Борисов Ив.
Святочный рассказ

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

СВЯТОЧНЫЙ РАЗСКАЗЪ.

I.

   Темный и мрачный домъ уже давно стоитъ съ наглухо заколоченными окнами во всѣхъ трехъ этажахъ. На стѣнахъ его изъ тесанаго плитняка и булыжника зеленовато-сѣрая сырость проступила странными арабесками и причудливыми пятнами. Первый, полуподвальный этажъ поднимается прямо изъ мутныхъ, глубокихъ въ этомъ мѣстѣ, водъ Куры; подводныя береговыя скалы служатъ ему нерукотворнымъ фундаментомъ.
   Уже много лѣтъ никто уже и не проникалъ въ угрюмый, одиноко стоящій домъ.
   Но домъ былъ несомнѣнно обитаемъ; каждое утро, тридцать лѣтъ подрядъ стучитъ тяжелый засовъ въ калиткѣ воротъ и оттуда неизмѣнно, какъ само время, выходятъ два человѣка: высокій, коренастый мужчина съ двумя узкогорлыми молочными горшками и худенькая, маленькая женщина, до самыхъ глазъ закутанная въ бѣлую, какъ снѣгъ, чадру. Постоянное населеніе квартала было полно невѣроятныхъ, чуждыхъ всякаго правдоподобія сказаній объ этомъ темномъ, угрюмомъ домѣ и его обитателяхъ. Такъ, молодое поколѣніе квартала увѣряло, что эти два человѣка, выходящіе по утрамъ изъ таинственнаго дома, въ сущности, вовсе не живутъ тамъ, а проходятъ черезъ домъ со стороны, изъ тайнаго подземелья, идущаго съ Авлабара подъ Курою; что торговля молокомъ лишь одинъ отводъ глазъ и что въ домѣ обитаютъ вѣдьмы въ образѣ коровъ, страшное, глухое мычаніе которыхъ доносится иногда извнутри двора.
   Старики, напротивъ, утверждали, что мужчина съ молочными горшечками и женщина подъ чадрою настоящіе жильцы этого дома, люди громаднаго богатства, но что оба они сумасшедшіе; молоко же, продаваемое ими на Солдаускомъ базарѣ города, обладаетъ такими ужасными свойствами, что отъ него пожилые люди сходятъ съ ума, а дѣти умираютъ... И, однако, когда я, встревоженный этими опасными слухами въ моемъ кварталѣ, потребовалъ формальныхъ свидѣтельскихъ показаній, каждый изъ этого люда рѣшительно отказался отъ своихъ словъ, ссылаясь другъ на друга.
   Только одинъ изъ мѣстныхъ старожиловъ, шестидесятилѣтній грузинъ, теперь доживающій свой вѣкъ "Христа ради", хорошо знаетъ, что за люди живутъ въ мрачномъ, покинутомъ всѣми домѣ.
   Когда странные обитатели его проходятъ мимо него,-- женщина подъ чадрою впереди, а мужчина съ горшками позади,-- на подслѣповатыхъ уже глазахъ стараго нищаго навертываются слезы, и онъ спѣшитъ низко и почтительно поклониться женщинѣ, снимая съ своей сѣдой головы старую, какъ онъ самъ, баранью папаху.
   -- И не могу, сударь ты мой, не поклониться ей. Нѣтъ, не могу!... Богъ накажетъ меня за этотъ грѣхъ... Вѣдьма? Сумасшедшая она? Не вѣрь ты этому! Нынѣшнимъ-то людямъ, сударь, не понять ее, мою бѣдную госпожу... Да, сударь, я служилъ въ этомъ домѣ, когда онъ былъ полонъ людей, смѣха и радости. Это было давно, такъ давно, что изъ всѣхъ, кто жилъ въ немъ тогда, остались: она, вотъ этотъ старикъ-слуга да я.
   Такъ началъ свой безъискусственный разсказъ старикъ-грузинъ, послѣ долгихъ колебаній отвѣчать на мою просьбу.
   -- Не будь того несчастнаго вечера сорокъ лѣтъ назадъ, я, сударь, имѣлъ бы свой уголъ въ этомъ домѣ, откуда теперь, должно быть, и крысы повыбѣжали,-- грустно продолжалъ старикъ.
   Въ это мгновеніе до насъ донесся обычный свистокъ паровоза съ вокзала желѣзной дороги, и старый нищій,-- рѣчь котораго я передаю почти съ точностью подстрочнаго перевода,-- вдругъ преобразился. Въ потухшихъ, кроткихъ глазахъ его затеплился давно оставившій ихъ огонекъ энергіи; мелкія морщины лица его какъ бы сгладились и вся согбенная старостью и нищетою фигура его словно вырасла.
   -- Вотъ онъ, убившій трудъ человѣка и животнаго!-- воскликнулъ онъ.-- Но тогда этого желѣзнаго убійцы не было! Караванъ верблюдовъ шелъ отъ моря до моря... Человѣкъ могъ трудиться и жить, благословляя жизнь... Нищаго тогда не гнали. Можно было заснуть на дворѣ или подъ навѣсомъ любаго дома, не боясь, что тебя вытолкаютъ, затравятъ собаками, или возьмутъ въ полицію!... Да, сударь, не люблю я этихъ вашихъ новыхъ, прямыхъ улицъ, можетъ быть, и красивыхъ, но пустыхъ и холодныхъ, какъ сердце скупца. Ваши дома веселятъ глазъ, но леденятъ и убиваютъ душу: бѣдный челювѣкъ напрасно будетъ искать въ нихъ мѣста для совѣсти, правды, успокоенія... Ни въ одномъ богатомъ домѣ я не нашелъ для себя куска хлѣба. Имя Христа имъ недоступно, сударь!... Гдѣ золото гремитъ, тамъ молчитъ милосердіе; любовь, настоящая любовь бѣжитъ оттуда... Такъ случилось, сударь, и въ тотъ вечеръ, сорокъ лѣтъ назадъ. Все было готово. Она, которую теперь считаютъ вѣдьмою, тогда чудная и счастливая, какъ Божій ангелъ, одѣтая къ вѣнцу, оправляла передъ зеркаломъ непокорный вьющійся локонъ... Я видѣлъ ее такою изъ сосѣдней комнаты, гдѣ я, по приказанію отца ея, разставлялъ въ красивомъ порядкѣ богатое приданое, состоявшее изъ громадныхъ персидскихъ ковровъ, женскихъ куньихъ и собольихъ шубокъ, золотыхъ украшеній и серебряной, и золотой домашней посуды... Все это было новое и мною никогда не виданное въ домѣ. Тогда я полагалъ, что оно хранилось въ тѣхъ кладовыхъ, куда доступъ имѣлъ одинъ только хозяинъ, отецъ ея... Тутъ же стояла мѣдью окованная красивая шкатулка, въ которой, говорили тогда, хранилось приданое невѣсты -- пятьдесятъ тысячъ ассигнаціями... Хозяинъ нашъ могъ дать и больше: съ двухъ нижнихъ этажей, отданныхъ въ наемъ, онъ собиралъ хорошій доходъ, двѣ скотобойни имѣлъ да мукомольную мельницу на Курѣ. Приданаго за женою грузинкою, покойною матерью нашей красавицы Пелагеи, тоже получилъ не мало, говорятъ. А скупъ былъ, какъ надо быть армянину. И жену-то грузинку, сказывали, за приданое взялъ. Деньги, сударь, любилъ онъ больше всего на свѣтѣ и за деньги же погубилъ онъ и себя, и весь свой родъ... Я такъ думаю, сударь, что отъ золота сердце человѣческое каменѣетъ...
   На этомъ мѣстѣ разскащикъ опять остановился, словно разрѣшая роковой вопросъ о вліяніи золота на судьбы міра людскаго.
   -- А, вѣдь, оно могло бы и не такъ быть... Только какъ -- одинъ Господь вѣдаетъ, а мы, люди, этого пути не знаемъ, должно,-- прибавилъ онъ вдумчиво и затѣмъ продолжалъ: -- Свадьба, сударь, была назначена въ Сіонскомъ соборѣ. Настала условленная минута; поѣхали. Я съ ними на козлахъ выпросился. Входимъ -- жениха, который долженъ быть тутъ раньше, нѣтъ. Крѣпко, надо полагать, она, бѣдная, любила его: личико затуманилось и такъ грустно смотрѣло на всѣхъ... Женихъ онъ ничего, видный съ себя, молодой, русскій офицеръ; его, сказывали, тогда только что назначили адъютантомъ къ какому-то генералу... Ждемъ четверть часа, полчаса,-- нѣтъ его. Публика перешептывается. Невѣстины шафера и подружки то и дѣло бѣгаютъ къ дверямъ, заглядываютъ: ее подъѣхалъ ли? Никого!... Тяжелая дума набѣжала на лицо невѣсты; изъ-подъ длинныхъ темныхъ рѣсницъ скатились, какъ два зернышка жемчуга, двѣ слезинки... а его все нѣтъ!... Глядь: входитъ какимъ-то неровнымъ, не своимъ шагомъ самъ отецъ; красный такой съ лица, а изъ-подъ густыхъ бровей глаза блестятъ не то злббно, не то радостно, непонятно какъ-то. Публика зашумѣла, задвигалась. Священникъ, думая, что такъ долго ожидаемый женихъ пріѣхалъ, отворилъ царскія двери и вышелъ съ крестомъ въ рукахъ къ аналою...
   "-- Батюшка,-- остановилъ его отецъ такимъ голосомъ, отъ котораго все въ храмѣ замолчало,-- я прошу васъ отложить вѣнчаніе: женихъ пишетъ, что заболѣлъ и не можетъ выѣхать сегодня!"
   "-- Что съ нимъ, отецъ?" -- едва проговорила Пелагея и зашаталась.
   Я стоялъ недалеко, не спускалъ съ нея глазъ и успѣлъ поддержать ее, бѣдную.
   "-- Пойдемъ, Пелагея!-- обратился отецъ, взялъ ее подъ руку и быстро вывелъ изъ храма.
   "-- Хозяинъ!-- шепнулъ я ему, идя вслѣдъ за ними,-- я побѣгу къ жениху узнать..." Но онъ, вмѣсто отвѣта, такъ взглянулъ на меня, что я въ страхѣ отскочилъ отъ него. Первый разъ въ жизни видѣлъ я такой взглядъ: это не глаза были, сударь, а два сверкнувшихъ кинжала.
   Я, какъ потерянный, взобрался на козлы, но успѣлъ услышать, какъ кто-то изъ публики проговорилъ по-армянски вслѣдъ нашей каретѣ: "Что, облопался, старый чортъ? Выдалъ дочку?" Голосъ этотъ показался мнѣ знакомымъ и потомъ, когда все такъ ужасно кончилось, я припомнилъ его.
   "-- Дайте мнѣ письмо его... Я хочу знать, что съ нимъ!" -- говорила Пелагея, быстро всходя по лѣстницѣ.
   Отецъ отсталъ. Я шелъ позади ея и едва успѣвалъ за нею.
   "-- Письмо! письмо мнѣ!" -- продолжала она, остановившись въ первой комнатѣ, именно въ той, гдѣ было разложено богатое приданое.
   Я и подруги ея, успѣвшія догнать насъ, да человѣкъ тридцать родныхъ и знакомыхъ, остававшихся здѣсь, молча, съ жаднымъ нетерпѣніемъ ждали хозяина, тяжело поднимавшагося по лѣстницѣ.
   "-- Письмо!" -- повторила она, подходя къ отцу, какъ только онъ переступилъ порогъ..
   Хоръ военныхъ музыкантовъ заигралъ маршъ, привѣтствуя новобрачныхъ.
   "-- Прогони ихъ!" -- крикнулъ мнѣ грозно хозяинъ.
   Я бросился исполнять приказаніе, а когда музыка умолкла и я вернулся, то засталъ хозяина за началомъ чтенія письма жениха. Пелагея, какъ схватилась дрожашею рукою за спинку кресла, такъ и застыла въ этомъ положеніи. Тишина была въ комнатѣ, какъ въ могилѣ. Вотъ это письмо; оно отъ слова до слова гвоздемъ врѣзалось въ мою память:

"Милостивый государь,
"Исаакъ Давыдовичъ.

   "Вы нагло обманули меня: отъ людей, вашихъ близкихъ знакомыхъ, которые ручаются головой за достовѣрность переданнаго мнѣ, я-узналъ, что богатаго приданаго, которое я выговорилъ у васъ, я не получу. Утварь и вещи вы взяли на прокатъ, а пятьдесятъ тысячъ въ вашей шкатулкѣ -- лишь пачки газетной бумаги не больше! Это тѣмъ болѣе подло съ вашей стороны, что вы дѣйствительно богатый человѣкъ и потому могли дать за вашею дочерью на самомъ дѣлѣ, безъ обмана, вдвое больше, чѣмъ обѣщали. Я знаю, что вамъ скорѣе хотѣлось бы видѣть вашу дочь женою не русскаго офицера, а какого-нибудь торгаша вродѣ васъ самихъ, и потому вы рѣшились одурачить меня. Жалѣю, что повѣрилъ вамъ на-слово, а не заключилъ формальнаго договора. Но меня во-время предупредили и теперь мы только квиты: я рѣшительно и ужь ни за какія дѣйствительныя сокровища ваши не желаю быть мужемъ вашей дочери.

"Покорный слуга, подпоручикъ Стромиловъ".

   Кончилъ хозяинъ письмо, скомкалъ его, бросилъ подъ ноги дочери и захохоталъ. Схватившись за сердце рукою, покинутая невѣста упала, какъ скошенная былинка. Я успѣлъ подхватить ее. Смотрю -- блѣдна и холодна, какъ сама смерть. "Умерла! убили!-- кричалъ я,-- доктора, хозяинъ, доктора!..." Но отецъ не хотѣлъ ничего ни слышать, ни видѣть; онъ кричалъ, прерывая слова хохотомъ безумнаго человѣка.
   "-- Видишь ли теперь, несчастная, какъ любилъ тебя этотъ мерзавецъ?! Не тебя, а приданое твое желалъ онъ!... Но онъ перехитрилъ меня: какой-то домашній негодяй выдалъ меня!... Но все равно!... Да, да! это на прокатъ все!... И вотъ, что онъ получилъ бы вмѣсто пятидесяти тысячъ!" -- кончилъ старикъ, схватывая шкатулку и выбрасывая оттуда пачки дѣйствительно газетной бумаги, сверху которыхъ были положены и перевязаны кредитные билеты разнаго достоинства, смотря по величинѣ пачекъ.
   Немного помолчавъ, нищій продолжалъ:
   -- Такъ и погибло все, сударь... Съ того времени, какъ прибылъ докторъ и бѣдную Пелагею перенесли въ ея комнату, я не видѣлъ ее ни разу. Она заперлась тамъ и никого, даже отца, не впускала къ себѣ -- только одинъ молодой хозяйскій прикащикъ, собственно по управленію домомъ, давно тайно ее любившій, какъ мы замѣчали, былъ вхожъ къ ней, и то для приноса ей пищи. Съ нимъ она и до сихъ поръ... Вы видѣли его, сударь: старъ ужь и онъ, но еще крѣпокъ и силенъ... Отецъ ея, десять лѣтъ спустя, кончилъ по заслугамъ: на собственной же скотобойнѣ сорвавшійся съ веревки черкасскій быкъ на смерть запоролъ его... Тогда она распустила всю прислугу, перевела на деньги обѣ скотобойни и мельницу, очистила домъ отъ жильцовъ и заколотила всѣ окна... Черезъ годъ завела двухъ коровъ и быка и продаетъ молоко... Я такъ полагаю, сударь, по безумію это... Въ народѣ говорятъ, что она подмѣшиваетъ въ молоко ядъ, да вы не вѣрьте этому, сударь: никто еще не умеръ отъ того молока; я самъ раза два покупалъ его для своего дальняго родственника и пробовалъ... Грѣхъ, сударь, такая молва! И не намъ, людямъ, ее погубившимъ, судить ее...
   -- А что сталось съ бывшимъ ея женихомъ?-- не утерпѣлъ я спросить.
   -- Богъ справедливъ, сударь!-- закончилъ старикъ.-- Сначала оно какъ будто и хорошо было. Вскорѣ послѣ того онъ женился на дѣвушкѣ съ богатымъ приданымъ, на дочери того купца, что послалъ намъ тогда вслѣдъ нашей кареты такую брань. Пелагея ему обязана своимъ несчастіемъ... Чрезъ этого зятя тесть нажилъ потомъ милліонъ по подряду съ казною... Стромиловъ теперь, сударь, генералъ, да не въ прокъ пошло все это ему: жену и дочь похоронилъ онъ; сказывали: одна зарѣзалась, а другая изъ окна выбросилась на мостовую, обѣ въ припадкѣ сумасшествія... Внучку года три какъ выдалъ замужъ; правнука балуетъ... Всѣ и живутъ вмѣстѣ... Встрѣтилъ я позавчера его,-- провожалъ, должно, зятя на желѣзную дорогу,-- старъ ужь и сѣдой весь, ну, а счастія не видно на немъ...
   Выслушавъ разсказъ нищаго, я далъ ему три рубля, сказавъ на прощанье, что, въ случаѣ нужды, онъ смѣло можетъ разсчитывать на мою помощь; сообщилъ даже мой адресъ, умолчавъ, конечно, о моемъ служебномъ положеніи. Далъ я ему эти три рубля и тотчасъ же раскаялся въ этой неосторожной щедрости: бѣдный старикъ, должно быть, всю свою жизнь не видалъ въ своемъ распоряженіи такого богатства.
   -- За что же сударь?-- пробормоталъ онъ въ очевидномъ смущеніи.
   -- Ни за что! Просто на твою бѣдность; авось пригодится на черный день!-- отвѣчалъ я, застигнутый врасплохъ, забывая, что для этого бѣдняка другихъ дней, кромѣ черныхъ, и не могло уже быть въ жизни.
   Мое маленькое замѣшательство, должно быть, не ускользнуло отъ его взгляда: онъ подозрительно и прямо посмотрѣлъ на меня.,-- Не продаю ли я за эти деньги свою госпожу? Такъ я не Іуда, сударь!... Возьмите ихъ: старый нищій и безъ нихъ можетъ умереть,-- воскликнулъ онъ, протягивая ко мнѣ дрожащую руку съ деньгами.
   -- Что ты! Господь съ тобою, старичокъ! Какъ это ты могъ подумать только? Я -- не полицейскій,-- рѣшился я солгать.-- Мнѣ просто жаль твою старость да безпомощность, а я -- человѣкъ не бѣдный!... (Если бы онъ зналъ, что данные ему три рубля были послѣдніе изъ моего наличнаго въ то время капитала!). Да, наконецъ, твоя "госпожа" не виновата въ томъ, что ее такъ жестоко обидѣли люди! Она можетъ жить какъ ей угодно, и никому до этого нѣтъ никакого дѣла... Дурные слухи о ней -- чистѣйшій вздоръ, уличная болтовня!
   Старикъ еще разъ взглянулъ на меня, качнулъ раза два головою изъ стороны въ сторону, спряталъ деньги въ одну изъ множества заплатъ своего бешмета и грустно проговорилъ:
   -- Спасибо вамъ, сударь! Въ послѣдній день я предстану предъ Нимъ не въ этомъ... рубищѣ... (и онъ внезапно со слезами благодарности на глазахъ поцѣловалъ меня въ плечо). Но... только если что худое случится съ ней, Богъ вамъ судья, сударь!...
   И онъ тихо, въ раздумья, отошелъ отъ меня.
   И такъ, все объясняется очень просто и само собою: обитатели преслѣдуемаго мною таинственнаго дома просто одержимы тихимъ, никому неопаснымъ безуміемъ и -- только. А, вѣдь, чуть ли не завтра хотѣлъ я доложить своему начальству о возбужденіи мною интересныхъ розысковъ. Хорошъ былъ бы!
   Мнѣ, однако, не давали покоя заключительныя слова разсказа стараго нищаго о томъ, какая страшная судьба постигла жену и дочь бывшаго жениха Пелагеи. Нѣтъ, надо покороче узнать ближайшія причины сумасшествія этихъ двухъ женщинъ въ томъ предположеніи, что, можетъ быть, между ихъ безуміемъ и Пелагеею есть что-нибудь общее... Мщеніе? Но какъ? Какими тайными путями оно проводится? Вотъ вопросъ, на который, казалось, никогда не найти отвѣта.
   Добрыхъ полчаса вертѣлъ я и переворачивалъ эту мысль, подыскивалъ всевозможныя комбинаціи, подтасовывалъ факты и не пришелъ ровно ни къ какому результату. Только къ вечеру, вернувшись съ доклада по начальству о благополучіи, я рѣшилъ завтра же утромъ побывать на базарѣ и поближе присмотрѣться къ торговлѣ молокомъ обитателей таинственнаго дома.
   

II.

   Когда я, опять переодѣтый, устроился на углу Эриванской площади, то странную молочницу засталъ уже на базарѣ. Узнать ее было не трудно: при ней, поджавъ кренделемъ ноги, сидѣлъ неизмѣнный ея слуга, съ тою только разницею, что горшечки съ молокомъ были не у него, а стояли передъ ней. Слуга, въ старомъ, сильно полиняломъ бешметѣ и въ высокой черной бараньей папахѣ, смотрѣлъ угрюмо и сосредоточенно; она -- въ бѣлой, чистой чадрѣ съ головы до ногъ; лицо закрыто особымъ кускомъ полотна; оставались свободными только глаза, два черныхъ, блестящихъ уголька; странный блескъ ихъ то потухалъ какъ будто, то вспыхивалъ необыкновенно; трудно было сказать, что виднѣлось въ этихъ глазахъ: безуміе или тайная, всепоглощающая страсть? Пока можно было уловить только, что глаза эти, какъ и суровые глаза слуги, по временамъ словно кого-то или чего-то искали въ пестрой, шумной толпѣ базара.
   Вотъ подошелъ къ Пелагеѣ чей-то денщикъ съ кострюлькой въ рукѣ.
   Я воспользовался тѣмъ, что солдатъ временно скрылъ меня отъ взоровъ наблюдаемыхъ мною продавцевъ, и подошелъ ближе. Облокотившись плечомъ о какую-то повозку съ картофелемъ, я принялъ безпечный видъ уличнаго зѣваки.
   -- Хорошее молоко?-- обратился денщикъ.
   -- Надо?-- сухо, лаконически спросилъ слуга Пелагеи.
   -- Кабы не надо, не спрашивалъ бы,-- сердито возразилъ денщикъ.-- Не на тебя же пришелъ смотрѣть!
   -- Бери,-- абазъ.
   -- Абазъ! абазъ! Только и разговору, а може воды съ крахмаломъ наболталъ! Опробовать дай!
   -- Перелей и пробуй!
   -- Да ты чего суешься не въ свое дѣло? Я и такъ вижу, что ты носатъ!
   -- Мы -- вмѣстѣ...
   Денщикъ захохоталъ.
   -- Вотъ такъ торговля! По горшку на рыло! Вы бы еще вчетверомъ пришли! Потѣха!... А все же надо отпробовать: кислое, може.
   -- Да что ты на нихъ смотришь, служивый? Вотъ я за тебя попробую! Навѣрное, кислое, потому довольно одного взгляда этой старухи, чтобы не только молоко, а и весь человѣкъ прокисъ!-- вмѣшался откуда-то съ боку подвернувшійся молодой человѣкъ, по лицу армянинъ, въ соломенной широкополой шляпѣ, въ черкескѣ ярко-оранжеваго цвѣта, опоясанной массивнымъ серебряннымъ поясомъ, и въ рыжеватыхъ ботинкахъ съ двумя скверно наложенными заплатами. Я его тотчасъ же узналъ: это былъ одинъ изъ извѣстнѣйшихъ полиціи и низшимъ слоямъ населенія кинто... Но, кто знаетъ, можетъ быть, эти записки попадутся въ руки человѣка, вовсе незнакомаго съ особенностями Тифлиса, и потому это слово "кинто" поставитъ его втупикъ. Типъ этотъ принадлежитъ исключительно Тифлису; въ немъ онъ родился и выросъ; въ немъ только и мыслимо его дальнѣйшее существованіе. Но какимъ общимъ словомъ перевести это "кинто" на русскій языкъ? Сказать -- воръ, мазурикъ -- не совсѣмъ вѣрно; бродяга -- тоже не будетъ удачно; хлыщъ и враль -- недостаточно; пьяница, уличный шелопай -- еще менѣе удовлетворительно; наконецъ, грабитель, убійца -- слишкомъ сильно. Но вотъ, если всѣхъ этихъ спеціалистовъ вы сложите вмѣстѣ и потомъ раздѣлите на цифру числа слагаемыхъ, то качества полученнаго вами средняго числа и дадутъ вамъ понятіе о типѣ людей, носящихъ эту уличную кличку "кинто". Тифлисскій кинто безъ особенной нужды не украдетъ; не замошенничаетъ вашего кошелька, если у него въ собственномъ звенитъ хоть два абаза; не убьетъ, не ограбитъ,-- для этого онъ слишкомъ веселъ и добродушенъ; по крайней мѣрѣ, на это онъ рѣдко идетъ; и не бродяга онъ, потому что часто имѣетъ массу родныхъ и знакомыхъ и подъ какимъ-нибудь мостомъ или заборомъ не ночуетъ, но ничего не имѣетъ и противъ случайности заночевать иногда и тамъ; онъ не пьяница по призванію, но поставить послѣдній грошъ на лихой кутежъ -- не прочь; враль онъ въ большинствѣ безкорыстный и мастеръ пустить пыль въ глаза. Кинто всѣхъ и все знаетъ. Гдѣ толпа, сборище, шумъ, драка, свадьба, похороны, тамъ непремѣнно и онъ. На улицѣ его все интересуетъ: открыто окно, онъ въ окно заглянетъ; отворена дверь, онъ и передъ дверью остановится... Кинто вообще далеко не глупъ, иногда образованъ и всегда балагуръ и циникъ. Классъ общества, гдѣ онъ вращается, любитъ его и, въ то же время, побаивается. Прокутить съ своими послѣдній пятакъ, зло и даже скверно насмѣяться надъ вами, вылить лохань помой на голову прохожаго въ узкомъ переулкѣ, или, наконецъ, пустить "краснаго пѣтуха" подъ вашъ домъ,-- для кинто безразлично... Кинто -- это почему-либо оторванный отъ дѣла, замотавшійся и ни къ чему не пристроившійся человѣкъ. Жить и ничего собственно не дѣлать -- девизъ кинто. Основная подкладка его нравственныхъ качествъ -- лѣнь, громадная, всеобъемлющая, идеальная дѣнь! Кинто -- это отставные юнкера, уволенные со службы канцеляристы, прогнанные прикащики, папенькины сынки, до безумія избалованные или съ шумомъ и безшабашно прожегшіе доставшееся имъ наслѣдство.
   Къ такого сорта людямъ принадлежалъ этотъ молодой человѣкъ, такъ неожиданно вмѣшавшійся въ разговоръ, происходившій между продавцами молока и денщикомъ.
   Ему давно надоѣли эти два странныхъ, угрюмыхъ человѣка. Онъ нѣсколько разъ пускалъ противъ нихъ болѣе или менѣе сильные каламбуры, но единственнымъ отвѣтомъ ему было лишь упорное и суровое молчаніе противниковъ, и онъ ретировался, каждый разъ сопровождаемый смѣхомъ и градомъ насмѣшекъ сосѣднихъ торговцевъ: "Что, Нико, съѣлъ грибъ?... Ты такъ малъ, Нико, что они тебя и не замѣчаютъ даже!... Твой языкъ, Нико, недостаточно длиненъ, чтобы достать ихъ! Поди въ кузницу моего брата: онъ тебѣ наваритъ его малость!..."
   Все это било по самолюбію Нико, такъ что, въ концѣ-концовъ, онъ долженъ былъ сознаться, что никакими словами не проймешь "старую вѣдьму", "отъ одного взгляда которой молоко киснетъ", и потому онъ далъ себѣ слово въ слѣдующій разъ подѣйствовать на нее и ея спутника не словами уже, а или плюнуть въ горшокъ съ молокомъ, или же опрокинуть его. Настоящій случай показался ему самымъ подходящимъ для того, чтобы вывести своихъ противниковъ изъ ненавистнаго ему состоянія упорнаго молчанія.
   Нико схватилъ горшокъ съ молокомъ, но не тотъ, который торговалъ денщикъ, а другой, стоявшій ближе къ нему.
   Пелагея испустила тихій, но особенный по своему выраженію крикъ; онъ походилъ на крикъ испуга и опасности; слуга ея быстрѣе молніи всталъ на ноги, вцѣпившись въ руки Нико; онъ такъ крѣпко и внезапно сжалъ ихъ повыше кисти, что обѣ онѣ, и свободная, и держащая горшокъ, покраснѣли и вздулись синими жилами.
   -- Пусти!-- прохрипѣлъ слуга.
   Отъ боли, или нарочно, Нико выпустилъ изъ руки горшокъ, который разбился бы о мостовую, если бы во время не былъ подхваченъ Пелагеею.
   -- Что, Нико, опробовалъ? Вкусно?!-- раздалось между сосѣдними торговцами.
   Нико долженъ былъ сознаться, что и теперь потерпѣлъ пораженіе.
   -- Вотъ дьяволъ!-- бормоталъ онъ, растирая руки, на которыхъ ясно остались синяки отъ пальцевъ стараго слуги Пелагеи.-- Постой! погоди еще! я тебя дойму!
   -- А ну васъ къ лѣшему! Пожалуй, еще расплескаете все молоко... Давай горшокъ, старуха!... Поди, чай, господа серчаютъ: запоздалъ!-- проговорилъ денщикъ, бросая Пелагеѣ двадцать копѣекъ и подставляя кострюлю.
   Старикъ-слуга взялъ горшокъ, тотъ самый, который торговалъ денщикъ, чтобы перелить молоко въ кострюлю, но Нико, очутившись въ одинъ прыжокъ съ боку, толкнулъ ногою руку старика и половина молока опрокинулась дальше и выше кострюли: на руку и на грудь денщика.
   -- Ахъ! чтобъ тебя!-- вскричалъ денщикъ, выпрямляясь.
   -- Подавись же ты, окаянный!-- глухо проговорилъ старикъ и весь остатокъ молока выплеснулъ прямо въ лицо Нико.
   Дружный хохотъ публики сопровождалъ эту новую неудачу кинто, представлявшаго теперь дѣйствительно смѣшную фигуру.
   -- Ну, наливай, старикъ, изъ другаго,-- сказалъ денщикъ, отряхиваясь.
   -- Нельзя, продано,-- отвѣтилъ старикъ, возвращая деньги.
   Денщикъ выругался и отошелъ прочь.
   -- Что хочешь за молоко, тетка?-- подбѣжалъ мальчикъ, какъ видно, изъ ближайшаго трактира, безъ шапки и съ большою русскою деревянною чашкою.
   -- Продано!-- повторилъ старикъ-слуга.
   Между тѣмъ, уличная толпа и сосѣдніе торговцы продолжали подтрунивать надъ Нико. Но этотъ послѣдній, повидимому, былъ еще далекъ отъ того, чтобы уступить такъ легко поле битвы своему противнику: очищаясь отъ молока, онъ понемногу и незамѣтно отошелъ шаговъ двадцать въ сторону, не спуская, въ то же время, глазъ съ Пелагеи и ея Михако.
   Старикъ этотъ, казалось, не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на новую диверсію врага; онъ смотрѣлъ прямо передъ собою все также молча и сурово, но когда разбѣжавшійся Нико отмахнулъ лѣвую ногу въ сторону горшка, чтобы опрокинуть его, Михако подхватилъ его ногу и оттолкнулъ ее съ такою силою, что кинто не выдержалъ и всѣмъ тѣломъ шлепнулся на мостовую. Когда онъ всталъ, кровь бѣжала изъ его разбитаго носа.
   Новый смѣхъ толпы.
   Первымъ движеніемъ Нико было броситься на старика съ кулаками, но, встрѣтивъ на себѣ упорный и смѣлый взглядъ его и вспомнивъ тиски его рукъ, онъ остановился.
   -- Хорошо! я уйду теперь! Но помните вы, старые черти, что разбитый носъ Нико не пройдетъ вамъ даромъ! Мы встрѣтимся еще!-- проговорилъ кинто, уходя въ ближайшій духанъ.
   Разочарованный въ результатахъ своихъ наблюденій, я хотѣлъ было идти уже прочь, какъ вдругъ мое вниманіе было поражено слѣдующимъ новымъ обстоятельствомъ.
   Къ Пелагеѣ и Михако подошелъ какой-то новый денщикъ.
   -- Есть?-- спросилъ онъ, передавая принесенный имъ пустой горшокъ, совершенно похожій на тотъ, который оставался съ молокомъ у этихъ странныхъ торговцевъ.
   Взгляды Пелагеи и ея слуги на мгновеніе встрѣтились; мнѣ показалось, что какая-то тайная мысль, или условленный знакъ чего-то имъ обоимъ понятнаго, жданнаго, блеснулъ въ этомъ взаимномъ взглядѣ ихъ.
   Передавъ какую-то монету въ руку Михако, денщикъ отошелъ.
   Михако даже,-- это я ясно увидѣлъ,-- не взглянулъ на деньги, опуская ихъ въ боковой карманъ бешмета.
   Все это заставило меня инстинктивно броситься за уходящимъ денщикомъ. Я нашелъ его уже въ толпѣ базара и попросилъ перепродать мнѣ молоко, увѣряя, что оно крайне необходимо мнѣ для новорожденнаго ребенка. Денщикъ сначала и слышать не хотѣлъ объ этомъ, но когда я ему обѣщалъ за молоко рубль и показалъ его, онъ уступилъ.
   Взволнованный ожиданіемъ важнаго открытія, сущность котораго я, впрочемъ, еще смутно представлялъ себѣ, я поспѣшилъ къ себѣ съ этою необычною для меня покупкою въ рукахъ.
   Шаговъ черезъ двадцать я вспомнилъ о своемъ промахѣ: надо же было узнать, чей это денщикъ? Быстро повернувъ назадъ, я бросился за денщикомъ, но его уже не было въ виду: онъ, должно быть, вошелъ въ одинъ изъ ближайшихъ домовъ или затерялся отъ меня въ шумной, тысячеголовой толпѣ базара.
   Первою моею мыслью было, когда я поставилъ молоко на столъ въ своей квартирѣ, это: что же я теперь предприму? Представить молоко формально, по начальству, для научнаго химическаго изслѣдованія? Но если оно окажется безвреднымъ? Вѣдь, тогда я просто стану притчей во языцѣхъ и, хитраго ничего нѣтъ, попросятъ меня убираться изъ состава полиціи: пустяками, молъ, сударь, занимаетесь, въ то время, когда позавчера у васъ подъ носомъ случилось смѣлое воровство, а вы узнали о немъ лишь сегодня, и то черезъ третьи руки!... Пойти въ ближайшую аптеку и частно попросить анализа? Такъ нѣтъ ни одного хорошо знакомаго провизора; да и вообще народъ этотъ привыкъ свое время разсчитывать на граны да скрупулы! Рѣшиться попробовать самому? А если молоко отравлено? Такой опытъ слишкомъ дорого обойдется... Впрочемъ, не думаю, чтобы оно заключало въ себѣ много яду; да иначе и быть не можетъ: слишкомъ было бы рискованно для Пелагеи продавать отравленное молоко открыто, на базарѣ; да и денщикъ, въ качествѣ сообщника, скорѣе уничтожилъ бы молоко, чѣмъ уступилъ его мнѣ... Вѣроятнѣе всего, что молоко это совершенно безвредно. Но къ чему эта условность продажи? При чемъ тогда эта таинственность жизни и обмѣнъ взглядовъ при появленіи послѣдняго денщика? Это -- съ одной стороны; а съ другой -- какая же, въ самомъ дѣлѣ, цѣль для Пелагеи отравлять молоко? Мстить? Но кому? Не бывшему же жениху ея: слишкомъ давно это было, чтобы не забыть обиды, участникомъ которой и, пожалуй, главнымъ виновникомъ былъ скорѣе отецъ, чѣмъ женихъ... А если манія помѣшательства ея -- отравленіе? Остановившись на этомъ послѣднемъ предположеніи, я рѣшился опробовать молоко глотками и послѣ каждаго такого пріема ждать дѣйствія, а въ случаѣ опасности -- или палецъ въ ротъ, или бѣжать въ аптеку за рвотнымъ.
   Усѣлся я на диванъ и пропустилъ глотокъ. Ничего: вкусно и сладко, какъ всякое хорошее молоко; даже черезъ-чуръ сладко, какъ будто. Впрочемъ, послѣднее, кажется, уже продуктъ моего настроеннаго воображенія... Нарочно не закурилъ папиросы, чтобы на чистоту дѣйствовало.
   Подождалъ минутъ десять,-- никакого результата. Хлебнулъ еще и жду... Но ждать скучно; взялъ первую попавшуюся подъ руку книгу.
   Опять ничего, да, кажется, ничего и не будетъ! Налилъ стаканъ и выпилъ залпомъ.
   Прошло минутъ десять -- не тошнитъ и голова не кружится... Даже, напротивъ, чувствую какое-то особенное оживленіе въ мысляхъ! И такъ, я снова разыгралъ изъ себя дурака. Нѣтъ, мнѣ рѣшительно не везетъ въ роли сыщика! Непризнанный Лекокъ!-- какъ меня въ шутку называетъ мое начальство. И оно право! Я съ своею страстью видѣть во всемъ таинственное и чудесное частенько попадаюсь въ просакъ и дѣлаю вещи совсѣмъ дикія, достойныя сумасшедшаго. Да и на самомъ дѣлѣ только безумный могъ рѣшиться бросить гимназію на пятомъ классѣ для того, чтобы поступить въ военную службу! Чего я ожидалъ отъ нея? Подвиговъ мужества и высокаго самоотверженія? И что же? Во все время службы ни одного намека на какой-нибудь подвигъ, ни одного случая самоотреченія, никакого повода къ геройству! Все просто, до тошноты просто и обыденно; вся жизнь напередъ разсчитана по пальцамъ. Хорошо еще, что я во-время опомнился: бросилъ военную службу и поступилъ въ полицію. Здѣсь-то, конечно, ужь должно найтись удовлетвореніе моихъ способностей.
   Однако, не пропадать же моему шальному рублю: надо молоко-то допить; на этакой жарѣ въ часъ скиснетъ... Кстати, опустить сторы: какъ рѣжетъ глаза этотъ безшабашный свѣтъ... И я прямо изъ горшка кончилъ молоко до капли... Прекрасное молоко!... Ну, и что же дала мнѣ полицейская служба? Конечно, прямо въ сыскное отдѣленіе попасть трудно, да я и не заикался объ этомъ; я пробовалъ себя. Правда, одинъ разъ удачно прослѣдилъ убійство, да потомъ самъ же и расплакался на судѣ... А затѣмъ двадцать разъ принимался за сыскъ, а въ результатѣ получалась какая-нибудь глупость, или же просто -- шишъ! Да, да! одинъ единственный шишъ! А, между тѣмъ, за этотъ шишъ я... погубилъ свою родную мать! И это -- несомнѣнно, потому что виноватъ одинъ я, и только я, что она умерла такъ рано!... Не брось я гимназіи, она непремѣнно жила бы и до сего дня: во-первыхъ, сколько она, бѣдная, выстрадала за меня въ годъ минувщей войны, ожидая меня встрѣтить въ спискѣ убитыхъ или искалѣченныхъ, тогда какъ я весь тотъ годъ совершалъ тихій, скромный, но великій въ своемъ значеніи подвигъ, отъ. котораго отказались всѣ наши офицеры, это: оставаться въ тылу отряда и сушить сухари! Потомъ ее сокрушала,-- она этого не высказывала, но я увѣренъ въ этомъ,-- моя полицейская служба: кинжалы, убійство изъ-за угла тревожили ея святой, тихій сонъ!.. Жгуты на моихъ плечахъ были для нея бичомъ судьбы... Наконецъ, ея послѣдняя болѣзнь; не брось я гимназіи, я могъ бы быть врачемъ и, конечно, я не далъ бы умереть ей! Мое искусство, моя сыновняя любовь въ соединеніи съ наукой подняли бы ее на ноги, воскресили бы ее!.. Бѣдная, бѣдная мать! твой родной, единственный сынъ, надежда и опора, твоя любовь, погубилъ тебя! И, Боже! вмѣстѣ съ тобою я погубилъ тысячи живыхъ существъ, нуждавшихся въ помощи врача и не нашедшихѣ его... Этотъ, не поспѣвшій, не найденный врачъ былъ я, несчастный; я могъ бы быть имъ и -- не захотѣлъ. Именно для этой тысячи больныхъ я предназначенъ былъ врачемъ, но я не былъ имъ, и они умерли, проклиная меня! А я -- живу! Я осмѣливаюсь жить?! Какъ я смѣю думать о жизни послѣ совершенія такихъ ужасныхъ преступленій? Тѣнь моей матери и этой страдальческой тысячи изъ-за меня погибшихъ людей зовутъ меня! Они требуютъ искупленія! И они -- правы... Искупленіе должно совершиться... сегодня же, сейчасъ же!... Каждая, новая минута сопровождается новою жертвою... И не минуты, нѣтъ! а каждая секунда, каждый ударъ преступнаго пульса моего приноситъ жертву: вѣдь, по вычисленію статистики, каждую секунду кто-нибудь да умираетъ въ мірѣ... Ботъ! вотъ! еще, еще одинъ ударъ пульса моей руки! еще, еще жертва!... Еще одинъ... но... довольно! довольно! Больше не надо, больше не будетъ жертвъ... Я иду! Иду къ вамъ, страдальческія тѣни!... Не проклинайте! о! не проклинайте меня... Благословите меня.
   Я схватилъ револьверъ... взвелъ курокъ...
   -- Пожалуйте, ваше благородіе!-- прогремѣло надо мною.
   Взглянулъ,-- въ дверяхъ стоитъ подчиненный мнѣ городовой унтеръ-офицеръ.
   Я молчалъ, ничего не понимая, и опустилъ револьверъ, сжимая его въ одеревенѣлой рукѣ.
   -- Драка, ваше благородіе! До крови! Протоколъ требуется!
   Не знаю, какъ я высматривалъ въ ту минуту, но, надо полагать, не хорошо, потому что городовой быстро подошелъ ко мнѣ, проговорилъ: "Пожалуйте!" и съ большимъ усиліемъ высвободилъ оружіе изъ моей руки.
   Я взглянулъ на него и заплакалъ, заплакалъ горько, какъ ребенокъ.
   То была реакція, исходъ наболѣвшей, погруженной въ мракъ души!
   Горрдовой схватилъ графинъ съ водою, налилъ стаканъ и подалъ мнѣ.
   -- Освѣжитесь, ваше благородіе! Очнитесь, Богъ съ вами!
   Я съ жадностью, небывалою жадностью выпилъ воду и,. минуты три спустя, понялъ, что то былъ кошмаръ, временное безуміе. Страшная мысль молніею пронеслась въ моей головѣ, и я задрожалъ... Такъ это дѣйствіе молока!? Такъ вотъ отчего жена и дочь Стромилова сошли съ ума и кончили самоубійствомъ? Значитъ, въ молокѣ ядъ, скрытый, тайный, но страшный по своимъ конечнымъ послѣдствіямъ ядъ. Онъ дѣйствуетъ на нервную систему такимъ образомъ, что принявшій его находитъ себя неудовлетвореннымъ жизнью; самая жизнь ему кажется ненужною, безполезною, даже вредною, ужасною; мало значущіе факты, даже небывалыя событія онъ окрашиваетъ въ однѣ мрачныя тѣни; создаетъ въ своемъ разстроенномъ воображеніи массу несуществующихъ преступленій, единственнымъ виновникомъ которыхъ оказывается онъ самъ! А отсюда до самоубійства -- одинъ шагъ... Ужасный ядъ! Но что же это за ядъ? Извѣстенъ ли онъ въ медицинѣ, въ наукѣ? Или это одинъ изъ тѣхъ народныхъ ядовъ, которые еще не открыты наукою? Вотъ вопросъ... Надо подвергнуть это молоко анализу. Но какой же, болѣе дѣйствительный анализъ возможенъ послѣ того, что я выстрадалъ?... А, впрочемъ, кто же повѣритъ этому? Вѣдь, для того, чтобы доказать ужасное дѣйствіе этого молока, нужно было въ самомъ дѣлѣ застрѣлиться, оставивъ записку о причинахъ самоубійства; но развѣ я могъ тогда знать эту причину? Все выдуманное мною страданіе было пережито такъ реально, что и тѣни подозрѣнія о вліяніи яда не было у меня... Нѣтъ, нервный анализъ этого отравленнаго молока никуда не годится; необходимъ научный.
   Съ этою послѣднею мыслью я взглянулъ въ пустой горшокъ и вспомнилъ, что молоко я все выпилъ. Одну, двѣ капли можно было собрать, но этого слишкомъ недостаточно для разслѣдованія. И потому я порѣшилъ завтра же достать молока у старой отравительницы и затѣмъ, уже безъ всякой ошибки, арестовать ее.
   Но судьба распорядилась иначе, и мнѣ не пришлось арестовать бывшую невѣсту Стромилова.
   

III.

   Вслѣдъ за необыкновеннымъ напряженіемъ нервовъ, вызваннымъ дѣйствіемъ молока, наступилъ упадокъ силъ, тяжелая апатія, полное отсутствіе энергіи, воли, желаній... Я рапортовался больнымъ. Такъ прошло двое сутокъ. Лишь позднимъ вечеромъ на третій день ко мнѣ стало понемногу возвращаться сознаніе; первымъ явилось желаніе вздохнуть свѣжимъ ночнымъ воздухомъ. Я одѣлся и пошелъ безцѣльно бродить по темнымъ улицамъ города. Самъ не будучи въ силахъ отдать себѣ отчета, какъ и зачѣмъ я забрелъ въ такую глушь, я очутился въ узкомъ переулкѣ передъ таинственнымъ домомъ. Юго-западный вѣтеръ нагромоздилъ на небо массу облаковъ; ни одна звѣздочка не проглядывала сверху; дальше трехъ шаговъ зрѣніе было безсильно. У ногъ моихъ журчала рѣка, отражая и разбивая на тысячу фантастическихъ полосъ, узоровъ и блестокъ огни домовъ и улицъ противуположной стороны города, раскинувшейся, какъ почти и весь Тифлисъ, амфитеатромъ.
   Въ калиткѣ со двора кто-то повернулъ ключъ замка, засовъ тихо отодвинулся, калитка отворилась и изъ нея вышелъ человѣкъ съ глинянымъ кувшиномъ въ рукѣ. Въ этомъ человѣкѣ я тотчасъ же узналъ слугу Пелагеи. Очевидно, онъ шелъ за водой. Когда онъ спустился къ рѣкѣ, я, безъ малѣйшаго колебанія, моментально юркнулъ въ открытую калитку и остановился подъ темными, какъ ночь, сводами воротъ. Гдѣ-то въ глубинѣ двора колебался тусклый свѣтъ, и оттуда доносился тихій, очевидно, радостный, короткій лай двухъ собакъ. Черезъ минуту Михако вернулся, заперъ калитку на засовъ и замокъ, но мнѣ показалось, что ключа изъ навѣснаго замка онъ не вынулъ. Я притаилъ дыханіе; онъ въ двухъ шагахъ прошелъ мимо меня. Только теперь, когда я очутился во дворѣ этого мрачнаго дома, я понялъ весь рискъ, всю опасность своего положенія: открой обитатели этого дома мое присутствіе, натурально, они не.задумались бы ни на минуту, чтобы отправить меня туда, откуда никто не приходитъ. Оставалось ждать утра. Въ виду страшной опасности, ко мнѣ сразу вернулись вся энергія и силы. Первымъ дѣломъ надо было убѣдиться въ моемъ предположеніи насчетъ ключа. Я шагнулъ къ воротамъ, ощупалъ замокъ: дѣйствительно, ключъ не взятъ. Отпереть замокъ и вынуть его изъ колецъ засова было дѣломъ нѣсколькихъ секундъ. Отступленіе обезпечено.
   Тихо, ощупывая каждый шагъ, я направился къ внутренности двора. Сейчасъ же около стѣнъ оказался небольшой складъ дровъ; я засѣлъ за него.
   Выглянувъ справа, я вздрогнулъ при мысли о предстоящей мнѣ новой опасности: въ полосѣ слабаго свѣта, выходившаго изъ широкихъ сосѣднихъ дверей, обрисовались внушительныя фигуры двухъ огромныхъ косматыхъ собакъ чистой ахалцыхской породы волкодавовъ; позвякивая замками на ошейникахъ, онѣ что-то лакали изъ корыта. Порою онѣ грозно ворчали, и эти звуки, обычные для меня въ другое время, производили теперь удручающее впечатлѣніе смертельной опасности; достаточно двухъ минутъ, чтобы эти два страшныхъ пса растерзали меня.
   По счастью, вѣтеръ былъ съ ихъ стороны.
   Изъ помѣщенія, откуда лился слабый свѣтъ, послышалось короткое мычаніе коровы и, секунду спустя, на порогѣ его показалась, освѣщенная нѣсколько сбоку и сзади, Пелагея. Я узналъ ее но странному, неестественному блеску черныхъ глазъ. Теперь на ней не было чадры. Я никогда не забуду этого лица! Его выраженіе и оригинальную 55-ти лѣтнюю красоту можно было сравнить съ выраженіемъ и красотою античной статуи, изображавшей когда-то юную богиню, въ лицѣ которой всемогущая рука времени, сгладивъ черты нѣжной страсти и всепокоряющаго очарованія ласки, оставила въ мертвой неподвижности лишь черты дикой силы и непримиримой жестокости.
   Вслѣдъ за нею вышелъ Михако съ кувшиномъ молока въ одной и съ фонаремъ въ другой рукѣ. Онъ глядѣлъ все также сурово и только, когда глаза его останавливались на Пелагеѣ, въ лицѣ его пробѣгало свѣтлымъ лучемъ какое-то мягкое и, вмѣстѣ, грустное выраженіе.
   -- Такъ ты полагаешь, что мы раздавили еще одно порожденіе негодяя?-- заговорила Пелагея по-грузински, смотря куда-то въ темное пространство. Голосъ ея былъ не громокъ, почти тихъ, но звучалъ металлически-холодно.
   -- Это такъ же вѣрно, какъ то, что я люблю тебя!-- отвѣтилъ Михако тономъ необычайной страсти, протягивая руку съ фонаремъ впередъ, въ темное пространство, какъ бы призывая въ свидѣтели своихъ словъ и этотъ тусклый, колеблющійся свѣтъ фонаря, и то неизвѣстное будущее, которое грядетъ къ нему изъ этого темнаго пространства.
   -- Аминь!-- глухо остановила она рѣчь его.-- Но помни: дѣло наше не кончено; мы должны жить до тѣхъ поръ, пока онъ живъ. Пусть онъ пьетъ по каплѣ чашу возмездія! Сегодня мы поторопились, ускорили... но мы могли опоздать: кинто мѣшалъ намъ.
   -- Послѣ завтра мы услышимъ звуки похороннаго марша!-- воскликнулъ Михако съ дикою, безумною радостью во взорѣ.
   Она, вмѣсто отвѣта, продолжая все смотрѣть передъ собою, протянула къ нему свою бѣлую, худую, но все еще красивую руку, и онъ, быстро перенявъ фонарь рукою, въ которой былъ кувшинъ, схватилъ ея руку и съ выраженіемъ благоговѣнія и безконечной преданности, смѣшаннымъ съ затаенною глубокою страстью, поцѣловалъ ее.
   Она повернула голову, окинула его долгимъ, чарующимъ взглядомъ. Такой взглядъ я замѣчалъ у извѣстнаго укротителя звѣрей, когда онъ входилъ въ клѣтку тигровъ.
   Медленно, какъ въ похоронной торжественной процессіи, Пелагея и Михако поднялись во второй этажъ. Оба страшныхъ пса покорно слѣдовали за ними.
   Теперь, когда они были на балконѣ, я замѣтилЪ слабый свѣтъ въ двухъ угловыхъ окнахъ; рядомъ съ каждымъ окномъ темнѣло по двери. Въ одну изъ нихъ вошла Пелагея, въ другую -- Михако; но черезъ секунду онъ вышелъ, оставивъ дверь полуотворенною и обнаруживъ, такимъ образомъ, часть стѣны, увѣшанной ружьями, пистолетами и кинжалами. Привязавъ собакъ на цѣпь, противъ дверей, онъ вошелъ въ комнату.
   Вскорѣ свѣтъ въ комнатѣ Пелагеи значительно ослабѣлъ, но въ тотъ же моментъ усилился въ комнатѣ Михако и на окнѣ вырѣзались двѣ тѣни; онѣ то склонялись, то поднимались, то исчезали совсѣмъ.
   "Вотъ,-- думалъ я,-- начинается адская лабораторія!" Но подойти къ окну, прорваться сквозь сторожевую цѣпь вѣрныхъ, страшныхъ псовъ, чтобы заглянуть во внутрь комнаты Михако, нечего было и думать. Оставалось, слѣдовательно, одно: убраться теперь же, а завтра утромъ, пользуясь незапертою калиткою, нагрянуть съ городовыми для обыска и ареста. Къ утру молоко, предназначенное для Стромилова, вѣроятно, уже будетъ приготовлено.
   Но что случилось сегодня утромъ? Неужели вѣрить словамъ этихъ отравителей? Но, можетъ быть, Михако, желая вызвать въ Пелагеѣ благодарность и отвѣтъ на свою всепоглощающую страсть, солгалъ? Взаимныя отношенія ихъ казались мнѣ таковыми, что ложь Михако была возможна.
   Но пора!... И только что я тронулся было съ мѣста, чтобы проскользнуть подъ ворота, и еще разъ бросилъ взглядъ на окно комнаты Михако, какъ долженъ былъ моментально остановиться: неожиданное и необычайное явленіе приковало меня къ мѣсту.
   Свѣтъ окна затемнилъ какой-то предметъ, сильно напоминавшій небольшую плоскую корзину для бѣлья, съ ушками изъ прутьевъ. Предметъ этотъ спускался на дворъ и когда достигъ земли, то произошло два явленія: предметъ взвился вверхъ и исчезъ въ его темнотѣ, а внизу раздался вскрикъ и затѣмъ плачъ ребенка. Псы неистово залаяли, гремя цѣпью и порываясь съ балкона внизъ. Дверь изъ комнаты Михако отворилась и на порогѣ показались Пелагея и ея слуга. Въ рукѣ первой была свѣча, а въ рукахъ послѣдняго пистолетъ и кинжалъ. Лицо Пелагеи выражало холодное любопытство, лицо Михако -- силу самоувѣренной рѣшимости; но когда слуха ихъ коснулся жалобный крикъ дитяти, когда они увидали барахтавшагося на землѣ ребенка, то выраженіе ихъ лицъ измѣнилось до неузнаваемости: ужасъ передъ чѣмъ-то близкимъ, но невѣдомымъ, выходящій за предѣлы возможнаго, рѣзкими чертами бороздилъ ихъ лица.
   Поблѣднѣвшіе, искаженные, они простерли впередъ свои дрожащія руки, какъ бы отстраняя смертельный ударъ, когда надъ ними раздался глухой, мрачный голосъ: "Это дитя -- ваша послѣдняя жертва, отравители! Но да не коснется его рука ваша!"
   Затѣмъ все смолкло; настала тишина, такая глубокая, въ которой, казалось мнѣ, я слышалъ біеніе своего сердца.
   Ужасъ, охватившій Пелагею и Михако, невольно отозвался и на мнѣ, такъ что когда я пришелъ въ себя, то они стояли уже внизу, а у ногъ ихъ плакало дитя, протягивая къ нимъ свои пухленькія ручонки.
   -- Ма ма! ма-ма!-- призывало оно, но ни Пелагея, ни Михако не спѣшили на этотъ зовъ; ошеломленные, они молча, безъ движенія, стояли и смотрѣли на плакавшаго и призывавшаго малютку. Только по страстному блеску глазъ и мимолетнымъ тѣнямъ, пробѣгавшимъ по ихъ губамъ, можно было заключить, что мысль ихъ работаетъ невыносимо больно надъ разрѣшеніемъ нежданно возставшаго предъ ними вопроса, въ образѣ этого безпомощнаго, неизвѣстно какъ и откуда очутившагося здѣсь ребенка.
   Былъ моментъ, когда лица ихъ выражали одну лишь жестокость и ненависть, до того очевидную, что я готовъ былъ броситься туда, къ нимъ, чтобы собственнымъ тѣломъ защитить малютку.
   Но вотъ -- и я не вѣрилъ своимъ глазамъ -- при новомъ призывѣ ребенка лицо Пелагеи словно преобразилось: сквозь завѣсу непрогляднаго мрака и злобы прорвался, казалось, лучъ любви и состраданія.
   Ребенокъ, должно быть, смотрѣвшій въ эту минуту на Пелагею, вдругъ пересталъ плакать и голосомъ дѣтской, чистой радости и святаго довѣрія снова проговорилъ: "мам-ма!"
   Это было послѣднимъ ударомъ преградѣ, задерживавшей въ сердцѣ Пелагеи напоръ новыхъ, свѣтлыхъ, давно забытыхъ и теперь съ силою воскресшихъ чувствъ; слабая, но умиротворяющая душу улыбка, улыбка много страдавшаго, но все и всѣхъ простившаго умирающаго, засвѣтилась въ лицѣ ея и она склонилась къ ребенку, чтобы поднять его.
   -- Прочь!-- злобно вскричалъ Михако и сжалъ руки Пелагеи, готовыя уже взять малютку.
   Пелагея выпрямилась, глянула въ лицо своего слуги и, можетъ быть, первый разъ въ жизни страхъ предъ этимъ человѣкомъ, до сихъ поръ преданнымъ и послушнымъ ей, какъ собака, мелькнулъ въ глазахъ ея. Но это было лишь на одно мгновеніе: она, медленно протягивая къ нему освобожденныя уже имъ руки и какъ бы удаляя его, остановила на немъ знакомый уже мнѣ всепокоряющій взглядъ укротителя звѣрей.
   Михако опустилъ глаза, но мрачно проговорилъ: "Хорошо, не сегодня, такъ завтра, но я раздавлю это поганое отродье!"
   -- Но кто тебѣ сказалъ, что это дитя того семейства?-- властительно-спокойно остановила его Пелагея.
   -- Я знаю, я видѣлъ его тамъ, въ томъ домѣ, на рукахъ отравленной нами сегодня матери его!... И этотъ страшный голосъ сверху какого-то демона подтвердилъ уже мои слова...
   Неуловимое, непередаваемое выраженіе, какое можно встрѣтить только въ женщинахъ, скользнуло по лицу Пелагеи.
   -- Такъ пусть же свершится надъ нимъ наша послѣдняя месть!-- какъ-то неестественно-торжественно проговорила она и подняла ребенка.
   -- И тогда, Пелагея, мы уйдемъ отсюда!? Навсегда!?-- все еще сурово, но уже не злобно, словно спрашивая, сказалъ Михако.
   -- Навсегда, навсегда!-- повторила она это слово, какъ бы подчеркивая его и заключая въ него особый, ей одной только извѣстный смыслъ и значеніе.
   Они ушли, унося дитя.
   Что мнѣ оставалось дѣлать? Будь у меня револьверъ, я не задумался бы выскочить изъ своего убѣжища и перестрѣлять сторожевыхъ псовъ, чтобы затѣмъ освободить бѣднаго ребенка. А теперь, когда я оказался безоружнымъ, слѣдовало удалиться, утѣшая себя мыслью, что опасность для ребенка не токъ еще близка,-- удалиться, наконецъ, для того, чтобы тотчасъ же привести сюда цѣлый отрядъ городовыхъ.
   Я такъ и сдѣлалъ: пробрался подъ ворота, отодвинулъ засовъ, отворилъ калитку и вышелъ.
   Юго-западный вѣтеръ замѣтно усилился; вдали погромыхивалъ громъ; у края горизонта мелькала порою молнія.
   Я ускорилъ шагъ, но едва вышелъ изъ переулка, какъ почувствовалъ страшную усталость, близкую къ той апатіи, изъ которой только что вышелъ нѣсколько часовъ назадъ. Едва волоча ноги, добрался я до своей квартиры, упалъ на постель и, не раздѣваясь, заснулъ мертвымъ сномъ.
   На разсвѣтѣ меня разбудилъ громкій говоръ въ прихожей. Кто-то спорилъ съ моимъ слугою. Я узналъ голосъ Нико, быстро всталъ и отворилъ дверь. Меня поразилъ необычно встревоженный, растерянный видъ кинто.
   -- Никаноръ Андреевичъ!... ребенокъ!...-- едва могъ онъ вымолвить.
   -- Такъ это ты... ты спустилъ ребенка въ этотъ проклятый домъ?
   -- Вы почему знаете? Нѣтъ... Я, Никаноръ Андреевичъ...
   Кинто былъ блѣденъ, какъ полотно, и дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
   -- Я знаю, видѣлъ самъ, и если что случится съ ребенкомъ, вы не уйдете отъ отвѣтственности.
   -- Послушайте, Никаноръ Андреевичъ, я все разскажу вамъ...
   Мы вошли въ комнату; Нико сѣлъ на стулъ и какъ бы собирался съ мыслями.
   -- Чей это ребенокъ и гдѣ ты его взялъ?
   -- Правнукъ Стромилова.
   -- Что могло быть общаго между тобою и Стромиловымъ? Наконецъ, какъ ты попалъ къ нему?
   -- Просто случай.... (Кинто нѣсколько пріободрился). Вчера передъ вечеромъ я проходилъ мимо дома Стромилова. Изъ парадныхъ открытыхъ дверей выбѣжали два лакея и горничная. Охая и бормоча, какъ пораженные ужасомъ, они бросились въ разныя стороны улицы. Одинъ изъ лакеевъ остановилъ проѣзжавшій мимо свободный фаэтонъ и вскочилъ въ него, крича извощику: "Скорѣй! къ доктору Шароніянцу!" Это остановило меня. Я подошелъ къ дверямъ, заглянулъ на лѣстницу: никого. Въ матовомъ свѣтѣ двухъ небольшихъ стѣнныхъ лампъ зеленѣли на площадкѣ горшечныя растенія. Угадывая, что въ этомъ домѣ только что произошло какое-либо большое несчастіе, я, увлекаемый, какъ всегда, любопытствомъ, вошелъ и тихо поднялся по ковру лѣстницы. На первой же площадкѣ меня поразилъ голосъ, слышавшійся сверху; голосъ этотъ хрипѣлъ такъ, какъ будто чья-то рука сдавливала горло говорившаго. Поднимаюсь на послѣднюю площадку. Направо дверь открыта въ гостинную; прохожу ее и останавливаюсь, какъ вкопанный: въ слѣдующей комнатѣ, спальнѣ, въ глубокомъ креслѣ, съ опрокинутой нѣсколько назадъ и въ сторону головой сидитъ съ полузакрытыми, остановившимися глазами молодая женщина. Не было сомнѣнія, что женщина эта уже мертва. По одну ея сторону красивая колыбель-качалка; сквозь отдернутыя занавѣски видѣнъ спокойно спящій ребенокъ; по другую -- на кругломъ столикѣ стаканъ съ ясными остатками молока... Едва я успѣлъ все это окинуть взглядомъ, какъ изъ другихъ дверей спальни вышелъ съ какимъ-то футляромъ въ одной рукѣ и съ тетрадью въ другой самъ Стромиловъ... Я хорошо зналъ его въ лицо, но теперь его узнать было трудно: такъ онъ измѣнился. Въ глубоко впавшихъ глазахъ ужасъ и безуміе какое-то, щеки и носъ вытянулись, нижняя губа словно отвалилась. "Довольно!-- заговорилъ онъ хрипло, судорожно.-- Пелагея! Это будетъ твоя послѣдняя жертва... Ты отомстила, но будь же ты проклята, отравительница! Этотъ ребенокъ и эта рукопись будутъ существовать, чтобы отправить тебя на каторгу!" И онъ тихо и осторожно положилъ эту тетрадь въ колыбель ребенка, словно боясь разбудить его; затѣмъ онъ повернулся, и я увидѣлъ его лицо въ висѣвшемъ противъ него зеркалѣ. То было лицо приговореннаго къ смерти. Очевидно, моего отраженія въ томъ же зеркалѣ онъ не замѣчалъ. "И такъ, Стромиловъ, подло ты началъ, подло и кончишь!" -- закончилъ онъ. Это были его послѣднія слова. Въ зеркалѣ что-то сверкнуло; мнѣ показалось, бритва... Страшная мысль о возможности предстоящаго самоубійства на мгновеніе приковала меня къ полу, а въ слѣдующее мгновеніе старикъ Стромиловъ, какъ скошенный, грохнулся на коверъ спальни, обливаясь кровью и хрипя страшно... Онъ кончилъ, какъ сказалъ... Я далеко не трусъ и крѣпокъ нервами, но видъ этихъ двухъ труповъ обезумилъ меня, я бросился къ ребенку, схватилъ его, словно спасая отъ царившей тамъ смерти, и убѣжалъ съ нимъ внизъ на улицу, никѣмъ не встрѣченный... Въ одѣялѣ, схваченномъ мною вмѣстѣ съ ребенкомъ, оказалась оставленная Стромиловымъ рукопись. Въ одномъ изъ знакомыхъ мнѣ духановъ, гдѣ нашлась у хозяина-грузина колыбель, кое-какъ успокоивъ ребенка, я прочелъ эту рукопись... И, представьте, Никаноръ Андреевичъ!-- закончилъ Нако свой разсказъ,-- изъ рукописи Стромилова оказывается, что этотъ старикъ полагалъ, что семейство его преслѣдуетъ судьба, и только сегодня, когда внучка его умерла, отравившись молокомъ, онъ понялъ, въ чьемъ именно образѣ заключается эта судьба; хотя онъ давно зналъ, что Пелагея, его бывшая невѣста, занимается продажею молока, но ограничился лишь тѣмъ, что далъ себѣ слово никогда не употреблять молока...
   -- И послѣ этого ты рѣшился отдать въ руки злодѣевъ ребенка, послѣдняго изъ рода Стромиловыхъ? Неужели ты вообразилъ, что они пощадятъ его?
   -- Все равно бы убили... Я думалъ этимъ спасти ребенка... Думалъ, авось жалость, авось раскаяніе проснется... Да нѣтъ, у нихъ рука не поднимется на беззащитное дитя! Нѣтъ, Никаноръ Андреевичъ, они скорѣе...
   Нико не договорилъ свою мысль и тихо прибавилъ:
   -- А если что случилось, арестуйте меня; мнѣ жизнь не дорога.
   -- Быть можетъ, еще не поздно спасти ребенка,-- проговорилъ я.-- Бѣжимъ туда, Нико...
   Сіонская улица встаетъ рано; по ней сновалъ уже народъ. У таинственнаго дома необычайное движеніе; одни проходили въ переулокъ и тамъ исчезали, другіе толпою стояли стѣны дома, читая и перечитывая какое-то прибитое на ней объявленіе.
   -- Что случилось?-- останавливаю я о, яого изъ спѣшившихъ въ переулокъ.
   -- Не знаю, сударь; народъ бѣжитъ; сказываютъ, въ этомъ домѣ слышали сегодня утромъ выстрѣлъ.
   Я почти бѣгомъ добрался до толпы у стѣны. Читаю по-армянски на листѣ бумаги:
   "Скорѣе возьмите въ этомъ домѣ ребенка".
   Дворъ, оказался уже полонъ народа; растолкавъ его, я очутился въ свободномъ кругу. На мостовой двора, подъ открытымъ голубымъ небомъ, въ плоскомъ ящикѣ отъ свѣчей, лежалъ, тщательно завернутой въ одѣяло, ребенокъ; онъ испуганно смотрѣлъ и по временамъ жалобно, но тихо плакалъ; рядомъ съ ящикомъ, съ кровавою раною на вискѣ, распростерта Пелагея; смерть лежала уже на худомъ, но спокойномъ челѣ ея; казалось, это спалъ человѣкъ, жестоко настрадавшійся и теперь успокоенный и умиротворенный.
   Михако нигдѣ не нашли; только на четвертый день трупъ, похожій на него, вытащили изъ Куры, на Саганлугѣ.
   Я готовъ былъ уже распорядиться перенесеніемъ тѣла Пелагеи въ ея комнату и отправленіемъ ребенка въ домъ Стромилова, какъ чья-то рука легла на мое плечо сзади, а старческій и дрожащій голосъ проговорилъ: "Возьмите, сударь мой, ваши деньги, ваши три рубля! Если я и взялъ ихъ тогда, то по невѣдѣнію моему... Пусть лучше я предстану предъ судомъ Всевышняго въ этомъ рубищѣ, вмѣсто чистой холстины, чѣмъ Іудой, продавшимъ вамъ бѣдную мою госпожу!..."
   Я обернулся: передо мной, протягивая руку съ деньгами, стоялъ старикъ-нищій, разсказавшій мнѣ недѣлю тому назадъ грустную исторію сватовства Пелагеи; въ старыхъ красноватыхъ глазахъ его стояли слезы.

Ив. Борисовъ.

"Русская Мысль", No 1, 1885

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru