Бурже Поль
Анри-Фредерик Амиель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ.

ПОЛЬ БУРЖЕ.

ОЧЕРКИ СОВРЕМЕНОЙ ПСИХОЛОГІИ

ЭТЮДЫ

О ВЫДАЮЩИХСЯ ПИСАТЕЛЯХЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ,
съ приложеніемъ статьи о П. Бурже
ЖЮЛЯ ЛЕМЕТРА.

Переводъ Э. К. Ватсона.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографіи Н. А. Левидина. Невскій просп., д. No 8.
1888.

   Аміель состоялъ при жизни профессоромъ въ женевскомъ университетѣ; онъ преподавалъ въ немъ, безъ особаго шума, сначала эстетику, а затѣмъ философію; кромѣ того, онъ издалъ, тоже безъ особаго успѣха, нѣсколько томовъ лирическихъ стихотвореній. Онъ умеръ въ апрѣлѣ мѣсяцѣ 1881 года, шестидесяти лѣтъ отъ роду, будучи вполнѣ увѣренъ въ томъ, что его имя, какъ и его жизнь, потерпитъ окончательное крушеніе въ этой громадной пучинѣ забвенія, неподвижныя воды которой покрываютъ собою столько милліоновъ изчезнувшихъ съ лица земли человѣческихъ существованій. Но судьба, эта насмѣшливая судьба, которая часто вѣнчаетъ лаврами безчувственныя могилы мертвецовъ и наноситъ чувствительныя раны сердцамъ живыхъ людей, рѣшила иначе. Аміель съ молодыхъ лѣтъ сохранилъ привычку вести дневникъ. До послѣднихъ дней, чуть-ли не до послѣдняго часа своей жизни, онъ тщательно наносилъ на бумагу самыя мимолетныя свои мысли, случайности своего настроенія, всѣ свѣтлые или мрачные оттѣнки своего нравственнаго горизонта. Изо всего этого составилась длинная, хотя и довольно безпорядочная монографія о жизни души, монографія несомнѣнно правдивая; а такъ какъ это была душа очень возвышенная и благородная, то разыгравшаяся въ ней драма показалась настолько интересной друзьямъ покойнаго, что они рѣшились предать гласности по крайней мѣрѣ нѣкоторые отрывки изъ этого дневника. Такимъ образомъ и появились въ свѣтъ, съ небольшими промежутками времени, два тома, которымъ предпослано замѣчательное предисловіе Шерера {Henri-Frederic Amiel. Fragments d'un journal intime, 2 vol. Genève. H. Georg, editeure.}. Прошло немного болѣе года послѣ появленія этого изданія -- и имя Аміеля сдѣлалось общеизвѣстнымъ. На его долю выпала честь, что по поводу его личности и дневника написано было нѣсколько этюдовъ и нѣкоторые изъ нихъ подписаны именами самыхъ замѣчательныхъ моралистовъ нашей эпохи {Каро и Ренанъ.}. Онъ нашелъ немало избранныхъ читателей, которые мысленно прошли вмѣстѣ съ нимъ не особенно радостный житейскій путь его зрѣлаго возраста и его старости. Да, неизвѣстный женевскій профессоръ, почти никому невѣдомый авторъ поэмъ "Изо дня въ день" и "Иностранокъ", вдругъ сдѣлался знаменитымъ; и онъ останется таковымъ, во-первыхъ, благодаря полнѣйшей искренности своей исповѣди, а во-вторыхъ, и потому, что онъ являетъ собою прекрасный образецъ извѣстной разновидности новѣйшаго душевнаго настроенія. Это человѣкъ въ одно и то-же время и выдающійся, и искалѣченный, способный на самый смѣлый полетъ ума, но неспособный къ обыденному, усиленному труду, въ одно и то-же время восторженный и нерѣшительный, порывистый и слабохарактерный; это своего рода протестантскій Гамлетъ, страдающій, подобно шекспировскому Гамлету, отъ своей нерѣшительности; словомъ, мы видимъ передъ собою одинъ изъ безчисленныхъ случаевъ борьбы между умомъ и волею. Въ немъ воплощается съ замѣчательною силою та болѣзнь вѣка, которая около 1840 года казалась ужо совсѣмъ миновавшею, но которая нынѣ проявляется подъ новою формою, при болѣе сложныхъ симптомахъ. Для того, кто изучаетъ по произведеніямъ современной литературы разрозненныя черты современнаго душевнаго настроенія, дневникъ Аміеля представляетъ драгоцѣнный въ психологическомъ отношеніи матеріалъ. Дѣйствительно, воздѣйствовавшія на него вліянія не перестаютъ дѣйствовать на очень многихъ изъ нашихъ современниковъ. Подобно Тэну и Ренану, онъ былъ проникнутъ нѣмецкими идеями и онъ пытался приноровить ихъ къ требованіямъ своего воспитанія, романскаго по преимуществу. Подобно Стендалю, Флоберу и другимъ, менѣе извѣстнымъ писателямъ, онъ испыталъ на себѣ всѣ послѣдствія злоупотребленія духомъ анализа. Подобно Леконту де-Лилю и Боделэру онъ искалъ убѣжища въ области мечтаній, слишкомъ много выстрадавъ въ жизни. Но только особыя условія среды и темперамента повели къ тому, что всѣ эти влеченія не находили въ Аміелѣ никакого противовѣса, вслѣдствіе чего и германизмъ, и духъ анализа, и мечтательность развились въ немъ до болѣзненности. Поэтому съ помощью его дневника можно изучать, точно сквозь увеличительное стекло, нѣкоторыя изъ крайнихъ послѣдствій, къ которымъ приводятъ работающія въ настоящее время вокругъ насъ силы, подобно тому, какъ по поводу Тургенева можно было изучать иныя силы и иные результаты.
   

I.
Германское вліяніе.

   Германскій духъ -- это формула настолько удобная и даже необходимая, что она пріобрѣтаетъ право гражданства въ языкѣ критиковъ, наравнѣ съ другой подобной-же формулой: романскій духъ. Дѣло въ томъ, что и та, и другая заключаютъ въ себѣ безчисленные, почти неуловимые оттѣнки, сводящіеся къ двумъ, весьма различнымъ между собою, типамъ мышленія. Представьте себѣ, что читатель-философъ, привыкшій отдавать себѣ отчетъ въ своихъ впечатлѣніяхъ, прочтетъ подъ рядъ трагедію Расина и драму Шекспира, какой-нибудь старинный французскій романъ, въ родѣ "Принцессы Еленской", "Мапонъ Леско" или "Адольфа", и "Вильгельма Мейстера" Гёте, и наконецъ "Разсужденіе о методѣ" Декарта и отрывокъ изъ "Sartar nesartus" Карлейля. Пусть читатель, захлопнувъ эти книги, сравнитъ между собою послѣдовательно вызванныя въ немъ ощущенія. Не прилетъ-ли онъ къ заключенію, что существуетъ громадная разница между идеальной простотой "Федры" и роскошной растительностью "Короля Лира", между гладкимъ разсказомъ о похожденіяхъ какого-нибудь де-Гріё и изображеніемъ сложныхъ ощущеній Вильгельма Мейстера, между осторожными пріемами Декарта и смѣлыми выводами Карлейля? Во всякомъ случаѣ это различіе не преходящее, такъ какъ оно является результатомъ основной, коренной причины: оно сказыпается даже въ манерѣ образованія идей. Съ одной стороны, будучи примѣненъ къ драматическому творчеству, къ разсказу, къ метафизическимъ умозаключеніямъ, это будетъ тотъ же систематическій и дедуктивный методъ, который охотнѣе всего прибѣгаетъ къ анализу, къ упрощенію, къ послѣдовательности; съ другой стороны, это тотъ же сложный и синтетическій, безпорядочный и. такъ сказать, угадывающій взглядъ на вещи, который сразу охватываетъ нѣсколько предметовъ. Расинъ, аббатъ Прево и Декартъ смотрятъ, повидимому, на жизнь, какъ на опредѣленную дѣйствительность, точную и ясно очерченную, между тѣмъ, какъ въ глазахъ Шекспира, Гёте и Карлейля эта самая жизнь является чѣмъ-то зыбкимъ и неопредѣленнымъ, быть можетъ мечтою, безпрерывно измѣняющею свои формы. Первый изъ обоихъ этихъ методовъ развился преимущественно у народовъ, сохранившихъ у себя греколатинскія преданія, обязанныхъ послѣднимъ своей строгой логикой и ясностью выводовъ. Второй оказался особенно плодотворнымъ у англичанъ и нѣмцевъ, обязанныхъ ему своею солидностью и своимъ глубокомысліемъ. Слѣдуетъ-ли приписать различіе этихъ двухъ умственныхъ типовъ наслѣдственнымъ и климатическимъ вліяніямъ и признать въ этомъ одинъ изъ многочисленныхъ примѣровъ антагонизма между Югомъ и Сѣверомъ? Или-же слѣдуетъ остановиться на политическихъ причинахъ и иритти къ заключенію, что духъ латинской расы, это крупное наслѣдіе обширной римской организаціи, способенъ по самому существу своему видѣть предметы въ организованномъ видѣ, между тѣмъ, какъ зыблющійся, неустановившійся, хаотическій варварскій міръ сложился по германскому образцу? Какъ-бы то ни было, но вѣрно то, что въ данное время существуютъ и тотъ, и другой духъ, что каждый изъ нихъ проявился въ крупныхъ произведеніяхъ, и что оба они, уже по одному тому, что они живутъ, должны подчиняться неизбѣжному закону всего живого -- конкурренціи.
   Дѣйствительно, природа, о которой совершенно справедливо можно сказать, что она неустанно начинаетъ все сызнова, прибѣгаетъ въ сферѣ умственной къ тѣмъ-же пріемамъ, какъ и въ мірѣ физическомъ; все, ею созданное, отличается двойнымъ характеромъ: оно представляетъ собою организмъ и оно находится въ состояніи борьбы. Если смотрѣть съ этой точки зрѣнія на всю литературу, то она представится не чѣмъ инымъ, какъ борьбою за существованіе тѣхъ интеллектуальныхъ видовъ, которыми являются различные отрасли литературы. Да, эти виды дѣйствительно живутъ одни другими, и упадку однихъ изъ нихъ соотвѣтствуетъ развитіе и процвѣтаніе другихъ, ихъ соперниковъ. Такимъ образомъ эпическая поэма и трагедія, комедія нравовъ и историческая драма могутъ нынѣ считаться видами наполовину побѣжденными, тогда какъ, напримѣръ, романъ и лирическая поэма являются видами торжествующими; между тѣмъ въ XVI-мъ вѣкѣ въ Англіи и въ XVII-мъ во Франціи мы видимъ какъ разъ противуположное. Этотъ законъ жизненной конкурренціи не менѣе примѣнимъ и къ тѣмъ, еще болѣе широкимъ явленіямъ, которыя называются духомъ извѣстныхъ племенъ. Вполнѣ очевидно, что въ XVII-мъ и въ XVIII-мъ столѣтіи латинскій духъ въ борьбѣ за существованіе одерживалъ верхъ надъ духомъ германскимъ. Доказательствомъ тому можетъ служить то. что за этотъ періодъ времени всѣ сѣверные народы лишь передумывали мысли, высказанныя нашими писателями. Съ другой стороны, вполнѣ очевидно, что въ нашемъ ХІХ-мъ столѣтіи германскій духъ, напротивъ, обладаетъ большей энергіей, т. е. болѣе сильнымъ производительнымъ духомъ, ибо въ теченіе послѣднихъ пятидесяти лѣтъ большая часть выдающихся нашихъ писателей только передумывала мысли, высказанныя по ту сторону Рейна или Ламанша. Развѣ поэтическія воззрѣнія Боделэра не заимствованы прямо отъ англійской поэзіи? Развѣ теорія религіозной критики Ренана не вытекаетъ прямо изъ нѣмецкой экзегетики? Развѣ не изъ гегеліанизма вышла система Тэна, логическимъ послѣдствіемъ которой, въ свою очередь, является все ученіе Эмиля Зола и его послѣдователей {Жоржъ Ренаръ, замѣчательный аналитикъ, написалъ въ "Nouvelle Revue" этюдъ о главнѣйшихъ признакахъ подчиненія Французскаго духа германскому вліянію, подмѣченнаго уже Тэномъ, какъ то видно изъ его этюда о Карлейлѣ.}?
   Но тутъ прежде всего возникаетъ вопросъ: въ какой мѣрѣ это вліяніе можетъ считаться благодѣтельнымъ? Другими словами, въ какихъ размѣрахъ латинскій духъ можетъ допустить идеи германскаго происхожденія безъ серьезнаго внутренняго для себя ущерба? Не находятся-ли въ числѣ этихъ идей такія, которыхъ онъ не въ состояніи усвоить себѣ? Ибо вѣдь только и мыслимы поглощеніе, претвореніе, а не рабская копія и не слѣпое подражаніе. Когда утверждаютъ, что религіозная критика Ренана беретъ свое начало въ такой-же нѣмецкой критикѣ, то этимъ хотятъ сказать, что Ренанъ усвоилъ себѣ методъ за-рейнскихъ экзегетиковъ, но что тѣмъ не менѣе онъ сумѣлъ извлечь изъ него выводы, свойственные духу именно его племени. И дѣйствительно, достаточно простого сравненія его сочиненій съ сочиненіями Давида Штрауса, для того чтобы легко подмѣтить различіе между чистымъ германизмомъ и его романскимъ послѣдователемъ. Равнымъ образомъ гегеліанизмъ, пройдя черезъ свѣтлый умъ Тэна, освѣтился совершенно новымъ свѣтомъ; точно также смутность и неопредѣленность, отличительный признакъ поэзіи Сѣвера, соединились въ сонетахъ Боделэра съ тѣмъ точнымъ и смѣлымъ рисункомъ, который свойственъ всѣмъ нашимъ поэтамъ., начиная съ Виллона и Малэрба и кончая Теофилемъ Готье и Леконтъ де-Лилемъ. Этихъ примѣровъ достаточно, для того чтобы доказать плодотворность сліянія этихъ двухъ типовъ мысли: они представляютъ собою счастливые и удачные случаи проявленія современнаго космополитизма. Но можно былобы привести и другіе случаи, которые, напротивъ, доказали-бы и возможную опасность подобныхъ попытокъ. Замѣтимъ, что эта прививка германскихъ идей произошла относительно Тэна, Ренана, Боделэра при исключительно благопріятныхъ условіяхъ; но съ другой стороны эти три писателя прошли такую строгую классическую школу и они жили въ такой исключительно романской средѣ, которая пересилила вліянія, навѣянныя Сѣверомъ; они не поддались имъ и преобразили ихъ. Аміель, напротивъ, представляетъ намъ зрѣлище человѣка менѣе сильнаго, чѣмъ внѣшнія вліянія, мыслителя, тоже подчинившагося германскому вліянію, но который, не будучи ни выдающимся философомъ, ни такимъ-же писателемъ, не могъ дойти до такого счастливаго перерожденія одного типа ума въ другой.
   Для того чтобы стало понятнѣе, насколько это перерожденіе было трудно для женевскаго профессора, необходимо прочесть первыя страницы его дневника и прослѣдить, какъ сильно подѣйствовало на него германское вліяніе. Аміель. между двадцати и тридцати-лѣтнимъ возрастомъ, провелъ не менѣе пяти лѣтъ частью въ Гейдельбергѣ, частью въ Берлинѣ. Это было незадолго до 1848-го года, т. е. въ такую эпоху, когда Германія, еще свободная, но уже обреченная прусскому военному деспотизму, являла міру великолѣпное зрѣлище самой разносторонней умственной дѣятельности и выводила чуть-ли не всѣ науки на новые пути. Аміель, будучи ученикомъ новѣйшихъ германскихъ мыслителей, испыталъ всѣ наслажденія какого-то таинственнаго посвященія. Онъ самъ про себя разсказываетъ, что въ это время ему казались какимъ-то священнодѣйствіемъ вставаніе до разсвѣта, зажиганіе рабочей лампы, чтеніе, писаніе, размышленіе. "Не можетъ быть высшихъ наслажденій," -- восклицаетъ онъ, -- "чѣмъ тѣ, которыя я испыталъ за это время!" -- Онъ увлекался и нѣмецкой поэзіей, и нѣмецкой метафизикой, и нѣмецкой музыкой, и нѣмецкимъ языкомъ,-- и въ такомъ опьяненномъ состояніи онъ переселился въ Женеву, для того чтобы примѣнить тамъ на дѣлѣ свѣдѣнія, пріобрѣтенныя имъ въ Германіи.-- "Примѣнить"... уже одно это слово должно было показаться грубымъ человѣку, опьяненному идеаломъ абсолюта! Но особенно невыносимо было для него отрезвленіе именно въ Женевѣ, въ этомъ городѣ, который, не будучи ни Германіей, ни Франціей, не могъ доставить полнаго удовлетворенія ни германскимъ стремленіямъ гейдельбергскаго студента, ни наклонностямъ къ строгой, истинно-французской критикѣ. Ренанъ, сохранившій, благодаря клерикальному воспитанію своему, замѣчательное пониманіе законовъ нравственной гигіены, выразился относительно Аміеля, что одинъ изъ главныхъ недостатковъ его заключался въ томъ, что ему не удалось побывать въ Парижѣ. Не то чтобы Парижъ былъ центромъ умственнаго движенія, какъ то наивно воображаютъ многіе французы, но онъ, во всякомъ случаѣ, главный центръ латинскаго духа, въ новѣйшей его формѣ,-- духа скорѣе аналитическаго и отрицательнаго, чѣмъ поэтическаго и созидательнаго, духа ироніи, часто убійственной для лицъ, внутренняя жизнь которыхъ мало развита, но въ то же время благодѣтельной для лицъ, страдающихъ, подобно Аміелю, избыткомъ внутренней жизни, излишней субъективностью взглядовъ. Жить въ Парижѣ, и притомъ въ избранномъ обществѣ, значитъ подвергаться испытаніямъ злобы, враждебности, сдѣлаться мишенью постоянной, придирчивой критики, выслушивать осужденіе со стороны людей разномыслящихъ. Подобное существованіе представляетъ своего рода неудобства,-- а именно оно мѣшаетъ моральному сосредоточенію, и этимъ-то и объясняется психологическая бѣдность столькихъ французскихъ литературныхъ произведеній. Въ Парижѣ величайшею рѣдкостью является мысль дѣйствительно независимая, т. е. такая, которая не подчиняется общественному мнѣнію и не относится враждебно къ нему,-- ибо относиться враждебно тоже значитъ подвергаться вліянію, хотя-бы, такъ сказать, навыворотъ; дѣйствительно же оригинальный умъ не подчиняется чужому вліянію ни въ одномъ, ни въ другомъ смыслѣ. Аміелю не приходилось опасаться вліяній этого разъѣдающаго и разрушающаго Парижа; напротивъ, онъ могъ-бы ожидать отъ него только благопріятнаго вліянія на свои стремленія. Но, за отсутствіемъ этого противовѣса, онъ наклонился въ одну сторону, уединившись въ Женевѣ съ своими мечтаніями, такъ что вліянія, вынесенныя имъ изъ Германіи, все болѣе и болѣе развивались въ немъ съ каждымъ днемъ, до того, что наконецъ оказались совершенно парализованными его мысль, его впечатлительность и его авторскій талантъ.
   Когда Аміель въ 1849 г. вернулся на свою родину, въ немъ уже замѣтно сказывалась наклонность къ широкимъ, общимъ теоріямъ.
   Освобожденіе мысли, -- говорилъ онъ,-- заключается въ томъ, чтобы судить о настоящей эпохѣ съ точки зрѣнія всеобщей исторіи, объ исторіи съ точки зрѣнія геологическихъ періодовъ, о геологіи -- съ точки зрѣнія астрономіи..." Это, какъ видитъ читатель, набросанный немногими, но меткими чертами, научный методъ, изъ котораго вышло столько системъ, начиная съ Шеллинговой и кончая Гартмановой, включая сюда и системы Гегеля и Шопенгауэра. Это влеченіе къ широкимъ обобщеніямъ сказывается въ способности схватывать общія понятія, т. е. такія, которыя представляютъ собою не тотъ или иной предметъ, а цѣлыя группы и серіи предметовъ. Люди, питающіе подобное влеченіе, отдаваясь ему, начинаютъ предпочитать самыя общія изъ общихъ идей, такія, которыя примѣнимы уже не къ результатамъ, а къ причинамъ, не къ случайностямъ, а къ основному началу, -- и вотъ происхожденіе метафизическаго метода. "Слѣдуетъ имѣть въ виду только вѣчное и абсолютное"... такъ пишетъ Аміель на восьмой-же строкѣ первой страницы своего дневника; и почти немедленно вслѣдъ затѣмъ онъ прибавляетъ: "Умъ отдыхаетъ только въ области абсолютнаго, чувство -- въ области безпредѣльнаго, душа -- въ области божественнаго. Ничто оконченное не можетъ быть истиннымъ, интереснымъ, способнымъ обратить на себя мое вниманіе. Все оригинальное исключительно, а все исключительное -- противно мнѣ. Только все можетъ быть не исключительнымъ..." Во всѣхъ этихъ положеніяхъ несомнѣнно сказывается германское вліяніе на женевца; они-же обозначаютъ и тотъ подводный камень, о который ему суждено было разбиться. Весьма возможно, что все законченное неинтересно; но въ то-же время несомнѣнно то, что мы окружены одними законченными предметами, или вѣрнѣе, что мы способны ясно и положительно мыслить объ извѣстномъ предметѣ лишь подъ тѣмъ условіемъ, чтобъ ограничить его опредѣленными линіями. Весьма возможно, что мысль можетъ обрѣсти покой только въ области абсолютнаго, но въ то-же время несомнѣнно то, что анализу нашему подлежатъ лишь случайныя явленія. Человѣкъ, желающій прервать всякое умственное сношеніе со всѣмъ конечнымъ и случайнымъ, рискуетъ лишиться всякаго положительнаго объекта мышленія; онъ удаляется изъ области дѣйствительности въ область отвлеченности; слишкомъ общія положенія становятся для него литейными формами, въ которыя не выливается никакая расплавленная масса, оболочкой безъ содержанія.-- "Міръ -- не что иное, какъ аллегорія, идея -- болѣе реальна, чѣмъ фактъ....." говоритъ Аміель, и это его признаніе бросаетъ яркій свѣтъ на происходившую въ немъ работу мысли, превратившую самъ по себѣ прекрасный методъ во что-то ошибочное и неразумное. Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ онъ сталъ на эту точку зрѣнія, мысль его начала витать въ пустомъ пространствѣ. Онъ почувствовалъ какое-то странное безсиліе, которое самъ онъ опредѣлилъ очень точно и которое сказывалось въ томъ, что онъ уже не оказывался въ состояніи обнять что-либо твердое:-- "Мой умъ",-- говаривалъ онъ о себѣ,-- является пустой рамкой для тысячи стертыхъ образовъ. Изощренный продолжительнымъ упражненіемъ, онъ нахваталъ массу свѣдѣній, но въ немъ мало что удержалось. Онъ -- форма, лишенная содержанія; онъ -- методъ, бѣдный знаніями. Онъ, такъ сказать, обратился въ отвлеченныя, алгебраическія формулы". Шереръ сознается въ своихъ замѣткахъ, что Аміель казался даже лучшимъ друзьямъ своимъ загадкой. Почему этотъ недюжинный умъ не сдѣлался болѣе производителенъ? Вся тайна заключалась въ неспособности его схватить реальный предметъ. Такимъ образомъ изъ этого глубокаго мысли теля вышелъ посредственный профессоръ, третьестепенный поэтъ, робкій беллетристъ. Фактъ постоянно ускользалъ изъ этой, привыкшей къ самоуглубленію, головы. Въ обоихъ томахъ Аміеля вы не встрѣчаете почти ни одного факта, ни одного портрета, ни одного анекдота, ни одного существеннаго разсужденія, которые оставилибы въ васъ впечатлѣніе чего-то опредѣленнаго и субъективнаго. Мы имѣемъ здѣсь дѣло съ какой-то алгебраической атмосферой, расплывчатой и туманной, въ которой умъ человѣческій, подобно тѣни, бродитъ среди такихъ-же тѣней, причемъ онъ живетъ какъ бы исключительно для того, чтобы разсказать о своемъ безсиліи жить.
   Таково наше мышленіе, такова и любовь наша. Если простолюдинъ часто выказываетъ въ страстяхъ своихъ такую энергію, которой мы не встрѣчаемъ среди образованныхъ классовъ, то это проистекаетъ вслѣдствіе того, что онъ съ большею живостью представляетъ себѣ все то, что окружаетъ его непосредственно; онъ ощущаетъ вещи болѣе реальнымъ образомъ, и поэтому онъ способенъ сильнѣе любить или ненавидѣть ихъ; въ то же время онъ и самъ себя чувствуетъ болѣе реальнымъ образомъ, и это опять-таки является причиной большей интензивности въ привязанности или въ нерасположеніи. Ла-Рошфуко и ученики его отлично поняли, что самолюбіе составляетъ исходную точку всѣхъ нашихъ привязанностей, и они пришли отъ этого въ негодованіе, не замѣчая того, что они доказывали съ большимъ или меньшимъ остроуміемъ слѣдующую неоспоримую истину: для того чтобы чувствовать, необходимо существовать, а существованіе подразумеваетъ ощущеніе своего собственнаго я. Люди, у которыхъ уменьшилось это ощущеніе личной жизненности, должны-бы быть, по теоріи, наименѣе эгоистичными. Въ дѣйствительности-же это люди наименѣе способные любить. Такъ, повидимому, случилось и съ Аміелемъ, у котораго привычка къ обобщеніямъ и къ метафизическому мышленію уничтожила всякую способность схватывать дѣйствительность, хотя-бы послѣдняя касалась и его лично. "Войти въ свою шкуру".-- говоритъ онъ,-- "всегда казалось мнѣ чѣмъ-то забавнымъ, произвольнымъ и условнымъ. Я самъ себѣ казался какою-то коллекціей явленій, какъ орудіемъ зрѣнія и наблюденія, какъ нѣчто безличное, какъ существо, лишенное опредѣленной индивидуальности, какъ нѣчто формальное; въ виду всего этого, я лишь съ трудомъ могъ подчиниться необходимости разыгрывать роль частнаго лица, занесеннаго въ списки извѣстнаго государства и извѣстнаго города". Онъ съ полнымъ правомъ могъ-бы прибавить: "частнаго лица, любящаго извѣстную женщину, преданнаго извѣстному дѣлу, поглощеннаго извѣстными чувствами".-- Мнѣ неизвѣстно, заключались-ли въ неизданныхъ частяхъ его дневника любовныя признанія; но въ этомъ позволено усомниться, въ виду того, что. судя по обнародованнымъ отрывкамъ, всѣ остальныя человѣческія существа производили впечатлѣніе привидѣній на этого философа, для котораго его собственное существованіе казалось какимъ-то призракомъ. Въ одномъ мѣстѣ своего дневника онъ разсказываетъ о томъ, что онъ встрѣтилъ двухъ молодыхъ дѣвушекъ и что онъ отдыхалъ взорами на ихъ свѣжихъ лицахъ". Быть можетъ онъ въ то-же время отдыхалъ сердцемъ на мечтаніяхъ о любви; но навѣрное онъ никогда не былъ знакомъ со всеохватывающею страстью, съ тою страстью, которая оживляетъ въ нашемъ воображеніи любимое существо до боли, до безумія. Объективность Аміеля, благодаря довольно странному обороту мысли, незамѣтно привела его къ самому безсознательному, но вмѣстѣ съ тѣмъ и къ самому безусловному эгоизму. Подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ самъ себя считалъ, какъ онъ о себѣ выражался, "коллекціей явленій", и "въ въ концѣ концовъ сталъ интересоваться только состояніями своей души и видѣть во всемъ мірѣ только самого себя, съ своею скукою и нерѣшительностью, съ своими тщетными усиліями и съ своей слабостью,-- все себя, исключительно себя. Его длинный дневникъ,-- изъ котораго до насъ дошелъ только отрывокъ,-- является какъ-бы безконечнымъ монологомъ Нарцисса-психолога, безустанно всматривающагося въ зеркало собственной свой совѣсти и уловляющаго въ немъ видоизмѣняющійся образъ свойПри такомъ преобладающемъ вліяніи, чувства превращаются въ какія-то неопредѣленныя, болѣзненныя изліянія. Подобно тому, какъ мы только что видѣли его вращающимся среди призраковъ мысли, мы теперь видимъ его вращающимся среди призраковъ чувствъ, и самъ онъ восклицаетъ съ отчаяніемъ: "и въ результатѣ -- ничего! И, что печальнѣе всего, жизнь потрачена не ради какого-нибудь обожаемаго существа, не принесена въ жертву какой-нибудь надежды въ будущемъ..."
   Если между мыслью и чувствомъ существуетъ близкое соотношеніе, то между мыслью и слогомъ писателя существуетъ болѣе чѣмъ соотношеніе,-- существуетъ тождество. Изучая слогъ Аміеля, еще больше убѣждаешься въ томъ, до какой степени онъ подчинился германизму; въ то-же время замѣчаешь, до какой степени нѣкоторыя идеи, сложившіяся въ Германіи, трудно передаваемы на французскомъ языкѣ. Неоднократно Аміель жалуется на то, какъ ему трудно писать. Онъ приписывалъ всевозможнымъ, отчасти довольно сложнымъ, причинамъ то усиліе, которое ему приходилось дѣлать надъ собою, для того чтобы выражать словами складывавшіяся въ умѣ его понятія.-- "Главный твой недостатокъ",-- говорилъ онъ самъ себѣ,-- "заключается въ томъ, что ты бредешь ощупью. Ты вдаешься въ многословіе, тщетно стараясь точнѣе выразить свою мысль посредствомъ уподобленій..." Онъ желалъ видѣть въ этихъ недостаткахъ формы то излишнюю робость, то опять излишнюю заботливость о совершенствѣ формы. Онъ говорилъ: "Для опредѣленности и точности нужны извѣстная смѣлость, извѣстная увѣренность въ себѣ, нѣкотораго рода ясновидѣніе". Онъ доходилъ до того, что возводилъ въ особаго рода достоинство это печальное безсиліе: "умѣніе писать",-- утверждалъ онъ,-- "предполагаетъ извѣстнаго рода самоувѣренную наглость, которая чужда мнѣ".-- Въ этомъ отношеніи онъ ошибался; по крайней мѣрѣ дневникъ его свидѣтельствуетъ о томъ, что ему присущъ былъ, и притомъ въ высшей мѣрѣ, довольно рѣдкій видъ смѣлости -- смѣлость въ изобрѣтеніи неологизмовъ и замысловатыхъ грамматическихъ оборотовъ. На самомъ же дѣлѣ онъ наталкивался на неразрѣшимую въ дѣйствительности задачу, заключавшуюся въ томъ, чтобы передать на чужомъ языкѣ идеи, созданныя умомъ совершенно другого племени. Достаточно немногихъ примѣровъ, для того чтобъ убѣдиться въ странности выраженій и оборотовъ, къ которымъ онъ прибѣгаетъ и которые служатъ нагляднымъ доказательствомъ того, что авторъ, прибѣгающій къ подобнымъ оборотамъ, чуждъ традицій французской литературы. Впрочемъ, самъ Аміель до того хорошо понималъ свой темпераментъ, что онъ и инстинктивно, и принципіально пренебрегалъ нѣкоторыми стилистическими правилами, которыхъ строго придерживаются лучшіе паши прозаики, а именно ясностью и логичностью слога. "Французскій языкъ",-- восклицаетъ онъ,-- "желаютъ кристаллизировать, запрудить, желаютъ лишить его возможности выражать что-либо нарождающееся, зародышное; онъ стремится къ тому, чтобъ изображать только конечные результаты, а не основную причину, развитіе, двигающую силу какого-либо явленія".-- Быть можетъ, онъ и былъ правъ въ извѣстномъ отношеніи; но съ такими взглядами нельзя считать себя хорошимъ французскимъ писателемъ; и если, несмотря на то, Аміель занимаетъ извѣстное мѣсто въ нашей литературѣ, то развѣ только въ смыслѣ писателя эпохи упадка, внѣ всякой классической преемственности, какъ авторъ, создавшій для своего употребленія какой-то неестественный, полу-варварскій слогъ, предназначенный къ тому, чтобы выражать необыкновенно сложные, даже болѣзненные оттѣнки. И эта болѣзненность является однимъ изъ проявленій широкаго современнаго космополитизма. То, чѣмъ страдалъ Аміель, составляетъ радость и здоровье однихъ, но въ то-же время является и причиной вѣроятной гибели многихъ другихъ, видящихъ въ этомъ ненормальное извращеніе самыхъ лучшихъ своихъ стремленій.
   

II.
Духъ анализа у Аміеля.

   Когда человѣкъ является продуктомъ элементовъ достаточно противорѣчивыхъ, для того чтобы дѣятельность его была окрашена разными оттѣнками, подобно тому какъ окрашены разными оттѣнками воды рѣки по сліяніи ея съ другой рѣкой, то, ради его собственнаго счастія, слѣдуетъ желать, чтобъ онъ самъ не подозрѣвалъ неоднородности своей природы, но чтобы, напротивъ, онъ видѣлъ въ своей сложной, неоднородной натурѣ особую, оригинальную разновидность. Тогда только мыслима будетъ извѣстная самопроизвольность въ его дѣйствіяхъ. Но именно въ подобной-то иллюзіи относительно самого себя и было отказано бѣдному Аміелю. Онъ обладалъ въ высшей мѣрѣ прискорбнымъ умѣніемъ постояннаго точнаго внутренняго анализа самого себя. Это была до того характеристичная особенность его, что онъ уже съ раннихъ лѣтъ почувствовалъ желаніе сдѣлать изъ нея основу своей жизни. Уже въ 1849 году, т. е. будучи еще очень молодымъ человѣкомъ, онъ писалъ: "Ты не долженъ жить, потому что ты не способенъ на то. Держись въ сторонѣ, предоставь живымъ жить и старайся резюмировать свои мысли. Самое лучшее, что ты можешь придумать,-- это составить завѣщаніе твоего ума и сердца..." Стараться познать самого себя, безъ всякой иной цѣли, кромѣ такого познанія,-- вотъ программа, которую Аміель составилъ самъ для себя, еще не достигши тридцатилѣтняго возраста, т. е. въ тотъ бурный періодъ, когда человѣкъ дѣйствіями обыкновенно старается какими-нибудь энергическими поступками пробить себѣ путь въ обширномъ мірѣ, полагаясь исключительно на свои силы. Это внутреннее самопознаваніе должно было быть особенно сильнымъ и интензивнымъ въ Аміелѣ, если онъ до конца остался вѣренъ этой тяжелой программѣ. Онъ, какъ уже было указано на то въ началѣ этого этюда, старался выполнять возложенную на себя программу до самыхъ послѣднихъ дней своей жизни, отмѣчая въ своемъ дневникѣ всѣ подробности развитія своей болѣзни, всѣ разрушенія, производимыя ею, не въ его организмѣ, не на лицѣ и тѣлѣ его, а въ его душѣ, въ его воззрѣніяхъ на міръ, въ его способѣ мыслить, страдать и наслаждаться. Для Аміеля всегда было одно и то-же -- мыслить и сознавать себя мыслящимъ, чувствовать и сознавать себя чувствующимъ. Это несомнѣнный признакъ того, что духъ анализа является у человѣка врожденною, а не усвоенною способностью; но въ настоящее время эта способность не представляется уже чѣмъ либо исключительнымъ; мы встрѣчаемъ ее вокругъ насъ на каждомъ шагу, и ею вполнѣ объясняется различіе между современной литературой и литературой прежнихъ эпохъ.
   Дѣйствительно писателямъ древности не былъ знакомъ этотъ духъ анализа; они никогда не. выставляли его характеристичной чертой выводимыхъ ими на сцену личностей. Герои ихъ порою задумываются относительно тѣхъ обстоятельствъ, которыя угнетаютъ ихъ, порою, какъ напр. у Эврипида или у Виргилія, высказываютъ какимъ-нибудь меткимъ словомъ свой философскій взглядъ на судьбу. Вспомнимъ, напримѣръ, слово, обращенное старикомъ Мезенціемъ къ своему коню: "Мы съ тобою прожили достаточно долго, если только существуетъ долгое время для смертныхъ". Это красивое по своей меланхоліи восклицаніе напоминаетъ извѣстное изреченіе: "Все конечное -- быстротечно..." И затѣмъ снова начинается дѣйствіе; человѣкъ не находитъ нужнымъ дальше останавливаться для самоуглубленія, для разсматриванія того, что происходитъ въ немъ самомъ. Весьма вѣроятно, что, начиная съ среднихъ вѣковъ, духъ анализа значительно развился благодаря обряду исповѣди; такимъ образомъ мы, въ извѣстной мѣрѣ, обязаны католицизму возрожденіемъ субъективнаго романа и субъективной поэзіи. Да и дѣйствительно люди, берущіе на себя трудъ тщательнаго изученія памятниковъ новѣйшей литературы, на каждомъ шагу встрѣчаются въ нихъ съ тѣмъ, что отпечатлѣла въ нашихъ душахъ религія, тогда даже, когда религія перестала вліять на нашъ умъ, она продолжаетъ еще всецѣло властвовать надъ нашими чувствами. Этимъ вполнѣ объясняется присущая всякому человѣку потребность углубленія въ нѣдра своей совѣсти. Для удовлетворенія именно этой потребности многіе изъ новѣйшихъ писателей усвоили себѣ привычку вести дневникъ, которая показалась-бы язычнику доказательствомъ довольно дерзкаго фатовства. Вѣдь эта привычка какъ-бы исходитъ изъ предположенія, что наша внутренняя жизнь интересна сама по себѣ, помимо нашихъ реальныхъ дѣйствій. И дѣйствительно, авторы дневниковъ убѣждены въ томъ, что внутренняя ихъ жизнь представляетъ собою немаловажную цѣнность. Психологъ видитъ въ этомъ возвращеніи мысли самой къ себѣ, свойственномъ духу нашей цивилизаціи, проявленіе особаго душевнаго настроенія. Не слѣдуетъ воображать себѣ, будто самопознаніе дается такъ легко. Часто, всматриваясь ближе въ нашу жизнь и въ нашъ образъ мыслей, мы придаемъ характеръ постоянности такимъ оттѣнкамъ нашего ума и нашего сердца, которые сдѣлались-бы преходящими, если-бы мы пренебрегали ими. Это явленіе замѣчается особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда мы констатируемъ нашу собственную сложность, ибо признавать эту сложность значитъ присоединять еще новое усложненіе къ прежнимъ. Аміель представляетъ собою самый поучительный примѣръ тому. Онъ отлично созналъ, изъ какихъ разнообразныхъ нитей соткана была его личность, и главнымъ предметомъ заботливости его сдѣлалось то, чтобы еще рельефнѣе выставить это разнообразіе. Такимъ образомъ ему удалось обнаружить не только тотъ основной контрастъ, который я старался охарактеризовать, но и разныя побочныя противорѣчія, общія ему, впрочемъ, со многими изъ нашихъ современниковъ, до такой степени, что его дневникъ можетъ служить зеркаломъ для многихъ изъ насъ.
   Я упоминалъ уже о томъ, что въ Аміелѣ сталкивались нѣмецкій мыслитель и писатель-французъ, и эта двойственность не могла не отразиться на общемъ характерѣ его развитія. Къ тому-же въ немъ ни мыслитель, ни писатель, сами по себѣ не были вполнѣ согласны другъ съ другомъ. Будучи протестантомъ по рожденію и по воспитанію, живя въ кальвинистскомъ городѣ и принимая участіе во внутреннихъ раздорахъ этого города, Аміель никогда не могъ заставить себя смотрѣть на догматическіе вопросы съ точки зрѣнія отвлеченной, безпристрастной. Его постонно занимали запутанные моральные вопросы, и въ особенности вопросъ о грѣхѣ.-- "Вотъ самый важный изъ всѣхъ вопросовъ", -- говаривалъ онъ.-- Вопросъ о дуализмѣ, по сравненію съ нимъ,-- нѣчто второстепенное. Будущая жизнь, рай, адъ, -- все это можетъ перестать быть догмой, духовной истиной; форма и буква могутъ изчезнуть; но всегда останется важный для человѣчества вопросъ -- "въ чемъ спасеніе"?-- Онъ упрекалъ Ренана за его философскій индифферентизмъ въ этомъ отношеніи; ему принадлежатъ слѣдующія фразы, отъ которыхъ не отрекся-бы самый завзятый фанатикъ: "Нѣтъ ни малѣйшей надобности въ томъ, чтобы міръ существовалъ; но необходимо, чтобы существовала справедливость.-- Небо и земля могутъ изчезнуть, но добро должно существовать, а несправедливость не должна существовать. Таковъ основной законъ рода человѣческаго. Природа будетъ побѣждена духомъ. Вѣчное восторжествуетъ надъ временнымъ"... Съ другой стороны этотъ фанатикъ справедливости и нравственности подчинился вліянію новѣйшей философіи, сводящейся, съ точки зрѣнія раціонализма, на законность всего существующаго. Разсматриваемая на основаніи наиболѣе вѣроятныхъ гипотезъ науки о духѣ, душа человѣческая зависитъ въ малѣйшихъ своихъ проявленіяхъ отъ глубокихъ, по большей части ей самой неизвѣстныхъ, причинъ. Подобная теорія, несмотря на всяческія умственныя ухищренія, исключаетъ всякое опредѣленное понятіе о добрѣ и злѣ, подобно тому, какъ новѣйшія теоріи относительно исторіи религіозныхъ вѣрованій исключаютъ понятіе объ откровеніи, или какъ эволюціонныя натуралистическія теоріи исключаютъ всякую вѣру въ сверхъестественное. Вотъ эти-то различныя теоріи, окрашенныя гегеліанской окраской, Аміель привезъ съ собою изъ Германіи, и въ его дневникѣ можно найти не менѣе полсотни мѣстъ, обнаруживающихъ существованіе у него подобнаго научнаго, предопредѣленнаго взгляда на душу и на природу. Но какимъ-же образомъ можно согласовать подобные взгляды съ тѣмъ религіозно-моральнымъ настроеніемъ, которое сквозитъ во всемъ, что вышло изъ-подъ его пера? Это противорѣчіе довольно нерѣдкое въ наше, столь богатое моральными противорѣчіями, время, и которое одни разрѣшаютъ насильственнымъ подавленіемъ одного изъ обоихъ влеченій или-же преднамѣреннымъ игнорированіемъ этого внутренняго разлада; другіе-же, провозглашая себя въ теоріи сторонниками предопредѣленія, на практикѣ продолжаютъ толковать о порокѣ и о добродѣтели, предполагать заслуги или отсутствіе заслугъ, признавать абсолютную цѣнность за соціальными комбинаціями. Третьи, наконецъ, упорно держатся пошатнувшейся въ нихъ вѣры и отказываются отъ всякаго обсужденія тѣхъ возраженій, которыя предъявляются со стороны отрицателей новѣйшей школы противъ самыхъ дорогихъ ихъ вѣрованій. Все это доказываетъ, что ни одни, ни другіе, ни третьи не чувствуютъ серьезной потребности разобраться въ самихъ себѣ, упорно подавляютъ въ себѣ прирожденный имъ духъ анализа. Аміель, съ одной стороны, чувствовалъ себя безсильнымъ разрѣшить то внутреннее противорѣчіе, отъ котораго онъ страдалъ, а съ другой -- неспособнымъ проходить по всѣмъ его фазисамъ. Онъ въ этомъ отношеніи похожъ былъ на физіолога, подробно изучающаго симптомы болѣзни, отъ которой ему суждено умереть. Онъ, не колеблясь, писалъ: "Оставляетъ-ли изученіе природы неприкосновенными тѣ плоды откровенія, которые называются мозаизмомъ, христіанствомъ, исламизмомъ? Могутъ-ли эти послѣднія міровоззрѣнія вступать въ единоборство съ новѣйшими астрономіей и геологіей? Долго ли еще въ состояніи продержаться тотъ предохранительный клапанъ, который пытается согласовать науку съ религіей, науку, отрицающую всѣ старинныя вѣрованія, и религію, подтверждающую существованіе сверхъестественнаго и не подлежащаго провѣркѣ? Наука неумолима; но неужели-же изъ этого слѣдуетъ, что она современемъ упразднитъ религію?.." И далѣе онъ говоритъ: "Прежняя моя вѣра изчезла; но я продолжаю вѣрить въ добро, въ нравственность, въ спасеніе"... Это почти то-же, что сказать: "я пересталъ вѣрить, но тѣмъ не менѣе я продолжаю вѣрить"; это значитъ утверждать, что въ умѣ его уживаются два несовмѣстимыя міровоззрѣнія. Но Аміель былъ слишкомъ правдивъ, обладалъ слишкомъ свѣтлымъ умомъ, для того чтобъ отступить передъ подобнымъ утвержденіемъ, и такимъ образомъ онъ продолжалъ стоять одной йогой въ церкви, другою въ наукѣ, не чувствуя себя въ силахъ измѣнить или всецѣло отдаться той или другой, отлично сознавая свою двойственность, даже почти что преувеличивая ее вслѣдствіе постояннаго размышленія о ней; онъ въ одно и то-же время являлся человѣкомъ и двойственнымъ, и искреннимъ, но во всякомъ случаѣ вполнѣ современнымъ, благодаря этой сознательной, но тяжелой двойственности. Раздвоенность замѣчается въ Аміелѣ не только какъ въ человѣкѣ, но и какъ въ писателѣ; она сказывается не только въ содержаніи его произведеній, но и въ самомъ слогѣ ихъ. Человѣкъ этотъ постоянно является передъ нами въ двойномъ образѣ поэта и критика. Впрочемъ, оба эти качества вовсе не такъ несовмѣстимы, какъ многіе то полагаютъ, подъ тѣмъ, конечно, условіемъ, чтобы теоріи критика вполнѣ соотвѣтствовали натурѣ поэта. Аміель -- несомнѣнный поэтъ, какъ о томъ свидѣтельствуютъ многія и многія страницы его дневника, и, читая эти страницы, такъ и кажется, что имѣешь дѣло съ новымъ Шелли или Вордсвортомъ, воспѣвающимъ свои горы, свои озера, свои ледники. Но нѣтъ! Какъ только поэтъ садится за письменный столъ, для того чтобы заносить на бумагу свой наивный пантеизмъ, свои задушевныя мысли, свою міровую фантасмагорію,-- тотчасъ-же рядомъ съ нимъ появляется эстетикъ съ своимъ ученіемъ,-- и приходится признать, что это ученіе сложилось подъ вліяніемъ чужихъ мнѣній. Будучи совершенно обособленнымъ нѣкоторыми сторонами своего существа, Аміель другими сторонами соприкасался съ кружкомъ друзей очень умныхъ и очень образованныхъ, мнѣнію которыхъ онъ часто, по врожденному ему великодушію, отдавалъ предпочтеніе передъ собственнымъ своимъ мнѣніемъ. Принимаясь писать, онъ заранѣе спрашивалъ себя, каково будетъ ихъ сужденіе относительно его писанія, а врядъ-ли можетъ быть сомнѣніе въ томъ, что это самый неудачный писательскій пріемъ. Стендаль говаривалъ, что похвалы собратьевъ не что иное, какъ свидѣтельства о тожественности. Не заходя такъ далеко, можно однако-же сказать, что самые деликатные и безпристрастные изъ друзей нашихъ могутъ жестоко ошибаться относительно той роли, которую играетъ то или иное изъ нашихъ произведеній въ развитіи вашего ума. Талантъ, подобно организму, переживаетъ извѣстные болѣзненные кризисы, изъ которыхъ, при правильномъ ихъ теченіи, онъ долженъ выходить болѣе укрѣпленнымъ, болѣе способнымъ къ дальнѣйшему развитію. Онъ можетъ впадать въ заблужденія, которыя, однако, окажутся полезными для него; онъ предпринимаетъ разные опыты, неудача которыхъ все-же будетъ имѣть для него воспитательное значеніе. Но многіе-ли изъ насъ настолько постигли тайну нашего духовнаго существованія, чтобы понять необходимость этихъ болѣзненныхъ періодовъ, этихъ ошибокъ, этихъ опытовъ? Кто можетъ, съ полнымъ знаніемъ дѣла, совѣтовать намъ ихъ или предостерегать насъ противъ нихъ? Поэтому самое лучшее, что можетъ сдѣлать художникъ,-- это считать какъ-бы несуществующими всякія критическія замѣчанія относительно его произведеній, положиться цѣликомъ на тотъ, такъ сказать, инстинктъ самосохраненія, который живетъ въ немъ и толкаетъ его то въ одну сторону, то въ другую. Инстинктъ этотъ укажетъ ему на потребности работающей мысли его, незнакомыя ему самому, а тѣмъ паче другимъ. Его эстетика будетъ тѣмъ болѣе плодотворна, чѣмъ полнѣе онъ подчинитъ ее размѣрамъ своей творческой способности. Во всякой созидательной силѣ кроется нѣчто таинственное, что должно считаться находящимся внѣ сферы нашего разсужденія. Но Аміель, повидимому, поступалъ иначе. Разъ докончивъ книгу, онъ спрашивалъ себя: "А какъ отнесется къ этому тотъ или другой"; мало того,-- онъ ставилъ себѣ этотъ вопросъ даже въ то время, когда онъ писалъ книгу. Безъ сомнѣнія во всякомъ человѣкѣ существуетъ слабая сторона честолюбія, съ которой можетъ уязвить насъ всякій желающій; для этого достаточно примѣнить къ намъ отрицательный критическій пріемъ, заключающійся въ томъ, чтобъ отыскивать то, чего намъ недостаетъ, вмѣсто того чтобъ имѣть въ виду то, что у насъ есть. Но важно то, чтобъ это болѣзненное ощущеніе не отозвалось на нашемъ умѣ. Аміель, благодаря слишкомъ аналитическому уму, сдѣлался жертвой слишкомъ отчетливаго пониманія сужденій, произносившихся по поводу его твореній. Онъ писалъ стихи не ради собственнаго удовольствія своего, ради котораго онъ писалъ свой дневникъ, а для того чтобы повиноваться законамъ искусства, сочиненнымъ другими, и этимъ-то и объясняется поразительное несходство между дѣланными его поэтическими произведеніями и естественностью и искренностью его дневника.
   Можно-ли, однако, представить себѣ, чтобы его развитіе могло быть инымъ? Увы! Наши прирожденныя свойства оказываютъ на насъ такое сильное вліяніе, что здѣсь невозможно допустить какихъ-либо парализующихъ вліяній. Для того чтобы спасти Аміеля отъ всѣхъ обрушившихся на него несчастій, слѣдовало-бы прежде всего излѣчить его именно отъ того преимущества моральнаго превосходства, которое дѣлаетъ его такъ интереснымъ. Тотъ самый духъ анализа, который заставилъ его преувеличить противорѣчія своей судьбы, повелъ-бы его къ тому, чтобы преувеличить противорѣчія всякой иной судьбы. Дѣло въ томъ, что дѣйствительно существуетъ какой-то скрытый антагонизмъ между этимъ духомъ анализа и условіями жизни, такъ какъ въ основѣ всякой жизни кроется нѣчто безсознательное, и что именно духъ анализа стремится къ тому, чтобы все болѣе и болѣе разрушать эту безсознательность. Иногда случается, что внутренніе соки съ такой силой стремятся наружу, что духъ анализа оказывается относительно ихъ безсильнымъ; напротивъ, они даже порою усиливаютъ его. Стендаль далъ разительный тому примѣръ, который сдѣлается еще нагляднѣе, если припомнить тѣ привычки, которыя заставили его усвоить себѣ образъ жизни, веденный имъ въ молодости. Говоря о немъ, никогда не слѣдуетъ забывать, что онъ въ теченіе пятнадцати лѣтъ воевалъ и участвовалъ въ походахъ. Несомнѣнно, что необходимость дѣйствовать, принимать быстрыя рѣшенія, повелѣвать людьми, дѣлать замѣчанія уравновѣшивали его страсть къ анализу и не дали тотчасъ-же восторжествовать строгой богинѣ Немезидѣ, требующей, чтобы мы умирали отъ того, чѣмъ мы жили, и чтобы наше превосходство постоянно перерождалось въ недостатки. Но у Аміеля, при его сидячемъ образѣ жизни, при отсутствіи всякаго сильнаго потрясенія, которое выводило-бы его изъ его колеи, никогда не существовало этого равновѣсія. Такимъ образомъ на этомъ созерцательномъ характерѣ лучше всего можно прослѣдить убійственное вліяніе слишкомъ интенсивнаго внутренняго анализа. Дневникъ его, который мы читаемъ съ такимъ живымъ интересомъ, представляетъ собою какъ-бы орудіе медленнаго самоубійства. Описывая въ немъ свои страданія, онъ не находилъ въ этомъ облегченія; напротивъ, онъ самъ себѣ наносилъ новыя раны и бередилъ старыя, онъ какъ-бы собственными руками возлагалъ на свою голову терновый вѣнецъ, самъ себѣ открывалъ жилы. ""Анализъ",-- говорилъ онъ, -- "убиваетъ самопроизвольность. Зерно, измолотое въ муку, не можетъ уже давать ростковъ"... Эта образная метафора лучше всякихъ комментаріевъ объясняетъ то ослабленіе воли, жертвою котораго онъ сдѣлался.
   

III.
Аміель въ своихъ мечтаніяхъ.

   Въ духовной жизни можно подмѣтить какъ-бы извѣстный законъ уравновѣшенія ощущеній; безсиліе извѣстныхъ нашихъ способностей какъ-бы вызываетъ усиленное развитіе другихъ. Тотъ самый слабый, подавленный и побѣжденный дѣйствительностью Аміель, котораго мы только-что видѣли, Аміель неспособный сосредоточиться въ положительной и созидательной волѣ, Аміель нерѣшительный, колеблющійся, болѣзненный, былъ силенъ въ другой области; эта жертва житейскихъ условій является, въ еще большей мѣрѣ чѣмъ Тургеневъ, властителемъ въ той области, которая недоступна земнымъ побѣдителямъ, -- въ области мечтаній. Онъ въ этомъ отношеніи былъ похожъ и на того датскаго принца, въ которомъ Шекспиръ, помощью волшебнаго прорицанія своего генія, воплотилъ заранѣе душевное настроеніе своего племени. И онъ также, этотъ болѣзненный Гамлетъ, не умѣлъ дѣйствовать, хотя призракъ его отца и явился къ нему на террасѣ Эльзенерскаго замка, чтобы подтолкнуть, такъ сказать, его руку. Призракъ этотъ не въ состояніи былъ заставить молодого человѣка принять твердое рѣшеніе; и улыбка сожалѣнія должна была, безъ сомнѣнія, явиться на устахъ мавра Отелло и короля Лира, у которыхъ мысль отождествляется съ дѣйствіемъ и которые не колеблятся осудить -- первый жену свою, а второй -- любимую дочь на основаніи простого подозрѣнія, возбужденнаго однимъ словомъ. Ихъ нервный механизмъ незнакомъ со всѣми этими безконечными усложненіями, и у нихъ переходъ отъ мысли къ дѣлу совершается быстро и непосредственно. Они видятъ передъ собою извѣстный образъ и прямо направляются къ нему. У Гамлета-же, напротивъ, фактъ является источникомъ идеи. Но за-то съ какою-же легкостью этотъ вѣчный медлитель раскрываетъ за измѣнчивой жизненной декораціей глубокія причины, невѣдомый принципъ, мрачную бездну тайны и безмолвія, скрытую въ каждомъ существѣ и въ каждой вещи! Я представляю его себѣ въ ту самую минуту, когда Офелія собирается кинуться въ рѣку, сидящимъ на берегу этой-же рѣки, шаговъ на сто выше, съ зажмуренными глазами, прислушивающимся къ журчанію рѣки и къ грустному, но сладкому напѣву, доносящемуся до него изъ наклоненнаго надъ рѣкою тростника. Тургеневъ, въ интересномъ критическомъ очеркѣ своемъ "Гамлетъ и Донъ-Кихотъ", очень удачно выразился, что безъ, сомнѣнія, Гамлетъ велъ дневникъ. И дѣйствительно въ головѣ Гамлета было, конечно, достаточно матеріала, чтобы наполнить столько-же страницъ, какъ и у его современнаго собрата Аміеля. Ненасытимый Донъ-Жуанъ, безпокойный докторъ Фаустъ -- это все типы неутомимой дѣятельности, заставляющей энергическаго человѣка постоянно измѣняться, даже среди упоеній любовью и наслажденія знаніемъ. Гамлетъ-же остается типомъ непреодолимой наклонности къ мечтательности, которая даже въ моменты обнаженія мечей, розлитаго яда, ожесточеннаго боя вдругъ парализуетъ мечтателя и повергаетъ его въ состояніе какой-то галлюцинаціи, отъ которой ничто никогда не пробудитъ его окончательно.
   Но о какого рода мечтательности здѣсь идетъ рѣчь? Конечно не о той привлекательной способности передѣлывать свою жизнь съ помощью силы воображенія, бьющей въ насъ ключемъ въ молодые годы и почти что заставляющей насъ примириться съ печальной необходимостью существовать. Гамлетъ не въ состояніи представить себѣ иную серію событій, чѣмъ ту, жертвой которыхъ онъ сдѣлался, какой-то волшебный міръ вмѣсто окружающаго его "суроваго міра",-- міръ, въ которомъ онъ могъ-бы любить Офелію безъ всякой тѣни подозрительности, облобызать свою мать безъ внутренняго ужаса. Судьба его постоянно представляется ему въ видѣ головы Медузы; онъ каменѣетъ отъ ужаса при этомъ зрѣлищѣ, но при этомъ ему и въ голову не приходитъ представить себѣ простыя пряди волосъ тамъ, гдѣ ему слышится шипѣніе змѣй. Такъ и Аміель даже и не останавливается на мысли объ измѣненіи судьбы, сложившейся для него крайне неблагопріятнымъ образомъ. Ему извѣстно разъѣдающее его зло и глубокія причины его, а именно, "его равнодушіе къ собственной своей личности, къ своимъ интересамъ, къ цѣлесообразности своихъ дѣйствій, къ общественному мнѣнію, его неспособность сохранить въ себѣ извѣстные предразсудки относительно извѣстной формы, личности, индивидуальности"... Но онъ тотчасъ-же прибавляетъ: "А, впрочемъ, что за важность? Бороться противъ судьбы, стараться избѣжать опасности, уйти отъ неизбѣжнаго исхода -- это чистое ребячество"... И далѣе: "Проживешь ты жизнь, а жизнь состоитъ въ томъ, чтобы повторять до безконечности человѣческій типъ и пѣснь человѣчества, какъ то дѣлали и будутъ дѣлать изъ вѣка въ вѣкъ легіоны подобныхъ тебѣ"... Нѣтъ, мечтанія Аміеля, такъ-же какъ и мечтанія Гамлета, не могутъ считаться мечтаніями бодрящими и возстановляющими. Это та-же странная и опасная способность, которую мы находимъ въ основѣ всякой метафизики, всякаго мистицизма, всякой религіи, и которая заключается въ какомъ-то инстинктивномъ отождествленіи нашего духа съ духомъ природы. Вотъ какимъ образомъ можно представить себѣ это психологическое явленіе и объяснить себѣ происхожденіе его. Разъ данъ извѣстный предметъ, не подлежитъ сомнѣнію, что реальность его обусловливается воздѣйствіемъ неопредѣленнаго количества событій. Растеніе, растущее на заборѣ, является продуктомъ извѣстныхъ міровыхъ законовъ, равно какъ и животное, пасущееся на лугу, равно какъ и человѣкъ, смотрящій на это растеніе, на это животное, на этотъ лугъ. Это все -- результаты, предполагающіе безчисленное множество причинъ. Мыслящій ученый ограничиваетъ свои разысканія ближайшими изъ этихъ причинъ, и пользуется для того пріемами точныхъ изслѣдованій. Но встрѣчаются и такіе умы, которые стараются отыскать отдаленнѣйшія изъ этихъ причинъ и предаваться, въ виду разсматриваемаго ими предмета, безконечной ассоціаціи идей. Подобные умы не разсуждаютъ, а мечтаютъ. Этотъ первый этапъ въ скоромъ времени ведетъ къ болѣе сложному настроенію мыслей. Эта безконечная цѣпь мыслей, возбуждаемыхъ въ насъ извѣстнымъ предметомъ, аналогична тому безконечному ряду формъ, которая должна была создать природа для того чтобы вывести извѣстный предметъ на свѣтъ Божій, Поэтому мы можемъ предположить, что мысль, положенная въ основу мірозданія и которой все существующее является лишь извѣстными моментами, функціонируетъ точно такъ же, какъ и наша собственная мысль. Для того чтобъ отождествиться съ нею, намъ достаточно предоставить уму нашему вызывать тотъ безпрерывный рядъ образовъ, который является результатомъ продолжительнаго и внимательнаго созерцанія. Тогда для насъ перестанутъ существовать время и пространство; безконечная цѣпь причинъ промелькнетъ передъ нами съ быстротою молніи и мы, такъ сказать, окажемся освободившимися отъ предѣловъ нашей собственной личности при взглядѣ на всеобщую причинную связь. И тогда мы вступаемъ въ третье состояніе, слѣдующее за предшествующимъ, заключающееся въ сознаніи, что, взятыя сами по себѣ, формы, наполняющія міръ, не болѣе устойчивы и прочны, чѣмъ образы, носящіеся въ нашемъ мозгу. Развѣ онѣ, подобно этимъ образамъ, не сглаживаются постоянно, для того чтобы тотчасъ-же быть замѣнены новыми? И что-же, наконецъ, по прошествіи недолгаго времени, останется отъ тѣхъ и другихъ, кромѣ тумана и мрака? Въ эту минуту мечтаніе прекратило свою работу умственнаго отравленія; въ нашемъ умѣ все смѣшивается и стушовывается, онъ тонетъ въ туманѣ и погружается въ мучительное, но въ то-же время и пріятное состояніе какого-то небытія.
   Аміелю были знакомы эти три стадіи и соотвѣтствующія имъ три состоянія ума, и онъ описалъ ихъ въ своемъ дневникѣ, который останется цѣннымъ документомъ для всякаго, кто захочетъ заняться столь мало еще подвинувшейся къ разрѣшенію задачей о впечатлительности ума. Страницы эти освѣщаютъ яркимъ свѣтомъ тѣ изгибы души, въ которыхъ развиваются зародыши обширныхъ химеръ разныхъ Спинозъ и Гегелей. Бѣдный Аміель принадлежалъ къ обширной плеядѣ тѣхъ умовъ, которые мучатся сознаніемъ своего тожества съ міромъ. Если вы желаете понять, подъ какимъ угломъ представлялась ему самая ничтожная, самая обыденная подробность, то прочтите ту страницу, гдѣ онъ описываетъ какое-то ночное празднество на набережной одного прибрежнаго городка въ Голландіи: оркестръ гремитъ, мужчины курятъ, женщины болтаютъ, какое-то животное довольство носится въ воздухѣ, при монотонномъ ропотѣ океана. "Тысячи мыслей",-- говоритъ Аміель,-- "бродили въ моемъ мозгу. Я размышлялъ о томъ, сколько понадобилось историческихъ событій для созданія того, что я видѣлъ передъ собою: и Іудея, и Египетъ, и Греція, и Германія, и цѣлый рядъ вѣковъ, отъ Моисея до Наполеона, и всевозможные поясы земные, отъ Батавіи до Гвіаны, содѣйствовали образованію этого собранія. Во всякой человѣческой комбинаціи сказываются промышленность, наука, искусство, географія, торговля, религія всего рода человѣческаго, и все, что сосредоточилось въ извѣстномъ пунктѣ передъ нашими глазами, непонятно безъ знанія того, что было прежде. Переплетеніе десятка тысячъ нитей, сплетенныхъ необходимостью для созданія одного только явленія -- явленіе по-истинѣ поразительное." -- Не узнаете-ли вы въ этихъ словахъ глубокомысленную мѣткость эпиграммы Стендаля, утверждавшаго, что разъ нѣмецъ размечтался, на него произведутъ совершенно одинаковое впечатлѣніе и упавшій съ дерева листъ, и крушеніе громадной имперіи? И замѣтьте, какъ легко Аміель переходитъ отсюда ко второму этапу своего мышленія, -- къ тому, что человѣкъ перестаетъ различать игру своей фантазіи отъ игры природы: "Если исторія ума и совѣсти является самою сутью исторіи бытія, то останавливаться на психологія, хотя-бы и на психологіи личной, не значитъ удаляться отъ вопроса, а напротивъ, значитъ погружаться въ самую суть, въ самый центръ всемірной драмы. Пускай у насъ отнимутъ все; но разъ у насъ осталась мысль, мы еще связаны волшебной нитью съ міровою осью".-- А теперь прослѣдите переходъ отъ этого этапа къ третьему. Какъ въ самомъ Аміелѣ, такъ и вокругъ него, все превращается въ паръ. "Природа",-- говоритъ онъ,-- "это не что иное, какъ Майя. Всякая цивилизація является какъ-бы тысячелѣтнимъ сномъ, въ которомъ небо и земля, природа и исторія являются въ какомъ-то фантастическомъ свѣтѣ и представляютъ собою драму, разыгрывающуюся въ опьяненной, подверженной галлюцинаціямъ, душѣ". И затѣмъ онъ находитъ подходящія формулы для описанія сладкихъ наслажденій, доставляемыхъ этимъ видѣніемъ, не уступающаго въ краснорѣчіи описанію де-Кенсеемъ странныхъ сновъ, навѣянныхъ на него куреніемъ опіума: "Я качаюсь въ фантасмагоріяхъ души моей, какъ въ индѣйскомъ гамакѣ, и все становится для меня дымомъ, паромъ, иллюзіей, даже собственная моя жизнь. Я обращаю такъ мало вниманія на всякаго рода явленія, что они проносятся надо мною подобно переливамъ свѣта и изчезаютъ, не оставляя послѣ себя никакого отпечатка. Мысль замѣняетъ опіумъ. Она въ состояніи опьянить бодрствующаго человѣка и сдѣлать прозрачными и горы, и всѣ существующее"...
   Тотъ, кто пріучилъ себя смотрѣть черезъ такой туманъ и на міръ, и на самого себя, не можетъ въ концѣ концовъ не прійти къ неизлѣчимой меланхоліи; въ его глазахъ все представляется пустымъ, суетнымъ, все сглаживается, исчезаетъ, ничто не живетъ реальной жизнью. Къ чему-же продолжать играть до безконечности совершенно безполезную роль въ этой, лишенной всякаго смысла комедіи, называемой жизнью? Къ чему длить это болѣзненное тщеславіе? Несмотря на моральные вопросы, составляющіе какъ-бы противовѣсъ этому утомленію жизнью, дневникъ Аміеля свидѣтельствуетъ о все болѣе и болѣе опредѣленной наклонности къ буддизму, и даже, скажемъ прямо, къ пессимизму. Я говорю "наклонности", ибо Аміеля отнюдь нельзя считать отъявленнымъ, систематическимъ, догматическимъ пессимистомъ. Но быть можетъ единственнымъ искреннимъ пессимистомъ является тотъ, который выражается въ душевномъ настроеніи, а не въ доктринѣ. Задача о значеніи міра и жизни прежде всего есть задача чувствак рѣшенія которой слѣдуетъ искать въ чувствѣ-же. Во имя своего "я" мы можемъ дѣлать заключеніе о благодѣтельности или о склонности къ злотворенію пророды, ибо мы здѣсь обсуждаемъ благожелательность или зложелательность не абстрактнаго существованія: дѣло идетъ о существованіи насъ самихъ и намъ подобныхъ. Именно потому, что пессимизмъ исходитъ скорѣе изъ сердца, чѣмъ изъ разсудка, ему несвойственъ абсолютный характеръ раціональныхъ рѣшеній. Подобно всѣмъ нашимъ ощущеніямъ, онъ подверженъ измѣненіямъ, онъ допускаетъ множество оттѣнковъ и степеней. Существуетъ,-- говоря языкомъ математиковъ,-- идеальный пессимизмъ, крайній предѣлъ частныхъ пессимизмовъ, къ которому всѣ виды пессимизма стремятся приблизиться, но котораго никто не достигаетъ. Этимъ объясняются разныя шероховатости энергическаго, съ перваго взгляда, утвержденія, что не стоитъ труда жить, и различные способы толкованія этого утвержденія. Пессимистъ можетъ не быть озлобленнымъ. Въ тюрьмѣ, въ которой содержатся приговоренные къ смерти, могутъ обнаружиться двадцать разновидностей характера. Въ числѣ этихъ побѣжденныхъ жизнью, которыхъ ждетъ плаха, одни ноютъ, другіе смѣются; одни мечтаютъ и вспоминаютъ, другіе пьютъ и забываются. Въ моральной тюрьмѣ, въ которую пессимизмъ запираетъ подъ замокъ свои жертвы, мы также видимъ широкое поприще для проявленія различныхъ темпераментовъ. Аміель былъ пессимистъ сантиментальный, между тѣмъ какъ Шопенгауеръ былъ пессимистъ свирѣпый. Женевскій мыслитель рано дошелъ до печальнаго, но сладкаго отрѣченія отъ самого себя, напоминающаго медленную агонію человѣка въ комнатѣ, наполненной цвѣтами. Онъ самъ про себя говорилъ, что онъ "потеряется въ пескахъ, какъ Рейнъ въ своихъ устьяхъ". Слова "пресыщенность", "усталость", "изнеможеніе", "отреченіе" ежедневно выливались изъ-подъ его пера, какъ только онъ старался передать свое внутреннее состояніе. Аміель самъ о себѣ говорилъ: "Я похожъ на призракъ, который мы видимъ, но который мы не можемъ схватить: я настолько-же похожъ на человѣка, насколько тѣни Ахилла или Креузы похожи на живыхъ людей. Не умирая, я сдѣлался привидѣніемъ. Другіе люди кажутся мнѣ призраками, какъ и я самъ кажусь призракомъ другимъ".
   И еще этой стороной своей, этой любовью къ мечтательности, этотъ странный отшельникъ, поразительный примѣръ продукта нѣсколькихъ различныхъ вліяній, являетъ намъ собою одинъ изъ замѣчательныхъ типовъ болѣзненности современной души. Въ нашъ научный и промышленный вѣкъ влеченіе къ загробной жизни всеже продолжаетъ существовать, но только оно становится какъ-то болѣе болѣзненнымъ. Самымъ интереснымъ проявленіемъ современнаго влеченія въ область мечты является преобладающее мѣсто, занятое у насъ въ послѣднее время музыкою, самымъ неопредѣленнымъ изъ всѣхъ видовъ искусства, наиболѣе способнымъ завести воображеніе въ область неизвѣстнаго и неопредѣленнаго. Мы уже видѣли (въ этюдѣ о Дюма), что мистицизмъ сдѣлался конечной формой для многихъ новѣйшихъ мыслителей,-- и вотъ мы находимъ тотъ-же мистицизмъ у Аміеля, менѣе всего похожаго на автора "Друга женщинъ"; и вотъ, въ эпоху еще ближайшую намъ, нарождается новое поколѣніе, представители котораго ближе къ мистицизму, чѣмъ кто-либо изъ французовъ, начиная съ первыхъ десятилѣтій прошлаго вѣка. На книгу, обнародованную въ прошломъ году Ж. К. Гюисмансомъ подъ знаменательнымъ заглавіемъ "На-выворотъ", не могутъ смотрѣть, какъ на простой парадоксъ, тѣ, которые внимательно вчитываются въ дневники очень молодыхъ людей,-- единственные источники, знакомящіе насъ отчасти съ тайными влеченіями начинающихъ писателей. Эта странная личность, этотъ Дез-Эссентъ романиста, желающій жить на-выворотъ природѣ, жизнью искусственной и мечтательной, несомнѣнно братъ по духу авторовъ полу-католическихъ стихотвореній, прозы самыхъ неопредѣленныхъ оттѣнковъ, тѣхъ, которые, подобно Боделэру, сами признаютъ себя писателями эпохи упадка и которые, повидимому, не принадлежатъ ни къ какой реальной средѣ. Они, очевидно, нимало не заботятся о томъ, чтобы передать своимъ перомъ житейскую правду; они всецѣло вдались въ область мечтаній, и самыя ощущенія ихъ становятся для нихъ орудіемъ химеры. И не подумайте, что вы имѣете тутъ дѣло исключительно съ эксцентричностью немногихъ кружковыхъ героевъ. Это одинъ изъ тысячи признаковъ того тревожнаго состоянія, въ которомъ находится сердце современнаго человѣка. Какова, причина этого состоянія и чѣмъ объясняется это отсутствіе психологическаго равновѣсія въ обществѣ болѣе развитомъ, чѣмъ какое-либо другое? Нѣтъ-ли тутъ какого-нибудь важнаго закона, не признаннаго нашей цивилизаціей? Или всякая цивилизація заключаетъ въ себѣ сама по себѣ извѣстные элементы смуты и страданій? Кто въ состояніи отвѣтить на эти серьезные вопросы, которые ставитъ намъ такъ неожиданно, на каждомъ шагу, нашъ вѣкъ сомнѣній? Съ этими вопросами, въ которыхъ резюмируется серія настоящихъ этюдовъ, мы встрѣчались въ каждомъ изъ послѣднихъ. Отчасти пріятно заключить эту серію симпатичною личностью Аміеля, ибо исторія этого человѣка, столь близкаго намъ своимъ космополитизмомъ, своимъ избыткомъ анализа и своей потребностью въ мечтательности, утѣшительна въ томъ отношеніи, что она доказываетъ, какъ даже въ самыхъ серьезныхъ моральныхъ болѣзняхъ душа можетъ сохранить свое благородство и страдать, подобно красивой и безупречной молодой женщинѣ, не загрязняясь и не обезображиваясь.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru