Булыгин Петр Павлович
Ребята

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

РЕБЯТА.

   На балконѣ пригородной дачи Панковой сидѣло цѣлое общество, наслаждаясь чистымъ и теплымъ ароматомъ догорающаго лѣтняго дня. Черезъ дорогу начиналась большая, подобранная сосновая роща, и оттуда доходилъ запахъ гніющаго валежника, прѣлой земли, смолы и усиливалъ ароматы, идущіе отъ цвѣтовъ, отъ зноя воздуха.
   Хозяйка, полная, довольно еще красивая, но увядающая женщина, съ пальцами въ кольцахъ, съ лицомъ, тщательно усыпаннымъ пудрою, перебирала ягоды крыжовника, отмѣряя стаканы его для варенья, и поминутно обращалась съ вопросами и поученіями къ раскормленной, съ выпученными, какъ у дога, глазами собаченкѣ изъ породы терьеровъ:
   -- Нитушъ не долженъ глядѣть такъ жадно на барыню... Нитушъ не любитъ ягодокъ, а у барыни только ягодки...
   У стола на краю балкона сидѣлъ ея отецъ, совсѣмъ уже дряхлый девяносто лѣтній старецъ въ потертой военной тужуркѣ и сосредоточенно раскладывалъ пасьянсъ. Старецъ никогда не слушалъ, что говорили кругомъ, но изрѣдка отрывался мыслями отъ картъ и произносилъ неожиданно мужественнымъ голосомъ, какъ бы поучая или наставляя окружающихъ:
   -- Въ сорокъ девятомъ году мы вплавь рѣки-то переходили...
   И опять погружался въ интересы пасьянса.
   Ларскій, зять Панковой, человѣкъ еще молодой и одѣтый тщательно, въ мѣру модно и въ мѣру же солидно, какъ одѣваются молодые чиновники и подающіе надежды приближенные къ центру, медленно похаживалъ по балкону, изрѣдка бралъ съ блюда ягодку и отправлялъ ее въ ротъ. А самъ говорилъ, не обращаясь ни къ кому, но не сомнѣваясь, что слова его доставляютъ всѣмъ удовольствіе:
   -- Служить можно только въ Петербургѣ... Я тамъ на виду. Вѣдомство меня знаетъ и цѣнитъ...
   Красивая, выхоленная жена его, Людмила, сидѣла около Суриной, хорошенькой женщины съ задорнымъ лицомъ и бойкими глазами, въ глубинѣ которыхъ, однако, постоянно бѣгало какое-то выраженіе робости, виноватости.
   -- Милая, Клавдія Акимовна,-- говорила Ларская,-- неужели же Ефимъ Матвѣичъ соглашался?..
   Тогда обѣ начинали хохотать, а Сурина шептала скороговоркой:
   -- Голубушка, ревновалъ, какъ Отелло... Но я ему доказывала... И притомъ мы всегда ѣздили компаніей.. Лиля Скваркина, Таня Грейгъ и я...
   -- И проводники?
   -- Ну, да... И мой Ибрагимъ, не повѣрите, какой смѣлый, дерзкій... Дикарь, а вѣдь какой ухаживатель...
   И опять хохотала нѣсколько искусственнымъ смѣхомъ, а въ глазахъ ея попрежнему бѣгалъ шаловливый, но вмѣстѣ съ тѣмъ робкій огонекъ, какъ будто она ожидала, что ее, вотъ-вотъ, могутъ за что-то наказать...
   Но младшей дочери Панковой было грустно, потому что Андрей Козельцевъ все еще не приходилъ. Лизѣ только что исполнилось шестнадцать лѣтъ, и она перешла весной въ шестой классъ. Она считала себя влюбленной въ Козельцева, гимназиста старшихъ классовъ, и здѣсь, на дачѣ, ей бывало грустно и досадно, если онъ не появлялся у Панковыхъ съ утра. Она потому влюбилась въ Козельцева, что онъ еще зимой сказалъ ей съ нахмуреннымъ видомъ и угрюмой октавой:
   -- Знаете, росписывать всѣ эти нѣжности... довольно глупо... Но вы сами могли догадаться, что я.. уважаю васъ... Вы совсѣмъ не то, что ваша сестра, которая только и умѣетъ язвить... ну, тамъ насчетъ моихъ усовъ... Я не виноватъ, что они еще не вполнѣ растутъ... Словомъ, я...
   Онъ запнулся, сталъ совсѣмъ багровымъ и добавилъ на изумительно низкой нотѣ:
   -- Надѣюсь... моя любовь... Вы не противъ нея?..
   И они стали влюблены другъ въ друга.
   Лиза была маленькая, пухленькая, уже хорошо развившаяся физически дѣвушка, но у нея еще едва шевелились въ дѣтскомъ сердцѣ предчувствія любовныхъ переживаній. Сближеніе съ Козельцовымъ волновало ее не столько радостями этой близости, сколько любопытствомъ. Да Козельцовъ и не поощрялъ нѣжныхъ порывовъ съ ея стороны. Онъ обыкновенно бывалъ серьезенъ въ ея присутствіи, а иногда мраченъ, Онъ ни разу не поцѣловалъ ея руки, а когда они оставались вдвоемъ, онъ велъ съ ней серьезные разговоры, перестраивалъ общественную жизнь, упоминалъ о марксизмѣ, хотя и въ очень неопредѣленныхъ выраженіяхъ, и вообще говорилъ много такого, что оставалось малопонятнымъ Лизѣ и слегка пугало ее. Она, впрочемъ, и вида не подавала, что не понимаетъ своего друга; умѣло и ловко вставляла она порой коротенькія замѣчанія, и разговоръ всегда шелъ плавно, безъ задержки и взаимныхъ недоразумѣній. Главная прелесть въ этихъ бесѣдахъ для Лизы бывала въ томъ, что она иногда во время прогулокъ брала Козельцева подъ руку, слегка прижималась къ нему и чувствовала, что легкое забвеніе окутываетъ ея сознаніе. Ей было хорошо, непонятно сладостно чувствовать въ своей рукѣ его мускулистую руку, касаться плечомъ его жесткаго плеча. Козельцевъ казался ей въ эти минуты воплощеніемъ силы, мужества, красоты. Она вспоминала статуи Лаокоона, Геркулеса, умирающаго гладіатора.
   И предчувствіе страсти уже рождалось, росло въ ней, пугало ее и манило...
   Козельцевъ все не приходилъ, и Лизѣ хотѣлось плакать, сердиться на него. Она уже рѣшала, что накажетъ его, поссорится съ нимъ, скажетъ ему, что отъ сего дня они чужіе другъ другу, что она разлюбила его...
   А Ларскій все ходилъ по балкону и пояснялъ тещѣ, счастливо улыбаясь:
   -- Къ тридцати годамъ я почти навѣрняка получу коллежскаго совѣтника, а въ тридцать два года стану вице-губернаторомъ... Вотъ выгоды службы въ Петербургѣ.
   Панкова сочувственно вздохнула и почесала изящнымъ холенымъ мизинцемъ переносицу.
   -- Милый мой, зятекъ, я тогда переѣду къ вамъ жить... Хорошо, мой Нитушъ, а? переѣдемъ, пёсикъ?..
   -- О, вѣдь, это не надолго... Года три, четыре, и я получу губернію...
   -- Ну, что же, и я съ вами... Буду мать губернаторши... Еслибы покойный мужъ мой...
   Старикъ Панковъ потеръ морщинистой, костлявой рукой свой голый черепъ и неожиданно перебилъ:
   -- Прежде лучше было... Заряжай въ три темпа... Скуси патронъ... Шомполами всѣ сразу...
   И погрузился въ пасьянсъ...
   Лиза вышла въ палисадникъ, заглянула на дорогу, откуда виднѣлась дача Козельцевыхъ, и потомъ присѣла на лавочкѣ. Сердце болѣло и все ожесточалось; она уже ненавидѣла Андрея и окончательно порѣшила разорвать съ нимъ. И что она находила въ немъ привлекательнаго? Гимназистъ, какихъ много. За ней студенты ухаживали и даже одинъ учитель реальнаго училища. Еслибы она захотѣла, такъ всѣхъ ихъ свела бы съ ума. А Козельцевъ даже усовъ не можетъ дождаться, да и учится плохо. И такой онъ неуклюжій, неловкій, даже смѣшной. Вообще очень много о себѣ воображаетъ...
   Въ эту минуту изъ переулка показалась довольно высокая и плечистая фигура Андрея Козельцева, и Лиза сразу вся до ушей покраснѣла. Сердце ея радостно затрепетало, но она еще крѣпилась, выдерживала характеръ.
   "Не встану, не подойду первая... Пусть пойметъ, что я сержусь на него...". Онъ вошелъ на балконъ неуклюжей походкой застѣнчиваго подростка, который не знаетъ, куда дѣвать руки съ неожиданно выросшими красными, здоровенными кулаками, неловко, какъ-то бокомъ поздоровался съ присутствующими и тяжело вздохнулъ, какъ будто совершилъ великую и трудную работу. Потомъ спустился въ палисадникъ и подошелъ къ Лизѣ.
   -- Пойдемте къ рѣкѣ... Чего тутъ киснуть?...
   Лиза уже совершенно забыла свое негодованіе; она поднялась, радостная, сразу оживившаяся...
   -- Ахъ, дѣти, дѣти,-- томно вздохнула имъ вслѣдъ Панкова и пересыпала въ мѣдный тазъ послѣдній стаканъ крыжовника.
   -- Я не сомнѣваюсь, что въ будущемъ буду статсъ-секретаремъ,-- отвѣтилъ ей Ларскій...
   

II.

   Панкова давно знала семью Козельцевыхъ, глава которой занималъ видное мѣсто въ юридическомъ мірѣ провинціи, и на Андрея глядѣла, какъ на своего въ домѣ, вполнѣ спокойная за его дружбу съ Лизой, которая была еще совсѣмъ ребенокъ. Она даже цѣнила эту близость между подростками, такъ какъ предвидѣла въ будущемъ весьма приличную партію для дочери. Поэтому пусть дѣти пока играютъ въ влюбленныхъ; это ничему не мѣшаетъ. Лизочка все равно влюбится въ кого-нибудь: въ чиновника особыхъ порученій яри губернаторѣ, въ оберъ-кондуктора желѣзной дороги, въ учителя французскаго языка, и т. д., словомъ, въ того, въ кого влюбляются всѣ гимназистки пятаго или шестого классовъ. Въ седьмомъ она поумнѣетъ; въ восьмомъ -- еще болѣе, а тамъ годика черезъ три можно будетъ думать и объ Андрюшѣ Козельцевѣ. И это очень хорошо, что сейчасъ дѣти дружатъ: Андрюша такой чистый мальчикъ...
   Онъ и дѣйствительно былъ чистый и къ Лизѣ относился бережно, съ цѣломудреннымъ чувствомъ едва начинавшейся любви. Когда дѣвушка брала его подъ руку, онъ старался такъ изогнуть свою руку, чтобы не дотронуться нечаянно до ея груди; онъ счелъ бы это оскорбленіемъ ея чистоты и своего чувства. Хотя кровь иногда и закипала въ немъ, когда она обращала къ нему какъ-то снизу, робко и довѣрчиво, свои большіе, еще дѣтскіе, но такіе милые глаза,-- онъ сдерживался, укорялъ себя въ развращенности сердца и, волнуясь, начиналъ говорить о чемъ-нибудь постороннемъ.
   Иногда ей приходилось поднять немного юбку, чтобы перейти по кирпичикамъ лужу за рощей,-- тогда онъ отводилъ глаза въ сторону. Онъ былъ честенъ, чистъ, рыцарски настроенъ по отношенію къ женщинѣ...
   Они прошли по узенькой дорожкѣ черезъ сосновую рощу, сквозь деревья которой прорывались косые лучи солнца и зажигали яркими пятнами золота красные стволы, прямые, какъ стрѣлы, далеко вверхъ взлетѣвшіе вѣчно зелеными вершинами. Золото горѣло и на блѣдно-зеленомъ мху, который покрыеалъ подножіе сосенъ, и на яркихъ съ пятнистыми вѣтвями кустахъ волчьихъ ягодъ, и на извилистой дорожкѣ, перерѣзанной, точно жилами, корнями деревьевъ. И когда Козельцевъ съ Лизой вышли на берегъ небольшой въ невысокихъ изумрудныхъ берегахъ рѣчки, имъ показалось, что они попали въ море теплаго жидкаго золота, дышатъ имъ, плывутъ по этому золотому пространству. И берегъ, и рѣчка, и зарѣчныя дали, все горѣло ослѣпительнымъ блескомъ золотящаго солнца.
   -- Сойдемте къ рѣчкѣ,-- радостно, вся сіяя отъ восторга жизни, предложила Лиза.
   -- Жаримъ!..-- такъ же весело отвѣтилъ Андрей.
   -- Я скорѣе...
   -- Ну, это бабушка надвое сказала...
   Лиза бросилась по крутому спуску къ водѣ; Козельцевъ пустился за ней, обогналъ, но споткнулся и очутился на четверенькахъ. Конечно, этимъ обстоятельствомъ слѣдовало воспользоваться, и Козельцевъ дважды перекувырнулся черезъ голову. Потомъ онъ вскочилъ на ноги, сталъ въ позу и сдѣлалъ свое молодое, румяное и красивое лицо неподвижнымъ и глупымъ. Лиза уже знала, что онъ намѣренъ что-то выкинуть, и, приготовляясь хохотать, изо всѣхъ силъ глядѣла прямо ему въ ротъ восторженными глазами. А онъ, поставивъ ладонь плашмя передъ собой и будто читая по книгѣ, началъ, сильно говоря на о:-- Объяснительное чтеніе: "птичка Божія не знаетъ"... Ну, разумѣется, что можетъ знать безсловесная тварь... "Ни заботы, ни труда хлопотливо не свиваетъ"... Это поэтическій оборотъ... "Въ долгу ночь на вѣткѣ дремлетъ солнце красное"... Оно, конечно, гдѣ найдешь такой сучище... но, впрочемъ, по мифологіи... "Въ дальній край, за сине море улетаетъ до весны Александръ Пушкинъ"... Это -- намекъ на политическую ссылку поэта...
   Козельцевъ такъ былъ похожъ на общаго въ обѣихъ гимназіяхъ учителя русскаго языка, что Лиза хохотала до слезъ, съ визгомъ, всхлипываніями и сгибалась, прижимая руки къ животику.
   -- Ну, еще, ну, голубчикъ, еще!-- кричала она. Но Козельцевъ сердито отрѣзалъ, что онъ усталъ и желаетъ пить. Для этого онъ въ одинъ мигъ влѣзъ на иву, которая свѣсилась надъ водой, обхватилъ ее ногами, опрокинулся головой внизъ и старался достать ртомъ до поверхности рѣчной глади. Въ концѣ-концовъ, это удалось ему къ полному восторгу Лизы. Она была бы не прочь еще хохотать, визжать, прыгать и бѣгать, но Козельцевъ какъ-то вдругъ притихъ; лицо его приняло обычное грустное, даже страдальческое выраженіе. Онъ опустился на траву и печально проговорилъ:
   -- Ненавижу лѣто, весну... Всю природу ненавижу.
   -- Ну, какъ можно ненавидѣть такую прелесть?..
   Она сѣла рядомъ, и оба помолчали. Кругомъ стояла полная тишина; въ воздухѣ не чувствовалось ни малѣйшаго движенія. Только на западѣ скоплялись круглыя розовыя облака, да лучи солнца прорывались сквозь нихъ огненными стрѣлами. По воздуху носились ласточки; изрѣдка на рѣкѣ всплескивала рыба, и откуда-то издалека доносилась заунывная мелодія пастушьей свирѣли.
   -- Природа, это обманъ, -- произнесъ Козельцевъ,-- нѣтъ въ ней правды ни на грошъ... Ласкаетъ, манитъ, обѣщаетъ, а сама только и знаетъ, что сѣять смерть, разрушеніе...
   Лизѣ, какъ, и всегда это бывало съ ней, когда Козельцевъ начиналъ говорить серьезно и вдумчиво, стало грустно, но, какъ и всегда, она гордилась своимъ умнымъ другомъ, цѣнила то, что онъ бесѣдуетъ съ ней, какъ съ равнымъ себѣ по развитію товарищемъ.
   А онъ становился все угрюмѣе и мрачнѣе.
   -- Всюду обманъ, ложь, пустота,-- повторилъ онъ,-- и я такъ ненавижу природу, жизнь, людей, себя...
   Стало понемногу темнѣть; заря потухала, и небо дѣлалось глубокимъ и синимъ. Козельцевъ и Лиза встали и безъ уговора пошли задами дачъ, туда, гдѣ тянулись поля хлѣбовъ, и гдѣ такъ пахло теперь зрѣющей рожью. Они прошли мимо дачи Козельцевыхъ, и имъ было видно, что въ одной изъ комнатъ горѣли свѣчи на ломберномъ столѣ, и четверо игроковъ сидѣли съ картами въ рукахъ. Въ числѣ ихъ былъ и отецъ Андрея, человѣкъ лѣтъ сорока пяти, съ короткимъ вздернутымъ носомъ, съ щетинистыми усами, съ рѣдкими завитушками волосъ вокругъ голаго черепа.
   -- Не понимаю я этого удовольствія; вообще не понимаю такой жизни,-- проговорилъ Андрей:-- отецъ только и знаетъ, что службу днемъ и карты вечеромъ... Стоитъ-ли жить ради этого!..
   И опять повторилъ задумчиво и грустно:
   -- Столько у меня ненависти... Я все ненавижу...
   Онъ говорилъ искренно. Въ его душѣ уже давно зародилась, стала рости и крѣпнуть глухая, томящая ненависть. Онъ ненавидѣлъ гимназію, самыя стѣны ея, воздухъ стараго, будто заплесневѣвшаго зданія, ненавидѣлъ эти звонки, которые рѣзали ухо, тревожили нервы, ненавидѣлъ почти каждаго изъ педагоговъ, манеру каждаго изъ нихъ входить въ классъ, садиться въ кресло, то расправляя фалды сюртука, то почесывая затылокъ, то потирая руку. Андрею казалось, что многіе изъ учителей, особенно математикъ Кускинъ и латинистъ Эванъ глядятъ на учениковъ хищно, плотоядно, захлебываются отъ волненія и радости, предвидя тѣ муки, которыя должны испытывать ученики. Историкъ Пименовъ, тотъ несомнѣнно наслаждался, "водружая" двойки и единицы. Это было, такъ сказать, сладострастіе, восторгъ мучительства.
   -- Садитесь, миленькій, садитесь,-- не трудите ножекъ... Вы уже вполнѣ выяснили ваши цѣнныя познанія.
   Жирная единица опускалась съ вершины клѣтки журнала внизъ ея,-- P-разъ!.. Ну, теперь господинъ Мишинъ Анатолій...
   Козельцевъ охотно и легко занимался математикой и физикой, но тяготился языками и исторіей. Возненавидѣвъ русскій языкъ, возненавидѣлъ Кантеміра, Ломоносова, Державина, и почти не зналъ послѣдующей литературы. Исторія была для него какой-то нелѣпой сказкой, въ которой короли, герцоги, консулы, диктаторы непрерывно о чемъ-то ссорились, дрались другъ съ другомъ, отыскивали престолы, теряли ихъ. Онъ не. понималъ, зачѣмъ ему надо знать Святославовъ, Изяславовъ, Ивановъ и Василіевъ, которые на его взглядъ только повторяли западныхъ Фридриковъ, Карловъ, Генриховъ. Смысла исторіи, какъ науки, онъ не улавливалъ.
   Университетъ не манилъ его: онъ былъ увѣренъ, что и тамъ будетъ все та же скука, томленіе. И когда его спрашивали, куда онъ пойдетъ послѣ гимназіи, онъ устало отвѣчалъ съ вѣчно дремлющей въ его душѣ тоской:
   -- Не знаю.. Отецъ хочетъ, чтобы на юридическій...
   -- А сами-то вы?..
   -- Мнѣ все равно...
   

III.

   Молодая парочка прошла по узенькой дорожкѣ влѣво и очутилась въ полѣ. Передъ ними раскинулась огромная, слегка только взволнованная равнина, теперь уже подернутая мглой вечера. Сквозь эту мглу прорѣзывались серебряные лучи мѣсяца поднимавшагося изъ за деревьевъ парка, и окрестность представлялась таинственной, непонятной, почти сказочной.
   -- Пойдемте по дорогѣ, далеко, далеко, -- предложила Лиза.
   -- Пойдемте.
   Ихъ охватывала прелесть свободы, быстраго движенія въ помолодѣвшемъ, слегка влажномъ воздухѣ, стремленіе въ даль, въ эту загадочную даль. Она, конечно, была имъ хорошо извѣстна: вонъ тамъ пойдутъ перелѣски, потомъ опять поле, рѣчка Иленда, деревня Прудки,-- но теперь не хотѣлось думать о томъ, что все это знакомо; хотѣлось вѣрить, что вдали есть что-то новое, интересное, непохожее на обычное, ежедневное.
   -- Какъ странно,-- замѣтила вдругъ Лиза, когда они, запыхавшіеся отъ быстрой ходьбы, пошли тише,-- я моего папу совсѣмъ не знаю, не видала даже никогда; я родилась послѣ его смерти... Какъ это странно...
   -- Что же тутъ страннаго?-- отвѣтилъ Андрей и сейчасъ же угрюмо задумался.
   Мысли его перешли къ его собственному прошлому... Онъ видѣлъ себя ребенкомъ, потомъ подросткомъ и безсознательно жалѣлъ себя. У него были и отецъ и мать, но не было того, чего всегда хотѣло дѣтское сердце -- ласки, нѣжности, тѣхъ таинственныхъ нитей, которыя связываютъ близкихъ людей между собою. Когда, бывало, онъ въ невольномъ порывѣ подсаживался къ матери, цѣловалъ ея руку, прижимался къ ней, точно вымаливая ласки, тепла,-- мать, не отстраняя его отъ себя, сейчасъ же принималась за наставленія:
   -- Вотъ, ты уже сталъ большой мальчикъ и долженъ понимать и свое, и наше положеніе. Папа, самъ видишь, трудится, служитъ... Это не легко, мой милый... Вотъ, и ты долженъ учиться и учиться, въ классѣ по два года не сидѣть, а скорѣе кончать гимназію и университетъ, и тоже идти на службу...
   Онъ это слыхалъ сотни разъ. Еще когда онъ былъ приготовишкой, ему уже повторяли эти истины. Жизнь понемногу вырисовывалась передъ нимъ въ видѣ длиннаго, огромнаго дома съ безконечнымъ числомъ комнатъ. Въ первыхъ отъ входа комнатахъ учатся, потомъ переходятъ въ другія и тоже учатся; потомъ двигаются въ дальнія и тамъ служатъ и играютъ въ карты. Человѣку больше нечего дѣлать, какъ только учиться, потомъ служить и играть въ карты. въ этомъ его назначеніе, цѣль жизни, вся суть ея, все ея содержаніе.
   Повидимому, его мать -- робкая, озабоченная семейными хлопотами, а съ молоду терпѣвшая нужду женщина -- и сама представляла себѣ жизнь въ подобномъ же видѣ. По крайней мѣрѣ, Андрей никогда не слыхалъ отъ нея иныхъ истинъ, иныхъ поученій, кромѣ истины о необходимости учиться, а затѣмъ служить. И онъ понемногу возненавидѣлъ эту истину, какъ возненавидѣлъ гимназію, уроки, хронологію, и незамѣтно для самого себя отдалился отъ матери, сталъ равнодушенъ къ ней и даже чувствовалъ порой раздраженіе, видя ея мелочныя хозяйственныя хлопоты, слушая ея крошечныя, но крѣпко усвоенныя жизненныя правила:
   -- Изъ копѣечки-то рубли складываются... Не откладываешь грошей на черный день, хвать, бѣда нагрянетъ, и пропадешь... Ты думаешь, завтра сдѣлаю это,-- анъ завтра-то некогда, вотъ и сѣлъ на мели...
   Мальчикъ инстинктивно пытался приблизиться къ отцу. Послѣдній, одно время, сталъ чѣмъ-то величественнымъ, почти идеальнымъ въ его глазахъ.
   Про Козельцева-отца говорили, какъ про человѣка неподкупнаго, строгаго человѣка долга, и Андрей почти влюбился въ него. Мальчику захотѣлось культа отца, робкаго поклоненія ему. Онъ подсаживался къ нему, глядѣлъ на него съ обожаніемъ, осторожно начиналъ съ нимъ разговоръ, задавалъ ему вопросы. Отецъ разсѣянно слушалъ его, глядя поверхъ очковъ, отвѣчалъ коротко, отрывисто и наконецъ нетерпѣливо обрывалъ:
   -- Тебѣ еще рано задаваться этими мыслями... Вотъ, выростешь, узнаешь все... Да и некогда мнѣ...
   Ему надо было успѣть пробѣжать газету, вздремнуть послѣ обѣда, приготовить на завтра дѣло, а вечеромъ сыграть въ винтъ.
   И Андрей отошелъ отъ него, какъ отъ алтаря безплодныхъ моленій...
   Ему было лѣтъ шестнадцать, когда онъ вдругъ вспомнилъ, что у него была когда-то младшая сестра Лиля. Она умерла лѣтъ шести, а ему тогда было лѣтъ восемь. Онъ помнилъ свои игры съ сестрой, а также и то, что постоянно ссорился и даже дрался съ ней. И теперь ему казалось чѣмъ-то чудовищнымъ то, что онъ жилъ съ ней недружно. Если бы она не умерла, ей было бы теперь лѣтъ четырнадцать, и онъ страстно любилъ бы ее, берегъ, охранялъ. Эта мечта объ умершей сестрѣ понемногу овладѣла имъ, погрузила его въ какой-то фантастическій міръ, полный сладостныхъ переживаній. Лиля не умерла, она постоянно жила около него; она была добрая, милая, нѣжная; она, какъ и онъ, была въ сторонѣ отъ старшихъ въ семьѣ; она думала только о немъ, своемъ печальномъ братѣ, и за его любовь къ ней награждала его нѣжностью, участіемъ. Когда онъ задумывался, она подходила къ нему, гладила его голову рукой, обнимала его, цѣловала, шептала какія-то милыя слова, и ему становилось легче на душѣ, теплѣе...
   Время шло; Лиля стала уже большой. Андрей зорко слѣдилъ, чтобы ея сердце не было похищено какимъ-нибудь недостойнымъ человѣкомъ. Онъ ревниво приглядывался къ окружающей молодежи и, наконецъ, выбралъ ей жениха. И вотъ, Лиля замужемъ и счастлива, но и ей, и Андрею тяжело жить врозь. Тогда онъ бросаетъ родительскій домъ и перебирается къ сестрѣ; онъ весь живетъ ея интересами; онъ отказался отъ личной жизни; его счастье, это счастье Лили...
   Эти грезы совершенно поглотили Андрея; былъ періодъ, когда онъ жилъ двойною жизнью. Одна была реальная, скучная, въ холодномъ домѣ, гдѣ царилъ догматъ: учиться, служить; другая призрачная, но полная нѣжности, любви, присутствія милаго, женскаго сердца, тайныхъ помысловъ о теплотѣ этого сердца...
   Андрей видалъ во снѣ эту уже давно несуществующую Лилю, слышалъ ея голосъ, чувствовалъ себя счастливымъ, ловя на себѣ взглядъ ея кроткихъ, любящихъ глазъ. Доходило до того, что иногда въ сумеркахъ онъ вдругъ оглядывался, искалъ кого-то глазами; ему чудилось, что позади него стояло милое, граціозное, а главное, беззавѣтно любящее существо, его сестра, его Лиля...
   Домашніе замѣчали, что онъ всегда точно сонный, разсѣянный, что иногда какъ-то безсмысленно улыбается, что-то шепчетъ, оглядывается, но не особенно безпокоились. Козельцевъ-отецъ на вопросъ жены отвѣтилъ опредѣленно:
   -- Пустяки... Это переходный возрастъ... Тутъ разныя бываютъ странности... Пройдетъ...
   И дѣйствительно прошло. Образъ Лили понемногу потускнѣлъ; сердце устало отъ безплотной мечты, но не потеряло жажды любви. Андрей пытался удержать отлетающій при, зракъ, но онъ былъ безтѣлесный, и его руки хватали только воздухъ. Лиля уходила отъ него, милая и прекрасная по прежнему, но уже не реальная, какъ прежде, не отрывающая его отъ дѣйствительности.
   Вотъ въ этотъ то періодъ своей жизни онъ и встрѣтился съ Лизой Панковой.
   Ему было особенно тяжело въ послѣднее время. Жизнь, прежде казавшаяся просто скучной, однообразной, томительной процедурой, теперь ужасала его. Въ созрѣвающемъ мозгу рождалось представленіе о злѣ, царящемъ въ мірѣ, о невозможности жить внѣ его власти. Приходили иногда утѣшительныя, но отрывистыя мысли о борьбѣ съ этимъ зломъ, вспоминались эпизоды недавняго прошлаго, когда, казалось, кучка смѣлыхъ объявила войну врагу, но мысли эти заволакивало туманомъ. Воиновъ, бившихся за правду, нѣтъ, да и кто разберетъ, гдѣ правда, гдѣ обманъ.
   Однажды Андрей, уже совсѣмъ большой юноша, попытался еще разъ обратиться къ отцу.
   -- Скажи мнѣ, которая изъ политическихъ партій права? Я ничего не могу разобрать..
   Козельцевъ отецъ посмотрѣлъ на него тупымъ, разсѣяннымъ взглядомъ, потомъ побагровѣлъ и сильно ударилъ кулакомъ по столу.
   -- Если ты мнѣ... политикой... выпорю!.. Не погляжу ни на что...
   Но политическіе вопросы продолжали волновать Андрея, не принося однако никакого облегченія. Казалось заманчивымъ, волновало сердце то, что вотъ люди въ цвѣтѣ лѣтъ безстрашно идутъ на смерть во имя будущаго счастья человѣчества, во имя будущей общественной правды; припоминались безчисленные примѣры героизма, самопожертвованія. Но все же и тутъ зло, и тутъ кровь, гибель людей. Андрей не могъ хладнокровно вспоминать описаніе страданій тѣхъ, которые погибали отъ бомбъ, отъ револьверовъ. И кромѣ того, вѣдь, не однѣ намѣченныя жертвы страдали и умирали; смерть постигала и неповинныхъ, случайныхъ свидѣтелей всего этого, женщинъ, дѣтей, стариковъ. Всего ужаснѣе то, что въ ряды носителей идеи протискались провокаторы, іуды, предатели. И все движеніе закончено разстрѣломъ, висѣлицами, тюрьмами. И нѣтъ уже ничего и никого. Куда ни сунься, всюду рискуешь встрѣтить предательство, торжествующее, царящее зло.
   Въ гимназіи, среди товарищей нечего искать сочувствія; тамъ теперь можно найти и примѣрныхъ мальчиковъ, ничего кромѣ учебниковъ не знающихъ, и "патріотовъ", повторяющихъ со словъ ихъ родителей, что всѣ лѣвые закуплены жидами, и просто раннихъ пьяницъ, развратниковъ; но почти не увидишь тѣхъ, которые-бы, готовились въ будущемъ къ борьбѣ за правду. А если и попадаются такіе, они точно пришиблены, растеряны; они угрюмы, подавлены, потому что имъ не на что опереться, не во что вѣрить...
   И Андрей Козельцевъ инстинктивно прилѣпился къ Лизѣ. Чувственность еще не проснулась въ немъ; онъ просто искалъ друга, которому онъ могъ бы вѣрить; ему нуженъ былъ другъ съ душою женщины, которая была бы ему и сестрой, и матерью. Онъ не сомнѣвался, что именно онъ, а не Лиза, главенствуетъ въ ихъ дружбѣ, и не замѣчалъ, что сразу же поддался ея женскому вліянію...
   -- Что жъ тутъ страннаго?-- задумчиво повторилъ онъ,-- бываетъ... Вонъ у меня и отецъ, и мать, а я все равно, что одинокій... Это еще хуже..
   Они повернули назадъ и шли теперь тихонько, усталые и разнѣженные прелестью ночи. Мѣсяцъ уже спрятался за вершины деревьевъ. Было темно и тихо, слегка влажно. А дали заволакивались дымкой чего-то таинственнаго, сказочнаго.
   -- А знаете,-- начала Лиза и сразу оробѣла отъ своихъ словъ,-- я утромъ сегодня видѣла палача.
   -- Какого палача? Что вы?..
   -- Ей-Богу видѣла... Вонъ того, что весной, когда экзамены были, вѣшалъ въ тюрьмѣ... Давеча нашъ прокуроръ у насъ завтракалъ, такъ онъ поглядѣлъ и говоритъ: эге, говоритъ, знакомая морда... А потомъ нагнулся къ Ванѣ Ларскому и шепнулъ: палачъ... А я слышала... Ей-Богу...
   Козельцевъ былъ очень взволнованъ.
   -- Ну, и что же?.. какой онъ?..
   -- Такъ, небольшой, широкій... Усы этакъ впередъ торчатъ... Шелъ куда-то внизъ, вонъ туда...
   И добавила уже совсѣмъ робко и наивно:
   -- Можетъ, опять кого-нибудь вѣшать?
   Козельцевъ вздохнулъ и проговорилъ угрюмо, мрачно:
   -- Зачѣмъ же жить?.. Развѣ можно теперь жить?.. Да и къ чему?..
   Она взяла его подъ руку, и тихонько проговорила:
   -- А чтобы любить...
   -- Любить?.. да... Любить надо... безъ любви нельзя...
   И задумчиво продекламировалъ, будто про себя.
   
   Я изъ дома бѣдныхъ Азровъ;
   Полюбивъ, мы умираемъ...
   

IV.

   Однажды вечеромъ цѣлая компанія изъ Панковыхъ, Козельцевыхъ, Лариныхъ и Суриныхъ направилась на музыку въ паркъ, который былъ за версту отъ ихъ дачъ.
   Какъ и всегда, было скучно и утомительно, и грустно на большомъ кругу, залитомъ электричествомъ, около деревянной веранды, гдѣ ужинали и пили вино и пиво, противъ раковины, откуда неслись безсмысленные звуки струннаго оркестра... Въ эту теплую, неподвижную ночь здѣсь было душно, невыносимо. Отъ человѣческаго дыханія, пота, отъ духовъ образовалась одуряющая атмосфера. Большинство слушателей томилось; женщины скучали, мужчины вспоминали о прелести винта, но, какъ всегда бываетъ, почти каждому хотѣлось притвориться любителемъ и знатокомъ музыки. Слышались замѣчанія: обратите вниманіе, сейчасъ будетъ удивительная музыкальная фраза... Ахъ, какъ это исполняютъ въ Вѣнѣ; я слышала это въ прошломъ году...
   Панкова очень безпокоилась за Нитуша и, отрываясь отъ музыкальнаго наслажденія, поучала его громкимъ шепотомъ, не сомнѣваясь, что сосѣдямъ ея слова доставятъ наслажденіе.
   -- Надо песику быть терпѣливымъ... Слушай музыку... Что? не любишь?-- Нитушъ слегка скулилъ. Тогда она, смѣясь, зажимала ему рукой ротъ и поясняла сосѣдямъ:
   -- Это онъ гулять зоветъ... Гулять хочетъ песикъ?.. Ну, погоди же немножко...
   Козельцеву отцу стало откровенно скучно. Онъ громко зѣвнулъ и пошелъ на веранду искать партнеровъ въ винтъ. Понемногу расходились и другіе, и, когда Андрей съ Лизой вздумали пройтись по темнымъ, тѣнистымъ аллеямъ парка, на кругу передъ раковиной, сотрясавшей воздухъ никому непонятными "музыкальными фразами", стало совсѣмъ пусто, а въ аллеяхъ бродили и сидѣли на скамьяхъ парочки. И всѣ говорили почему-то шепотомъ, будто стыдясь чего-то, будто боясь нарушить какую-то тайну.
   Изрѣдка раздавался сдержанный смѣхъ, но сейчасъ же и умолкалъ. Среди этихъ черныхъ аллей, въ эту темную ночь незримо совершалось таинство влеченія; въ воздухѣ носилась любовь, чувственность.
   -- Пойдемте назадъ,-- сердито проговорилъ Козельцевъ.
   Ему было не по себѣ. Онъ почти задыхался. Эта трепетная чувственность, которой была напоена атмосфера, эти пары, бродившія по аллеямъ, этотъ шепотъ страсти почти оскорбляли его. Ему становилось больно за Лизу, хотѣлось оградить ее отъ всего, что ему казалось непристойнымъ, гадкимъ.
   Но этотъ же трепетъ страсти понемногу сообщался и ему, начиналъ туманить его мозгъ, зажигалъ кровь.
   -- Подождите, пройдемся еще,-- просила Лиза.
   Она жадно приглядывалась къ темнотѣ лѣса, прислушивалась къ шепоту тишины. Инстинктъ уже говорилъ въ ней, дразнилъ ее. Передъ ней, какъ въ туманѣ, проходила какая-то таинственная, завлекательная картина, и ей хотѣлось разглядѣть ее...
   Этотъ вечеръ былъ нѣкоторымъ переломомъ въ отношеніяхъ между Козельцевымъ и Лизой. Ему стало трудно преодолѣвать чисто чувственное влеченіе къ дѣвушкѣ, а она теперь думала о будущей ихъ супружеской близости и стыдилась этого сладкаго предчувствія и волновалась...
   Дня черезъ два послѣ этого, въ яркій солнечный день они сидѣли на зеленомъ пригоркѣ надъ рѣчкой. Андрей былъ обычно угрюмъ и задумчивъ.
   -- Да,-- проговорилъ онъ,-- любить надо; это законъ природы... Но потомъ надо умереть...
   
   Я, изъ дома бѣдныхъ Азровъ;
   Полюбивъ, мы умираемъ...
   
   Лизѣ стало грустно.
   -- Зачѣмъ вы все о смерти?.. Не надо,-- сказала она.
   Но Козельцевъ уже былъ во власти своихъ думъ, родившихся минувшей зимой, въ одну изъ тѣхъ минутъ душевнаго разлада, когда подростокъ, превращающійся въ юношу, начинаетъ яснѣе разглядывать жизнь, разглядываетъ загадки ея, поражается ея тайнами.
   На него произвела глубокое, острое впечатлѣніе одна знакомая его матери, нѣкая Онисимова. Это была женщина лѣтъ тридцати пяти, неопредѣленнаго общественнаго положенія. Была она замужемъ, но съ мужемъ разошлась уже года три; жила въ плохенькихъ меблированныхъ комнатахъ, бѣгала по грошевымъ урокамъ, бралась за вязанье чулокъ на машинкѣ, посылала въ редакціи газетъ переводы съ французскаго разныхъ мелкихъ разсказовъ, вообще добывала копейку, гдѣ и какъ могла. Была она похожа на чахоточную со своей худобой, впалой грудью, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ и лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ. Но при этой видимой болѣзненности она всегда казалась оживленной, подвижной и при томъ какъ-то странно радостной. А странность состояла въ томъ, что сердце ея будто веселилось тѣми скорбями и непріятностями, которыя встрѣчались на ея жизненномъ пути; она точно кокетничала своими несчастіями, своей неудачной жизнью.
   -- Ахъ, знаете, Елена Николаевна,-- говорила она радостно возбужденно, входя къ Козельцовымъ,-- мой-то благовѣрный пишетъ, что не будетъ больше высылать мнѣ деньги... Всего по десяти рублей высылалъ, и того теперь нѣтъ... Значитъ, я должна теперь отказаться отъ ужина...
   И смѣялась, какъ будто приглашала любоваться ею или жалѣть ее.
   -- А я сегодня, представьте, съ полчаса не могла утромъ приподняться съ постели. Только съ подушки голову, сейчасъ въ глазахъ темно, сердце не бьется, дурнота такая...
   И оглядывала всѣхъ веселыми, искрящимися глазами.
   Главные ея разговоры были о томъ, что у нея кровь идетъ горломъ, что въ сердцѣ перебои, что правая почка блуждаетъ, что въ ногѣ у нея ишіасъ. И говорила она все это, хихикая, точно наслаждаясь, точно гордясь обиліемъ немощей. Это было противно, но Андрей иногда слушалъ ее внимательно и старался рѣшить въ умѣ, что именно чувствуетъ этотъ человѣкъ, когда раздумывается надъ своимъ положеніемъ, какъ представляетъ свое будущее. Однажды онъ задалъ ей вопросъ въ этомъ родѣ.
   Онисимова весело расхохоталась и сдѣлала видъ, что не можетъ удержать своего беззаботнаго смѣха.
   -- Ахъ, какой вы милый, наивный... Ха, ха, ха... Да, вѣдь, это же такъ просто, такъ естественно... Ха, ха, ха... Пока могу, ну, крѣплюсь, а когда будетъ уже не въ моготу, такъ и готово...
   -- То есть, какъ?
   -- А такъ. Отравлюсь, утоплюсь или что-нибудь въ этомъ родѣ...
   Она съ радостной улыбкой оглядывала слушавшихъ ее, а Андрею стало окончательно противно. Эта дама, несомнѣнно, ломалась, воображала, что ей очень къ лицу такая бравада. Но черезъ недѣлю стало извѣстно, что Онисимова дѣйствительно отравилась, оставивъ на столѣ запечатанный конвертъ съ маркой и адресомъ: "людямъ". А въ конвертѣ было письмо: "прощайте, мои милые. Ваша Клавдія Онисимова"...
   Этотъ случай, въ связи съ постоянными бесѣдами покойной о ея печаляхъ, не выходилъ изъ головы Андрея. Онъ перебиралъ на всѣ стороны психологію Онисимовой и сталъ приходить къ выводу, что умершая была права, что цѣпляться, во чтобы то ни стало, за жизнь не умно и даже неприлично. И теперь, сидя съ Лизой на душистой лужайкѣ, онъ опять напалъ на эту мысль.
   -- Вѣдь, знаете,-- говорилъ онъ,-- это даже не страшно... Глядите, вонъ тамъ кружатся двѣ бабочки... Я буду говорить откровенно, потому что... въ этомъ нѣтъ ничего такого... стыднаго... Я даже читалъ гдѣ-то, что человѣкъ... передъ любовнымъ... актомъ... долженъ сотворить молитву.. Это, разумѣется, абсурдъ, но мысль глубокая... А главное-- физіологія учитъ...
   Лиза понимала смутно, что такое физіологія, но утвердительно покачивала головой и гордилась тѣмъ, что у нея съ Андреемъ ведутся такія умныя бесѣды.
   -- Такъ вотъ, видите,-- продолжалъ Козельцевъ,-- здѣсь, у этихъ бабочекъ любовь... Ну, а когда любовь окончится, онѣ умираютъ... Это понятно: зачѣмъ же дальше жить?.. Дальше только зло и горе... Люди должны бы также поступать... Мигъ, одинъ мигъ любви и счастья и... не надо печалей, скуки, не надо жизни...
   Надъ ними сіяла вѣчной красой лазурь неба; солнце обливало золотомъ яркую зелень луговъ, и рѣчку, и синѣющіе далекіе лѣса. И въ этомъ упоительномъ зноѣ, въ этомъ ароматѣ совершающейся жизни, въ непрестанной работѣ природы кружились, взлетали и опять опускались цвѣтные мотыльки, мелькали голубыя стрекозы, трепетали маленькія мушки...
   -- А я и не знала,-- прошептала Лиза смущенно.
   -- Чего вы не знали?
   Но ей стало стыдно докончить. Мысль, что и бабочки, и мушки, и все, что живетъ, движется, питается, ссорится, уничтожаетъ другъ друга, что весь этотъ животный міръ тоже любится, чтобы имѣть потомство, никогда не приходила ей въ голову. Теперь точно вдругъ завѣса какая-то спала съ ея сознанія, и она поняла многое, что раньше совершалось на ея глазахъ, но не рождало въ ней никакой идеи. И ей стало почему-то больно...
   -- Неужели?-- повторила она и чувствовала, что ей хочется плакать. Туманъ, покрывавшій сознаніе Лизы, разсѣялся, и родилось новое представленіе, которое опять больно ударило въ сердце. Значитъ, и всѣ люди, и она -- Лиза -- плодъ того же любовнаго порыва? Лиза слегка отвернулась, прикрыла глаза рукой и тихо, незамѣтно заплакала...
   А Козельцевъ продолжалъ авторитетно, тономъ наставника:
   -- Ну, да, все изъ любви, изъ страсти... Это -- великій актъ природы... И глупости, будто это стыдно... Стыдно, если пошлый разговоръ, а любовь, это, понимаете, взаимное стремленіе половъ, это священно... Надо только одухотворятъ это... Вотъ, и мы любимъ другъ друга... Это правильно, законно... Но только...
   Онъ остановился и на мгновеніе задумался. Опять въ головѣ его пронеслись картины окружавшей его жизни, всѣ уродливыя мысли, всѣ больныя ощущенія, которыми онъ былъ полонъ, вглядываясь, вдумываясь въ окружавшую его дѣйствительность, и опять знакомая ему тоска поднялась въ сердцѣ.
   -- Въ нашъ вѣкъ,-- тихо говорилъ онъ, будто говоря самому себѣ,-- въ этомъ скопленіи зла, всякой неправды, принужденія... когда не на что даже надѣяться и не во что вѣрить, надо руководиться только разумомъ... Любить, потому что это... законъ природы... а потомъ.. уйти... изъ жизни... Какъ эти мотыльки...
   Лиза плохо слушала его... Та обида, которую она чувствовала, обида при видѣ раскрывавшейся загадки жизни, загадки любви, все продолжала томить ее. И дѣвочка вдругъ поднялась и проговорила, едва сдерживая слезы:
   -- Мнѣ надо... домой...
   

V.

   Въ теченіе нѣсколькихъ дней она была сама не своя, и влюбленность ея будто остыла. Но понемногу впечатлѣнія новой идеи сгладились, а взамѣнъ ихъ сильнѣе проснулась любовь къ Андрею и яснѣе приняла чувственный характеръ. Лиза внутренно вздрагивала, когда Козельцевъ нажималъ огромной своей рукой ея дѣтскую руку, или когда они прикасались другъ къ другу плечами. Однажды, сидя за ужиномъ рядомъ съ Андреемъ, она нечаянно дотронулась туфелькой до его ноги, и ощущеніе отъ этого прикосновенія было такъ пріятно, что она не отняла ноги, хотя застыдилась и не знала, куда глаза дѣвать. Панкова даже замѣтила ей:
   -- Что это ты, Лизокъ, какая пунцовая? И будто во снѣ... Она еще болѣе покраснѣла и не знала, что отвѣтить.-- Ахъ, мама, такъ жарко... А тутъ еще этотъ противный Нитушъ...
   Панкова обидѣлась.
   -- Ну, ужъ пожалуйста... Постоянныя нападки на моего песика... Нитушъ, поди сюда, сердце мое... Лаять нельзя; это неприлично...
   Любовь у Козельцева и Лизы принимала трепетный оттѣнокъ и какъ будто отдалила ихъ другъ отъ друга. По тайному инстинкту они рѣже оставались одни, рѣже ходили въ поле и къ рѣчкѣ, а когда бывали одинъ на одинъ, то чувствовали смущеніе; слова нз вязались одно съ другимъ, а голоса вздрагивали. Андрей опасался садиться слишкомъ близко около дѣвушки, а она уже не брала его такъ свободно и довѣрчиво подъ руку, какъ прежде. Оба точно боялись дальнѣйшаго сближенія. Лиза при этомъ руководилась, хотя и безсознательно, чувствомъ самосохраненіе, а въ Андреѣ господствовало то рыцарское отношеніе къ женщинѣ, которое онъ, неизвѣстно какъ, воспиталъ въ себѣ...
   И эта дѣтская любовь, начавшаяся по теоріи, вырождалась понемногу въ настоящую чувственную, хотя еще и чистую, невинную страсть... Мысль о смерти теперь почти не появлялась у Андрея. Иногда по привычкѣ онъ еще представлялъ себя мертвымъ, но всегда вмѣстѣ съ Лизой. Тогда онъ умилялся и даже до легкой слезливости. "Вотъ это была любовь",-- скажетъ, думалось Андрею, отецъ и грохнется въ рыданьяхъ на полъ.-- "Они были слишкомъ хороши для жизни, а потому и умерли",-- добавитъ директоръ обѣихъ гимназій. "Бѣдные молодые люди",-- замѣтитъ классный наставникъ Перхуновъ,-- "ихъ устрашила современная жизнь съ ея озлобленіемъ и кровью. Да, имъ лучше было умереть"... А латинистъ Эванъ, который, въ сущности, умный человѣкъ, добавитъ съ глубокимъ убѣжденіемъ уже про одного Андрея: "міръ потерялъ въ немъ будущаго великаго человѣка. Это былъ бы европейскій ученый"...
   Всѣ эти мысли трогали и усыпляли, разнѣживали Андрея, доставляя ему нѣсколько слезливое наслажденіе, но уже не господствовали въ немъ, какъ прежде. На первомъ планѣ было жгучее и страстное чувство, которое онъ сталъ испытывать къ Лизѣ. Онъ уже не могъ не являться съ утра на дачу Панковыхъ, сталъ разсѣянъ и такъ упорно поворачивалъ голову въ сторону Лизы, что всѣ замѣтили, наконецъ, его влюбленность и слегка поддразнивали и его, и Лизу. И это доставляло ему новыя страданія. Онъ пытался отшучиваться, иногда осиливалъ себя, старался быть веселымъ и развязнымъ, но не всегда удачно.
   Потомъ ему захотѣлось ревновать Лизу. Такъ какъ ревновать было не къ кому, то онъ началъ разыскивать соперника. Иногда Ларскій отрывался отъ мыслей о своихъ служебныхъ успѣхахъ и о будущей карьерѣ; тогда онъ подсаживался къ Лизѣ, поддразнивалъ ее Козельцевымъ, а когда дѣвочка сердилась, то бралъ ея руки, цѣловалъ ихъ, строилъ гримасы и добивался того, что она начинала смѣяться. Онъ всегда относился къ ней, какъ къ ребенку, всегда любилъ подразнить, и Андрею это обращеніе съ его будущей невѣстой казалось естественнымъ. Но теперь онъ вдругъ возмутился и сдѣлалъ Лизѣ легкую сцену; въ теченіе цѣлаго получаса они дулись другъ на друга, потомъ помирились, и Андрей въ первый еще разъ поцѣловалъ у нея руку. И долго не могъ уснуть въ ту ночь, припоминая сладость этого поцѣлуя...
   Въ концѣ іюля Ларскіе уѣхали въ Петербургъ, и, хотя ни Козельцевъ, ни Лиза не чувствовали къ нимъ особой нѣжности, но съ ихъ отъѣздомъ на дачѣ Панковыхъ стало какъ-то пусто и грустно.
   Погода къ концу мѣсяца рѣзко перемѣнилась; стали перепадать дожди, ровные, монотонные, осенніе. Въ охолодѣвшемъ воздухѣ повисла сырость, ночи были длиннѣй и темнѣй; предчувствовалась уже недалекая осень.
   Въ первой половинѣ августа на поляхъ оставался только ленъ да гречиха, но послѣднюю тоже собирались косить. По утрамъ уже стадились нѣкоторыя изъ перелетныхъ птицъ, и только жаворонки да дрозды напоминали своими голосами, что жизнь еще не оставила земли. Природа, измученная непрерывной работой творчества и страстью, теперь отдыхала, истомленная, жаждущая покоя, осенняго сна...
   И Козельцеву, и Лизѣ было грустно. Они все болѣе и болѣе сближались, и обоимъ имъ казалось, что они уже не могутъ жить одинъ безъ другого. И еще имъ казалось, что просто разговаривать, наслаждаться взаимнымъ присутствіемъ недостаточно; ихъ тянуло къ прикосновеніямъ рукъ, къ поцѣлуямъ; имъ нужно было все то безуміе влюбленности, отъ котораго они стыдливо воздерживались все лѣто.
   Лиза совсѣмъ подчинилась вліянію Андрея; она думала его думами, глядѣла его глазами. А такъ какъ онъ обыкновенно бывалъ задумчивъ, порой мраченъ, то и она утрачивала шаловливый дѣтскій характеръ, становилась задумчива и даже похудѣла.
   -- Не постигаю, что это съ моей Лизой дѣлается,-- говорила Панкова давнишней своей пріятельницѣ Болтановой, состарѣвшейся дѣвушкѣ.
   -- Я думаю,-- осторожно заключала послѣдняя,-- что у ней есть этакое... ну, вродѣ влюбленнаго состоянія...
   -- Ахъ, голубушка, да не то, что состояніе. Прямо влюблена, какъ кошечка... Я, вѣдь, это вижу. Но только къ чему такая меланхолія? Мы, бывало, съ двѣнадцати лѣтъ влюблялись по уши, но носовъ не вѣшали...
   Однажды въ сумерки на дачѣ у Панковыхъ собралось общество. Былъ какой-то молодой учитель гимназіи, Сурина съ мужемъ, тоже еще молодымъ человѣкомъ, но уже страдавшимъ одышкой отъ полноты, былъ студентъ, офицеръ, барышня неопредѣленныхъ лѣтъ. Огня еще не зажигали, и Панкова, распорядившаяся, чтобы подали лампу, встрѣтила общую просьбу позволить посумерничать.
   За стѣнами дачи шелъ непрерывный и тихій, совсѣмъ осенній дождь; небо покрылось сплошной сѣрой пеленой. Было грустно, почти до унынія.
   Кто то изъ мужчинъ попробовалъ развеселить общество шуткой, веселымъ анекдотомъ, но успѣха не имѣлъ. Хотѣлось тихой бесѣды, настроенія исключительнаго, которое гармонировало бы съ опечаленной природой.
   -- Не люблю я деревни въ эту пору года,-- сказалъ жизнерадостный офицеръ,-- въ такую погоду тянетъ въ городъ, гдѣ электричество, оживленіе, такъ сказать, пульсъ жизни... А тутъ только привидѣніямъ впору гулять подъ дождемъ...
   -- Знаете,-- отозвался тучный Суринъ,-- и электричество не всегда помогаетъ противъ привидѣній. Вотъ я слышалъ случай, когда и въ городѣ случилось нѣчто сверхъестественное.
   И онъ разсказалъ какую то таинственную исторію про появленіе двойника.
   -- Да, бываетъ,-- отозвался учитель,-- вотъ я тоже знаю одинъ странный фактъ...
   Ихъ обоихъ выслушали съ жаднымъ вниманіемъ, съ какимъ не стали бы слушать при свѣтѣ іюньскаго солнца, при пѣніи жаворонковъ. А теперь разсказы изъ міра таинственнаго лились одинъ за другимъ; почти каждый изъ кружка зналъ какой-нибудь фактъ изъ области непонятнаго, сверхчувственнаго, и почти каждому хотѣлось вѣрить, что это дѣйствительно факты, что міръ населенъ выходцами изъ загробнаго міра. Настроеніе возрастало; многимъ становилось жутко. Казалось, что. вонъ тамъ въ темномъ углу за печкой сидитъ что то странное и страшное, что изъ сосѣдней комнаты, вотъ-вотъ, покажется кто-то въ бѣломъ. И это настроеніе доставляло жуткое, но пріятное ощущеніе.
   Студентъ-математикъ попробовалъ резюмировать отдѣльныя мнѣнія, заговорилъ о принципѣ единства энергіи въ природѣ, но сбился. Учитель глубокомысленно добавилъ:
   -- "На свѣтѣ много есть такого, другъ Гораціо".
   Но эти вставки только мѣшали. И Суринъ опять началъ серію таинственныхъ разсказовъ:
   -- Однажды, господа, со мной вотъ что произошло..
   Лиза сидѣла около матери, но вскорѣ ей стало и робко, и грустно. Она потихоньку перебралась на свободный стулъ къ Козельцеву, потомъ подвинулась еще ближе къ нему и, наконецъ, прижалась къ его плечу.
   -- Какъ-то грустно,-- прошептала она, -- и право же страшно жить...
   -- Ну,-- отвѣтилъ онъ разсудительно и стараясь остаться на высотахъ смышленія,-- при изученіи позитивныхъ наукъ...
   Но и онъ не докончилъ сзоей туманной мысли, потому что и ему было грустно и немного жутко. А разсказы продолжались. Передъ кучкой сидѣвшихъ проходили двойники, призраки, женщины въ бѣломъ, туманныя фигуры, которыя имѣли способность тутъ же на глазахъ таять, исчезать. Міръ понемногу оказывался заселеннымъ миріадами духовъ, существъ изъ "эфирной матеріи". Послѣднія жили между людьми, невидимыя, но несомнѣнныя; они были вотъ тутъ, между собесѣдниками, они, быть можетъ прикасались своими призрачными лицами къ ихъ лицамъ, они безшумно скользили ночью по комнатамъ, нагибались надъ спящими, разглядывали ихъ лица, навѣвали имъ сны и грезы, порою мучили ихъ кошмарами, внушали предчувствія, порой злобно шутили, стучали по стѣнамъ, опрокидывали мебель. Собаки чуяли ихъ, визжали отъ страха, забивались подъ кресла и диваны, а они скользили, вились въ воздухѣ, печальныя, порой злобныя, враждебныя человѣку. И некуда уйти отъ нихъ, они всюду: въ лѣсахъ, надъ болотами, на дорогахъ, въ человѣческихъ жилищахъ.
   И всѣмъ присутствующимъ казалось въ эту минуты предвечерняго тихаго настроенія, что представленіе это можетъ быть правдой: кто же заглядывалъ въ потусторонній міръ, кто можетъ знать всѣ тайны мірозданія?
   Фантомы, ларвы, эггрегоры, элементалы наполняли небольшую залу дачи, окружали сидящихъ своими тайнами. И Козельцову чудилось, что онъ теперь не въ знакомомъ, ему домѣ, а гдѣ-то въ иномъ, невѣдомомъ и глубоко скорбномъ мірѣ, откуда нѣтъ возврата къ жизни земной, къ солнцу и радостямъ бытія. Съ нимъ была Лаза, тоже страдающая, скорбная, и они прижимались другъ къ другу, и оба чувствовали, что они въ безконечности мірозданія,-- страдающіе, забытые, сиротливые.
   Потомъ пролетѣлъ еще одинъ странный мигъ, во время котораго Андрей точно прозрѣлъ внутреннимъ взоромъ. Онъ какъ-то сразу, не умомъ, а всѣмъ своимъ существомъ почувствовалъ, что жажды жизни у него уже нѣтъ, что онъ уже отрѣшился отъ инстинкта самосохраневія, что его тянетъ къ себѣ тайна могилъ. Онъ ближе нагнулся къ Лизѣ, втараясь разглядѣть ея лицо, и какимъ-то внутреннимъ чувствомъ понялъ, что и она переживаетъ нѣчто подобное тому, что было въ его душѣ...
   

VI.

   Когда Козельцевы и Панковы переѣхали въ городъ, отецъ Андрея счелъ умѣстнымъ сдѣлать сыну внушеніе:
   -- Помни, что ты второгодникъ, а потому изволь учиться, какъ слѣдуетъ. Твое дѣло зубрить и больше ничего... Ты еще мальчишка, и потому всякія тамъ фантазіи изволь оставить... Ученикъ и больше ничего...
   Андрей пропустилъ это замѣчаніе мимо ушей; ему было не до того. Онъ былъ страшно подавленъ тѣмъ, что не могъ теперь видаться съ Лизой ежедневно, какъ лѣтомъ. Онъ страдалъ отъ чувства, одиночества. Вокругъ него не было никого; онъ шелъ въ пустынѣ, заброшенный, глубоко несчастный, одинъ съ своими думами. И не было выхода изъ этого положенія.
   Уроки рѣшительно не укладывались въ его памяти. Не прошло и мѣсяца, какъ онъ нахваталъ двоекъ и единицъ, и директоръ грозилъ пожаловаться отцу.
   Но даже и это скользило по его сознанію, не оставляя никакого слѣда. Ему было не до того; ему нужна была Лиза, ея присутствіе, взглядъ ея милыхъ дѣтскихъ глазъ, звукъ ея ласковаго голоса. Чувственность опять исчезла, осталась только жажда ласки, участія, общенія съ человѣческимъ сердцемъ. Лиза согрѣвала его душу тѣмъ тепломъ, котораго одъ никогда не испытывалъ раньше и къ которому онъ привыкъ за лѣто. Но Лизы теперь не было около него, и его угнеталъ холодъ жизни...
   Когда являлась возможность забѣжать къ Панковымъ, онъ внутренно дрожалъ, жадно отъискивалъ глазами Лизу, судорожно жалъ ея руку и каждый разъ думалъ о томъ что она еще милѣе ему, еще дороже, чѣмъ прежде.
   Если случалось, что ея не было дома, и ему приходилось уходить безъ свиданія съ ней, онъ совершенно падалъ духомъ, приходилъ въ отчаяніе, даже плакалъ, шагая по тротуарамъ на другой конецъ города.
   Эта осень начиналась для него сплошной пыткой человѣка, осужденнаго на полное духовное одиночество...
   Однажды, проводя праздничный вечеръ у Панковыхъ, онъ нечаянно подслушалъ разговоръ, который вела Лизина мать съ Болтановой.
   -- Рѣшительно не пойму, что это такое дѣлается съ Лнэочкомъ. Такая стала нервная, исхудала, ничего не ѣстъ, учится плохо...
   -- Ахъ, Василиса Николаевна, вѣдь, въ васъ она нервами.
   -- Это правда, голубчикъ, я сплошной нервъ. Но вы видите, я переламываю себя; я знаю, что мой долгъ матери...
   Потомъ добавила, подумавъ немного:
   -- Неужели тутъ въ самомъ дѣлѣ любовь?
   -- Я такъ полагаю, что влюблена...
   -- Странно.. Этотъ Андрюша мальчикъ хорошій, но, вѣдь, они оба еще совсѣмъ дѣти. Серьезнаго, настоящаго чувства у нихъ не можетъ быть... Ничего не понимаю...
   Зато Андрей понялъ, и у него родилась, и стала зрѣть одна новая идея. Онъ ее лелѣялъ въ теченіе цѣлой недѣли, сталъ еще разсѣяннѣе, получилъ еще двѣ двойки и, наконецъ, пришелъ къ окончательному выводу.
   Однажды вечеромъ онъ съ рѣшительнымъ видомъ захлопнулъ учебникъ, отшвырнулъ его, потомъ одѣлся и тихонько выбрался на улицу. Была темная осенняя ночь; уже напились заморозки. Небо горѣло безконечностью звѣздныхъ огней, и звѣзды, казалось, пристально всматривались въ землю и жалѣли ее, жалѣли мятущееся на ней, страдающее человѣческое сознаніе...
   Андрею было жутко и больно; онъ сознавалъ, что рѣшается на великій шагъ, что его увлекаетъ въ туманное будущее какая-то таинственная сила.
   Онъ осторожно вошелъ въ кухню дома Панковыхъ и смущено спросилъ про Лизу. Одноглазая, всегда будто сердитая, Лукерья поглядѣла на него черезъ плечо.
   -- Барыни нѣтъ, одна только барышня... А только что уходи ты, кавалеръ. Барыня все жучила Лизочку, а та плакала... Барыня говоритъ: не смѣй ты видаться съ Андрюшей; пущай по праздникамъ приходитъ и больше ничего... Ты, говоритъ, дите малое, и рано тебѣ любовь заводить... Ты, говоритъ, учись...
   Козельцевъ не дослушалъ ея. Онъ быстро прошелъ по знакомымъ комнатамъ, еще не видя Лизы, почувствовалъ ея присутствіе, а когда вошелъ въ угольную, гдѣ дѣвочка-безнадежно сидѣла надъ рѣшеніемъ задачи, то самъ не понялъ, какъ случилось, что онъ обнялъ вдругъ Лизу и жадно прильнулъ къ ея пухлымъ дѣтскимъ губамъ. Это былъ ихъ первый поцѣлуй. Они оба потеряли на одинъ мигъ сознаніе и стояли обнявшись, въ восторгѣ начавшагося сближенія. Въ этой позѣ и застала ихъ старая Лукерья, которая вошла въ комнату вслѣдъ за Козельцовымъ, и неожиданно прослезилась.
   -- Охъ, вы, дѣти, дѣтки,-- нараспѣвъ и жалостно заговорила она,-- любиться-то сладко, сама знаю... А только уходи-ка ты, батюшка Андрюшенька; барыня заругаетъ... Лизанькѣ учиться, вишь, надо...
   -- Лукерья, голубушка, одну только минутку, -- умолялъ Андрей,-- я только вотъ ей что-то скажу... А потомъ, ей-Богу, уйду...
   А когда Лукерья ушла, уже ворча на "баловниковъ", онъ заговорилъ, лихорадочно, торопливо:
   -- Я больше не могу; я уже рѣшилъ... Я завтра же скажу отцу, что выхожу изъ гимназіи и женюсь на тебѣ... Хорошо? И ты тоже скажи своей мамѣ... Какого, въ самомъ дѣлѣ, чорта мнѣ въ этихъ аттестатахъ?.. Точно я не могу быть сознательнымъ гражданиномъ, развитымъ, мыслящимъ субъектомъ и безъ этой бумажонки?.. Я буду работать, поступлю... ну, хоть на желѣзную дорогу, или въ контору, на фабрику, и мы станемъ жить разумною жизнью мыслящихъ людей... Хорошо придумано?.. Я буду цѣлый день работать, а вечеромъ мы станемъ читать, учиться, но ужъ само собой не по этимъ вонъ дурацкимъ книжонкамъ... Хорошо?. Правда?..
   Онъ говорилъ, захлебываясь, торопясь уяснить ей эту завлекательную картину ихъ предстоящей совмѣстной жизни, и Лиза въ восторгѣ, въ самозабвеніи только кивала утвердительно головой и крѣпче прижималась къ нему. Она еще не вполнѣ уяснила себѣ, какъ и что будетъ, но понимала, что Андрей всегда будетъ около нея, и цѣловать ее будетъ, а она будетъ прижиматься къ нему вотъ такъ, какъ теперь, и всѣ невзгоды отойдутъ отъ нихъ, позабудутся въ этихъ сладостныхъ поцѣлуяхъ.
   Въ ту же ночь она босикомъ и въ одной рубашкѣ проскользнула въ комнату матери, которая, лежа въ постели, читала книгу, опустилась на колѣни и прижалась головой къ животу Панковой.
   -- Мама,-- съ горькими слезами начала она,-- я рѣшила... мы рѣшили...
   Панкова встревожилась и такъ порывисто приподнялась на постели, что столкнула мирно спавшаго Нитуша, который кубаремъ скатился на полъ.
   -- Что такое? что случилось?.. Ты точно сумасшедшая какая-то...
   -- Мама, -- плакала Лиза,-- я выхожу изъ гимназіи... и женюсь на Андрюшѣ... И онъ будетъ служить... на желѣзной дорогѣ... и мы будемъ вести сознательную жизнь... Ахъ, мама, позволь... ну, пожалуйста... ну, что тебѣ это стоитъ...
   Этотъ вечеръ былъ великимъ посрамленіемъ Лизы. Далеко за полночь Панкова плакала и смѣялась, то называла Лизу глупой, испорченной дѣвчонкой, то хохотала, представляя, какъ она будетъ сторожихой на желѣзной дорогѣ. Въ концѣ концовъ, она прогнала ее спать, торжественно пообѣщавъ отдать ее въ Москву, въ институтъ, такъ какъ она неблагодарная, дрянная дѣвочка совсѣмъ отбилась отъ рукъ.
   -- А твоему Андрею,-- закончила она.,-- я оборву уши... Скажите пожалуйста!.. Мальчишка и ужъ туда-же -- жениться собрался...
   Лиза была ошеломлена, убита. Все мѣшалось въ ея головѣ, а сердце болѣло, ныло. Ей казалось, что все для нея пропало, и она понимала теперь то безнадежное уныніе, въ которое погружался иногда Козельцевъ и которое всегда страшило ее. Она заснула только къ утру, а когда проснулась и вспомнила все, что было ночью, то опять предалась отчаянію. Хоть бы смерть пришла, что-ли...
   

VII.

   Черезъ два дня явился Андрей и тоже мрачный, подавленный. Когда ему удалось остаться глазъ на глазъ съ Лизой, онъ безнадежно прошепталъ ей:
   -- Все кончено... Отецъ... онъ... ударилъ меня... Онъ назвалъ меня дуракомъ и пообѣщалъ... отдать куда-то въ дворники...
   Она плакала, не столько разумѣть, сколько инстинктомъ угадывая всю драматичность ихъ общаго положенія, а онъ уже декламировалъ глухимъ голосомъ:
   
   Я изъ рода бѣдныхъ Азровъ;
   Полюбивъ мы умираемъ...
   
   И затѣмъ начался тихій, но лихорадочный разговоръ двухъ дѣтей-подростковъ, отуманенныхъ тоской открывавшейся передъ ними жизни, устрашенныхъ видѣніемъ той, казалось имъ, сплошной скорби, которая выступала передъ ними изъ мглы, окружавшей дотолѣ ихъ еще младенческое пониманіе.
   На землю спускались скучныя осеннія сумерки; по небу ползли тяжелыя, сѣрыя тучи; падалъ мелкій снѣжокъ. Природа умерла; все было позади: и пѣсни, и зелень полей, и цвѣты, и любовь земли. На оголенныхъ вѣтвяхъ сада, примыкавшаго къ дому, сиротливо и угрюмо жались вороны, задумчиво глядя куда-то вдаль. На ближней колокольнѣ уныло ударялъ малый колоколъ, и тягучіе, печальные стоны неслись и замирали въ мертвомъ воздухѣ. Все говорило о смерти, о концѣ надеждъ и грезъ.
   Съ горящими глазами, глухимъ шепотомъ развертывалъ Козельцевъ безпорядочныя картины ожидающей ихъ смерти. Здѣсь не было рѣчи о страданіяхъ, объ ужасѣ этого момента. Онъ говорилъ лишь про обстановку смерти, упивался ожидаемыми эффектами этой трагической двойной катастрофы. Удивленіе, ужасъ, слезы, позднее раскаяніе,-- вотъ что вспыхнетъ надъ тѣлами двухъ любящихъ молодыхъ людей, "въ расцвѣтѣ лѣтъ рѣшившихся уйти отъ жизни, ибо на брачномъ пиру ея для нихъ не было мѣста".
   Именно эти слова пришли на мысль Андрею, и умилили его, и закрѣпили его рѣшимость.
   -- Мы любимъ другъ друга; мы созданы для общей жизни, но намъ не позволяютъ жить этой общей жизнью... На брачномъ пиру природы намъ нѣтъ мѣста... Сольемся же въ послѣднемъ поцѣлуѣ и уйдемъ отъ нихъ, жестокихъ, холодныхъ... Мы слишкомъ хрупки для борьбы; мы умѣемъ только любить... Давайте же умремъ въ сладкомъ единеніи любви... На брачномъ пиру намъ нѣтъ мѣста...
   Она молчала подъ гипнозомъ его страстнаго шепота, а онъ продолжалъ выбрасывать безпорядочныя мысли и картины, которыя скопились въ его мозгу въ эти дни лихорадочныхъ переживаніи.
   -- Помните, еще недавно читали вслухъ на дачѣ какую-то газетную корреспонденцію. Двое молодыхъ людей, мужчина и дѣвушка, пошли гулять въ рощу, сѣли, потомъ обнялись, и онъ убилъ сначала ее, а потомъ себя... Еще онъ потомъ выздоровѣлъ... Ну, это глупо... Я этого не понимаю... И, кромѣ того, мнѣ не нравится обстановка: роща, цвѣты, пѣніе птицъ... Все это банально... избито... Двадцатый вѣкъ, это вѣкъ развитія, индустріи, вѣкъ расцвѣта человѣческаго генія... Надо окружить себя не сентиментальными птичками и цвѣточками, а всей роскошью, всѣмъ богатствомъ культуры, цивилизаціи... Мы -- дѣти вѣка... такъ сказать... развитія человѣческаго генія. Среди богатства, среди плодовъ культуры, утопая въ волнахъ электрическаго свѣта, среди сказочно роскошной обстановки современной жизни... слиться въ послѣднемъ сладостномъ поцѣлуѣ... и уйти прочь отъ этой гнусной, тягостной, несправедливой жизни... Мы будемъ Ромео и Джульетта... поэты вспомнитъ о насъ, насъ опишутъ въ какой-нибудь новой драмѣ... намъ посвятятъ множество трогательныхъ стихотвореній... Знаете, какъ про Миньону писали, про Лорелею... Мы хотѣли идти въ жизни свободными и гордыми, а насъ гнетутъ этими гнусными учебниками... Ну, и мы вырываемся и уходимъ отъ этого насилія... И всѣ содрогнутся, схватятся за головы, да ужъ... поздно...
   Она слушала его, какъ зачарованная. Сердце ея плакало, но она не протестовала, не спорила. Она. предвкушала что-то страшное, но знойно-сладостное въ той предпослѣдней минутѣ, которую она проведетъ глазъ на глазъ съ своимъ женихомъ, и это опьяняло ее, туманило ея сознаніе.
   Потомъ она уходила мыслью по ту сторону роковой черты, видѣла себя въ бѣломъ подвѣнечномъ платьѣ, въ бѣломъ гробу. Она лежала, молодая и прекрасная, а всѣ кругомъ плакали, надрывались отъ слезъ, всѣ, и знакомые и незнакомые. Такъ трогательно было глядѣть на печальную процессію, которая провожаетъ юную невѣсту въ мракъ могилы. Конечно, еще было бы лучше, если бы нѣсколько въ сторонѣ отъ этого бѣлаго гроба съ бѣлой невѣстой, шелъ онъ, убитый горемъ женихъ, если бы всѣ переговаривались, плача, рыдая:
   -- Вонъ ея женихъ... Онъ навѣрное не перенесетъ удара...
   Но впрочемъ... трогательно, если и два гроба понесутъ рядомъ...
   Она такъ расчувствовалась, что сама потихоньку зарыдала и прошептала:
   -- Страшно...
   -- Ничего не страшно... Мы выпьемъ кубокъ вина... Потомъ сольемся въ поцѣлуѣ и... перейдемъ въ небытіе... Въ объятіяхъ любви мы сладко уснемъ...
   И она уже чувствовала роскошь этихъ невѣдомыхъ ей объятій и уже не спорила, не протестовала.
   Прошло еще нѣсколько дней, которые были для Лизы сплошной духовной дремотой. Лиза ничего не замѣчала, что творилось кругомъ нея. Только изрѣдка, на одинъ краткій мигъ вспыхивало въ ея сознаніи представленіе о чемъ-то страшномъ, роковомъ, что ожидало ее впереди, но затѣмъ этотъ мигъ проходилъ, и сознаніе опять окутывалось мглою, а въ сердцѣ трепетали сладкія слова:
   "Въ моихъ объятіяхъ"...
   Эти будущія объятія, это предчувствіе любви точно завѣсою окружало ея мысль...
   Она ждала, но Козельцевъ не приходилъ. Лиза и не знала, что онъ получилъ отъ Панковой раздушенное письмецо, въ которомъ его просили не бывать въ домѣ Панковыхъ до лѣта, такъ какъ его присутствіе мѣшаетъ дѣвочкѣ учиться. Это письмо было новымъ ударомъ для Андрея и окончательно укрѣпило его рѣшеніе...
   

VIII.

   Погода изъ ясной и слегка морозной опять превратилась въ сплошную слякоть. Второй день небо было задернуто сѣрой пеленой; шелъ мокрый снѣгъ пополамъ съ дождемъ. Стѣны домовъ, окна, мостовыя, все было покрыто влагой. Проѣзжающіе экипажи разбрызгивали грязь, воздухъ былъ густой, тяжелый...
   Лиза вышла изъ дверей гимназіи поздно, въ четвертомъ часу. Подъ мышкой она держала маленькую связку книгъ и тетрадей. На головѣ и на плечахъ ея висѣлъ старый резиновый плащъ съ капюшономъ, и она была похожа въ этомъ уборѣ на маленькаго, хорошенькаго мальчика.
   Едва она завернула за уголъ гимназическаго дома, какъ сейчасъ же увидала Андрея, который уже съ полчаса дожидался ее, прохаживаясь подъ дождемъ по троттуару. Онъ былъ въ штатскомъ платьѣ, и лицо его казалось теперь особенно значительнымъ.
   -- Поѣдемте,-- проговорилъ онъ глухо,-- у меня двадцать рублей...
   Неопредѣленная волна тумана окутывала сознаніе Лизы; сквозь этотъ туманъ, какъ отдаленный, заглушенный разстояніемъ звукъ колокола, ударяла въ сердце боль передъ ожидаемымъ ужасомъ, но воли уже не было у дѣвушки. Она шла рядомъ съ Козельцовымъ и шла туда, куда онъ велъ ее. Какъ сквозь сонъ, слышала она его лихорадочный шопотъ:
   -- Теперь или никогда... Среди роскоши... въ чертогахъ... Все, что человѣческій геній... Мы будемъ горды.... будемъ презирать, если насъ презираютъ...
   И то фантастическое и сладостное, что уже раньше опьяняло ея мозгъ, опять нахлынуло на нее. Она опять была полна слѣпой, неразсуждающей вѣры въ этого мальчика-жениха и шла за нимъ, не думая объ ужасѣ предстоящаго, покорная, завороженная.
   И вотъ, они сидѣли въ крытой пролеткѣ извозчика и ѣхали куда-то. И все было фантастично; все похоже на сонъ. Экипажъ дребезжалъ по камнямъ; навстрѣчу двигался цѣлый обозъ ломовиковъ, везшихъ длинныя полосы желѣза. Эти полосы гремѣли рѣзкимъ звукомъ, но Лиза не слыхала ничего. Она знала одно,-- что около нея сидитъ ея Андрей, и что они связаны какой-то невидимой сладостной связью, и Лиза уже не оторвется отъ него, всегда будетъ вотъ такъ, какъ теперь, прижиматься головой къ его плечу и дремать духомъ, вся въ неясныхъ, неопредѣленныхъ, грезахъ.
   Разсѣянный взоръ ея нечаянно остановился на давно знакомой вывѣскѣ углового дома: "торговля колоніальными товарами М. Колышкина. Чай, сахаръ, кофе, сардины"... И вдругъ, сознаніе и воля, и возмущеніе сердца, и животный страхъ все разомъ вспыхнуло въ ней и пробудило, всколыхнуло ее. Она подняла голову съ плеча Андрея и голосомъ, въ которомъ были и тоска, и ужасъ, и мольба къ кому-то о жизни, и слезы отчаянія, и прощаніе, и призывъ, крикнула громко:
   -- Мама!..
   Андрей повернулъ къ ней блѣдное, съ безумными горящими глазами лицо, и на этомъ лицѣ вырисовывалась такая тоска, такое отчаяніе, что Лизѣ стало жутко уже за него.
   -- Такъ ты... не хочешь?-- проговорилъ онъ,-- ты меня... одного?..
   Она инстинктивно схватила его за руку и прижалась къ нему. И опять забвеніе отуманивало ее. Она съ нимъ, она не отойдетъ отъ него. А куда ее везетъ этотъ экипажъ, ей все равно. И гдѣ они ѣдутъ, по мостовой-ли города, или плывутъ по волнамъ воздушнаго океана,-- она не знаетъ. Ей все равно.
   Потомъ она, какъ во снѣ, увидѣла себя на нарядныхъ ступеняхъ загороднаго трактира, потомъ проходила по пустымъ комнатамъ, потомъ очутилась въ небольшомъ отдѣльномъ кабинетѣ и машинально поправляла руками растрепавшуюся прическу. Она сидѣла на потертомъ пунцовомъ плюшѣ дивана. На красныхъ, уже загаженныхъ стѣнахъ висѣли плохія картины въ кричащихъ рамахъ, зеркала, изрѣзанныя перстнями посѣтителей. Отъ убогой, сильно потертой роскоши этой комнаты вѣяло чѣмъ-то нечистымъ и безконечно-пошлымъ. Не Лиза ничего не видала,-- ни этого убожества, ни этой грязи.
   Андрей вышелъ на минуту, чтобы заказать обѣдъ. Лиза, оставшись одна, оглянулась, и робость, почти паника опять охватила ее. Она сдѣлала движеніе, хотѣла подняться, чтобы бѣжать, но въ эту минуту вошелъ Андрей, и она опять успокоилась...
   Черезъ минуту зажгли электричество, кто-то входилъ, накрывалъ столъ чистой скатертью, уставлялъ приборы. Лиза не видала никого; она глядѣла куда-то черезъ стѣны этого пропитаннаго грязью кабака и тамъ въ туманныхъ даляхъ видѣла себя вмѣстѣ съ мамой, съ Лукерьей и любимой подругой, Настей Уховой, и съ дымчатымъ котеночкомъ Пыжикомъ, и съ подареннымъ ей недавно золотымъ браслетомъ, которымъ она очень гордилась.
   Еа хотѣлось крикнуть, что она уйдетъ, чтобы ее пустили, что она боится, но чья-то сильная рука обняла ее за талію, кто-то цѣловалъ ея щеку, и ей опять стало сладко и покойно.
   Передъ ней стояла тарелка съ дымящимся, ароматнымъ супомъ. Лиза, почувствовала голодъ и стала съ аппетитомъ кушать. А въ промежутки между ѣдой взглядывала на возбужденное лицо своего сосѣда и думала: "Какой онъ милый"...
   Козельцевъ налилъ два бокала шампанскимъ и подалъ одинъ изъ нихъ Лизѣ.
   -- Выпьемъ за нашу... любовь...
   Потомъ задумался на минуточку и, поднявъ свой бокалъ, началъ дрогнувшимъ голосомъ:
   
   "Въ память женщины любимой
   "Выпилъ кубокъ онъ"...
   
   И, не докончивъ, вдругъ заплакалъ.
   Тогда Лиза, пораженная, растерявшаяся, бросилась обнимать его, цѣловала въ губы, глаза, щеки и все шептала:
   -- Милый, любимый... не плачь...
   Туманъ страсти охватывалъ ихъ обоихъ. Они оторвались отъ поцѣлуевъ при входѣ толстаго, солиднаго и невозмутимо равнодушнаго лакея съ перемѣной блюда. Но теперь аппетита уже не было, и вкусное кушанье оставалось нетронутымъ. Отъ выпитаго бокала у Лизы шумѣло въ головѣ; хотѣлось смѣяться тихимъ, нервнымъ смѣшкомъ, хотѣлось поцѣлуевъ и нѣжныхъ словъ. А Козельцевъ уже наливалъ второй бокалъ и шепталъ возбужденно:
   -- Лиза.. милая...
   Затуманившаяся отъ вина голова Козельцева стала пропроясняться, и ему вдругъ показалась противнымъ эта кабацкая обстановка, эта "роскошь цивилизаціи". Онъ оглянулся кругомъ съ гримасой отвращенія; у него мелькнула мысль, что онъ оскорбляетъ чистоту своей любви, оскорбляетъ любимую дѣвушку.
   И точно угадавъ его настроеніе и заражаясь имъ, Лиза схватила его руку съ тоскою мольбы, съ ужасомъ, и, задыхаясь отъ волненія, говорила:
   -- Уйдемъ отсюда... милый, уйдемъ... Что мы дѣлаемъ!.. Какіе мы безумные!..
   Да, и ему хотѣлось бѣжать отсюда, бѣжать безъ оглядки, позабыть всю ту смертную тоску, которая томила его за послѣднее время, сосала его сердце.
   Машинально налилъ онъ въ бокалъ вина, пододвинулъ одинъ изъ нихъ Лизѣ.
   -- Да, уйдемъ,-- говорилъ онъ,-- но выпьемъ еще...
   
   "Въ память женщины любимой"...
   
   Она жадно выпила до послѣдней капли и сразу опьянѣла.
   -- Милый,-- шептала она, почти теряя сознаніе, -- любимый... Поцѣлуй твою Лизу.
   Онъ обнялъ ее и прижался губами къ ея губамъ, И туманъ забвенія отнялъ у него послѣднюю волю...
   

IX.

   Изъ комнаты, занятой юными посѣтителями, раздался выстрѣлъ. Черезъ нѣсколько секундъ грянулъ другой. Въ корридорахъ поднялась обычная въ такихъ случаяхъ суета...
   Черезъ нѣсколько времени въ комнату вошли коротконогій, въ широчайшихъ рейтузахъ полицейскій чиновникъ съ дряблымъ неподвижнымъ лицомъ и какой-то врачъ, котораго наскоро пригласили для подачи помощи.
   Докторъ, усталый толстякъ, съ недовольнымъ и печальнымъ лицомъ, подошелъ къ Лизѣ, раскрылъ ей глазъ и сейчасъ же отвернулся.
   -- Готова...
   Тѣло Андрея все еще временами вздрагивало. Докторъ опустился передъ нимъ на колѣно, ощупалъ его и, кряхтя отъ натуги, всталъ.
   -- И съ этимъ нечего дѣлать...
   -- Ишь мальчишка,-- съ равнодушнымъ негодованіемъ сказалъ полицейскій, раскрывая портфель для составленія протокола.
   Доктору было и досадно, и грустно.
   -- Чортъ знаетъ, что такое,-- ворчалъ онъ,-- вѣдь дѣти... Форменныя дѣти... Чортъ знаетъ, что это...
   -- Передовыя идеи,-- съострилъ деревянный чиновникъ и зѣвнулъ.
   Докторъ вдругъ вспылилъ, къ полному недоумѣнію полицейскаго.
   -- А, да убирайтесь вы къ дьяволу съ вашими остротами!..
   И почти выбѣжалъ изъ комнаты, хлопнувъ за собой дверью.
   -- На Вознесенскую!-- озлобленно приказалъ онъ извозчику, втискиваясь подъ верхъ пролетки, а самъ чувствовалъ, что къ горлу у него подступаютъ слезы.
   У него тоже были дѣти, и онъ до самаго дома все шепталъ:
   -- И кто же тутъ виноватъ?.. Кто отвѣтитъ за это?.. Кто? кто?..

П. Булыгинъ.

"Русское Богатство", No 7, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru