Lib.ru/Классика: Бурже Поль. Александр Дюма-сын

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

Александръ Дюма-сынъ.

Если литератору удалось въ такой мѣрѣ расшевелить свою эпоху, какъ то сдѣлалъ Александръ Дюма-сынъ; если въ своихъ романахъ, благодаря умѣнію своему проникать въ самую суть этой эпохи, ему удалось создать типы, сдѣлавшіеся сразу популярными: если онъ своими комедіями преобразилъ театральныя формы и запечатлѣлъ это трудное дѣло своею личною печатью; если ему удалось, въ своихъ брошюрахъ и предисловіяхъ, высказать свое слово, и притомъ слово независимое, по поводу чуть не двухъ десятковъ животрепещущихъ общественныхъ вопросовъ,-- то, понятно, его роль не можетъ быть опредѣлена въ какой-нибудь одной главѣ нашей книги, не можетъ быть охвачена въ такихъ ограниченныхъ предѣлахъ вся его эстетика, не можетъ быть изложена вся его психологія. Поэтому, понятно, я не задаюсь здѣсь задачей нарисовать портретъ во весь ростъ Дюча. Въ этой серіи этюдовъ, посвященныхъ выдающимся представителямъ современной литера туры, служившимъ выразителями и пропагандистами новѣйшихъ вѣяній, часто довольно страннаго оттѣнка, я не могъ не остановиться на этомъ исключительномъ писателѣ, ударявшемъ, быть можетъ, сильнѣе, чѣмъ кто-либо другой, по больнымъ нервамъ нашего поколѣнія. Оставаясь вѣренъ пріему, котораго я держался до сихъ поръ, въ этюдахъ о Боделэрѣ, Ренанѣ, Густавѣ Флоберѣ, Стендалѣ и Тэнѣ, я желалъ-бы подвергнуть разсмотрѣнію сочиненія этого писателя лишь поскольку они являются симптомами настроенія, если и не совсѣмъ новаго, то во всякомъ случаѣ возобновленнаго, извѣстной части французскихъ умовъ въ концѣ XIX столѣтія. Пусть поэтому читатель не удивляется тому, что въ этомъ этюдѣ, исключительно-психологическомъ, я не коснусь ни нѣкоторыхъ задачъ чисто-техническаго свойства, какъ напр. вопроса о сценическомъ реализмѣ или о стилѣ діалога, ни извѣстныхъ пунктовъ изъ области исторіи литературы, какъ напр. разсмотрѣнія послѣдовательныхъ стадій, по которымъ прошелъ умъ А. Дюма и вѣроятныхъ причинъ этого прохожденія. Для того, кто поставилъ-бы себѣ подобную цѣль, недостаточно было-бы одной главы, а понадобился-бы по меньшей мѣрѣ цѣлый томъ. Настоящій этюдъ представляетъ собою лишь отрывокъ.

I.
Дюма-моралистъ.

Александръ Дюма-сынъ, съ перваго же появленія своего на литературной аренѣ, обнаружилъ драгоцѣнный даръ вызывать отклики: первый-же большой романъ и первая его большая комедія сдѣлались общественными событіями. Нынѣ, по прошествіи тридцати лѣтъ, появленіе новаго романа или новой комедіи его вызываетъ вниманіе и любопытство всего Парижа. Нужно, впрочемъ, замѣтить, что и другіе писатели обладали этимъ даромъ вызывать быстрый, какъ-бы электрическій отзвукъ, хотя они, какъ художники, и стояли гораздо ниже его; значитъ, внутреннее достоинство сочиненій играетъ здѣсь не первостепенную роль. Толпа, колеблющаяся и непостоянная, интересующаяся какой нибудь книгой или театральной пьесой и дѣлающая ихъ модными, лишена художественнаго чутья въ томъ смыслѣ, какой придаютъ этому послѣднему слову люди посвященные. Ей недоступны красоты формы, самыя важныя въ глазахъ посвященныхъ,-- и единственно-важныя, скажу я съ своей стороны, ибо на форму и на содержаніе нельзя смотрѣть какъ на нѣчто, не имѣющее между собою ничего общаго: недостатки въ писаніи всегда обнаруживаютъ недостатки въ мышленіи. Толпа восхищается одинаково искренно и очень посредственными, и прекрасными стихами, и хорошей, и отвратительной прозой,-- и происходитъ это вслѣдствіе того, что она смотритъ на литературу съ исключительно практической положительной точки зрѣнія. Эта на половину инстинктивная толпа состоитъ изъ людей и дѣйствующихъ, и просто прозябающихъ, для которыхъ диллетантизмъ и созерцаніе не существуютъ, которые прежде всего живутъ и желаютъ жить. Въ этихъ душахъ нѣтъ ничего произвольнаго; глубокая и безсознательная логика приводитъ ихъ -- къ чему?-- единственно только и неизбѣжно къ удовлетворенію ихъ нуждъ. Эта толпа нуждается въ такой литературѣ, которая служила бы для ея души и для ея сердца тѣмъ-же, чѣмъ хлѣбъ и вино служатъ для плоти. Будучи работницей, она требуетъ и орудій нравственнаго порядка. Она желаетъ пользоваться книгой, которую читаетъ, пьесой, которую слушаетъ. Бѣдная толпа, бродящая въ потемкахъ, въ тревогѣ, въ поискахъ за умиротвореніемъ! Ахъ, дайте-же мнѣ такое слово, которымъ я могъ-бы воспользоваться завтра, сегодня-же вечеромъ, когда мнѣ нужно будетъ принять какое-нибудь рѣшеніе, направить моихъ дѣтей, справиться съ собственной моей мыслью! У меня есть дѣти -- говорите мнѣ о нихъ; у меня есть жена -- говорите мнѣ о ней. Надъ этимъ, такъ называемымъ, образованнымъ міромъ царитъ такая глубокая мгла, и онъ еще больше сгустилъ ее, потушивъ прежніе свѣточи. Укажите мнѣ, вы, знающіе, въ какую сторону мнѣ идти! Если голосъ Дюма сразу-же покрылъ эти ламентаціи толпы, то это не явилось результатомъ искусства драматической постройки, или блестковъ ума, которые обезпечиваютъ за авторомъ "Свадебнаго визита" и "Друга женщинъ" такое почетное мѣсто среди лицъ, писавшихъ для сцены. Нисколько; все дѣло въ томъ, что этотъ голосъ произносилъ именно тѣ самыя слова, въ которыхъ чувствовалась потребность среди этой толпы. Въ ней бродили извѣстныя воззрѣнія на любовь, на деньги, на супружескую измѣну, на отношенія дѣтей къ родителямъ, на язву проституціи, и необходимо было, чтобы кто-нибудь ясно формулировалъ эти еще смутныя воззрѣнія. Толпа кинулась къ этому человѣку, потому что онъ говорилъ ей о ней самой, объ ея тайныхъ или явныхъ нуждахъ. Она узнала въ немъ существо, которое она предпочитаетъ всѣмъ другимъ, потому что онъ одинъ можетъ просвѣтить ее относительно ея самой, формулировать для нея правила и исцѣлить ее отъ болѣзни неизвѣстности,-- а именно моралиста. Дѣйствительно, это послѣднее опредѣленіе прежде всего приходитъ на умъ, когда желаешь охарактеризовать талантъ Дюма. Нужно вникнуть въ смыслъ этого слова, для того, чтобы какъ слѣдуетъ понять и достоинства, и недостатки этого таланта.

Въ ряду интеллектуальныхъ разновидностей, моралистъ занимаетъ очень ясно опредѣленное мѣсто. Онъ довольно близко подходитъ къ психологу предметомъ своего изученія, ибо и тотъ, и другой стремятся къ тому, чтобы проникнуть въ глубину души и познать побудительныя причины людскихъ дѣйствій. Но психологъ удовлетворяется этимъ познаніемъ и не стремится идти далѣе; для него душа человѣческая -- ничто иное, какъ машина, дѣйствіе которой она наблюдаетъ, или, пожалуй, растеніе, за постепеннымъ развитіемъ котораго онъ слѣдитъ. Онъ замѣчаетъ зарожденіе идей, развитіе и комбинированіе ихъ; онъ видитъ, какъ впечатлѣнія, воспринятыя чувствами, приводятъ къ извѣстнымъ ощущеніямъ, къ извѣстнымъ выводамъ; онъ видитъ тайную работу человѣческой совѣсти, онъ замѣчаетъ сложное и постоянно мѣняющееся произростаніе ума и сердца. Тщетно моралистъ станетъ объявлять то или иное изъ этихъ состояній души преступнымъ, то или иное ощущеніе презрѣннымъ, то или иное измѣненіе ея ненавистнымъ. Психологъ и знать не хочетъ ни преступности, ни презрѣнія, ни негодованія. Вѣдь не возмущается-же химикъ тѣмъ, что такой-то химическій продуктъ убиваетъ человѣка, если только это его свойство убивать согласно съ извѣстными химическими законами. Не негодуетъ-же ботаникъ на какое-нибудь растеніе за то, что оно пропитано ядомъ. Вѣдь рука убійцы поднимается для нанесенія удара въ силу извѣстныхъ законовъ напряженія мускуловъ, и ученый, представляющій себѣ этотъ жестъ, разлагаетъ его на извѣстныя механическія начала, не останавливаясь на цѣли этого жеста. Такъ и психологъ,-- свидѣтелями тому могутъ служить де-Местръ и Меримэ,-- входитъ въ разсмотрѣніе и описаніе такихъ опасныхъ душевныхъ состояній, которыя возмущаютъ моралиста; онъ старается постигнуть преступныя дѣйствія и часто видитъ въ послѣднихъ ничто иное, какъ проявленіе энергической натуры и оригинальный результатъ извѣстной стороны душевной дѣятельности. Словомъ, психологъ анализируетъ лишь ради анализа, моралистъ анализируетъ для того, чтобы произнести свое сужденіе. Это влеченіе къ сужденію составляетъ отличительную черту его, отличая его также и отъ философа, замыкающагося въ безпристрастную спекуляцію и не знающаго даже, могутъ-ли его идеи имѣть практическія послѣдствія. Вотъ Спиноза сидитъ, одинокій и болѣзненный, возлѣ печки, въ бѣдной своей каморкѣ. Сколько вечеровъ провелъ онъ такимъ образомъ, работая надъ теоремами своей "Этики"! Для большей очевидности, онъ усвоиваетъ себѣ геометрическіе пріемы. Всѣ свои предположенія и доказательства, опредѣленія и аксіомы, схоліи и заключенія онъ излагаетъ ясной латынью и переписываетъ все это собственноручно, борясь съ злой чахоткою. Онъ спокойно и обстоятельно разъясняетъ, что природа не преслѣдуетъ никакой цѣли, ибо она вѣчна, ибо она исчерпываетъ собою всѣ возможности, ибо она не можетъ пріобрѣсти ничего такого, чѣмъ-бы она уже не обладала, такъ какъ она -- все. Онъ утверждаетъ, что свобода нашихъ рѣшеній -- призрачна, что добро и зло -- понятія неопредѣленныя. Подобныя посылки сами собою ведутъ къ извѣстнымъ, печальнымъ умозаключеніямъ, пугающимъ моралиста. Что намъ за дѣло до этихъ умозаключеній?-- говоритъ философъ.-- Я желаю лишь знать, правильно-ли построена моя система, строго-ли логична она и помнится-ли она на прочныхъ основахъ? И дѣйствительно, въ этомъ заключается для него вся задача, а вовсе не въ благодѣтельномъ или опасномъ характерѣ его теорій.-- Таково-же разстояніе между тѣмъ, что исключительно занимаетъ художника, и тѣмъ, что заботитъ моралиста. Подобно тому, какъ послѣдній судитъ о доктринахъ и о страстяхъ по тому вліянію, которое онѣ оказываютъ, онъ судитъ и о красотѣ по вліянію ея, онъ признаетъ красоту зловредною и развращающею, въ противоположность красотѣ облагораживающей и здоровой. Художникъ, напротивъ, допускаетъ возможность существованія антиэстетическихъ добродѣтелей и красивой испорченности, или, другими словами, онъ не обращаетъ никакого вниманія ни на добродѣтель, ни на испорченность. Онъ знаетъ только то. что бываютъ предметы красивые и предметы некрасивые; онъ въ состояніи остановиться съ восхищеніемъ въ домѣ разврата передъ красивымъ тѣломъ продажной женщины, онъ забываетъ и время, и мѣсто, и картину позора, для того, чтобы любоваться роскошными и красивыми формами этого тѣла. Пускай это будетъ существо, проклятое на-вѣки, жертва грубой похоти, та, которая, по выраженію поэта Стефана Маллармэ, "соединяетъ въ себѣ грѣхи цѣлаго народа", тяжкое преступленіе нашей лживой цивилизаціи!.. "Будь прекрасна и молчи"!.. говоритъ поклонникъ красоты. Этой дивной красоты не въ состояніи создать ни дворецъ, ни высшій общественныя ступени, тамъ, гдѣ ея не существуетъ; тамъ, гдѣ она существуетъ, ее не могутъ уничтожить позоръ и трущобы!

Иное дѣло моралистъ. Его не удовлетворяютъ ни сильные порывы страсти, ни хитросплетенія мысли, ни ослѣпляющее дѣйствіе красоты. Въ этихъ страстяхъ, чрезмѣрное развитіе которыхъ прельщаетъ психолога, онъ усматриваетъ неизбѣжныя дальнѣйшія послѣдствія, обманутое довѣріе, нарушеніе общественныхъ условій, широко распространяющееся вокругъ насъ вліяніе примѣра. "Жизнь" -- какъ кто-то весьма удачно замѣтилъ,-- "есть своего рода символъ вѣры: она производитъ сильную, хотя и молчаливую, пропаганду". Она стремится къ тому, чтобы преобразить, насколько отъ нея зависитъ, міръ и человѣчество по своему подобію... Словомъ, она стремится къ тому, чтобы сдѣлаться правиломъ, и моралистъ это понимаетъ. Равнымъ образомъ, онъ подмѣчаетъ и правило, вытекающее изъ извѣстной системы. Кому-же изучать эту систему, какъ не человѣку живому и вращающемуся среди другихъ живыхъ людей, который постарается свести опредѣленія и дедукціи къ непосредственному выводу и совѣту? Да, въ данное время и въ данномъ мѣстѣ найдется созданіе, которое будетъ подвергаться искушенію и которое въ этой системѣ найдетъ орудіе къ сопротивленію, которое будетъ побѣждено и которому эта система дастъ въ руки орудіе для возмездія, которое будетъ чувствовать себя сильно утомленнымъ и которому система эта послужитъ утѣшеніемъ. Моралистъ-это тотъ-же врачъ, обмывающій и перевязывающій кровоточивую рану. Ему въ эту минуту нѣтъ дѣла до теоріи остеологіи. Онъ видитъ передъ собою открытые края раны. Если теорія ваша не научаетъ меня новому пріему перевязыванія ранъ, то предоставьте мнѣ перевязать ее по старымъ пріемамъ, такъ какъ рана должна быть перевязана во что-бы то ни стало. Точно такъ-же должны быть излѣчены и душевныя болѣзни; время не терпитъ, такъ какъ намъ не дано дважды прожить жизнь. Что ему за дѣло до той пустой мечты, которую вы называете искусствомъ? Тутъ, повторяю, дѣло идетъ о жизни, о томъ моментѣ, который исчезнетъ безвозвратно, о дѣяніи, которое, будучи разъ совершено, сдѣлается въ полномъ смыслѣ слова неизгладимымъ, а вовсе не о созерцаніи и не о диллетантизмѣ. Жизнь ни прекрасна, ни уродлива; она просто-таки жизнь, т.-е. нѣчто неизбѣжное и трагическое, тяжелое усиліе среди необузданной конкурренціи, которую мы должны стараться смягчить, среди людскихъ страстей, которыя мы обязаны щадить. Созерцать мы будемъ впослѣдствіи, если только въ состояніи будемъ это сдѣлать... Вотъ, мнѣ кажется, какъ мыслить и говоритъ моралистъ. Главная потребность его заключается въ созданіи правилъ жизни и выправки. Умъ его направленъ къ отысканію этихъ правилъ, воля его -- въ согласованіи съ ними своихъ дѣйствій; онъ скорбитъ о несовмѣстимости дѣйствій съ правилами. Подобный складъ ума болѣе неразрушимъ, чѣмъ какой либо другой, потому что онъ болѣе своевластенъ. Это вкусъ, столь-же личный, какъ и всякій другой, но облеченный въ форму обязательности; въ то же время онъ оказываетъ наибольшее вліяніе на другихъ людей, такъ какъ онъ особенно способенъ къ создаванію прозелитовъ. Если внимательно изучить условія, при какихъ онъ развивается, то чаще всего прійдешь къ констатированію того факта, что такого рода моралистъ въ ранней молодости вынесъ немало страданій вслѣдствіе вопіющей несправедливости и почувствовалъ потребность въ блестящемъ удовлетвореніи. Но каково-бы ни было происхожденіе подобнаго склада ума, онъ во всякомъ случаѣ въ высшей мѣрѣ характеристиченъ. Дюма является однимъ изъ самыхъ яркихъ представителей его.

Разсмотрите всѣ его комедіи, начиная съ "Полусвѣта" и кончая "Принцессой Багдадской",-- и вы не найдете ни одной, послѣ которой утилитаризмъ могъ-бы предложить, вмѣстѣ съ скептическимъ зрителемъ "Аталіи", вопросъ: "А что же все это доказываетъ?" Всѣ эти комедіи сводятся къ очевидной, несомнѣнной морали, подобно тому, какъ всѣ-же онѣ построены на внутренней драмѣ. Авторъ самъ это признаетъ и ставитъ себѣ это въ заслугу. Въ его глазахъ театръ долженъ являться отраженіемъ только того, что авторъ считаетъ истиной,-- въ противномъ же случаѣ, это лишь пустой фокусъ, недостойный серьезнаго артиста. Онъ не однократно возвращался къ этой теоріи въ тѣхъ замѣчательныхъ предисловіяхъ, которыя предпослалъ своимъ драматическимъ произведеніямъ при послѣднемъ изданіи ихъ. Въ особенности предисловіе къ "женѣ Клавдія", самое замѣчательное на мой взглядъ, заключаетъ въ себѣ изложеніе принциповъ, достойное того, чтобы на немъ остановиться нѣсколько подробнѣе. Обращаясь къ г. Кювилье-Флери и оправдываясь въ томъ, что онъ обсуждалъ со сцены одинъ важный нравственный вопросъ, Александръ Дюма говоритъ:-- "Вы полагаете, что я самодовольно присваиваю это не принадлежащее мнѣ право. Почему я это дѣлаю? А я сейчасъ объясню вамъ это. Потому что, по поговоркѣ, "не дѣлаетъ платье монахомъ". Дѣло не въ томъ, чтобъ общество возложило именно на васъ обязанность дѣлать или не дѣлать того или другого; дѣло въ томъ, чтобы совѣсть наша приказала намъ дѣлать то или другое"... Я подчеркнулъ послѣднія слова, потому что, по моему мнѣнію, они содержатъ въ себѣ точное опредѣленіе тѣхъ требованій, съ которыми моралистъ относится къ литературѣ. Обратите вниманіе на выраженіе, къ которому онъ прибѣгаетъ для объясненія мотивовъ, заставляющихъ автора браться за перо. "Совѣсть приказала", -- говоритъ онъ. Это-же выраженіе употребляетъ и Кантъ: "Категорическій императивъ нравственности, не будучи подчиненъ никакимъ условіямъ, являясь результатомъ безусловной, хотя и практической необходимости, можетъ, по справедливости, быть названъ повелѣніемъ" {"Основы нравственной метафизики", во франц. переводѣ Барни и Лагранжа, 1863.}... Моралистъ пишетъ для того, чтобы давать волю своей фантазіи, какъ поэтъ, или чтобы заноситься въ заоблачный міръ, какъ духовидецъ, или для усиленія въ себѣ самомъ сознанія дѣйствительности, какъ писатель мемуаровъ или романистъ наблюдатель. Нѣтъ, онъ только повинуется велѣніямъ своей совѣсти, и книги его становятся "дѣяніями". Дюма передаетъ въ откровенной моральной автобіографіи своей, какимъ образомъ онъ привыкъ слушаться этого голоса совѣсти и исполнять извѣстныя дѣянія, которыя въ данномъ случаѣ являются въ видѣ книгъ. "Никто, не будучи безумцемъ",-- говоритъ онъ,-- "не можетъ претендовать на то, чтобы произвести, одними только собственными силами своими, общую реформу; но весьма вѣроятно, что эта реформа совершится постепенно. Поэтому человѣкъ, совершая свой жизненный путь, если только онъ стремится къ добру, выбираетъ такую точку, съ которой особенно хорошо видны -- видимые, впрочемъ, почти отовсюду -- симптомы людского безразсудства. Это заставляетъ ею сдѣлаться внимательнымъ и онъ начинаетъ бороться противъ нея". Затѣмъ, онъ пріучается никогда не писать ни одной строки, не задавая себѣ вопроса о томъ, какъ отзовется эта строка и содержащаяся въ ней идея на волѣ другихъ. Высказывать какую-нибудь идею, формулировать теорію, поддерживать публично извѣстное мнѣніе,-- все равно, говоритъ-ли человѣкъ съ трибуны, съ каѳедры или со сцены,-- это, по-моему, вещи такія важныя, что мой умъ, я скажу даже моя совѣсть, не могутъ бытъ спокойны, пока я не приду къ твердому убѣжденію въ томъ, что я дѣйствовалъ совершенно искренно"... Эта фраза, взятая изъ предисловія къ "Княгинѣ Жоржъ", представляетъ собою признаніе, повидимому, совершенно искреннее со стороны человѣка, постоянно занятаго великой проблеммой о добрѣ и злѣ. Въ предисловіи къ "Драгоцѣнностямъ Королевы", въ которомъ онъ говоритъ о поэзіи такъ, какъ долженъ говорить о ней моралистъ, предпочитающій самымъ прекраснымъ стихамъ нравственныя сентенціи во вкусѣ Ла-Брюйэра или Ла-Рошфуко, Дюма ставитъ себѣ въ заслугу, что въ различныхъ произведеніяхъ своихъ онъ высказалъ "именно то, что желалъ высказать". И онъ правъ. Когда писатель смотритъ на каждую свою страницу, какъ на дѣяніе, хорошее или дурное, за которое онъ песетъ отвѣтственность передъ совѣстью читателей своихъ, онъ долженъ относиться самъ къ себѣ особенно строго. Онъ не имѣетъ права утѣшать себя тѣмъ, что онъ писалъ только для себя и для своихъ близкихъ, людей избранныхъ... "Я пишу лишь для сотни читателей; и изъ этихъ существъ, несчастныхъ, симпатичныхъ, любезныхъ, чуждыхъ лицемѣрія, чуждыхъ ходячей нравственности, которымъ мнѣ хотѣлось-бы понравиться, я едва знаю одного или двухъ"... Эти строки то-же вступленіе къ предисловію, и принадлежатъ онѣ перу эпикурейца Стендаля; предпосланы онѣ книгѣ, содержащей въ себѣ анализъ безъ заключенія, и озаглавлены "Любовь". Стендаль былъ психологъ по преимуществу, а Дюма -- моралистъ.

Особенность Александра Дюма составляетъ то, что онъ обладаетъ, вмѣстѣ съ тонкимъ пониманіемъ требованій и условій жизни, еще тѣмъ особымъ чутьемъ, которое я назову, за отсутствіемъ болѣе подходящаго названія, "театральнымъ чутьемъ", причемъ этотъ умъ, замѣчающій всюду психологическія задачи, смотритъ на нихъ подъ угломъ сценической оптики. Эта способность, повидимому, исключительно техническая; но при болѣе внимательномъ разсмотрѣніи окажется, что эта способность предполагаетъ нѣкоторыя иныя, и что она влечетъ за собою цѣлую серію особыхъ пріемовъ. Прежде всего, эта способность представляетъ собою нѣчто непревратимое, нѣчто прирожденное, необходимое для драматурга точно такъ-же, какъ необходима для музыканта или для живописца извѣстная конструкція уха или глаза. "Нельзя сдѣлаться драматургомъ",-- говоритъ Дюма въ предисловіи споемъ къ "Отцу-Расточителю":-- "или человѣкъ родится таковымъ, или-же онъ имъ никогда не сдѣлается, подобно тому, какъ онъ бываетъ бѣлокуръ или черноволосъ помимо своей воли. Природа, по своей прихоти, создала вашъ глазъ такимъ или инымъ способомъ, въ силу чего вы видите предметы извѣстнымъ образомъ, можетъ быть, зрѣніе ваше далеко не безусловно-истинно, но оно въ данную минуту должно казаться таковымъ лицу, которое вы желаете заставить увидѣть то, что вы сами видѣли". Первымъ необходимымъ элементомъ для подобнаго спеціально-драматическаго взгляда на вещи должна быть способность придумывать діалогъ. Я нарочно не употребилъ выраженія "излагать его", ибо обороты бесѣды, тщательно отмѣченные и воспроизведенные, сами по себѣ, никоимъ образомъ не въ состояніи были-бы представлять собою иллюзій жизни. И дѣйствительно, когда два человѣка бесѣдуютъ между собою въ углу гостинной, или за обѣденнымъ столомъ, или на перекресткѣ улицъ, произносимыя ими слова являются лишь весьма слабымъ выраженіемъ того, что они въ дѣйствительности говорятъ другъ другу. Они уже заранѣе знаютъ другъ друга, у каждаго изъ нихъ уже сложилась сумма извѣстныхъ понятій относительно другого, такъ что непосредственное вліяніе каждаго ихъ слова значительно видоизмѣняется суммой предшествовавшихъ впечатлѣній; каждый изъ обоихъ собесѣдниковъ дѣлаетъ, такъ сказать, вольный переводъ выслушиваемыхъ имъ фразъ, сообразно своимъ личнымъ впечатленіямъ; кромѣ того, стоя одинъ противъ другаго, они наблюдаютъ за игрой физіономій собесѣдника, за интонаціей голоса, за жестами, придающими словамъ извѣстный оттѣнокъ. Является безпрерывный и независимый отъ точнаго текста комментарій, придающій особое значеніе произносимымъ словамъ. Придумать діалогъ -- значитъ облекать въ литературную форму всѣ эти подразумѣванія, значитъ отмѣчать и эту физіономію, и эту интонацію, и этотъ жестъ, значитъ сдѣлать замѣтнымъ и ощутительнымъ взаимное положеніе обоихъ этихъ лицъ, отмѣтить одной чертой ихъ отношенія, ихъ темпераментъ, ихъ прошлое, ихъ занятія. Здѣсь требуется способность къ перспективному уменьшенію, какъ разъ противуположная способности къ анализу, необходимой для романиста, который демонстрируетъ своихъ героевъ такъ-же, какъ профессоръ анатоміи демонстрируетъ трупъ, снимая одинъ органическій покровъ за другимъ. Но эта способность къ придумыванію діалога сама собою предполагаетъ еще и другую способность. Самый тотъ фактъ, что два лица стоятъ другъ противъ друга и бесѣдуютъ, свидѣтельствуетъ о существованіи между ними извѣстнаго согласія или разногласія во всякомъ случаѣ, они оказываютъ другъ на друга извѣстное воздѣйствіе. Значитъ придумать діалогъ уже само по себѣ значитъ придумать извѣстное дѣйствіе, т. е. драму, которая, какъ показываетъ уже самая этимологія слова, есть дѣйствіе; дѣйствіе же можетъ представлять извѣстный интересъ лишь въ томъ случаѣ, если извѣстный интересъ представляютъ собою данные моменты, въ которыхъ находятся дѣйствующія лица. Поэтому необходимо, чтобы діалогу и конфликту страстей предшествовалъ извѣстный душевный кризисъ, и такимъ образомъ способность драматурга къ воображенію представляется намъ въ сущности способностью воображать себѣ кризисы. Этотъ взглядъ можно провѣрить на самыхъ геніальныхъ драмахъ. Датчанинъ Гамлетъ и мавръ Отелло, испанецъ Род ригъ и критянка Федра, парижане Арнольфъ и Альцестъ -- всѣ они являются въ одинаковой мѣрѣ личностями сценическими, потому что они выведены въ извѣстные критическіе моменты ихъ жизни и душевнаго состоянія, между тѣмъ какъ Гравдэ отецъ Горіо, Госпожа Повари, Госпожа Жервеза -- являются личностями, годными лишь для романовъ, потому что они выведены преимущественно какъ люди привычекъ, среди будничной обстановки ихъ жизни.

Несомнѣнно, что существуетъ своего рода психологія кризисовъ, и именно ея-то и придерживаются инстинктивно драматурги, прежде чѣмъ приняться за самую идею фабулы. Для существованія кризиса, и притомъ кризиса важнаго, необходимо, чтобы имѣлась наличность столкновенія очень опредѣленныхъ и сильныхъ страстей и очень ярко-очерченныхъ характеровъ. Такой созерцательный, такой наклонный къ компромиссамъ и къ тонкой діалектикѣ человѣкъ, какъ Аміель,-- дневникъ котораго, заключающій въ себѣ столько драгоцѣнныхъ документовъ относительно болѣзней современной души, мною будетъ разсмотрѣнъ ниже,-- не способенъ на драматическія комбинаціи, и писатель, обладающій даромъ театральной оптики, конечно остережется изображать его. Съ этой точки зрѣнія, Шекспировскій Гамлетъ представляетъ собою поразительное исключеніе; да и то Шекспиру пришлось прибѣгнуть къ разнаго рода уловкамъ для того, чтобы выставить безконечную медлительность принца мечтателя. Какъ умѣло, напримѣръ, онъ придалъ этому тревожному уму религіозныя сомнѣнія относительно реальности привидѣнія:

"Быть можетъ, этотъ призракъ дьяволъ самъ; вѣдь дьяволъ

Способенъ облекаться въ форму, что нашъ глазъ

Ласкаетъ такъ пріятно. Да, быть можетъ,

Смѣется онъ надъ слабостью моей и грустью:

Вѣдь властенъ онъ надъ душами, подобны и и моей!

Нѣтъ, нужно стать на почву болѣе твердо"...

И такимъ образомъ, Гамлетъ начинаетъ дѣйствовать, уступая своей страсти къ анализу, только потому, что онъ пытается провѣрить слова неуловимаго призрака. Но у Гамлета, этого смѣлаго парадокса, созданнаго геніемъ Шекспира, не было близнецовъ на театральныхъ подмосткахъ. Его характеръ, съ одной стороны, слишкомъ богатъ оттѣнками, а съ другой -- онъ слишкомъ легко подчиняется внѣшнимъ вліяніямъ. Для того, чтобы обнаружился острый, выдающійся кризисъ, необходимо, чтобы дѣйствующія лица преслѣдовали, и преслѣдовали энергически, только одну идею. Недостаточно того, чтобы душа ихъ была энергична; она должна еще быть и проста. Поэтому цѣлая обширная область чувствъ и ощущеній недоступна театру. Какъ часто встрѣчается въ жизни любовь неопредѣленная, сомнѣвающаяся сама въ своей искренности, то усиливающаяся, то слабѣющая! Любящіе, выводимые на сцену, не должны знать этихъ усложненій. Они такъ-же увѣрены въ любви своей, какъ подвизающіеся рядомъ съ ними враги увѣрены въ своей ненависти, люди порядочные -- въ своихъ порокахъ, люди добродѣтельные -- въ своихъ добродѣтеляхъ. Всякія полутѣни, всякія психическія свѣтотѣни, все безсознательное, какъ выражаются философы, не должно имѣть права гражданства на сценѣ потому что все это не ведетъ къ интензивному дѣйствію, а внѣ дѣйствія немыслима драма.

Пусть читатель представитъ себѣ теперь тѣсную связь между этимъ драматическимъ чутьемъ и разумнымъ пониманіемъ требованій нравственности,-- и ему станутъ понятны многія кажущіяся противорѣчія, встрѣчаемыя въ талантѣ Александра Дюма, ибо требованія послѣдняго едва-ли не прямо противоположны требованіямъ перваго. Драматургу приходится, напр., исключать разсужденія, а моралистъ чувствуетъ въ нихъ глубокую потребность. Эти оттѣнки и эти колебанія, эти часто столь трудныя попытки освѣтить внутренній міръ -- собственно и составляютъ нравственную жизнь. Драматургъ прежде всего добивается дѣйствія, которое одно только необходимо для него; моралиста-же интересуютъ разсужденія, колебанія, послѣдствія, словомъ все, кромѣ самаго дѣйствія. Свойства одного тѣсно обусловливаютъ собою свойства другаго, и Дюма самъ признаетъ это въ своемъ предисловіи къ "Иностранкѣ": -- "Дайте себѣ трудъ внимательно изучить Корнеля. Мольера и Расина, и вы сейчасъ-же убѣдитесь въ томъ, что первыя ихъ произведенія, съ точки зрѣнія техники, такъ-же хорошо написаны, какъ и послѣднія, часто даже еще лучше, ибо мы почти всегда утрачиваемъ этотъ природный даръ движенія, эффектности, ясности изложенія, наконецъ, жизненности, по мѣрѣ того, какъ мы старѣемся, въ обратно пропорціональномъ отношеніи тому, что мы пріобрѣтаемъ въ смыслѣ познаванія человѣческаго сердца; и тогда у насъ является желаніе придать слишкомъ широкое развитіе изученію характеровъ и анализу ощущеній". Изъ этого видно, что Дюма самъ сознавалъ двойственность своей натуры, что онъ страдалъ отъ сокрытаго въ немъ самомъ противорѣчія, благодаря одновременному существованію въ немъ и выдающагося драматурга, и моралиста. Возможно, что въ нѣкоторыхъ изъ его пьесъ послѣдній дѣйствительно слишкомъ выдвинулся впередъ на счетъ перваго; въ исторіи умственнаго развитія человѣка всегда встрѣчается такой моментъ, когда какая-нибудь сила слишкомъ развивается и атрофируетъ остальныя. Но то, что подъ конецъ дѣлается недостаткомъ, въ началѣ является достоинствомъ, и этой именно внутренней антитезѣ своей Дюма обязанъ способностью своею писать оригинальныя, заставляющія задумываться и способныя растрогать произведенія. Самыя противорѣчія въ его мысляхъ послужили ему къ тому, что дали возможность открыть и освѣтить нѣкоторыя стороны любви современной молодежи и, наконецъ, ту полу-мистическую тоску, которая составляетъ одну изъ особенностей нашего вѣка. Вотъ на этихъ-то трехъ сторонахъ его произведеній я намѣреваюсь поочередно остановиться.

II.
Анализъ любви.

"Я сталъ отыскивать ту точку, съ которой способность къ наблюденію, которую я сознавалъ или, по крайней мѣрѣ, предполагалъ въ себѣ, могла-бы оказаться особенно плодотворною не только для меня, но и для другихъ. Я сразу-же нашелъ ее: эта точка -- любовь"... Эта фраза изъ предисловія къ "женѣ Клавдія" заключаетъ въ себѣ и сущность, и руководящую нить сложной дѣятельности Александра Дюма. Все, имъ написанное,-- и комедіи, и романы, и брошюры,-- посвящено изученію отношеній между мужчиной и женщиной. Происходитъ это оттого, что это изученіе предоставляло широкій просторъ его способностямъ какъ моралиста и какъ драматурга, но прежде всего какъ моралиста. Никакая иная страсть не проникаетъ такъ глубоко, какъ любовь, до самыхъ родниковъ нравственной жизни, для того, чтобы оживить или отравить ихъ. Будучи законной, любовь является основнымъ началомъ семейства, слѣдовательно и добродѣтелей, требуемыхъ семействомъ, слѣдовательно и всего общества, всего того, что есть въ немъ реальнаго и солиднаго. Будучи незаконной, она является причиной самыхъ опасныхъ аномалій въ нашемъ поведеніи и въ нашей судьбѣ. Насъ самихъ еще не существовало на свѣтѣ, какъ любовь уже начинала подчинять насъ своему неотразимому вліянію. Отъ свойства той любви, которая соединяла нашихъ родителей, зависѣла не только физіологическая наслѣдственность наша, но и наслѣдственность моральная, и условія будущаго нашего общественнаго положенія. По мѣрѣ того, какъ мы выростаемъ, отъ свойства любви, сохранившейся послѣ нашего рожденія въ душахъ нашихъ родителей, зависитъ успѣшность или неуспѣшность нашего нравственнаго развитія. Мы достигаемъ возмужалости, и изъ свойства нашей первой любви проистекаютъ условія нашего внутренняго развитія, или благодѣтельныя, или-же безповоротно-гибельныя. Мы становимся отцами, и свойство любви, соединяющей насъ съ матерью нашихъ дѣтей, увеличиваетъ или уменьшаеть шансы уклоненія или неуклоненія съ прямого пути для тѣхъ, кому мы дали существованіе. Такимъ образомъ, въ теченіе всей нашей жизни, нравственное сокровище, котораго мы являемся хранителями, или умножается, или уменьшается, сообразно направленію этой стороны нашей духовной дѣятельности, то благодѣтельной, то разрушительной; хранителями же мы часто являемся ненадежными, подготовляющими, среди ласкъ и улыбокъ, несостоятельность нашихъ наслѣдниковъ. Мы поступаемъ такъ по совѣту вдохновенныхъ пророковъ любви, поэтовъ, которымъ она часто представляется въ видѣ полнаго забвенія того, что было и что будетъ, какимъ-то экстазомъ сердецъ, какимъ-то трепетаніемъ устъ. Но моралистъ не вѣритъ въ этотъ миражъ счастія; онъ слишкомъ проникнутъ идеями и правилами, для того, чтобы не потребовать отъ этихъ опьяненныхъ скоропреходящей минутой отчета во имя непреходящей идеи добра; онъ смотритъ на жизнь съ слишкомъ серьезной точки зрѣнія, чтобы, по примѣру Стендаля, забавляться описаніемъ причудливыхъ мечтаній своихъ, "безсвязнымъ и чисто-диллетантскимъ. Любовь ставитъ безчисленныя проблеммы. и онъ, такъ серьезно относящійся ко всякаго рода человѣческимъ проблеммамъ, отказывается отрицать ихъ или-же относиться къ нимъ слегка. Онъ и самою-то любовью интересуется только ради этихъ задачъ. Онъ не сталъ-бы останавливаться и на самой страсти, на ея привлекательности или на ея внутреннихъ усложненіяхъ, не будь у нея послѣдствій; но эти послѣдствія представляются ему въ высшей степени важными, сложными, затрогивающими разнообразныя струны нашей совѣсти; на нихъ стоитъ не только обратить вниманіе, но и посвятить имъ свою жизнь,-- а чье-же это дѣло, какъ не моралиста, своего рода духовника и нравственнаго руководителя?

И вотъ моралистъ иногда облекается въ священническую рясу, иногда-же дѣлается драматургомъ. Послѣднее случилось съ Дюма, и онъ усматриваетъ въ любви самый обильный источникъ кризисовъ, въ которыхъ обнаруживается вся скрытая энергія характеровъ. Именно потому, что любовь такъ тѣсно сближаетъ людей, тѣснѣе, чѣмъ какая-либо иная страсть, она-же чаще всего подаетъ поводъ и къ столкновеніямъ характеровъ, поединковъ домашнихъ, но упорныхъ, въ которыхъ, какъ со стороны мужчины, такъ и со стороны женщины, часто проявляются дикость первобытнаго животнаго, отсутствіе всякой цивилизаціи; ибо первымъ результатомъ любви является устраненіе у тѣхъ, кого она охватила, законовъ и условныхъ приличій, выработанныхъ цивилизаціей. Всѣ другія стремленія сдерживаются въ большей или меньшей степени соціальными преградами. Правда, мы и теперъ продолжаемъ драться изъ-за насущнаго хлѣба, подобно тому, какъ предки наши, обитавшіе дремучіе лѣса, дрались изъ-за куска живого мяса; но дѣлаемъ мы это подъ наблюденіемъ жандарма и на основаніи опредѣленныхъ статей уголовнаго кодекса. Мы и теперь продолжаемъ драться изъ-за преобладанія, но дѣлаемъ это опять-таки подъ наблюденіемъ жандарма и публики и согласно условнымъ правиламъ юриспруденціи или рыцарства, запрещающимъ извѣстные пріемы. Одна только любовь, да развѣ еще смерть, остались внѣ условій времени; она осталась свободной и дикой, вопреки кодексамъ и модѣ. Женщина, отдающаяся мужчинѣ, дѣлается для того, кого она любитъ, тѣмъ-же, чѣмъ онъ дѣлается для нея, т. е. созданіемъ первобытнымъ и одинокимъ, счастіе котораго не гарантировано никакимъ покровительствомъ, несчастіе котораго не можетъ быть устранено никакимъ эдиктомъ. Міръ сердца и міръ чувствъ,-- это двѣ области, въ которыхъ господствуетъ любовь,-- остаются недоступными для законодателя; въ ней совершаются такія гнусности, противъ которыхъ безсильно какое-либо законодательство; въ ней совершаются такіе героическіе подвиги, которыхъ не можетъ увѣнчать никакая человѣческая слава. Каждая изъ обѣихъ сторонъ можетъ аппелировать по поводу того, что ей приходится терпѣть, только къ природѣ, потому что тутъ весь вопросъ въ темпераментѣ и въ характерѣ Если она въ состояніи заставить полюбить себя, она обязана этимъ только себѣ одной; если ее перестаютъ любить, опять-таки она-же одна въ этомъ виновата. И вотъ этотъ мужчина и эта женщина, сходясь на почвѣ любви, превращаются въ тѣхъ-же дикарей, для которыхъ не существуетъ ни науки, ни искусства, ни прогресса, ни смягченія нравовъ. Происходитъ столкновеніе,-- таинственное, потому что оно не управляется никакими законами, суровое, потому что природа вступаетъ здѣсь во всѣ свои права... Природѣ незнакомы ни смѣхъ, ни фантазія; и существо любящее, подобно существу голодному, подобно существу умирающему, покидаетъ область условности и лжи, для того, чтобы вернуться къ той серьезной, непредотвратимой и непобѣдимой реальности, которая сопровождаетъ всѣ важные факты нашего существованія. Тогда обнаруживается внутреннее существо человѣка и испытываемые имъ кризисы потрясаютъ его силы до самыхъ корней ихъ. Поэтому драматурги вовсе не такъ неправы, если они, отъискивая страсти, вызывающія кризисы, всегда и вездѣ выводятъ на сцену старое и въ то-же время вѣчно-юное чувство любви. Но только обыкновенно они видятъ въ немъ лишь средство къ тому, чтобы добиться сценическаго эффекта; Дюма-же увидѣлъ въ немъ нѣчто другое. Воображеніе его, какъ драматурга, указывало ему, какъ и всѣмъ драматическимъ писателямъ, на любовь, какъ на нѣчто, вызывающее самые ужасные поединки между человѣческими существами; воображеніе же его, какъ моралиста, указывало ему на то, какъ эти поединки отзываются на внутренней жизни. Онъ ясно и съ прискорбіемъ увидѣлъ, сколько сдержанной жестокости вызываетъ въ сердцахъ эта любовь,-- эта "жестокая любовь", по выраженію одного древняго поэта. Онъ увидѣлъ и мужчину, и женщину, взаимно пожирающихъ другъ у друга душу среди поцѣлуевъ, и онъ схватился за перо, чтобъ описать мрачное видѣніе этой странной борьбы, во время которой уста произносятъ слова нѣжности, глаза наполняются слезами, руки простираются для страстныхъ объятій,-- а въ концѣ концовъ дѣло завершается смертью или ея, или его, или же обоихъ вмѣстѣ!..

Онъ не побоялся выставить во всей ея неприглядности эту борьбу между самцомъ и самкой, которую вѣжливо принято называть "галантерейностью", но которую онъ, болѣе правдиво, называетъ рѣзкимъ, но справедливымъ, словомъ "развратъ". При этомъ ему нечего было останавливаться на всемъ, что есть жестокаго и ненавистнаго въ открытомъ, общепризнанномъ раз вратѣ; относительно ея моралисту не приходилось говорить, что это борьба, ибо она сама провозглашаетъ это. Дѣйствительно, для чего иного, какъ не для борьбы противъ личности, здоровья и кармана мужчины, собраны здѣсь, въ этой залѣ, эти несчастныя жертвы его темперамента, разряженныя, подкрашенныя, съ подведенными глазами,-- эти жалкія созданія, которыхъ когда-то христіанскія руки держали надъ купелью и которыя, сравнительно еще недавно, приступали, одѣтыя всѣ въ бѣлое, къ первому причастію? Эти пауки сладострастія, разсѣявшись по паутинѣ, подстерегаютъ жертву свою, еще болѣе жалкія въ своихъ мишурныхъ нарядахъ, чѣмъ тѣ голодныя, часто плохо-одѣтыя и дрожащія созданія, которыя встрѣчаютъ и провожаютъ васъ по вечерамъ на тротуарѣ съ "безпокойною ласковостью взгляда". Нѣтъ, Дюма сорвалъ маску съ иного вида проституціи, съ проституціи опоэтизированной и какъ будто облагороженной, которой не приходится бороться изъ-за куска хлѣба. Эта послѣдняя дѣйствуетъ на человѣка не грубо непосредственно, а подъ прикрытіемъ нѣжности. Въ бельэтажѣ какого нибудь дома, во всемъ совершенно похожаго на приличные дома богатыхъ кварталовъ, встрѣчаете очень приличную, вовсе не бросающуюся въ глаза обстановку, часто даже свидѣтельствующую о несомнѣнномъ вкусѣ обитательницъ квартиры. И обитательница эта никогда не носила извѣстныхъ кличекъ или прозвищъ; напротивъ, въ кожаной записной книжечкѣ ея вы встрѣтите имена и фамиліи какой-нибудь Альбертины Де-ла-Бордъ или баронессы Сюзанны Д'Анжъ. Она была за-мужемъ. по крайней мѣрѣ она въ томъ увѣряетъ; но теперь, но ея словамъ, она живетъ врозь съ мужемъ. Домъ ея съ виду вполнѣ приличенъ, и человѣкъ, мало знакомый съ закулисной стороной парижской жизни, безъ сомнѣнія, легко впалъ-бы въ ошибку относительно этой особы. У хозяйки этой квартиры водятся государственныя бумаги, она очень аккуратна въ своихъ дѣлахъ и требуетъ, чтобы къ ней относились съ уваженіемъ. Но,-- когда вопросъ коснется женщинъ, всегда встрѣтится это маленькое но,-- но дѣло въ томъ, что это изящное созданіе, разрѣзающее золотымъ ножичкомъ листы моднаго романа, купило себѣ право окружить себя этой роскошной и приличной обстановкой -- торгуя своимъ тѣломъ не хуже, чѣмъ ея сестры съ улицы или изъ домовъ извѣстной категоріи. Внимательный наблюдатель замѣчаетъ изъ-за этой приличной обстановки потаканіе прихотямъ богатаго старика, разъигрываніе комедіи передъ людьми наивными, воображающими, будто ихъ любятъ ради нихъ самихъ, молчаливую услужливость супруга-сводника. И сколько такихъ существованій вы встрѣтите въ свѣтѣ! И всѣ они сложились какъ-то сами собой, незамѣтно, вслѣдствіе влеченія къ роскоши и къ удовольствіямъ. Это опять-таки растянутая паутина и зорко высматривающій изъ-за угла ея паукъ. Эта пожирательница состоянія, или сердца, или чести, а то и всего этого вмѣстѣ, если ей представится къ тому случай, превращаетъ и порядочность свою, и цѣломудріе, и безкорыстіе свое въ тѣ щупальца, которыя предназначаются на то, чтобы захватить вѣрную добычу, напр. честнаго и страстнаго Рауля де-Нанжака, попадающаго въ сѣти по незнанію того, какого рода животное въ нихъ спряталось. Полю бить такую женщину -- это значить быть обманутымъ; сдѣлаться ея любовникомъ -- это значитъ отречься отъ лучшей части вашей души, которую она похититъ у васъ во время вашего сна, подобно тому, какъ Далила обрѣзала волосы у Самсона, возлежа возлѣ него; бороться противъ нея -- значитъ,-волей-неволей, выказать себя жестокимъ; и даже Оливье де-Жаленъ, при всемъ своемъ умѣ и честности, не можетъ не быть таковымъ. Развратница все унижаетъ, даже то мужество, которое вы выказываете по отношенію къ ней, даже вашу любовь. И отчего-бы и не такъ? Вѣдь эта женщина то-же участвуетъ въ поединкѣ обоихъ половъ другъ съ другомъ. Вы искали нѣжности,-- встрѣчаете ненависть, вы искали любящей женщины, а встрѣчаете врага, вы искали преданность, а встрѣчаете борьбу. Таковъ ужъ законъ!-- "Къ чему-же все это?" -- какъ спрашиваетъ Лебонпаръ въ послѣдней сценѣ "Свадебнаго визита" {Дѣйствующія лица въ пьесахъ "Отецъ-Расточитель" и "Полусвѣтъ".}.

Если падшая женщина, дерзкая и хитрая, относится къ мужчинамъ какъ къ врагамъ, съ которыхъ слѣдуетъ взять выкупъ, имущественный и иной, то это доказываетъ лишь, что въ основаніи этой любви лежалъ торгъ. Продажность неизбѣжно разрушаетъ чувство: какъ извѣстно, любовь и деньги никогда не въ состояніи были ужиться вмѣстѣ. Но что-же отсюда слѣдуетъ въ противномъ случаѣ, въ случаѣ полнѣйшаго безкорыстія, когда всякая мысль о разсчетѣ одинаково чужда обоимъ любящимъ? Любовь въ проституціи -- это война; хорошо! Ну, а любовь въ прелюбодѣйствіи? Послушайте, что отвѣчаетъ Жаннѣ Симерозъ де-Ріонсъ (въ "Другѣ женщинъ"):-- "Вы увидите, что кроется на днѣ всѣхъ этихъ сильныхъ страстей, которыя преслѣдуютъ замужнюю женщину; а увидѣвши это, вы поразскажете объ этомъ другимъ... Г. Монтэгръ причинитъ вамъ зло, потому что онъ любитъ васъ"... Это почти то же, что говоритъ и Лебоннаръ въ "Свадебномъ визитѣ": "Дѣло кончается ненавистью со стороны женщины и презрѣніемъ со стороны мужчины". Отдаваясь другому, замужняя женщина сознаетъ, что она обманываетъ; обладая ею, любовникъ ея сознаетъ, что она обманываетъ. И вотъ уже съ перваго-же лобзанія этихъ двухъ существъ, вмѣстѣ совершающихъ дурное дѣло, носится рой угрызеній совѣсти, а за угрызеніями совѣсти вскорѣ послѣдуетъ чувство злобы. "Она солгала въ мою пользу",-- разсуждаетъ онъ;-- "значитъ, она солжетъ и мнѣ".-- "Что-то онъ думаетъ обо мнѣ?" -- соображаетъ она;-- "ахъ, какія я дала ему надъ собою права!" -- И, смотря по обстоятельствамъ, она уже видитъ передъ собою позоръ связи, временной или-же непоправимой, если окажется, что онъ, по ея мнѣнію, недостоинъ ея.-- Затѣмъ, къ чувству злобы присоединяются подозрѣнія.-- "Что-то она дѣлаетъ вдали отъ меня? Что-то она дѣлала до знакомства со много?" -- думаетъ онъ.-- "Онъ и другимъ женщинамъ говорилъ тѣже слова, какія онъ говоритъ мнѣ",-- соображаетъ она. И вотъ передъ обоими возстаютъ, изъ дали прошлаго, которое никогда не было имъ близко извѣстно, разные миражи, пугающіе своею рельефностью, причемъ они видятъ передъ собою, мучимые безсильною ревностью, физическую реальность былыхъ нѣжностей. Вотъ въ чемъ заключается кара за прелюбодѣяніе: не въ мести мужа -- умереть не трудно, не въ суровости общественнаго мнѣнія,-- можно и игнорировать его, а въ этихъ мучительныхъ, пепохвальныхъ тайнахъ сердца, въ которыхъ оба любовника не смѣютъ признаться другъ другу. А всякій поводъ къ страданіямъ дѣлается поводомъ къ ненависти; и вскорѣ послѣднее чувство до того усилится, что прежніе сообщники тайныхъ, незаконныхъ ласкъ дѣлаются смертельными врагами. Онъ будетъ бѣжать отъ нея. какъ отъ своего злого рока; она будетъ бѣжать отъ него, какъ отъ причины своего паденія, въ особенности какъ отъ человѣка, который однимъ словомъ, одною улыбкой, самимъ молчаніемъ своимъ можетъ помѣшать другому полюбить и идеализировать ее. И она, и онъ снова полюбятъ, но лишь для того, чтобъ опять пережить тѣ-же мученія.-- "И къ чему все это дѣлается?" -- спрашиваетъ моралистъ,-- "въ особенности если вспомнить, что ваши ошибки падаютъ часто на постороннія, ни въ чемъ неповинныя головы".-- "Честной женщинѣ остается дѣлать только одно",-- говоритъ де-Ріонъ,-- "какъ-бы это ни было трудно для нея: оставаться честной женщиной; иначе она слишкомъ многимъ причинитъ этимъ страданія впослѣдствіи... Я не могу не вспоминать о матери моей, бросившей меня, когда мнѣ было два года, и объ отцѣ моемъ, умершемъ отъ огорченія! {Цитируя въ этомъ этюдѣ "Други женщинъ", я разумѣю первое изданіе этой пьесы. Оно значительно разнится отъ второго и, по моему мнѣнію, стоитъ гораздо выше. Александръ Дюма возстановилъ текстъ его въ изданіи, такъ называемомъ, "актерскомъ".}

Въ пьесѣ "Съ любовью не шутятъ", во второмъ актѣ. Пердиканъ отвѣчаетъ Камиллѣ: -- "Всѣ мужчины лживы, непостоянны, коварны, болтливы, лицемѣрны, надменны, трусливы, чувственны и презрѣнны. Всѣ женщины притворщицы, вѣроломны, тщеславны, любопытны и развратны. Весь міръ -- ничто иное, какъ громадная клоака, въ которой копошатся въ грязи разные гады".-- Но если на свѣтѣ есть что-либо святое и высокое, такъ это союзъ двухъ существъ, столь несовершенныхъ и порочныхъ. Человѣкъ часто бываетъ обманутъ въ своихъ привязанностяхъ, оскорбленъ, несчастливъ,-- но онъ любитъ; и когда онъ стоитъ на краю могилы, онъ оглядывается назадъ и говоритъ себѣ: "Я часто страдалъ, я иногда ошибался, но я любилъ. Я самъ жилъ, а не призрачное существо, созданное моею гордостью и скукой"... Этими словами какъ нельзя вѣрнѣе можно охарактеризовать истинныя чувства автора "Друга женщинъ". Онъ имѣетъ въ виду не позорныя стороны полу-свѣта, не гнусность прелюбодѣянія. Еслибъ онъ, подобно Мюссэ, вѣрилъ въ божественность любви, онъ, по его при мѣру, скоро примирился-бы съ этими позорными сторонами, съ этой гнусностью, увидѣвъ въ нихъ лишь некрасивую оболочку драгоцѣнной жемчужины. Можно пройти черезъ эти мелочи, если впереди васъ ждетъ высокая, чистая любовь. Что за важность, если Манонъ развратница, а любовникъ ея шуллеръ, лишь-бы въ ихъ любви сказалась свѣжая, чистая струя! Что за важность, если прелюбодѣйство начинается ложью и кончается ненавистью, лишь-бы въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ, нѣсколькихъ дней, нѣсколькихъ минутъ, оба испытывали въ сердцѣ сладкое ощущеніе достигнутаго идеала! Дюма самъ отлично сознавалъ силу того возраженія, что его анализъ полу-свѣта и прелюбодѣйства долженъ неизбѣжно повести его къ отрицанію самой любви. Онъ коснулся этого вопроса въ предисловіи къ "Свадебному визиту", и вышелъ изъ затрудненія тѣмъ, что сдѣлалъ различіе между любовью истинною и ложною.-- "Истинная любовь",-- говоритъ онъ,-- "столь-же рѣдка, какъ истинный геній, какъ истинная добродѣтель, какъ истинный здравый смыслъ, словомъ -- какъ все истинное. Здѣсь -- много званныхъ, но мало избранныхъ, и далеко не всѣ на нее способны"... Попробуйте прочесть между строкъ, и вы поймете, что это восторженное уваженіе къ любви возвышенной, способной наполнить цѣлую жизнь и очистить душу, въ концѣ-концовъ даетъ тому, кто такъ смотритъ на нее, право еще болѣе презирать нашу трусливую, ничтожную человѣческую любовь, столь-же колеблющуюся и скоропреходящую, какъ и мы сами, столь-же плотскую и подверженную первородному грѣху, какъ и мы сами. Но развѣ изъ этого слѣдуетъ, чтобы нужно было отрицать самое существованіе этого единственнаго нашего сокровища? Если мы не можемъ любить такъ, какъ любятъ ангелы, то развѣ изъ этого слѣдуетъ, чтобы мы осуждены были любить такъ, какъ любятъ животныя? Авторъ предисловія къ "Свадебному визиту" остается глухъ къ подобнаго рода жалобамъ, и разъ опредѣливъ свое отношеніе къ идеалу въ приведенной мною выше фразѣ, онъ продолжаетъ свой анализъ. Показавъ намъ ожесточенный бой между мужчиной и женщиной въ области проституціи и прелюбодѣянія, онъ намѣревается теперь указать на такой-же бой въ области брака, и вотъ онъ пишетъ "жену Клавдія", одну изъ лучшихъ своихъ драмъ, въ которой талантъ его сказался во всей своей силѣ. Онъ никогда не выказывалъ особой наклонности къ оптимистическимъ взглядамъ на супружескую любовь.-- "И къ чему возставать противъ общественныхъ учрежденій"?-- спрашиваетъ Левердэ въ его "Другѣ женщинъ".-- "Очень умные люди изыскивали средства къ тому, чтобы какъ можно удобнѣе спровадить изъ жизни, не смотря на всяческія затрудненія, безпорядочное и шумное общество. Бракъ является однимъ изъ лучшихъ къ тому средствъ, равнаго которому никто еще не находилъ. Выходя изъ вагона на какой-нибудь маленькой станціи, вы усаживаетесь въ ожидающій васъ здѣсь омнибусъ. Вамъ тѣсно сидѣть, васъ трясетъ, вы сердитесь,-- но мало по-малу вы свыкаетесь съ вашимъ положеніемъ, засыпаете, и наконецъ благополучно доѣзжаете до мѣста, между тѣмъ какъ другіе плетутся пѣшкомъ по отвратительнымъ дорогамъ. Берите примѣръ съ этихъ людей и садитесь въ омнибусъ".. Если переложить эту аллегорію на обыденный языкъ, то окажется, что, по мнѣнію моралиста, бракъ все-же меньшее изъ золъ; это не болѣе, какъ перемиріе, въ этомъ безпрерывномъ поединкѣ между мужчиной и женщиной, если только, согласно Шопенгауэру, это не "ловушка, которую ставитъ намъ природа". Печальнымъ доказательствомъ тому служитъ "Жена Клавдія"; и въ такомъ случаѣ поединокъ становится тѣмъ болѣе безпощаденъ, что оба противника не могутъ избѣжать другъ друга, будучи связаны цѣпью неразрушимаго союза. Извѣстное изрѣченіе "убей ее"! находитъ себѣ здѣсь печальное примѣненіе; и если-бы даже жена не была той Мессалиной, на которой женился Клавдій, еслибъ она была честной матерью семейства, занимающейся только рожденіемъ дѣтей и хозяйствомъ, то борьба, хотя и не приводящая къ пролитію слезъ и крови, все-же не была-бы прекращена. Послушайте, что говоритъ А. Дюма молодому супругу, сидящему у изголовья молодой родильницы: "Ты опускаешь голову. Вотъ и ты побѣжденъ, въ свою очередь, вѣчно-женственнымъ. Это вѣчно-женственное воспользовалось тобою для предстоящаго ему дѣла. Оно влечетъ тебя къ себѣ, соблазняетъ тебя, пользуется тобою, отталкиваетъ тебя, снова охватываетъ тебя, согласно требованіямъ судьбы и природы. И, кстати сказать, помни, что это всегда одно и то-же. какова-бы ни была арена, на которой ты встрѣтишься съ женщиной. Она никогда не беретъ тебя ради тебя; она всегда беретъ тебя только ради себя".

Я упомянулъ выше о Шопенгауэрѣ; и дѣйствительно, чѣмъ больше изучаешь теоріи Дюма, тѣмъ нагляднѣе становится тожественность между духомъ, ихъ внушившимъ, и тѣмъ, которымъ пропитано великое твореніе нѣмецкаго философа: "Міръ въ качествѣ воли и представленія". Подобно Шопенгауэру, и притомъ путями, мало чѣмъ разнящимися отъ путей послѣдняго, Дюмй приходитъ къ слѣдующему заключенію: въ миражѣ любви есть нѣчто обманчивое, какая-то таинственная плутня, которая навлекаетъ на голову человѣка, поддающагося ей, величайшія несчастія. Измѣните въ вышеприведенной мною фразѣ одно только слово: вмѣсто слова "женственное" поставьте: "родовая особенность" -- и вы получите формулу франкфуртскаго мизантропа, въ томъ видѣ, какъ онъ высказалъ ее Шальмель Лакуру, за табль-д'отнымъ обѣдомъ, среди табачнаго дыма и пивныхъ испареній: "Человѣкъ любящій не повинуется ни порочнымъ влеченіямъ, ни высокимъ идеаламъ. Они безсознательно дѣйствуютъ въ интересахъ вида; они одновременно являются и орудіями, и маклерами, и жертвами его". Шопенгауэра привела къ этому отрицательному взгляду метафизика; Дюма же приводитъ къ нему представленіе о нравственныхъ задачахъ театра. Но конечный результатъ одинъ и тотъ-же, а именно, что любовное опьяненіе ведетъ къ мучительному похмелью и что "на днѣ бутылки -- слишкомъ горькій осадокъ". И какъ быстро растутъ симптомы прогрессирующаго пессимизма въ Западной Европѣ, съ ея болѣзненной цивилизаціей, съ ея ненормальнымъ прогрессомъ, съ ея неспособностью отдѣлаться отъ своихъ химеръ, съ ея нервозностью! Довольно странное явленіе представляетъ собою это неожиданное совпаденіе мыслей, исшедшихъ изъ такихъ различныхъ точекъ отправленія, со стороны этихъ обоихъ ненавистниковъ любви. И съ какою охотою современники Дюми пьютъ этотъ, преподносимый имъ, горькій осадокъ! Какъ они сразу поняли, какая новая истина кроется въ этомъ указаніи на лживость лучшихъ нашихъ вожделѣній! Эта неспособность любить. которую Дюма такъ смѣло разоблачалъ и доказывалъ,-- дѣйствительно составляетъ ту болѣзнь вѣка, которую смутно сознавалъ уже Шатобріанъ, Сентъ Бэвъ, Бенжаменъ Констанъ и Готье. Ни Ренэ не въ состояніи найти счастія въ любви, ни Адольфъ, ни д'Альберъ въ "Госпожѣ Моненъ", ни Амори въ "Наслажденіи". Но у Дюми эта болѣзнь вѣка приняла совершенно современную окраску. Вспомните, напримѣръ, эту женщину, эту развратницу, въ глазахъ которой блеснуло молніей выраженіе жестокости, которая представляется столь опасною мужчинѣ даже въ то время, когда она улыбается ему своими соблазнительными устами, и которую мы вчера видѣли облокотившеюся на алый бархатъ барьера ложи, а завтра встрѣтимъ гдѣ-нибудь въ гостинной или на художественной выставкѣ. Это отвращеніе, о которомъ говорятъ де-Ріонсъ и Лебоннаръ, вѣдь мы всѣ ощущали его при выходѣ изъ какого-нибудь сомнительнаго мѣста; а осадокъ, даваемый опытами этихъ ироническихъ нигилистовъ,-- это вѣдь осадокъ нашего собственнаго опыта. "Это нездоровая литература",-- говорятъ люди наивные, или лицемѣрные, или-же наивно вѣрующіе. Нѣтъ, извините,-- нездорова вовсе не эта литература! Увы! нездорово, быть можетъ, все наше общество, нездорова сама природа наша, въ глубинѣ которой кроется неисцѣлимое начало грѣховности, страданій, смерти!

III.
Безсиліе любить.

Въ пессимизмѣ Дюма мы находимъ и, такъ сказать, смакуемъ нашъ собственный пессимизмъ. Но, подобно ему, мы, глядя на общество и на природу меланхолическимъ взоромъ, окрашиваемъ ихъ въ цвѣтъ, источникъ котораго кроется въ нашемъ собственномъ глазу. Вообще какъ оптимизмъ, такъ и пессимизмъ, всегда являются лишь чисто-личными состояніями; въ томъ или другомъ изъ этихъ ученій особый интересъ представляетъ не самое это ученіе, а тотъ путь, который привелъ человѣка къ извѣстной концепціи вещей, приведя его предварительно къ извѣстному взгляду на самого себя и на событія своей жизни. Когда мы утверждаемъ, что міръ никуда не годится, мы тѣмъ самымъ говоримъ, что мы долго и много страдали. Когда мы утверждаемъ, что любовь -- ловушка, мы тѣмъ самымъ говоримъ, что мы уже больше не въ со стояніи наслаждаться ею, что мы опасаемся ея треволненій, превосходящихъ въ нашихъ глазахъ ея благодѣянія. Во всякомъ любовномъ влеченіи и въ сопровождающемъ его оттѣнкѣ восторженности кроется много личнаго элемента. Любить женщину -- значитъ прежде всего любить ту мечту, которую съумѣло создать сердце по поводу этой женщины. Но случается, что сердце оказывается безсильнымъ создать себѣ эту мечту и что оно лишается способности любить всецѣло. Подобное ослабленіе внутренней силы чувствительности составляетъ явленіе нерѣдкое среди старѣющихся цивилизацій. Мнѣ кажется, что этотъ особаго вида пессимизмъ Дюма проистекаетъ именно изъ неспособности любить и самыя новѣйшія дѣйствующія лица его комедій -- именно тѣ, которыя, воплощая въ себѣ этотъ пессимизмъ, воплощаютъ въ то-же время и глубокія причины его. Подобно всѣмъ драматургамъ, Дюма обладаетъ способностью выводить личности совершенно независимо отъ своихъ собственныхъ взглядовъ, хотя, въ большей или меньшей степени, они и созданы по образу и подобію его. Дѣло только въ томъ, что однихъ онъ срисовалъ извнѣ, а другихъ -- извнутри. Къ послѣднимъ, о которыхъ онъ можетъ по праву сказать, что они излюбленныя чада его, можно въ особенности отнести слѣдующія: Лебоннара въ "Свадебномъ визитѣ"; Оливье де-Жалена въ "Полусвѣтѣ"; де-Ріонса въ "Другѣ женщинъ". Въ особенности послѣдній очерченъ такъ ярко и рельефно, что въ немъ, такъ сказать, сливаются и находятъ себѣ объясненіе всѣ другіе. Его-же устами Дюма произноситъ тѣ незабываемыя изреченія, въ которыхъ въ немногихъ словахъ резюмируется цѣлая философская система. При этомъ слѣдуетъ замѣтить, что слова, произносимыя де-Ріонсомъ, какъ нельзя болѣе соотвѣтствуютъ логическимъ послѣдствіямъ всего его міросозерцанія. Онъ отнюдь не является тѣмъ резонеромъ комедіи нравовъ, произносящимъ тирады, сочиненныя авторомъ совершенно помимо его личности. Нѣтъ, это умъ въ высшей степени оригинальный и субъективный. Дюма тщательно подчеркнулъ ему особенность, одаривъ его еще и другими достоинствами. Де-Ріонсъ не только уменъ, какъ и Шанфоръ, но кромѣ того онъ наблюдателенъ какъ врачъ, храбръ, какъ воинъ, ловокъ, какъ дипломатъ, и великодушенъ, какъ истинный джентльменъ Къ тому-же еще -- желѣзные мускулы, благоразумная гигіена, свѣтскій лоскъ, громкое имя, привлекательная внѣшность и хорошее состояніе.-- "Вы, безъ сомнѣнія, очень выдающійся человѣкъ",-- говоритъ его Левердэ въ концѣ пьесы, и всѣ читатели соглашаются съ этимъ.-- "Можетъ быть", -- отвѣчаетъ Ріонсъ,-- "но тѣмъ не менѣе я не могу назвать себя счастливымъ"... И эта фраза, простая до банальности, получаетъ особенно меланхолическое значеніе для читателя, понимающаго, что этотъ человѣкъ не можетъ любитъ. Понятно, здѣсь не можетъ быть рѣчи какъ напр. въ Стендалевскомъ "Армаисѣ", о физіологической слабости. Нѣтъ! Де-Ріонсъ имѣлъ и будетъ имѣть любовницъ. Но въ дѣлѣ любви обладаніе -- еще далеко не все; истинное счастіе заключается въ отдаваніи всего себя,-- а именно этого-то де-Ріонсъ и не можетъ. Его никогда не покидаетъ ясное сознаніе обманчивости чувства, и отсюда-то и проистекаетъ тотъ его пессимизмъ, который можетъ удовлетворить его умъ. Но что касается сердца, то сердце его больное. Съ помощью ироніи можно скрыть эти болѣзни, съ помощью чувственности -- заставить себя забыть ихъ; но исцѣлить ихъ -- немыслимо. Но что за причина этой болѣзни, этого пессимизма? Достоинство этого произведенія Дюма именно и заключается въ очень ясно высказанномъ, но,-- какъ то и подобаетъ театральной пьесѣ,-- очень мало-развитомъ указаніи на психологическій генезисъ подобнаго душевнаго состоянія.

Прежде всего, мы видимъ передъ собою одно обстоятельство, которое способствовало особенному развитію въ де-Ріонсѣ этого страннаго пессимизма и лишило возможности счастія столько благородныхъ созданій современной эпохи: именно -- избытокъ духа анализа. Я уже имѣлъ случай указать въ началѣ этого труда, въ этюдѣ, посвященномъ Стендалю, на то, что этотъ духъ можетъ, напротивъ, обострить чувствительность; но это послѣднее бываетъ только въ тѣхъ случаяхъ, когда духъ анализа встрѣчается у человѣка въ родѣ Бейля, лишеннаго нравственнаго чутья и анализирующаго просто, какъ наблюдатель, а не какъ судья. Что за дѣло подобному человѣку до того, что самыя субъективныя побудительныя причины постоянно переплетаются въ насъ съ мотивами высшаго порядка, чтобы вызвать такъ называемые возвышенные поступки? Что ему за дѣло до того, что животная жизнь является той почвой, въ которую углубляются корни всей нашей духовной жизни? Въ его глазахъ происхожденіе не оказываетъ никакого вреднаго вліянія на результаты по той простой причинѣ, что онъ не подходитъ ни къ какому физическому явленію съ точки зрѣнія добра или зла. Но иное мы видомъ, когда за анализъ берется моралистъ; а Ріонсъ, безъ всякаго сомнѣнія, такой-же моралистъ, какъ и самъ Дюма. Этотъ Ріонсъ, столь смѣлый, когда дѣло идетъ о фактахъ, является уже далеко не такимъ смѣлымъ по отношенію къ принципамъ. Быть можетъ, онъ, въ данную минуту, не религіозенъ; но если онъ когда-либо былъ религіозенъ, то онъ, рано или поздно, снова сдѣлается таковымъ, а покуда онъ сберегъ отъ квіетизма и нравственность, и -- сознательно или безсознательно -- стремленіе къ идеалу. Поэтому-то онъ и можетъ считаться представителемъ нравственной истины своей эпохи и своего общества. Всѣ мы, французы, сыны старой Франціи, оставшейся въ значительной мѣрѣ католической, проникнуты болѣе или менѣе этимъ христіанскимъ духомъ и у насъ всѣхъ, въ глубинѣ сердца, хранится зародышъ спиритуализма, безпрерывно сказывающійся, хотя бы даже и противъ нашей воли. Но съ особой силой этотъ зародышъ обнаруживается въ нашихъ взглядахъ на любовь. Онъ ведетъ къ тому, что Шоненгауеръ иронически называетъ "поклоненіемъ женщинѣ". Женщина -- это существо возвышенное и изящное, являющее собою принципъ энергіи въ стремленіяхъ и утѣшенія въ скорбяхъ, источникъ благородства и кротости, и которое, безъ богохульства, можно назвать чуднымъ именемъ -- ангела! Эта, быть можетъ, нѣсколько сантиментальная фразеологія является здѣсь лишь переводомъ на обыденный языкъ мечтаній насъ всѣхъ... Но вотъ выступаетъ въ своей роли анализъ, принимающійся за изученіе женщины, какова она есть, а не той, какую создаютъ себѣ романтики. Онъ, прежде всего признаетъ въ ней существо физіологическое, слабое, подверженное условіямъ почти вѣчно страдающаго организма; и это идеальное существо превращается въ существо больное, и эти потребности организма оказываются до того сильными, что добродѣтели или пороки этой "вѣчной больной" являются, въ большей части случаевъ, результатами причинъ чисто-физіологическихъ. Что тутъ остается дѣлать?-- Человѣкъ нѣжный и чувствительный до болѣзненности преклонитъ колѣна передъ этой страдалицей и будетъ обожать ее за ея страданія. Психологъ станетъ столь-же мало возмущаться несовершенствомъ плоти, какъ напр. тѣмъ, что сумма двухъ острыхъ угловъ прямоугольнаго треугольника равняется прямому углу. Но моралистъ, у котораго въ сердцѣ сохранились еще нѣкоторые остатки свирѣпой ненависти аскетовъ къ природѣ, моралистъ, иногда инстинктивно не желающій знать условій жизни,-- увидитъ разрѣшеніе лучшихъ мечтаній своихъ въ необходимости признать тотъ фактъ, что самыя громкія фразы о страсти и нѣжной любви не въ состояніи стать выше извѣстныхъ физіологическихъ зак новь и требованій организма, и въ немъ начинается невольное, но въ то-же время и непреодолимое презрѣніе. Анализъ продолжаетъ свое дѣло и приходить къ открытію, что эта женщина, именно вслѣдствіе своей слабости, является существомъ полнымъ противорѣчій неустойчивости и хитрости. Въ нервной системѣ ея, подверженной столькимъ физіологическимъ вліяніямъ, замѣчаются странные скачки и переходы, точно кто играетъ на клавишахъ очень чувствительнаго музыкальнаго инструмента. Многое просто васъ сбиваетъ съ толку въ этой личности, которая силѣ противупоставляетъ хитрость, и могущество которой заключается именно въ ея неуловимости. Для сторонниковъ чистаго искусства высшее обаяніе женскаго существа заключается именно въ этихъ странныхъ и опасныхъ извилинахъ характера. Они восхищаются тѣмъ, что сфинксъ такъ искуссно обставляетъ свою загадку, такъ какъ эта загадочность придаетъ глазамъ непостижимаго существа выраженіе чего-то безконечнаго, такъ какъ существо это оказывается способнымъ явиться или ангеломъ, или демономъ, или-же и тѣмъ, и другимъ, поочередно. Такъ напр. Шекспиръ съ одинаковой силой воображенія нарисовалъ образы и Дездемоны, и Клеопатры, и Юліи, и Крессиды, придавъ имъ всѣмъ четыремъ какое-то, такъ сказать, фамильное сходство, какую-то чарующую кротость взгляда, какія-то подкупающія улыбки и слезы, какую-то граціозную манеру припадать на грудь мужчины, какъ-бы моля ихъ о состраданіи. Моралистъ подмѣчаетъ это фамильное сходство и приходитъ отъ него въ ужасъ. Пускай Дездемону заставило полюбить мавра чувство состраданія: но все-же она бросила своего старика-отца изъ-за этого "чернаго барана". Совѣсть Юліи тоже не можетъ быть очень чиста, такъ какъ она очень скоро забыла свои обязанности дочери ради своего Ромео. Такимъ образомъ, моралистъ констатируетъ ослабленіе внутренней пружины въ обѣихъ этихъ душахъ. Онѣ отдались силѣ своей страсти, и въ данныхъ случаяхъ страсть эта была и поэтична, и благородна; но онѣ такъ-же легко могли бы отдаться ей, если-бъ она была преступна и позорна, какъ то напр. сдѣлала сестра ихъ Крессида, увѣряющая въ своей любви Діомеда, хотя она только что поклялась въ томъ Троилу,-- а между тѣмъ она совершенно искренна. Такъ вотъ оно, въ настоящемъ своемъ свѣтѣ, это измѣнчивое существо! Это женщина, въ одно и то-же время, и любящая, и легкомысленная, которая обманываетъ васъ, нося въ сердцѣ своемъ ваше имя, и которая дѣлаетъ это потому, что ей пріятно нравиться, что ей нашептываютъ соблазнительныя рѣчи, наконецъ потому, что она -- женщина, и что опираться на все -- это то-же самое, что опираться на воду. Но можно-ли любить, не питая довѣрія? И де-Ріонсъ, утративъ чувство довѣрія, тѣмъ самымъ утрачиваетъ и любовь.-- "Какъ-бы я ни былъ малоизвѣстенъ и безполезенъ", -- восклицаетъ онъ, -- "я однако далъ себѣ слово никогда не отдавать ни моего сердца, ни моей чести, ни моей жизни на съѣденіе этимъ прелестнымъ и опаснымъ существамъ, ради которыхъ люди разоряются, опозориваютъ и убиваютъ себя, и единственная забота которыхъ, среди этого общаго погрома, заключается въ томъ, чтобы придумывать для себя костюмы то въ видѣ зонтиковъ, то въ видѣ колоколовъ"... Однако для де-Ріонса не предстояло ни малѣйшей надобности давать такое обѣщаніе; если-бы даже онъ и захотѣлъ отступить отъ этой программы, то онъ не былъ-бы въ состояніи этого сдѣлать.

Есть еще другая причина тому, что этотъ молодой жуиръ не любитъ женщинъ: у него было слишкомъ много любовницъ, и онъ помнитъ о томъ; въ немъ къ разочарованности аналитика присоединяется еще разочарованность развратника. По этому поводу мы встрѣчаемъ въ комедіи грустную, но вѣрную фразу. Г-жа Левердэ отвѣтила на развиваемыя имъ теоріи: -- "И все это изъ-за того только, что какая-то женщина измѣнила вамъ ради человѣка, стоящаго ниже васъ?" -- "Нѣтъ",-- отвѣтилъ де-Ріонсъ,-- "потому, что нѣсколько женщинъ обманывали другихъ мужчинъ ради меня; а, по чести говоря, я не стоилъ тѣхъ, кого обманывали".-- Когда человѣкъ доходитъ до такого горькаго сознанія и когда ласки и поцѣлуи любящей его женщины ведутъ только къ тому, что онъ относится къ ней съ меньшимъ уваженіемъ,-- онъ можетъ испытывать возлѣ нея и заставлять ее испытывать сильныя ощущенія, но испытывать по отношенію къ ней болѣе высокое чувство, попросту любить ее, -- онъ уже не въ состояніи Многочисленность любовныхъ наслажденій прельщаетъ человѣка и приводитъ его къ слѣдующему заключенію, что женщина, какъ-бы она ни любила, всегда имѣетъ свой эквивалентъ, что всякое любовное приключеніе имѣетъ себѣ аналогическое, что за всякимъ опьяненіемъ слѣдуетъ похмелье, и что, въ концѣ концовъ, всѣ эти искательницы сильныхъ ощущеній, на которыхъ наталкиваетъ насъ судьба, поразительно похожи другъ на друга. Да, несомнѣнно судьба; если-бы не мы -- то другой. Пріятно-ли это, или же непріятно для нашего самолюбія, но фактъ тотъ, что мы чаще всего являемся лишь предлогами. Я случайно подвернулся этой женщинѣ, и она остановила на мнѣ свой выборъ. Существуютъ на свѣтѣ два обильныхъ источника иллюзій въ отношеніяхъ нашихъ къ женщинѣ: одинъ изъ нихъ идетъ изъ сердца -- это идеалъ; другой идетъ отъ плоти -- это сладострастіе. Тридцати-пяти лѣтній парижанинъ, де-Ріонсъ, срывавшій цвѣты удовольствія, по собственному его признанію, всюду, гдѣ только было можно, могъ, конечно, сохранить свой идеалъ; но онъ не воображаетъ себѣ, будто этотъ идеалъ могъ быть одѣтъ модной портнихой, носить модныя шляпки и модную обувь, словомъ -- воплотиться въ образѣ женщины. Онъ могъ также сохранить свою нервную силу, даже развить ее въ себѣ; но въ то-же время онъ измѣрилъ, почти съ математической точностью, путемъ личныхъ наблюденій, способность свою къ наслажденію. Если онъ продолжаетъ вѣрить въ то, что наслажденіе это -- одно изъ самыхъ полныхъ въ мірѣ, то онъ сознаетъ однако-же въ тоже время, что это своего рода минутное эпилептическое состояніе, и вотъ почему этотъ разсудочный человѣкъ говоритъ г-жѣ Левердэ: "Ваша обстановка крайне-оригинальна, и я сожалѣю о томъ, что не познакомился съ вами раньше. Для людей, подобныхъ мнѣ, здѣсь представляется обильная пища, а того, что я вижу здѣсь, я еще не заносилъ въ мой каталогъ". Вотъ какое впечатлѣніе вынесъ онъ при видѣ Жанны де-Симмерозъ, ея большихъ, какъ-бы испуганныхъ глазъ, ея греческаго профиля, ея природной граціи; но подобное скептическое отношеніе не помѣшаетъ ему самымъ рыцарскимъ образомъ спасти ее отъ опасности; онъ можетъ и уважать ее, и защищать, и драться за нее на дуэли, и умереть за нее,-- но любить ея онъ не въ состояніи.

Но эту душу, въ сущности очень возвышенную, но неспособную къ тому, чтобъ отдаться всецѣло, зачерствили не столько анализъ, не столько влеченіе къ наслажденіямъ, сколько продолжительная привычка къ борьбѣ. Не трудно замѣтить по этой маскѣ ироніи со стороны Ріонса, по ѣдкимъ выходкамъ, расточаемымъ имъ направо и налѣво, по его всегдашней готовности къ борьбѣ, по этому положенію вѣчнаго моральнаго бреттера, все равно, имѣетъ-ли онъ дѣло съ мужчиной, или съ женщиной, со старикомъ или съ молодой дѣвушкой, -- не трудно замѣтить, что для этого мизантропа общественная жизнь была слишкомъ сурова. Онъ не признается въ своихъ разочарованіяхъ и не жалуется на нихъ -- для этого онъ слишкомъ гордъ. Но самый тонъ каждой его фразы, этотъ насмѣшливый и ѣдкій тонъ, но это желаніе его съ перваго же слова подчинить себѣ своего собесѣдника и выказать свое превосходство надъ нимъ, но очевидная подозрительность, выказываемая имъ въ каждомъ слонѣ и въ каждомъ жестѣ,-- все это является своего рода признаніемъ и жалобой... Я точно живымъ вижу передъ собою этого человѣка, которому было двадцать лѣтъ отъ роду при учрежденіи второй имперіи, въ эту эпоху несомнѣннаго торжества факта, проявленіе котораго мы признаемъ теперь въ политической дѣятельности Морни, въ философской дѣятельности Тэна и литературной дѣятельности Флобера. Большія дороги политической жизни надолго загорожены для слишкомъ торопливыхъ честолюбцевъ. Да и могла-ли бы глубокая вѣра увлечь благородную душу въ эту сторону на слѣдующій-же день послѣ такихъ печальныхъ испытаній? Общество мало-по-малу успокаивается и принимается за осуществленіе программы, приписываемой одному изъ министровъ второй имперіи, оказавшемуся отчасти пророкомъ, резюмирующейся въ слѣдующемъ обращеніи его къ толпѣ: "Богатѣйте!" Итакъ, открывается широкій путь безпощадной конкурренціи интересовъ. На биржѣ и въ салонахъ появляются въ изобиліи стяжатели въ родѣ Жана Жиро. Въ воздухѣ носятся матеріалистическія влеченія, и грубый законъ борьбы за существованіе выступаетъ во всей наготѣ своей, какъ то всегда бываетъ въ эпохи національныхъ разочарованій. Между Ріонсомъ и обществомъ не выступаетъ благодѣтельное вліяніе семьи, для того, чтобы смягчить первые, наносимые ему дѣйствительностью, удары: отецъ его давно умеръ, мать жила вдали отъ него. Да, впрочемъ, и то сказать -- судьба едва-ли больше благопріятна къ тѣмъ, отцы которыхъ находятся въ живыхъ, но проводятъ время въ клубахъ или у своихъ любовницъ, матери которыхъ живутъ вблизи ихъ, но только и думаютъ о томъ, какъ бы разъѣзжать по гостямъ и по магазинамъ. Словомъ, де-Ріонсъ выросъ въ одиночествѣ, подобно почти всѣмъ молодымъ людямъ изъ высшаго общества Франціи, которыхъ родители отдаютъ въ лицеи, даже и не подозрѣвая того, что послѣдніе -- самая лучшая школа грубости, цинизма и ранней испорченности. Хорошаго въ лицеяхъ -- развѣ только то, что они пріучаютъ мыслящаго ребенка къ зложелательству и къ несправедливости, къ глупости и къ безстыдству, какъ къ чему-то нормальному въ человѣческой жизни. Во время ученія молодой человѣкъ узнаетъ, что продажныя женщины такъ-же, какъ и товарищи его, являются заклятыми врагами его личности. "Я убѣгалъ изъ училища",-- говоритъ онъ,-- "чтобы навѣстить Элеонору, и я продавалъ свои лексиконы старухѣ Манею, въ улицѣ Сенъ-Жакъ, для того чтобъ этой-же Элеонорѣ подносить букеты фіалокъ. Я писалъ въ честь ея стихи, а она за это присвоила себѣ часы мои"... Вотъ въ какой формѣ чистѣйшаго безкорыстія впервые появилась передъ нимъ любовь. Онъ вынесъ изъ этихъ первыхъ житейскихъ испытаній смутное представленіе о томъ, что человѣкъ человѣку -- волкъ; что такъ было споконъ вѣку, и что женщина для мужчины -- еще нѣчто худшее. Ибо въ отношеніяхъ между собою мужчинъ все-же существуютъ извѣстныя гарантіи, хотя-бы чувство чести, которое обязываетъ даже враговъ нашихъ къ извѣстной порядочности по отношенію къ намъ. Но для продажной женщины, эксплуатирующей мужчину и живущей на счетъ этой эксплуатаціи, не существуетъ ни чувства чести, ни честности, въ томъ смыслѣ, какой мы придаемъ этимъ словамъ. Де Ріонсъ такимъ образомъ рано усвоилъ себѣ подозрительность. Въ другія времена онъ не отнималъ-бы руки отъ эфеса шпаги. Но современная жизнь не требуетъ иного оружія, кромѣ ума и храбрости. Де-Ріонсъ отполировалъ свой умъ и свою храбрость; но эта безпрерывная подозрительность отучила его отъ откровенности, искренности, сообщительности. Онъ сохранилъ свойственную и бойцамъ добродѣтель -- сострадательность; но зато онъ утратилъ способность къ нѣжности. Тѣмъ, которые просили-бы его о дружбѣ, онъ могъ-бы отвѣтить, какъ онъ отвѣтилъ Монтегру: "Къ чему торопиться!-- Вѣдь мы еще имѣемъ передъ собою всю будущность"!.. Шандоръ говоритъ: "Согласимся съ тѣмъ, что для того, чтобы прожить счастливо, слѣдовало-бы совершенно парализовать нѣкоторыя стороны нашего я"... Но увы!-- это именно тѣ стороны, которыя однѣ дѣлали васъ способными къ испытыванію счастія...

Эти три источника пессимизма, истекающіе и бурлящіе вокругъ насъ и въ насъ самихъ, Дюма соединилъ вмѣстѣ и заставилъ ихъ забиться сильной струей въ душѣ этого, едва-ли не самаго цѣльнаго характера его комедій. Источники эти еще долго не изсякнутъ, такъ какъ настоящая ихъ отравленная влага просачивается слишкомъ свысока; лишь сильное сотрясеніе соціальной почвы въ состояніи было-бы положить предѣлъ этому просачиванію и послѣдствіямъ его. Для того, чтобы духъ анализа пересталъ разъѣдать субстанцію нашего сердца, слѣдовало-бы возстановить равновѣсіе внутренней жизни, положитъ предѣлъ злоупотребленію рефлексіей путемъ усиленія воли и придать самому себѣ больше увѣренности. Мы болѣемъ избыткомъ духа критики, избыткомъ литературы, избыткомъ науки! Для того, чтобы любострастіе перестало утомлять своими эгоистическими потрясеніями нервы и сердца большинства людей отъ 15-ти до 40 лѣтняго возраста, необходимо предварительное возстановленіе равновѣсія въ частной жизни, необходимо, чтобы поздніе браки сдѣлались исключеніями, а браки ранѣе достиженія 25 лѣтняго возраста -- общимъ правиломъ, чтобы женщина получала такое воспитаніе, которое дѣйствительно дѣлало-бы изъ нея подругу жизни мужчины, чтобъ отношенія между молодыми людьми измѣнились, и чтобы чувство и воображеніе дѣтей не подвергались преждевременной порчѣ въ училищныхъ стѣнахъ,-- въ этихъ вертепахъ нравственной заразы, противъ которыхъ не раздался ни одинъ авторитетный голосъ, за исключеніемъ, быть можетъ, голоса самого Дюма на первыхъ страницахъ его "Принцессы Клемансо". Для того чтобы ногоня за богатствомъ и за карьерой утратила отчасти свой острый характеръ, слѣдовало-бы вернуться къ менѣе искусственному, менѣе тепличному образу жизни, чтобы человѣкъ былъ сильнѣе привязанъ къ своей родинѣ, своей провинціи, чтобы всѣ и каждый не стремились непремѣнно въ Парижъ, чтобы демократическая свалка утратила свой грубый характеръ. Понятно, что нѣтъ почти ни малѣйшей надежды на осуществленіе всѣхъ этихъ условій, такъ какъ, напротивъ, современная Франція стремится скорѣе все къ большей и большей утонченности вкусовъ, все къ большему и большему обособленію обоихъ половъ, все къ большей и большей централизаціи. По мѣрѣ того, какъ будутъ увеличиваться усилія въ этомъ тайномъ направленіи, внимательный наблюдатель подмѣтитъ также усиленіе нѣкоторыхъ изъ неизбѣжныхъ послѣдствій подобныхъ стремленій и останется въ силѣ вѣрное замѣчаніе наблюдателя, -- что между тѣмъ какъ бѣдные классы будутъ нуждаться въ хлѣбѣ, богатые классы будутъ нуждаться въ любви. Поэтому истины, намѣченныя Дюма касательно психологіи новѣйшихъ поколѣній, не могутъ казаться безусловно-вѣрными тѣмъ, которые не чужды моральнаго чутья. Слѣдуетъ только опасаться, какъ-бы онѣ въ скоромъ времени не показались въ значительной мѣрѣ скрашенными. Быть можетъ, уже недалеко, то время, когда "Другъ женщинъ" покажется слишкомъ оптимистическимъ драматическимъ произведеніемъ.

IV.
Источники мистицизма.

Повидимому, этотъ безпощадный анализъ, шокирующій однихъ, по привлекающій къ себѣ другихъ, долженъ былъ привести автора "Друга женщинъ" и "Свадебнаго Визита" къ метафизическому нигилизму, какъ онъ уже привелъ его къ нигилизму въ области чувствъ. Однако, напротивъ, эта полупсихологическая, поставленная съ такою безпощадною твердостью, задача разрѣшается въ смыслѣ идеалистическомъ, близкомъ къ мистицизму. Напримѣръ, въ "Человѣкѣ-женщинѣ" встрѣчаются мѣста, написанныя въ чистоапокалипсическомъ, пророческомъ духѣ. Прочтите, для того, чтобъ убѣдиться въ томъ, отрывокъ, начинающійся словами: "Въ этомъ новомъ раю женщина не должна подчиняться вліянію змія, мужчина не долженъ подчиняться женщинѣ и дѣлаться слабымъ"... Или-же слѣдующій отрывокъ: "Освободившись отъ всякой озабоченности и отъ всякаго земнаго вліянія, я стою въ самомъ средоточіи міровой жизни, и ко мнѣ, атому, обращаетъ рѣчь свою Создатель, точно такъ-же, какъ онъ обращалъ ее къ Ною на Араратской горѣ къ Моисею -- на Синайской горѣ, къ Христу -- на Масличной горѣ"... Предисловіе къ "Женѣ Клода" въ этомъ отношеніи заходитъ еще дальше и заключаетъ въ себѣ чисто-апокалипсическія фразы по поводу роскоши и безнравственности, причемъ химическія формулы какъ-то странно перемѣшиваются съ восточными метафорами: "И изъ самихъ основъ сложной матеріи вышелъ громадный звѣрь, о семи головахъ и о десяти рогахъ"... Да и вообще "жена Клода" представляетъ собою, въ сущности, ничто иное, какъ переложеніе на человѣческій языкъ драмы, разыгрывающейся внѣ области земного, какъ на то указываетъ комментарій автора: "Наступаетъ развязка; раздается выстрѣлъ, Сезарина падаетъ, Контавьякъ убѣгаетъ, Антонинъ падаетъ ницъ. Духъ возмущенія низвергнутъ въ бездну, духъ коварства брошенъ въ пространство, существо впечатлительное и кающееся снова призывается къ добру. Перстъ Божій сказывается и торжествуетъ"... Богъ появляется также и въ "Иностранкѣ", если вѣрить "дѣвѣ зла", г-жѣ Кларксонъ: "Въ той партіи, которую я играю съ судьбой, -- говоритъ она,-- я каждый разъ чувствую, что Богъ противъ меня; я опускаю голову и бросаю свою игру"... По поводу этихъ мѣстъ, и многихъ другихъ, подобныхъ имъ, встрѣчающихся въ другихъ предисловіяхъ и въ другихъ брошюрахъ Дюма, слѣдуетъ поставить себѣ два вопроса: Каковъ истинный смыслъ и истинное значеніе этого мистицизма?-- вотъ первый изъ этихъ вопросовъ; но здѣсь не мѣсто отвѣчать на него, такъ какъ настоящій этюдъ, не выходя изъ своей программы, долженъ оставаться строго-психологическимъ. Второй вопросъ прямо относится къ области психологіи и можетъ быть формулированъ слѣдующимъ образомъ: какія душевныя причины, какое настроеніе ума повело Дюма въ сторону мистицизма, и можно-ли считать эти причины общими съ тѣми, которыя замѣчаются у многихъ его современниковъ?

Мистицизмъ Дюма получаетъ особенно странное освѣщеніе, если вспомнить, что Дюма прежде всего боецъ, человѣкъ дѣйствія и замѣчательной энергіи. Логика, это преобладающее свойство мысли, довела его до грани нигилизма. Онъ увидѣлъ передъ собою ту печальную область, гдѣ Нирвана, прославленная еще индійскими мудрецами, является какъ-бы чудовищнымъ, мрачнымъ идоломъ, въ преклоненіи передъ которымъ засыпаетъ, правда, всякое страданіе, но за то и всякая радость. Въ безбрежной степи ему почудилось вѣяніе смерти, и онъ содрогнулся отъ ужаса Между тѣмъ какъ Шопенгауэръ, опьяненный опіумомъ своей метафизики и не побоявшійся логическихъ умозаключеній изъ своихъ посылокъ, проповѣдуетъ окончательное отреченіе и подавленіе въ себѣ желанія жить, рѣшительный и бодрый умъ парижанина, живущій въ Дюма, возмущается. "Природа",-- восклицаетъ онъ,-- "не желаетъ смерти. Она стремится къ жизни. Смерть -- это только одно изъ ея средствъ; жизнь -- это цѣль ея"... Но какимъ-же образомъ согласовать это теченіе, этотъ культъ жизни съ тѣми отрицательными сторонами, о которыхъ рѣчь была выше, съ этой неспособностью любить, превращающею душу въ мрачную гробницу? Но дѣло въ томъ, что сквозь несовершенства дѣйствительной жизни, изъ-за безспорной ничтожности настоящаго, человѣку смутно представляется иной вѣчный лучшій міръ. Явленія настоящаго, правда, очень суровы; но развѣ они реальны, а не кажущіяся? Развѣ не существуетъ внѣ насъ и надъ нами какая-то невѣдомая сила, способная возстановить то, что рушится, искупить то, что пропадаетъ, возродить то, что умираетъ? Развѣ не существуетъ невидимый родникъ любви, у котораго можетъ утолиться та жажда, которой никогда не утолить земной водѣ? И наконецъ, не живемъ ли мы среди двухъ міровъ,-- міра чувствъ, стѣсняющихъ наше сердце, и міра души, въ которомъ намъ, быть можетъ, когда-нибудь будетъ дано вздохнуть свободнѣе? Среди сумрака подобныхъ гипотезъ мы и направляемся къ мистицизму. Дюма шелъ по этой-же дорогѣ, но такъ какъ онъ былъ въ одно и то-же время моралистъ, и драматическій писатель, то его мистицизмъ и принялъ направленіе, отвѣчающее этимъ двойнымъ потребностямъ его природы. Вѣрить безусловно въ добро или въ зло, это значитъ уже быть мистикомъ, ибо это значитъ признавать дѣйствительность духовнаго міра. Съ воображеніемъ, склоннымъ къ драмѣ, нетрудно олицетворить идею добра и зла и видѣть ихъ вступившими между собою въ ожесточенный бой въ душѣ человѣка. Такъ, повидимому, поступилъ и авторъ "жены Клода", и, самъ того не замѣчая, не замедлилъ сдѣлаться настоящимъ гностикомъ, манихейцемъ. Онъ, подобно древнимъ персамъ, видитъ передъ собою вѣчную борьбу Ормузда и Аримана, и свѣтъ этого видѣнія освѣтилъ для него глубокій мракъ, окутывающій наше общество. Этотъ переходъ былъ гораздо проще и естественнѣе, чѣмъ можно-бы было предположить съ перваго взгляда. Дѣйствительно, кто возьмется категорически утверждать, что гипотеза о вѣчной борьбѣ принциповъ добра и зла -- невѣрна? Въ міровой задачѣ встрѣчаются такіе способы рѣшеній, которые одинаково трудно и признать, и отвергнуть. Одной изъ такихъ задачъ является гипотеза о дуализмѣ. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что она возникала очень часто у людей, задавшихся вопросами о нравственности, и, по самому роду занятій своихъ, не могущихъ представить себѣ человѣческихъ существъ иначе, какъ въ состояніи вѣчной борьбы.

Представленіе о другомъ мірѣ, являющемся разумной причиной существованія міра видимаго и насъ самихъ,-- вотъ конечный исходъ такой концепціи, а равно и нѣкоторыхъ другихъ современныхъ мыслей, вопреки все болѣе и болѣе усиливающемуся приливу позитивизма. Да мы всѣ, въ большей или меньшей степени, позитивисты разсудочные. Мы требуемъ отъ искусства, чтобъ оно основывалось на положительномъ изученіи факта, отъ политики -- чтобъ она основывалась на положительной эксплоатаціи факта; нравы наши также становятся съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе положительными, и эта положительность сказывается даже во внѣшней обстановкѣ нашей... Подобная манера относиться къ фактамъ -- въ настоящее время удовлетворитъ многіе аппетиты человѣка. Встрѣчаются, однако, аппетиты и неудовлетворенные; но доктринеры нашего научнаго вѣка не удостоиваютъ заниматься ими, хотя наука и доказываетъ, что этотъ неудовлетворенный аппетитъ не можетъ не существовать въ насъ. Я разумѣю именно эту потребность въ неземной жизни, перешедшую къ намъ въ видѣ наслѣдія многихъ вѣковъ, развиваемую и расширяемую послѣдовательными поколѣніями вѣрующихъ всевозможныхъ вѣроисповѣданій Подумайте, въ самомъ дѣлѣ, о томъ, что въ теченіи многихъ и многихъ вѣковъ паши предки, которыхъ мы являемся только придатками, преклоняли колѣна и утромъ, и вечеромъ передъ чѣмъ-то неизвѣстнымъ. Подумайте, что и во всѣхъ умахъ, во всѣ времена и у всѣхъ народовъ, существовали тѣ таинственныя представленія, какія существуютъ теперь въ нашемъ умѣ. Сообразите, что увѣренность въ загробной жизни являлась для этихъ вашихъ предковъ не диллетантскимъ, метафизическимъ представленіемъ, а дѣйствительностью, сообразно съ которой они боролись и умирали, дѣйствительностью, проникавшею всѣ ихъ ощущенія и всѣ ихъ дѣйствія, при рожденіи и при вступленіи въ бракъ, на войнѣ и при похоронахъ. Всякій изъ насъ можетъ довольно смѣло утверждать, что въ числѣ его предковъ были, безъ сомнѣнія, мученики религіознаго фанатизма. Развѣ накопленіе столькихъ годовъ не должно отозваться извѣстной наслѣдственностью? Развѣ эта способность, столь безостановочно и страстно развиваемая всѣми тѣми, отъ кого мы происходимъ, не должна передаваться намъ, вмѣстѣ съ другими способностями, при самомъ нашемъ рожденіи? И какой противовѣсъ могутъ представить тяготѣнію на нашу душу наслѣдія столькихъ вѣковъ разсудочные доводы, изобрѣтенные нами или внушенные намъ между пятнадцатью и двадцатью-пятью годами,-- т. е. въ тотъ періодъ, когда мы обыкновенно постановляемъ свой выборъ между различными философскими системами? Это представленіе о загробной жизни существуетъ въ насъ помимо нашей воли, и когда направленіе нашихъ мыслей, окружающая насъ среда, привычки наши, даже и мѣшаютъ ему проявляться, оно все-же не умираетъ въ насъ. Оно можетъ быть временно угнетаемо, искажаемо; во вдругъ настаетъ день, когда оно снова проявляется во всей своей силѣ, когда оно снова начинаетъ жить и дѣйствовать, и когда, за отсутствіемъ нормальной жизни и нормальной сферы дѣйствій, оно тратится на странныя излишества.

Нетрудно констатировать тотъ фактъ, что эта потребность въ загробной жизни, не встрѣчая идеальнаго и благороднаго удовлетворенія, бросается въ область чувствъ и ищетъ въ раздраженіи нервной системы того сверхъ-человѣческаго трепета, котораго истинные мистики достигали усерднымъ молитвословіемъ. Такимъ образомъ, является, такъ сказать, физическій мистицизмъ, замѣчаемый, напримѣръ, у этой женщины съ болѣзненнымъ цвѣтомъ лица, съ расширенными зрачками, малокровной и истеричной. Напрасно докторъ ея запрещаетъ ей производить себѣ опасныя подкожныя вспрыскиванія морфіемъ: она, даже съ опасностью для своей жизни, будетъ продолжать доставлять себѣ это изступленное успокоеніе, которое способно доставить это вредное вещество. Это для нея своего рода крестъ, къ которому она чувствуетъ ненасытимое влеченіе. При другихъ обстоятельствахъ она вдалась-бы въ религіозный мистицизмъ и находила бы успокоеніе у подножія алтарнее что-то мучитъ, сосетъ внутри, и она старается утишить эту внутреннюю боль разрушеніемъ своей плоти и разстройствомъ своего организма, и это "что-то" -- просто благочестивое волненіе; но можно-ли заставить понять это блѣднолицое стадо этихъ несчастныхъ, которые, желая бѣжать изъ міра чувственности, еще глубже погружаются въ него, эти экзальтированныя, но въ то-же время поэтическія и способныя чувствовать созданія, изъ среды которыхъ въ прежнія времена выходили идеалистки, а теперь -- увы!-- выходятъ однѣ только психопатки?-- Ступенью выше мы встрѣчаемъ эстетическій мистицизмъ. То, чего человѣкъ, больной умомъ и сердцемъ, искалъ въ морфіи,-- его, тоже больная, но болѣе счастливая сестра, ищетъ вблизи фортепіано, бѣлыя клавиши котораго, производя пріятное физическое ощущеніе на горячіе пальцы, скрываютъ въ себѣ въ то-же время сокровища чудныхъ сновидѣній. И тогда, въ теченіе цѣлыхъ часовъ, передъ музыкантомъ раскрывается цѣлый необъятный міръ ощущеній. Грустныя, почти до болѣзненности музыкальныя фразы Шопена, заунывныя мелодіи Мендельсона, восторженность Шумана восторгаютъ вашу душу и уносятъ ее далеко отъ мелочныхъ низменныхъ ощущеній дѣйствительной жизни. Звуки уносятъ васъ въ какой-то иной міръ; изсякшая было струя нѣжности снова вливается въ ваше сердце, которое какъ-то расширяется. Отъ такой музыки уже такъ не далеко до молитвы, что почти всѣ вѣроисповѣданія вводятъ въ богослуженіе свое музыкальный элементъ, въ видѣ игры на органѣ или-же въ видѣ пѣнія. Та-же потребность сказывается и въ будуарѣ этой женщины, разыгрывающей какой-нибудь ноктюрнъ среди благоуханія цвѣтовъ, и въ церкви, гдѣ вѣрующіе склоняютъ головы передъ жестомъ священнослужителя, при звукѣ органа и при благоуханіи ѳиміама. Это-различныя проявленія одного и того-же, живущаго въ душѣ человѣка, стремленія къ чему-то высшему.

Иногда, впрочемъ, это стремленіе къ высшему не находитъ себѣ простора въ этихъ окольныхъ путяхъ, -- хотя путей этихъ очень много и хотя и физическій, и эстетическій мистицизмъ облекаются и въ иныя формы, кромѣ формы музыки или морфія. Тогда случается, что душа испытываетъ неописуемое волненіе, какую-то необъяснимую тревогу. Жизнь надоѣдаетъ ей, подавляетъ ее, отталкиваетъ ее; она всецѣло предается скукѣ. Но современная скука -- это именно скука восточнаго человѣка, это какой-то, такъ сказать, застой сердца, которое не можетъ заставить сильнѣе биться никакая надежда на блаженство и счастіе, это подавленность, которую не расшевелитъ никакое желаніе, это смерть внутри человѣка, продолжающаго еще дѣлать машинальныя движенія. Да, они мертвецы, эти мужчины и женщины, двигающіеся, одѣвающіеся и раздѣвающіеся, ѣдящіе и спящіе, и глаза которыхъ, нося на себѣ ясный отпечатокъ непреодолимой скуки, ясно свидѣтельствуютъ о томъ, что они уже ничего не ждутъ отъ жизни. Правда, что эта скука представляетъ собою явленіе незаурядное и непрерывное. Она находитъ на человѣка приступами, но тѣмъ не менѣе эти приступы бываютъ продолжительны и ужасны. Готье въ теченіе всей своей жизни боролся противъ этихъ приступовъ скуки равнымъ образомъ и Флоберъ, а Боделэръ въ слѣдующихъ безотрадныхъ строкахъ описываетъ эту свойственную намъ смертельную тоску и это постепенное умираніе способности быть счастливымъ:

"Ничто не можетъ сравниться, въ смыслѣ длинноты, съ этими хмурыми днями, когда, подъ густыми хлопьями снѣга, скука, этотъ плодъ нашего печальнаго безучастія, принимаетъ размѣры безнравственности"

Эта гнетущая тоска можетъ быть объяснена различными причинами. Большею частью она происходитъ вслѣдствіе чрезмѣрнаго расходованія нашихъ силъ; но къ этому присоединяется также сознаніе, что наша земная жизнь, сама-по-себѣ, не стоитъ того, чтобы мы ее прожили. Боделэръ восклицаетъ съ отчаяніемъ въ одной изъ лучшихъ своихъ поэмъ, что онъ "предпочелъ-бы страданія -- смерти, адъ -- нирванѣ, небытію"; а Флоберъ, устами св. Антонія, описываетъ въ слѣдующихъ выраженіяхъ впечатлѣніе, отдѣляющееся отъ нѣмого міра, таковымъ, каковымъ наука заставляетъ насъ понимать его: "Страшный холодъ пронизалъ меня до глубины души. Это превосходитъ всякіе мыслимые размѣры страданій. Это какъ-бы смерть, еще болѣе глубокая, чѣмъ настоящая смерть..." Это пониманіе безполезности нашей настоящей жизни, если за нею не послѣдуетъ мистическое и болѣе прочное переложеніе нашихъ мимолетныхъ дѣйствій, сопровождается воспоминаніемъ о старинныхъ вѣрованіяхъ. Была эпоха, уже очень отъ насъ далекая, хотя въ сущности она еще очень близка къ намъ, когда весь міръ представлялся твореніемъ одного отца. Душа, непохожая на нашу, но способная понять ее, распространяла дуновеніе свое по поверхности нашего существованія. Но теперь, когда дуновеніе это уже не проносится по нашему челу, цвѣтъ нашей мысли печально отцвѣтаетъ, сознавъ всю суетность красоты и силы своей. Но что-же тутъ подѣлаешь?...

Да, что подѣлаешь! Современный человѣкъ не въ состояніи подмѣтить въ видимомъ мірѣ слѣды существованія опредѣленной воли, такъ какъ вся наука сводится къ утвержденію того, что такой воли не существуетъ. Онъ не въ силахъ представить себѣ такого состоянія души, которое было-бы независимо отъ организма. Такого представленія не дозволяетъ ему его разумъ. Но развѣ разумъ и опытъ единственные источники познаванія того, что существуетъ? Вѣдь они останавливаются на краю абсолютнаго, относя всѣ причины въ замкнутую область непознаваемаго. Такимъ образомъ является возможность примирить мистицизмъ съ наукой. Онъ стоитъ передъ нами, въ видѣ вѣчнаго искушенія, готовый дать у себя пріютъ тѣмъ, кого наука не удовлетворила, и иные кидаются въ него очертя голову, и именно тѣ, которые особенно далеко углубились въ эту безсильную и тщетную науку. Они дѣлаютъ по-своему то, что Дюма сдѣлалъ по-своему: отъ чисто-положительнаго констатированія они переходятъ прямо не только къ метафизическому выводу, но и къ мистическому внушенію. Такимъ образомъ, повинуясь тайнымъ внушеніямъ своей природы, авторъ "Жены Клода" совершилъ умственный процессъ, вполнѣ согласный съ логикой нашего времени,-- но процессъ, не ведущій къ опредѣленному результату, и которому, повидимому, не суждено никогда привести къ цѣли. Но что за важность! Процессъ этотъ тѣмъ не менѣе служитъ доказательствомъ того, что современной человѣческой совѣсти приходится выбирать между выводами пессимизма и вѣрою въ сверхъестественное. Таковы сегодняшній и завтрашній кризисы. Каковъ будетъ изъ нихъ выходъ? Никто не осмѣлится утверждать ни того, что старыя религіи отжили свой вѣкъ, ни того, что не замедлитъ народиться новая религія. Во всякомъ случаѣ, проявленіемъ искренней, глубокой и серьозной души слѣдуетъ считать констатированіе этой проблемы и попытку разрѣшить ее, въ той мѣрѣ, въ какой это возможно для отдѣльной личности. Но, впрочемъ, вполнѣ естественно, что Дюма достигъ такой высокой точки зрѣнія, такъ какъ онъ такъ серьозно и такъ искренно изучалъ свое время. Какъ писатель, обращающій очень мало вниманія на вопросы искусства и очень много на вопросы повседневной жизни, онъ высказалъ относительно своего времени очень много важнаго и существеннаго, и будущему историку французскаго общества въ XIX вѣкѣ придется поближе познакомиться съ его твореніями.-- Вотъ все, что имѣлось въ виду доказать въ этомъ этюдѣ.

Оставить комментарий Бурже Поль (перевод: Эрнест Ватсон) (yes@lib.ru) Год: 1883 Обновлено: 17/08/2022. 101k. Статистика. Очерк: Переводы, Публицистика, Психология Очерки современной психологии	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: I. Дюма-моралист. II. Анализ любви. III. Бессилие любить. IV. Источники мистицизма. Перевод Э. К. Ватсона (1888).

Бурже Поль Александр Дюма-сын

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

Александръ Дюма-сынъ.

I. Дюма-моралистъ.

II. Анализъ любви.

III. Безсиліе любить.

IV. Источники мистицизма.

Бурже Поль
Александр Дюма-сын

I.
Дюма-моралистъ.

II.
Анализъ любви.

III.
Безсиліе любить.

IV.
Источники мистицизма.