В Доме Союзов, в Колонном зале -- гроб с телом Ильича. Круглые сутки -- день и ночь -- на площади огромные толпы людей, которые, строясь в ряды, бесконечными лентами, теряющимися в соседних улицах и переулках, вливаются в Колонный зал.
Это рабочая Москва идет поклониться праху великого Ильича.
Стрела на огненных часах дрогнула и стала на пяти. Потом неуклонно пошла дальше, потому что часы никогда не останавливаются. Как всегда, с пяти начали садиться на Москву сумерки. Мороз лютый. На площадь к Белому Дому стал входить эскадрон.
-- Эй, эгей, со стрелки, со стрелки!
Стрелочник вертелся на перекрестке со своей вечной штангой в руках, в боярской шубе, с серебряными усами. Трамваи со скрежетом ломились в толпу. Машины зажгли фонари и выли.
-- Эй, берегись!!
Эскадрон вошел с хрустом. Шлемы были наглухо застегнуты, а лошади одеты инеем. В морозном дыму завертелись огни, трамвайные стекла. На линии из земли родилась мгновенно черная очередь. Люди бежали, бежали в разные концы, но увидели всадников, поняли, что сейчас пустят. Раз, два, три... сто, тысяча!..
-- Со стрелки-то уйдите!
-- Трамвай!! Берегись! Машина стрелой -- берегись!
-- К порядочку, товарищи, к порядочку. Эй, куда?
-- Братики, Христа ради, поставьте в очередь проститься. Проститься!
-- Опоздала, тетка. Тет-ка! Ку-да-а?
-- В очередь! В очередь!
-- Батюшки, по Дмитровке-то хвост ушел!
-- Куда ж деться-то мне, головушке горькой? Сквозь землю, что ль, провалиться?
Запрыгал салоп, заметался, а кони милицейские гигантские так и лезут. Куда ж бедной бабе деваться. Провались, баба... Кепи и красные, кони танцуют. Змеей, тысячей звеньев идет хвост к Параскеве Пятнице, молчит, но идет, идет! Ах, быстро попадем!
-- Голубчики, никого, не пущайте без очереди!
-- Порядочек, граждане.
-- Все помрем...
-- Думай мозгом, что говоришь. Ты помер, скажем, к примеру, какая разница. Какая разница, ответь мне, гражданин?
-- Не обижайте!
-- Не обижаю, а внушить хочу. Помер великий человек, поэтому помолчи. Помолчи минуту, сообрази в голове происшедшее.
-- Огней, огней-то! Караулы каменные вдоль стен. Стены белые, на стенах огни кустами. Родилась на стрелке Охотного река и течет, попирая красный ковер.
-- Тише ты. Тш...
-- Шапки сняли, идут? Нет, не идут, не идут, не идут. Это не идут, братишки, а плывет река в миллион. На ковре ложится снег.
И в море белого света протекает река.
Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он желт восковой желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро, важно и спокойно. Он мертвый. Серый пиджак на нем, на сером красное пятно -- орден Знамени. Знамена на стенах белого зала в шашку -- черные, красные, черные, красные. Гигантский орден -- сияющая розетка в кустах огня, а в середине ее лежит на постаменте, обреченный смертью на вечное молчание человек.
Как словом своим на слова и дела подвинул бессмертные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей.
Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река.
Все ясно. К этому гробу будут ходить четыре дня по лютому морозу в Москве, а потом в течение веков по дальним караванным дорогам желтых пустынь земного шара, там, где некогда, еще при рождении человечества, над его колыбелью ходила бессменная звезда.
Уходит, уходит река. Белые залы, красный ковер, огни. Стоят красноармейцы, смотрят сурово.
-- Лиза, не плачь. Не плачь... Лиза... Воды, воды дайте ей!
-- Санитара пропустите, товарищи!
-- Мороз. Мороз. Накройтесь, накройтесь, братишки. На дворе лютый мороз.
-- Батюшки? Откуда ж зайтить-то?!
-- Нельзя здесь!
-- Порядочек, граждане!
-- Только выход. Только выход.
-- Товарищ дорогой, да ведь миллион стоит на Дмитровке! Не дождусь я, замерзну. Пустите? А?
-- Не могу, -- очередь!
Огни и машины на ходу бьют взрывами. Ударят в лицо -- погаснет.
-- Эй! Эгей! Берегись! Берегись! Машина раздавит. Берегись!