Богданович Ангел Иванович
Критические заметки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Хлеб", роман г. Мамина, как иллюстрация хищнической стадии капитализма.- Новые типы: "интеллигентная черничка" и человек будущего.- "Душевные свойства женщины", г. Каптерева.- Двусмысленный характер и запоздалость его выводов.- Проповедник для современной молодежи: г. Кареев и его произведения для молодежи.- Общий характер этих произведений.- Литературная физиономия г. Кареева.- Тридцатилетие "Вестника Европы".

   

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ.

"Хлѣбъ", романъ г. Мамина, какъ иллюстрація хищнической стадіи капитализма.-- Новые типы: "интеллигентная черничка" и человѣкъ будущаго.-- "Душевныя свойства женщины", г. Каптерева.-- Двусмысленный характеръ и запоздалость его выводовъ.-- Проповѣдникъ для современной молодежи: г. Карѣевъ и его произведенія для молодежи.-- Общій характеръ этихъ произведеній.-- Литературная физіономія г. Карѣева.-- Тридцатилѣтіе "Вѣстника Европы".

   "-- Да такъ... Вотъ ты теперь ѣшь пирогъ съ лукомъ, а вдругъ протягивается невидимая лапа и цапъ твой пирогъ. Только и видѣлъ... Ты ротъ-то раскрылъ, а пирога ужъ нѣтъ. Не понимаешь? А дѣло-то къ тому идетъ и даже весьма деликатно и просто".
   Такъ жалуется волостной писарь Замараевъ, одинъ изъ героевъ послѣдняго романа г. Мамина "Хлѣбъ", на непонятные для него порядки, которые начались послѣ реформы въ глухомъ уголку Зауралья, гдѣ раньше все казалось такъ понятно, мирно и просто. Крестьяне были государственные, земли у нихъ было "не мѣрено", а земля-то -- "черноземъ овчина-овчиной", своего хлѣба "сколько влѣзетъ, по три года запасы стояли". Подъ бокомъ была еще "орда" -- киргизы, съ которыми шелъ чисто русскій народный обмѣнъ: хлѣбъ мѣняли на скотину съ придачей "кунарскихъ", иначе фальшивыхъ денегъ. Справно жили мужички,-- вздыхаетъ одинъ изъ народныхъ радѣтелей, которые кормились около, пока не пришла реформа и съ нею новое время, иные порядки. Г. Маминъ, какъ художникъ, не вдается въ разсмотрѣніе того, такъ ли ужъ было все благополучно, и только изображаетъ картину прежней жизни, какъ она рисовалась самому обывателю. Иначе ему пришлось бы невольно задуматься надъ вопросомъ, отчего въ какихъ-нибудь два-три десятка лѣтъ эта картина безпечальнаго житія такъ быстро разрушилась при первомъ натискѣ новыхъ порядковъ и замѣнилась общимъ разореньемъ, которымъ авторъ заканчиваетъ свой романъ?
   Содержаніе романа очень несложно, какъ несложна вообще исторія такихъ нѣкогда Богомъ хранимыхъ уголковъ, теперь представляющихъ унылую пустыню, откуда "народы бѣгутъ врозь". Все благосостояніе заключалось въ отсутствіи жизни, движенія, потребностей. Былъ хлѣбъ -- и больше ничего. "Все свое было,-- плачетъ одинъ изъ стариковъ,-- а теперь ситцы да самовары пошли". Въ примитивности такой жизни скрывался залогъ ея поразительно быстраго разрушенія. "Хлѣбъ" приманилъ новую силу, которая пришла со стороны, хотя для ея развитія были всѣ данныя, всѣ условія на мѣстѣ. Явился капиталъ, смѣнившій доморощеннаго кулака. Послѣднему жилось очень недурно, и на первыхъ порахъ онъ посматривалъ на дѣятельность капитала не безъ насмѣшки. Услышавъ разсказъ о томъ, какъ вновь открытый банкъ выдаетъ вкладчикамъ шесть процентовъ, а самъ зарабатываетъ двадцать четыре, кулакъ заливается смѣхомъ: "Удивилъ!.. Ха-ха!.. Удивилъ! А я-то всего беру сто на сто процентовъ... Меньше ни-ни! Дѣло полюбовное: хочешь -- не хочешь. Кто шубу принесетъ въ закладъ, кто телѣгу, кто снасть какую-нибудь... Деньги деньгами, да еще отработай... И еще благодарятъ. Понялъ?" Но эти операціи, какъ ни чудовищны онѣ представляются намъ по размѣрамъ процентовъ, не выходятъ изъ предѣла незначительной области, села, много волости, и самъ кулакъ не развиваетъ никакихъ мѣстныхъ силъ, предпріятій, словомъ, не вноситъ ничего новаго въ кругъ патріархальной жизни, не идетъ дальше личнаго накопленія богатства, съ которымъ и самъ въ концѣ концовъ не знаетъ что дѣлать.
   Новая сила отличалась прежде всего особою жизненностью, которую она несла съ собою, оживляя тихую и мирную жизнь небывалыми предпріятіями. Центромъ ихъ является тотъ же хлѣбъ, который прежде, "по три года лежалъ въ закромахъ". Теперь хлѣбъ сталъ товаромъ, и очень ходкимъ, вызвавшимъ бойкую спекуляцію. Новыя условія жизни извлекли его изъ закромовъ на рынокъ, гдѣ онъ завертѣлся, закружился, сталъ подниматься и падать, съ непостижимой для оторопѣлаго обывателя легкостью. Явился спросъ на него, выросли мельницы и винокуренные заводы, и въ замѣнъ явились деньги, а вмѣстѣ съ ними и новыя потребности. "Въ теченіе десяти лѣтъ Суслонъ (центральное мѣсто дѣйствія романа) совершенно измѣнилъ свою физіономію. Изъ простого зауральскаго села онъ превратился въ боевой торговый пунктъ, гдѣ начала развиваться уже городская торговля, какъ лавки съ краснымъ товаромъ, и даже появился галантерейный магазинъ. Раньше былъ одинъ кабакъ, а теперь цѣлыхъ десять. Простыя деревенскія избы перестраивались на городскую руку, обшивались тесомъ и раскрашивались. Появились дома съ мезонинами и городскими палисадниками. Суслонскихъ мужиковъ деревенскіе сосѣди называли купцами". Изъ этой выдержки читатели видятъ, что авторъ вполнѣ объективенъ въ изображеніи подвиговъ капитала, отнюдь не скрывая отрицательныхъ сторонъ его дѣятельности. Г. Маминъ, описывая въ одномъ мѣстѣ конкурренцію двухъ винныхъ заводчиковъ, рисуетъ ужасающую картину спаиванія и деморализаціи народа. Въ этомъ,-- замѣтимъ кстати,-- одно изъ огромныхъ достоинствъ романа, подавляющаго читателя своей правдой. Но лучше такая правда, хотя бы и скорбная, чѣмъ тѣ иллюзіи, которыми прежде литература расцвѣчивала изображаемую ею яко-бы народную жизнь.
   Однако, накопленные запасы быстро были перемолоты, передѣланы и вывезены. Началось истощеніе земли, съ которой стали вырывать силой то, что прежде она давала исподволь сама. "Ослабѣлъ мужикъ", на спинѣ котораго выростали паровыя мельницы и винокуренные заводы,-- "ослабла земля", изъ которой этотъ ослабѣвшій мужикъ тянулъ послѣдніе соки. Хищническій періодъ капитализма завершился и, какъ и должно было ожидать, завершился общимъ крахомъ, который выдержали наиболѣе сильные. На костяхъ погибшихъ, банкъ, главная сила, своимъ кредитомъ ускорявшая процессъ хищничества, и крупные тузы, его создавшіе, упрочились, какъ въ завоеванномъ краѣ, предписывая побѣжденному свои условія. Картиной голоднаго года заканчивается бытовая сторона романа, который, однако, не исчерпывается только этимъ, сжато переданнымъ нами, содержаніемъ
   Очень искусно романистъ намѣчаетъ двѣ силы, бокъ-о-бокъ. выдвигающіяся на фонѣ общаго разрушенія старыхъ устоевъ "мирнаго житія",-- мѣстную интеллигенцію и типъ мѣстнаго, если можно такъ опредѣлить его, доморощеннаго капиталиста. Это -- то, что г. Милюковъ въ своихъ "Очеркахъ по исторіи русской культуры", называетъ "силою капитала и силою знанія", создавшими "культурную жизнь современной Европы". Интеллигенція группируется постепенно около мѣстной печати, единственной силы, смѣло борющейся съ безпощадными, захватами капитала, но имя обездоленныхъ и раззоренныхъ. Лучшимъ представителемъ ея въ романѣ является дѣвушка Устинька, дочь мѣстнаго купца стараго типа. Она цѣликомъ уходитъ въ новый міръ идей, безъ колебаній порвавъ завѣтныя традиціи. Во время наступившаго голода она и кружокъ мѣстной интеллигенціи становятся центромъ, завѣдующимъ помощью голоднымъ.
   На ряду съ Устинькой стоитъ новый капиталистъ, тоже порвавшій всѣ традиціи, но въ совершенно другую сторону. Это -- Галактіонъ Колобовъ. Интересна его родословная, являющаяся типичной для многочисленныхъ разновидностей этого нарождающагося типа. Дѣдъ его -- неизвѣстнаго происхожденія бродяга, приткнувшійся къ одному заводу, гдѣ его приписали въ крѣпостные. Отецъ выбивается изъ крѣпостныхъ путемъ личной предпріимчивости и завоевываетъ себѣ самостоятельное существованіе. Онъ раскольникъ, и мистицизмъ примѣшивается къ его хищническимъ наклонностямъ, давая ему извѣстную нравственную опору въ борьбѣ за существованіе. Сынъ, Галактіонъ, не уступаетъ отцу въ энергіи, но глубже понимаетъ современныя условія, болѣе свѣдущъ, онъ технологъ и вообще видалъ не только свое Зауралье. Онъ чувствуетъ въ себѣ необычайныя силы, жажда дѣятельности, простора одолѣваетъ его до болѣзненности. Предъ нами крупная личность, которую не можетъ удовлетворить медленная, кропотливая жизнь "по-старинкѣ", скопидомство по грошамъ, мелкія прижимки и кулачество на почвѣ мистицизма и яко бы радѣнія о народѣ, о душѣ и т. п. Онъ хочетъ дѣлать "большія дѣла", ему рисуются "широкіе горизонты", весь міръ представляется ему ареной для его замысловъ обогащенія, хотя по временамъ онъ испытываетъ странное смущеніе, какъ-будто "измѣняетъ чему-то, измѣняетъ такому хорошему и завѣтному",-- потому что и у него въ глубинѣ души есть порывъ къ свѣту и правдѣ. Но старая "правда", въ видѣ безформеннаго мистицизма, не можетъ удовлетворить его, а новую жизнь еще не выработала, -- и этому порыву не дано развиться. Вся окружающая жизнь, семейная обстановка и дѣятельность толкаютъ его въ противоположную сторону, въ сторону личнаго обогащенія, котораго онъ и добивается, не разбирая средствъ. Во время голода удачнымъ предпріятіемъ, давно обдуманнымъ и взвѣшеннымъ, онъ страшно наживается на хлѣбѣ.
   Эти двѣ силы будущаго -- Устинька и Галактіонъ -- сталкиваются, и оба взаимно поражены. Его уничтожаетъ ея чистота, нравственная красота, предъ которой онъ до боли сознаетъ свою гнусность, грязь душевную и низменность преслѣдуемыхъ идеаловъ. Она сознаетъ его силу и, ненавидя его дѣятельность, позорную въ ея глазахъ, особенно въ минуту общественнаго бѣдствія, не мажетъ втайнѣ не восхищаться его широкимъ размахомъ, смѣлостью и удачливостью. Приведемъ небольшую выдержку, очень характерную для психологіи современной женщины.
   "Вернувшись домой, Устинька заперлась въ свою комнату, бросилась на постель и долго плакала. Умъ говорилъ одно, а сердце -- другое. Получался ошеломлявшія ее разладъ. Плакала слабая женщина, платившая дань своей слабости. Устинька не умѣла даже сказать, любитъ она Галактіона или ненавидитъ. Но она много думала о немъ, особенно въ послѣднее время, и жалѣла себя. Именно, только съ такимъ мужемъ она могла быть счастлива, если бы онъ не имѣлъ за собой тяжелаго прошлаго и этого ужаснаго настоящаго. Да, это была сила и сила недюжинная. Для сравненія у Уотиньки было сейчасъ достаточно матеріала. Хорошихъ людей много, но всѣ они такіе безсильные. Все только на языкѣ, въ теоріи, въ области никогда неосуществимыхъ хорошихъ чувствъ. Можетъ быть, и хороши они только потому, что ничего не стоили своимъ владѣльцамъ. Устинька перебирала свои хлопоты по голодному дѣлу и не могла не придти къ заключенію, что все такъ мало и неумѣло сдѣлано, ничего не подготовлено, какъ-то вяло и пассивно А если бы за это же дѣло взялся Галактіонъ... о, онъ одинъ съумѣлъ бы прокормить цѣлый уѣздъ, создать работу, найти приложеніе даромъ пропадавшимъ силамъ и вдохнуть мужскую энергію!
   "Именно это и понималъ Стабровскій, понималъ въ ней ту энергичную сибирскую женщину, которая не удовлетворится одними словами, которая для дѣла пожертвуетъ всѣмъ и будетъ своему мужу настоящимъ другомъ и помощникомъ. Тутъ была своя поэзія,-- поэзія самаго широкаго размята энергіи и неудержимаго стремленія впередъ.
   "Стоило Устинькѣ закрыть глава, какъ она сейчасъ видѣла себя женой Галактіона. Да, именно, жена, то, изъ чего складывается нераздѣльный организмъ. О, какъ хорошо она умѣла бы любить эту упрямую голову, заполоненную такими смѣлыми планами! Сильная мужская воля направлялась бы любящею женскою рукой, и все дѣлалось бы, какъ говорили старинные русскіе люди, по душя. Все по душѣ, по глубокому внутреннему тяготѣнію къ правдѣ, къ общенародной совѣсти. Именно, вѣдь, тѣмъ и хорошъ русскій человѣкъ, что въ немъ еще живетъ эта общая совѣсть и что онъ не потерялъ способности стыдиться... И вдругъ нѣтъ ничего!.. Нѣтъ, прежде всего, любимаго человѣка. И другого полюбить нѣтъ силъ. Все кончено. Радужный туманъ свѣтлаго утра сгустился въ темную грозовую тучу. А любимый человѣкъ несетъ съ собой позоръ и раззореніе...
   "Разъѣзжая по уѣзду, Устинька познакомилась въ раскольничьихъ семьяхъ съ совершенно новымъ для нея типомъ женщины: это были такъ называемыя чернички. Онѣ добровольно отказывались отъ замужества и посвящали свою жизнь обученію дѣтей и разнымъ душеспасительнымъ подвигамъ. Причинъ для такого черничества въ тяжеломъ складѣ народной жизни было достаточно, и на первомъ планѣ, конечно, стояло неудовлетворенное личное чувство. Устинька сначала разсматривала этихъ черничекъ съ любопытствомъ, потомъ жалѣла ихъ и, наконецъ, пришла къ убѣжденію, что, вѣдь, и она Устинька, тоже въ своемъ родѣ черничка, интеллигентная черничка".
   Въ этой характеристикѣ настроенія Устиныси авторъ затронулъ глубокую психологическую черту современной не только "сибирской", а вообще русской женщины. Сколько теперь такихъ интеллигентныхъ черничекъ и по той же причинѣ, по которой и Устинька зачислилась въ ихъ печальную рать! Словами, "идеей", не можетъ удовлетвориться сердце современной женщины, а "дѣла", живого, настоящаго дѣла ей не можетъ предложить любимый человѣкъ въ огромномъ большинствѣ случаевъ. Она видитъ, всѣмъ существомъ своимъ понимаетъ, что все это "дѣло" мелко, жалко и, въ сущности, сводится къ "словамъ и словамъ..."
   Галактіонъ -- онъ умѣетъ, онъ силенъ, прежде всего, вѣрой въ себя, откуда его жажда дѣятельности, "широкій размахъ энергіи". Въ немъ нѣтъ раздвоенности, онъ весь изъ одного куска. Онъ не витаетъ въ облакахъ, не путается въ неразрѣшимыхъ противорѣчіяхъ, онъ стоитъ на почвѣ дѣйствительности и умѣетъ отстоять себя. Но онъ мерзокъ до глубины души съ своими низменными, "купонными" интересами, а другихъ пока -- не знаетъ. Почему,-- это сложный вопросъ, отвѣтъ на который отчасти есть въ романѣ. Въ началѣ своей дѣятельности Галактіонъ увлекается примѣромъ энергичнаго милліонера Стабровскаго, крупнаго винокуреннаго заводчика, который любить дѣло прежде всего ради борьбы. "Отчего бы вамъ, Болеславъ Брониславичъ, не заняться другимъ дѣломъ?-- рѣшился замѣтить Галактіонъ.-- Вѣдь, всякое дѣло у васъ пошло бы колесомъ".-- "Что дѣлать, сейчасъ вѣрнѣе водки у насъ нѣтъ дѣла",-- отвѣчаетъ Стабровскій. Та недюжинная сила, которая такъ привлекаетъ Устиньку, не имѣетъ теперь другого приложенія, кррмѣ водочныхъ и имъ подобныхъ дѣлъ. Но неудовлетворенность, испытываемая Галактіономъ, служить извѣстнымъ указателемъ, что въ этой силѣ скрываются и лучшія стремленія, и если они получатъ развитіе и примѣненіе,-- не придется тогда Устинькѣ идти въ чернички.
   Очерчивая этотъ типъ, г. Маминъ, въ противность г. Боборыкину, не приходитъ въ восторгъ и отнюдь не обѣляетъ его. Онъ какъ бы самъ не увѣренъ въ немъ и изучаетъ его съ видимымъ любопытствомъ, какъ естественникъ, новую разновидность. Въ концѣ концовъ онъ заставляетъ своего героя кончить самоубійствомъ, показывая этимъ, что типъ для него не вполнѣ ясенъ. Дѣйствительно, Галактіонъ еще въ періодѣ образованія, іа statu nascendi, какъ говорятъ химики, это "новый человѣкъ"...
   "Душевныя свойства женщины" -- заманчивое и въ то же время внушающее сомнѣніе заглавіе. Дѣло въ томъ, что нѣтъ, кажется, другого общественнаго вопроса, около котораго накопилось бы столько сору, сколько около женскаго вопроса. И накопляется этотъ соръ какъ-то періодически, То разные "Вопросительные и Восклицательные знаки" начнутъ соперничать, кто наговоритъ больше пошлости, то выищется нежданый ревнитель семейственныхъ добродѣтелей женщинъ и на страницахъ того или иного, непремѣнно патріотическаго, органа начнетъ оплакивать потерю этихъ добродѣтелей, вслѣдствіе излишка образованности. То въ западной Европѣ объявится йодный философъ на минуту, въ родѣ пресловутаго болтуна Монтегаца, и съ претензіями на ученость начнетъ доказывать несравненныя достоинства "дѣвы-розы", а наши сикофанты подхватятъ его банальныя откровенія и, сдобривъ двумя-тремя афоризмами Шопэнгауэра или другого извѣстнаго женоненавистника, преподносятъ ихъ нашей публикѣ въ качествѣ самоновѣйшихъ данныхъ по женскому вопросу.
   Книга г. Каптерева "Душевныя свойства женщинъ" не принадлежитъ, конечно, къ категоріи такого сора. Авторъ -- безусловный сторонникъ женской "оригинальности", что не мѣшаетъ ему относиться вполнѣ объективно къ своимъ противникамъ. Онъ безпристранно приводитъ ихъ доводы, разбивая ихъ на основаніи строго научныхъ данныхъ, хотя книга и не претендуетъ на особую ученость, представляя рядъ популярныхъ лекцій, читанныхъ авторомъ года полтора тому назадъ. Сдѣлавъ историческій, довольно поверхностный, обзоръ мнѣній по женскому вопросу, авторъ свое изслѣдованіе психическихъ особенностей женщины сводитъ къ слѣдующимъ двумъ вопросамъ:
   "1) женской душѣ свойственны ли всѣ основные процессы и явленія, которые своею наличностью образуютъ мужскую душу? Есть ли въ мужскомъ сознаніи какой-либо элементъ,-- чувствованіе, процессъ мыслительности,-- совершенно неизвѣстный и недоступный женщинамъ. Въ настоящее время никто, конечно, не думаетъ, что женщина не человѣкъ; но многіе думаютъ, что это человѣкъ болѣе низкой психической организаціи, чѣмъ мужчина, что женщинѣ многаго недостаетъ сравнительно съ мужчиной; что это, словомъ, нумеръ второй человѣческаго рода. Поэтому и необходимо прежде всего узнать,-- женская душа по своему существу, по своему основному строю одинакова съ мужской или различна, другого рода, и ей недостаетъ, можетъ быть, нѣкоторыхъ элементовъ, по сравненію съ мужской?-- 2) Если женская душа по своему существу одинакова съ мужской, если основные психическіе элементы и свойства суть общее достояніе и мужской и женской психики, то нѣтъ ли какихъ-либо особенностей въ сочетаніи душевныхъ элементовъ у мужчины и женщины, у одного пола не преобладаетъ ли какой-либо классъ душевныхъ явленій въ то время, когда у другого пола этотъ классъ явленій слабъ? Можетъ быть, у различныхъ (половъ окажутся постоянно различными сила, напряженность, энергія общихъ душевныхъ элементовъ, ихъ сочетанія и пропорціи?!.
   Слѣдить за аргументаціей автора мы не станемъ, тѣмъ болѣе, что ничего новаго она не заключаетъ, и приведемъ его выводы. Первый вопросъ авторъ рѣшаетъ въ смыслѣ, вполнѣ благопріятномъ для женщинъ, находя ихъ отнюдь не обиженными отъ природы сравнительно съ мужчинами. Второй вопросъ тоже рѣшается благопріятно въ томъ смыслѣ, что хотя особенности женскаго психическаго типа и существуютъ, но ихъ сочетаніе даетъ въ общемъ типъ нисколько не ниже мужского, только своеобразный, значительно рознящійся отъ мужскаго. Своего полнаго развитія типъ этотъ еще не достигъ, вслѣдствіе тѣхъ условій, при которыхъ ему приходилось развиваться прежде, да въ большинствѣ случаевъ приходится развиваться и теперь. Все, повидимому, обстоитъ благополучно, и женщинамъ остается только кланяться я благодарить. Но окончательный выводъ автора разрушаетъ это благополучіе, хотя авторъ этого и не замѣчаетъ. Какъ на одну изъ главныхъ причинъ, мѣшающую "дифференцированію" женскаго психическаго типа отъ мужскаго, авторъ указываетъ на отсутствіе "настоящей системы женскаго образованія", которое, въ сущности, есть "мужское образованіе, нѣсколько видоизмѣненное". Далѣе слѣдуетъ характеристика этого образованія и нѣкоторыя разсужденія автора, которыя такъ характерны, что, боясь исказить ихъ, мы приведемъ это мѣсто полностью.
   "Извѣстно, что мужское образованіе строится, главнымъ образомъ, на изученіи древнихъ языковъ и математики, т. е. что основа его крайне отвлеченнаго и односторонняго характера. Насколько такая система удобна для всесторонняго умственнаго развитія молодыхъ людей -- не будемъ обсуждать. Одно несомнѣнно, что такая система отчуждаетъ (отъ природы, подрываетъ любовь и вкусъ къ наблюденію естественныхъ явленій, дѣлаетъ школьниковъ безучастными и праздными зрителями самыхъ поразительныхъ фактовъ живой дѣйствительности. Женскій умъ другого склада, чѣмъ мужской, мышленіе женщинъ живо, образно, разносторонне, тѣсно связано съ дѣятельностью органовъ внѣшнихъ чувствъ. Женщина, какъ воспитательница своихъ дѣтей и хозяйка, имѣетъ постоянно нужду въ наблюденіи природы, въ естественнонаучныхъ знаніяхъ, въ умѣньи понимать жизнь и дѣйствительность. А какавъ учебный курсъ женскихъ учебныхъ заведеній? Въ основѣ его тѣ же грамматики, только не древнихъ, а новыхъ языковъ, и та же математика. У насъ есть даже женскія гимназіи съ двумя древними языками, а въ послѣднее время ученицы этихъ гимназій соперничаютъ съ гимназистами въ разыгрываніи драмъ древнихъ греческихъ трагиковъ на греческомъ языкѣ Эти факты свидѣтельствуютъ о необычайной гибкости женскаго ума, о его растяжимости, способности приноровится ко всему; они свидѣтельствуютъ о томъ, чеку женщина можетъ учиться, но никакъ не о томъ, чему она должна учиться. Женское образованіе, какъ и самый женскій психическій типъ, должно быть оригинально, а не копировать мужское".
   Г. Каптеревъ, прежде всего, не замѣчаетъ, что становится на ту самую почву, съ которой противники женской самостоятельности нападаютъ на женское просвѣщеніе. Вѣдь, это ихъ главные доводы, что женщина, "какъ мать и хозяйка", должна получать оригинальное образованіе, которое они откровенно и сводятъ къ кухнѣ и рукодѣліямъ. На такихъ же совершенно основаніяхъ прежде преподавалась женщинамъ даже особая, примѣнительно для нихъ изобрѣтенная, геометрія, осмѣянная еще, если не ошибаемся, Бѣлинскимъ, по словамъ котораго "авторъ сдѣлалъ все, что только можетъ сдѣлать изъ геометріи самое нѣжное пристрастіе къ дѣвицамъ; онъ превратилъ ее въ легкое, подобное вышиванію по канвѣ и другимъ женскимъ занятіямъ, искусство употреблять въ приличныхъ случаяхъ геометрическіе термины". Углубляясь еще далѣе въ прошлое, мы натыкаемся на уставъ приснопамятныхъ "заведеній для благородныхъ дѣвицъ" тридцатыхъ годовъ. Этотъ уставъ преслѣдовалъ именно "оригинальное", только для дѣвицъ допускаемое имъ образованіе, цѣль котораго заключалась въ томъ, чтобы образовать изъ русскихъ женщинъ "добрыхъ женъ, попечительныхъ матерей, примѣрныхъ наставницъ для дѣтей, хозяекъ, способныхъ трудами своими и пріобрѣтенными искусствами доставлять самимъ себѣ и ихъ семействамъ средства къ существованію". Для сего,-- какъ узнаемъ изъ книги г-жи Лихачевой "Матеріалы къ исторіи женскаго образованія въ Россіи, -- должны были служить слѣдующіе предметы: "а) нравственность, основанная на Законѣ Божіемъ, b) необходимыя науки (вышеприведенная геометрія, напр.), с) полезныя рукодѣлія и d) понятія о домашнемъ хозяйствѣ и порядкѣ". Для довершенія оригинальности въ образованіи, предлагалось "для доставленія дѣвицамъ пріятнаго и непринужденнаго обращенія въ обществѣ, стройнаго вида, благородной и непринужденной осанки" давать балы.
   Разумѣется, г. Каптеревъ, какъ человѣкъ конца вѣка, не думаетъ о такомъ именно образованіи, но, тѣмъ не менѣе, коренная ошибка въ его выводахъ остается та же, что и въ требованіяхъ устава и современныхъ его сторонниковъ. Дѣло въ томъ, что въ погонѣ за психическими особенностями женщины, авторъ приписалъ имъ многое, скорѣе чисто временное, вовсе не имѣющее основанія въ ихъ природѣ, и явившееся какъ продуктъ тѣхъ общественныхъ условій, при которыхъ приходилось женскому психическому типу вырабатываться. Чувствительность, напряженность чувства любви, субъективный оттѣнокъ мышленія и т. п. качества, приписываемыя авторомъ женскому типу, очень легко стушевываются, разъ женщина получаетъ не "оригинальное", а обще-человѣческое образованіе, которое развиваетъ въ ней прежде всего и главнымъ образомъ не женственныя, а обще-человѣческія качества -- умъ, волю, характеръ, давая при этомъ не спеціально-женскія званія (сомнительно даже, есть ли такія?), а общія и для всѣхъ одинаковыя. Авторъ въ одномъ мѣстѣ и самъ намекаетъ на "глубокое вліяніе соціальныхъ условій жизни на психическій складъ женщинъ", приводя примѣръ американокъ, которыя, по отзыву многихъ наблюдателей, являются въ Сѣверной Америкѣ "образованнѣе мужчинъ, носительницами культуры, представительницами искусства и науки и усерднѣйшими хранительницами народнаго просвѣщенія". Такого необыкновеннаго подъема женщина въ Америкѣ достигла за послѣднія пятьдесятъ лѣтъ вовсе не потому, что галантные янки, изъ преклоненія предъ "особенностями психическаго типа женщины", выдѣлили ее въ особую категорію и стали развивать и образовывать ее "оригинальнымъ" путемъ. Пожалуй, это образованіе оригинально, но не въ смыслѣ г. Каптерева: въ немъ уничтожена всякая разница между полами. Школа, низшая, средняя и высшая, знаетъ только индивидуальнаго ребенка, будущаго человѣка, и стремится развить въ немъ всѣ его отличительныя свойства, будетъ ли это мальчикъ, или дѣвочка -- все равно, давая всѣмъ одинаковыя знанія, но не одинаковымъ способомъ, а примѣняясь къ каждой индивидуальности. Цѣль такого воспитанія -- выработать самостоятельную личность, а оригинальность является уже вторичнымъ качествомъ.
   Точно также и вездѣ подъемъ женщины начинался съ того, что, отложивъ попеченіе объ ея оригинальности, занялись ею, какъ человѣкомъ. Съ того же началось дѣло женскаго просвѣщенія и у насъ, когда Ушинскій и Вышнеградскій приступили къ преобразованію женскаго образованія на началахъ обще человѣческихъ. Съ этой почвы оно не сходило съ тѣхъ поръ, несмотря на нѣкоторыя уклоненія въ сторону кулинарнаго искусства, въ видѣ открытія одно время весьма модныхъ курсовъ, и особыхъ профессіональныхъ женскихъ училищъ, представлявшихъ нѣчто среднее между швейными мастерскими и обыкновенными средними школами. Если современныя женскія учебныя заведенія плохи, то не потому, что они представляютъ копіи съ мужскихъ, а потому, что не удовлетворяютъ требованіямъ современной жизни. Женщина не только можетъ обучаться тому, чему учится мужчина, а должна, и только при этомъ условіи она "сотретъ съ себя окончательно,-- какъ говоритъ г. Каптеревъ,-- слѣды застарѣлаго рабства и некультурности и будетъ жить и развиваться вполнѣ свободно, согласно съ особенностями своего типа".
   Такимъ образомъ, выводы г. Каптерева запоздали, по меньшей мѣрѣ, лѣтъ на сорокъ, и идутъ въ разрѣзъ съ тѣмъ теченіемъ въ женскомъ вопросѣ, какое замѣчается теперь. По крайней мѣрѣ, два выдающихся факта въ области этого вопроса указываютъ на то, что женскому образованію у насъ открываются свѣтлыя перспективы. Первый фактъ -- это законодательное утвержденіе проекта высшихъ медицинскихъ курсовъ. Любопытно, между прочимъ, что государственный совѣтъ дополнилъ программу курсовъ нѣсколькими каѳедрами и расширилъ ее, введя пятый курсъ. Совѣтъ мотивировалъ это тѣмъ, что разъ женщины должны изучать медицину, они должны изучать ее въ томъ же объемѣ, какъ и мужчины. Второй фактъ -- предстоящее открытіе высшихъ женскихъ курсовъ въ провинціальныхъ городахъ, въ чемъ такъ давно ощущалась настоятельнѣйшая потребность. Жизнь, очевидно, беретъ свое, что бы ни говорили двусмысленные ревнители и открытые противники женской самостоятельности, путь къ которой одинъ -- образованіе на равныхъ правахъ съ мужчинами.

-----

   "Узнать цѣль жизни"... Вотъ именно такъ, этими тремя словами отвѣчалъ мнѣ ты на мой вопросъ, чего ты, главнымъ образомъ, хотѣлъ бы достигнуть, стремясь къ самообразованію... Ты говоришь о цѣли жизни, но почему? Потому ли, что ты ее уже знаешь? Нѣтъ, не потому, конечно, ибо иначе ты не поставилъ бы себѣ задачи узнать эту цѣль".
   Такимъ фамиліярно-глубокомысленнымъ вопросомъ начинается первая глава новой книги, посвященной г. Н. Карцевымъ молодежи, "Мысли объ основахъ нравственности". Въ ней разбирается вопросъ о "цѣли жизни", -- вопросъ, столь существенной важности и не для молодежи, что, выражаясь языкомъ одного изъ героевъ г. Сенкевича, "пойдемъ за нимъ",-- за г. Карѣевымъ, конечно. Но прежде два слова о формѣ этой бесѣды, необходимыхъ для того, чтобы читатель не былъ введенъ въ заблужденіе. Книга написана въ видѣ разговора, "съ постоянными обращеніями къ одному лицу, -- говоритъ авторъ въ предисловіи,-- которому я то разъясняю нѣчто, то возражаю на что-нибудь". Форма не новая, отмѣченная еще Гл. Успенскимъ, какъ обычный пріемъ, къ которому прибѣгаютъ гг. авторы, "въ видахъ полнѣйшаго безпристрастія, полной откровенности, точности и вѣрности, а также, чтобы не стѣснять себя". Съ этою цѣлью въ собесѣдники избирается "чучела", съ которой и ведется разговоръ. Въ отличіе отъ "чучелы" обычной, собесѣдникъ г. Карѣева все время молчитъ, и почтенный профессоръ самъ за него вопрошаетъ и самъ же даетъ надлежащіе отвѣты. Вслѣдствіе этого возникаетъ немалое затрудненіе,-- не знаешь, что слѣдуетъ возложить на отвѣтственность "чучелы", что -- профессора. Правда, предвидя это, г. Карѣевъ дѣлаетъ въ томъ же предисловіи нѣсколько ехидное замѣчаніе: "Дѣйствительное ли это лицо, или только воображаемое, не все ли вамъ равно? Если оно дѣйствительное, это только значитъ, что я писалъ книжку подъ вліяніемъ болѣе или менѣе живого общенія съ однимъ изъ вашей среды; вообразить же себя на мѣстѣ этого лица можетъ каждый, кто ищетъ того же, чего ищетъ мой собесѣдникъ, кто ошибается въ томъ, въ чемъ, на мой взглядъ, ошибается я онъ". вообразить себя на мѣстѣ этого лица,-- нѣтъ, это было бы не совсѣмъ удобно, какъ увидимъ дальше, и потому мы съ читателемъ лучше вообразимъ себя на мѣстѣ "благородныхъ свидѣтелей", присутствующихъ при глубокомысленныхъ преніяхъ почтеннаго профессора съ невѣдомой намъ "чучелой".
   Итакъ, рѣчь идетъ о "цѣли жизни":
   "Ты хочешь знать, въ чемъ заключается цѣль жизни, предполагая (т.-е., въ сущности, вѣря только, а не зная), что цѣль эта существуетъ, но для знанія, которое ищетъ прежде всего фактическихъ и логическихъ основаній, еще вопросъ, существуетъ и вообще у жизни какая-либо цѣль, -- вопросъ, отъ правильнаго рѣшенія коего въ ту или другую сторону зависитъ, можно ли -- и если можно, то въ какомъ смыслѣ -- говорить о цѣли жизни. Знаніе любитъ, далѣе, точность, и потому нужно непремѣнно не забыть во избѣжаніе недоразумѣній твердо установить, въ какомъ значеніи слова мы берегъ "жизнь" въ сочетаніи "цѣли жизни". Самое широкое значеніе слова дѣлаетъ изъ "жизни" почти синонимъ существованія вообще: вопросъ о цѣли жизни сведется тогда къ вопросу о цѣли существованія вообще, въ частности о цѣли моего существованія, о цѣли существованія всѣхъ людей и т. д. Предположимъ, что такая цѣль существуетъ, но вѣдь еще вопросъ, доступна ли она нашему познанію: то, что не можетъ быть предметомъ знанія, для знанія все равно какъ бы и не существуетъ и можетъ быть предметомъ только вѣры. Между тѣмъ, когда ты говоришь мнѣ, что хотѣлъ бы узнать цѣль жизни, ты могъ употреблять слово "жизни" именно въ смыслѣ существованія, своего собственнаго существованія и существованія вообще человѣка. Конечно, ты бралъ жизнь не въ томъ смыслѣ, въ какомъ, изслѣдуя ея явленія и законы, берутъ ее біологическія науки, какъ особую совокупность процессовъ, происходящихъ въ организованныхъ существахъ, называемыхъ растеніями и животными: при самомалѣйшемъ знакомствѣ съ духомъ современнаго естествознанія было бы столь жа безсмысленно ставить вопросъ о цѣли жизни, какъ безсмысленно было бы, напр., спрашивать о цѣди всемірнаго тяготѣнія или химическаго сродства. Остается еще одно значеніе, въ какомъ употребляютъ слово жизнь, и, я думаю, это значеніе ты также могъ имѣть въ виду, когда говорилъ о своемъ стремленіи "узнать цѣль жизни". Конечно, для тебя, какъ существа разумнаго, жить не значитъ "ѣсть, пить, спать", не значить "питаться, размножаться", т.-е...
   Позвольте,-- готовъ прервать иной читатель,-- вѣдь это ужъ слишкомъ! Если по поводу одного слова "жизнь" мы будемъ цѣлый часъ топтаться на мѣстѣ, то никогда не доберемся до цѣли! Терпѣнье прежде всего,-- добродѣтель весьма не лишняя,-- а вовторыхъ, не слѣдуетъ забывать, что вѣдь не вамъ это говорятся, а "чучелѣ", съ которой и разговаривать надо примѣнительно къ ея "чучелинымъ" способностямъ. Мы отлично понимаемъ, вмѣстѣ съ почтеннымъ профессоромъ, что разъ идетъ рѣчь о цѣли жизни, то уже, конечно, не физіологической, и если г. Карѣевъ такъ многословенъ, то единственно имѣя въ^виду пользу своего несообразительнаго собесѣдника. Такъ онъ и самъ разъясняетъ эту черту, общую всѣмъ его "бесѣдамъ", "обращеніямъ", "мыслямъ", адресованнымъ молодежи. На упрекъ г. Михайловскаго въ "многословной обстоятельности", онъ отвѣчаетъ въ "Предисловіи" къ "Мыслямъ о сущности общественной дѣятельности": "обращаясь къ молодежи, я долженъ принимать въ разсчетъ, что люди, только-что начинающіе самостоятельно пріобрѣтать знанія, могутъ не знать весьма многаго и многое могутъ понимать невѣрно". Если таковъ его методъ въ бесѣдахъ съ молодежью вообще, то тѣмъ болѣе онъ законенъ, когда изъ этой молодежи г. Карѣевъ выбираетъ, подобно Сократу, человѣка скорбнаго главою, и потому намъ, благороднымъ свидѣтелемъ этого оболваниванія "чучелы", смущаться, а тѣмъ болѣе роптать -- не подобаетъ.
   Далѣе, когда рѣчь идетъ о матеріяхъ столь важныхъ, какъ "основы нравственности" или "сущность (слушайте! слушайте!) общественной дѣятельности", форма -- послѣднее дѣло. И самъ г. Карѣевъ понимаетъ, что форма его "мыслей" оставляетъ желать многаго. По крайней мѣрѣ, въ "Послѣсловіи" къ "Мыслямъ объ основахъ нравственности" онъ говоритъ: "теперь я могъ бы вновь написать гораздо лучше". Въ виду такой скромности, намъ остается почтительно склонить голову.
   Игакъ, рѣчь о "цѣли жизни" продолжается. Мы остановились на "т.-е.":
   "совершать жизненные процессы, необходимые для поддерганія самой же жизни отдѣльной особи и всего вида. Ты сознаешь себя, какъ личность, какъ я, и называешь жизнью этого я не только совокупность тѣхъ впечатлѣній, которыя оно получаетъ изъ окружающаго міра, но -- и это главнымъ образомъ -- какъ внутреннюю переработку эрахъ впечатлѣній, совершающуюся въ это я, такъ и въ особенности дѣятельность этого я, направленную на внѣшній міръ. Эта внутренняя и внѣшняя дѣятельность, отличная отъ механическихъ жизненныхъ процессовъ, поддерживающихъ жизнь, и отъ пассивнаго воспріятія внѣшнихъ впечатлѣній, есть сознательная и активная сторона жизни, и это есть именно та сторона, по отношенію къ которой только и можно ставить вопросъ о цѣли жизни. Въ этой сознательности и активности мы вѣдь, собственно говоря, только и полагаемъ свое существованіе, по отношенію къ коему все механическое и пассивное для насъ имѣетъ значеніе лишь необходимыхъ или неизбѣжныхъ орудій, средствъ, условій или основъ истиннаго существованія. Съ другой стороны, разъ мы отождествляемъ жизнь съ сознаніемъ и дѣятельностью, мы получаемъ вмѣстѣ съ тѣмъ полное право говорить о цѣли жизни, поскольку дѣятельность сознательныхъ существъ всегда направляется къ какимъ-либо цѣлямъ. И по личному опыту, и на основаніи наблюденій надъ другими мы знаемъ, что у сознательныхъ дѣятельностей, изъ совокупности коихъ и состоитъ вся наша жизнь -- не въ чисто біологическомъ смыслѣ, всегда бываютъ тѣ или другія цѣля, и нашему вниманію доступно не только Существованіе этихъ цѣлей, но и ихъ содержаніе, т.-е..."
   Не довольно ли, однако? И такъ какъ въ подобномъ тонѣ ведется вся бесѣда, -- мы не выбирали мѣстъ, а прямо начали съ первой страницы первой главы -- то попробуемъ излагать "мысли" г. Карѣева собственными словами, придерживаясь только его метода изслѣдованія истины. Д ли этого прибѣгнемъ къ тому упрощенному способу, къ которому прибѣгаетъ постоянно г. Карѣевъ. Методъ этотъ можно назвать "постоянными ссылками на самого себя", что, въ примѣненіи къ трудамъ г. Карѣева, въ высшей степени облегчаетъ работу. Возражая г. Михайловскому на его замѣчаніе, что непосредственный толчокъ къ изложенному имъ заявленію о значеніи историзма въ научномъ мышленіи онъ, г. Карѣевь, получилъ отъ Паульсена, почтенный профессоръ съ негодованіемъ заявляетъ: "Ни въ этомъ случаѣ, ни вообще, Паульсенъ не могъ на меня сильно повліять, потому что въ "Бесѣдахъ о выработкѣ міросозерцанія" я въ концѣ концовъ изложилъ вкратцѣ то, что подробнѣе излагалъ въ "Основныхъ вопросахъ философіи исторіи", въ "Сущности историческаго процесса" и во многихъ статьяхъ, изъ коихъ главное перепечаталъ въ "Историко-философскихъ и соціологическихъ этюдахъ". Такимъ образомъ, "Бесѣды" являются конспектомъ предъидущихъ трудовъ г. Карѣева. Но въ "Мысляхъ объ основахъ нравственности" онъ дѣлаетъ многократныя ссылки на "Бесѣды" и позаимствованія изъ нихъ, (см. напр. стр. 7, 82, 96, 102, 110 и др.), почему "Мысли" служатъ конспектомъ "Бесѣдъ" плюсъ всѣ предъидущіе труды. Отсюда выводъ ясенъ,-- кто желаетъ, не теряя времени, постигнуть "Мысли объ основахъ нравственности", пусть возьметъ "Мысли о сущности общественной дѣятельности", какъ самое послѣднее по времени произведеніе г. Карѣева. Такъ и поступимъ. Дѣйствительно, руководствуясь этимъ апріорнымъ заключеніемъ, выведеннымъ изъ изученія "трудовъ" г. Карѣева, мы находимъ въ "Мысляхъ о сущности общественной дѣятельности" все, что намъ въ данную минуту требуется.
   Итакъ, еще разъ, но уже -- въ послѣдній, вернемся къ "цѣли жизни".
   На стр. 37 упомянутыхъ "Мыслей о сущности и пр." читаемъ: "Въ главѣ о цѣли жизни въ "Мысляхъ объ основахъ нравственности" я проводилъ не только ту идею, что каждый самъ долженъ ставить цѣль своей жизни, но и ту, что цѣль эта должна заключаться въ той же самой жизни, а не внѣ ея". А на стр. 50 -- для тѣхъ, кому цѣль жизни все еще недостаточно выяснена г. Карѣевымъ, онъ прибавляетъ: "Пусть же разумъ и совѣсть каждаго рѣшаютъ вопросъ о цѣли его жизни и о его жизненномъ призваніи!"
   Видите, какъ богато вознаграждено наше терпѣніе? Вопросъ разрѣшается такъ просто, и притомъ какой вопросъ!
   
   Головы въ іероглифныхъ кидарахъ,
   Въ черныхъ беретахъ, въ чалмахъ,
   Въ пудрѣ и головы всякаго рода
   Бились надъ этимъ вопросомъ въ слезахъ,--
   
   а г. Карѣевъ пришелъ, увидѣлъ и -- рѣшилъ: "цѣль жизни въ ней самой", и "пусть каждый рѣшаетъ его про себя". Это несравненно яснѣе и глубже знаменитаго отвѣта -- "жизнь для жизни намъ дана".
   Не менѣе просто и столь-же ясно рѣшается вопросъ "о сущности общественной дѣятельности". На стр. 29 г. Карѣевъ пишетъ (на этотъ разъ онъ не бесѣдуетъ съ "чучелой", а категорически ей предписываетъ): "Пусть каждый прежде всего "познаетъ самъ себя" и опредѣлитъ свое жизненное призваніе въ зависимости отъ наклонностей и способностей своей природы". Иной, незнакомый съ г. Карѣевымъ, читатель замѣтитъ, пожалуй, что это сказалъ еще Сократъ. Но напрасно онъ думаетъ смутить этимъ вашего почтеннаго автора, который въ "Предисловіи" къ "Мыслямъ о сущности и проч." не безъ ядовитости возражаетъ г. Михайловскому на подобный же упрекъ: "Неужели отстаивать нужно только то, что оспаривается, и нѣтъ надобности отстаивать тѣ или другія истины просто отъ одного забвенія, по крайней мѣрѣ, въ очень широкихъ кругахъ?" Но такъ какъ читатели не всѣ же молчаливыя "чучелы", и нѣкоторые могутъ не удовлетвориться сократовскимъ отвѣтомъ о сущности общественной дѣятельности, то на стр. 32 г. Карѣевъ съ несвойственной ему рѣзкостью заявляетъ имъ: "я отказываюсь дать готовый рецептъ общественной дѣятельности". Снисходя, однако, къ безпомощности такихъ безпокойныхъ читателей, онъ на стр. 65 благосклонно и даже съ нѣкоторою торжественностью отвѣтствуетъ: "Содѣйствіе культурному и соціальному прогрессу есть настоящее поприще всякой общественной дѣятельности". Это, разумѣется, тоже не ново, но "нельзя пользоваться одними и тѣми же пріемами (именно пріемами, способами, методами) въ изложеніи, положимъ, научныхъ теорій для спеціалистовъ и въ популяризаціи науки, въ публицистическомъ и педагогическомъ воздѣйствіи на общество,-- говоритъ авторъ въ "Предисловіи". Если я останавливаюсь съ особой подробностью иногда (?) на истинахъ наиболѣе элементарныхъ, то потому, что для круга читателей, къ которому обращаюсь, или, по крайней мѣрѣ, для весьма и весьма многихъ изъ этого круга эти самыя истины, могущія нерѣдко, къ сожалѣнію, оставаться неизвѣстными въ обществѣ, гдѣ такъ много "забытыхъ словъ", и считаю наиболѣе важными", и т. д., и т. д., и т. д.
   Итакъ, "истины, наиболѣе элементарныя (замѣтьте,-- не просто, а "наиболѣе")" -- вотъ сущность "трудовъ" г. Карѣева. Отмежевавъ себѣ область азбучныхъ истинъ, г. Карѣевъ полагаетъ популяризацію ихъ въ томъ, что самую простую истину закутываетъ непроницаемымъ облакомъ словъ. Повидимому, онъ принялъ серьезно лукавый совѣтъ Мефистофеля,--
   
   Im Ganzen -- haltet euch an Worte,
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Denn eben wo Begriffe fehlen,
   Da stellt ein Wort zur rechten Zeit sich ein,
   Mit Worten läst sich treffllich streiten.
   Mit Worten ein System bereiten... *)
   *) Главное -- держитесь крѣпче словъ... ибо гдѣ не хватаетъ смысла, тамъ можно всегда во время вставить словечко. Словами можно удачно вести споръ, построить изъ словъ систему...
   
   И плывутъ у него "слова и слова" безконечнымъ потокомъ, сыплются какъ осенній мелкій дождикъ, когда онъ зарядить на цѣлыя недѣли и барабанитъ по крышамъ и въ окна однообразной дробью, наводя сонливое уныніе и безнадежность. Смотришь въ окно на медленно плывущія свинцовыя тучи и чувствуешь, какъ "съ каждымъ часомъ слабнутъ силы и въ сердце крадется тоска".
   Такое же уныніе и тоску выносишь изъ чтенія всѣхъ этихъ "Писемъ", "Бесѣдъ", "Мыслей", поражающихъ однообразіемъ своего содержанія. Изъ безформеннаго тумана словъ вырисовывается ясно только обликъ автора, а постоянныя ссылки на самого себя, самоцитированіе {Для образца стоить взять "Мысли о сущности общественной дѣятельности". См. страницы 1, 2, 3, 4, 9, 26, 27, 29, 31, 50, 77, 103, 107, 112, 127, 133 и проч.}, тщательныя отмѣтки {Напр., въ "Мысляхъ объ основахъ нравственности" подъ самыми "Мыслями" отмѣчено: "С. Андосово, 26 іюня -- 5 іюля 1895 г." Подъ ничтожнымъ спискомъ книгъ о нравственности, приложеннымъ къ "Мыслямъ", отмѣчено: "май -- іюнь 1895 г.". Подъ Предисловіемъ: "С. Андосово. 3 іюля 1895."}, когда и гдѣ было имъ написано то или другое, -- производятъ впечатлѣніе, по-истинѣ, "святой простоты"!
   Съ выходомъ декабрьской книжки "Вѣстника Европы" исполнилось тридцатилѣтіе этого журнала,-- явленіе, не только рѣдкое въ исторіи русской журналистики, но даже небывалое. По вычисленію досужихъ статистиковъ, норма жизни для нашихъ повременныхъ изданій колеблется въ предѣлахъ отъ 3 до 5 лѣтъ, и уже по этому одному тридцатилѣтіе почтеннаго журнала заслуживало бы вниманія. Кстати, напомнимъ читателямъ, что "Вѣстникъ Европы" въ то же время старѣйшій русскій журналъ. Основанный Карамзинымъ въ 1807 году, онъ пережилъ различные фазисы, пока въ 1865 году не перешелъ въ руки нынѣшней его редакціи, въ лицѣ гг. М. М. Стасюлевича и А. В. Пыпина, которые и до сихъ поръ благополучно руководятъ имъ. Но, помимо уваженія, какое вообще внушаетъ почтенный возрастъ, тридцатилѣтіе "Вѣстника Европы" представляется намъ отраднымъ явленіемъ въ русской общественной жизни и по другимъ причинамъ.
   Неоднократно приходилось намъ по разнымъ поводамъ отмѣчать неустойчивость русскаго человѣка въ убѣжденіяхъ, ту легкость, съ которой мы увлекаемся новыми словами и тѣшимъ себя иллюзіями. Стойкость въ убѣжденіяхъ, готовность исповѣдовать ихъ не на словахъ, а на дѣлѣ,-- это главныя, отличительныя черты культурнаго общества.-- и въ этомъ именно отношеніи "Вѣстникъ Европы" былъ, дѣйствительно, истиннымъ вѣстникомъ того, что мы понимаемъ лучшаго подъ словомъ "Европа"...
   Но, оставаясь неизмѣнно вѣрной завѣтамъ лучшихъ дней своей молодости, почтенная редакція не была никогда нечувствительной къ новымъ требованіямъ жизни. На страницахъ "Вѣстника Европы" эта жизнь всегда находила вѣрную оцѣнку и опредѣленное, не допускающее двухъ толкованій, освѣщеніе. Въ этомъ смыслѣ почтенный журналъ служилъ и служитъ образцомъ публицистической корректности и литературной этики, что должны призналъ, и неоднократно признавали, злѣйшіе его враги. Смѣло и съ тѣмъ достоинствомъ, которымъ отличается всегда защита справедливаго дѣла, журналъ никогда не уклонялся поднять брошенную ему перчатку, разъ этого требовалъ общественный интересъ. Никогда не впадая въ полемическій задоръ, не унижаясь до инсинуацій и намековъ "на то, чего не вѣдаетъ никто", журналъ твердо отстаивалъ свои мнѣнія, безъ компромиссовъ и "жалкихъ словъ", къ которымъ такъ часто привыкли прибѣгать за послѣднее время, когда совѣсть не позволяетъ открыто признать извѣстное явленіе, а "страхъ іудейскій" не допускаетъ отнестись къ нему отрицательно.
   ...Журналъ всегда посвящалъ вопросамъ мѣстнаго самоуправленія и судоустройства особое вниманіе, и на его страницахъ эти вопросы находили и находятъ теперь самую обстоятельную разработку. Съ такимъ же вниманіемъ разрабатывались "Вѣстникомъ Европы" вопросы финансовой политики, имѣющіе у насъ общественное значеніе... Точно также вопросы крестьянскаго землевладѣнія получали именно здѣсь наиболѣе серьезное и безпристрастное освѣщеніе. Эта характеристика общественной роли журнала была бы неполна, если бы мы не отмѣтили того расширенія программы журнала, которое проявилось именно по отношенію народа и его нуждъ. Изъ журнала, съ такъ-называемымъ, либеральнымъ направленіемъ, "Вѣстникъ Европы" постепенно демократизировался. Это отнюдь не значитъ, что журналъ сталъ народническимъ, понимая это слово въ его сектантскомъ значеніи, такъ какъ именно "Вѣстникъ Европы" всегда быть самымъ неумолимымъ, хотя и самымъ безпристрастнымъ противникомъ народническаго сектантства, какъ въ дни его торжества, такъ и во время его упадка. Говоря о все болѣе и болѣя демократическомъ направленіи журнала, мы имѣемъ въ виду демократизмъ въ широкомъ, хотя и нѣсколько расплывчатомъ, смыслѣ. Народъ и его нужды никогда не сходили со страницъ журнала, но въ послѣдніе годы народъ буквально заслонилъ собою всѣ остальные общественные вопросы, которыми былъ занятъ журналъ, и въ этомъ сближеніи съ народомъ "Вѣстникъ Европы" какъ бы обрѣлъ источникъ живой воды, сохранившій его отъ увяданія и давшій ему удивительную бодрость и жизненность. Съ годами журналъ словно молодѣлъ, и живость и воспріимчивость его къ вопросамъ дня все возрастала, какъ объ этомъ свидѣтельствуютъ превосходныя "внутреннія обозрѣнія" и "общественныя хроники", создавшія журналу особую оригинальность и характерность среди русской текущей печати.
   Есть, наконецъ, еще одна черта у этого журнала, имѣющая въ наши дни особое общественное значеніе: "Вѣстникъ Европы" никогда не нападалъ ни на одну изъ народностей, населяющихъ Россію, и всегда защищалъ ихъ отъ несправедливыхъ нападокъ своихъ собратій по печати. Среди ожесточенной травли народностей, въ которой согласнымъ хоромъ принимала участіе чуть ли не вся текущая и не текущая пресса, голосъ "Вѣстника Европы" раздавался всегда съ благородной защитой и съ словомъ сочувствія и поддержки. Когда минуетъ общественное настроеніе, которому мы обязаны этой, недостойной конца девятнадцатаго столѣтія, травлей людей, повинныхъ только въ томъ, что они родились не-русскими, -- русское общество съ благодарностью вспомнить роль "Вѣстника Европы" въ этомъ вопросѣ, а будущій историкъ вмѣнитъ ему ее въ великую заслугу.
   Въ этой краткой замѣткѣ мы не коснулись другихъ сторонъ, выдѣляющихъ "Вѣстникъ Европы" среди другихъ современныхъ журналовъ. Не коснулись, напр., его иностранной политики, научно-историческаго содержанія и въ особенности изящной словесности. Вспомнимъ, что на его страницахъ Тургеневъ помѣщалъ свои послѣднія произведенія, начиная со второй половины шестидесятыхъ годовъ, а Салтыковъ холодѣющей рукой дописывалъ "забытыя слова". Но чтобы охватить всесторонне дѣятельность журнала, пришлось бы написать значительную часть исторіи развитія общественнаго самосознанія въ Россіи, -- что, конечно, не можетъ входить въ задачу нашихъ краткихъ "замѣтокъ".
   Пожелаемъ же почтенной редакціи долго еще служить столь горячо и искренне любимой ею родинѣ, успѣшно содѣйствуя русскому обществу въ уразумѣніи истинныхъ интересовъ народа, права и справедливости.

А. Б.

"Міръ Божій", No 12, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru