафешантана съ подругой, изъ швей. Всего болѣе смахивала она, на его взглядъ, на недорогую содержаночку.
   -- Извольте подняться въ контору... Я сейчасъ доложу управительницѣ.
   -- Да, вѣдь, вамъ должно быть извѣстно, есть ли комнаты, или нѣтъ.
   -- Вотъ фасоны!-- выговорила Устя и повела плечами.
   Викторъ увидалъ черную доску съ фамиліями жильцовъ и подошелъ къ ней.
   -- Любезный!-- остановилъ онъ Арсенія, поднявшагося всего на двѣ ступени.-- Да у васъ больше пяти номеровъ пустуетъ
   -- Это точно,-- отвѣтилъ, не смущаясь, Арсеній, -- но намъ неизвѣстно, можетъ быть, эти комнаты барышня обѣщали.
   -- Какая барышня?-- смѣшливо спросила Устя.
   -- Которая завѣдуетъ комнатами.
   -- Такъ сходи!... Узнай!...
   Съ тѣхъ поръ, какъ она вольная птица и Викторъ нанимаетъ ей комнату, Устя не намѣрена "хамамъ" говорить "вы".
   Арсеній обернулся и также солидно спросилъ Виктора:
   -- Вамъ одну комнату требуется и на какую цѣну?
   -- Одну,-- отвѣтилъ Викторъ,-- но чтобы просторная и дамская.
   -- Съ хорошимъ зеркаломъ,-- добавила Устя.
   -- Рублей на двадцать,-- сказалъ Викторъ.
   -- Въ двадцать рублей не очень будетъ большая. Пожалуйте за мной обождать въ контору... Я барышнѣ доложу.
   Онъ довелъ ихъ нижнимъ корридоромъ до закуты со стеклянною дверью, которую студенты, пріятели Елены Григорьевны, прозвали "хрустальный дворецъ".
   Проходя корридоромъ, Викторъ и Устя оглядывали половикъ и стѣны, и морщились.
   -- Съ грязцой здѣсь,-- сказала Устя.
   -- Да, отзывается "мумеромъ",-- съострилъ Викторъ, давно вычитавшій это жаргонное прозвище въ какомъ-то смѣхотворномъ разсказѣ.
   -- Вотъ здѣсь,-- сказалъ имъ Арсеній, отворяя стеклянную дверь.
   -- Тоже контора!-- прыснула Устя, оглядывая эту комнату въ одно окно, съ невзрачнымъ письменнымъ столомъ и кушеткой.-- Была оказія,-- обратилась она въ полголоса къ Виктору,-- сюда заѣзжать... Мало въ Питерѣ номеровъ.
   -- Кварталъ потише,-- внушительно выговорилъ онъ и такимъ же манеромъ взглянулъ на нее.-- Возьмемъ на полмѣсяца, а ежели будутъ ломаться, такъ посуточно, подороже предложимъ.
   Брезгливо присѣла Устя на кушетку, Викторъ на окно.
   -- Барышня просятъ минуту пообождать; онѣ одѣваются,-- ложилъ Арсеній и скрылся.
   -- Одѣвается... Въ этакій-то часъ,-- подхватила Устя.-- Несвязёха какая-нибудь... Въ такихъ номерахъ и воды горячей, поди, во-время не раздобудешь.
   -- Будемъ посмотрѣть,-- отозвался Викторъ и, по привычкѣ, щелкнулъ языкомъ.
   "Черезъ нѣсколько дней все будетъ кончено,-- думалъ онъ.-- Либо панъ, либо пропалъ. Коли панъ, мы тогда съумѣемъ и не въ такихъ номеришкахъ помѣститься".
   Дверь отворилась, но вошла не Елена Григорьевна, а мужчина, похожій на бѣднаго студента, въ шарфѣ, съ шитьемъ на косомъ воротѣ рубашки и въ потертомъ пиджакѣ.
   Викторъ сейчасъ же узналъ въ немъ Андреева, а тотъ его сразу не призналъ, хотя ему и показывали "нахала выѣздного", когда онъ заходилъ въ домъ, гдѣ жили Прунины.
   "Должно быть, и нѣмочка здѣсь проживаетъ",-- быстро сообразилъ Викторъ.
   -- Вамъ надобно кого-нибудь?-- спросилъ Андреевъ, зашедшій въ контору посидѣть, пока вернется Ольга Ѳедоровна, взявшая съ собою ключъ.
   -- Ждемъ хозяйку,-- отвѣтилъ вѣжливо Викторъ и улыбнулся, взглянувъ на Андреева.-- Вы тоже жилецъ?
   -- Нѣтъ, не жилецъ... Вы нанимать комнату? Елена Григорьевна сейчасъ придетъ. Она всю ночь мучилась съ головой, только къ утру заснула.
   И, всмотрѣвшись въ Виктора, Андреевъ вдругъ прищурился и тряхнулъ головой.
   -- А я васъ знаю,-- сказалъ онъ.
   Викторъ выпрямился и чопорно, совсѣмъ по-барски, отвѣтилъ:
   -- Очень можетъ быть.
   -- Вы у Пруниныхъ служили.
   Устя переглянулась съ своимъ любовникомъ и вся зардѣлась.
   -- Вамъ это развѣ такъ интересно?-- спросилъ Викторъ.
   -- Ушли оттуда?-- продолжалъ возбужденно Андреевъ.-- Я знаю, какая тамъ исторія. Вотъ эти бары! Чуть хвостъ себѣ замараетъ барышня или сама мадамъ, сейчасъ вымещать на рабахъ своихъ!
   -- Это вы правильно,-- Викторъ разсмѣялся.-- Сволочь порядочная.
   -- И неужели вы не пошли съ ними судиться?
   Глаза Андреева нервно замигали.
   -- Есть оказія... Я нашелъ мѣсто не чета тому, а въ скоромъ времени и совсѣмъ не буду ни отъ кого зависѣть.
   Андреевъ пододвинулся къ нему и сѣлъ у стола.
   -- Такъ вы, значитъ, чувствуете всю гнусность порядковъ, какіе вездѣ заведены,-- одинъ у другого въ рабствѣ оттого только, что у того мошна есть?
   -- Больше ни отъ чего! Только многіе уже изъ нашего брата такъ себя понимаютъ, что они ничѣмъ не хуже тѣхъ, которые себя величаютъ господами.
   Устю весь этотъ разговоръ коробилъ. Съ какой стати Викторъ, при его ловкости и умѣ, признался, что онъ служилъ у Пруниныхъ? Взялъ бы, да и сказалъ на-отрѣзъ: "я, молъ, васъ никогда не видалъ и въ услуженіи ни у кого не былъ".
   -- Что же она копается?-- выговорила она и топнула ногой.
   -- Сейчасъ!-- успокоилъ ее Андреевъ.
   -- Номера-то не важные,-- брезгливо замѣтилъ Викторъ.
   -- Елена Григорьевна, управительница,-- добрая душа. Но все же барышня. Ихъ въ какихъ хочешь котлахъ вари, все не то, что нашъ братъ, трудовой человѣкъ.
   Андреевъ смолкъ, заслышавъ мелкіе шаги Елены Григорьевны.
   Она показалась въ отворенныхъ дверяхъ съ мертвенно-блѣднымъ лицомъ и посоловѣлыми глазами.
   -- Вамъ угодно комнату на двадцать рублей?-- спросила она и суховато поклонилась Андрееву.
   Онъ зналъ, что она "отваживаетъ" отъ него Ольгу, и избѣгалъ съ ней разговоровъ.
   -- Пожалуйте,-- пригласила она жестомъ руки и удалилась.
   "Каковъ бы ни былъ этотъ лакей,-- думалъ имъ вслѣдъ Андреевъ,-- все-таки, онъ мнѣ ближе, чѣмъ та барышня... Можетъ, онъ обобралъ кого-нибудь и нанимаетъ комнату для своей содержанки, тоже бѣглой горничной? Нужды нѣтъ! Пускай дѣло дойдетъ до того, что никто не будетъ держать наемныхъ рабовъ... Тогда только и начнется подобіе правды на землѣ".
   

LIV.

   Къ вечеру того же дня онъ ушелъ изъ номеровъ, не дождавшись Ольги; возвращался онъ оттуда въ страшномъ возбужденіи.
   Дорогой въ груди у него такъ стало сосать отъ нестерпимой боли, что онъ зашелъ въ погребокъ, первый попавшійся ему на пути, и разомъ выпилъ большой стаканчикъ рижскаго бальзаму.
   Густая темноватая жидкость зажглась у него въ горлѣ и, разлившись по жиламъ, зашумѣла въ головѣ... Но облегченія онъ не получилъ: только еще сильнѣе обозлился.
   Свою службу въ конторѣ, въ званіи разсыльнаго, онъ усиленно скрывалъ и отъ Ольги, и отъ Елены Григорьевны. Ни за что не хотѣлъ онъ признаться, что онъ "въ услуженіи". По вечерамъ онъ бывалъ свободенъ и почти каждый день приходилъ въ номера. Часто забѣгалъ и днемъ. Никто у него и не допытывался, какія онъ занятія имѣетъ въ конторѣ... Думаютъ до сихъ поръ, что по письменной части.
   Жалованье ничтожное. Получать на водку гнусно, да и не отъ кого. Брать переписку нельзя. Дѣла не дѣлай, отъ дѣла не бѣгай. И давальцы-то работы что-то совсѣмъ перевелись.
   Все это подтачивало его, точно пилой. Онъ самъ сознавалъ, что со всѣми онъ "чортъ чортомъ", не выносилъ ни малѣйшаго замѣчанія и огрызался ежеминутно.
   Хозяинъ его, изъ нѣмцевъ, взыскательный и сухой, началъ, не съ перваго, однакожь, дня, говорить ему "ты". Это его мучило все сильнѣе и сильнѣе. Сдѣлать отпоръ онъ не рѣшался и презиралъ себя за такое малодушіе.
   И вотъ сегодня, передъ обѣдомъ, возвратился онъ съ какой-то коммиссіи, усталый, съ Петербургской стороны, весь засыпанный мокрымъ снѣгомъ. Его нѣмецъ выходитъ и начинаетъ кричать:
   -- Куда ты провалился? Тебя нужно посылать, а ты прогуливаешься!...
   Онъ объяснилъ нѣмцу, что конецъ не маленькій къ Троицкому собору.
   -- А конки нѣтъ?-- заоралъ еще злобнѣе нѣмецъ.
   -- На конку вы мнѣ денегъ не давали, небось,-- разозлившись отвѣтилъ Андреевъ, подавая пакетъ съ разносною книгой.
   Тотъ вырвалъ у него изъ рукъ и завопилъ:
   -- Шапку долой! Какъ ты смѣешь передо мной въ шапкѣ стоять?... Свинопасъ!
   Нѣмецъ наскочилъ на него такъ быстро, что онъ не успѣлъ отвести удара. Пощечина загорѣлась у него полымемъ на лѣвой щекѣ.
   Изъ глазъ у него посыпались искры. Онъ схватилъ хозяина за горло и началъ его душить. Тотъ закричалъ благимъ матомъ. Прибѣжала прислуга... Хотѣли его вязать. Онъ не дался и убѣжалъ.
   Весь день бродилъ онъ по Петербургу, сдѣлавъ больше пятнадцати верстъ. Къ себѣ, на квартиру,-- онъ занималъ не комнату, а уголъ,-- не рѣшался пойти, боясь быть арестованнымъ. Его паспортъ у хозяина... Ходу ему туда нѣтъ... Ни виниться, ни судиться онъ не хотѣлъ.
   Ничего онъ не хотѣлъ. Не хотѣлъ онъ и оставаться въ такой постылой жизни. Его тянуло только къ любимой дѣвушкѣ, излить ей, впервые, всю "мерзость запустѣнія" своей души, показать, до чего его довела жизнь. Онъ, человѣкъ съ такою натурой, съ такими мыслями и чувствами, и вдругъ получить пощечину, какъ послѣдній подмастерье въ кабакѣ, отъ расходившагося "презрѣннаго буржуя", котораго слѣдовало бы, безъ милосердія, стереть съ лица земли за то только, что онъ -- буржуй!...
   Пускай она познаетъ жизнь, эта чистенькая и простодушная нѣмочка, которую также вышвырнули, какъ первую попавшуюся кухарку или судомойку. У ней не хватило мужества и гонора вывести этихъ гнусныхъ, разъѣзшихся баръ на свѣжую воду... Шантажомъ надо было ихъ пронять, вытянуть у нихъ все, что можно было. Развѣ стоитъ съ ними держаться честныхъ принциповъ?... Все хорошо въ безпощадной борьбѣ съ этими шакалами.
   Хмѣль волнами ходилъ по воспаленному мозгу его, когда онъ приближался къ меблировкѣ. По лицо все блѣднѣло и глаза получали искристый блескъ.
   Въ сѣняхъ никого не было, кромѣ подпаска Митюньки, когда онъ проходилъ ими. Во второй этажъ Андреевъ вбѣжалъ однимъ духомъ.
   Онъ зналъ, что Ольга въ этотъ часъ дома. Вчера она обѣщалась подождать его и даже не завертывать къ Еленѣ Григорьевнѣ. Сегодня она цѣлый день ходила отыскивать кондицій. Въ номерахъ она имѣетъ каждый день занятія -- читаетъ одной старой барынѣ. Обѣщали ей цѣлыхъ три мѣста, и одно очень выгодное, но, кажется, въ отъѣздъ. Этого она ему доподлинно не сказала, но онъ догадывается.
   Ольга, въ своемъ неизмѣнномъ черномъ платьицѣ, съ пуговками на лифѣ, сидѣла у лампочки и что-то шила. Голова ея, въ свѣтломъ кругѣ абажура, была наклонена и профиль вырѣзывался тонкою линіей на фонѣ диванчика, гдѣ она сидѣла, у столика.
   Андреевъ, войдя, остановился въ дверяхъ и взглядъ, брошенный имъ на любимую дѣвушку, не измѣнилъ своего возбужденно-гнѣвнаго, почти бѣшенаго выраженія.
   -- Можете... женишка вашего проздравить... Ольга Ѳедоровна!-- хрипло и глухо вскричалъ онъ, бросая свой мокрый башлыкъ и шапку на стулъ.
   Ольга быстро подняла голову, испуганно замигала и оставила работу.
   Она догадалась, что ея "Сережа" выпилъ... Такимъ она уже нѣсколько разъ видала его и столько же разъ отъ этого плакала.
   Андреевъ присѣлъ къ ней сзади, на тотъ же диванчикъ. Отъ него пахнуло водкой. Его промокшее пальто издавало непріятный запахъ. Сапогами онъ наслѣдилъ.
   Въ чистое существо дѣвушки проникла струйка физически-брезгливаго чувства. И, въ то же время, ей сдѣлалось жаль этого несчастнаго человѣка, съ хорошею душой, съ благородными мыслями. "Ein edler Character", какъ она его называла.
   -- Что такое, Сережа?-- заботливо спросила она, подавляя въ себѣ брезгливое чувство.
   -- А то, что меня, какъ послѣдняго кабацкаго ярыжку, какъ безправнаго каторжника, ударилъ въ физіономію презрѣнный буржуй, хозяинъ мой.
   -- Какъ хозяинъ?-- спросила она съ возростающимъ смущеніемъ.
   -- Такъ... Я тебѣ лгалъ... утаивалъ. Стыдно было сказать, что я халуй, наймитъ, въ услуженіи былъ разсыльнымъ, на водки получалъ, и удостоился затрещины. Ха, ха, ха!
   Истерическій смѣхъ смѣнился рыданіями. Онъ схватилъ Ольгу въ объятія и сталъ прижимать къ себѣ.
   Она вырвалась. Ей стало жутко.
   -- Сережа... Ты въ волненіи. Тебѣ вредно пить... Я просила., умоляла.
   -- Да! Я выпилъ. И еще выпью. Не все ли равно? Я, вѣдь, въ углѣ живу.
   -- Въ какомъ?-- наивно спросила Ольга.
   -- Въ какомъ? Въ углѣ! На Сѣнной! Какъ самый послѣдній отщепенецъ! На Сѣнной, въ углѣ!-- повторилъ онъ.-- Больше капиталовъ не хватаетъ. А сегодня въ ночлежный домъ пойду... за пять копѣекъ, съ жуликами и безпаспортными попрошайками.
   -- Не говори такъ.
   Слезы задрожали въ голосѣ Ольги.
   -- Нечего мнѣ утаивать... Нечего свою амбицію соблюдать... Да, я безъ паспорта, безъ мѣста, буйство учинилъ... Меня ищутъ... А ты -- барышня, чистенькая, и я твою чистоту чтилъ, какъ святыню. И теперь ты меня, нищаго и бродягу, выгонишь... Вѣдь, ты, нѣмецкая чтица, въ гувернантки можешь попасть...
   Ольга взяла его за руку и вся дрожала.
   -- Сережа... Лягъ... Ради Бога... Успокойся... Я не понимаю...
   -- И ты мнѣ правду говори: мѣсто тебѣ обѣщали?
   -- Да.
   -- Небось, въ отъѣздъ?
   -- Есть и въ отъѣздъ... Выгодно... Не далеко, заниматься съ маленькою дѣвочкой. Eine fürstliche Familie,-- вырвалось у нея звукомъ иностранной горничной.
   -- Фюрстъ! Княжеская семья, значитъ?... Чего-жь ты, иди! Развѣ можно тебѣ съ такимъ мизераблемъ, какъ я, судьбу связыть? Есть ли тутъ смыслъ человѣческій?
   Онъ вскочилъ и заходилъ по комнатѣ, слѣдя и стуча грязными сапогами.
   Ольга сидѣла ни жива, ни мертва. Ее въ первый еще разъ катило за сердце предчувствіе, что съ этимъ человѣкомъ она найдетъ свою погибель.
   "Er bringt mich um!" -- выговорила она про себя, закрывая глаза.
   

LV.

   Возбужденіе Андреева возростало.
   Въ головѣ его кружились вихри. И ему недоставало словъ для юего, что проносилось передъ его сознаніемъ.
   Постыдно и гнусно на свѣтѣ человѣку, какъ онъ. Да къ чему было бы карабкаться вверхъ? Безъ подлости удачи не бываетъ. Таіой человѣкъ, родись онъ въ какомъ угодно званіи, все равно очутится въ кандалахъ. Это у него въ груди, во всѣхъ жилахъ, во всѣхъ ячейкахъ его мозга.
   Но чѣмъ же менѣе постыдна и жалка судьба вотъ этой полюбившейся ему дѣвушки? Чистенькая, аккуратная, добренькая, безобидная. Но въ нее уже влили рабскія чувства. Она мирится съ воею долей. Ей вонъ желательно попасть къ титулованнымъ господамъ. И тамъ баринъ возьметъ ее за подбородокъ, подыграется, строитъ судьбу, выдастъ замужъ за управителя или чиновника:всей канцеляріи. Она будетъ очень рада сдѣлаться "благородной", женой какого-нибудь коллежскаго секретаря.
   Но пускай Ольга останется вѣрна ему. Куда она пойдетъ съ нимъ? Въ его уголъ, на Сѣнную? Или онъ упадетъ до такой низости, что, обезчестивъ ее, сдѣлаетъ матерью и будетъ ея "котомъ"?
   Циническое выраженіе ночлежныхъ притоновъ пришло ему въ память.
   Да, онъ можетъ самъ, съ пристрастіемъ къ хмѣльному, превратиться въ "кота", въ содержанца. Она будетъ получать жалованье, а онъ -- пропивать его, бить ее. Все возможно, все! А забеременѣй она, куда же пойдетъ въ порядочный домъ?
   "Порядочный!-- гнѣвно вскричалъ онъ, про себя, дико озирааясь на Ольгу.-- Сволочь проклятая!"
   Дальше онъ не могъ сдерживать своей злобы.
   Онъ порывисто присѣлъ къ Ольгѣ, взялъ ее за обѣ руки и, глядя на нее въ упоръ, вскричалъ:
   -- Оля! Судьба насъ сводила не для того, чтобы отдавать тебя въ лапы подлымъ, развратнымъ буржуямъ!
   -- Что ты, Сережа?-- прошептала Ольга, отводя отъ него глаза.
   -- Невѣста ты моя или нѣтъ?-- страстнымъ шепотомъ пустилъ онъ.-- Ты, вѣдь, никому еще не принадлежала, никому?... И не будешь, не будешь?
   Онъ близокъ былъ къ взрыву рыданій.
   Ольга высвободила одну руку и положила ее ему на плечо.
   -- Все можно уладить...-- начала было она.
   -- Погоди! Ты возьмешь это мѣсто въ отъѣздъ? Говори безъ утайки. Ты хочешь бѣжать отъ меня?
   -- Я не бѣгу отъ тебя,-- нетвердо выговорила Ольга, чувствуя, какъ ее опять начинаетъ хватать за сердце и въ ногахъ холодѣетъ.-- Я не бѣгу отъ тебя, Сережа... Это мѣсто близко отъ Петербурга. И всего до лѣта. Я могу тамъ сдѣлать экономію... Ты въ это время получишь тоже...
   -- Молчи! Разсчеты все... Нѣмецкіе разсчеты... Экономія... И услуженіе опять поступаешь, по доброй волѣ... Жалованье, какъ горничной, матеріи къ Святой на платье. Ха, ха!... Или сережки сердоликовыя расщедрятся... Ну, вернешься ты... съ пятью красненькими экономіи. А твой возлюбленный, твой Сережа -- пропойца!... Христовымъ именемъ будетъ побираться... Или воровать пойдетъ, замки взламывать!
   -- Что ты?... Что ты говоришь?
   Она вырвала отъ него и другую руку и закрыла ею лицо. Ей страшно и обидно сдѣлалось и за себя, и за того, кого она любила, за ея "Schatz", за ея "Bräutigam".
   -- Почему же не воровать? А у буржуевъ не ворованныя деньги? Они ихъ праведною службой накопили? Ахъ ты, простота голубиная!... Глупая ты нѣмочка!... И буду воровать, коли съ собой не докончу!
   Этотъ возгласъ слетѣлъ у него съ охмѣлѣвшихъ губъ и точно блеснулъ передъ его глазами, какъ змѣйка молніи.
   Ну, да... Покончить съ собою, но и ее не оставлять въ живыхъ, чтобы никому не доставалась, чтобы не шла въ услуженіе, не принимала подарковъ или не очутилась бы барскою содержанкой, на Невскомъ, въ коляскѣ на резинахъ, отъ трехъ до пяти.
   Андреевъ вскочилъ, почти оттолкнулъ отъ себя Ольгу и опять заходилъ по комнатѣ.
   Вдругъ у него вырвался радостный звукъ: "А!" И онъ схватился рукой за бокъ. Ольга не замѣтила этого движенія. Онъ нащупалъ складной ножъ, съ которымъ никогда не разставался.
   И мысль его перенеслась къ той минутѣ, когда нѣмецъ далъ ему пощечину. Какъ могъ онъ тогда забыть про него?
   Теперь ножъ пригодится.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Въ нижнемъ корридорѣ собралась кучка молодежи. Трое изъ нихъ были студенты и одинъ не въ вицмундирѣ, а въ бѣломъ кителѣ съ золотыми пуговицами.
   -- Садитесь!... Царица Индіи!...-- кричали они, подсаживая Елену Григорьевну на спину студента, стоявшаго на четверенькахъ.
   -- Я не могу, господа!...
   -- Садитесь, садитесь!
   И молодой хохотъ разнесся по всѣмъ номерамъ.
   Сегодня они уже поднесли ей громадныхъ размѣровъ крендель съ забавною надписью, вылитою изъ сахара. Они праздновали третью годовщину ея царствованія въ меблировкѣ. Ея контору они звали хрустальнымъ дворцомъ, и, по ассоціаціи идей, превратили ее въ императрицу Индіи, которая ѣдетъ на бѣломъ слонѣ. Студентъ въ кителѣ изображалъ слона.
   Елена Григорьевна была тронута этими дурачествами и забыла все, что эти же молодые люди продѣлывали съ ней каждую недѣлю.
   Когда имъ становилось скучно, они, въ ея отсутствіе, выносили изъ ея номера рѣшительно всю мебель. Она возвращалась и находила ихъ сидящими, на корточкахъ, у двери, въ видѣ какихъ-то баснословныхъ чудищъ.
   Соберется она въ театръ или въ гости. Они провѣдаютъ, заберутся къ ней тайкомъ и унесутъ всѣ вещи, какія она приготовитъ и разложитъ на кровати: шляпку, перчатки, вуалетку.
   Все это она имъ прощала, хоть и сердилась иногда не на шутку, за воздухъ молодости и симпатіи. Съ ними у нея всегда "ангелы пѣли" на душѣ.
   -- Не могу, господа! Ей-Богу, не могу!-- крикнула Елена Григорьевна и чуть не повалилась на полъ.
   Четыре руки поддержали ее и процессія двинулась. Впереди двое молодыхъ людей, свернувъ въ трубки газетные листы, силились наигрывать маршъ изъ Аиды.
   Только что процессія достигла площадки, крикъ, пронзительный и короткій, затѣмъ еще и еще, заставилъ ихъ оцѣпенѣть.
   Елена Григорьевна, потрясенная сильнѣе всѣхъ другихъ, соскочила со спины студента въ кителѣ.
   -- Господи! Что это?-- успѣла вскрикнуть она.
   Съ лѣстницы сбѣжала, вся трепетная, съ платкомъ на головѣ, Анисья и, заикаясь, выговорила:]
   -- Матушка... барышня... У нѣмочки... Господинъ...
   Она не смогла докончить и, прислонившись въ периламъ, чуть не упала въ обморокъ.
   Ее трясло какъ въ лихорадкѣ.
   Всѣ странно молчали.
   -- Бѣжимъ туда!-- выговорилъ съ трудомъ одинъ изъ студентовъ.
   -- Ольга!... Ольга!...-- вырвалось у Елены Григорьевны.
   И сейчасъ же ее пронзилъ горькій упрекъ себѣ: она виновата, она довела ее до гибели.
   Всѣ поднимались гурьбой и побѣжали по корридору.
   У дверей номера Ольги уже стоялъ корридорный, мужъ Анисьи, а Ѳеня, горничная -- блѣдная и съ блуждающими глазами -- облокотилась о притолоку, опустивъ руки.
   На полу, у кушетки, лежалъ Андреевъ, головой къ ногамъ Ольги, откинувшейся на спинку дивана, съ правою рукой, свѣсившеюся внизъ. Лицо было обращено къ стѣнѣ; волосы въ безпорядкѣ.
   Запахъ крови пахнулъ на вбѣжавшихъ.
   Елена Григорьевна тихо вскрикнула и лишилась чувствъ.
   

LVI.

   По лѣстницѣ, покрытой все тѣмъ же потертымъ половикомъ; спускался и въ сѣни запахъ хлорной извести.
   Швейцаръ Арсеній, безъ картуза, съ задумчивымъ лицомъ, сидѣлъ на диванѣ и что-то чинилъ. Подъ вѣшалкой стояло мало калошъ,-- студенты и служащіе уже разошлись. Было какъ-то сыро, отъ дверей, которыя безпрестанно отворялись сегодня, когда рабочіе приходили отъ гробовщика. Крышка, обитая дешевенькою парчей, пріютилась у круглой печки.
   Вмѣстѣ съ запахомъ извести ходили по обоимъ корридорамъ, и струи ладона, оставшагося отъ паннихиды, отошедшей уже болѣе юса назадъ.
   Двери въ номеръ Ольги стояли запертыми и даже запечатанными.
   Ея тѣло лежало въ комнатѣ Елены Григорьевны. Она уступила свою комнату, потому что въ ней просторнѣе и на полу нѣтъ слѣдовъ отъ кровавыхъ лужъ, а сама перебралась ночевать въ контору.
   Двери къ покойницѣ держали постоянно отворенными. Оттуда глухо и несвязно доносилось чтеніе монашки.
   Ольга лежала въ гробу на бѣлой атласной подушкѣ, въ цвѣтахъ. Безкровное хорошенькое личико сжалось и пріобрѣло дѣтское выраженіе. Ручки ея -- бѣлыя и тонкія -- поддерживали образокъ, кротко и услужливо, точно она взяла его изъ любезности.
   Елена Григорьевна поднялась отъ себя, изъ "хрустальнаго дворца", еле волоча ноги. Она только утромъ, послѣ происшествія, могла встать на ноги. Трупъ Андреева увезли въ ночь... Распорядился Ареній, выказавшій себя чрезвычайно дѣльнымъ и душевнымъ малымъ. Но съ утра слѣдующаго дня Елену Григорьевну поразило то, какъ переродилась Анисья.
   Она сразу похорошѣла. Глаза стали огромные, со слезой, глубокіе и выразительные. Ея мѣщанскій головной платокъ драпировалъ голову истово и трогательно. Вся она преисполнилась особенно рвенія къ покойницѣ: обмывала ее, одѣвала и убирала гробъ, почти не допуская ни до чего ни Ѳеню, ни мужа своего, ни другихъ мужчинъ изъ верхней и нижней прислуги.
   Вчера, на первой панихидѣ, Елена Григорьевна, глядя на тѣхъ людей, кто стоялъ тутъ и больше всего на Анисью, быть можетъ, первые испытала, что такое господское и людское отношеніе къ смерти.
   Убійство Ольги поразило ее ужасно; она всю ночь мучилась укорами совѣсти, возмущалась поступкомъ Андреева, не могла жалѣть его. Еслибъ онъ могъ воскреснуть, онъ бы крикнулъ ей: "А! видите теперь, что вы, все-таки, барышня!"
   Въ ея "командѣ" чувствовалось совсѣмъ не то.
   Смерть всѣхъ ихъ примирила и всѣхъ настроила на умиленный и всепрощающій ладъ. Ни одного презрительнаго возгласа не удалось ей услыхать вчера насчетъ убійцы. А, вѣдь, онъ "воровски" зарѣзалъ невинную дѣвушку, забрался въ чужой домъ, осрамилъ номера, заставилъ имѣть дѣло съ полиціей.
   Даже злобный "карла", кухонный мужикъ Егоръ, мужъ Дарья, и тотъ не проронилъ ни одного упрека.
   И когда трупъ увозили, Анисья заревѣла,-- до такой степени ей жаль стало этого "несчастненькаго". Вчера еще она, съ потухшимъ взглядомъ, повторяла при ней, стоя, пригорюнившись, у окна, въ изголовьи покойницы:
   -- Потрошить будутъ сердечнаго, потрошить въ мертвецкой.
   Сегодня она сама также скорбитъ объ Ольгѣ, какъ и вчера. Ея пріятели -- молодые люди -- тоже огорчены. Они подарили цвѣтовъ на гробъ и -- отъ своихъ деньжонокъ -- хотятъ заказать вѣнокъ. И сами понесутъ ее въ ближайшій приходъ. Но ни въ нихъ, ни въ ней нѣтъ того, что она видитъ въ своей номерной командѣ.
   Они вчера, собравшись въ конторѣ послѣ вечерней панихиды стали перебирать любовные "мотивы" убійства и самоубійства... Одинъ студентъ даже вскричалъ:
   -- Что-жь? Это лихая смерть!
   Услышь такой возгласъ Анисья, она бы перекрестилась отъ нравственнаго содроганія. Для нея это дѣйствительно "лихая смерть", но въ какомъ смыслѣ?
   Полная все тѣхъ же горькихъ и умиляющихъ мыслей подвигалась по корридору Елена Григорьевна, съ повязкой на головѣ, она поранила себя, лишаясь чувствъ третьяго дня,-- и съ теплымъ платкомъ на плечахъ.
   Ей попалась жилица, которую она имѣла оплошность пустить посуточно,-- Устя, въ яркой шелковой кофточкѣ, съ папиросой въ зубахъ.
   -- Я къ вамъ шла,-- сказала та развязно.-- Счетъ мнѣ корридорный принесъ... вотъ деньги. Тутъ какъ разъ столько... сдачи не нужно.
   -- Вы когда же?-- спросила Елена Григорьевна, вспомнивъ съ радостью, что эта жилица съѣзжаетъ.
   -- Сейчасъ за мной заѣдутъ въ каретѣ. Согласитесь, какая мнѣ охота?... Такое дѣло.!
   -- Хорошо,-- сухо и кратко отвѣтила Елена Григорьевна и пошла скорѣе къ номеру, гдѣ лежала покойница.
   Въ комнатѣ изъ открытой форточки вѣтерокъ колебалъ пламя паникадилъ. Анисья сидѣла въ углу, точно она сторожила больную.
   -- Барышня,-- прошептала она, подойдя къ ней...-- Ровно живая... Красотка... красотка!
   Глаза Анисьи блеснули глубиной накопившагося чувства. Елена Григорьевна готова была расцѣловать ее.
   Долго стояла она и глядѣла на дѣтское личико покойницы.
   -- Вамъ не угодно ли закусить?-- спросила она, также въ полголоса, у монашки.
   -- Не откажусь,-- смиренно отвѣтила та съ поклономъ.
   -- Я васъ замѣню.
   И черезъ двѣ минуты она уже читала псалтырь одна въ комнатѣ. Анисья увела чтицу въ контору...
   А въ сѣняхъ шумно кто-то командовалъ.
   Подпасокъ Митюнька и истопникъ Авдѣй выносили вещи жилицы, за которой Викторъ заѣхалъ въ каретѣ. Онъ-то и покрикивалъ на прислугу, стоя посрединѣ сѣней въ позѣ барина, недовольнаго тѣмъ, какъ "мужичье копается".
   Арсеній не помогалъ этой парѣ, хотя и былъ радъ, не меньше барышни, что она убирается. Ничего скандальнаго эта жиличка не производила. Ея содержатель былъ у ней всего два раза, и не очень поздно вечеромъ. Но у него въ душѣ сомнѣнія все разгорались.
   Сегодня эта карета, ихъ слишкомъ поспѣшный выѣздъ, весь ихъ обликъ заставилъ бы его объ закладъ биться, что тутъ -- дѣло не чисто, что этотъ благообразный бритый брюнетъ, смахивающій на актера, утекаетъ, крупно хапнувъ гдѣ-нибудь.
   -- Ну, что же?-- крикнулъ Викторъ въ полуотворенную дверь.
   -- Все, ваше степенство,-- откликнулся извощикъ съ козелъ.
   -- На, возьми!-- сунулъ Викторъ два двугривенныхъ въ руку швейцара.
   На чай было дано хорошо, хоть бы и настоящему барину впору, но Арсеній съ неохотой взялъ эти деньги и проводить ихъ до кареты не вышелъ на подъѣздъ.
   Устя, въ своей бѣлой бараньей шапочкѣ, надѣтой на бокъ, плутовато покосилась на Виктора, когда тотъ, захлопнувъ дверцу, крикнулъ извощику:
   -- На вокзалъ!
   -- Покойница!... Это, Витя, къ счастью, а?...
   -- Къ счастью, милая.
   Онъ поцѣловалъ ее въ щеку, пріемомъ тонкаго мужчины, и негромко прибавилъ:
   -- Сегодня и день легкій -- вторникъ!... Только, Устя, уговоръ! лучше денегъ. Нигдѣ не дрефить и ни во что не женское носа не совать... А, главное, не забывать, что я теперь -- не Викторъ Саввичъ Збоевъ, а Иванъ Петровичъ Заплатинъ -- купеческій братъ. Такъ и въ моемъ документѣ значится.
   Она засмѣялась и ударила его по плечу.
   Викторъ самодовольно улыбнулся.

П. Боборыкинъ.

"Русская Мысль", кн.I--IV, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru