Бунин Иван Алексеевич
Без роду-племени

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.30*5  Ваша оценка:

   Иван Алексеевич Бунин

БЕЗ РОДУ-ПЛЕМЕНИ

  
  
   Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
  
  

I

  
   С вечера я спал крепко, потому что слишком измучился за день, но потом мне стало сниться, что я иду по каким-то станционным дворам и запасным пугям, среди паровозов и вагонов, ищу мужа Зины и хочу непременно убедить его, что я вовсе не враг ему, Я любил Зину, но теперь не думаю о себе, желаю только ее счастия. Казалось даже, что я говорил ему это, но он все уходил от меня и я плохо его видел, а моя нежность к Зине возрастала, все крутом темнело, странно вытягиваясь коридором, и вот этот коридор - слабо освещенный, насквозь видный ряд вагонов - уже бежит, дрожа подо мною, и какая-то красивая девушка, перебивая мои слова веселым шепотом, зовет и уводит меня за руку все дальше по узкому коридору поезда. Я едва поспеваю за нею, в поезде темнеет, вагоны бегут, увлекая меня за собою, - падают все ниже и ниже, точно сама земля падает под ними, и радость, страсть и отчаяние достигают во мне такого напряжения, что я делаю усилие крикнуть - и просыпаюсь.
   Так начался этот день. Очнувшись, я долго и тупо глядел на стену, изумленный спокойным видом комнаты. Давно день, ставни открыты, и на часах - половина десятого... Боже, какой тяжелый вздор снился мне! И что это напоминает он неприятное и как будто неестественное? Ах, да! Зина повенчалась вчера с Богаутом...
   Вот теперь я уж твердо верю в это. Правда, я ждал этого и все-таки продолжал ходить к Соймоновым. И вдруг однажды вечером - темнота и тишина во всем доме; старик Соймонов один сидит в темном кабинете, усиленно курит, задыхаясь более обыкновенного, и говорит мне, как только я появляюсь на пороге, неестественно равнодушно:
   - А Катерина Семеновна с Зиной по лавкам поехали.
   И, попыхтев, продолжает иронически:
   - Великое переселение народов, что называется... К семейному торжеству готовимся... Нынче, знаете, весьма скоропалительно выходят эти истории!
   Он хочет смягчить свои слова иронией, но я понимаю его и стараюсь только об одном - получше попадать ему в тон, чтобы поскорее и поприличнее уйти.
   И я ушел, пришибленный, точно выгнанный из дому. Чтобы заглушить чувство боли, я усиленно развивал в себе злобу, презрение к этим свадебным приготовлениям. Я бродил по городу и, когда однажды встретил жениха, проехавшего с какими-то картонками в коляске, остановился и расхохотался. Катается на чужих лошадях и доволен! Как домой, является в чужую семью, где портнихи и белошвейки завалили все комнаты материями и выкройками!.. А потом будут сумерки, освещенная церковь, суета около паперти... Подкатывают кареты, и щеголь-пристав горячится, чтобы сохранить порядок в этой церемонии... И церемония совершается в образцовом порядке!
   Но даже попытки злиться не удавались мне. Я ходил на службу, и тоска, боль дурманили мне голову. А тут еще Елена! Она одинока, измучена беганьем по урокам, бросила семью и живет впроголодь; но зато у нее есть цели и надежды, мечты о курсах, о науке, о работе для общества. У меня нет пока никаких целей, и вольно же ей было мечтать увлечь и меня за собою! Всегда резко-бодрая, она изменилась за последнее время. То грустно-ласкова со мной, то хмурится, точно ей больно. А когда я заявил ей третьего дня о своем отъезде, она вспыхнула, взглянула на меня изумленными глазами, потом неловко и кротко улыбнулась и, едва выговорив: "До свидания", - ушла... Я рассеянно посмотрел ей вслед.
   Но вот эти сумерки наступили, и я очнулся. Я минута за минутой пережил в воображении все, что должно происходить в церкви, и жгучая злоба, ревность разрывали мне сердце. Я плакал и кого-то умолял сжалиться надо мною... Если бы вошла она в эту минуту! Я обезумел бы от счастья, целовал бы ее ноги! Иногда я порывался бежать к ней и у нее искать спасения от моей скорби. Но она-то и мучила меня. Выхода не было, и я метался по своей комнате... Потом острая боль стала замирать. Совсем стемнело; затихающий гул соборного колокола медленно и ровно раскачивался над городом. Я знал, что все уже кончилось там, в церкви. Острую боль заменила тупая, скучная, и я крепко заснул.
   Вот опять день, но мне теперь легче. То, что снилось, так странно слилось со всем пережитым за последнее время. Надо встать, собраться и куда-нибудь уехать...
  
  

II

  
   Я долго мылся холодной водой, потом, не спеша, стал одеваться, что-то обдумывая. За стеной малороссийской скороговоркой ругала кухарку хозяйка. Мимо окна мягко прокатил по немощеной мостовой извозчик; стуча сапогами по деревянному тротуару, прошли два семинариста. Мне бы тоже давно пора идти - на службу, но я уже давно бросил думать о службе.
   - Вы ж, панычу, справди уедете сёгодня? - спросила Одарка, входя в комнату с кипящим самоваром в руках.
   - Что? - машинально проговорил я и, помню, долго глядел на нее без ответа. "Да, - думал я, - Зина уедет сегодня с мужем в Крым. Значит, мне тоже надо уехать отсюда".
   - Непременно уеду, - ответил я твердо. - Непременно.
   И, как только Одарка скрылась, заварил чаю и несколько раз прошелся из угла в угол, оглядывая, с чего начать сборы в дорогу. Но вдруг дверь снова распахнулась: почтальон!
   Я быстро схватил письмо - и мгновенно разочаровался. "Пожалуйста, не уходи никуда завтра. Мне нужно серьезно поговорить с тобой. Елена". "Какое бабье письмо!" - подумал я со злобой. Не уходи, серьезно поговорить! Что я могу сказать ей? Взволнованный, я кинул письмо на стол и опустился в кресло.
   День облачный, ветреный - стоит уже конец сентября, - и ветер проносит по улице пыль и листья. В открытую форточку долетает тревожный шум тополей. Улица, где я так однообразно провел почти два года, безлюдная, тихая и вся в деревьях. Деревья на бульваре и около тротуаров - старые и развесистые. Теперь они шумят сухой листвою; ветер гонит облака пыли и качает их из стороны в сторону... А пять месяцев тому назад, в теплые апрельские дни, они кудрявились нежной, мелкой зеленью, голубое небо сияло между их вершинами, и я бродил под ними по мягкой, влажной земле, чему-то радуясь!
   Пять месяцев... И мне хочется твердо и определенно сказать себе, что я очень глупо провел эти пять месяцев.
   Убедить себя в этом мне тем легче, что я не только не люблю Зины теперь, но даже со стыдом вспоминаю все, что говорил ей.
   В марте образовался у нас "музыкально-драматический кружок", и я сам написал об этом событии корреспонденцию в "Летопись Юга". Корреспонденции увеличивают мое жалованье в земской управе рублей на восемь, на десять в месяц, и я аккуратно сообщаю в "Летопись" обо всех выдающихся городских событиях. С кривой улыбкой я пишу газетным жаргоном о положении народной столовой и чайной, о полковых праздниках и дамском благотворительном кружке, о доме трудолюбия, где бедные старики и старухи, измученные и обездоленные жизнью, обречены под конец этой жизни выполнять идиотскую работу - трепать, например, мочало... Пишу о том, что сельскохозяйственное общество "заслушало" и "передало в комиссию" чрезвычайно любопытный доклад под заглавием: "К вопросу об урегулировании свиноводства", и тут же добавлю, что "нельзя не отметить и другого отрадного факта: в среде местного интеллигентного общества, по инициативе супруги начальника губернии, возникла благая мысль организовать в нашем богоспасаемом городке кружок с целью проведения в жизнь и доставления публике здоровых и разумных развлечений..." С той же улыбкой я отправился и в дворянский клуб, на один из вечеров "кружка", в качестве скрипача, участвующего в концерте.
   Утомленный однообразной зимней жизнью - службой, обедами в кухмистерской и скучными вечерами в своей студенческой комнатке, где всегда пахнет дешевым глицериновым мылом и где вся мебель состоит из стола, кровати, двух-трех стульев и плетеной корзины, - я был возбужден клубом. Я был доволен, что меня знакомят с семьями вице-губернатора и председателя суда, с чиновниками особых поручений и с богатым молодым помещиком Вечесловым, который так хорошо играет в любительских спектаклях... Все они такие свежие, бодрые, и все хотят незаметно обласкать тебя... В клубе - светло, просторно, зеркала, бархатная мебель, пахнет дорогим табаком, и оживленно идет говор. А главное, я не чувствую себя лишним но этот раз: я сыграл, как настоящий скрипач, одну вещь грустную, нежную, похожую на колыбельную песенку, а другую - бойкую, в темно мазурки, с резкими ударами смычка, - исполнил все, что полагается, и был одобрен... Вот тут-то и состоялось мое знакомство с Соймоновыми.
   Все они мне понравились: и сам доктор, пожилой человек, похожий на помещика, с одышкой, и его жена болтливая, молодящаяся дама, и ее падчерица, Зина, высокая девушка с темно-синими глазами и длинными ресницами.
   - Зиночка, матушка! Что это ты сидишь такая сонная? - сказал Александр Данилыч, подводя меня к дочери, - Я вот тебе еще жениха привел. Сергей Николаевич Ветвицкий.
   - Ну, садитесь и рассказывайте, - проговорила Зина. Она улыбнулась и подняла ресницы, но только на мгновение перевела глаза на меня, а потом снова стала равнодушно глядеть в сторону, сидя прямо и машинально играя веером.
   Я спросил:
   - С чего начать прикажете?
   - В качестве жениха - с того, кто вы такой, откуда? "Имя, родина, родные?"
   - Зовусь Магометом я, - сказал я с шутливой грустью.
   - Полюбив, мы умираем? - добавила Зина. Потом пристально и задумчиво посмотрела на меня.
   - Вы не декадент? - спросила она.
   - Почему? - ответил я, невольно смущаясь от ее взгляда.
   - Да так... про вас ходят слухи, что вы нелюдим, гордец... потом у вас такое лицо...
   - Какое? - спросил я живо.
   - Больное, - ответила Зина, подумав. - Вы больны?
   Я посмотрел на ее глаза и губы, на все ее красивое тело высокой и уже вполне развившейся девушки, услыхал запах ее духов...
   - Болен, - ответил я шутливо, с болью чувствуя все обаяние ее.
   - Чем?
   - Жаждой того, чего у меня нет, - сказал я. - А хочу я многого... Любви, здоровья, крепости духа, денег, деятельности...
   К удивлению моему, она, помолчав, быстро и серьезно ответила;
   - Я очень понимаю вас. У меня тоже ничего нет. Только не нужно говорить об этом...
   Я хотел что-то возразить, но удержался и только с радостью почувствовал, что между нами уже установилась какая-то тонкая связь.
   - Ну, а почему же вы думаете, что я гордец и нелюдим? - спросил я.
   - Потому что у вас очень надменный и грустный взгляд, - сказала Зина. - Мне кажется, что вы никогда никого не любили и что вы большой эгоист.
   Я был задет за живое, но опять сдержал себя и стал говорить полушутливым тоном:
   - Может быть... Кого любить? За что?
   - Виновата, - вдруг сказала Зина. - Мне нужно подойти к тетушке.
   И она с приветливой и радостной улыбкой пошла навстречу старухе, сопровождаемой белокурым и женственным молодым человеком, - старухе с лошадиным лицом и совиными глазами, которые посмотрели на меня очень удивленно. Я, как истый пролетарий, опять почувствовал себя лишним и надулся. А когда Зина вернулась ко мне, начал притворно-лениво и очень некстати глумиться над жандармским полковником, над любительницей-певицей, пожилой, некрасивой и сильно декольтированной девушкой, над виолончелистом...
   - Посмотрите, - говорил я, - какой он маленький, плюгавый. Лицо - конфетное, но зато волосы совсем как у Рубинштейна...
   - А это кто, не знаете? - продолжал я, все более раздражаясь и все более желая вовлечь ее в разговор. - Вот тот пожилой господин с артистической наружностью и лицом алкоголика? Посмотрите, как у него запухли глаза и как он смотрит всегда - точно сонный, с холодным презрением. Это настоящий клубный посетитель, и про него непременно говорят, что он - умница, золотая голова, только спился, опустился и должен всем...
   - Это Алексей Алексеевич Бахтин, мой дядя, - ответила Зина с неловкой улыбкой.
  
  

III

  
   Таков был первый вечер. Однако я часто начал бывать у Соймоновых, и Зина сперва радовалась мне. Мы даже говорили друг другу, что мы - большие друзья, но что-то метало пашей дружбе: общее у нас было одно - жажда жизни, - в остальном мы были чужды друг другу. Это я чувствовал больше всего, когда у Соймоновых собирались гости. Наши разговоры - даже наедине - не удовлетворяли меня. Наступили апрельские дни, мне хотелось куда-нибудь за город, в степь... Но она неизменно отвечала:
   - Я вовсе не хочу, чтобы мы сделались басней города. Вот соберемся как-нибудь компанией. Вы ведь все равно знаете, что я только для вас поеду.
   И я ограничивался тем, что провожал ее в лавки или в народную чайную, где она, в числе других дам-благотворительниц, дежурила по пятницам. А вечером я один уходил за город, к вокзалу за реку или в городской сад, где еще не началась летняя ресторанная жизнь.
   По вечерам в соду никого не было. Чистый весенний воздух холодел, в пустынном, еще черном саду казалось, что стоит ясный октябрьский вечер. Только звезды по-весеннему, ласково теплились над вершинами деревьев и соловьи в чащах пробовали свои голоса. Резко пахло пробивавшейся из земли травой и самой землею - холодной и влажной... Дома же я до поздней ночи играл у раскрытого окна на скрипке, и скрипка звонко и жалобно пела в лад с моим сердцем.
   Потом было одно время, когда Зина резко изменилась ко мне. В средине мая подготовительные управские работы к экстренному собранию не позволяли мне ходить к Соймоиовым. И вот как-то в воскресенье я сидел в своей комнате и спешил окончить кое-какие статистические выкладки. С самого утра перепадал теплый, золотой дождик, и обмытая им майская зелень, и самый воздух, казалось, молодели от него. Гром рокотал то в той, то в другой стороне, но поминутно, между клубами дымчатых и белых облаков, вздымавшихся по небу, сияла яркая лазурь и выглядывало жаркое солнце. Я засмотрелся в окно, на голубые лужи под деревьями, как вдруг мимо окна быстро прошла Зина. С минуту я сидел неподвижно, изумленный ее появлением, потом схватил шляпу и кинулся на улицу... Ах, какой это был славный день!
   Мне было грустно без вас, - говорила Зина, смущенно улыбаясь, - я сама наконец решилась идти к вам.
   И я в упоении целовал ее душистые руки с колючими перстнями и не знал, что сказать ей, от счастья...
   А потом я не знал, что сказать, от сомнений. Я по целым ночам обдумывал на тысячи ладов, что может выйти из моего брака с Зиной. "Мы разные люди, - думал я, - она даже малоинтеллигентна. Наконец, у нее ничего нет и куда я возьму ее? В эту комнату?"
   И потянулись томительные вечера, которые я неизменно проводил у Соймоновых... Да и любил ли я ее?
   Помню, в один холодный и дождливый вечер мне было особенно скучно. Зина что-то шила, я перелистывал журнал, нашел чье-то стихотворение:
  
   Укор ли нам неся, прощальный ли привет,
   Как дальних волн прибой, осенний ветер стонет...
  
   - Не правда ли, хорошо? - спросил я, прочитав эти две строки.
   - Да, красиво, - ответила Зина.
   - А по-моему, - сказал Александр Данилыч, - все это собачья старость и больше ничего.
   Зина звонко расхохоталась...
   А тут у Соймоновых почти каждый день начал бывать помощник присяжного поверенного Богаут, молодой человек, здоровый и жизнерадостный, как немец, всегда и со всеми любезный и ласковый. Я же стал проводить вечера в обществе Елены, милой и простой девушки из духовного звания. Мы ели с ней колбасу, пили чай, слушали у окна музыку поенного оркестра, доносившуюся из сада, и говорили о марксистах и народниках... О чем ином мы могли говорить с ней? Что-то очень милое было в ее простом, русском лице, что-то трогательное было в ее открытом взгляде и в том, как она, доставая из кармана юбки роговую гребеночку, причесывала свои стриженые волосы на косой ряд. Но я уже замечал, что она мою товарищескую нежность и нашу выдумку говорить на "ты" начинает принимать за любовь. Я смеялся и над марксистами, и над народниками, говорил, что я мог бы стать общественным человеком только при исключительных условиях, - например, если бы настали дни настоящего общественного подъема, - или если бы я сам хоть немного был счастлив лично... Она смотрела на меня в такие минуты пристально, жадно и, увлекаясь страстностью моих слов о личном счастье, о тоске существования среди поголовного мещанства, говорила задумчиво и убежденно:
   - Ты не понимаешь самого себя...
  
  

IV

  
   В надежде, что она придет как раз в мое отсутствие, я отправляюсь в кухмистерскую обедать.
   В самом деле, какой скучный день! Прохожих мало, белые каменные лома в пыли. Ветер несет по мостовой эту белесую пыль и шуршит на бульварах тощими и почерневшими акациями... Вот присутственные места на площади, вот главная улица. Тут больше прохожих и проезжих; возле магазинов экипажи... Мне же все кажется, что в городе - праздник, потому что Зина вчера повенчалась и сегодня делает с мужем визиты... Шибко прокатил на паре серых, бойких и злых лошадей полицеймейстер. Пристяжная круто отвернула от коренника голову, полицеймейстер весело оглядывается, по-офицерски заложив руки в карманы. Это он к Соймоновым, должно быть... И я бессознательно прибавляю шагу; сердце забилось сильнее, и тянет еще раз взглянуть на их дом... Но зачем?
   И, преодолев себя, я сворачиваю на тихую Старо-Замковую улицу, где уже второй год обедаю в польской "кондитерской".
   Я быстро подошел к дверям - и внезапно струсил. А если тут Елена? Ведь часто случалось, что мы обедали вместе. Может случиться и сегодня...
   В нерешимости я прошел мимо окон, заглянул в столовую. В столовой пусто, значит, можно идти смело... Но невеселые мысли и тут преследовали меня. Знаете вы этих забитых трудом и бедностью старушек, которые встречаются иногда на улицах, в кухмистерских и присутственных местах в дни выдачи пенсий? Почему-то все они маленького роста, ходят в стареньких бурнусах и убогих шляпках, смотрят на все робкими, недоумевающими глазами и возбуждают мучительную жалость своим покорным видом... Как нарочно, и сегодня одна из них тут.
   Я старался глядеть только в тарелку, но не мог забыть о своей соседке. "Верно, - думалось мне, - она дает уроки языков или музыки, живет одна в чистой комнатке, где горит лампадка в часы ее недолгого отдыха, когда темнеет субботний вечер и тихо реет над городом звон ко всенощной... Чувствует ли она, как горько на старости лет, без семьи, без близких, отдыхать только в субботний вечер? Знает ли она, как тяжело глядеть на нее, когда плетется ома в своем старом бурнусе с урока в кухмистерскую или вечером в лавочку ли осьмушкой чаю?
   Дома я усердно принимаюсь за уборку вещей в дорогу. Но какие же у меня вещи?
   Я открыл корзинку, в которой в беспорядке навалено белье, выдвинул из-под кровати чемодан с письмами, бумагами и нотами - и опустил руки.
   Тут все мои воспоминания. Этот чемодан - мой старый товарищ. В первый раз он отправился со мной в путешествие еще тогда, когда я только что "вступал в жизнь", ехал на юг в университетский город.
   Удивительно живо помню я эти дни в пути! Помню даже, как смотрелся в зеркало на вокзале в Курске и думал, что похож на Шопена; помню, как по вагону ходили полосы света и тени - от яркого мартовского солнца и клубов дыма, плывущих мимо окон. Снежные поля блестели золотой слюдой, сияющая даль манила к югу, к чему-то молодому и веселому... А потом - большой, шумный город, весна, во всем что-то нежное, легкое, южное... Северный уездный городок, где осталась моя семья, разорившаяся помещичья семья, был от меня далеко, и я не понимал тогда, что потерял последнюю связь с родиной. Разве есть у меня теперь родина? Если нет работы для родины, нет и связи с нею. А у меня нет даже и этой связи с родиной - своего угла, своего пристанища... И я быстро постарел, выветрился нравственно и физически, стал бродягой в поисках работы для куска хлеба, а свободное время посвятил меланхолическим размышлениям о жизни и смерти, жадно мечтал о каком-то неопределенном счастье... Так сложился мой характер и так просто прошла моя молодость.
   Собственно говоря, и вспоминать-то нечего. А все-таки при взгляде на этот истрепанный чемодан я опускаю руки, подавленный воспоминаниями. Каждый раз, как мне приходится укладывать в него мой скарб, я говорю себе: вот еще невозвратно прошло столько-то лет; еще часть моей жизни оторвана... И мне больно говорить это себе. Вспоминаются один за другим дни, проведенные в этой комнате, - дни, полные неопределенных, часто сладких надежд и мечтаний. Вспоминаются и далекие дни, те, что уже в тумане. О них говорят связки писем. Вот письма родных, которые где-то там, на севере, все еще ждут меня к праздникам и грустят обо мне с нежною любовью, как о мальчике... Вот письма первой любви, первых товарищей... И при взгляде на каждое из них у меня сжимается сердце.
   Резкий звонок заставил меня быстро вскочить с кресла и кинуться к шляпе. Елена! И я заметался по комнате, готовый даже выпрыгнуть в окошко. А между тем уже слышен ее голос:
   - Дома Ветвицкий?
   Я распахнул дверь, пробежал через кухню, а оттуда - по двору к калитке...
  
  

V

  
   До позднего вечера я бродил за городом. Кругом было поле, безжизненное, унылое. Наплывали угрюмые тучи, ветер усиливался, и сухой бурьян летел по пашням в неприветную, темную даль. И на душе у меня становилось тоже все темнее и темнее.
   В смутном, волнующемся сумраке городского сада я сидел под старыми деревьями на забытой скамейке. Вот где, думалось мне, уныние теперь - на кладбище! Разве в смерти есть что-нибудь ужасное, сильное? Смерть - ничто, пустота. И только одним этим и пугает нас смерть. И на кладбище так же: сумерки, ни души кругом; могилы и могилы, заросшие травою; трава теперь высохла, пожелтела и тихо шелестит от ветра...
   "А где Елена?" - приходило мне иногда в голову. Я вдруг вспоминаю чью-то легенду о ветре и душах повесившихся людей и в испуге поднимаюсь со скамьи. Зачем я так скверно спрятался от нее? Зачем не поговорил с ней? Но что же я мог сказать ей? Это все равно, что мне отправиться сейчас к Зине...
   Я опять сажусь и пристально гляжу в одну точку, стараясь охватить то, что творится в моей душе.
   Звезды в мутном небе светят бледно и сумрачно. Ветер поднимает пыль на дорожках почти темного сада, и с деревьев сыплются листья. Точно напряженный шепот, не смолкает надо мною порывисто усиливающийся шум и шелест деревьев. А когда ветер, как дух, как живой, убегает, кружась, в дальние аллеи, старые тополи гудят там так угрюмо, жутко...
   Когда я наконец решил вернуться домой, была уже ночь. Подавленный тоской, подгоняемый ветром, я бессильно брел по улицам. Вот и наш домишко ярко светит окнами в черном мраке под деревьями. Кругом шум ветра и листьев, а там тихо, и сухие ветки плюща сонно качаются над окном моей комнаты. В ней, за стеклами, спокойным, ройным снегом горит лампа... Зачем я еду? Кто гонит меня в ату даль, где полутемный поезд, одинокая ночь и долгий замирающий стон паровоза?
   В страхе я остановился.
   - Елена! - хотелось крикнуть мне.
   И, точно угадав мое желание, она неслышно вышла из темноты под деревьями.
   - Можно к тебе? - спросила она деревянным голосом.
   Я растерялся, смущенно пробормотал:
   - Конечно... Конечно, можно...
   В темноте я долго не мог попасть ключом в замочную скважину, наконец отворил дверь и неестественно-шутливо проговорил:
   - Прошу!
   - Я только на минутку, - ответила она сухо, входя в комнату и не глядя на меня.
   Я подвинул ей кресло, сел против нее и взял ее за руку.
   - Снимай, - сказал я ласково, указывая глазами на перчатку, - посиди у меня.
   Она взглянула на меня, улыбнулась, но вдруг губы ее дрогнули и на глазах показались слезы.
   - Елена! - сказал я укоризненно.
   Она не ответила. Я повторил свои слова, но уже без нежности и пожал плечами.
   - Елена! - снова начал я с раздражением. - Надо же взять себя в руки, - прибавил я, чувствуя, что говорю глупости.
   Она упорно молчала. Зубы ее были стиснуты, в голубых глазах, пристально устремленных на огонь, стояли слезы.
   Я с шумом отодвинул кресло, быстро застегнул на все пуговицы пиджак и, заложив руки в карманы, заходил по комнате. Но, повернув раза два или три, снова бросился в кресло и, прикрыв глаза, спросил с холодной насмешливостью:
   - Что же тебе угодно от меня?
   Она быстро и удивленно взглянула на меня, хотела что-то сказать, но вдруг закрыла лицо руками и разразилась громкими рыданиями. И, рыдая, комкая к глазам платок, заговорила отрывистым, резким голосом:
   - Ты не смеешь так говорить!.. Как ты... смеешь... когда я... так... относилась к тебе? Ты обманывал меня...
   - Зачем ты врешь? - перебил я ее, - Ты отлично знаешь, что я относился к тебе по-дружески. Но я не хочу вашей мещанской любви... Оставьте меня в покое!
   - А я не хочу твоей декадентской дружбы! - крикнула Елена и отняла платок от глаз. - Зачем ты ломался? - заговорила она твердо, сдерживая рыдания и глядя на меня в упор с ненавистью. - Почему ты вообразил, что мной можно было играть?
   Я опять резко перебил ее:
   - Ты с ума сошла! Когда я играл тобою? Мы оба одиноки, оба искали поддержки друг в друге - и, конечно, не нашли, - и больше между нами ничего не было.
   - А, ничего! - снова крикнула Елена злобно и радостно. - Какой же такой любви вам угодно? Почему ты даже мысли не допускаешь равнять меня с собою? Я одна, меня ждет ужасная жизнь где-нибудь в сельском училище, я мелкая общественная единица, но я лучше тебя. А ты? Ты даже вообразить себе не можешь, как я вас ненавижу всех - неврастеников, эгоистов! Все для себя! Все ждете, что ваша ничтожная жизнь обратится в нечто необыкновенное!
   - Да! - сказал я со злобой, подымаясь. - Я люблю жизнь, безнадежно люблю! Мне дана только одна жизнь и та на какие-нибудь пятьдесят лет, из которых пятнадцать ушло на детство и четверть уйдет на сон. И при этом я никогда не знал счастья! Смешно, не правда ли?
   Но Елена опять прижала платок к глазам и зарыдала с новой силой.
   - И поэтому ты... - заговорила она гадливо. - И потому ты сегодня так низко и спрятался от меня? Ты опять лжешь, чтобы закрыться пышными фразами...
   Я с неимоверной быстротой схватил пресс-папье и со всего размаху ударил им по столу.
   - Уйди! - крикнул я бешено.
   И мгновенно похолодел от ужаса за сделанное. Я увидал, как Елена вскочила, сразу оборвав рыдания, и лицо ее перекосилось от детского страха.
   - Уйди! - закричал я опять, но уже другим, жалким голосом.
   Она распахнула дверь, и ветер, как шалый, со стуком рванул к себе раму, с шелестом и шумом деревьев ворвался в комнату и мгновенно вырвал свет из лампы. Я упал на постель, уткнулся лицом в подушку и заскрежетал зубами, упиваясь своей скорбью и своим отчаяньем. Тополи гудели и бушевали во мраке...
  
   1897
Оценка: 7.30*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru