Брандес Георг
Джон Стюарт Милль

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгъ Брандесъ.

НОВЫЯ ВѢЯНІЯ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.

ПЕРЕВОДЪ
Э. К. Ватсона.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.

I.

   Однажды, въ іюлѣ 1870 года, я расхаживалъ по своей комнатѣ съ книгой въ рукѣ; вдругъ кто-то скромно постучался въ дверь. Должно быть, часовщикъ!-- подумалъ я, такъ какъ именно въ этотъ часъ, разъ въ недѣлю, являлся обыкновенно часовщикъ, для того чтобы провѣрить всѣ часы маленькаго отельчика. Я отворилъ дверь и увидѣлъ передъ собою пожилого, высокаго, худощаваго человѣка, въ застегнутомъ на всѣ пуговицы длинномъ черномъ сюртукѣ. "Войдите, пожалуйста", -- сказалъ я, не всматриваясь въ него пристальнѣе, и снова принялся за свою книгу. Но человѣкъ этотъ, продолжая стоять въ дверяхъ, приподнялъ шляпу и вопросительно произнесъ мою фамилію. Я отвѣтилъ утвердительно, и прежде, чѣмъ я успѣлъ въ свою очередь обратиться къ нему съ вопросомъ, онъ произнесъ глуховатымъ голосомъ: "Я -- Милль". Еслибы господинъ этотъ назвался королемъ португальскимъ, я бы не былъ болѣе удивленъ; во всякомъ случаѣ, я былъ въ высшей степени обрадованъ. Мнѣ кажется, что мое тогдашнее ощущеніе можно сравнить съ тѣмъ, которое долженъ былъ испытывать при первой имперіи какой-нибудь капралъ великой арміи, когда объѣзжая лагерь, великій Наполеонъ милостиво замѣчалъ его существованіе и трепалъ его по плечу.
   Мои попытки ознакомить съ Миллемъ мою родину обратили на себя его вниманіе, онъ неоднократно писалъ мнѣ и еще чаще пересылалъ мнѣ, какъ въ Копенгагенъ, такъ и въ Парижъ, бро шюры и нумера газетъ, которые, по его мнѣнію, могли оказаться полезными для меня. Поэтому мой парижскій адресъ былъ ему извѣстенъ, и, находясь проѣздомъ въ Парижѣ, гдѣ у него какъ разъ въ это время года не нашлось ни одного знакомаго, онъ не побоялся совершить длинную поѣздку изъ Виндзорской гостинницы въ улицу Мазарини, чтобы почтить своимъ посѣщеніемъ молодого корреспондента своего. Когда онъ назвалъ свою фамилію, я тотчасъ же вспомнилъ видѣнный мною раньше портретъ его; впрочемъ, послѣдній давалъ лишь слабое представленіе о выраженіи его лица, и, понятно, совсѣмъ не могъ передать его походки и его манеры держать себя. Хотя ему въ это время было 64 года отъ роду, лицо его было свѣжо и румяно, какъ лицо ребенка, что почти никогда не встрѣчается у стариковъ на материкѣ, но представляетъ нерѣдкое явленіе у сѣдовласыхъ джентльменовъ, катающихся около полудня верхомъ по Гайдъ-парку. Его темно-синіе глаза смотрѣли бодро и весело, носъ у него былъ тонкій, орлиный, лобъ -- высокій и выпуклый; можно было бы поду мать, что, постоянно работая головой, онъ тѣмъ самымъ заставилъ природу расширить помѣщеніе для его мозга. Лицо его, съ характерными, крупными чертами, имѣло простое, но не спокойное выраженіе; по временамъ въ немъ замѣчались нервныя подергиванія, какъ бы указывавшія на не прекращавшуюся въ немъ ни на минуту внутреннюю работу. Разговаривая, онъ какъ бы подыскивалъ слова и иногда запинался въ началѣ фразы. Когда онъ сидѣлъ, то, благодаря его свѣжему, красивому лицу и его высокому, гладкому лбу, его можно было принять еще за сравнительно молодого, бодраго человѣка. Но когда я впослѣдствіи вышелъ вмѣстѣ съ нимъ на улицу, я замѣтилъ, что онъ, не смотря на свою быструю походку, нѣсколько прихрамывалъ, и что во всей его фигурѣ сказывалось что-то старческое, хотя онъ и старался держаться прямо. Костюмъ его замѣтно старилъ его. Надѣтый на немъ старомодный черный сюртукъ доказывалъ, что онъ мало заботился о своей внѣшности; кренъ, обмотанный вокругъ его шляпы-цилиндра, былъ достаточно-таки помятъ; онъ все еще носилъ трауръ по своей женѣ, хотя она умерла уже очень давно. Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобы во внѣшности его сказывалась преднамѣренная небрежность; скорѣе она свидѣтельствовала о порядочности и самообладаніи его. Даже для того, кто не былъ знакомъ съ его сочиненіями, стало бы ясно, что человѣкъ, разсѣвшійся въ креслѣ краснаго бархата, возлѣ каминныхъ часовъ, въ желаніи завести которые я его такъ неосновательно заподозрилъ,-- занимаетъ не послѣднее мѣсто среди людей мысли.
   

II.

   Сначала онъ заговорилъ о своей женѣ, гробницу которой въ Авиньонѣ онъ только что навѣстилъ. Онъ купилъ себѣ домъ въ этомъ городѣ, въ которомъ она умерла, и имѣлъ обыкновеніе проводить тамъ около шести мѣсяцевъ въ году. Уже въ самомъ введеніи своемъ къ статьѣ ея "Объ эмансипаціи женщинъ", положенной въ основу извѣстной его книги "О порабощеніи женщинъ", онъ публично выразилъ свое глубокое преклоненіе передъ нею. Онъ прямо заявилъ здѣсь, что утрата ея, въ чисто-интеллектуальномъ отношеніи, не можетъ быть ни забыта, ни замѣнена; онъ говорилъ, что предпочелъ бы, чтобы вовсе не читали ея статьи, тому, чтобы могло возникнуть предположеніе, будто въ этой статьѣ сказалось все величіе ея души и будто дальше она не могла бы пойти; эта душа,-- писалъ онъ,-- въ которой соединялись самыя рѣдкія и, повидимому, несовмѣстимыя преимущества, не могла найти души себѣ подобной; онъ даже назвалъ "тривіальными по сравненію съ нею" высшія проявленія поэзіи, философіи. И художества, и заключилъ свое введеніе предсказаніемъ, что если человѣчество будетъ все болѣе и болѣе развиваться къ лучшему, то вся исторія сдѣлается ничѣмъ инымъ, какъ прогрессивнымъ осуществленіемъ ея помысловъ". Въ такомъ же тонѣ онъ отзывался о ней и въ разговорѣ со мною. Можно, пожалуй, предполагать, что говорившій такимъ образомъ человѣкъ не былъ великимъ портретистомъ; можно усомниться въ объективной справедливости его оцѣнки; но во всякомъ случаѣ эти отзывы ясно показываютъ, насколько несправедливы были обвиненія его въ томъ, будто онъ смотрѣлъ на бракъ, какъ на простой договоръ, нерѣдко сыпавшіяся на него по поводу его ультра-раціоналистскихъ взглядовъ на женскій вопросъ. Великіе поэты, какъ напр. Дантъ и Петрарка, въ своихъ поэтическихъ произведеніяхъ воздвигли фантастическіе памятники женщинамъ, къ которымъ они пылали фантастическою любовью; но врядъ-ли когда-либо какой-нибудь поэтъ такъ тепло и искренне выражалъ свое уваженіе, граничащее съ преклоненіемъ, къ женщинѣ, какъ то сдѣлалъ Милль въ словахъ, въ которыхъ онъ высказывается о цѣнномъ значеніи для него жены его. Надгробная надпись, которую онъ велѣлъ высѣчь на памятникѣ, поставленномъ надъ могилой ея въ Авиньонѣ, не отличается лаконичностью, расплывается въ восхваленіяхъ; но заканчивается она слѣдующей сильной и красивой фразой: "Еслибъ здѣсь, на землѣ, было побольше умовъ и сердецъ, похожихъ на ея умъ и на ея сердце, земля сразу же сдѣлалась бы для насъ вожделѣннымъ небомъ".
   Я спросилъ Милля, написала-ли его жена еще что-нибудь, кромѣ того, что было издано имъ? "Нѣтъ",-- отвѣтилъ онъ;-- "но повсюду въ моихъ сочиненіяхъ вы встрѣтите ея идеи; ей принадлежитъ все, что есть въ моихъ книгахъ наилучшаго".-- "Даже и въ вашей "Логикѣ"?-- "Нѣтъ",-- отвѣтилъ онъ, но поспѣшилъ присовокупить какъ бы въ видѣ извиненія:-- "Логику" свою я написалъ еще до моей женитьбы". Я при этомъ не могъ не подумать про себя, что даже и въ противномъ случаѣ вкладъ г-жи Милль въ индуктивную логику оказался бы не особенно значительнымъ, что кое-что да придумалъ же Милль и отъ себя. Но, во всякомъ случаѣ, въ высшей степени важнымъ для моральной характеристики этого великаго мыслителя было это умственное подчиненіе его вліянію своей жены. Онъ, по самой природѣ своей, положительно былъ склоненъ къ тому, чтобы служить не только дѣлу, но и личному осуществленію его, и поэтому-то онъ, въ разные періоды своей жизни, преклонялся передъ двумя личностями, которыя, какъ бы недюжинны они ни были сами по себѣ, во всякомъ случаѣ ни въ чемъ не стояли выше его: эти личности были отецъ его и его жена; передъ первымъ (а равно и передъ Бентамомъ) онъ преклонялся въ молодости, передъ женой своей -- въ зрѣлыхъ годахъ и въ старости.
   Тому, кто читалъ автобіографію Милля, памятна та мрачная картина моральной простраціи, которой онъ подвергся при переходѣ въ возмужалый возрастъ. Это былъ продолжительный, болѣзненный кризисъ, представлявшій собою какъ бы реакцію его организма противъ чрезмѣрнаго развитія его способностей, являвшагося результатомъ не совсѣмъ нормальнаго воспитанія. Дюжиннаго ума англичане, вмѣсто того, чтобъ удивляться той совершенной умственной организаціи, которая дала Миллю возможность выйти безъ ущерба изъ такой опасной системы воспитанія, какъ система отца его, предпочитали выставлять его какимъ-то ненормальнымъ, тепличнымъ продуктомъ, не представляющимъ собою ничего поучительнаго, достойнаго подражанія. Въ невѣроятно большомъ запасѣ всякаго рода знаній, которыми отяготили умъ мальчика и отрока, усматривали причину "неестественности" его ученій и сухости его. Можно-ли было ожидать чего-либо путнаго отъ читальной машины, которая, трехъ лѣтъ отъ роду, читала уже по-гречески, а на тринадцатомъ году прошла курсъ политической экономіи? Кризисъ, явившійся результатомъ умственнаго переутомленія, вызвалъ столько же ложныхъ толкованій, какъ и энциклопедическая система воспитанія Милля. Симптомами ея явились полнѣйшее равнодушіе ко всѣмъ тѣмъ цѣлямъ, къ которымъ прежде стремился молодой человѣкъ, и отсутствіе всякой жизнерадости, причемъ онъ задавалъ самъ себѣ вопросъ, доставятъ-ли ему дѣйствительное удовлетвореніе полное осуществленіе его идей и проведеніе реформъ, о которыхъ онъ мечталъ, и находился вынужденнымъ отвѣчать отрицательно на эти вопросы. Иные видѣли въ этомъ какъ бы естественное опроверженіе утилитаризма Милля, такъ какъ онъ не могъ бы найти, по собственному признанію его, удовлетворенія даже въ осуществленіи желаемаго имъ наибольшаго счастія для наибольшаго числа людей; теологи же усмотрѣли въ этомъ кризисѣ проявленіе той тайной меланхоліи, того коренящагося въ глубинѣ души человѣческой отчаянія, среди которыхъ живетъ, хотя бы и не сознавая того, человѣкъ невѣрующій. Но то обстоятельство, что одна мораль не въ состояніи доставить счастія, врядъ ли можетъ служить доказательствомъ противъ морали счастія; равнымъ образомъ не можетъ служить доказательствомъ необходимости догматической вѣры то обстоятельство, что высоко даровитый, затронутый критическимъ духомъ 20-лѣтній юноша (обходившійся и раньше, и послѣ того, безъ догматической вѣры) въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ ощущалъ неохоту работать и испытывалъ тѣ внутреннія сомнѣнія я мученія, которыя хоть разъ въ жизни испытывалъ всякій мыслящій человѣкъ. Среди богато одаренныхъ людей найдется мало такихъ, которымъ было бы незнакомо это чувство сомнѣнія въ самомъ себѣ; у однихъ оно бываетъ непродолжительно, у другихъ оно хроническое, а равнымъ образомъ бываютъ различны внѣшніе поводы, вызвавшіе его, и средства для борьбы съ нимъ. У всякаго можетъ быть своя броня противъ этого недовольства жизнью, людьми и собой: у одного потребность къ дѣятельности, у другого честолюбіе, у третьяго семейная жизнь, у четвертаго -- легкомысліе; но это taedium vitae пробирается даже и сквозь петли всякой такой брони. У Стюарта Милля броней этой явилась, нови димому, увѣренность въ томъ, что онъ поступаетъ въ духѣ другого человѣка, котораго онъ ставилъ гораздо выше самого себя. Интересно въ этомъ отношеніи его собственное выраженіе, -- что "если бы въ то время онъ любилъ кого-нибудь настолько, что могъ бы подѣлиться съ нимъ своими терзаніями, онъ не очутился бы въ томъ состояніи, въ какомъ онъ находился въ ту эпоху". Еслибы Милль въ то время зналъ свою будущую жену, то кризисъ, безъ сомнѣнія, не получилъ бы такого остраго характера: она устранила бы въ немъ упадокъ духа скорѣе и вѣрнѣе, чѣмъ всяческіе догматы и моральныя системы. Это видно уже изъ тѣхъ мѣткихъ словъ, которыми онъ характеризуетъ тогдашнее свое настроеніе: "Я потерпѣлъ крушеніе въ самомъ началѣ моего плаванія, такъ какъ выѣхалъ на кораблѣ, дурно снаряженномъ, не имѣвшемъ ни руля, ни парусовъ". Парусомъ этого корабля, несшаго такой богатый и цѣнный грузъ, была въ то время и оставалась на всю жизнь именно эта мечтательная наклонность обоготворять и подчиняться. Какъ разъ въ то время вліяніе на него отца его стало сильно уменьшаться, вліяніе жены его еще не начиналось: корабль его жизни вступилъ въ полосу затишья.
   Изъ первой же бесѣды съ Миллемъ я вынесъ убѣжденіе о томъ, какую важную роль играла въ его жизни жена его. Только въ одномъ мѣстѣ своей "автобіографіи", въ которой онъ вообще много говоритъ о ней, ему удалось дать вѣрное понятіе объ особенностяхъ этой женщины,-- именно въ томъ, гдѣ онъ сравниваетъ ее съ Шелли. Въ молодости его она представлялась ему Шелли въ образѣ женщины; впослѣдствіи даже Шелли, такъ рано умершій, представлялся ему ребенкомъ въ сравненіи съ нею по глубинѣ мысли и по умственной зрѣлости. Онъ часто возвращается къ тому, чѣмъ онъ ей обязанъ: пониманіемъ самыхъ отдаленныхъ цѣлей, т. е. крайнихъ послѣдствій теоріи, и ближайшихъ средствъ, т. е. практически возможнаго и достижимаго. Природныя способности, которыя онъ самъ въ себѣ признаетъ, были направлены лишь на изысканіе средствъ къ соединенію этихъ крайнихъ пунктовъ, на нахожденіе, такъ сказать, среднихъ нравственныхъ и политическихъ истинъ.
   Мнѣ, впрочемъ, представляется нѣсколько сомнительнымъ, дѣйствительно-ли г-жа Милль внушала мужу своему новыя мысли; мнѣ кажется, что несомнѣнно важное значеніе ея для него кроется въ двухъ другихъ пунктахъ. Во-первыхъ, она, несомнѣнно, поддержала въ немъ умственную бодрость и смѣлость мысли, что особенно сказывается въ сочиненіи его "О свободѣ". Уже во время перваго разговора нашего онъ неоднократно съ сожалѣніемъ возвращался къ тому отсутствію мужества, которое постоянно удерживаетъ писателей отъ отстаиванія новыхъ идей. "Оригинальность иныхъ первостепенныхъ талантовъ", говорилъ онъ, -- "заключается именно въ ихъ мужествѣ; примѣръ тому -- Жоржъ-Зандъ. Я не говорю уже", присовокупилъ онъ, -- "о прекрасномъ слогѣ ея, благозвучіе котораго можетъ быть сравнено только съ музыкальностью симфоніи". Супруга Милля подняла въ немъ то мужество, присутствіе котораго у Жоржъ-Зандъ онъ такъ высоко ставилъ, именно благодаря тому, что внушила ему ту увѣренность, которая является результатомъ сознанія, что человѣкъ не стоитъ одиноко съ своими идеями и воззрѣніями.
   Во-вторыхъ, она своею женственною многосторонностью удержала Милля отъ опасности впасть въ область предразсудковъ. Она содѣйствовала тому, что въ умѣ его всегда замѣчалась извѣстная доля скептицизма, что среди ледяного покрова доктрины оставалась никогда не замерзавшая полынья, и, настраивая его скептически, она побуждала его прогрессировать. Между тѣмъ какъ большинство такъ-называемыхъ свободомыслящихъ людей почти всегда соединяютъ относительное свободомысліе въ одномъ направленіи съ усугубленною закорузлостью въ другихъ отношеніяхъ, Милль постоянно остерегался условныхъ предразсудковъ, не переставалъ бороться съ ними до самой своей смерти и храбро отыскивалъ ихъ въ ихъ убѣжищахъ, для того, чтобы раскрывать и уничтожать ихъ.
   Не подлежитъ также ни малѣйшему сомнѣнію то, что г-жа Милль играла не послѣднюю роль въ выступленіи ея мужа поборникомъ равноправности женщинъ. Я поинтересовался узнать, отвѣчалъ-ли онъ своимъ антагонистамъ по женскому вопросу. Оказалось, что онъ не отвѣчалъ и не намѣревался отвѣчать имъ. "Вѣдь это",-- говорилъ онъ,-- было бы въ сущности повтореніемъ одного и того же; вѣдь ни одинъ изъ нихъ не сказалъ ничего такого, что стоило бы вниманія". Я коснулся вопроса этого съ медицинской точки зрѣнія, указавъ на возраженія, основывающіяся на особенностяхъ женскаго организма. Онъ довольно пренебрежительно и рѣзко отозвался о медицинскихъ предразсудкахъ вообще; но за то тѣмъ обстоятельнѣе онъ распространялся о наклонности женщинъ къ занятію медициной, нерѣдко получающей характеръ призванія. Онъ упомянулъ о миссъ Гарретъ, недавно выдержавшей въ Парижѣ экзаменъ на доктора медицины, и хвалилъ ее за выказанное ею мужество. Въ одномъ изъ писемъ своихъ ко мнѣ онъ назвалъ женскій вопросъ "самымъ важнымъ изъ всѣхъ современныхъ политическихъ вопросовъ"; во всякомъ случаѣ, въ послѣдніе годы его жизни этотъ вопросъ занималъ его, повидимому, больше всякихъ другихъ. Онъ какъ въ устныхъ бесѣдахъ, такъ и письменно не щадилъ сильныхъ выраженій для того, чтобы выставить въ надлежащемъ свѣтѣ свои взгляды на неестественность зависимаго положенія женщинъ. Онъ не побоялся выступить съ смѣлымъ утвержденіемъ, что мы даже и не можемъ составить себѣ вѣрнаго представленія о томъ, что такое "свободная" женщина; онъ утверждалъ даже, что мы положительно ничего не знаемъ о существѣ женщины, какъ-будто вся исторія и вся литература, рафаэлевская сикстинская Мадонна, шекспировскія женщины, множество написанныхъ женщинами сочиненій не служитъ для насъ матеріаломъ къ уразумѣнію женщины. Въ этомъ отношеніи онъ доходилъ почти до фанатизма; онъ, съ своей глубокой вѣрой въ способности женщинъ, совершенно игнорирующей физическія условія, представляетъ собою, среди философовъ нашего вѣка, прямой контрастъ съ Шопенгауеромъ, относившимся къ женщинамъ крайне пренебрежительно. Онъ, человѣкъ вообще крайне мягкій и деликатный, доходилъ почти до рѣзкостей, когда ему приходилось выслушивать по этому вопросу мнѣніе, расходившееся съ его взглядами. Я какъ-то разъ сидѣлъ у одного извѣстнаго французскаго ученаго, когда послѣднему принесли письмо отъ Милля. Это былъ отвѣтъ на письмо, въ которомъ этотъ французскій ученый высказалъ по поводу миллевскаго "Порабощенія женщинъ", мнѣніе, что проектируемое въ этой книгѣ Миллемъ измѣненіе общественнаго положенія женщины мыслимо, быть можетъ, въ Англіи, такъ какъ оно соотвѣтствуетъ англійскому національному характеру, но ни въ какомъ случаѣ не можетъ разсчитывать на успѣхъ во Франціи, гдѣ характеръ и наклонности женщинъ совершенно иные, чѣмъ въ Англіи. Вотъ приблизительное содержаніе отвѣта Милля: "Я вижу въ словахъ вашихъ одинъ изъ симптомовъ того презрѣнія къ женщинѣ, которое такъ распространено во Франціи. Все, что я могу сказать по этому поводу -- такъ это то, что французскія женщины возвращаютъ французскимъ мужчинамъ это презрѣніе съ лихвою".
   Самымъ оригинальнымъ въ точкѣ зрѣнія Милля на этотъ вопросъ было то, что онъ прнэтомъ опирался на по истинѣ сократовское "незнаніе". Онъ отрицалъ всякую доказательность за накопленнымъ въ теченіе тысячелѣтій опытомъ относительно превосходства мужского ума надъ порабощаемымъ такъ долго женскимъ умомъ и утверждалъ, что мы "а priori" ничего не знаемъ о женщинѣ. Онъ не исходилъ изъ доктринерскаго взгляда на особенности женскаго ума, а просто изъ того положенія, что мужчина не имѣетъ ни малѣйшаго права запрещать женщинѣ то или другое занятіе, которое ей нравится; онъ объявлялъ всякую опеку со стороны мужчины не только несправедливой, но и безполезной, такъ какъ свободная конкурренція сама собою устранитъ женщину отъ всякой работы, на которую она неспособна, или въ которой мужчина имѣетъ надъ нею несомнѣнное превосходство. Многихъ онъ запугалъ именно тѣмъ, что въ первый же разъ, какъ онъ заговорилъ объ этомъ вопросѣ, онъ дошелъ въ своихъ заключеніяхъ до крайнихъ предѣловъ, требуя, напр., участія женщинъ въ законодательной дѣятельности; однако, какъ англичанинъ, онъ былъ настолько реаленъ, что ограничивалъ практическую свою дѣятельность однимъ только пунктомъ. Мнѣ помнится, что я спросилъ его, почему въ Англіи и Америкѣ не начинаютъ съ наиболѣе нужной, на мой взглядъ, экономической эмансипаціи женщины и сосредоточиваютъ всѣ усилія на гораздо болѣе трудно достижимой политической эмансипаціи? Онъ на это отвѣтилъ: "Очень просто почему: разъ будетъ достигнута послѣдняя, все остальное дастся уже само собой".
   

III.

   Передъ тѣмъ какъ уйти, Милль, зная, что я предполагалъ отправиться въ Лондонъ, спросилъ меня. не желаю-ли я совершить это путешествіе вмѣстѣ съ нимъ. Не желая показаться навязчивымъ, я отвѣтилъ отрицательно; тогда онъ пригласилъ меня навѣстить его во время пребыванія моего въ Англіи. Я въ то время только что прочелъ замѣчательную книгу Милля о философіи Вильяма Гамильтона, былъ преисполненъ ею и мнѣ хотѣлось бы предложить ему тысячу философскихъ вопросовъ; поэтому я очень обрадовался случаю побесѣдовать о моихъ сомнѣніяхъ съ самимъ авторомъ этой книги, и недѣлю спустя я позвонилъ у садовой калитки передъ загороднымъ домикомъ Милля въ Блэкгитъ-паркѣ, близъ Лондона, у той самой калитки, передъ которой я никогда не стоялъ, не будучи преисполненъ радостныхъ ожиданій и изъ которой я никогда не выходилъ безъ сознанія того, что я пріумножилъ свое духовное богатство.
   Въ Копенгагенѣ я получилъ абстрактно-метафизическое университетское образованіе; профессорами философіи были люди, которые хотя и полемизировали между собою и повидимому отстаивали самыя противоположныя точки зрѣнія, но въ сущности носили на себѣ тотъ же самый доктринерскій отпечатокъ. Оба они начали съ богословской карьеры, а затѣмъ сдѣлались гегеліанцами, причемъ одинъ подвергся вліянію лѣвой, а другой -- вліянію правой стороны гегеліанцевъ. Хотя они, слѣдуя тогдашней модѣ, и объявляли, что они съ теченіемъ времени эмансипировались отъ Гегеля, но все же Гегель продолжалъ играть въ ихъ ученой дѣятельности выдающуюся роль; его методъ продолжалъ находить себѣ примѣненіе, то болѣе наивнымъ, то болѣе софистическимъ образомъ, съ каѳедръ проповѣдывался культъ абсолютнаго и субъективно-объективнаго, на его сочиненія постоянно ссылались, немногія его остроумныя изреченія постоянно повторялись, противъ его мнимыхъ заблужденій велась утомительная, безконечная полемика, причемъ доказывалось, что они проистекали главнымъ образомъ отъ того, что онъ не обращалъ достаточнаго вниманія на реальное, въ особенности же отъ того, что онъ недостаточно былъ знакомъ съ естественными науками. Но самыя заблужденія его должны были казаться ученикамъ привлекательнѣе всякихъ истинъ другихъ мыслителей, такъ какъ примѣръ самихъ профессоровъ доказывалъ, что для того, чтобы добраться до истины, нужно было предварительно пролѣзть черезъ заблужденія. Въ копенгагенскомъ университетѣ, при всей натянутости отношеній къ Германіи, считалось аксіомой, что новѣйшая философія -- по преимуществу германская, подобно тому какъ древняя была наукой по преимуществу греческой. Въ копенгагенскомъ университетѣ даже вовсе не признавалось существованіе англійскаго эмпиризма и французскаго позитивизма; объ англійской философіи мы, слушатели, узнавали только то, что Кантъ давнымъ давно разгромилъ и похоронилъ ея направленіе. Съ моей стороны потребовалось немало усилій для того, чтобы освободиться изъ тенетъ господствовавшей въ то время въ Даніи философской школы; но въ то время я еще колебался между спекулятивными и позитивистскими тенденціями. Я не скрылъ отъ Милля этихъ моихъ колебаній.
   -- Значитъ, вы хорошо знакомы съ Гегелемъ?-- спросилъ онъ.-- Вы знаете по-нѣмецки?
   -- Да,-- отвѣтилъ я,-- я читаю на нѣмецкомъ языкѣ такъ же легко, какъ и на моемъ родномъ языкѣ.
   -- А я такъ мало и плохо говорю по-нѣмецки, что даже съ трудомъ могу объясняться на желѣзнодорожныхъ станціяхъ.
   -- Значитъ, вы знакомы съ нѣмецкими философами по переводамъ?
   -- Канта я прочелъ въ переводѣ, а Гегеля вовсе не читалъ -- ни въ оригиналѣ, ни въ переводѣ. Я знакомъ съ нимъ лишь по рефератамъ о немъ и по полемическимъ противъ него статьямъ, въ особенности же по краткому изложенію его ученія, сдѣланному единственнымъ англійскимъ гегеліанцемъ -- Стирлингомъ.
   -- И какое вы вынесли впечатлѣніе изъ знакомства съ Гегелемъ?
   -- То, что сочиненія. въ которыхъ Гегель пытался примѣнить свои принципы, быть можетъ и содержатъ въ себѣ нѣчто дѣльное, но что все метафизическое, написанное Гегелемъ,-- чистѣйшая безсмыслица.
   Это рѣзкое выраженіе меня удивило и я позволилъ себѣ сдѣлать замѣчаніе, что его слѣдуетъ понимать лишь условно.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, совершенно буквально,-- возразилъ Милль; затѣмъ онъ коснулся основныхъ мотивовъ системы Гегеля, отождествленія имъ бытія съ небытіемъ, и воскликнулъ:-- И что же можетъ выйти изъ цѣлаго ученія, начинающаго съ такого софизма! Вы дѣйствительно читали Гегеля?
   -- Конечно, и притомъ почти всѣ его сочиненія.
   -- И вы его поняли?-- спросилъ Милль съ явнымъ недовѣріемъ -- Мнѣ кажется, что понялъ, по крайней мѣрѣ въ существенныхъ чертахъ его.
   -- Но что же можно было понять въ немъ?-- воскликнулъ Милль съ почти наивнымъ удивленіемъ.
   Я постарался отвѣтить, какъ умѣлъ, на этотъ нѣсколько странный вопросъ; наконецъ Милль сказалъ, очевидно не убѣжденный, но желая быть любезнымъ:-- Я очень хорошо понимаю то чувство уваженія и благодарности, съ которымъ вы относитесь къ Гегелю. Намъ свойственно быть благодарными тѣмъ, кто научилъ насъ мыслить".
   Никогда еще я не сознавалъ такъ явственно, какъ послѣ этого разговора, до какой степени цѣльный человѣкъ былъ Милль: это былъ истый англичанинъ, упрямый и упорный, одаренный необыкновенною и своеобразною силой воли, вполнѣ лишенный способности приноровляться къ чужимъ мыслямъ и взглядамъ. Но особенно меня поразило въ данномъ случаѣ незнакомство, замѣчавшееся еще во второй половинѣ 19 столѣтія, самыхъ выдающихся мыслителей различныхъ, и даже первостепенныхъ, странъ, съ таковыми же мыслителями другой страны. Я понялъ, что извѣстную долю пользы можно принести хотя бы простымъ изученіемъ, сопоставленіемъ и уразумѣніемъ выдающихся умовъ, взаимно не понимающихъ другъ друга. Я сдѣлалъ попытку выдвинуть впередъ, для опроверженія принциповъ въ эмпирической философіи, тѣ взгляды, которыми я былъ обязанъ моему университетскому образованію. Но къ немалому моему удивленію, всѣ приводимые мною доводы, отъ которыхъ я ожидалъ немалаго дѣйствія на Милля, оказались ему давно знакомыми. "Это все -- старые нѣмецкіе доводы",-- сказалъ онъ;-- "все это было высказано еще Кантомъ",-- и затѣмъ онъ принялся опровергать ихъ.
   Здѣсь было бы не у мѣста вдаваться въ обсужденіе сущности крупнаго спорнаго вопроса, существующаго между новѣйшими философскими школами,-- вопроса, который къ тому же почти всѣми нѣмецкими мыслителями разрѣшается въ нѣмецкомъ смыслѣ. Понятно, что Милль никакъ не хотѣлъ допустить того, что Кантъ опровергъ Давида Юма,-- съ чѣмъ я вполнѣ согласенъ и съ чѣмъ, вѣроятно, согласятся почти всѣ, когда нѣсколько ослабѣетъ превознесеніе Канта. (Слѣды этого поворота въ нѣмецкихъ философскихъ взглядахъ я уже усматриваю въ замѣчательномъ трудѣ Фр. Паульсена "о Кантовской теоріи познаванія"). Въ то время я смутно сознавалъ, что должно существовать какое-нибудь средство для примиренія раціоналистическаго и эмпирическаго ученія о познаваніи, но мнѣ еще неизвѣстно было простое разрѣшеніе задачи, до котораго додумался Гербертъ Спенсеръ. Но Милль рѣшительно высказывался противъ всякихъ компромиссовъ и заключилъ эту часть нашей бесѣды слѣдующими, въ высшей степени скромными, но вмѣстѣ съ тѣмъ твердыми словами, запечатлѣвшимися въ моей памяти: "Мнѣ кажется, что нужно выбрать либо ту, либо другую теорію".
   Въ такомъ же смыслѣ онъ высказался и о новѣйшихъ философахъ, съ которыми у него были общія точки соприкосновенія. Онъ посовѣтовалъ мнѣ познакомиться съ Гербертомъ Спенсеромъ, за исключеніемъ, впрочемъ, позднѣйшихъ его произведеній, такъ какъ, по его мнѣнію, Спенсеръ отступилъ здѣсь отъ вѣрнаго метода; за то онъ особенно горячо рекомендовалъ мнѣ два главныхъ произведенія Спенсера "Чувства и умъ" и "Принципы Психологіи", а равно и "Ощущенія и волю" Бэна. Онъ подарилъ мнѣ одинъ экземпляръ "Анализа человѣческаго ума" отца своего, восхваляя мнѣ эту книгу, какъ самое замѣчательное произведеніе англійской философской школы въ текущемъ столѣтіи; а такъ какъ я во время нашего разговора отозвался съ величайшею похвалою о его критикѣ Гамильтоновой философіи, то онъ прислалъ мнѣ на слѣдующій день и эту книгу. Разговоръ естественнымъ образомъ коснулся только что появившагося въ свѣтъ сочиненія Тэна "De l'intelligence", въ которомъ этотъ французскій мыслитель подвергаетъ Милля самому тщательному разбору и критикѣ и которое представляетъ собою, быть можетъ, самый прочный памятникъ англійскаго направленія во французской философіи. Милль отозвался о Тэнѣ съ похвалою, назвалъ его книгу однимъ изъ самыхъ основательныхъ и замѣчательныхъ произведеній новѣйшей французской литературы и высказалъ мнѣ приблизительно то же, что было повторено имъ впослѣдствіи въ посвященной этой книгѣ статьѣ въ іюльской книжкѣ "Fortnightly Review" за 1870 г. Вообще книга эта ему очень нравилась, но только по поводу послѣднихъ главъ ея онъ дѣлалъ приблизительно тѣ же возраженія, какъ и противъ послѣднихъ произведеній Герберта Спенсера. По его мнѣнію, слѣдовало постановить окончательный и рѣшительный выборъ между условнымъ эмпирическимъ и безусловной достовѣрностью откровенія, а между тѣмъ Тэнъ пытался въ послѣднихъ главахъ своего труда выставить такія аксіомы, которыя не вытекали изъ опыта, но которыя тѣмъ не менѣе имѣли бы значеніе для всего міра, независимо отъ предѣловъ нашего опыта. Какъ извѣстно, самъ Милль придерживался того мнѣнія, что даже за алгебраическими и геометрическими аксіомами, эмпирическое происхожденіе которыхъ онъ пытался доказать, слѣдуетъ признавать лишь условно ограниченное значеніе. Онъ расхваливалъ небольшую книжечку "Этюды адвоката", изъ которой онъ самъ сдѣлалъ нѣкоторыя цитаты. Въ этой книгѣ проводится та мысль, что въ другой солнечной системѣ наша таблица умноженія и нашъ Эвклидъ не имѣютъ никакого значенія. Весь вопросъ въ томъ,-- говоритъ онъ,-- проистекаетъ-ли наша увѣренность въ истинѣ таблицы умноженія изъ опыта или изъ трансцендентальнаго убѣжденія въ истинности ея, предшествующаго опыту. Въ подтвержденіе перваго изъ вышеозначенныхъ предположеній, онъ приводитъ нѣсколько примѣровъ, вызывающихъ на размышленіе.
   "Представимъ себѣ такой міръ, въ которомъ было бы общепризнано, что двѣ прямыя линіи могутъ замыкать собою пространство; представимъ себѣ человѣка, который никогда, ни однимъ изъ своихъ чувствъ, не вынесъ никакого опыта относительно прямыхъ линій; представимъ себѣ, что вдругъ человѣкъ этотъ поставленъ на желѣзнодорожный путь, который безконечными прямыми линіями расходится по двумъ противуположнымъ направленіямъ. Ему показалось бы, что рельсы -- первыя прямыя линіи, которыя ему довелось видѣть -- сходятся, или по крайней мѣрѣ сближаются на горизонтѣ; и, за отсутствіемъ всякаго другого опыта, онъ пришелъ бы къ заключенію, что онѣ дѣйствительно, будучи достаточно продолжены, замыкали бы собою пространство. Одинъ только опытъ въ состояніи былъ бы убѣдить его въ ошибочности этого предположенія". Милль, напомнивъ мнѣ эти забавные, подвергшіеся остроумной критикѣ со стороны Спенсера, софизмы, очень одобрительно отзывался о нихъ. "Еслибы мы обладали только зрѣніемъ, а не ощущеніемъ", говорилъ онъ,-- "то мы нимало не сомнѣвались бы въ томъ, что два и большее количество тѣлъ могутъ занимать одно и то же пространство,-- до такой степени всѣ эти такъ-называеыми аксіомы зависятъ отъ устройства нашихъ органовъ и отъ нашего собственнаго опыта".
   

IV.

   Однажды разговоръ нашъ коснулся того, что происходило въ то время въ Римѣ. Я сравнилъ религіозное состояніе Италіи съ французскимъ, напомнилъ Миллю о подмѣченномъ нами въ Парижѣ стремленіи нѣкоторой части общества къ объединенію церкви и сказалъ: "Вы, въ вашихъ "Размышленіяхъ и Разсужденіяхъ" написали нѣсколько такихъ словъ, которыя вы теперь врядъ-ли стали бы отстаивать. Вы писали: "Если имѣть въ виду лишь высшія сословія Франціи, то ее можно бы одинаково легко назвать страною и буддистской, и католической; первое было бы столь же справедливо, какъ и послѣднее. Вы и теперь придерживаетесь того же мнѣнія?" Онъ отвѣтилъ: "Въ то время слова эти были болѣе справедливы, чѣмъ теперь; намъ довелось быть свидѣтелями такой реакціи, въ возможность которой я въ то время не вѣрилъ. Въ молодости моей я не вѣрилъ въ регрессивное движеніе человѣчества, но теперь я убѣдился въ возможности его". Часть вины въ этой умственной реакціи онъ приписывалъ французской университетской философіи; о Викторѣ Кузенѣ онъ отзывался съ величайшимъ пренебреженіемъ. "И все же",-- сказалъ онъ въ заключеніе,-- "я остаюсь при прежнемъ моемъ убѣжденіи: новѣйшая исторія Франціи есть исторія всей Европы".
   Я, съ своей стороны, не могу не считать этого взгляда, сквозящаго во всѣхъ сочиненіяхъ Милля, одностороннимъ; объясняется онъ малымъ знакомствомъ его съ нѣмецкой литературой и невысокимъ мнѣніемъ его о большинствѣ англійскихъ мыслителей, слабыя стороны которыхъ были для него очевиднѣе, чѣмъ слабыя стороны мыслителей другихъ странъ. Францію онъ впервые посѣтилъ въ ранней молодости; онъ самъ разсказывалъ мнѣ, что ему не было въ то время и пятнадцати лѣтъ, и что знакомство его съ французскимъ языкомъ ограничивается тѣмъ, что онъ пріобрѣлъ въ то время. Онъ говорилъ по-французски довольно свободно (хотя и не безъ замѣтнаго англійскаго акцента), въ теченіе всей своей жизни онъ стремился къ тому, чтобы распространить въ Англіи французскія идеи и заставить своихъ соотечественниковъ полюбить французскій умъ, и поэтому понятно, что для него, почти въ такой же мѣрѣ, какъ и для природнаго француза, Франція являлась какъ бы представительницей всей Европы.
   Какъ мнѣ кажется, Милль, изъ всѣхъ знакомыхъ ему французовъ, болѣе другихъ цѣнилъ Армана Карреля; посвященная послѣднему статья Милля представляетъ собою, быть можетъ, самое лучшее и прочувствованное изо всего, написаннаго Миллемъ. А этимъ уваженіемъ, съ которымъ онъ относился къ Арману Каррелю, отчасти объясняется его сильное нерасположеніе къ Сентъ-Бёву; послѣднему онъ никогда не могъ простить того, что тотъ, бывшій когда-то другомъ Карреля и сотрудникомъ "National'я", сдружился со второй имперіей и позволилъ назначить себя сенаторомъ. Этого одного факта было бы, впрочемъ, недостаточно для того, чтобъ оправдать тѣ его рѣзкіе отзывы о Сентъ-Бёвѣ, которые онъ высказалъ въ моемъ присутствіи. Сентъ-Бёвъ былъ ему противенъ по тѣмъ же причинамъ, которыя такъ располагали его въ пользу Карреля. Онъ никогда не имѣлъ случая основательно изучить Сентъ-Бёва, никогда напр., не прочелъ даже его "Портъ-Ройяля". По такой сильный и принципіальный умъ, какъ Милль, не могъ не чувствовать антипатіи къ покладистому, колеблющемуся уму Сентъ-Бёва. Стюартъ Милль -- это былъ характеръ желѣзный, угловатый, неподатливый; умъ же Сентъ-Бёва былъ обширенъ, какъ поверхность озера, но столь же неустойчивый и колеблющійся; онъ вѣчно былъ покрытъ мелкою рябью мыслей. Стюартъ Милль былъ какъ бы рожденъ для того, чтобы господствовать и повелѣвать; рѣшительность и увѣренность, съ которыми онъ высказывалъ результаты своихъ размышленій, сами собою исключали всякое противорѣчіе. Сентъ-Бёвъ, напротивъ, во всю свою жизнь не въ состояніи былъ примкнуть всей душой къ извѣстному дѣлу; онъ никогда не былъ весь католикъ или весь романтикъ, весь имперіалистъ или весь натуралистъ; онъ всегда оставался Сентъ-Бёвомъ, т. е. критикомъ съ нѣсколько женскимъ складомъ ума и съ никогда не дремлющимъ скептицизмомъ въ глубинѣ души. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи въ немъ сказывалась природа тигра, хотя онъ отнюдь не былъ тигромъ. Онъ ни къ кому и ни къ чему не примыкалъ всецѣло, но онъ терся около всего, и отъ этого тренія выскакивали искры ума. Антипатію, которую питалъ къ нему Милль, можно сравнить съ антипатіей собаки къ кошкѣ. Сентъ-Бёвъ неспособенъ былъ писать просто; онъ не могъ высказать ни единаго сужденія, не объусловивъ его цѣлой сложной системой побочныхъ положеній; онъ не въ состояніи былъ высказать самой краткой похвалы, не приправивъ ее самыми ѣдкими выходками. Самый крупный послѣ него французскій критикъ сказалъ мнѣ однажды: "Похвальная фраза Сентъ-Бёва -- это цѣлое гнѣздо піявокъ". Интересно сравнить съ этимъ способъ мышленія и самый слогъ Милля: мысли всегда возвышенныя, всеохватывающія, сквозь нихъ проглядываетъ индивидуальность, изложеніе его просто, безъискусственно, даже голо, точно ландшафтъ, единственная красота котораго заключается въ простыхъ и могучихъ линіяхъ холмовъ и горъ.
   Въ одинъ изъ послѣднихъ дней пребыванія моего въ Англіи бесѣда моя съ Миллемъ коснулась взаимныхъ отношеній литера туры и театра въ Англіи и во Франціи. Онъ высказалъ довольно распространенное въ наше время мнѣніе, что французы усвоивали себѣ въ 17-мъ вѣкѣ испанскія идеи, въ 18-мъ -- англійскія, а въ 19-мъ -- нѣмецкія, и что въ сущности произведенія ихъ лишены всякой литературной оригинальности, помимо развѣ той, которая заключается въ формахъ При этомъ Милль, эстетическое чувство котораго было вообще довольно мало развито и который любилъ скорѣе идеи искусства, чѣмъ искусство само по себѣ, повидимому вовсе не понималъ того, что даже при этомъ (не совсѣмъ справедливомъ) ограниченіи ихъ изобрѣтательности, поэтическая и художественная оригинальность ихъ все же не подлежала бы сомнѣнію; ибо тамъ, гдѣ форма и содержаніе нераздѣльны, оригинальность формы тождественна съ оригинальностью вообще. Не становясь на эту точку зрѣнія, я ограничился замѣчаніемъ, что для французовъ, когда они принимаются подражать, оказывается въ высшей степени полезной одна особенность ихъ, въ которой ихъ обыкновенно упрекаютъ, а именно -- ихъ поверхностность; ибо подражаніе ихъ только кажущееся; французы соединяютъ сильную наклонность подвергаться вліянію всего чужеземнаго съ замѣчательною неспособностью отнестись къ этому чужеземному объективно, и поэтому всюду у нихъ сквозитъ національный отпечатокъ подъ легкимъ налетомъ иностраннаго вліянія; при этомъ я, въ видѣ иллюстраціи, сослался на Виктора Гюго, какъ на подражателя Шекспира, и на Альфреда де-Мюссе, какъ на подражателя Байрона. "Впрочемъ",-- прибавилъ я, -- "я съ величайшей готовностью признаю преимущества англійской поэзіи передъ французской, если вы, съ другой стороны, сдѣлаете мнѣ уступку, признавъ превосходство французскаго драматическаго искусства надъ англійскимъ". Я какъ разъ наканунѣ вечеромъ присутствовалъ при исполненіи Мольеровскаго "Мнимаго больного", подъ заглавіемъ "The robust invalid" въ театрѣ Адельфи, и, часто видѣвши эту пьесу въ Парижѣ, имѣлъ полную возможность провести параллель между англійской манерой играть и французской. Въ Лондонѣ изъ этой комедіи дѣлали грубую каррикатуру, при отсутствіи малѣйшей попытки вѣрно понять характеры. Самъ больной и служанка позволяли себѣ разные грубые фарсы, кричали, подчеркивали, и даже позволили себѣ заключить два акта неприличнѣйшимъ канканомъ,-- и все это въ то самое время, когда, ради англійской чопорности, сцены съ клистирной трубкой и всѣ выраженія, противныя обыденнымъ приличіямъ, тщательно были выпущены. "Да",-- согласился Милль,-- "театръ у насъ находится въ состояніи упадка. Что касается комедіи, то причину тому слѣдуетъ, быть можетъ, искать въ томъ, что англійская жизнь такъ безформенна и не театральна, что наши жесты такъ сдержанны и размѣрены, между тѣмъ какъ у француза и въ обыденной жизни постоянно сказывается актеръ; но за то въ области трагедіи мы можемъ указать на нѣсколько крупныхъ именъ. Кто знаетъ, быть можетъ недалеко то время, когда чтеніе вообще замѣнитъ посѣщеніе театровъ и вытѣснитъ его".
   Отъ театра разговоръ перешелъ къ англійской литературѣ, причемъ Милль съ особенной теплотой отзывался о двухъ писателяхъ, нимало не похожихъ на него самого -- о Диккенсѣ и Карлейлѣ. Будучи самъ человѣкомъ разсудочнымъ по преимуществу, онъ, однако, лучше кого бы то ни было умѣлъ цѣнить поэта, отличавшагося глубокой сердечностью, и историка, обладавшаго такимъ пламеннымъ воображеніемъ. Диккенсъ не задолго передъ тѣмъ умеръ и я всего нѣсколько дней тому назадъ стоялъ въ Вестминстерскомъ аббатствѣ передъ его гробницей. Только одна его гробница была покрыта живыми розами, между тѣмъ какъ на другихъ высились тяжелые, холодные надгробные памятники; это былъ точно какой-то символъ. Я сообщилъ Миллю о вынесенномъ мною впечатлѣніи, и онъ выразилъ сожалѣніе свое о томъ, что ему не довелось лично познакомиться съ Диккенсомъ и что очаровательная любезность послѣдняго въ личныхъ сношеніяхъ была ему извѣстна отъ другихъ только по наслышкѣ.
   Послѣднія слова, которыми мы обмѣнялись, касались начинавшейся какъ разъ въ то время франко-прусской войны, отъ которой Милль не ожидалъ ничего хорошаго; онъ видѣлъ въ ней несчастіе для всего человѣчества, для всей европейской культуры. Я долго смотрѣлъ въ его впалые голубые глаза, прежде чѣмъ собрался съ силами обратиться къ нему съ послѣднимъ прощаніемъ моимъ. Я старался запечатлѣть въ моей памяти этотъ серьезный, даже строгій, но въ то же время смѣлый и юношески бодрый взглядъ; я желалъ лишить себя возможности когда-либо позабыть величіе этого образа, проникавшее и въ слова его. Не лишено значенія для пониманія характера какого-нибудь писателя то, въ какомъ отношеніи находятся между собою впечатлѣніе, производимое его личностью, съ впечатлѣніемъ, вынесеннымъ изъ чтенія его произведеній. Мнѣ не приходилось встрѣчаться ни съ однимъ выдающимся человѣкомъ, у котораго эти впечатлѣнія до того совпадали бы, какъ у Милля. Я не нашелъ въ немъ, какъ писателѣ, ни одного такого достоинства, котораго нельзя было бы не замѣтить при личномъ съ нимъ знакомствѣ, и я нашелъ, что въ обѣихъ этихъ сферахъ различныя качества и достоинства его находились въ совершенно одинаковыхъ между собою отношеніяхъ. Встрѣчаются такіе писатели, въ произведеніяхъ которыхъ извѣстное качество, какъ напр. человѣколюбіе, или остроуміе, или порядочность, играютъ большую роль въ писаніяхъ ихъ, чѣмъ въ ихъ жизни, и такіе, въ писаніяхъ которыхъ, напротивъ, отсутствуютъ тѣ достоинства, которыя дѣлаютъ ихъ особенно пріятными въ частной жизни. Большею частью бываетъ такъ, что при личномъ знакомствѣ приходится разочароваться въ писателѣ. Относительно Милля нельзя сказать ничего подобнаго: это была воплощенная правдивость. О степени этой правдивости можно судить изъ слѣдующаго мѣста его автобіографіи. Когда этого реформатора, чуждаго, однакоже, всякаго демагогизма, спросили въ собраніи, состоявшемъ преимущественно изъ рабочихъ и въ которомъ онъ выступалъ кандидатомъ на званіе члена парламента,-- написалъ-ли и обнародовалъ-ли онъ слова, что рабочіе классы въ Англіи вообще отличаются лживостью, онъ, ни мало не колеблясь, отвѣтилъ лаконическимъ: "Да".--"Какъ только я произнесъ это слово",-- пишетъ онъ въ своей "Автобіографіи",-- "какъ по всему собранію пронесся ропотъ одобренія. Рабочіе, очевидно, до того привыкли получать отъ тѣхъ, которые домогались ихъ голосовъ, двусмысленные и уклончивые отвѣты, что услыхавъ чистосердечное, хотя и непріятное для нихъ, признаніе, они не только не оскорбились этимъ, но, напротивъ, пришли къ тому заключенію, что на этого человѣка можно положиться.
   Милль толкуетъ этотъ эпизодъ съ подобающей скромностью; но можно представить себѣ, какой ореолъ правдивости долженъ былъ окружать въ ту минуту того человѣка, котораго люди, избалованные лестью демагоговъ, наградили такимъ взрывомъ рукоплесканій за смѣло брошенное имъ въ лицо обвиненіе въ поголовной лживости. И въ обыденной жизни Милля окружалъ тотъ же незримый ореолъ величайшаго праздолюбія; отъ всей его особы такъ и вѣяло чистотой характера. Для того, чтобъ подъискать подходящую параллель, пришлось бы вернуться къ самымъ возвышеннымъ философскимъ характерамъ древности, къ Марку Аврелію и ему подобнымъ. Онъ былъ одинаково правдивъ и одинаково великъ, все равно -- излагалъ-ли онъ въ какомъ нибудь изъ своихъ сочиненій, предназначенномъ для распространенія по всему земному шару, зрѣло-обдуманныя мысли, или же онъ бросалъ у себя дома постороннему посѣтителю, безъ всякаго намека на собственное превосходство свое, случайную фразу.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru