Булгаков Михаил Афанасьевич
Ханский огонь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Михаил Афанасьевич Булгаков.
Ханский огонь

   Когда солнце начало садиться за орешневские сосны и бог Аполлон Печальный перед дворцом ушел в тень, из флигеля смотрительницы Татьяны Михайловны прибежала уборщица Дунька и закричала:
   -- Иона Васильич! А Иона Васильич! Идите, Татьяна Михайловна вас кличут. Насчет экскурсий. Хворая она. Во щека!
   Розовая Дунька колоколом вздула юбку, показала голые икры и понеслась обратно.
   Дряхлый камердинер Иона бросил метлу и поплелся мимо заросших бурьяном пожарищ конюшен к Татьяне Михайловне.
   Ставни во флигельке были прикрыты, и уже в сенцах сильно пахло йодом и камфарным маслом. Иона потыкался в полутьме и вошел на тихий стон. На кровати во мгле смутно виднелась кошка Мумка и белое заячье с громадными ушами, а в нем страдальческий глаз.
   -- Аль зубы? -- сострадательно прошамкал Иона.
   -- Зу-убы... -- вздохнуло белое.
   -- У... у... у... вот она, история, -- пособолезновал Иона, -- беда! То-то Цезарь воет, воет... Я говорю: чего, дурак, воешь среди бела дня? А? Ведь это к покойнику. Так ли я говорю? Молчи, дурак. На свою голову воешь. Куриный помет нужно прикладывать к щеке -- как рукой снимет.
   -- Иона... Иона Васильич, -- слабо сказала Татьяна Михайловна, -- день-то показательный -- среда. А я выйти не могу. Вот горе-то. Вы уж сами пройдите тогда с экскурсантами. Покажите им все. Я вам Дуньку дам, пусть с вами походит.
   -- Ну что ж... Велика мудрость. Пущай. И сами управимся. Присмотрим. Самое главное -- чашки. Чашки самое главное. Ходят, ходят разные... Долго ли ее... Возьмет какой-нибудь в карман, и поминай как звали. А отвечать -- кому? Нам. Картину -- ее в карман не спрячешь. Так ли я говорю?
   -- Дуняша с вами пойдет -- сзади присмотрит. А если объяснений будут спрашивать, скажите, смотрительница заболела.
   -- Ладно, ладно. А вы -- пометом. Доктора -- у них сейчас рвать, щеку резать. Одному так-то вот вырвали, Федору орешневскому, а он возьми да и умри. Это вас еще когда не было. У него тоже собака выла во дворе.
   Татьяна Михайловна коротко простонала и сказала:
   -- Идите, идите, Иона Васильич, а то, может, кто-нибудь и приехал уже...

* * *

   Иона отпер чугунную тяжелую калитку с белым плакатом:

УСАДЬБА-МУЗЕЙ
ХАНСКАЯ СТАВКА
Осмотр по средам, пятницам и воскресеньям
от 6 до 8 час. веч.

   И в половине седьмого из Москвы на дачном поезде приехали экскурсанты. Во-первых, целая группа молодых смеющихся людей человек в двадцать. Были среди них подростки в рубашках-хаки, были девушки без шляп, кто в белой матросской блузке, кто в пестрой кофте. Были в сандалиях на босу ногу, в черных стоптанных туфлях; юноши в тупоносых высоких сапогах.
   И вот среди молодых оказался немолодой лет сорока, сразу поразивший Иону. Человек был совершенно голый, если не считать коротеньких бледно-кофейных штанишек, не доходивших до колен и перетянутых на животе ремнем с бляхой "1-е реальное училище", да еще пенсне на носу, склеенное фиолетовым сургучом. Коричневая застарелая сыпь покрывала сутуловатую спину голого человека, а ноги у него были разные -- правая толще левой, и обе разрисованы на голенях узловатыми венами.
   Молодые люди и девицы держались так, словно ничего изумительного не было в том, что голый человек разъезжает в поезде и осматривает усадьбы, но старого скорбного Иону голый поразил и удивил.
   Голый между девушек, задрав голову, шел от ворот ко дворцу, и один ус у него был лихо закручен и бородка подстрижена, как у образованного человека. Молодые, окружив Иону, лопотали, как птицы, и все время смеялись, так что Иона совсем запутался и расстроился, тоскливо думая о чашках, и многозначительно подмигивал Дуньке на голого. У той щеки готовы были лопнуть при виде разноногого. А тут еще Цезарь, как на грех, явился откуда-то и всех пропустил беспрепятственно, а на голого залаял с особенной хриплой, старческой злобой, давясь и кашляя. Потом завыл -- истошно, мучительно.
   "Тьфу, окаянный, -- злобно и растерянно думал Иона, косясь на незваного гостя, -- принесла нелегкая. И чего Цезарь воет. Ежели кто помрет, то уж пущай этот голый".
   Пришлось Цезаря съездить по ребрам ключами, потому что вслед за толпой шли отдельно пятеро хороших посетителей. Дама с толстым животом, раздраженная и красная из-за голого. При ней девочка-подросток с заплетенными длинными косами. Бритый высокий господин с дамой красивой и подкрашенной и пожилой богатый господин-иностранец, в золотых очках колесами, широком светлом пальто, с тростью. Цезарь с голого перекинулся на хороших посетителей и с тоской в мутных старческих глазах сперва залаял на зеленый зонтик дамы, а потом взвыл на иностранца так, что тот побледнел, попятился и проворчал что-то на не известном никому языке.
   Иона не вытерпел и так угостил Цезаря, что тот оборвал вой, заскулил и пропал.

* * *

   -- Ноги о половичок вытирайте, -- сказал Иона, и лицо у него стало суровое и торжественное, как всегда, когда он входил во дворец. Дуньке шепнул: "Посматривай, Дунь..." -- и отпер тяжелым ключом стеклянную дверь с террасы. Белые боги на балюстраде приветливо посмотрели на гостей.
   Те стали подыматься по белой лестнице, устланной малиновым ковром, притянутым золотыми прутьями. Голый оказался впереди всех, рядом с Ионой, и шел, гордо попирая босыми ступнями пушистые ступени.
   Вечерний свет, смягченный тонкими белыми шторами, сочился наверху через большие стекла за колоннами. На верхней площадке экскурсанты, повернувшись, увидали пройденный провал лестницы, и балюстраду с белыми статуями, и белые простенки с черными полотнами портретов, и резную люстру, грозящую с тонкой нити сорваться в провал. Высоко, улетая куда-то, вились и розовели амуры.
   -- Смотри, смотри, Верочка, -- зашептала толстая мать, -- видишь, как князья жили в нормальное время.
   Иона стоял в сторонке, и гордость мерцала у него на бритом сморщенном лице тихо, по-вечернему.
   Голый поправил пенсне на носу, осмотрелся и сказал:
   -- Растрелли строил. Это несомненно. Восемнадцатый век.
   -- Какой Растрелли? -- отозвался Иона, тихонько кашлянув. -- Строил князь Антон Иоаннович, Царствие ему Небесное, полтораста лет назад. Вот как, -- он вздохнул. -- Прапрапрадед нынешнего князя.
   Все повернулись к Ионе.
   -- Вы не понимаете, очевидно, -- ответил голый, -- при Антоне Иоанновиче, это верно, но ведь архитектор-то Растрелли был? А во-вторых, Царствия Небесного не существует и князя нынешнего, слава богу, уже нет. Вообще, я не понимаю, где руководительница?
   -- Руководительша, -- начал Иона и засопел от ненависти к голому, -- с зубами лежит, помирает, к утру кончится. А насчет Царствия -- это вы верно. Для кой-кого его и нету. В Небесное Царствие в срамном виде без штанов не войдешь. Так ли я говорю?
   Молодые захохотали все сразу, с треском. Голый заморгал глазами, оттопырил губы.
   -- Однако, я вам скажу, ваши симпатии к Царству Небесному и к князьям довольно странны в теперешнее время... И мне кажется...
   -- Бросьте, товарищ Антонов, -- примирительно сказал в толпе девичий голос.
   -- Семен Иванович, оставь, пускай! -- прогудел срывающийся бас.
   Пошли дальше. Свет последней зари падал сквозь сетку плюща, затянувшего стеклянную дверь на террасу с белыми вазами. Шесть белых колонн с резными листьями вверху поддерживали хоры, на которых когда-то блестели трубы музыкантов. Колонны возносились радостно и целомудренно, золоченые легонькие стулья чинно стояли под стенами. Темные гроздья кенкетов глядели со стен, и, точно вчера потушенные, были в них обгоревшие белые свечи. Амуры вились и заплетались в гирляндах, танцевала обнаженная женщина в нежных облаках. Под ногами разбегался скользкий шашечный паркет. Странна была новая живая толпа на чернополосных шашках, и тяжел и мрачен показался иностранец в золотых очках, отделившийся от групп. За колонной он стоял и глядел зачарованно вдаль через сетку плюща.
   В смутном говоре зазвучал голос голого. Повозив ногой по лоснящемуся паркету, он спросил у Ионы:
   -- Кто паркет делал?
   -- Крепостные крестьяне, -- ответил неприязненно Иона, -- наши крепостные.
   Голый усмехнулся неодобрительно.
   -- Сработано здорово, что и говорить. Видно, долго народ гнул спину, выпиливая эти штучки, чтоб потом тунеядцы на них ногами шаркали. Онегины... трэнь... брень... Ночи напролет, вероятно, плясали. Делать-то ведь было больше нечего.
   Иона про себя подумал: "Вот чума голая навязалась, прости Господи", -- вздохнул, покрутил головой и повел дальше.
   Стены исчезли под темными полотнами в потускневших золотых рамах. Екатерина II, в горностае, с диадемой на взбитых белых волосах, с насурьмленными бровями, смотрела во всю стену из-под тяжелой громадной короны. Ее пальцы, остроконечные и тонкие, лежали на ручке кресла. Юный курносый, с четырехугольными звездами на груди, красовался на масляном полотне напротив и с ненавистью глядел на свою мать. А вокруг сына и матери до самого лепного плафона глядели княгини и князья Тугай-Бег-Ордынские со своими родственниками.
   Отливая глянцем, чернея трещинами, выписанный старательной кистью живописца XVIII века по неверным преданиям и легендам, сидел в тьме гаснущего от времени полотна раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями, с самоцветной рукоятью сабли, родоначальник -- повелитель Малой орды хан Тугай.
   За полтысячи лет смотрел со стен род князей Тугай-Бегов, род знатный, лихой, полный княжеских, ханских и царских кровей. Тускнея пятнами, с полотен вставала история рода с пятнами то боевой славы, то позора, любви, ненависти, порока, разврата...
   На пьедестале бронзовый позеленевший бюст старухи матери в бронзовом чепце с бронзовыми лентами, завязанными под подбородком, с шифром на груди, похожим на мертвое овальное зеркало. Сухой рот запал, нос заострился. Неистощимая в развратной выдумке, носившая всю жизнь две славы -- ослепительной красавицы и жуткой Мессалины. В сыром тумане славного и страшного города на севере была увита легендой потому, что первой любви удостоил ее уже на склоне своих дней тот самый белолосинный генерал, портрет которого висел в кабинете рядом с Александром I. Из рук его перешла в руки Тугай-Бега-отца и родила последнего нынешнего князя. Вдовой оставшись, прославилась тем, что ее нагую на канате купали в пруду четыре красавца гайдука...
   Голый, раздвинув толпу, постучал ногтем по бронзовому чепцу и сказал:
   -- Вот, товарищи, замечательная особа. Знаменитая развратница первой половины девятнадцатого века...
   Дама с животом побагровела, взяла девочку за руку и быстро отвела ее в сторону.
   -- Это бог знает что такое... Верочка, смотри, какие портреты предков...
   -- Любовница Николая Палкина, -- продолжал голый, поправляя пенсне, -- о ней даже в романах писали некоторые буржуазные писатели. А тут что она в имении вытворяла -- уму непостижимо. Ни одного не было смазливого парня, на которого она не обратила бы благосклонного внимания... Афинские ночи устраивала...
   Иона перекосил рот, глаза его налились мутной влагой и руки затряслись. Он что-то хотел молвить, но ничего не молвил, лишь два раза глубоко набрал воздуху. Все с любопытством смотрели то на всезнающего голого, то на бронзовую старуху. Подкрашенная дама обошла бюст кругом, и даже важный иностранец, хоть и не понимавший русских слов, вперил в спину голого тяжелый взгляд и долго его не отрывал.
   Шли через кабинет князя, с эспантонами, палашами, кривыми саблями, с броней царских воевод, со шлемами кавалергардов, с портретами последних императоров, с пищалями, мушкетами, шпагами, дагерротипами и пожелтевшими фотографиями -- группами кавалергардского, где служили старшие Тугай-Беги, и конного, где служили младшие, со снимками скаковых лошадей тугай-беговских конюшен, со шкафами, полными тяжелых старых книг.
   Шли через курительные, затканные сплошь текинскими коврами, с кальянами, тахтами, с коллекциями чубуков на стойках, через малые гостиные с бледно-зелеными гобеленами, с карсельскими старыми лампами. Шли через боскетную, где до сих пор не зачахли пальмовые ветви, через игральную зеленую, где в стеклянных шкафах золотился и голубел фаянс и сакс, где Иона тревожно косил глазами Дуньке. Здесь, в игральной, одиноко красовался на полотне блистательный офицер в белом мундире, опершийся на эфес. Дама с животом посмотрела на каску с шестиугольной звездой, на раструбы перчаток, на черные, стрелами вверх подкрученные усы и спросила у Ионы:
   -- Это кто же такой?
   -- Последний князь, -- вздохнув, ответил Иона, -- Антон Иоаннович, в квалегардской форме. Они все в кавалегардах служили.
   -- А где он теперь? Умер? -- почтительно спросила дама.
   -- Зачем умер... Они за границей теперь. За границу отбыли при самом начале, -- Иона заикнулся от злобы, что голый опять ввяжется и скажет какую-нибудь штучку.
   И голый хмыкнул и рот открыл, но чей-то голос в толпе молодежи опять бросил:
   -- Да плюнь, Семен... старик он...
   И голый заикнулся.
   -- Как? Жив? -- изумилась дама, -- это замечательно!.. А дети у него есть?
   -- Деток нету, -- ответил Иона печально, -- не благословил Господь... Да. Братец ихний младший, Павел Иоаннович, тот на войне убит. Да. С немцами воевал... Он в этих... в конных гренадерах служил. Он нездешний. У того имение в Самарской губернии было...
   -- Классный старик... -- восхищенно шепнул кто-то.
   -- Его самого бы в музей, -- проворчал голый.
   Пришли в шатер. Розовый шелк звездой расходился вверху и плыл со стен волнами, розовый ковер глушил всякий звук. В нише из розового тюля стояла двуспальная резная кровать. Как будто недавно еще, в эту ночь, спали в ней два тела. Жилым все казалось в шатре: и зеркало в раме серебряных листьев, альбом на столике в костяном переплете, и портрет последней княгини на мольберте -- княгини юной, княгини в розовом. Лампа, граненые флаконы, карточки в светлых рамах, брошенная подушка казалась живой... Раз триста уже водил Иона экскурсантов в спальню Тугай-Бегов и каждый раз испытывал боль, обиду и стеснение сердца, когда проходила вереница чужих ног по коврам, когда чужие глаза равнодушно шарили по постели. Срам. Но сегодня особенно щемило у Ионы в груди от присутствия голого и еще от чего-то неясного, что и понять было нельзя... Потому Иона облегченно вздохнул, когда осмотр кончился. Повел незваных гостей через биллиардную в коридор, а оттуда по второй восточной лестнице на боковую террасу и вон.
   Старик сам видел, как гурьбой ушли посетители через тяжелую дверь и Дунька заперла ее на замок.

* * *

   Вечер настал, и родились вечерние звуки. Где-то под Орешневом засвистели пастухи на дудках, за прудами звякали тонкие колокольцы -- гнали коров. Вечером вдали пророкотало несколько раз -- на учебной стрельбе в красноармейских лагерях.
   Иона брел по гравию ко дворцу, и ключи бренчали у него на поясе. Каждый раз, как уезжали посетители, старик аккуратно возвращался во дворец, один обходил его, разговаривая сам с собой и посматривая внимательно на вещи. После этого наступал покой и отдых, и до сумерек можно было сидеть на крылечке сторожевого домика, курить и думать о разных старческих разностях.
   Вечер был подходящий для этого, светлый и теплый, но вот покоя на душе у Ионы как назло не было. Вероятно, потому, что расстроил и взбудоражил Иону голый. Иона, ворча что-то, вступил на террасу, хмуро оглянулся, прогремел ключом и вошел. Мягко шаркая по ковру, он поднялся по лестнице.
   На площадке у входа в бальный зал он остановился и побледнел.
   Во дворце были шаги. Они послышались со стороны биллиардной, прошли боскетную, потом стихли. Сердце у старика остановилось на секунду, ему показалось, что он умрет. Потом сердце забилось часто-часто, вперебой с шагами. Кто-то шел к Ионе, в этом не было сомнения, твердыми шагами, и паркет скрипел уже в кабинете.
   "Воры! Беда, -- мелькнуло в голове у старика. -- Вот оно, вещее, чуяло... беда". Иона судорожно вздохнул, в ужасе оглянулся, не зная, что делать, куда бежать, кричать. Беда...
   В дверях бального зала мелькнуло серое пальто, и показался иностранец в золотых очках. Увидав Иону, он вздрогнул, испугался, даже попятился, но быстро оправился и лишь тревожно погрозил Ионе пальцем.
   -- Что вы? Господин? -- в ужасе забормотал Иона. Руки и ноги у него задрожали мелкой дрожью. -- Тут нельзя. Вы как же это остались? Господи боже мой... -- Дыхание у Ионы перехватило, и он смолк.
   Иностранец внимательно глянул Ионе в глаза и, придвинувшись, негромко сказал по-русски:
   -- Иона, ты успокойся! Помолчи немного. Ты один?
   -- Один... -- переведя дух, молвил Иона, -- да вы зачем, Царица Небесная?
   Иностранец тревожно оглянулся, потом глянул поверх Ионы в вестибюль, убедился, что за Ионой никого нет, вынул правую руку из заднего кармана и сказал уже громко, картаво:
   -- Не узнал, Иона? Плохо, плохо... Если уж ты не узнаешь, то это плохо.
   Звуки его голоса убили Иону, колена у него разъехались, руки похолодели, и связка ключей брякнулась на пол.
   -- Господи Иисусе! Ваше сиятельство. Батюшка, Антон Иоаннович. Да что же это? Что же это такое?
   Слезы заволокли туманом зал, в тумане запрыгали золотые очки, пломбы, знакомые раскосые блестящие глаза. Иона давился, всхлипывал, заливая перчатки, галстук, тычась трясущейся головой в жесткую бороду князя.
   -- Успокойся, Иона, успокойся, бога ради, -- бормотал тот, и жалостливо и тревожно у него кривилось лицо, -- услышать может кто-нибудь...
   -- Ба...батюшка, -- судорожно прошептал Иона, -- да как же... как же вы приехали? Как? Никого нету. Нету никого, один я...
   -- И прекрасно, бери ключи, Иона, идем туда, в кабинет!
   Князь повернулся и твердыми шагами пошел через галерею в кабинет. Иона, ошалевший, трясущийся, поднял ключи и поплелся за ним. Князь оглянулся, снял серую пуховую шляпу, бросил ее на стол и сказал:
   -- Садись, Иона, в кресло!
   Затем, дернув щекой, оборвал со спинки другого, с выдвижным пультом для чтения, табличку с надписью "В кресла не садиться" и сел напротив Ионы. Лампа на круглом столе жалобно звякнула, когда тяжелое тело вдавилось в сафьян.
   В голове у Ионы все мутилось, и мысли прыгали бестолково, как зайцы из мешка, в разные стороны.
   -- Ах, как ты подряхлел, Иона, боже, до чего ты старенький! -- заговорил князь, волнуясь. -- Но я счастлив, что все же застал тебя в живых. Я, признаться, думал, что уж не увижу. Думал, что тебя тут уморили...
   От княжеской ласки Иона расстроился и зарыдал тихонько, утирая глаза...
   -- Ну, полно, полно, перестань...
   -- Как... как же вы приехали, батюшка? -- шмыгая носом, спрашивал Иона. -- Как же это я не узнал вас, старый хрен? Глаза у меня слепнут... Как же это вернулись вы, батюшка? Очки-то на вас, очки, вот главное, и бородка... И как же вы вошли, что я не заметил?
   Тугай-Бег вынул из жилетного кармана ключ и показал его Ионе.
   -- Через малую веранду из парка, друг мой! Когда вся эта сволочь уехала, я и вернулся. А очки (князь снял их), очки здесь уже, на границе, надел. Они с простыми стеклами.
   -- Княгинюшка-то, господи, княгинюшка с вами, что ли?
   Лицо у князя мгновенно постарело.
   -- Умерла княгиня, умерла в прошлом году, -- ответил он и задергал ртом, -- в Париже умерла от воспаления легких. Так и не повидала родного гнезда, но все время его вспоминала. Очень вспоминала. И строго наказывала, чтобы я тебя поцеловал, если увижу. Она твердо верила, что мы увидимся. Все Богу молилась. Видишь, Бог и привел.
   Князь приподнялся, обнял Иону и поцеловал его в мокрую щеку. Иона, заливаясь слезами, закрестился на шкафы с книгами, на Александра I, на окно, где на самом донышке таял закат.
   -- Царствие Небесное, Царствие Небесное, -- дрожащим голосом пробормотал он, -- панихидку, панихидку отслужу в Орешневе.
   Князь тревожно оглянулся, ему показалось, что где-то скрипнул паркет.
   -- Нету?
   -- Нету, не беспокойтесь, батюшка, одни мы. И быть некому. Кто ж, кроме меня, придет.
   -- Ну, вот что. Слушай, Иона. Времени у меня мало. Поговорим о деле.
   Мысли у Ионы вновь встали на дыбы. Как же, в самом деле? Ведь вот он. Живой! Приехал. А тут... Мужики, мужики-то!.. Поля?
   -- В сам деле, ваше сиятельство, -- он умоляюще поглядел на князя, -- как же теперь быть? Дом-то? Аль вернут?..
   Князь рассмеялся на эти слова Ионы так, что зубы у него оскалились только с одной стороны -- с правой.
   -- Вернут? Что ты, дорогой!
   Князь вынул тяжелый желтый портсигар, закурил и продолжал:
   -- Нет, голубчик Иона, ничего они мне не вернут... Ты, видно, забыл, что было... Не в этом суть. Ты вообще имей в виду, что приехал-то я только на минуту и тайно. Тебе беспокоиться абсолютно нечего, тут никто и знать ничего не будет. На этот счет ты себя не тревожь. Приехал я (князь поглядел на угасающие рощи), во-первых, поглядеть, что тут творится. Сведения я кой-какие имел; пишут мне из Москвы, что дворец цел, что его берегут как народное достояние... На-ародное... (Зубы у князя закрылись с правой стороны и оскалились с левой.) Народное -- так народное, черт их бери. Все равно. Лишь бы было цело. Оно так даже и лучше... Но вот в чем дело: бумаги-то у меня тут остались важные. Нужны они мне до зарезу. Насчет самарских и пензенских имений. И Павла Ивановича тоже. Скажи, кабинет-то мой рабочий растащили или цел? -- Князь тревожно тряхнул головой на портьеру.
   Колеса в голове Ионы ржаво заскрипели. Перед глазами вынырнул Александр Эртус, образованный человек в таких же самых очках, как и князь. Человек строгий и важный. Научный Эртус каждое воскресенье наезжал из Москвы, ходил по дворцу в скрипучих рыжих штиблетах, распоряжался, наказывал все беречь и просиживал в рабочем кабинете долгие часы, заваленный книгами, рукописями и письмами по самую шею. Иона приносил ему туда мутный чай. Эртус ел бутерброды с ветчиной и скрипел пером. Порой он расспрашивал Иону о старой жизни и записывал, улыбаясь.
   -- Цел-то цел кабинет, -- бормотал Иона, -- да вот горе, батюшка ваше сиятельство, запечатан он. Запечатан.
   -- Кем запечатан?
   -- Эртус Александр Абрамович из комитета...
   -- Эртус? -- картаво переспросил Тугай-Бег, -- почему же именно Эртус, а не кто-нибудь другой запечатывает мой кабинет?
   -- Из комитета он, батюшка, -- виновато ответил Иона, -- из Москвы. Наблюдение ему, вишь, поручено. Тут, ваше сиятельство, внизу-то, библиотека будет и учить будут мужиков. Так вот он библиотеку устраивает.
   -- Ах, вот как! Библиотеку, -- князь ощерился, -- что ж, это приятно! Я надеюсь, им хватит моих книг? Жалко, жалко, что я не знал, а то бы я им из Парижа еще прислал. Но ведь хватит?
   -- Хватит, ваше сиятельство, -- растерянно хрипнул Иона, -- ведь видимо-невидимо книг-то у вас, -- мороз прошел у Ионы по спине при взгляде на лицо князя.
   Тугай-Бег съежился в кресле, поскреб подбородок ногтями, затем зажал бородку в кулак и стал диковинно похож на портрет раскосого в мурмолке. Глаза его подернулись траурным пеплом.
   -- Хватит? Превосходно. Этот твой Эртус, как я вижу, образованный человек и талантливый. Библиотеки устраивает, в моем кабинете сидит. Да-с. Ну... а знаешь ли ты, Иона, что будет, когда этот Эртус устроит библиотеку?
   Иона молчал и глядел во все глаза.
   -- Этого Эртуса я повешу вон на той липе, -- князь белой рукой указал в окно, -- что у ворот. (Иона тоскливо и покорно глянул вслед руке.) Нет, справа, у решетки. Причем день Эртус будет висеть лицом к дороге, чтобы мужики могли полюбоваться на этого устроителя библиотек, а день лицом сюда, чтобы он сам любовался на свою библиотеку. Это я сделаю, Иона, клянусь тебе, чего бы это ни стоило. Момент такой настанет, Иона, будь уверен, и, может быть, очень скоро. А связей, чтобы мне заполучить Эртуса, у меня хватит. Будь покоен...
   Иона судорожно вздохнул.
   -- А рядышком, -- продолжал Тугай нечистым голосом, -- знаешь кого пристроим? Вот этого голого. Антонов Семен. Семен Антонов, -- он поднял глаза к небу, запоминая фамилию. -- Честное слово, я найду товарища Антонова на дне моря, если только он не подохнет до той поры или если его не повесят в общем порядке на Красной площади. Но если даже повесят, я перевешу его на день-два к себе. Антонов Семен уже раз пользовался гостеприимством в Ханской ставке и голый ходил по дворцу в пенсне, -- Тугай проглотил слюну, отчего татарские скулы вылезли желваками, -- ну что ж, я приму его еще раз, и тоже голого. Ежели он живым мне попадется в руки, у, Иона!.. не поздравлю я Антонова Семена. Будет он висеть не только без штанов, но и без шкуры! Иона! Ты слышал, что он сказал про княгиню-мать? Слышал?
   Иона горько вздохнул и отвернулся.
   -- Ты верный слуга, и, сколько бы я ни прожил, я не забуду, как ты разговаривал с голым. Неужели тебе теперь не приходит в голову, как я в ту же секунду не убил голого? А? Ведь ты же знаешь меня, Иона, много лет? -- Тугай-Бег взялся за карман пальто и выдавил из него блестящую рубчатую рукоятку; беловатая пенка явственно показалась в углах рта, и голос стал тонким и сиплым. -- Но вот не убил! Не убил, Иона, потому что сдержался вовремя. Но чего мне стоило сдержаться, знаю только один я. Нельзя было убить, Иона. Это было бы слабо и неудачно, меня схватили бы, и ничего бы я не выполнил из того, зачем приехал. Мы сделаем, Иона, большее... Получше, -- князь пробормотал что-то про себя и стих.
   Иона сидел, мутясь, и в нем от слов князя ходил холодок, словно он наглотался мяты. В голове не было уже никаких мыслей, а так, одни обрывки. Сумерки заметно заползали в комнату. Тугай втолкнул ручку в карман, поморщившись, встал и глянул на часы.
   -- Ну, вот что, Иона, поздно. Надо спешить. Ночью я уеду. Устроим же дела. Во-первых, вот что, -- у князя в руках очутился бумажник, -- бери, Иона, бери, верный друг! Больше дать не могу, сам стеснен.
   -- Ни за что не возьму, -- прохрипел Иона и замахал руками.
   -- Бери! -- строго сказал Тугай и запихнул сам Ионе в карман бушлата белые бумажки. Иона всхлипнул. -- Только смотри тут не меняй, а то пристанут -- откуда. Ну-с, а теперь самое главное. Позволь уж, Иона Васильевич, перебыть до поезда во дворце. В два ночи уеду в Москву. Я в кабинете разберу кое-какие бумаги.
   -- Печать-то, батюшка, -- жалобно начал Иона.
   Тугай подошел к двери, отодвинул портьеру и сорвал одним взмахом веревочку с сургучом. Иона ахнул.
   -- Вздор, -- сказал Тугай, -- ты, главное, не бойся! Не бойся, мой друг! Я тебе ручаюсь, устрою так, что тебе ни за что не придется отвечать. Веришь моему слову? Ну, то-то...

* * *

   очь подходила к полночи. Иону сморило сном в караулке. Во флигельке спали истомленная Татьяна Михайловна и Мумка. Дворец был бел от луны, слеп, безмолвен...
   В рабочем кабинете с наглухо закрытыми черными шторами горела на открытой конторке керосиновая лампа, мягко и зелено освещая вороха бумаг на полу, на кресле и на красном сукне. Рядом в большом кабинете с задернутыми двойными шторами нагорали стеариновые свечи в канделябрах. Нежными искорками поблескивали переплеты в шкафах, Александр I ожил и, лысый, мягко улыбался со стены.
   За конторкой в рабочем кабинете сидел человек в штатском платье и с кавалергардским шлемом на голове. Орел победно взвивался над потускневшим металлом со звездой. Перед человеком сверх вороха бумаг лежала толстая клеенчатая тетрадь. На первой странице бисерным почерком было написано вверху:

АЛЕКС. ЭРТУС
История Ханской ставки

   ниже:

1922 -- 1923

   Тугай, упершись в щеки кулаками, мутными глазами глядел, не отрываясь, на черные строчки. Плыла полная тишина, и сам Тугай слышал, как в жилете его неуклонно шли, откусывая минуты, часы. И двадцать минут, и полчаса сидел князь недвижно.
   Сквозь шторы вдруг проник долгий тоскливый звук. Князь очнулся, встал, громыхнув креслами.
   -- У-у, проклятая собака, -- проворчал он и вошел в парадный кабинет. В тусклом стекле шкафа навстречу ему пришел мутный кавалергард с блестящей головой. Приблизившись к стеклу, Тугай всмотрелся в него, побледнел, болезненно усмехнулся.
   -- Фу, -- прошептал он, -- с ума сойдешь.
   Он снял шлем, потер висок, подумал, глядя в стекло, и вдруг яростно ударил шлем оземь, так, что по комнатам пролетел гром и стекла в шкафах звякнули жалобно. Тугай сгорбился после этого, отшвырнул каску в угол ногой и зашагал по ковру к окну и обратно. В одиночестве, полный, по-видимому, важных и тревожных дум, он обмяк, постарел и говорил сам с собой, бормоча и покусывая губы:
   -- Это не может быть. Не... не... не...
   Скрипел паркет, и пламя свечей ложилось и колыхалось. В шкафах зарождались и исчезали седоватые зыбкие люди. Круто повернув на одном из кругов, Тугай подошел к стене и стал всматриваться. На продолговатой фотографии тесным амфитеатром стояли и сидели застывшие и так увековеченные люди с орлами на головах. Белые раструбы перчаток, рукояти палашей. В самом центре громадной группы сидел невзрачный, с бородкой и усами, похожий на полкового врача человек. Но головы сидящих и стоящих кавалергардов были вполоборота напряженно прикованы к небольшому человеку, погребенному под шлемом.
   Подавлял белых напряженных кавалеристов маленький человек, как подавляла на бронзе надпись о нем. Каждое слово в ней с заглавной буквы. Тугай долго смотрел на самого себя, сидящего через двух человек от маленького человека.
   -- Не может быть, -- громко сказал Тугай и оглядел громадную комнату, словно в свидетели приглашал многочисленных собеседников. -- Это сон. -- Опять он пробормотал про себя, затем бессвязно продолжал: -- одно, одно из двух: или это мертво... а он... тот... этот... жив... или я... не поймешь...
   Тугай провел по волосам, повернулся, увидал идущего к шкафу, подумал невольно: "Я постарел", -- опять забормотал:
   -- По живой моей крови, среди всего живого шли и топтали, как по мертвому. Может быть, действительно я мертв? Я -- тень? Но ведь я живу, -- Тугай вопросительно посмотрел на Александра I, -- я все ощущаю, чувствую. Ясно чувствую боль, но больше всего ярость, -- Тугаю показалось, что голый мелькнул в темном зале, холод ненависти прошел у Тугая по суставам, -- я жалею, что я не застрелил. Жалею. -- Ярость начала накипать в нем, и язык пересох.
   Опять он повернулся и молча заходил к окну и обратно, каждый раз сворачивая к простенку и вглядываясь в группу. Так прошло с четверть часа. Тугай вдруг остановился, провел по волосам, взялся за карман и нажал репетир. В кармане нежно и таинственно пробило двенадцать раз, после паузы на другой тон один раз четверть и после паузы три минуты.
   -- Ах, боже мой, -- шепнул Тугай и заторопился. Он огляделся кругом и прежде всего взял со стола очки и надел их. Но теперь они мало изменили князя. Глаза его косили, как у Хана на полотне, и белел в них лишь легкий огонь отчаянной созревшей мысли. Тугай надел пальто и шляпу, вернулся в рабочий кабинет, взял бережно отложенную на кресле пачку пергаментных и бумажных документов с печатями, согнул ее и с трудом втиснул в карман пальто. Затем сел к конторке и в последний раз осмотрел вороха бумаг, дернул щекой и, решительно кося глазами, приступил к работе. Откатив широкие рукава пальто, прежде всего он взялся за рукопись Эртуса, еще раз перечитал первую страницу, оскалил зубы и рванул ее руками. С хрустом сломал ноготь.
   -- А т... чума -- хрипнул князь, потер палец и приступил к работе бережней. Надорвав несколько листов, он постепенно превратил всю тетрадь в клочья. С конторки и кресел сгреб ворох бумаг и натаскал их кипами из шкафов. Со стены сорвал небольшой портрет елизаветинской дамы, раму разбил в щепы одним ударом ноги, щепы на ворох, на конторку и, побагровев, придвинул в угол под портрет. Лампу снял, унес в парадный кабинет, а вернулся с канделябром и аккуратно в трех местах поджег ворох. Дымки забегали, в кипе стало извиваться, кабинет неожиданно весело ожил неровным светом. Через пять минут душило дымом.
   Прикрыв дверь и портьеру, Тугай работал в соседнем кабинете. По вспоротому портрету Александра I лезло, треща, пламя, и лысая голова коварно улыбалась в дыму. Встрепанные томы горели стоймя на столе, и тлело сукно. Поодаль в кресле сидел князь и смотрел. В глазах его теперь были слезы от дыму и веселая бешеная дума. Опять он пробормотал:
   -- Не вернется ничего. Все кончено. Лгать не к чему. Ну, так унесем же с собой все это, мой дорогой Эртус.
   ...Князь медленно отступал из комнаты в комнату, и сероватые дымы лезли за ним, бальными огнями горел зал. На занавесах изнутри играли и ходуном ходили огненные тени.
   В розовом шатре князь развинтил горелку лампы и вылил керосин в постель; пятно разошлось и закапало на ковер. Горелку Тугай швырнул на пятно. Сперва ничего не произошло: огонек сморщился и исчез, но потом он вдруг выскочил и, дыхнув, ударил вверх, так что Тугай еле отскочил. Полог занялся через минуту, и разом, ликующе, до последней пылинки, осветился шатер.
   -- Теперь надежно, -- сказал Тугай и заторопился.
   Он прошел боскетную, биллиардную, прошел в черный коридор, гремя, по винтовой лестнице спустился в мрачный нижний этаж, тенью вынырнул из освещенной луной двери на восточную террасу, открыл ее и вышел в парк. Чтобы не слышать первого вопля Ионы из караулки, воя Цезаря, втянул голову в плечи и незабытыми тайными тропами нырнул во тьму...

--------------------------------------------

   Впервые был опубликован в "Красном журнале для всех" (No 2, 1924).
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru