Бурже Поль
Шарль Бодлер

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

Шарль Боделэръ.

   Читать "Цвѣты Зла" въ семнадцать лѣтъ, когда еще не въ состояніи бываешь понимать той доли мистификаціи, которая возводитъ на степень ловкихъ парадоксовъ нѣкоторыя идеи, сами по себѣ лишь исключительныя,-- это значитъ вступать въ міръ невѣдомыхъ доселѣ ощущеній. Найдутся воспитатели души болѣе точные и болѣе строгіе, чѣмъ Боделэръ, какъ напр. Тэнъ или Анри Бейль; но трудно будетъ найти болѣе обаятельныхъ и способныхъ очаровывать.
   
   Глаза твои красивы, какъ глаза портрета...
   
   писалъ онъ объ одной изъ тѣхъ небезупречныхъ женщинъ, обаянію которой онъ поддавался; нѣчто въ родѣ такой очаровательности взгляда замѣчается въ его меланхолическихъ и ласкающихъ слухъ стихахъ, на половину ироническихъ, на половину грустныхъ. Нѣкоторые его стихи преслѣдуютъ и тревожатъ ваше воображеніе съ настойчивостью, почти причиняющею боль. Онъ въ особенности любитъ начинать стихотворенія свои словами, отличающимися грустной и въ то-же время меланхолической торжественностью, которую не такъ легко забудешь.
   
   Не нужна мнѣ твоя благонравномъ. будь лишь красива и печальна.
   
   И еще:
   
   И въ мое измученное сердце ты вонзилась, какъ кинжалъ, глубоко.
   
   И далѣе:
   
   И лежа ни пескѣ, въ раздумій глубокомъ.
   Въ безбрежіе морей свой взоръ онѣ вперили.
   
   По темпераменту своему и изъ любви къ риторикѣ, Боделэръ любитъ окружать свои поэмы оригинальностью, напоминающею яркое кольцо, окружающее планету, будучи убѣжденъ, подобно автору несравненной элегіи "Къ Еленѣ", Эдгару Поэ, что всякая красота должна отличаться нѣкоторою странностью и что изумленіе является необходимымъ условіемъ поэтическаго чародѣйства. Это дѣйствительно чародѣйство для того, кто не побоится трудностей этого искусства. Означенное впечатлѣніе можно сравнить съ тѣмъ, которое испытываешь, стоя передъ картинами да Винчи, съ ихъ тѣнями и полу-тѣнями, придающими столько таинственности улыбкѣ. Опасная любознательность возбуждаетъ вниманіе и заставляетъ подолгу задумываться передъ этими загадками живописца или поэта; а если пристально и подолгу всматриваться, то обнаружится загадка тайны Секретъ Боделэра -- это секретъ многихъ изъ насъ: поэтому весьма вѣроятно, что онъ сдѣлается также и секретомъ всякаго молодого человѣка, находящаго удовольствіе въ этомъ неистощимомъ своими открытіями чтеніи.
   

I.
Анализъ любви у Боделэра.

   Прежде всего, мы замѣчаемъ у Боделэра оригинальный взглядъ на любовь. Точнѣе всего этотъ взглядъ, повидимому, можно было-бы опредѣлить тремя эпитетами, между которыми, съ перваго взгляда, нѣтъ ничего общаго: Боделэръ въ своихъ любовныхъ стихотвореніяхъ въ одно и то-же время и мистикъ, и аналитикъ, и развратникъ. Онъ мистикъ, я образъ идеальный какъ образъ Мадовны. появляется постоянно то на свѣтломъ, то на темномъ фонѣ его произведеній, напоминая о присутствіи въ другомъ мірѣ, котораго нашъ міръ является только грубымъ и аляповатымъ оттискомъ, "свѣтлаго и чистаго" женскаго образа, души всегда желанной и всегда благодѣтельной:
   
   И въ жизни моей она разливается,
   Какъ пряный цвѣтовъ ароматъ.
   И въ жадную душу мою онъ вливается.
   Какъ къ вѣчности вкусъ и стремленіе.
   
   Онъ развратникъ, и разныя, напоминающія даже порою маркиза де-Сада, видѣнія смущаютъ того самаго человѣка, который только что преклонялся передъ чистымъ ликомъ Мадонны. Вульгарное опьяненіе чувственностью, утонченныя наслажденія, преступная дерзость безразсудной чувственной любви оставили послѣ себя слѣды даже въ наиболѣе спиритуалистическихъ изъ его стихотвореній. На васъ вдругъ будто такъ и пахнётъ альковомъ при чтеніи слѣдующихъ двухъ стиховъ изъ великолѣпнаго во всѣхъ другихъ отношеніяхъ стихотворенія: "Утреннія сумерки":
   
   И женщины съ поблекшими щеками,
   Съ открытымъ ртомъ здѣсь глупо спали...
   
   Черное лицо, бѣлые зубы и курчавые волосы одной знакомой ему негритянки вызвали со стороны Боделэра слѣдующее нѣжное восклицаніе:
   
   Люблю тебя, какъ ночи небосклонъ,
   Сосудъ печали, вѣчное молчанье!
   
   Языческіе жрецы узнали-бы одного изъ посвященныхъ въ ихъ скрытыя отъ взоровъ людскихъ празднества въ слѣдующемъ описаніи одного будуара,-- впослѣдствіи закрытаго по распоряженію судебныхъ властей, -- въ которомъ утомленный Ипполитъ склоняется,
   
   При блѣдномъ свѣтѣ мерцающихъ лампъ
   На пахучихъ и мягкихъ подушкахъ.
   
   А самой лучшей пьесѣ сборника, на мой взглядъ, по крайней мѣрѣ, "Мученицѣ", могла-бы служить эпиграфомъ мрачная фраза, которую авторъ "философіи въ будуарѣ" намѣревался выставить надъ входной дверью небольшаго домика, созданнаго его фантазіей: "Здѣсь пылаютъ!.."
   
   Живая ты, при всей твоей любви,
   Его пресытить все-же не могла,
   Но нынѣ на безжизненную плоть
   Онъ жадно кинулся...
   
   Среди столькихъ поэтическихъ излишествъ, въ которыхъ жажда къ самой безупречной чистотѣ сливается съ пожирающимъ влеченіемъ къ самымъ прянымъ плотскимъ наслажденіямъ, аналитическій умъ автора постоянно сохраняетъ свое преобладаніе. Какъ мистицизмъ, такъ и развратъ выливаются въ опредѣленныя формулы въ этомъ мозгу, который разлагаетъ свои ощущенія съ точностью призмы, разлагающей лучъ свѣта на его составные цвѣта. На разсудочность не имѣютъ ни малѣйшаго вліянія лихорадочность, заставляющая кипѣть кровь, или восторженность, вызывающая химеры. Въ человѣкѣ этомъ одновременно живутъ три различныхъ человѣка, соединяющіе свои ощущенія для того, чтобы лучше охватить сердце и выжать изъ него кровь до послѣдней капли. Эти три человѣка -- новѣйшей формаціи, но соединеніе ихъ во-едино еще недавнее. Находящаяся на исходѣ религіозность, парижская жизнь и научный духъ времени сначала вызвали къ жизни, а затѣмъ слили во-едино эти три вида ощущеній, прежде отдѣльныхъ до того, что они казались даже несовмѣстимыми, по крайней мѣрѣ, въ такомъ человѣкѣ, какъ Боделэръ, подобнаго. которому, кажется, не бывало во Франціи до конца XIX столѣтія.
   Поэтому для того, чтобъ опредѣлить ходъ развитія, или, вѣрнѣе сказать, послѣдовательныя наслоенія этой души, намъ достаточно будетъ оглядѣться вокругъ себя. Развѣ даже въ нашъ скептическій вѣкъ католицизмъ не сохранилъ еще достаточно силы для того, чтобы дѣтская душа прочно, навсегда пропиталась любовью ко всему мистическому. Вѣра исчезнетъ, но мистицизмъ, даже будучи изгнанъ изъ разума человѣческаго, останется жить въ его чувствованіяхъ. Въ минуты душевныхъ сумерекъ, образы, созданные былымъ благочестіемъ его, возстаютъ передъ Боделэромъ и доставляютъ ему такое наслажденіе, которое ясно показываетъ, какъ глубоко потрясъ его сердце прежній священный молитвенный трепетъ {Ср. Въ "Цвѣтахъ Зла" стихотвореніе, озаглавленное "Вечерняя Гармонія", подъ No 48.}. Эта складка никогда не изглаживалась въ немъ. Весьма естественно, что благоуханіе цвѣтовъ напоминаетъ ему запахъ ладана. Поэтому мы и встрѣчаемъ у него сравненіе неба -- съ алтаремъ, заходящаго солнца -- съ потиромъ. Если человѣкъ уже не ощущаетъ прежней духовной потребности въ вѣрѣ, то онъ сохранилъ потребность чувствовать такъ-же, какъ онъ чувствовалъ, когда вѣрилъ. Ученые мистики ясно свидѣтельству ютъ о постоянствѣ этой религіозной чувствительности даже при ослабленіи религіозности въ мысляхъ. Они называли идолопоклонствомъ то страстное влеченіе, въ силу котораго человѣкъ переноситъ на то или иное созданіе, на тотъ или иной предметъ свою восторженность, отвратившуюся отъ Бога. У Боделэра можно было-бы найти странные образчики такого поклоненія, какъ напр., употребленіе церковныхъ, богослужебныхъ терминовъ въ примѣненіи къ предметамъ, не имѣющимъ ничего общаго съ богослуженіемъ:
   
   И для тебя, мадонна, я готовъ
   Построить жертвенникъ на глубинѣ души...
   
   Или хотя-бы эта "проза", страннымъ образомъ поддѣланная подъ латинскій стиль эпохи упадка, которую онъ озаглавилъ по-латыни-же: "Franciscoe meoe laudes", адресовавъ ее образованной и набожной модисткѣ. То, что у другого походило-бы на кощунство или на фокусъ, у него является пріемомъ, который я позволилъ-бы себѣ назвать "самопроизвольнымъ", если-бъ это слово могло выразить собою ту прирожденную сложность, которую мы замѣчаемъ въ этой оригинальной, нервной личности.
   Наклонность къ разврату онъ, напротивъ, усвоилъ себѣ въ Парижѣ. Въ большинствѣ его стихотвореній отведено столько же мѣста парижской порочности, сколько и католической обрядности. По всему видно, что онъ прошелъ, и можно догадаться о томъ, путемъ какихъ смѣлыхъ опытовъ по всѣмъ дурнымъ мѣстамъ этого безстыднаго города. Онъ обѣдалъ за табль-дотами рядомъ съ набѣленными женщинами, уста которыхъ алѣютъ изъ-подъ маски бѣлилъ. Онъ ночевалъ въ домахъ непотребства и испытывалъ на себѣ тошнотворное впечатлѣніе, производимое пробивающимся въ комнату дневнымъ свѣтомъ, падающимъ на полинявшія занавѣски, на еще болѣе поблеклое лицо продажной женщины. Онъ всячески домогался, среди всякихъ возбуждающихъ средствъ и съ жадностью сластолюбца, доходящей до маніи, упоенія безразсуднымъ влеченіемъ, передающимся отъ нервовъ мозгу и на секунду отвлекающимъ человѣка отъ боли, причиняемой мышленіемъ. И, въ то-же время, онъ наблюдалъ чуть не на всѣхъ углахъ улицъ этого чудовищнаго города, онъ велъ существованіе безпрерывно-изучающаго литератора, и онъ сохранилъ -- мало того, онъ еще болѣе отточилъ -- свой острый умъ тамъ, гдѣ другіе на всегда притупили-бы его. И изъ этого тройного труда вышелъ, вмѣстѣ съ взглядомъ на любовь, въ одно и то-же время, мистическимъ, чувственнымъ и разсудочнымъ, самый глубокій, разъѣдающій сплинъ, который когда-либо наполнялъ сердце человѣка.
   

II.
Пессимизмъ Боделэра.

   Когда-то Ламеннэ писалъ:-- "Душа моя уже родилась изъязвленною". Боделэръ вполнѣ могъ-бы примѣнить эту фразу къ себѣ. Онъ принадлежалъ къ племени людей, осужденныхъ на несчастіе. Быть можетъ, къ имени никакого другого писателя не былъ такъ часто прилѣпляемъ ярлыкъ "нездороваго писателя". Эпитетъ этотъ вѣренъ, если подъ нимъ разумѣютъ, что страсти изъ рода тѣхъ, на которыя мы указали выше, не такъ легко найдутъ столь благопріятныя условія для своего развитія. Онѣ проистекаютъ изъ разлада между человѣкомъ и окружающей его средой, и результатомъ разлада этого являются нравственный кризисъ и сердечныя муки. Но эпитетъ "нездоровый" окажется невѣрнымъ, если разумѣть подъ нимъ противопоставленіе естественнаго, нормальнаго состоянія души, равносильнаго здоровью, состоянію искусственному, извращенному, которое можетъ считаться болѣзнью. Врачи утверждаютъ, что собственно не можетъ быть рѣчи о болѣзняхъ тѣла; существуютъ только различныя физіологическія состоянія, неблагопріятныя или благопріятныя, но всегда нормальныя, если только смотрѣть на человѣческое тѣло, какъ на снарядъ, въ которомъ комбинируется различнымъ образомъ извѣстное количество матеріи, находящейся въ вѣчномъ передвиженіи. Равнымъ образомъ, не можетъ быть ни здороваго, ни болѣзненнаго состоянія души, а -- съ точки зрѣнія наблюдателя не метафизика -- бываютъ только различныя психологическія состоянія, причемъ, въ нашихъ страданіяхъ и стремленіяхъ, нашихъ добродѣтеляхъ и порокахъ, нашихъ вожделѣніяхъ и отреченіяхъ, замѣчаются лишь извѣстныя комбинаціи, измѣнчивыя, но неизбѣжныя и нормальныя, подчиненныя извѣстнымъ законамъ, ассоціаціи идей. Одинъ только предразсудокъ, въ которомъ сказывается ученіе древности о конечныхъ цѣляхъ и вѣрованіе въ опредѣленную цѣль мірозданія, можетъ заставить насъ смотрѣть, какъ на нѣчто нормальное, на любовныя похожденія Дафниса и Хлои, и какъ на нѣчто искусственное и нездоровое -- на любовныя похожденія Боделэра въ описываемомъ имъ будуарѣ, омеблированномъ, очевидно, подъ вліяніемъ какой-то чувственной меланхоліи:
   "Росписные потолки, венеціанскія зеркала и вообще чисто-восточная роскошь,-- все здѣсь какъ-будто нашептываетъ душѣ сладкія рѣчи на своемъ сладкомъ, родномъ языкѣ..."
   Но только дѣло въ томъ, что сочетаніе идей сложныхъ скорѣе рискуетъ не встрѣтить обстоятельствъ, благопріятствующихъ ихъ развитію. Тотъ, чьи привычки привели къ безпрерывному мечтанію о счастіи, состоящемъ изъ цѣлаго ряда исключеній, страдаетъ, если дѣйствительность не складывается, сообразно его мечтаніямъ: "Сила, заставляющая насъ упорствовать въ существованіи пашемъ, ограничена, и вліяніе внѣшнихъ причинъ значительно ее превосходитъ"... Эта этическая теорема можетъ служить объясненіемъ сплина впечатлительнаго Боделэра, той "болѣзни вѣка", которою онъ страдаетъ, а равно пессимизма его. Когда человѣкъ достигъ извѣстной, высокой степени развитія, онъ требуетъ, чтобы все было согласно съ влеченіями его сердца; но это требованіе его осуществляется тѣмъ рѣже, чѣмъ утонченнѣе ощущеніе сердца, и результатомъ является непоправимое несчастіе
   Правда, червь скуки испоконъ вѣку въ тайнѣ грызъ сердца недюжинныхъ людей. Но почему-бы, однако, это "тонкое чудовище" {"Ты знакомъ съ нимъ, читатель, съ этимъ тонкимъ чудовищемъ" -- Прологъ къ "Майскимъ цвѣтамъ".}, извергало больше бѣдствій именно въ литературу нашего времени, въ которомъ мы замѣчаемъ столько улучшеній въ житейскихъ условіяхъ, если не оттого, что это самое усовершенствованіе, усложняя наши души, дѣлаетъ насъ, въ то-же время, неспособными къ счастію? Люди, вѣрующіе въ прогрессъ, преднамѣренно не замѣчали этой дурной стороны улучшенія нашего матеріальнаго благосостоянія и большей полноты нашего воспитанія. Они усмотрѣли въ этихъ мрачныхъ сторонахъ современной литературы преходящее вліяніе соціальныхъ потрясеній нашего времени, упуская изъ виду, что другія потрясенія, не менѣе сильныя и общія въ частной жизни людей, не вызывали однако-же этой неспособности къ пользованію счастіемъ у вожаковъ своего поколѣнія. Мнѣ представляется болѣе близкимъ къ истинѣ, если смотрѣть на эту меланхолію, какъ на неизбѣжное послѣдствіе несоотвѣтствія между вашими стремленіями, какъ людей цивилизованныхъ, и реальными внѣшними причинами,-- тѣмъ болѣе, что съ одного конца Европы до другого, въ современномъ обществѣ, замѣчаются одни и тѣ-же симптомы этой меланхоліи и этого внутренняго разлада, съ различіемъ въ оттѣнкахъ, зависящемъ отъ племеннаго происхожденія. Какое то всеобщее недовольство несостоятельностью нашего вѣка замѣчается и у славянъ, и у германцевъ, и у народовъ латинской расы, выражаясь у первыхъ въ нигилизмѣ, у вторыхъ -- въ пессимизмѣ, а у третьихъ -- въ единичныхъ, но странныхъ неврозахъ. Гнусныя петербургскія убійства и покушенія, книги Шопенгауэра, безобразные пожары коммуны и упорная мизантропія романистовъ-натуралистовъ,-- я нарочно подбираю самые противуположные примѣры,-- обнаруживаютъ все тотъ-же духъ отрицанія жизни, который съ каждымъ днемъ все больше и больше омрачаетъ западную цивилизацію. Мы, конечно, еще очень далеки отъ самоубійства нашей планеты -- отъ этого вѣнца желаній теоретиковъ несчастія. Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, хогя и медленно, но вѣрно, вырабатывается убѣжденіе въ несостоятельности природы, угрожающее сдѣлаться мрачнымъ вѣрованіемъ XX столѣтія, если только наука или нашествіе варваровъ не спасутъ слишкомъ разсудочное человѣчество отъ переутомленія собственнаго его ума.
   Можно было-бы написать очень новую и очень интересную главу по сравнительной психологіи, если-бы взяться обозначить постепенное движеніе европейскихъ народовъ къ этому трагическому отрицанію всѣхъ усилій всѣхъ вѣковъ.-- Длинная серія метафизическихъ размышленій относительно безсознательной причины явленій составляетъ потребность для нѣмца, который формулируетъ, вопреки своей практической положительности, печальную безполезность совокупности этихъ явленій. У французовъ, вопреки замѣтному отклоненію нашего національнаго темперамента, въ теченіе послѣднихъ ста лѣтъ, пессимизмъ является лишь печальнымъ исключеніемъ, хотя и встрѣчающимся все чаще и чаще и создаваемымъ какою-то исключительною фатальностью. Иные изъ насъ, вопреки наслѣдственному оптимизму, приходятъ къ крайнему отрицанію лишь вслѣдствіе индивидуальной способности къ самоуглубленію. Боделэръ представляетъ собою одинъ изъ самыхъ яркихъ образцовъ этого моральнаго и умственнаго процесса. Онъ можетъ служить отличнымъ примѣромъ парижскаго пессимиста,-- какъ ни странно сочетаніе этихъ двухъ послѣднихъ словъ. Но пройдетъ какихъ-нибудь двадцать лѣтъ, и, быть можетъ, это сочетаніе перестанетъ быть страннымъ.
   Боделэръ -- прежде всего, пессимистъ, и въ этомъ заключается несомнѣнное отличіе его отъ чувствительныхъ скептиковъ, въ родѣ Альфреда де-Мюссе, или отъ гордыхъ протестантовъ, въ родѣ Альфреда де-Виньи. Пессимизмъ наложилъ на него свою отчасти, сатанинскую печать, или, какъ сказалъ-бы вѣрующій католикъ, онъ вручилъ ему отвращеніе ко всему существующему и влеченіе къ великому "Ничто". Въ немъ мы находимъ "Нирвану" индусовъ, на фонѣ современныхъ нервныхъ болѣзней, которую онъ громко призываетъ къ себѣ, подобно тому, какъ предки его призывали къ себѣ свѣтъ и жизнь:
   "Печальный умъ", -- говоритъ онъ, -- "нѣкогда жаждавшій борьбы, тебѣ теперь уже незнакома надежда, когда-то возбуждавшая твое рвеніе. Не стыдись протянуть ноги, старый конь, спотыкающійся на каждомъ шагу! Покорись, сердце мое, и усни сномъ животнаго".
   Слѣдуетъ въ особенности вчитаться въ стихотворенія, вошедшія въ сборникъ "Цвѣты Зла", подъ нумерами 78, 79 и 80 и подъ общимъ заглавіемъ "Сплинъ", въ предпослѣднюю строфу въ стихотвореніи подъ No 90, озаглавленную "Грустный мадригалъ", и въ прекрасное стихотвореніе, заключающее сборникъ и озаглавленное "Путешествіе":
   
   "И чтобы не забыть главное, мы видѣли всюду, не искавши его, съ верху роковой лѣстницы и до самаго низу ея, скучное зрѣлище -- безсмертнаго грѣха".
   
   Въ этомъ мѣстѣ слышатся уже не скорбь и сожалѣніе объ утраченномъ счастіи, не стремленіе къ далекому счастію, а горькое послѣднее проклятіе, брошенное всему существующему побѣжденнымъ пловцомъ, тонущимъ въ непоправимомъ нигилизмѣ,-- на этотъ разъ, во французскомъ смыслѣ этого слова. Достаточно будетъ перебрать по одиночкѣ психологическіе элементы, вліяніе которыхъ мы отмѣтили во взглядахъ поэта на любовь, чтобы понять происхожденіе этого "влеченія къ нирванѣ" у извѣрившагося католика, сдѣлавшагося вольнодумцемъ-аналитикомъ.
   Человѣкъ этотъ былъ воспитанъ въ духѣ католицизма и передъ нимъ открылся міръ установленныхъ духовныхъ истинъ. Для многихъ это обстоятельство не могло бы имѣть серьознаго значенія. Они въ молодости вѣрили, но не глубоко и не сильно; для нихъ вѣра не была живою частью ихъ существа. Для такихъ людей достаточна вѣра въ идеи, вѣра абстрактная, способная на всякаго рода измѣненія формъ. Для нихъ необходимъ догматъ, а не видѣніе. Религіозность они легко замѣнятъ -- кто вѣрой въ свободу, кто -- вѣрой въ науку. Всякій изъ насъ можетъ чуть не ежедневно констатировать на себѣ и на своихъ сосѣдяхъ подобнаго рода превращенія. Но все это немыслимо для мистика,-- а Боделэръ, несомнѣнно, былъ мистикъ. Душа его, жаждавшая вѣры, не могла довольствоваться вѣрой въ идею. Она стремилась къ Богу, который былъ для нея не словомъ, не символомъ, не абстракціей, но существомъ, вблизи котораго душа наша живетъ, какъ мы живемъ вблизи любящаго насъ, знающаго и понимающаго насъ отца. Иллюзія была такъ пріятна и такъ сильна, что, разъ она отлетѣла, не оставалось уже мѣста для замѣны ея болѣе простыми ощущеніями. Улетучиваясь изъ души, подъ вліяніемъ идей вѣка, вѣра какъ-бы оставила послѣ себя въ душѣ человѣческой трещину, черезъ которую просачивается всякая способность къ удовольствію. Такова была участь и Боделэра. Съ какимъ пренебреженіемъ -- и пренебреженіемъ, замѣтимъ, довольно неумѣстнымъ, какъ и всякаго рода пренебреженіе,-- относится онъ къ вѣрующимъ, такъ сказать, вторичной формаціи, къ тѣмъ, которые стремятся сдѣлать божествомъ своимъ человѣчество или прогрессъ. Что-же удивительнаго, послѣ этого, если онъ испытываетъ ощущеніе пустоты въ виду этого міра, въ которомъ онъ тщетно ищетъ конкретнаго идеала, который соотвѣтствовалъ-бы тому, что въ немъ осталось еще изъ высшихъ стремленій? И тогда, чтобы дѣйствительно или призрачно наполнить эту пустоту, онъ принимается всячески отыскивать возбуждающихъ средствъ. Онъ предается чтенію, опьяняющему какъ опіумъ, сочиненій разныхъ Прокловъ, Сведенборговъ, Эдгаровъ Поэ, Кенсэ, словомъ всѣхъ тѣхъ книгъ, въ которыхъ описывалось, какъ душа отлетаетъ "куда-бы то ни было, но только вонъ изъ этого міра" {Слова въ кавычкахъ -- заглавіе одной изъ поэмъ въ прозѣ Боделэра.}. То, чего добивается этотъ алчущій реальной безконечности -- это искусственный рай, за отсутствіемъ вѣры въ рай дѣйствительный. Затѣмъ, въ извѣстныя эпохи, дѣлаются попытки возвратиться къ міру мистическому путемъ ужаснаго. Но изъ всѣхъ этихъ экскурсій душа возвращается еще болѣе утомленною, еще болѣе убѣжденною въ томъ, что мистика -- ничто иное, какъ личная и обманчивая мечта человѣка, старающагося открыть свое личное я въ зеркалѣ природы. Для мистика ничего не можетъ быть ужаснѣе увѣренія, что потребность въ вѣрѣ -- нѣчто чисто субъективное и что прежняя вѣра наша исходила изъ насъ самихъ и была исключительно нашимъ же созданіемъ! И вотъ, на опустѣвшемъ фонѣ неба, начинаетъ вырисовываться страшный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, утѣшающій обликъ той, которая разбиваетъ всѣ цѣпи рабства и избавляетъ отъ всякихъ сомнѣній -- смерти,
   "Пробѣгающей, подобно хозяину, осматривающему свой домъ, по громадному, холодному, лишенному горизонта кладбищу, на которомъ покоятся, при тусклыхъ и блѣдныхъ лучахъ блѣднаго солнца, народы древней и новой исторіи".
   Этотъ-же самый нигилизмъ ведетъ Боделэра къ замѣчаемой у него аналитической распущенности. Нѣкоторые поэты, и прежде всего Мюссе, уже доказали, насколько убійственно дѣйствуетъ развратъ на любовь. Боделэръ заглянулъ глубже въ человѣческую природу и объяснилъ намъ, насколько убійственно дѣйствуетъ развратъ на наслажденіе. Безъ сомнѣнія, въ каждомъ человѣкѣ, благородномъ отъ природы, но злоупотреблявшемъ чувственностью, просыпаются порою горячія, но безплодныя влеченія къ чистому чувству, постоянно, однако, убѣгающему отъ него. "Въ насыщенномъ звѣрѣ пробуждается ангелъ". Но дѣло въ томъ, что переутомленная нервная система, по самой печальной силѣ вещей, неспособна испытать дрожь чистаго удовольствія. У развратника, утратившаго способность къ опьяненію, является какой-то оттѣнокъ сплина, сплина чисто-физическаго, какъ послѣдствіе нервной усталости. Его воображеніе разъигривается, и онъ начинаетъ мечтать о томъ, что и самъ страдаетъ, и заставляетъ страдать другихъ, и все это дѣлается, такъ сказать, для собственной своей внутренней встряски, долженствующей вывести его изъ такого состоянія. Его начинаетъ разъѣдать та болѣзненная ярость, которая создала Геліогабала и Нерона. "Кровавый приборъ разрушенія" (какъ выражается самъ Бодэлеръ) одинъ только способенъ освѣжить хоть на одну минуту эту лихорадочную чувственность, которой не суждено когда-либо найти себѣ удовлетворенія. Словомъ, мы видимъ передъ собою человѣка періода упадка, сохранившаго въ душѣ своей неизлѣчимое влеченіе къ сладкимъ мечтаніямъ своихъ предковъ, заставившаго, цѣлымъ рядомъ раннихъ излишествъ, изсякнуть въ самомъ себѣ всѣ источники жизни, и сохранившаго настолько свѣтлый взглядъ на вещи, что онъ сознаетъ неизлѣчимую ничтожность своей судьбы, или вѣрнѣе сказать, всякой судьбы,-- ибо мы не въ состояніи смотрѣть на міръ иначе, какъ только сквозь призму нашихъ собственныхъ потребностей.
   

III.
Теорія упадка.

   Если уже особый оттѣнокъ любви, если уже новая манера толковать пессимизмъ,-- придаютъ уму Боделэра оригинальную пессимистическую окраску, то, съ другой стороны, совершенно особое мѣсто въ современной литературѣ отводитъ ему то обстоятельство, что онъ отлично понялъ и довелъ почти до героическихъ размѣровъ этотъ оттѣнокъ и эту манеру. Онъ отдалъ себѣ отчетъ въ томъ, что родился слишкомъ поздно, среди старѣющейся цивилизаціи, и вмѣсто того, чтобы сожалѣть объ этомъ запоздаломъ выступленіи на сцену, какъ то дѣлали Ла-Брюйэръ и Мюссе {Уже все сказано, и непремѣнно опоздаешь, въ виду того, что уже семь мсячъ лѣтъ существуютъ мыслящіе люди (Характер.).
   Я явился слишкомъ поздно въ слишкомъ старый міръ (Ролла).}, онъ обрадовался этому и почти польщенъ этимъ. Признавъ въ себѣ человѣка эпохи упадка, онъ пожелалъ сдѣлаться теоретикомъ упадка. Въ этомъ, быть можетъ, заключается самая выдающаяся особенность этой оригинальной личности. Эта-то особенность, быть можетъ, особенно смущаетъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, и привлекаетъ къ себѣ современную душу.
   Подъ словомъ "упадокъ" обыкновенно разумѣютъ такое состояніе общества, при которомъ является особенно много личностей, неспособныхъ къ несенію трудовъ обыденной жизни. Общество можно сравнить съ"организмомъ. Дѣйствительно, на подобіе организма, оно сводится къ конгломераціи меньшихъ организмовъ, которые, въ свою очередь, опять-таки распадаются на клѣточки. Личность -- это соціальная клѣточка. Для того, чтобы весь организмъ могъ функціонировать съ достаточной силой и правильностью, необходимо, чтобы входящіе въ составъ его организмы также дѣйствовали съ достаточной силой, но съ силой, такъ сказать, подчиненной; а для того, чтобъ эти меньшіе организмы, въ свою очередь, дѣйствовали съ достаточной силой, необходимо, чтобы и составляющія ихъ клѣточки функціонировали съ такою-же силой, но опять-таки съ силой подчиненной. Если энергія клѣточекъ становится независимой, отдѣльные организмы, изъ которыхъ слагается организмъ сложный, также перестаютъ подчинять свою энергію энергіи высшей, и являющаяся въ результатѣ того анархія ведетъ къ упадку цѣлаго. И общественный организмъ подчиненъ дѣйствію того-же закона, и онъ приходитъ въ упадокъ, какъ скоро личная жизнь получаетъ слишкомъ большое развитіе, подъ вліяніемъ наслѣдственнаго или благопріобрѣтеннаго благосостоянія. Тотъ-же самый законъ управляетъ развитіемъ и упадкомъ и другого организма, который называется языкомъ. Слогомъ, принадлежащимъ къ періоду упадка, можно назвать такой слогъ, въ которомъ нарушается единство книги для того, чтобы дать мѣсто независимости каждой страницы, гдѣ единство страницъ нарушается ради независимости каждой отдѣльной фразы, а единство каждой фразы -- ради независимости каждаго слова. Въ современной литературѣ можно было-бы подъискать очень много примѣровъ въ подтвержденіе этой несомнѣнной мысли.
   Для того, чтобы составить себѣ сужденіе объ упадкѣ, критикъ можетъ стать на двѣ различныя точки зрѣнія, несхожія почти до противорѣчивости. Въ виду разлагающагося общества, хотя-бы напр. римской имперіи, онъ, становясь на первую изъ этихъ точекъ зрѣнія, можетъ обратить вниманіе на общій результатъ его, и констатировать его незначительность. Извѣстное общество существуетъ лишь подъ условіемъ способности своей вести энергическую борьбу за существованіе въ соревнованіи различныхъ племенъ; для этого необходимо, чтобъ оно производило на свѣтъ многихъ здоровыхъ дѣтей и выставило изъ своихъ рядовъ многихъ храбрыхъ солдатъ. Тотъ, кто выдумалъ-бы проанализировать обѣ эти формулы, нашелъ-бы, что онѣ охватываютъ собою всѣ частныя и гражданскія добродѣтели. Римское общество производило мало дѣтей и дошло, въ концѣ-концовъ, до того, что уже не въ состояніи было выставлять въ поле солдатъ своей національности. Римскимъ гражданамъ не по душѣ были обязанности отцовъ, и къ тому-же имъ не нравилась тяжелая и неприглядная лагерная жизнь. Связывая послѣдствія съ причинами, критикъ, разсматривающій означенное общество съ этой общей точки зрѣнія, приходитъ къ тому заключенію, что преднамѣренное согласованіе наслажденій. тонкаго скептицизма, притупленность чувствъ и непостоянство диллетантизма являлись главной язвой римской имперіи и во всякомъ другомъ аналогическомъ случаѣ явятся соціальной язвой, способной, разрушить весь организмъ. Такъ разсуждаютъ политики и моралисты заботящіеся о томъ количествѣ силы, которую можетъ выдѣлить изъ себя общественный механизмъ. Иная будетъ точка зрѣнія критика, который отнесется къ механизму этому безъ предвзятой мысли и не будетъ останавливаться на общемъ его дѣйствіи. Если граждане періода упадка уступаютъ своимъ предшественникамъ въ смыслѣ тружениковъ надъ созданіемъ величія своей страны, то не стоятъ-ли они гораздо выше ихъ въ смыслѣ внутренняго духовнаго развитія? Если они оказываются неискусными въ частной или общественной дѣятельности, то не происходитъ-ли это вслѣдствіе того, что они слишкомъ искусны въ области личнаго мышленія? Если они являются плохими производителями будущихъ поколѣній, то не происходитъ-ли это вслѣдствіе того, что обиліе и тонкость ощущеній сдѣлали изъ нихъ виртуозовъ, безплодныхъ, но утонченныхъ сластолюбцевъ и страдальцевъ? Если они неспособны къ глубокой, самоотверженной вѣрѣ, то не происходитъ ли это вслѣдствіе того, что ихъ слишкомъ развитой умъ освободилъ ихъ отъ разныхъ предразсудковъ, и что, пройдя черезъ извѣстный циклъ идей, они дошли до познанія той высшей справедливости, которая признаетъ законными всѣ ученія, исключая всякій фанатизмъ? Конечно, какой-нибудь вождь германцевъ изъ II вѣка нашей эры былъ болѣе способенъ завоевать римскую имперію, чѣмъ какой-нибудь римскій патрицій защитить ее; но образованный и умный, любознательный и скептическій римлянинъ, въ родѣ, напримѣръ, Адріана или Цезаря, любителя Тибура, все-же представлялъ собою болѣе цѣнное пріобрѣтеніе для человѣчества Самый главный аргументъ противъ упадка общества,-- это то, что у такого общества нѣтъ будущности и что въ концѣ-концовъ оно будетъ подавлено варварствомъ Но развѣ можно не признать злымъ рокомъ всего утонченнаго и рѣдкаго то, что оно не можетъ успѣшно противостоять грубости? Такой недостатокъ, конечно, болѣе симпатиченъ и паденіе изнѣженныхъ Аѳинъ, безъ сомнѣнія, предпочтительнѣе торжества грубой Македоніи.
   То-же самое относится и до такъ-называемаго упадка литературы. У послѣдней нѣтъ будущности; она приводитъ къ измѣненіямъ въ терминологіи, къ вычурности языка, дѣлающей слогъ даже трудно понятнымъ для будущихъ поколѣній. Черезъ какихъ-нибудь пятьдесятъ лѣтъ, слогъ братьевъ Гонкуровъ -- я нарочно выбираю упадокъ преднамѣренный -- будетъ понятенъ лишь для спеціалистовъ.-- Ну, что за важность?-- могли бы возразить теоретики упадка. Развѣ цѣль писателя должна заключаться въ томъ, чтобы выступать вѣчнымъ кандидатомъ передъ голосованіемъ вѣковъ? Намъ правится то, что вамъ угодно называть испорченностью слога, и вмѣстѣ съ нами наслаждаются ею единоплеменные и современные намъ люди съ топкимъ вкусомъ. Еще вопросъ, не составляемъ-ли именно мы, съ нашей исключительностью, настоящую аристократію и не является-ли, въ смыслѣ эстетики, большинство голосовъ ничѣмъ инымъ, какъ большинствомъ невѣжественныхъ людей. Не говоря уже о томъ, что со стороны писателя теперь уже является нѣкоторымъ ребячествомъ вѣра въ безсмертіе своихъ произведеній, въ виду того, что уже теперь недалеко то время, когда людская память, подъ бременемъ громаднаго количества появляющихся на свѣтъ книгъ, окажется несостоятельной относительно большинства ихъ, незачѣмъ обманывать себя фикціей, будто пишешь не ради своего личнаго удовольствія. Останемся же поэтому при особенностяхъ нашего идеала и избранной нами формы, хотя бы намъ пришлось даже очутиться въ безлюдной пустынѣ. За то мы можемъ быть увѣрены въ томъ, что тѣ, которые придутъ къ намъ, будутъ намъ дѣйствительно братьями. Къ чему-же приносить въ жертву ради другихъ то, что въ насъ есть самаго сокровеннаго, самаго личнаго, спеціально принадлежащаго намъ однимъ?
   Обѣ эти точки зрѣнія вполнѣ законны; но только мы рѣдко встрѣтимъ, чтобы какой-нибудь художникъ имѣлъ мужество стать на вторую изъ нихъ. Однако, Боделэръ имѣлъ это мужество, и даже довелъ его до фанфаронства. Онъ самъ объявилъ о себѣ, что принадлежитъ къ періоду упадка и нарочно отыскивалъ, не безъ преднамѣренной цѣли побравировать, все, что въ жизни и въ искусствѣ представляется искусственнымъ и нездоровымъ болѣе непосредственнымъ натурамъ. Любимыя его ощущенія -- это тѣ, которыя вызываются сильнымъ благоуханіемъ, именно потому, что они скорѣе другихъ пробуждаютъ хранящееся въ душѣ человѣка какое то смутно-чувственное и печальное чувство. Любимое время года его -- это осень, когда какой-то меланхолическій оттѣнокъ какъ-бы лежитъ на самомъ небѣ, которое заволокли тучи, и на сердцѣ, сжимающемся отъ печали. Любимое время дня его -- это вечерніе часы, когда небо получаетъ такую окраску, какую мы встрѣчаемъ на фонѣ картинъ да-Винчи. т. е. оттѣнки блѣднорозовые и еще болѣе блѣдно-зеленые. Красоту женщинъ онъ понимаетъ только, когда она уже сильно увяла и худа, какъ скелетъ, когда она, говоря языкомъ фруктовщиковъ, уже нѣсколько перезрѣла. Самъ онъ говоритъ въ одномъ своемъ стихотвореніи:
   
   "..... И твое сердце, испятнанное, какъ слишкомъ спѣлая слива,
   Уже готово, какъ и тѣло твое, для утонченной любви".
   
   Ласкающая слухъ, заунывная музыка, необычайная меблировка, страннаго содержанія картины -- вотъ неизбѣжный аккомпаниментъ его мыслей, грустныхъ или веселыхъ, "болѣзненныхъ" или "бьющихъ ключомъ", какъ онъ самъ очень вѣрно о нихъ выражается. Его любимые авторы, о которыхъ я уже упоминалъ выше, авторы совершенно исключительные, въ родѣ, напр., Эдгара Поэ. довели до такой степени натянутость своей нервной системы, что они стали, какъ будто, страдать галлюцинаціями, сдѣлались какъ-бы вѣщателями какого-то смутнаго состоянія, "причемъ языкъ ихъ уже покрывается зеленью разложенія". Всюду, гдѣ отливаетъ уже то, что онъ самъ называетъ, съ очень умѣстной здѣсь странностью оборота рѣчи, "фосфорессенція гніенія", его влечетъ какая-то непреодолимая, магнетическая сила. Въ то-же время, его глубокое презрѣніе ко всему вульгарному выражается въ невозможныхъ парадоксахъ, въ преднамѣренныхъ мистификаціяхъ. Люди, знавшіе его лично, передаютъ о немъ, въ этомъ послѣднемъ отношеніи, по-истинѣ невѣроятные анекдоты. Если даже отвести извѣстное мѣсто вымыслу, то все-же остается несомнѣннымъ, что этотъ, во всякомъ случаѣ, замѣчательный человѣкъ имѣлъ въ себѣ нѣчто загадочное и непонятное даже для ближайшихъ друзей его. Его болѣзненная иронія относилась съ одинаковымъ презрѣніемъ и къ тупости, и къ наивности, къ недальновидности невинности и къ тупости грѣховности. Этой ироніей окрашены даже отчасти самыя лучшія изъ его стихотвореній въ его "Цвѣтахъ Зла". Несомнѣнно одно,-- что многихъ читателей, даже изъ наиболѣе проницательныхъ, опасеніе сдѣлаться жертвами этого столь презрительно относящагося ко всему человѣка удержитъ отъ восхищенія его талантомъ.
   Будучи таковымъ и несмотря на особенности и нѣкоторую вычурность его слога, дѣлающія пониманіе его сочиненій недоступнымъ для массы, Боделэръ все-же останется однимъ изъ выдающихся и плодотворныхъ воспитателей грядущаго поколѣнія. Вліяніе его не такъ легко замѣтно, какъ вліяніе какого-нибудь Бальзака или Мюссе, потому что обнаруживается лишь на небольшой группѣ. Но за то эти люди -- люди, во всякомъ, случаѣ, не заурядные: это завтрашніе поэты, романисты, уже теперь мечтающіе о славѣ, начинающіе писатели этюдовъ. Косвенно и среди нихъ можно замѣтить, а изъ ихъ среды проникаетъ въ болѣе обширную публику, кое-что изъ тѣхъ психологическихъ странностей, которыя я пытался намѣтить выше. А не изъ подобныхъ-ли просачиваній состоитъ то неуловимое, что мы называемъ "нравственной атмосферой извѣстной эпохи?"
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru