Булгаков Михаил Афанасьевич
Воспоминание...

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Михаил Булгаков.
Воспоминание...

   У многих, очень многих есть воспоминания, связанные с Владимиром Ильичем, и у меня есть одно. Оно чрезвычайно прочно, и расстаться с ним я не могу. Да и как расстанешься, если каждый вечер, лишь только серые гармонии труб нальются теплом и приятная волна потечет по комнате, мне вспоминается и желтый лист моего знаменитого заявления, и вытертая кацавейка Надежды Константиновны...
   Как расстанешься, если каждый вечер, лишь только нальются нити лампы в 50 свечей, и в зеленой тени абажура я могу писать и читать, в тепле, не помышляя о том, что на дворе ветерок при 18 градусах мороза.
   Мыслимо ли расстаться, если, лишь только я подниму голову, встречаю над собой потолок. Правда, это отвратительный потолок -- низкий, закопченный и треснувший, но все же он потолок, а не синее небо в звездах над Пречистенским бульваром, где, по точным сведениям науки, даже не 18 градусов, а 271, -- и все они ниже нуля. А для того, чтобы прекратить мою литературно-рабочую жизнь, достаточно гораздо меньшего количества их. У меня же под черными фестонами паутины -- 12 выше нуля, свет, и книги, и карточка жилтоварищества. А это значит, что я буду существовать столько же, сколько и весь дом. Не будет пожара -- и я жив.
   Но расскажу все по порядку.
   
   Был конец 1921 года. И я приехал в Москву. Самый переезд не составил для меня особенных затруднений, потому что багаж мой был совершенно компактен. Все мое имущество помещалось в ручном чемоданчике. Кроме того, на плечах у меня был бараний полушубок. Не стану описывать его. Не стану, чтобы не возбуждать в читателе чувство отвращения, которое и до сих пор терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни.
   Достаточно сказать, что в первый же рейс по Тверской улице я шесть раз слышал за своими плечами восхищенный шепот:
   -- Вот это полушубочек!
   Два дня я походил по Москве и, представьте, нашел место. Оно не было особенно блестящим, но и не хуже других мест: также давали крупу и также жалованье платили в декабре за август. И я начал служить.
   И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос... о комнате. Человеку нужна комната. Без комнаты человек не может жить. Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель. Но он не мог заменить комнаты, так же как и чемоданчик. Чемоданчик был слишком мал. Кроме того, его нельзя было отапливать. И, кроме того, мне казалось неприличным, чтобы служащий человек жил в чемодане.
   Я отправился в жилотдел и простоял в очереди 6 часов. В начале седьмого часа я в хвосте людей, подобных мне, вошел в кабинет, где мне сказали, что я могу получить комнату через два месяца.
   В двух месяцах приблизительно 60 ночей, и меня очень интересовал вопрос, где я их проведу. Пять из этих ночей, впрочем, можно было отбросить: у меня было 5 знакомых семейств в Москве. Два раза я спал на кушетке в передней, два раза -- на стульях и один раз -- на газовой плите. А на шестую ночь я пошел ночевать на Пречистенский бульвар. Он очень красив, этот бульвар, в ноябре месяце, но ночевать на нем нельзя больше одной ночи в это время. Каждый, кто желает, может в этом убедиться. Ранним утром, лишь только небо над громадными куполами побледнело, я взял чемоданчик, покрывшийся серебряным инеем, и отправился на Брянский вокзал. Единственно, чего я хотел после ночевки на бульваре, -- это покинуть Москву. Без всякого сожаления я оставлял рыжую крупу в мешке и ноябрьское жалованье, которое мне должны были выдавать в феврале. Купола, крыши, окна и московские люди были мне ненавистны, и я шел на Брянский вокзал.
   Тут и случилось нечто, которое нельзя назвать иначе как чудом. У самого Брянского вокзала я встретил своего приятеля. Я полагал, что он умер.
   Но он не только не умер, он жил в Москве, и у него была отдельная комната. О, мой лучший друг! Через час я был у него в комнате.
   Он сказал:
   -- Ночуй. Но только тебя не пропишут.
   Ночью я ночевал, а днем я ходил в домовое управление и просил, чтобы меня прописали на совместное жительство.
   Председатель домового управления, толстый, окрашенный в самоварную краску человек в барашковой шапке и с барашковым же воротником, сидел, растопырив локти, и медными глазами смотрел на дыры моего полушубка. Члены домового управления в барашковых шапках окружали своего предводителя.
   -- Пожалуйста, пропишите меня, -- говорил я, -- ведь хозяин комнаты ничего не имеет против того, чтобы я жил в его комнате. Я очень тихий. Никому не буду мешать. Пьянствовать и стучать не буду...
   -- Нет, -- отвечал председатель, -- не пропишу. Вам не полагается жить в этом доме.
   -- Но где же мне жить, -- спрашивал я, -- где? Нельзя мне жить на бульваре.
   -- Это меня не касается, -- отвечал председатель.
   -- Вылетайте, как пробка! -- кричали железными голосами сообщники председателя.
   -- Я не пробка... я не пробка, -- бормотал я в отчаянии, -- куда же я вылечу? Я -- человек.
   Отчаяние съело меня.
   Так продолжалось пять дней, а на шестой явился какой-то хромой человек с банкой от керосина в руках и заявил, что, если я не уйду завтра сам, меня уведет милиция.
   Тогда я впал в остервенение.
   
   Ночью я зажег толстую венчальную свечу с золотой спиралью. Электричество было сломано уже неделю, и мой друг освещался свечами, при свете которых его тетка вручила свое сердце и руку его дяде. Свеча плакала восковыми слезами. Я разложил большой чистый лист бумаги и начал писать на нем нечто, начинавшееся словами: Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину. Все, все я написал на этом листе: и как я поступил на службу, и как ходил в жилотдел, и как видел звезды при 270 градусах над храмом Христа, и как мне кричали:
   -- Вылетайте, как пробка.
   Ночью, черной и угольной, в холоде (отопление тоже сломалось) я заснул на дырявом диване и увидал во сне Ленина. Он сидел в кресле за письменным столом в круге света от лампы и смотрел на меня. Я же сидел на стуле напротив него в своем полушубке и рассказывал про звезды на бульваре, про венчальную свечу и председателя.
   -- Я не пробка, нет, не пробка, Владимир Ильич.
   Слезы обильно струились из моих глаз.
   -- Так... так... так... -- отвечал Ленин.
   Потом он звонил.
   -- Дать ему ордер на совместное жительство с его приятелем. Пусть сидит веки вечные в комнате и пишет там стихи про звезды и тому подобную чепуху. И позвать ко мне этого каналью в барашковой шапке. Я ему покажу совместное жительство.
   Приводили председателя. Толстый председатель плакал и бормотал:
   -- Я больше не буду.
   
   Все хохотали утром на службе, увидев лист, писанный ночью при восковых свечах.
   -- Вы не дойдете до него, голубчик, -- сочувственно сказал мне заведующий.
   -- Ну так я дойду до Надежды Константиновны, -- отвечал я в отчаянии, -- мне теперь все равно. На Пречистенский бульвар я не пойду.
   И я дошел до нее.
   В три часа дня я вошел в кабинет. На письменном столе стоял телефонный аппарат. Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла из-за стола и посмотрела на мой полушубок.
   -- Вы что хотите? -- спросила она, разглядев в моих руках знаменитый лист.
   -- Я ничего не хочу на свете, кроме одного -- совместного жительства. Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме Председателя Совета Народных Комиссаров. Убедительно вас прошу передать ему это заявление.
   И я вручил ей мой лист.
   Она прочитала его.
   -- Нет, -- сказала она, -- такую штуку подавать Председателю Совета Народных Комиссаров?
   -- Что же мне делать? -- спросил я и уронил шапку.
   Надежда Константиновна взяла мой лист и написала сбоку красными чернилами:
   "Прошу дать ордер на совместное жительство".
   И подписала:

Ульянова.

   Точка.
   Самое главное то, что я забыл ее поблагодарить.
   Забыл.
   Криво надел шапку и вышел.
   Забыл.
   
   В четыре часа дня я вошел в прокуренное домовое управление. Все были в сборе.
   -- Как? -- вскричали все. -- Вы еще тут?
   -- Вылета...
   -- Как пробка? -- зловеще спросил я. -- Как пробка? Да?
   Я вынул лист, выложил его на стол и указал пальцем на заветные слова.
   Барашковые шапки склонились над листом, и мгновенно их разбил паралич. По часам, что тикали на стене, могу сказать, сколько времени он продолжался:
   Три минуты.
   Затем председатель ожил и завел на меня угасающие глаза:
   -- Улья?.. -- спросил он суконным голосом.
   Опять в молчании тикали часы.
   -- Иван Иваныч, -- расслабленно молвил барашковый председатель, -- выпиши им, друг, ордерок на совместное жительство.
   Друг Иван Иваныч взял книгу и, скребя пером, стал выписывать ордерок в гробовом молчании.
   Я живу. Все в той же комнате с закопченным потолком. У меня есть книги, и от лампы на столе лежит круг. 22 января он налился красным светом, и тотчас вышло в свете передо мной лицо из сонного видения -- лицо с бородкой клинышком и крутые бугры лба, а за ним -- в тоске и отчаянье седоватые волосы, вытертый мех на кацавейке и слово красными чернилами.

Ульянова.

   Самое главное, забыл я тогда поблагодарить.
   Вот оно неудобно как...
   Благодарю вас, Надежда Константиновна.

Михаил Б.

---------------------------------------------

   Впервые: Журнал "Железнодорожник", 1924, No 1--2.
   М. А. Булгаков действительно долго не мог добиться прописки в комнате, которую уступил ему и его жене А. М. Земской. В домоуправлении, вспоминала Т. Н. Лаппа, были горькие пьяницы. Прописали их тогда, когда Крупская прислала в домком записку: "Прошу прописать..."
   А первая московская машинистка М. А. Булгакова И. С. Раабен вспоминала, как печатала эту записку: "Он жил по каким-то знакомым, потом решил написать письмо Надежде Константиновне Крупской. Мы с ним это вместе долго сочиняли. Когда оно уже было напечатано, он мне вдруг сказал: "Знаете, пожалуй, я его лучше перепишу от руки". И так и сделал. Он послал это письмо, и я помню, какой он довольный прибежал, когда Надежда Константиновна добилась для него большой 18-метровой комнаты в районе Садовой..." ("Воспоминания о Михаиле Булгакове", М., 1988, с. 129).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru