Броннер Франц-Ксавер
Отец семейства и Тиверий на острове Капрее

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Отецъ семейства и Тиверій на островѣ Капреѣ (*).

   *) Capreae -- Capriene dieitur Stephano, Caprea habet Ptolomeus (vide Ortellii Synonyma Geographica) -- insula ultra Surrentuni Campaniae urbem, circiter octo millia passuum, Tiberii principis arce, et cotumicum multiudine nobilis, quae ex Italiа volantes illic principio autumni capiuntur. Dictionarium loсorum urbium etc.
   
   Laetus in praesens animus, quod ultra est,
   Oderit curare, et amara leni
   Temperet risu. Nihil est ab omni
             Parte beatum.
   Abftulit darum cita mors Achillem;
   Longa Tithonum minuit senectus;
   Et mihi forsan, tibi quod negârit
             Porriget hora.
   Horat. Ltb. 11, od. 14.
   
   Близь Сурента высокій мысъ простирался въ море. Онъ былъ посвященъ вѣчно дѣвствующей Минервѣ. Древній величественный храмъ, построенный еще Улиссомъ, стоявшій на холмѣ, изъ за масличной рощи видѣнъ былъ издалека {Pompeiis contiguum est Campanorum Syraeum, unde Athenaeum, id est Minerviuni imminet, quod quidam Prenussum nominaht Promontorium. Extat autem in extremo ejus Minervae sacellum, quod Ulysses aedificaviu Hinc ad Capreae insulam curfus eft brevissimus; circumflectenti vero Promontorium, exiguae quaedam occurrunt insulae, saxosae quidem atque desertae, quas Sirenas adpellant. Strabo Lib. V.}; деревенька, въ которой жили рыбаки, лежала между плодоносными садами по каменистому берегу. Противу мыса далеко въ морѣ прелестно зеленѣлся островъ Капрея. Отъ него катились волны къ землѣ, и шумѣли у высунувшихся скалъ, подъ которыми виднѣлись хижины, какъ гнѣзда ласточекъ подъ кровлями.
   Здѣсь жила Аглая, вѣрная супруга престарѣлаго Bіaca, съ дѣтьми своими. Передъ окнами ея тростниковой хижины были развѣшаны сѣти по голымъ камнямъ; въ ближнемъ маленькомъ заливѣ, гдѣ берегъ глубже вдавался въ землю, привязанная лодка колебалась на волнующихся водахъ. Уединенно, подобно вдовицѣ, Аглая жила уже два продолжительные печальные мѣсяца, вѣрный ея Віасъ, съ тайною горестію, простился съ нею и дѣтьми, и съ одними токмо орудіями, нужными для рыбной ловли, пустился въ отдаленное море. Никто не зналъ, куда онъ поплылъ, никто не могъ сказать, гдѣ онъ, живъ, или нѣтъ. Правда, садясь въ лодку, онъ сказалъ: "если вы долго не увидите меня, не печальтесь, мои милые! Полетятъ перепелки густыми стадами съ нашихъ полей на Капрею, чтобы тамъ отдохнуть отъ осенняго путешествія, и вы увидите мою лодку, отягощенную добычею, увидите и меня. Но то было слабое утѣшеніе для робкой супруги: ахъ! все ея счастіе ввѣрялось утлой лодкѣ. Добродѣтельные страдалицы охотно прибѣгаютъ къ небу. Часто она водила своихъ дѣтей то въ храмъ Минервы, то въ гротѣ, на морскомъ берегу посвященный Сиренамъ; тамъ они изливали свою горесть предъ богинями. просили себѣ утѣшенія и помощи, просили покровительства отсутствующему супругу и отцу.
   Между тѣмъ Віасъ жилъ на островъ Капреѣ. Тамъ простиралась глубоко въ каменистый берегъ мрачная, пространная пещера. Лодка могла удобно входить въ оную и стоять подъ обширнымъ сводомъ безопасно отъ вѣтровъ и дождей, какъ бы подъ непроницаемою кровлею. Внутри пещеры возвышался помостъ, и образовалось для житья удобное мѣсто. Передъ входомъ въ нее, нѣсколько камней возвышаясь надъ поверхностію моря, разсѣявали силу волнъ. Въ самомъ нутри пещеры изъ отверстія журчалъ источникъ сладкой воды, и струился по изрытому имъ глубокому потоку подлъ каменной стѣны, чтобы смѣшать свои воды съ солеными волнами.
   Уединенно и въ уныніи Bіaсъ сидѣлъ на сухой травѣ. Передъ нимъ горѣлъ и трещалъ огонь, на которомъ кипѣлъ глиняной горшокъ съ рыбою. Годные для пищи листья и корни лежали подлѣ него. Онъ мылъ ихъ въ деревянной чашъ, наполненной чистою водою. Его жалобный голосъ раздавался томно по своду.
   "Безумное любопытство!" такъ онъ жаловался: "отъ тебя всѣ мои страданія! Для чего я желалъ поднять завѣсу, отъ насъ скрывающую будущее, для чего проникать въ тайны, столь мудро сокрытыя въ священномъ туманѣ провидѣніемъ боговъ отъ нашихъ взоровъ? Не похожъ ли я на ребенка, которой съ дерзкимъ любопытствомъ хочетъ узнать, что кроется въ норѣ ехидны? не дерзновенно ли было предлагать безразсудный вопросъ, долголи я проживу, чужеземному мудрецу, по жеребьямъ предсказывавшему будущее? Какъ я могъ знать, получу ли приятной, или неприятной отвѣтъ? и по чему я ожидалъ токмо счастливаго предсказанія? О! я наказанъ, жестоко наказанъ за свое безуміе. Голосъ предсказателя непрестанно раздается въ ушахъ моихъ: "Старикъ!" сказалъ онъ мнѣ съ торжественною важностію, потрясти: и посмотрѣвъ жеребьи: "сѣдые твои волосы должны бы были запретить тебѣ дѣлать такой вопросъ; но не ужасайся. Никто не избѣжитъ своей судьбины, узнай свои жребій: многіе дни, нѣскольно мѣсяцевъ, одинъ годъ готовитъ тебѣ гробы!" -- О боги! въ какомъ былъ я отчаяніи! какъ я желалъ не знать конца моей жизни! и такъ еще одинъ годъ; не болѣе остается мнѣ смотрѣть на свѣтъ: одинъ токмо годъ я буду супругомъ и отцемъ! Боги! для чего вы людямъ открываете гибельную науку предузнавать судьбу другихъ? Мое предвидѣніе отравляетъ всѣ мои удовольствія. Но отпустите, милосердые боги! отпустите ропоту горести! Не самъ ли я желалъ того? не самъ ли я сдѣлалъ дерзкій вопросъ? и мое предвидѣніе не будетъ ли полезно моему семейству? Віасъ, если бы ты не зналъ судьбы своей, то послѣдніе дни твои прошли бы въ бѣдности и безпечности; если бы ты, не приготовившись, низшелъ въ царство тѣней, твоя жена и дѣти были бы принуждены сдѣлаться нищими: но теперь, когда ты можешь сочесть дни свои, теперь ты печешься объ нихъ. Собери столько, сколько имъ будетъ нужно, чтобы беззаботно пройти по пути жизни. Такъ! я не перемѣню своего намѣренія; я хочу, въ удаленіи отъ сообщества вашего, мои любезные! въ удаленіи отъ людей, посвятить остатокъ моихъ дней работъ, работѣ вамъ полезной! уже цѣлые два мѣсяца прошли, какъ я живу въ етой пещеръ; я много приобрѣлъ: у здѣшняго берега повсюду множество рыбы. Служители Цезаря охотно покупаютъ у меня, и платятъ хорошо. Ободримся же! А ты, утѣшительная мысль о женъ и дѣтяхъ! подкрѣпляй меня, когда мнѣ будетъ казаться тягостно жить въ етомъ темномъ каменномъ сводъ, когда я пламенно буду желать броситься въ объятія моихъ дѣгтй, на грудь моей Аглаи. Ахъ! и они: часто и сердечно будутъ желать увидѣться съ отцемъ и супругомъ. Но если я послѣдую моей склонности, мнѣ представится тысяча постороннихъ занятій, тысяча развлеченій; кратной срокъ жизни пролетитъ, и я не припасу ничего, чѣмъ бы они могли жить безъ меня. Нѣтъ, нѣтъ! я хочу изъ сего свѣта выдти съ радостною мыслію, что моими попеченіями утверждено ихъ счастіе. До осени я выработаю еще довольно денегъ; потомъ уже возвращусь. Сего дня ловля моя была счастлива. Завтра по утру я отнесу въ подарокъ Цезарю большаго сазана и огромнаго морскаго рака; подлинно они могутъ быть токмо на Царскомъ столѣ. Надѣюсь, что его великодушіе и щедрость освободятъ меня гораздо ранѣе отъ сего печальнаго одиночества, и доставятъ мнѣ удовольствіе передъ концемъ жизни долѣе наслаждатьсг семейственнымъ счастіемъ, долѣе нежели бы одно мое прилѣжаніе могло доставить
   Такъ онъ говорилъ въ продолженіи скуднаго своего стола, и потомъ легъ спать. По утру крикъ птицъ, сидящихъ на яицахъ по ближнимъ скаламъ, пробудилъ его. Онъ взялъ два кувшина, положилъ въ одинъ сазана, въ другой рака, и собирался плыть подлѣ берега; но волны поднимались очень высоко и грозили разбить его лодку о скалы. Онъ возвратился опять въ свою пещеру. "Досадно!" говорилъ онъ, привязывая крѣпко свою лодку: "досадно, если прекрасная моя добыча погибнетъ въ продолжительной неволѣ. Уже блистательная чешуя рыбы потемнѣла, и изъ подъ нее видна красная кожа. Если я прожду, пока утихнетъ вѣтръ, то, быть можетъ, она потеряетъ и жизнь и цѣну. Не попытаться ли мнѣ взлезть на горы? Недавно, когда я собиралъ дрова и траву, я вышелъ черезъ узкую каменистую долину на самый верхъ горы; можетъ быть найду и тропинку, идущую на равнину. Такъ, попытаемся."
   Тутъ онъ привязалъ кувшины къ суковатой палкѣ, взялъ ее на плечо, положилъ хлѣба въ карманъ, и началъ взбираться по крутой отлогости съ камня на камень. Часто онъ ненаходилъ, куда ступить ногою; часто онъ, пробираясь между камней, былъ останавливаемъ большими кувшинами, которые ему препятствовали подниматься выше. Изъ предосторожности онъ время отъ времени сламывалъ сухія вѣтви, или срывалъ травы, растущія по камнямъ, и бросалъ ихъ на узкую тропинку, чтобы на возвратномъ пути не потерять дороги. Часто онъ садился въ высокую траву, зеленѣвшуюся тамъ и сямъ, отдыхалъ и собирался съ силами.
   Наконецъ съ вершины горы открылся прелестиѣйшій видъ на долину. Здѣсь сѣлъ Віасъ, съѣлъ небольшой свой обѣдъ, и подкрѣпясь, пошелъ по дорогъ въ долину. Дикая каменистая лощина, къ которой гнѣздились токмо орлы, извивалась ниже и ниже, и наконецъ потерялась въ плодоносной равнинѣ. Тамъ были видны то прохладныя рощицы, оглашаемыя пѣніемъ птицъ, то зеленѣющіеся луга, то цвѣтущіе холмы; все казалось однимъ прелестнымъ садомъ. Изъ прекрасныхъ гротовъ выглядывали маленькіе козлоногіе Фавны; молодыя Нимфы блуждали по лѣсочкамъ {In sylvis quoque ac nemoribus (Caprearum insulae Tiberius) pвssim Venerios locos eommentus est, prostrantesque per antra et cavas rupes ex utriusque fexus pube; Paniscorum et Nympharum habitu. Suet. in Tiber. C. 4З.}.
   "Куда пришелъ я?" сказалъ Віасъ, и остановился: "не уже ли Дріяды и Caтиры ходятъ здѣсь въ видимыхъ образахъ? Долженъ ли я идти далѣе, или въ трепетномъ благоговѣніи остановиться здѣсь? Не прогнѣваются ли боги? что я войду въ священное сіе мѣсто?"
   Вдругъ изъ кустарника выбѣжала толпа маленькихъ рѣзвыхъ Фавновъ: одни играли на свирѣляхъ, другіе хлопали разщепанными тростями ситника, третьи, повертывали своими рожнами, увитыми листьями, и всѣ вокругъ удивленнаго рыбака плясали. Со смѣхомъ они подпрыгивали ближе и ближе къ нему. Віасъ стоялъ въ изумленія. Куда онъ могъ обратиться? Но между тѣмъ какъ онъ размышлялъ, изъ лѣсочка вылетѣлъ хоръ Нимфъ; онъ схватились руками, составили около него щумящій, веселый кругъ, и съ пѣснями начали связывать его цвѣточными цѣпями. Віасъ бросился на колѣни и поднялъ руки. Нимфы лукаво дергали его за бороду, шутя трясли его кувшины, и всякимъ образомъ, задирали его. Въ недоумѣніи, качая головою, всталъ онъ опять на ноги. Фавны снова начали плясать, обвивать, его длинными цвѣтами изъ зеленаго хмѣлю и извивающагося плюща, и тащить его съ хлопаньемъ, съ игрою на свирѣляхъ.
   "Что за дурацкія хари?" кричалъ Віасъ, и тщетно силился разорвать свои цѣпи. "Пустите меня! Я очень хорошо вижу, что вы не боги! Ваши шалости измѣняютъ вамъ. Я вижу, какъ у тебя, рѣзвый маленькій Панъ? козья кожа извивается по лядвіямъ. Мальчики и дѣвушки! сбросьте съ себя эти наряды. За чѣмъ вы безпокоите меня старика? Пустите меня! или -- пожалуйте поведите къ Цезарю Тиверію",
   Тутъ одна лукавая Дріада закричала: "Цезарь Тиверій, нашъ высочайшій повелитель, есть великое божество! Бѣдный смертный! не хочешь лы ты принести ему жертву? или чего либо просить у него?" -- Я принесъ ему прекрасной подарокъ -- отвѣчалъ рыбакъ. Тутъ возсталъ новой смѣхъ. Волею, или неволею, Віасъ долженъ былъ слѣдовать за рѣзвыми Фавнами и Нимфами. Толпа остановилась передъ гротомъ, прелестно украшеннымъ. Изъ виноградныхъ листьевъ и цвѣтущаго дикаго чесноку 6ыла соткана зеленая тѣнистая сѣть передъ лукообразнымъ его входомъ. Драгоцѣнными раковинами и всякими пестрыми улитками украшались стѣны. Внутри пещеры, подобно небольшому мшистому холму, возвышался помостъ, выложенный изъ зеленаго шелку мягчайшими подушками. Старый, лысый, съ рѣдкими сѣдыми волосами токмо на вискахъ, безобразный мужъ покоился на подушкахъ, Съ его шеи золотыя съ блестящими камнями цѣпи спускались на грудь. Платье, бѣлое и мягкое какъ лебединый пухъ, обложенное по всѣмъ швамъ золотыми тонкими нитями, покрывало его ослабѣвшіе члены. Онъ обнималъ прекрасную, но съ наглыми взорами Нимфу, которая сидѣла у него на колѣняхъ, положивъ свою лѣвую руку на его плеча, а правою обмахивала его. Жемчужныя нитки извивались въ черныхъ ея волосачъ, лежали на шеѣ и груди, и украшали ея руки и ноги; тончайшее льняное полотно нерадива покрывало станъ ея.
   Скука была видна во впавшихъ глазахъ сладострастнаго старика. Віасу казалось, что онъ видитъ отвратительныя объятія стараго угрюмаго Титона съ молодою похотливою Авророю. Всѣ радости онѣмѣли, какъ цыплята, надъ которыми кружится ястребъ; гибкія цѣпи на рыбакѣ мгновенно развязались. Изъ толпы Фавновъ и Нимфъ выступилъ старшій Панъ, и въ страхѣ, въ трепетѣ сказалъ: "Отпусти, высочайшій повелитель, если мы нарушаемъ покой твоего Олимпа. Сей старикъ перешелъ черезъ гору, чтобы принести тебѣ жертву. Въ тріумфъ мы привели его передъ тронъ твой: ибо неприлично, чтобы незнакомецъ взиралъ на священный твой зракъ, когда не окруженъ ты своими слугами."
   Повелитель съ неудовольствіемъ отвѣтствовалъ сиповатымъ голосомъ: "На сей разъ ваша попечительность о моей безопасности извиняетъ васъ, но впередъ, Цезоній Приксъ {Novum denique officium instituat, a voluptatibus, praeposito equite Romano, T. Caesonio Prisco. Suet. Tiber, cap. 42.}, впередъ заблаговременно извѣщай меня, если кто захочетъ меня видѣть." Сказавъ сіе, овъ опустилъ Нимфу съ колѣнъ своихъ на подушки. "Чудно!" Думалъ Віасъ въ самомъ себѣ: "не уже ли ето великій всесвѣтный: Римскій обладатель? Не наряженный ли ето сатиръ, съ которымъ шалуны издѣваются надо мною?" Тутъ онъ спросилъ въ нему ближе всѣхъ стоящаго Фавна: "Въ самомъ ли дѣлъ господинъ, лежащій на подушкахъ, есть Цезарь Тиверій?"-- Не сомнѣвайся -- отвѣчалъ Фавнъ: -- и подноси ему подарокъ твой!" -- Віасъ поставилъ кувшины на землю, вынулъ осторожно рыбу, и сказалъ безъ страха: "Цезарь! приношу тебѣ превосходнѣйшаго морскаго сазана, никогда не случалось мнѣ поймать столь прекраснаго и большаго: желаю, чтобы онъ понравился тебѣ!"
   Тиверій. Гдѣ только можно пристать къ берегу, вездѣ стоятъ караульные; они обязаны доносить мнѣ о всемъ, что приближается къ острову. Съ которой стороны, старикъ, ты пришелъ сюда?
   Віасъ. Я сошелъ съ непроходимой горы; мнѣ не встрѣтился ни одинъ караульной.
   Тутъ Тиверій шепнулъ своей Нимфѣ: "Подруга! при первомъ взглядъ на етаго старика мнѣ въ голову пришло подозрѣніе: не нанятый ли онъ убійца?" Потомъ онъ громко спросилъ Віаса: "но какъ могъ ты, старикъ, взойти на гору?"
   Віасъ, Уже два мѣсяца живу я въ пещерѣ на берегу за етою высокою горою; тамъ я, совершенно одинъ, занимаюсь моею работою. Я часто приносилъ рыбу поварамъ твоимъ. Вчера поймалъ етого драгоцѣннаго сазана. Ты стоишь, думалъ я, чтобы самъ Цезарь скушалъ тебя! Сего дна я хотѣлъ немедленно плыть къ пристани; но волны сильно воздымались: я принужденъ былъ съ великимъ трудомъ лѣзть по камнямъ, а лѣсные твои боги притащили меня сюда.
   Тиверій. Не лги! Что понудило тебя жить въ одиночествѣ на семъ островъ?
   Віасъ. Ахъ! одинъ предсказатель предрекъ мнѣ, что я непроживу болѣе одного года. Я имѣю вѣрную жену и добрыхъ дѣтей. Если бы я въ бѣдности оставилъ сей свѣтъ, онѣ были бы принуждены терпѣть недостатокъ во всемъ. Тамъ на мысу я выработалъ бы весьма мало. Но здѣсь на островъ ничто неразвлекаетъ меня; море богато рыбою, и никто, кромѣ меня, не ловитъ ее. До осени я надѣюсь скопить столь много, сколько нужно бѣдной моей вдовѣ и сиротамъ. Вотъ что привлекло меня сюда.
   Тиверій. Твоя отговорка, старикъ, простодушна, или довольно хитра; я вижу въ тебѣ или легковѣрнѣйшаго человѣка, или коварнаго лицемѣра. Но знай, меня не обманетъ никакая глупая сказка! Ни одинъ смертный не можетъ проникнуть воли безсмертныхъ боговъ, опредѣляющихъ каждому человѣку конецъ его жизни; ни одинъ здравомыслящій не повѣритъ, что кто либо въ самомъ дѣлѣ можетъ обладать сею наукою,
   Віасъ. Но мудрецъ трясъ жеребьи для меня, а жеребьи мѣшаютъ боги.
   Цезоній. Скажи лучше: искусно сдѣланная рукоятка мѣшаетъ ихъ. Не воленъ ли онъ мѣшать ихъ столь часте и столь хитро, какъ ему хочется? и потомъ, не воленъ ли онъ толковать ихъ худо, ила хорошо?
   Віасъ. О какъ бы я былъ счастливъ, если бы ето такъ случилось? Но возможно ли чтобы земля носила такихъ злобныхъ обманщиковъ?
   Цезоній. Не сомнѣвайся! корысть раждаетъ и еще гнуснѣйшихъ дѣтей. Твой мудрецъ былъ плутъ, который тебя лишилъ и денегъ и лучштхъ удовольствій жизни. Признайся, что ты далъ ему?
   Віасъ. Я далъ ему столько, сколько стоитъ коза. И не уже ли онъ обманулъ меня въ такой большой суммъ?
   Цезоній. Вѣроятно! Въ доказательство его лжи, ты можешь прожить еще пятьдесять лѣтъ.
   Віасъ. Я вѣрю тебѣ: горожане гораздо мудрѣе деревенскихъ жителей.
   Тпверій. А я вѣрю, что ты въ самомъ дѣлъ дуракъ. Я презираю подаркомъ человѣка столь же глупаго какъ и его рыба. Фавны! возмите его, и въ наказаніе натрите сазаномъ, котораго онъ притащилъ сюда, грубое его лице, и выведите отсюда вонъ.
   Тутъ Фавны рыбою натерли Віасу лице такъ, что чешуя висѣла у него на бородѣ и рѣсницахъ, "О! ето можно еще вытерпѣть"' говроитъ Bіaсъ въ продолженіи шутки: "ну, если бы я сперва поднесъ морскаго рака, колючаго морскаго рака -- о! тогда шутка была бы дурна!"
   "Что ворчитъ скотъ?" спросилъ Тиверій. Одинъ изъ Фавновъ повторилъ слова рыбака. "Что?" восклицалъ Цезарь: "ты еще дерзаешь смѣяться надъ моимъ милосердіемъ? Возмите тотчасъ рака и изцарапайте имъ крѣпче ему щеки. Смѣхъ долженъ уступить плачу {In paucis quam debus, Capreas attigit, piscatori, qui fibi secretum agenti, grandem mullum inopinanter obtulerat, perfricari eodent jusce facieni jufsit: territus, quod is a tergo infulae, per afpera et devia, etepsifset ad se, Gratulanti autem inter poenam, quod non et locuftam, quani praegrandem ceperat, obtulifset, locusta quoque lacerari os imperavit. Suet. Tiber. C. 60.}!"
   Они исполнили приказаніе съ насмѣшками и шумною радостію. Несчастный, окровавленный старикъ стоялъ въ кругу безчувственныхъ рабовъ, повинующихся съ удовольствіемъ жестокому сластолюбцу: такъ воръ понуждаетъ лошадей скакать на распутія, чтобы тамъ, зарѣзавъ нѣкоторыхъ изъ нихъ, воспользоваться дорогими ихъ кожами. Ахъ! благородная любовь возбуждаетъ благородныя чувствованія; сладострастіе притупляетъ ихъ. Наконецъ Цезарь страшнымъ голосомъ закричалъ: "Глупая образина, ты пробылъ послѣдній день на моемъ островѣ! Если завтра восходящее солнце застанетъ тебя здѣсь, то я безъ пощады, отдамъ тебя на съѣденіе твоимъ морскимъ рыбамъ и ракамъ {Garnificiane ejus ostenditur locus Gapreis; unde damnatos, post longa et exqisia tormenta praecipitari coram. se in mare jubebat, excipiente clafsiariorum manu, et contis atrque remis elidente cadavera, ne cui residui spirittis quidquam inesset. Suet. Tib. Cap. 62.}."
   Тутъ Віасъ повѣсилъ свои кувшины на плеча, и изъ грота выскочилъ въ трепетѣ. Едва могъ онъ найти опять дорогу черезъ гору, едва могъ онъ найти свои члены тащить по узкой тропинкѣ. Онъ остановился у одного источника, смылъ кровь съ израненнаго своего лица, и натеръ его сокомъ цѣлебныхъ травъ; сухими крошками утолилъ голодъ. Поздно пришелъ онъ съ свою пещеру, бросился утомленный на постель, призвалъ сонъ, которой скоро и охотно закрылъ омоченные его глаза.
   Едва засѣрѣлось утро, Віасъ всѣ свои снасти и выработанныя деньги уложилъ въ лодку и силился плыть къ Минервину мысу. Волны поднимались еще высоко; но страхъ отъ прещенія Цезарева принудилъ его отважиться на опасное плаваніе. "Лучше" думалъ онъ: "подвергнуться власти свирѣпствующихъ волнъ, нежели злобнаго тирана; воды умерщвляютъ по крайней мѣрѣ скоро: тиранъ, въ продолжительныхъ мученіяхъ." Наконецъ его лодка счастливо вошла въ безопасной маленькой заливъ, Віасъ, полный желанія, спѣшилъ по камнямъ къ своему жилищу; когда онъ вошелъ въ хижину, съ громкимъ крикомъ вскочила жена его изъ за работы; но взглянувъ на истерзанное его лице, въ страхѣ отступила назадъ. Дѣти съ радостными поздравленіями бѣжали къ нему. "Не страшитесь, мои любезные?" началъ онъ говорить: "кто нанесъ мнѣ сіи раны, тотъ возвратилъ меня вамъ. Онъ хотѣлъ осрамить и наказать меня, и напротивъ ускорилъ и мое и ваше счастіе. Его насмѣшки хотя окровавили мои щеки, но излѣчили душу мою: ибо онъ показалъ мнѣ ясно обманъ корыстолюбиваго предсказателя, которой удалилъ меня отъ вашихъ объятій и отъ всѣхъ радостей." За симъ онъ разсказалъ, какъ злобный предсказатель насмѣялся надъ нимъ, какъ онъ самъ до своей смерти хотѣлъ утвердить ихъ благосостояніе; какъ онъ совершенно одинъ жилъ въ Капреѣ, перенесъ тоску и поруганіе, и съ тѣсъ нашелъ истину, утѣшеніе и свободу. Тутъ Аглая, исполненная пламенной любви и благодарности, не страшась свѣжихъ ранъ, бросилась въ его объятія, въ восторгѣ и со слезами цѣловала каждый красноватый рубецъ на лицъ его. Вокругъ ихъ прыгали и лепетали ихъ дѣти.
   "Теперь никакой обманщикъ не одурачитъ меня болѣе" сказалъ Віасъ: "никакое лукавство, никакая сила, кромѣ смерти, не вырвутъ меня изъ вашихъ объятій. Твердость моя уже не пропадетъ такъ скоро; ибо я вижу ясно: несчастія бываютъ для насъ счастіемъ; изъ обманчивыхъ надеждъ произрастаютъ истинныя блага; повсюду господствуетъ нѣкоторое равновѣсіе между удовольствіями и неудовольствіями, и почти всегда изъ преходящихъ страданій проистекаютъ постоянныя радости."

(Изъ Броннеровыхъ сочиненій. )

В. Перевощиковъ.

"Вѣстникъ Европы", No 3, 1816

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru