Lib.ru/Классика: Буслаев Федор Иванович. История русской словесности, преимущественно древней

ИСТОРІЯ РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ, ПРЕИМУЩЕСТВЕННО ДРЕВНЕЙ.
XXXIII публичныя лекціи Степана Шевырева, ординарнаго профессора Московскаго Университета. Томъ первый. Часть первая. (Лекціи I--V). Москва. 1846.

Въ 184⁴/₅ академическомъ году, г.Шевыревъ прочелъ передъ московской публикой "Исторію Русской Словесности, преимущественно древней", въ тридцати-трехъ лекціяхъ. Эти-то лекціи и составляютъ его книгу, которая выйдетъ въ трехъ томахъ и въ шести частяхъ, или въ шести выпускахъ. Въ первомъ, вышедшемъ нынѣ, напечатано пять лекцій. Первая, вступительная, объясняетъ выборъ предмета, объемъ исторіи словесности и причины его обширности, ея раздѣленіе на два періода и подраздѣленіе перваго;потомъ обозрѣваетъ содержаніе древняго періода, излагаетъ причины, побудившія преимущественно имъ ограничиться, и показываетъ главныхъ представителей новаго періода и его отношеніе къ древнему. Во второй лекціи, говорится объ устной рѣчи русскаго народамъ третьей, о русской рѣчи письменной. Четвертая занимается первыми памятниками письменности въ X вѣкѣ и первой эпохой народныхъ пѣсень. Пятая, окончивъ разсмотрѣніе богатырскихъ пѣсень, говоритъ о пѣсняхъ духовныхъ. Каждая лекція снабжена примѣчаніями и ссылками.

Въ книгѣ г. Шевырева слѣдуетъ различать двѣ части: факты и выводы, на нихъ основанные. По этому и наша критическая статья раздѣлится на два отдѣла, въ одномъ мы будемъ говорить о фактахъ, въ другомъ -- о выводахъ.

I. Фактическая часть книги г. Шевырева -- безспорно, лучшая въ своемъ родѣ, по добросовѣстному и трудолюбивому собранію фактовъ. Если остальные выпуски будутъ такъ же богаты матеріаломъ, какъ первый, то мы смѣло можемъ сказать, что исторія литературы у насъ подвигается впередъ. Мы имѣемъ въ этомъ родѣ одно только сочиненіе: "Иcторію древняго періода Русской Словесности", г. Максимовича, любопытное по многимъ изслѣдованіямъ автора, который, къ-сожалѣнію, остановился на первомъ томѣ. Но всѣ эти изслѣдованія, равно какъ и труды другихъ, относящіеся къ исторіи русской словесности, прочтены и внесены г. Шевыревымъ въ его книгу. Г. Шевыревъ старательно привелъ всѣ главныя мнѣнія о сродствѣ нашего языка съ другими, обстоятельно разсказалъ исторію Кирилла и Меѳодія, и въ заключеніе предложилъ любопытныя народныя пѣсни; изъ нихъ нѣкоторыя въ первый разъ являются въ печати, каковы пѣсни о Голубиной Книгѣ, о страшномъ судѣ и прекрасное преданіе о витязяхъ.

Для того, чтобъ книга г. Шевырева принесла изучающимъ исторію русской словесности надлежащую пользу, почитаемъ необходимымъ сдѣлать нѣкоторыя замѣчанія. Чѣмъ добросовѣстнѣе трудъ, тѣмъ болѣе рецензентъ обязанъ быть внимательнымъ ко всѣмъ подробностямъ, которыхъ много въ книгѣ автора. Читатель увидитъ, что всѣ наши, по-видимому, строгія замѣчанія, имѣютъ основаніемъ благое желаніе уяснить истину. Сначала мы поговоримъ о языкѣ, потомъ скажемъ нѣсколько словъ касательно перевода священнаго писанія, и наконецъ, заключимъ народными пѣснями.

Г. Шевыревъ тщательно собралъ нѣкоторыя отдѣльныя изслѣдованія и указанія на сродство нашего языка съ другими. Незанимавшіеся лингвистикою найдутъ много для себя новаго въ трудѣ г. профессора; но для того, чтобъ они съ пользою усвоили себѣ ее, мы считаемъ обязанностью выставить въ надлежащемъ свѣтѣ тѣ стороны лингвистики автора, которыя могутъ ввести неопытнаго читателя въ нѣкоторыя весьма-важныя недоразумѣнія.

Первое, что бросается въ глаза -- это недостатокъ критики.Хотя авторъ, знакомый съ современными изслѣдованіями Боппа, Эйхгофа и другихъ, и признаетъ неосновательность остроумныхъ, но натянутыхъ и неподкрѣпленвыхъ наукою словопроизводствъ, какими упражнялись у насъ современъ Тредьяковскаго до Шишкова,-- однако не только не отличаетъ и въ современныхъ лингвистическихъ трудахъ того же своевольнаго остроумія, какимъ обманывали прежде, но даже увлекается и старинными, ни на чемъ неоснованными сближеніями. На стр. 108, г. Шевыревъ приводитъ изъ "Собесѣдника" 1783 года производство словъ латинскихъ отъ русскихъ, напримѣръ, costa (ребро) отъ кость,nebula (туманъ) и oculus (глазъ), какъ уменьшительныя отъ небо и око, и другихъ. Но эти сло на слѣдуетъ отнести къ всеобщему сродству языковъ индо-европейскихъ: costa относится къ санскритскому osthi, asti, греческому οστεον, латинскому os; nebula одного корня съ нѣмецкимъ nebel, латинскимъ nubes, греческимъ νεφελη, νεφος, ирландскимъ nebe, санскритскимъ nabha; что же касается до oculus, то это слово такъ же хорошо производится и отъ греческаго ὀκκος, какъ отъ нашего око. Хотя авторъ и называетъ эти сближенія "остроумными замѣчаніями", но тѣмъ не менѣе можетъ ввести въ заблужденіе, во-первыхъ, потому, что относитъ ихъ только къ сродству языка латинскаго съ славянскимъ, и во-вторыхъ, потому, что, на стр. 63, автора этихъ замѣчаній ставитъ въ образецъ и въ примѣръ отечественнымъ филологамъ, которые не должны "влачиться по слѣдамъ германской филологіи". Рядомъ же съ этимъ г. Шевыревъ цитуетъ совершенно-случайное, неосновательное объясненіе одной древнѣйшей латинской надписи словами "польскими, сдѣланное Мицкевичемъ (стр. 63). На страницѣ 59, авторъ не усомнился цитовать въ высшей степени смѣлаго, хотя и ученаго, но фанатика, Данковскаго, который будто-бы "открываетъ многіе слѣды нашего первоначальнаго общенія съ племенами греческими". Если вы не знаете, какъ объясняетъ Данковскій имена греческихъ боговъ славянскимъ языкомъ, то повѣрите г. Шевыреву, что его, Данковскаго, "увлеченія имѣютъ и ученое основаніе". А мы, курьёза ради, приведемъ нѣсколько образчиковъ объясненій: Аглаю производитъ Данковскіи отъ гладкой, Аѳину отъ тну, т. е. тыкаю, бью, колочу; Аполлонъ -- по Данковскому, просто-на-просто опаляетъ, палитъ; Афродита -- овровъ дитя, или дитя вара, т. е., какъ объясняетъ Данковскій, дитя кипящей воды или пива; Немезида -- мзда. Объясненіе же прекрасной греческой Гебы просимъ читателя самого прочесть въ оригиналѣ... Согласитесь, что такія производства напоминаютъ Тредьяковскаго, для котораго Германія была Корманія, ибо въ ней много корму, или Ярманія, отъ ярма, или Холманія, т. е. холмистая. Впрочемъ, и теперь еще нѣкоторые, какъ мы слышали, производятъ Турингенъ отъ Тверитянъ, Англичанъ отъ Угличанъ, т. е. изъ города Углича, а Валлисъ отъ славянскаго Велеса или Волоса, скотья бога. По, говоря серь ёзно, не можемъ не удивиться, какъ пришло на умъ г. Шевыреву греческій зефиръ произвести отъ славянскаго сѣверъ? Вѣдь послѣ этого поневолѣ вмѣстѣ съ Данковскимъ станешь читать греческій текстъ Гомера по славянски!

Еще разъ повторяемъ, что г. Шевыревъ иногда вѣрно смотритъ на лингвистику и предлагаетъ замѣчанія дѣльныя, отъ-чего же впадаетъ онъ въ такія крайности? Этому, кажется, двѣ причины: во-первыхъ -- пристрастіе, и во-вторыхъ еще младенческое состояніе у насъ филологіи, не смотря на нѣкоторыя начала, вѣрныя и основательныя. Объяснимся.

Наши ученые искони любили все иностранное объяснять изъ своего языка, и горячо сердились, если кто производилъ наши слова отъ иностранныхъ, и преимущественно отъ нѣмецкихъ: припомнимъ, какъ Ломоносовъ ругалъ Шлецера "скотиною, которая "колобродитъ гнусныя пакости въ россійскихъ древностяхъ", за то, что Шлецеръ русскія слова производилъ отъ нѣмецкихъ. Припомнимъ также, какъ, на зло Нѣмцамъ и Французамъ, Шишковъ производилъ гардеробъ отъ городить рубы, Schornstein отъ черный камень, a nacht, nuit, пох отъ русскаго ночь, т. е. нѣтъ очей. Г. Шевыревъ, хотя и просвѣщенный Филологіею западною, смотритъ на нее весьма-подо зрительно и въ Филологахъ нѣмецкихъ видитъ какихъ-то намъ недоброжелателей. Къ-чему, на-примѣръ, эта выходка: "Западные писатели, неблаго" склонные къ Россіи, навязываютъ "намъ слово кнутъ: оно не наше и не "татарское, какъ нѣкоторые думаютъ: "мы можемъ возвратить его языку "шведскому, гдѣ оно имѣетъ корень и "существуетъ со всѣми производными "(стр. 90). Замѣчательно, что это слово "осталось у насъ въ своей чужой скаіі" динавской формѣ, какъ пришлое къ "намъ. Народъ не хотѣлъ никогда "осмыслить его" (стр. 121). Къ-чему вдаваться въ такія мелочи? Вѣдь это, право, напоминаетъ курьёзную войну Ломоносова съ Миллеромъ! Ну, что тутъ осмысливать?.. Конечно, надобно сказать правду, въ пѣсняхъ народныхъ, когда описывается семейное устройство мужа съ женою, упоминается постоянно плетка, которая до-поры-до-времени обыкновенно украшаетъ стѣну брачной комнаты. На стр. 65, г. Шевыревъ ясно выражаетъ свою филологическую вражду къ Нѣмцамъ: "Съ Германцами предки наши, особливо же предки нашихъ соплеменниковъ, были въ безпрерывныхъ враждебныхъ отношеніяхъ. Мирныя слова земледѣльческаго и сельскаго быта, въ нѣмецкомъ языкѣ большею частію словенскія. Шумныя слова брани, оружія, распорядка воинскаго, въ словенскихъ языкахъ почти все нѣмецкія". Остроумными, но неосновательными сближеніями доказать все можно: но за чѣмъ же полагать такое рѣзкое отличіе, когда паука его еще не доказала? Нѣмецкое helm можно произвесть отъ славянскаго холмъ, отъ котораго съ одной стороны происходитъ шлемъ, шеломъ, а съ другой шеломянь, гора; готское brunjo отъ нашего броня, бороня, боронить: и на-оборотъ, наше плугъ отъ нѣмецкаго pflegen, или, пожалуй, и отъ славянскаго полю. Далѣе, г. Шевыревъ прибавляетъ: "Замѣчательно, что нѣмецкое слово volle," означаетъ по-словенски -- полкъ, войско. Такъ видно въ началѣ является воинственный германскій народъ "мирному славянскому племени" (стр. 65 и 66). Позвольте, г. авторъ: по-литовски полкъ значитъ стадо: какимъ же образомъ одинъ и тотъ же народъ, Германцы, намъ казались воинами, а Литовцамъ -- стадомъ? Такіе пассажи могутъ случаться только въ романахъ, какъ уже и случилось однажды съ Дои-Кихотомъ... Но шутки въ сторону: какое же слово полкъ, нѣмецкое или словенское? Г. Бодянскій производитъ его отъ словенскаго корня: слѣдовательно, полкъ -- слово наше; отсюда, по системѣ воинственной филологіи, заключаемъ, что наши полки были такъ велики и такъ страшны Нѣмцамъ, что показались имъ цѣлымъ народомъ, volk, или иначе: словенскіе полки составили основаніе нѣмецкаго народа, Volk, слѣдовательно, воинственность Нѣмцовъ объясняется вліяніемъ словенскихъ полковъ. Видите ли, какъ коловратны подобныя филологическія гипотезы, ихъ можно вертѣть во всѣ стороны, а толку не будетъ!

Мы столько уважаемъ трудолюбіе г. Шевырева, что должны въ самомъ состояніи современной у насъ лингвистики искать объясненія тѣхъ странностей и крайностей, какія встрѣчаемъ въ его книгѣ. Еслибъ лингвистика принесла у насъ надлежащій плодъ, г. Шевыревъ воспользовался бы имъ и не увлекся бы своими личными убѣжденіями. Извѣстно, что изученіе языка санскритскаго, столь блистательно введенное въ современную образованность Вильсономъ, Боппомъ и другими, много расширило въ Англіи и Германіи кругъ филологіи, заключавшійся дотолѣ языками классическими. Правда, что изученіе еврейскаго языка и прежде бралось въ пособіе знанію языковъ европейскихъ; но такъ-какъ языкъ еврейскій относится къ отрасли языковъ семитическихъ, чуждыхъ языкамъ индо-европейскимъ, то сравненія съ нимъ не приносили надлежащей пользы, чему свидѣтельствомъ можетъ служить, на-примѣръ, польскій словарь Линде. Между-тѣмъ, Нѣмцы стали обработывать свои нарѣчія, а Рейнуаръ углубился въ изслѣдованія языковъ романскихъ. У насъ же продолжалась та остроумная лингвистика, которая производила cadaver отъ caro data vermibus, а trésor отъ très и or, то-есть: очень золото. Наконецъ, вмѣстѣ съ другими заграничными рѣдкостями и модами, привезли къ мамъ изъ Германіи сравнительные словари и грамматики. Ученые пустились ихъ читать и подмѣчать, какое санскритское или зондское словечко звучитъ сходно съ нашимъ. Правда, шагъ былъ великъ: замѣтили, что прежнія производства были только или мечтаніемъ, или самохвальствомъ. Но, вмѣстѣ съ пользою, не пришло ли къ намъ нѣсколько и вреда? Опять явилось то же самое остроуміе, но только оно вооружилось страшными для профановъ именами: санскритскій языкъ, коптскій, скандинавскій,-- и подъ личиною учености вновь стало натягивать сближенія и находить небывалые корни и производства. Разумѣется, это остроуміе и неосновательность, маскированныя знаніемъ, скорѣе убѣдятъ и сильнѣе укоренятся, нежели прежнее, добродушное и наивное умничанье временъ Тредьяковскаго и Сумарокова. Боже насъ сохрани отъ того, чтобъ мы вздумали возставать противъ великихъ трудовъ современныхъ лингвистовъ: мы замѣчаемъ только, что все прекрасное можетъ въ свою очередь ввести въ заблужденіе, если не такъ и не въ пору станешь имъ пользоваться. Въ книгѣ г. Шевырева есть много вѣрныхъ филологическихъ взглядовъ, которыми онъ обязанъ современнымъ лингвистамъ; но такъ-какъ русскіе филологи не изучили еще достаточно своего языка въ его историческомъ развитіи и въ племенномъ отношеніи, то многіе результаты отрывочныхъ мнѣній, собранные г. Шевыревымъ, должны остаться пока ипотезами. Сравнительное языкознаніе принесло много плодовъ; но имъ надобно пользоваться осторожно, какъ огнемъ, которымъ такъ часто по неопытности обжигаются дѣти. Надобно также помнить, что одно только внѣшнее сравненіе звуковъ весьма-недостаточно: comparaison n'est pas raison.

Въ лекціи о Кириллѣ и Меѳодіи обратимъ вниманіе читателей только на одно обстоятельство. Г. Шевыревъ рѣшительнымъ тономъ и безъ всякаго колебанія, въ одну минуту, разрѣшаетъ вопросъ весьма-трудный, который можетъ возбудить еще много и очень-много преній. Авторъ спрашиваетъ (стр. 136): что же первое преложено было съ греческаго языка на словенскій Константиномъ и Меѳодіемъ?-- "Искони бѣ Слово, и Слово бѣ отъ Бога, и Богъ бѣ Слово: се бѣ искони у Бога". Почему это знаетъ г. Шевыревъ? на какомъ основаніи говоритъ? гдѣ критика этому утвержденію? Видите ли, какъ объясняется это: слова евангелиста Іоанна -- одно изъ самыхъ сильныхъ мѣстъ въ евангеліи; къ-тому же, говорится въ нихъ о словѣ, и они стоятъ въ началѣ евангелія Остромирова. Чего же больше нужно? критика должна здѣсь уступить мѣсто эффектному сближенію обстоятельствъ. Наши первоучители могли -- и очень-вѣроятно,-- перевести въ началѣ необходимѣйшія краткія молитвы для литургіи и при совершеніи таинствъ. По мнѣнію Каченовскаго, первоначально переведено было Иже Херувимы. Фрейзингенская рукопись показываетъ ясно, что нужно первоначально для просвѣтителей при обращеніи въ христіанство: молитвы, формы исповѣди, наставленія и т. п. Но мы нисколько не хотимъ доказывать своего мнѣнія, а только предостерегаемъ автора: если безъ всякой критики будетъ онъ рѣшать спорные вопросы, то на его душѣ будетъ тотъ грѣхъ, что онъ введетъ многихъ въ заблужденіе.

Касательно пѣсень обращаемъ вниманіе на два пункта: во-первыхъ, на недостатокъ критики, во-вторыхъ -- на неумѣнье поставить ихъ какъ въ общемъ кругу поэзіи всемірной, такъ и въ частности, относительно славянскихъ племенъ и русской жизни. Извѣстно, что народная пѣсня, сохраняясь въ устахъ народа, съ одной стороны подвержена произволу пѣвцовъ и измѣняется, наростаетъ или сокращается,-- а съ другой стороны всегда удерживаетъ въ себѣ воспоминанія о древнѣйшихъ событіяхъ и часто носитъ на себѣ нѣкоторые слѣды глубокой древности. Задача историка состоитъ въ томъ, чтобъ строгой критикой отдѣлить новѣйшій наростъ отъ старины и разграничить слои преданій, накопившіеся въ-продолженіе многихъ вѣковъ. Г. Шевыревъ всѣ пѣсни, упоминающія имя Владиміра-Великаго и его богатырей, помѣщаетъ въ своей исторіи прямо послѣ перевода священнаго писанія Кирилла и Меѳодія. На какомъ основаніи? Предметъ пѣсни не можетъ служить указателемъ времени ея сочиненія. Иначе пришлось бы и "Магабгарату" отнести ко времени всемірнаго потопа, потому-что въ одномъ изъ ея эпизодовъ воспѣвается потопъ. Г. Шевыреву вѣрно болѣе всякаго извѣстно, что эпическая поэзія обыкновенно любитъ воспѣвать предметы отдаленные, старинные, соединяя съ исторіею свой затѣйливый вымыселъ, которому привольнѣе въ туманной отдаленности старины. Между-тѣмъ, авторъ можетъ ввести многихъ въ заблужденіе очень-сильное: всю пѣсню, со всѣми ея измѣненіями, происшедшими въ-продолженіе столькихъ вѣковъ, онъ называетъ древнѣйшею, и прямо изъ устъ какой-нибудь старухи, которую онъ самъ слушалъ (стр. 251), или съ тетрадки студента, записавшаго и обработавшаго пѣсню по-своему (стр. 209), онъ помѣщаетъ въ исторію литературы, въ древнѣйшій періодъ, потому только, что въ пѣсни говорится о Владимірѣ, или о страшномъ судѣ. Въ поэзіи вѣдь особенно важно то, какъ обработанъ предметъ, какъ развитъ мотивъ: а обработка и развитіе пѣсни принадлежатъ, какъ говоритъ самъ авторъ, цѣлымъ столѣтіямъ. Итакъ, недостатокъ исторической критики очень-много вредитъ любопытнымъ и занимательнымъ лекціямъ о народныхъ пѣсняхъ.

Отношеніе народныхъ пѣсень къ поэзіи всемірной. Авторъ не умѣетъ, какъ говорится, оріентироваться, опознаться въ своемъ предметѣ, такъ-что близкое кажется ему далекимъ и далекое близкимъ: поэтому онъ весьма-ненадежный проводникъ въ историческихъ соображеніяхъ о нашихъ пѣсняхъ. Ему хотѣлось сблизить наши пѣсни съ Индіей": дѣло! Но не такъ нужно было взяться за это дѣло. Авторъ узналъ, что у насъ есть преданія о зміяхъ, да упоминается индійскій царь -- и только на этомъ одномъ построилъ цѣлую систему о сродствѣ и отношеніи Россіи къ Индіи. Но на самомъ-то дѣлѣ тутъ нечего было и сближать. Нѣмецкая миѳологія содержитъ въ себѣ стройное и обширное ученіе о зміяхъ, совершенно-объясняющее и наши повѣрья. Положимъ, что и наше и нѣмецкое преданія идутъ изъ Индіи, но не должно давать своему исключительности и монополіи. Исторія "Потока" (стр. 226) совершенно-одинакова съ сохранившимся нѣмецкимъ преданіемъ, гдѣ тоже разсказывается, какъ мужъ, по предварительному условію, былъ посаженъ въ могилу къ женѣ своей и какъ воскресилъ ее змѣиною силою. Столь же неудовлетворительно предложено отношеніе нашихъ пѣсень къ поэзіи греческой и преимущественно къ Гомеру. Ошибки произошли отъ-того, что авторъ сближалъ между собою общіе всѣмъ народамъ эпическіе мотивы: а ихъ можно найдти какъ въ Гомерѣ и русскихъ пѣсняхъ, такъ и вездѣ. На-примѣръ, повтореніе одного и того же стиха или полустиха, столь свойственное нашимъ пѣснямъ и происходящее отъ-того, что пѣсни слагались подъ музыку, г. Шевыревъ сближаетъ съ Гомеромъ,-- но такое повтореніе, кромѣ всѣхъ пѣсень славянскаго племени, встрѣчается и въ романсахъ Сида, какъ напр.:

Mal ferido le ha en el hombro.

En el hoinbro, y en el brazo --

и даже въ скандинавскихъ пѣсняхъ древней "Эдды", напр.;

Sverdi rofna svarna eida,

Eida svarna, unnar trygdir.

Г. Шевыревъ сближаетъ искусственныя выраженія: сила богатырь, сила Еленъ, съ греческимъ: βιν Ἐλένοο (стр. 102). По сравненія и сближенія всегда опасны, если односторонни и случайны: почему же авторъ не сличилъ такихъ же выраженій въ древней "Эддѣ ": audr fura (vis pinorum), omis megin (сила змія, сила змій, или просто змій)? Отношенія нашихъ древнихъ преданій къ скандинавскимъ сагамъ обозначены бѣгло, только по указаніямъ Шлёцера. Желательно было бы видѣть, какъ живая и сильная поэзія "Эдды и объясняетъ нѣкоторые, по-видимому, сухіе намеки въ лѣтописи; на-примѣръ, клятва оружіемъ, неоднократно упоминаемая въ лѣтописи, объясняется превосходными поэтически мы заклинаніями въ"Эддѣ". Преданіе объ убіеніи посредствомъ двухъ пригнутыхъ деревьевъ, какъ Игоря убили Древляне, сохранилось въ нѣмецкой сказкѣ. Но это слабая струна г. Шевырева: сближеніи съ Нѣмцами онъ не любитъ.

Отношенія нашихъ пѣсень къ славянскимъ племенамъ г. Шевыревъ почти не касается: можетъ-быть, въ-послѣдствіи сдѣлаетъ онъ общее замѣчаніе: но желательно было бы, при обработкѣ нашихъ пѣсень, прослѣдить это отношеніе. Авторъ заставляетъ Илью Муромца протянуть свою руку испанскому Сиду: далеко тянуться! Лучше бы между соплеменными витязями поискать себѣ побратима, напр., хоть у Сербовъ. Вмѣсто натянутаго сближенія Сида съ Ильею Муромцемъ, полезнѣе было бы, говоря, на-пр., о жестокомъ обращеніи нашихъ богатырей съ женщиною, объяснить, чѣмъ мы отличаемся въ этомъ отношеніи отъ соплеменниковъ нашихъ. Марко Кралевичъ такъ же жестоко поступаетъ съ своей невѣстой Росою, какъ Добрыня Никитичъ съ женою; но замѣчательно различіе: когда Марко съ товарищами пріѣхалъ сватать ее у брата, то братъ, даже вопреки древнему славянскому праву брата надъ сестрой, говорить женихамъ, что сестра его самовольна и, кромѣ Бога, никого не боится. Марко не понимаетъ такого гуманнаго взгляда на вещи и смѣется ("Сербскія Пѣсни" Вука Стефановича, II, 234 и слѣд.). Равно и о зміяхъ, вмѣсто отдаленныхъ догадокъ, не худо бы прослѣдить или, но крайней-мѣрѣ, указать слѣды подобныхъ повѣрій у Славянъ: такъ, напр., у Чеховъ уже въ "Судѣ Любуши" упоминается преданіе о борьбѣ съ зміемъ; у Сербовъ также есть много преданій, бросающихъ свѣтъ на этотъ предметъ.

Касательно русскихъ пѣсень въ-отношеніи къ русской жизни, укажемъ на главное -- именно на отношеніе народной поэзіи къ церкви. Авторъ говоритъ: "Наша народная пѣсня, разнообразная, объемлющая всѣ стороны жизни, предметъ зависти для другихъ народовъ, жила у насъ свободно, какъ всеобщее народное достояніе безъ гоненія церкви, не только въ мирѣ, но и въ общеніи съ вѣрою" (стр. 37). Факты стоятъ въ рѣшительномъ противорѣчіи съ этимъ мнѣніемъ: въ древности у насъ возставали противъ поэзіи, искусства и всякой мірской литературы, какъ противъ дѣла небогоугоднаго, противнаго церкви, языческаго. Въ XI вѣкѣ. Несторъ говоритъ: "но сими дьяволъ лстить, и другими нравы, всячьскыми лестьми пребавляя мы отъ Бога, трубами и скоморохы, гусльми и русальи" (Рус. Лѣтоп. I, 73). Извѣстно, что гусли сопровождались пѣснями. Кириллъ Туровскій, въ XII вѣкѣ, проповѣдуетъ: "всяка ересь, и вѣруютъ въ стрѣчю, въ чехъ, въ полазъ и въ птичьи грай, ворожю, и еже басни баютъ и въ гусли гудутъ" (Памят. Словесн. XII вѣка, стр. 95). Митрополитъ Кириллъ, въ концѣ XIII вѣка, въ своемъ "Правилѣ" запрещаетъ игрища, соединенныя съ пляскою и пѣніемъ (Рус. Достоп. I). Митрополитъ Фотій, въ 1410 году, убѣждаетъ новгородскаго архіепископа Іоанна, въ своемъ къ нему посланіи: "учите, чтобы басней не слушали". Въ одной рукописи 1523 года, открытой Востоковымъ (Описаніе Румянц. Муз. 229), значится: "неподобаеть крестьянамъ игоръ бѣсовьскихъ играти иже есть плясба, гудба, пѣсни бѣсовъскыя". Итакъ, кажется, ясно, что гоненія на народную поэзію были -- и притомъ постоянныя и сильныя... Да и не ясно, какъ видно, представляетъ себѣ авторъ отношенія церкви, духовнаго авторитета, ко всему мірскому вообще, къ мірской литературѣ и поэзіи въ-особенности: онъ не замѣчаетъ, что, возвышая одно, унижаетъ другое, что похвала въ одну сторону служитъ не-похвалой въ другую.

Теперь перейдемъ ко второму отдѣлу нашей статьи -- къ выводамъ г. Шевырева, которые онъ извлекаетъ изъ фактовъ.

II. Есть два способа излагать исторію литературы: философскій и хронологическій.

Хронологическая исторія литературы разсматриваетъ словесныя произведенія народа во внѣшней послѣдовательности времени. Она ограничивается простымъ разсказомъ о томъ, что было въ извѣстныя лѣта, не обращая вниманія на внутреннюю связь предъидущаго съ послѣдующимъ.

Философское изученіе литературы не ограничивается простымъ исчисленіемъ фактовъ по времени ихъ появленія, но старается объяснить факты. Оно слѣдитъ за внутреннимъ развитіемъ словесности, въ связи ея съ народною жизнію вообще и съ просвѣщеніемъ народа въ-особенности. Въ словесности, какъ выраженіи народнаго духа, оно опредѣляетъ общій характеръ ея явленій и разныя направленія этого характера.

Только философское изученіе словесности можетъ быть почтено именемъ пауки; но не всегда мы готовы для созданія науки. Когда множество литературныхъ памятниковъ еще лежитъ подъ спудомъ, а изъ тѣхъ, которые изданы, еще многіе не разсмотрѣны ни по своему содержанію, ни по языку, ни по отношенію къ родамъ словесныхъ произведеній; когда и немногіе памятники разобраны только въ одномъ отношеніи, а не прошли чрезъ всестороннюю критику, и когда между этимъ немногимъ не открыто еще внутренней связи,-- тогда, разумѣется, исторія литературы не можетъ быть предметомъ философскаго изученія. Гораздо-благоразумнѣе заключиться ей въ предѣлы хронологическаго изложенія, оставивъ всѣ преждевременные общіе выводы, всѣ скороспѣлые результаты.

Въ такомъ именно положеніи находятся памятники нашей литературы. Если и согласимся, что ихъ издано достаточное количество, то это не мѣшаетъ намъ ясно видѣть, что для критики матеріаловъ -- сдѣлано очень-мало. Десятки лѣтъ, быть-можетъ, пройдутъ прежде, чѣмъ "Акты", изданные Археографическою Коммиссіей, будутъ разсмотрѣны въ историческомъ, юридическомъ, филологическомъ и теологическомъ отношеніяхъ. Еще нѣтъ двухъ мѣсяцевъ, какъ вполнѣ напечатана "Лаврентьевская Лѣтопись", и мы еще споримъ о томъ, какъ должно называть ее: Лаврентьевскою или Несторовою! Сколько сидѣли надъ "Словомъ о Полку Игоря", и что же до-сихъ-поръ сказали? Г. Буслаевъ, разбирая въ одномъ журналѣ послѣднее изданіе "Слова" (кажется, одиннадцатое), справедливо замѣтилъ, что гг. толкователи успѣли доказать только подлинность сочиненія! Это ли называется разработкой, оцѣнкой, критикой матеріаловъ! Надобно запастись обширною смѣлостью, чтобъ, на основаніи едва-начавшихся приготовительныхъ работъ, строить окончательныя системы, выводить послѣдніе результаты. Но въ дѣлѣ общихъ положеній нужна не смѣлость, а достаточно-богатый запасъ частностей, долженствующихъ служить посылками.

Пожалуй, можно приводить къ единству и немногія различія. Умъ нашъ любитъ обобщать: въ этомъ его отличительная сущность. Такъ зоологъ классифируетъ нѣсколько экземпляровъ какого-нибудь животнаго, распредѣляя ихъ по родамъ и видамъ. Но въ такомъ случаѣ онъ самъ долженъ видѣть непрочность своей-поспѣшной классификаціи, которая падетъ завтра же съ открытіемъ новыхъ экземпляровъ или при болѣе-тщательномъ осмотрѣ экземпляровъ извѣстныхъ. Исторіи литературы предстоятъ еще опаснѣйшія заблужденія: она имѣетъ дѣло съ многообразными, свободными явленіями человѣческаго духа, иногда своенравнаго до неимовѣрности.

Но если ужь вы, смотря иначе на это дѣло, считаете себя достаточно-сильными для систематическихъ построекъ, хотите озарить свой трудъ единою мыслію и вывести общіе результаты изъ частныхъ изслѣдованій, то мы вмѣняемъ въ непремѣнную вамъ обязанность суровое безпристрастіе историка. Любовь къ истинѣ исключаетъ всякую иную любовь, противную истинѣ; наука не терпитъ лицепріятіи... Пускай эта единая мысль будетъ зрѣлымъ плодомъ размышленія надъ внутреннимъ развитіемъ предмета, а не внѣшнимъ наростомъ вашего личнаго воззрѣнія или желанія, выходящаго изъ предѣловъ науки; пускай образованіе общихъ результатовъ не противорѣчитъ всѣмъизвѣстному процессу логики, законы которой такъ давно уже и такъ вѣрно раскрыты.

Многія препятствія встрѣчаетъ наука, обобщая частное, формируя единую мысль. Иногда эта мысль, какъ мы сейчасъ замѣтили, берется извнѣ, тогда-какъ должно бы было взять ее изъ глубины самого дѣла, гдѣ она хранится во всей чистотѣ: берется она, или какъ любимая нами идея, которая вполнѣ удовлетворяетъ умъ нашъ, или какъ противовѣсіе другой нелюбимой нами идеѣ, дѣйствительно пущенной въ ходъ, а, можетъ-быть, и созданной пугливымъ воображеніемъ автора. Иногда страстное увлеченіе къ предмету, самое даже искреннее, мѣшаетъ смотрѣть на предметъ съ истинной точки зрѣнія, отводя глаза въ другую сторону -- не истинную. Иногда, наконецъ, чуждые всякихъ постороннихъ цѣлей и страстныхъ увлеченій, мы, вольно или невольно, нарушаемъ обыкновенные законы мышленія,-- и справедливость мысли убѣгаетъ отъ насъ при неправильномъ логическомъ процессѣ. Соображая всѣ эти препятствія, дѣйствующія то порознь, то въ совокупности, мы разсмотримъ общіе выводы г. Шевырева съ двухъ сторонъ: въ-отношеніи ихъ къ истинѣ вещественной, и въ-отношеніи къ истинѣ формальной, или логической. Въ первомъ случаѣ, мы увидимъ, справедливы ли они сами-по-себѣ; во второмъ -- справедливы ли заключенія, посредствомъ которыхъ они составлены.

Самъ авторъ чувствовалъ неловкость своего положенія, трудясь надъ матеріаломъ, еще мало разработаннымъ, и въ то же время отдѣляясь отъ него мыслію, производя выводы, ставя положенія. Онъ говоритъ. "Близость предмета сердцу каждаго заключаетъ въ себѣ выгоду и невыгоду. Выгода -- въ живомъ участіи слушателей; невыгода въ томъ, что каждый вопросъ науки принимается къ сердцу; въ ея спокойную область вторгается безпрерывно тревожная стихія жизни,-- и ученому становится труднѣе сохранить то безстрастіе мысли, при которомъ только возможно ясное созерцаніе истины. Такія столкновенія, впрочемъ, могутъ встрѣчаться нерѣдко: надобно быть противъ нихъ всегда на готовъ, и, пользуясь жизнію предмета, не позволять ея страсти разрушать тишину разумнаго созерцанія" (стр. 215). Именно такъ: быть всегда на готовъ -- священная обязанность того, кто взялся раскрыть намъ истину. И если, по словамъ автора, для русскаго народа милость иногда выше правды (стр. 198), то для ученаго, къ какой бы націи ни принадлежалъ онъ,правда или истина должна быть выше милости, выше всего въ изслѣдованіяхъ истины. Знаніе и сочувствіе -- двѣ разныя области. Паука доказываетъ силлогизмами, а не чувствами: послѣднія хороши на своемъ мѣстѣ и ровно ничего не значатъ въ чуждой имъ сферѣ. Предоставьте каждому предмету его прямой долгъ и собственную отвѣтственность: пусть мыслитъ умъ, а сердце чувствуетъ. Грѣхъ противъ истины равно важенъ, какъ и грѣхъ противъ блага. По какому-то непонятному заблужденію, намъ страшно иногда нанесть малѣйшую обиду ближнему, но мы ставимъ ни во что защищать ложную мысль, которою обижается наука. Мы не видимъ, что праведность жизни зависитъ отъ истины мысли! И хотя авторъ говоритъ, что "въ наукѣ чувство любви къ предмету должно уступить первенство разумной мысли" (стр. 9), однакожь во многихъ мѣстахъ его лекцій найдемъ мы не то: послѣднее, т. е. разумная мысль, приносится въ жертву первому -- чувству любви къ выбранному предмету. Мы даже въ первомъ примѣчаніи къ первой лекціи (стр. 45) находимъ отступленіе автора отъ собственныхъ словѣ его. Объясняя имя философіи (любомудрія), онъ хвалитъ сознаніе древнихъ, что разумъ безъ чувства не полонъ, что любовь къ истинѣ есть начало мудрости. "Какъ это сознаніе "язычниковъ" прибавляетъ онъ "противоположно заблужденію въ-которыхъ новыхъ мыслителей, которые захотѣли отрѣшить знаніе отъ всякаго чувства и готовы были соединить его съ какою-то ненавистью или презрѣніемъ противу-человѣческимъ!!" Ясно, что этими словами смѣшиваются два совершенно-разные предмета -- любовь къ истинѣ съ любовію къ предметамъ познанія. Истина, добываемая изъ разсматриванія предмета, и предметъ, подлежащій разсмотрѣнію, не одно и то же. Иначе, зачѣмъ бы чувство любви къ предмету должно уступать первенство разумной мысли? Вопреки замѣчанію автора, слово философія" какъ-нельзя-лучше оправдываетъ тѣхъ новыхъ мыслителей, которые отрѣшаютъ знаніе -- не отъ "всякаго" чувства, какъ думаетъ г. Шевыревъ, а отъ чувствъ, постороннихъ истинѣ, и соединяютъ его съ любовью къ истинѣ, или, что одно и то же, съ ненавистью и презрѣніемъ ко всему, противному истинѣ. Большая часть заблужденій происходитъ именно отъ-того, что мы не умѣемъ или не хотимъ отдѣлить знанію особенную сферу и часто вводимъ въ него предметы другихъ сферъ.

Начнемъ съ того, что говоритъ авторъ о народномъ самопознаніи. "Въ необходимости его (самопознанія) всѣ болѣе или менѣе согласны; но нельзя не замѣтить различія двухъ крайнихъ "мнѣній, къ которымъ примыкаютъ у насъ люди мыслящіе. Одни думаютъ, что народное самопознаніе должно внушить намъ гордость и привести къ народной исключительности; другіе, напротивъ того, воображаютъ, что оно должно уничтожить (!) насъ передъ другими народами" (стр. 10). Эти два мнѣнія дѣйствительно принадлежатъ къ крайнимъ, т. е. оба крайне-несообразны. Кромѣ существеннаго между ними различія, они не похожи другъ на друга и тѣмъ, что первое мнѣніе существуетъ давно между такъ-называемыми патріотами, и въ новѣйшее время пущено въ ходъ съ отличною смѣлостію, а второе остается пока въ воображеніи мы никогда его не читывали и не слыхивали. Знаемъ третье мнѣніе, которое русскому народу, какъ младшему на поприщѣ всемірнаго дѣйствованія, совѣтуетъ учиться у другихъ народовъ, усвоивать себѣ прекрасные плоды общечеловѣческаго образованія, уравнивающаго народы, а не поставляющаго ихъ въ китайскую исключительность, во враждебныя взаимныя отношенія. Стяжать богатое дастояніе европейской цивилизаціи не значитъ "уничтожиться, прійдти къ отчаянію, къ духовному паденію".-- Изъ двухъ такихъ мнѣній легко было выбрать среднее, которымъ ограничиваются рѣзкія положенія крайностей: Г. Шевыревъ то и сдѣлалъ. Вотъ слова его: "Народное самопознаніе, какъ мнѣ кажется, должно произвести въ насъ ясное, разумное сознаніе нашей народной силы, и съ тѣмъ вмѣстѣ открытую исповѣдь нашихъ народныхъ недостатковъ". -- Зачѣмъ же "кажется"? Не кажется, а есть. Самопознаніе человѣка и народа состоитъ именно въ знаніи коренныхъ, существенныхъ свойствъ его, въ знаніи того, что онъ имѣетъ и чего ему не достаетъ. Каждый членъ общества обязанъ содѣйствовать раскрытію этого самопознанія, не увлекаясь чувствомъ и не помрачая тѣмъ разумной мысли. Отъ увлеченія прямой путь къ заблужденіямъ: мы или отнимаемъ у народа его собственность, или навязываемъ ему мнимое величіе, созданное фантазіей. Тамъ появится ложный скептицизмъ, здѣсь выступитъ на сцену ложный догматизмъ. Проникнутая послѣднимъ, исторія народной жизни вообще и литературы его въ-особенности станетъ на воображаемую высоту, соберетъ такія сокровища, которыхъ народъ повѣдаетъ. Трудно опредѣлить, что обиднѣе для національной гордости: недоказанное сомнѣніе въ достоинствахъ націи, или слѣпая вѣра въ ея превосходство, но нѣтъ сомнѣнія, что нація имѣетъ право презирать и то и другое.

Опредѣливъ народное самопознаніе, г. Шевыревъ развиваетъ завѣтную мысль свою, которая служитъ тэмою всему его курсу. Мы должны выписать нѣсколько параграфовъ, чтобъ познакомить читателя съ направленіемъ лекцій.

"Что разумѣемъ мы подъ именемъ народности? По моему мнѣнію (и по мнѣнію всѣхъ) -- совокупность всѣхъ духовныхъ и физическихъ силъ, данныхъ отъ Провидѣнія какому-нибудь народу для того, чтобы онъ совершилъ на землѣ свое человѣческое назначеніе. Поэтому народъ есть только сосудъ для того, чтобъ въ немъ расло все прекрасное человѣческое, точно такъ, какъ человѣческое, въ свою очередь, есть сосудъ для божественнаго. "Въ народномъ человѣческое и въ человѣческомъ божественное и -- вотъ идеалъ земнаго совершенства, вотъ цѣль нашего достиженія. Народное, какъ сосудъ, необходимо: безъ него не въ чемъ было бы расти человѣческому и явиться божественному. По ясно, что чѣмъ сосудъ вмѣстительнѣе и шире, тѣмъ онъ лучше -- и во всемірномъ состязаніи народовъ тотъ станетъ выше другихъ, кто болѣе способенъ сочувствовать и въ себя принимать всемірное, очищая его въ божественномъ.

"Наше русское народное тѣмъ отличается отъ другихъ, что оно съ самаго начала бытія своего окрестилось, облеклось во Христа. Мы называли себя искони людомъ крещенымъ, православнымъ, Намъ даже ставили и ставятъ въ вину, что мы такъ тѣсно сопрягли христіанское съ народнымъ; но обвинители наши не замѣчаютъ, что въ этомъ заключалась, съ одной стороны, возможность -- дать народной сущности прочность непоколебимую, потому что разъ облеченное во Христа не умираетъ; съ другой же стороны -- предохранить себя отъ односторонней исключительности, потому-что въ христіанствѣ начало любви всемірной, и тотъ народъ только можетъ явиться со временемъ сосудомъ всеобщаго примиренія, кто возраститъ въ себѣ до конца сѣмя Христово.

"Духовно-душевная жизнь каждаго народа слагается изъ трехъ человѣческихъ стихій, которыя подчиняются одной высшей -- божественной. Эта высшая -- сущность, основа и крѣпость бытія народнаго -- Вѣра, которая открываясь отъ Бога народу, какъ его соединяетъ съ Божествомъ, такъ и члены народа связуетъ между собою неразрывными узами. Прочія три стихіи, собственно человѣческія: паука -- плодъ разума нашего въ стремленіи его постигнуть истину въ предметахъ сущихъ видимаго и невидимаго міра; жизнь гражданская и государственная -- плодъ нашей воли въ ея стремленіи водворить благо въ жизни внѣшней,-- и искусство -- плодѣ нашей творческой, художественной силы въ стремленіи ея воплотить изящное въ явленіи.

"Совершенство каждаго человѣка и народа зависитъ отъ правильнаго соотношенія трехъ стихій человѣческихъ, какъ между собою, такъ и съ высшею стихіею -- началомъ божественнымъ. На землѣ нѣтъ еще народа, который бы совершенно правильно олицетворилъ это отношеніе. Когда онъ будетъ, тогда на землѣ начнется царствіе Божіе. Общая задача всего дѣйствующаго человѣчества состоитъ въ томъ, чтобы найдти и опредѣлить такое отношеніе. До сихъ же поръ каждый народъ болѣе отдѣльно развивалъ дары Провидѣнія -- и на землѣ нѣтъ еще человѣческаго бытія цѣльнаго.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Если мы вѣримъ въ постепенность развитія человѣчества, а потому думаемъ, что народы, въ послѣдовательномъ своёмъ шествіи другъ за другомъ, приносятъ чередные вклады въ общую сокровищницу этого развитія; если позволительно питать такую мысль о своемъ народѣ, къ которому принадлежишь и въ жизнь ко|тораго погружаешь все существо свое: то не обвинятъ насъ въ народной самонадѣянности, если мы скажемъ, что во всемірномъ состязаніи и намъ, по всему вѣроятію, назначена какая-нибудь доля. Мы не были призваны къ участію въ отдѣльныхъ развитіяхъ стихій человѣческихъ: не выпадетъ ли намъ на жребій трудная задача -- какъ совмѣстить ихъ всѣ и разрѣшить загадку о человѣкѣ полномъ я цѣльномъ? Уже-ли даромъ, безъ особенной воли Провидѣнія, древняя Русь, въ-теченіи первыхъ семи вѣковъ, жила исключительно жизнію вѣры, отказываясь отъ долей человѣческихъ въ европейскомъ развитіи?" (стр. 11, 12, 13, 16 и 17.)

Если бы частица ли значила что нибудь на вѣсахъ науки, то мы и говорили бы о заключительныхъ словахъ автора, какъ о предметѣ науки. Но такъ-какъ она ровно ничего не значитъ въ положительныхъ изслѣдованіяхъ -- намъ должно остаться при чистой ипотезѣ, ни къ чему не ведущей. Здѣсь смѣшно согласиться, смѣшно и противорѣчить. Позволено сказать да, но съ такимъ же правомъ позволено сказать и нѣтъ. Можетъ-быть, выпадетъ намъ трудная задача разрѣшить задачу о человѣкѣ полномъ и цѣльномъ; можетъ-быть, и не выпадетъ. Кто знаетъ, какъ это случится, когда это случится и, главное, случится ли это? Что пользы въ фигурахъ вопрошенія, которыя ничего не доказываютъ и ни въ чемъ не убѣждаютъ? Онѣ годны только для украшенія рѣчи или для обольщенія неразумной мысли. Изъ-за этого предположенія выказывается, конечно, славная намъ доля; но мы тотчасъ отвращаемъ отъ него лицо свое, склоняясь мыслію и сердцемъ только къ доказанному, на разумномъ основаніи построенному, имѣющему положительное значеніе въ наукѣ. Все прочее намъ смѣшно или обидно, какъ неумѣстная игра фантазіи. Замѣтимъ здѣсь кстати, что ипотеза г. Шевырева, выговоренная имъ теперь робко и скромно, за два года назадъ имѣла болѣе-полный объемъ и гордую осанку, приличную не предположенію, а прямому положенію. Въ первомъ нумеръ "Москвитянина", за 1844 годъ, г. Шевыревъ развивалъ свою любимую мысль такимъ образомъ:

"Въ Европѣ Западной извѣстныя просвѣщенныя страны раздѣлили между собою сокровища духа человѣческаго -- и каждой предоставлено было Провидѣніемъ преимущественное раскрытіе какого-нибудь одного дара. Въ Италіи процвѣтало искусство; во Франціи жизнь общественная и государственная принесли лучшіе дары свои; въ Германіи Наука произвела все свое великое... Разстройство въ сферахъ собственно человѣческихъ происходитъ отъ того, что каждая изъ нихъ отторгается насильственно отъ своего средоточія (Религіи) и объявляетъ право на независимое неисключительное господство. Въ каждой изъ странъ, нами упомянутыхъ, сказалась уже такая крайность. Въ Италіи искусство впало въ чувственность; Франція поставила кумиромь жизнь общественную; въ Германіи наука обоготворила себя...Смиренная Россія въ древнемъ періодѣ своемъ не принимала никакого участія въ блистательномъ развитіи запада. Въ теченіе первыхъ осьми вѣковъ своего бытія, начиная отъ введенія Христіанской религіи, она устроивала свое внутреннее религіозное образованіе, водворила его прочно въ самой сущности жизни своего народнаго духа и приготовила тѣмъ незыблемую почву для всемірнаго развитія въ себѣ прочихъ стихій духа человѣческаго... Со времени Петра Великаго Россія вышла изъ своего долгаго приготовленія ко всемірному подвигу: усвоить себѣ всѣ сокровища западнаго образованія, все то, что Наука, жизнь и искусство приготовили тамъ истиннаго, благаго и прекраснаго... На древней религіозной основѣ Русской жизни принимается только то, что согласно съ ея внутреннимъ свойствомъ; прочее увядаетъ и отходитъ, какъ не нужное. Въ ней наша сила, наша жизнь, залогъ нашего будущаго великаго развитія и охрана отъ всего вреднаго и опаснаго. Стоя твердо на ней, мы ничего не испугаемся и все въ себя воспримемъ".

Вотъ какъ выражался г. Шевыревъ прежде! Отъ-чего же такой рѣшительный тонъ спустился потомъ на скромный? Или любимая мысль автора -- такого рода, что съ теченіемъ времени она переходитъ изъ рѣзкаго положенія въ предположеніе съ оговорками? Обыкновенная участь всего нами любимаго, но лишеннаго крѣпкихъ основъ науки! Какъ знать? пройдетъ еще два года и, можетъ-быть, почтенный авторъ откажется вовсе отъ своего предположенія, какъ онъ отказался уже отъ правописанія этѣ, раціонально сознавъ свою ошибку (стр. 116).

Ипотетическая мысль г. Шевырева о назначеніи нашего отечества, весьма-лестная для каждаго изъ насъ, но неимѣющая научной основы, происходитъ изъ его мнѣнія объ идеалѣ земнаго совершенства и вытекающемъ отсюда мнѣніи о стихіяхъ народной жизни и объ объемѣ исторіи словесности. Въ это мнѣніе вошли разнородные элементы, и потому наука не можетъ допустить его. Первый элементъ -- народное, второй -- человѣческое, третій -- божественное. Первые два различаются только какъ степени, низшая и высшая, на которыхъ является духъ человѣка въ постепенномъ своемъ совершенствованіи. Для большей точности выраженій, слово "человѣческое" лучше бъ замѣнить словомъ "всемірное", потому-что народное есть также человѣческое, но не всемірно-человѣческое (человѣчественное), для чего нужно особенное, высшее развитіе духа. Божественное же -- въ томъ смыслѣ, въ какомъ принимаетъ его авторъ -- отличается отъ двухъ стихій своею сущностью. Человѣческое подлежитъ измѣненіямъ; божественное неизмѣнно. Человѣческому назначено безпрерывно совершенствоваться; божественное совершенствоваться не можетъ: оно вполнѣ-совершенно. Человѣческое развивается; божественное должно быть хранимо, какъ всегда-сущее, никогда-непреходящее. Какимъ же образомъ мы соединимъ ихъ при воззрѣніи на литературу? Вѣдь литература есть выраженіе духа въ словѣ. Народъ создаетъ словесныя произведенія, увлекаемый сперва инстинктуальнымъ даромъ творчества, естественнымъ побужденіемъ высказать внутренній міръ свой: вотъ литература народная, имѣющая мѣстный интересъ, мѣстное значеніе. Потомъ творитъ онъ въ-слѣдствіе самопознанія, раскрывая въ своемъ словѣ явленія разумной жизни,-- жизни цѣлаго человѣчества: вотъ литература человѣческая въ высшемъ смыслѣ, имѣющая интересъ всемірный, значеніе историческое. Въ той и другой литературѣ, безъ-сомнѣнія, есть и божественное: ибо духъ человѣка созданъ по образу и по подобію Божію; но только это божественное далеко отъ того, о которомъ говоритъ г. Шевыревъ въ своей книгѣ. Это божественное, нашимъ крайнимъ разумѣніемъ представляемое, дѣйствительно таково, что человѣкъ, совершенствуясь болѣе-и-болѣе, идетъ къ обоженію своего естества. Г. Шевыревъ замѣчаетъ, что эта мысль часто встрѣчается въ нашихъ древнихъ книгахъ, и приводитъ слѣдующія слова изъ одного духовнаго сочиненія"Бывшій совѣтъ Божій о обоженіи человѣческаго естества во вѣкъ пребываетъ" (стр. 11). Ничего нѣтъ удивительнаго. Эта же мысль встрѣчается, вѣроятно, у многихъ христіанскихъ писателей, нашихъ и не нашихъ, какъ основанная на изреченіи Іоанна Богослова въ первомъ его Соборномъ Посланіи, гл. III, стр. 2 "Возлюбленные, мы уже дѣти Божіи; "но еще не открылось, что мы будемъ. "Знаемъ только, что когда откроется, "будемъ подобны Ему."

И такъ, повторяемъ: мысль г. Шевырева не можетъ быть допущена въ науку; хотя она имѣетъ право занять почетное мѣсто въ другихъ Сферахъ. Отъ смѣшенія разнородныхъ элементовъ въ ея составѣ, она рушится въ самомъ основаніи своемъ. Ошибочной ея постройкой объясняются тѣ несовмѣстимые съ понятіемъ пауки предметы, которые вошли въ книгу г. Шевырева. Первый предметъ касается содержанія науки, второй -- доказательствъ, употребляемыхъ авторомъ. Содержаніе книги раздвоилось: одна часть относится къ исторіи русской словесности, другая къ богословію. Чрезъ это нарушилось единство изслѣдованій. Доказательства, употребляемыя авторомъ, также двоякаго рода, одни состоятъ въ верховномъ авторитетѣ, необходимомъ для матеріала теологическаго; другіе принадлежатъ къ обыкновеннымъ аргументамъ логическимъ и дѣйствуютъ, какъ видно, тамъ, гдѣ авторъ изъ непогрѣшимаго догматизма нисходитъ въ спорное дѣло пауки.

Въ ипотезу г. Шевырева вошло нѣкоторою частію и вліяніе германской науки, на которую мы первые же готовы вооружиться отъ имени нравственности. Когда психологія разсортировала стихіи нашего духа, тогда исторія обозначила соотвѣтствующія имъ явленія человѣческой жизни. На долю Франціи выпала жизнь общественная и политическая, Италія присвоила себѣ искусство, Германія развила преимущественно науку. Что же осталось историку русской словесности взять для своего отечества? Одно изъ двухъили все, или ничего. Г. Шевыревъ выбралъ первое, и, чтобъ положить особенный отпечатокъ на всѣ три стороны народной жизни, подчинилъ ихъ четвертой стихіи, неизвѣстной, видно, въ чужихъ краяхъ. Вотъ какъ зачалась и родилась мысль о блистательной участи, насъ ожидающей! Еще разъ благодаримъ автора! но радость наша тогда только будетъ совершенна и разумна, когда эта мысль докажется путемъ науки, удовлетворительнымъ для ума образомъ. Съ ипотезой должны согласоваться всѣ явленія, для которыхъ она придумана; а такъ-какъ г. Шевыревъ обнимаетъ своею ипотезой всю судьбу нашего отечества, то всѣ событія русской жизни, прошедшія и будущія, должны подходить подъ эту ипотезу. Будущее извѣстно одному Богу, и потому молчимъ о немъ; а прошедшее... прошедшее или во многомъ намъ неизвѣстно, или въ извѣстномъ противорѣчитъ иногда блистательной ипотезѣ. Такъ дѣянія собора, созваннаго митрополитомъ Кирилломъ въ XIII вѣкѣ, посланія Іоанна Грознаго, нѣкоторыя статьи Стоглава... показываютъ намъ, что четвертая стихія г. Шевырева не всегда находилась у насъ въ надлежащей чистотѣ. По-крайней-мѣрѣ, состояніе исторической науки относительно этого пункта таково, что она не смѣетъ пока допустить рѣшительныхъ выводовъ, слѣдовательно, и принять выводъ г. Шевырева, поставляющій четвертую стихію отличительною принадлежностью нашей жизни и словесности. Потомъ желали бы мы, чтобъ авторъ вникъ хорошенько въ наши пословицы. Пословицы... вѣдь это мудрость народа, который всѣ явленія своей жизни приводитъ къ общимъ положеніямъ, кратко и сильно выраженнымъ. Пусть, на-примѣръ, авторъ намъ скажетъ, что значитъ извѣстная всему русскому люду поговорка"громъ не грянетъ, мужикъ не перекрестится"! Наконецъ безпристрастнаго сужденія автора ожидаютъ народные анекдоты о разныхъ сословіяхъ... необходимый и важный матеріалъ для общихъ соображеній. До-сихъ-поръ еще не видимъ ни одного сборника этихъ анекдотовъ, можетъ-быть потому, что они не принадлежатъ печати по своему сатирическому и соблазнительному комизму, вѣрному природѣ изображаемыхъ предметовъ, по противному четвертой стихіи...

Мы не все еще кончили съ ипотезой г. Шевырева. Есть въ ней одна сторона, на которую слѣдуетъ сдѣлать нѣсколько замѣчаній. Это -- противорѣчіе между величіемъ, торжественно обѣщаемымъ нашему отечеству, и между величіемъ истинно-христіанскимъ. Награда за то, что, по нашему убѣжденію, составляетъ величайшее благо, должна состоять въ этомъ благѣ, не въ другомъ чемъ-нибудь. Такъ глубоко-добродѣтельный вообще удовлетворяется вполнѣ чувствомъ добродѣтельнаго житія своего: это чувство служитъ ему побужденіемъ и цѣлью, альфой и омегой его дѣйствій. Такъ равно и каждая добродѣтель въ частности находитъ обильную пищу внутри себя, отвергая вознагражденія, противоположныя своей сущности: искренно-смиренный, непритворно-безкорыстный оскорбятся до глубины души, если перваго поставить выше его братій, второму за безкорыстіе дать корысть. Г. Шевыревъ нѣкоторыми мѣстами своихъ лекцій думаетъ иначе. На стр. 11 читаемъ, что во всемірномъ состязаніи народовъ тотъ народъ станетъ выше другихъ, кто болѣе способенъ другимъ сочувствовать и въ себя принимать всемірное, очищая его въ божественномъ... Та же мысль на стр. 12: "тотъ народъ только можетъ явиться со временемъ сосудомъ всеобщаго примиренія, кто возраститъ въ себѣ до "конца сѣмя Христово". Страница 41 положительно говоритъ, что исторія и характеръ науки должны быть у насъ иные, нежели на западѣ. Сюда же принадлежитъ патетическая мысль, заключающая первую лекцію: "Конечно, прійдетъ то время, и можетъ быть оно близко, когда эти глаголы жизни (звуки древней жизни, затаенные въ кремлевскихъ камняхъ) проснутся и обнимутъ невидимою сѣтью любви сначала всѣхъ насъ, не смотря на раздѣленіе мнѣній, а потомъ вмѣстѣ съ ними и всѣ народы міра" (стр. 44). Но мы были бы принуждены испестрить нашу статью выписками, еслибъ захотѣли указать всѣ тѣ строки, въ которыхъ, съ одной стороны, говорится о скромной нашей словесности, о смиренной жизни нашей, о любви и примиреніи, а съ другой о превознесеніи насъ надъ всѣми другими народами, о томъ, что у насъ исторія и характеръ науки должны быть иные, нежели въ другихъ образованныхъ странахъ, что мы, сосудъ болѣе вмѣстительный и широкій, чѣмъ прочіе сосуды, то-есть -- народы. Всё это, можетъ-быть, и хорошо, но только вовсе не послѣдовательно. Кто не видитъ, что за этимъ смиреніемъ, какъ начальнымъ и временнымъ дѣломъ, стоитъ дѣло главное, конечная цѣль -- возвышеніе? Въ то время, какъ новая наука открываетъ единство законовъ во всемъ сотворенномъ, подводя даже уродовъ подъ общій планъ, и тѣмъ выказывая Единаго Премудраго Зиждителя, наша исторія словесности добровольно становится въ особенное положеніе, очерчиваетъ себя какимъ-то волшебнымъ заповѣднымъ кругомъ. Зачѣмъ намъ эти исключительныя положенія? Скажите, что они прибавятъ намъ? чего они лишатъ насъ? Исключенія любятъ только люди гордые или неразумные: не будемъ горды, но будемъ разумны. Вся бѣда происходитъ отъ-того, что немногіе возвышаются до понятія объ истинной любви, объ истинной добродѣтели, объ истинномъ смиреніи. Къ счастію людей и къ великому несчастію эгоистическихъ добродѣтелей, народъ гораздо-умнѣе всякаго эгоистическаго добродѣтельнаго человѣка: принимая бѣдныхъ подъ надежное обезпеченіе, онъ избавляетъ добродѣтель этого человѣка отъ труда протягивать руку помощи и тѣмъ выказывать свою филантропическую тенденцію. А человѣчество еще умнѣе народа: оно приглашаетъ всѣ народы не запираться въ исключительныя положенія, не становиться выше или ниже, а дружно, общими силами идти впередъ въ непрерывномъ развитіи всего человѣческаго.

Когда заключенія вытекаютъ сами-собою изъ сущности дѣла, вѣрно-повѣствуемаго, тогда нѣтъ возможности, при правильномъ мышленіи, видѣть въ нихъ другую сущность. Но если мы позволимъ себѣ приставлять факты къ заранѣе-составленному заключенію... они легко пригодятся намъ и въ пользу другихъ, противоположныхъ выводовъ. Г. Шевыревъ говоритъ, что "Поученіе Владиміра-Мономаха", кратко, но сильно, изображаетъ намъ наше древнее христіанское воспитаніе, въ которомъ таилось начало духовной силы, до-сихъ-поръ еще не совсѣмъ въ "насъ развитое, и предлагаетъ первую значительную исповѣдь нашихъ коренныхъ недостатковъ (стр. 23). Онъ называетъ Максима Грека великодушною жертвою смутъ того времени, которую признали церковь и народъ (стр. 28), а въ перепискѣ Грознаго съ Курбскимъ видитъ, необыкновенный въ другихъ литературахъ, словесный поединокъ между царемъ и подданнымъ (стр.29). Теперь представьте на мѣстѣ автора какого-нибудь западнаго недобросовѣстнаго писателя, который взошелъ бы на каѳедру съ явнымъ намѣреніемъ возвысить свою словесность на счетъ униженія другихъ: что сдѣлалъ бы онъ съ этими же самыми фактами? Въ "Поученіи Владиміра Мономаха" онъ прицѣпился бы къ значительной исповѣди нашихъ коренныхъ недостатковъ и черною кистью нарисовалъ бы несправедливую картину народнаго характера. Въ исторіи Максима Грека онъ заслонилъ бы великодушную жертву смутами того времени и, пожалуй, воспользовавшись происхожденіемъ Максима, отнялъ бы у нашей словесности достоинство считать его своимъ писателемъ. А необыкновенный поединокъ между Грознымъ и Курбскимъ онъ лукаво обратилъ бы въ похвалу тѣмъ странамъ, гдѣ не случалось подобныхъ поединковъ: онъ замѣтилъ бы, что не все необыкновенное хорошо, что другаго, обыкновеннаго поединка и быть не могло, что эта знаменитая переписка есть плодъ губительной измѣны съ одной стороны и грозныхъ дѣяній съ другой. Безъ-сомнѣнія, такіе выводы крайне произвольны и явно несправедливы -- отъ-чего? Отъ-того, что они взяты извнѣ и приставлены къ готовому уже мнѣнію, какъ его слабыя подпорки.

Ровность въ сужденіяхъ много значитъ. У логики нѣтъ правой и лѣвой стороны, которыми по надобности пользовались древніе ораторы въ своихъ похвалахъ или порицаніяхъ. Перемѣнами дирекцій трудно произвести прочное впечатлѣніе. Г. Шевыревъ справедливо вооружается противъ тѣхъ мыслителей, которые слишкомъ-заботливо безпокоятся объ исторіи народовъ, особенно вашего, и желали бы своею самобытною мыслью дать ему иное шествіе, а не то, которое принялъ онъ самъ, разумѣется, согласно съ волею Провидѣнія (стр. 36),-- и между-тѣмъ, самъ же г. Шевыревъ подражаетъ этимъ мыслителямъ, когда онъ не реходитъ въ исторію запада и выражаетъ свое неудовольствіе на многое, что тамъ дѣлалось всеконечно съ воли Провидѣнія, безъ которой не спадаетъ и волосъ съ головы человѣка. Ужь если считать хорошимъ все бывшее и существующее въ жизни человѣчества, то каждое дѣло исторіи найдетъ себѣ достаточное оправданіе; и если глубокій общій смыслъ русскаго народа понялъ, что видно нельзя было, заправляя сущность своей жизни, въ одно и то же время заниматься одинаково дѣломъ Божіимъ и дѣломъ человѣческимъ, а слѣдовало для перваго покинуть на время послѣднее (стр. 38), то, разумѣется, глубокій общій смыслъ и другихъ народовъ понялъ также хорошо, что видно нельзя было.

Заключая объ отношеніи нашего языка къ индо европейскимъ, г. Шевыревъ говоритъ, что языкъ русскій есть языкъ народа, стоящаго въ ряду двигателей человѣческаго образованія; что онъ до-сихъ-поръ сохранилъ на себѣ живые слѣды первобытнаго общенія съ своими сочленами, какъ бы въ залогъ того, что народъ, имъ говорящій, можетъ воспринять въ себя плоды образованія, приготовленнаго предшественниками; что онъ имѣетъ право указать на свое полногласіе, на богатство своихъ звуковъ, на свои твердыя гласныя, которыхъ не можетъ произнести никакой иной европейскій словесный органъ, кромѣ нашего и польскаго, и которымъ родственны звуки только восточныхъ народовъ; что онъ призванъ своими звуками сочувствовать языкамъ всего міра и, можетъ быть, связать Европу съ Азіею (стр. 66 и 92). Въ это заключеніе внесено многое, чего не допускаетъ логика послѣ анализа достоинствъ языки нашего -- достоинствъ несомнѣнно-высокихъ. Слова какъ бы и можетъ быть, совершенно лишнія въ наукѣ, раздвигаютъ предположеніе до непозволенныхъ предѣловъ: нѣтъ связи между имъ и свойствами нашего языка. Принять плоды образованія, приготовленнаго другими народами, можно и безъ слѣдовъ первобытнаго общенія съ ними по языку; и наоборотъ: можно и не принять этихъ плодовъ, при ясныхъ слѣдахъ звуковаго общенія. Развѣ народы созданы не для образованія? Языкъ есть матеріалъ для словесности, но не словесность: не должно (хотя бы то и было нужно) ихъ смѣшивать, видѣть въ одномъ другое. Словесность бываетъ бѣдною при всемъ богатствѣ основныхъ стихій языка: значеніе послѣдняго можетъ быть очень-значительно, по всемірное значеніе народа имъ говорящаго и словесности на немъ написанной, имѣетъ возможность быть незначительнымъ. Изъ того, что у насъ есть твердыя гласныя, которыхъ не въ состояніи произнести никакой европейскій словесный органъ, и которымъ родственны звуки только восточныхъ народовъ, вытекаетъ непосредственное слѣдствіе, что стихіи языка нашего очень-богаты своимъ разнообразіемъ; но слѣдуетъ ли изъ этого, что языкъ нашъ свяжетъ Европу съ Азіей? Если это и будетъ, то не послужитъ оправданіемъ антологическому предположенію, сдѣланному за столѣтіе или за нѣсколько столѣтій впередъ. Въ греческой азбукѣ всего-на-все двадцать-четыре буквы: заключать ли отсюда о бѣдности греческой литературы? У восточныхъ народовъ есть такіе звуки, которыхъ не въ состояніи произнести ни одно европейское гордо: заключать ли отсюда, что словесность восточныхъ народовъ богаче европейской вообще, англійской, германской и Французской въ особенности?... Притомъ же, исторія словесности, какъ исторія, разсказываетъ только прошедшее, дѣйствительно бывшее: не ея дѣло заниматься событіями будущими, слѣдствіями возможными; еще меньше прилично ей строить слѣдствія логически-невозможныя.

Этого мало. Поэтическіе выводы г. Шевырева возносятся еще выше. Вотъ какъ онъ выражается въ своей созерцательной фантазіи: "Нашъ языкъ, вмѣстѣ съ другими, ему родными нарѣчіями, владѣетъ особенно способностію откликаться своими звуками на звуки всѣхъ языковъ міра. Мы любимъ счесться родствомъ языка съ далекимъ народомъ, какъ любимъ счесться роднею въ нашемъ семейномъ обычаѣ. Это проистекаетъ, можетъ-быть, у нѣкоторыхъ изъ ограниченнаго желанія все вывести изъ тѣснаго круга своей народности; но за то у другихъ, и конечно у большой части, изъ глубокаго сочувствія со всѣми племенами міра, изъ той плодотворной мысли, что всѣ народы вмѣстѣ съ нами составляютъ одну великую семью, всѣ братья и дѣти одного Отца, всѣ дѣлатели на одной и той же родинѣ -- землѣ, призванные когда-нибудь соединиться въ одну Любовь вселенскую. Не для того ли нашему языку удѣлено отъ Бога такое сокровище разнообразныхъ звуковъ?" (стр.68).Что сказать на это? Одно изъ двухъ: можетъ-быть для того; можетъ-быть и не для того. Кто проникнетъ въ намѣренія Провидѣнія? Если народы соединятся когда-нибудь въ одну любовь вселенскую, то логика и тогда сохранитъ свое значеніе: она не позволитъ заключить, что желанное соединеніе произошло отъ сокровища разнообразныхъ звуковъ. Равнымъ образомъ, если не будетъ этого, то никто не осмѣлится, подъ опасеніемъ упрека въ отсутствіи логики, заключить, что соединеніе не имѣло мѣста отъ недостатка какихъ-нибудь звуковъ, нужныхъ для созданія вселенской любви, въ которой требуется поменьше исключительнаго славянства, побольше вселенной. Трудно видѣть слѣдствія, когда идетъ дѣло объ особенныхъ путяхъ міра; но столько же трудно связать слѣдствія г. Шевырева съ тѣми началами, которыя онъ полагаетъ. Всѣ эти разглагольствія о намѣреніяхъ Божіихъ, никому неизвѣстныхъ, становятся суесловіемъ, когда мы повѣряемъ ихъ на событіяхъ. Богъ далъ намъ извѣстные способы дѣйствованія: пусть историкъ описываетъ и дѣйствія произведенныя, и дѣятелей производящихъ, описываетъ то, что представляетъ ему природа и исторія, не касаясь догадокъ, иногда правдоподобныхъ, иногда невѣроятныхъ. Основа системы -- факты и ихъ истинное значеніе. Иначе система выйдетъ изобрѣтенная, а не раціональная. Конечно, органы, данные намъ природой, имѣютъ опредѣленное употребленіе: покажите намъ его, откройте такъ-называемую въ естественныхъ наукахъ конечную цѣль. Но зачѣмъ уноситься праздной фантазіей въ цѣли отдаленныя, неимѣющія отношенія къ способамъ достиженія цѣли? Видѣть въ словѣ органъ выраженія мыслей -- весьма-естественно; видѣть въ немъ залогъ возможности принять плоды образованія, приготовленнаго другими народами, связать Европу съ Азіей -- воля ваша, очень-странно и логически-непонятно!

Не больше логическаго достоинства и въ заключеніи о племенномъ отношеніи нашего языка къ славянскимъ нарѣчіямъ. Здѣсь "онъ сохранилъ свой срединный характеръ, и, можетъ быть, признанъ Провидѣніемъ на то, чтобы служить точкою примиренія для своихъ расторженныхъ братій" (стр.82). Опять мы не знаемъ, что сказать на это. Конечно, надобно же кому-нибудь стоять въ серединѣ, и всеконечно никто не смѣетъ вооружаться противъ можетъ быть, если эти два слова касаются тайныхъ путей и цѣлей Провидѣнія. Пожалуй: можетъ-быть; но, если вамъ угодно, можетъ-быть, и не можетъ-быть. Когда же дѣло идетъ о наукѣ, о логическихъ выводахъ, тогда мы обязаны замѣтить, что отъ можетъ-быть Россія и русская словесность выиграетъ столько же, сколько выиграла книга г. Шевырева. Авторъ часто позволяетъ себѣ догадочныя положенія, рѣшительно безполезныя. Не можетъ служить имъ оправданіемъ и то, если они основаны на строгомъ изученіи фактовъ (стр. 216): въ догадочномъ нѣтъ строгой науки; да притомъ же легко вывести неправильныя положенія изъ основательно-разсмотрѣннаго.

Таково особенно слѣдствіе, выраженное на стр. 148: "Чудно совпадаютъ въ исторіи эти три событія. Въ то самое время, какъ переводится на словенскій языкъ священное писаніе, и западный расколъ въ основномъ догматѣ церкви совершился, въ тѣ же самые годы, тотъ народъ образуется въ государство, которому назначено хранить святыню истинной церкви въ живомъ, разумно-понятномъ, общемъ словъ своего племени, а не въ мертвой буквѣ отжившаго язычества. Такія событія совпадаютъ въ исторіи недаромъ: перстъ Божій явенъ на нихъ для желающаго видѣть. Здѣсь обозначается уже будущее назначеніе нашего отечества". Открывается изъ этихъ словъ, что авторъ не только находитъ чуднымъ совпаденіе трехъ событій, но и явно видитъ на немъ перстъ Божій, потому-что желаетъ видѣть. но кто же, въ дѣлѣ науки, ставитъ во что-нибудь желанія! Паука есть система истинныхъ познаній; она требуетъ, чтобъ заключенія необходимо вытекали изъ посылокъ, чтобъ существовала логическая связь между предъидущимъ и послѣдующимъ. Все же гадательное, мистическое, визіонерное выбрасываетъ она изъ своихъ нѣдръ, какъ противное дѣйствительному бытію или законамъ мышленія. Разобьемъ силлогизмъ автора на составныя части. Посылками служатъ три событія; переводъ на славянскій языкъ священнаго писанія, западный расколъ, и образованіе народа въ государство. Авторъ заключаетъ отсюда, что этому народу назначено хранить святыню истинной церкви въ живомъ, разумно-понятномъ, общемъ словѣ племени!! Конечно, вы всего меньше ожидали подобнаго вывода. Едва-ли вы его и предвидѣли, при всемъ желаніи видѣть. По-крайней-мѣрѣ, въ современной логикѣ нѣтъ такого прибора, которымъ бы можно объяснить процессъ умозаключенія, составленнаго авторомъ. Оправдаетъ ихъ, и автора и умозаключеніе, развѣ логика будущая, которая займется не дѣйствительными отношеніями предметовъ, а причудливыми ихъ сочетаніями, что въ наше время предоставлено заблуждающейся фантазіи. Для того много прихотливо-чудотворной силы, кто знаменія предметовъ ищетъ въ случайныхъ отношеніяхъ пространства и времени, тогда-какъ надлежало бы искать его въ существенномъ ихъ значеніи; кто сближаетъ ихъ не по родовому или видовому ихъ сходству, наложенному на нихъ творческой рукой природы, а по внѣшнимъ обстоятельствамъ, имѣющимъ малое вліяніе на жизнь вещей и лицъ. При такомъ направленіи мысли, каждый шагъ ея есть заблужденіе, иногда вредное, иногда просто смѣшное, въ родѣ астрологическаго. Мы знаемъ еще одинъ примѣръ подобной ошибки. Г. Иванчинъ-Писаревъ, въ похвальномъ словѣ Карамзину, сказалъ, что Карамзинъ родился въ 1765 году -- въ годъ смерти Ломоносова. Г. Шевыревъ призналъ такое совпаденіе событій чуднымъ и увидѣлъ въ немъ особенное знаменіе -- именно то, что дѣло, начатое Ломоносовымъ, первымъ преобразователемъ русскаго языка, назначено продолжить Карамзину, второму преобразователю. Раза два замѣчаетъ онъ это не безъ удовольствія въ "Москвитянинѣ". Теперь г. Погодинъ открылъ, что Карамзинъ родился въ 1766 году (Москвитянинъ, 1846, No 3)... Что жь намъ дѣлать съ объясненіемъ г. Шевырева? Куда дѣвать чудное совпаденіе смерти одного съ рожденіемъ другаго? Какъ жаль, что г. Иванчинъ-Писаревъ ошибся!.. По намъ кажется, вся вина падаетъ на неправильное заключеніе. Ошибки быть не могло бы, если бъ г. Шевыревъ составилъ такой силлогизмъ: Карамзинъ родился въ годъ смерти Ломоносова; слѣдовательно, Карамзинъ моложе Ломоносова. Впрочемъ позволялось заключить и такъ: слѣдовательно, Ломоносовъ старше Карамзина.

Разсказавъ преданіе о томъ, какъ витязи перевелись на Руси, авторъ прибавляетъ: "Поэзія народа въ прошедшемъ пророчитъ и грядущее: такъ и въ этомъ преданіи о минувшемъ Русскій народъ сознаётъ свое будущее духовное назначеніе, сознаётъ, что сила духа должна будетъ въ немъ побѣдить всякую силу тѣлесную" (стр. 203). Опять здѣсь пророчество можетъ быть вѣрное; но силлогизмъ неправиленъ: откуда видно, что въ преданіи русскій народъ сознаётъ свое будущее духовное назначеніе? Если и допустимъ (хотя мы тоже останемся при догадкѣ), что этимъ преданіемъ народъ объяснилъ себѣ, какъ, въ древней его жизни, сила тѣлесная, олицетворенная въ витязяхъ, побѣдивъ азіатскія орды, уступила мѣсто силѣ духовной, которая мало-по-малу простерлась во всѣ концы земли русской (стр. 203),-- то какъ выйдетъ отсюда, что въ этомъ преданіи народъ сознаётъ свое будущее духовное назначеніе? Сознаніе это взято извнѣ; въ преданіи нѣтъ его; оно навязано народу своевольною мыслію автора. Повторяемъ, силлогизмъ невѣренъ; но пророчество дѣйствительно сбудется по многимъ причинамъ: во-первыхъ, потому-что дѣло иначе и быть не можетъ... объ остальныхъ причинахъ можемъ умолчать. Постепенное совершенствованіе наше идетъ въ слѣдующемъ порядкѣ: сначала развитіе физическихъ силъ, потомъ развитіе силъ духовныхъ. Таковъ законъ природы, одинаковый для человѣка и народовъ. Не мы одни, каждый народъ назначенъ къ духовному развитію. И такъ, въ настоящемъ случаѣ пророчество поэзіи было бы безошибочно, еслибъ оно было. Ошибка можетъ заключаться только въ смыслѣ духовнаго назначенія: что разумѣетъ подъ нимъ авторъ? Если то же самое, что фантазія нѣкоторыхъ поэтовъ, то мы имѣемъ право назвать выводъ автора стихотвореніемъ г. Хомякова, переложеннымъ въ прозу.

Въ пятой лекціи, поражаютъ автора сословія витязей. Витязи, соединившіеся около князя Владиміра, принадлежатъ всѣмъ сословіямъ: Илья Муромецъ -- сынъ крестьянина, Иванъ-гостиной-сынъ -- изъ купечества, Алеша Поповичъ -- изъ духовенства, другіе -- боярскаго и княжескаго рода. На основаніи этого, г. Шевыревъ говоритъ: "видно, что всѣ сословія имѣютъ въ витязяхъ своихъ представителей; ни одно не исключено; ни одному нѣтъ "преимущественнаго права на богатырство; всѣ равно служатъ князю и народу" (стр. 216--217). Мудреное объясненіе, объясняемое гораздо-проще! Нѣтъ ни малѣйшаго повода прибѣгать къ особенному знаменованію, котораго здѣсь нѣтъ -- ларчикъ открывается безъ механики. Вотъ какъ слѣдовало разсуждать: для богатырства необходима особенная тѣлесная сила, а съ особенной тѣлесной силой могутъ урождаться люди всѣхъ сословій; въ этомъ отношеніи нѣтъ исключительныхъ привилегій: слѣдовательно... докончите сами заключеніе. Прибѣгать къ чудесамъ, въ смыслѣ языческихъ, совершенно-безполезное дѣло для историка; въ исторіи есть свое высокое чудесное, гораздо-чудеснѣе языческаго чудодѣйствія.

Не одни сословія витязей знаменательны для автора: онъ удивляется ихъ родинамъ и единству. Со всѣхъ концовъ обширной Руси стеклись наши витязи; но всѣ они потеряли уже свои мѣстный, областной характеръ; ни въ одномъ мы не видимъ черты его города; всѣ они стерли признаки родинъ своихъ въ великомъ единствѣ русской земли, въ братствѣ во имя ея; всѣ они братья названые, свѣторусскіе могучіе богатыри (стр. 217). Но, во-первыхъ, самъ авторъ прибавляетъ, что отъ этихъ витязей отличаются своимъ особеннымъ характеромъ развѣ (!?) одни Новгородцы (Василій Буслаевъ, Садко); во-вторыхъ, богатырская служба, какъ и всякая служба, кладетъ печать единства на служащихъ, стираетъ признаки ихъ родинъ: посмотрите на солдатъ, на чиновническій классъ, на сословіе ученыхъ; въ-третьихъ, поэзія, овладѣвая извѣстнымъ предметомъ и представляя его съ извѣстной стороны, умалчиваетъ о прочихъ сторонахъ, опредѣленная поэтическая цѣль стѣсняетъ различія и выставляетъ единство, ей нужное. Что изображается въ богатыряхъ пѣснями? Могучесть, тѣлесная сила, которая выказывается подвигами во славу вѣры и отечества. Зачѣмъ же станетъ поэзія заботиться о мѣстномъ характерѣ богатыря, когда ей нужно воспѣть только его богатырство, да любовь къ отчизнѣ и вѣрѣ? Удивительнаго, таинственнаго, чудеснаго нѣтъ здѣсь такъ же, какъ не было его выше, какъ и не должно быть ему въ наукѣ. Для того вездѣ чудо, кто любитъ чудесное. Заданная тэма незамѣтно увлекаетъ умы: вѣдь Мицкевичъ, увлекшись славяноманіей, производилъ же Ѳракію отъ драки...

Здѣсь мы простимся съ лекціями г. Шевырева до слѣдующихъ выпусковъ, о которыхъ, разумѣется, будемъ говорить уже въ меньшемъ объемѣ.

Какимъ же заключеніемъ покончимъ разборъ нашъ перваго выпуска "Исторіи Русской Словесности"? Мы не были въ Москвѣ на публичныхъ лекціяхъ г. Шевырева, и потому не знаемъ ничего о впечатлѣніи, произведенномъ ими на слушателей. Но теперь, когда устное изложеніе предано печати и

стало собственностью науки; когда для него наступило время иной, болѣе-обширной и менѣе-лицепріятной публики, не скованной временнымъ обаяніемъ,-- теперь мы откровенно говоримъ: эти лекціи не могутъ ожидать глубокаго сочувствія. Производить успѣхи прочные, водворять мысль въ обществѣ, двигать его способно только живое и здоровое, а жизнь и здоровье науки въ ея истинѣ. Умное общество наше безъ страха пойдетъ за ней, бросая обольстительныя предположенія, какъ задержку на благородномъ пути улучшеній. Оно уважаетъ и должно уважать себя: оно, выражаясь словами Карамзина, скорѣй займется истиной, хотя и печальной, чѣмъ пріиметъ ложь, хотя и пріятную. Народъ не собраніе дѣтей, которыхъ безразсудные воспитатели награждаютъ за любовь къ добродѣтели фунтомъ конфектъ, или за кратковременное прилежаніе долговременной праздностью. А пустыя догадки, сказанныя для реторическихъ прикрасъ, темныя прорицанія, ни къ чему не ведущія, своевольные выводы, ни откуда неслѣдующіе -- то же, что праздность и конфекты. Надгробныя слова, быть-можетъ, требуютъ во что бы ни стало похвалы, по старому обыкновенію говорить о мертвыхъ aut bene aut nihil. Но мы, слава Богу, живы и здоровы: объ насъ aut vere aut nihil!

"Отечественныя Записки", No 5, 1846

Оставить комментарий Буслаев Федор Иванович (bmn@lib.ru) Год: 1846 Обновлено: 05/12/2024. 77k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: [Буслаев Ф. И., Галахов А. Д.]

Буслаев Федор Иванович История русской словесности, преимущественно древней

Буслаев Федор Иванович
История русской словесности, преимущественно древней