Чена Джованни
Ценою жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Gli ammonitori -- дословно, Предостерегающие)
    Перевод с итальянского Е. Лазаревской.
    Текст издания: журнал "Міръ Божій", NoNo 6-9, 1905.

   

ЦѢНОЮ ЖИЗНИ.

Джованни Чена.

Переводъ съ итальянскаго Е. Лазаревской.

   

КЪ ЧИТАТЕЛЮ.

   Настоящая книга есть не болѣе, какъ автобіографія скромнаго типографскаго труженика. Рукопись ея была мнѣ передана одной дамой, нашедшей ее въ комнаткѣ на чердакѣ въ одномъ изъ предмѣстій Турина; она знала автора; молодой человѣкъ этотъ велъ крайне уединенный образъ жизни, и о странномъ, отчаянномъ планѣ его никто никогда не могъ бы предположить. По произведеннымъ ею разслѣдованіямъ является вѣроятнымъ, что онъ погибъ во время послѣдняго наводненія По, унесшаго не мало самоотверженныхъ героевъ.
   Рукопись, которая вся мною переписана и лишь кое гдѣ пересказана, была написана на оборотной сторонѣ корректурныхъ листовъ. Повидимому, писавшій очень много занимался ея отдѣлкой, какъ по профессіональной привычкѣ, такъ и по присущему ему, безъ сомнѣнія, художественному вкусу. Была ли она переписана имъ въ двухъ экземплярахъ, о которыхъ онъ говоритъ на первой страницѣ? Возможно, что да, и возможно, что эта работа отвлекла его въ концѣ концовъ отъ его безумнаго намѣренія; а можетъ быть, его произведеніе и было при немъ въ то время, какъ онъ бродилъ по окрестностямъ своей родной деревни, когда передъ нимъ разыгралось событіе, побудившее его къ болѣе неотложному, болѣе настоятельному и болѣе свойственному для человѣка поступку.
   Онъ былъ однимъ изъ характерныхъ типовъ нашего времени, однимъ изъ тѣхъ чистыхъ людей съ свѣтлымъ умомъ и чуткимъ сердцемъ, которые, благодаря случайности рожденія, оказываются безпощадно вытѣсненными изъ механизма нашей общественной жизни, находящагося еще въ столь зачаточномъ состояніи. Существованіе такихъ личностей является краснорѣчивымъ показателемъ эпохи.
   Потому я и издаю въ свѣтъ эту рукопись, измѣнивъ въ ней только нѣкоторыя имена и давъ ей то заглавіе, которое, по моему мнѣнію, ясно вытекаетъ изъ содержанія.

-----

   Пришло время; пора мнѣ совершить задуманное дѣло. Черезъ нѣсколько дней все будетъ кончено. Записки эти я переписываю въ двухъ экземплярахъ: одинъ буду съ сегодняшняго дня носить при себѣ, другой долженъ быть отосланъ въ какой нибудь журналъ, чтобы ни въ какомъ случаѣ не были искажены мои намѣренія, и произошедшее не было объяснено дѣломъ случая. Назначеніе этихъ записокъ -- изобразить процессъ, путемъ котораго я пришелъ къ намѣренію умереть столь исключительнымъ образомъ.
   

I.

   Я родился въ Гассино, въ долинѣ По. Матери моей я не зналъ. Отецъ былъ работникомъ на кирпичномъ заводѣ; стоя голыми ногами въ ямѣ, онъ выламывалъ желтую глину, мѣсилъ ее, накладывалъ въ формы, и кирпичи въ безчисленномъ количествѣ длинными рядами вытягивались на сушильнѣ, похожіе на большіе хлѣба, посыпанные мелкимъ сахарнымъ пескомъ. Хлѣба же онъ зарабатывалъ немного; впрочемъ, восемьдесятъ чентезимовъ его поденной платы давали намъ возможность ѣсть дважды въ день: поленту въ полдень, вечеромъ похлебку. Зимой работы не бывало; когда отъ первыхъ холодовъ растрескивались наши руки, производство прекращалось, и мы жили тогда въ хлѣву у одного сосѣда, который держалъ скотъ; въ тѣ дни, когда не шелъ снѣгъ, мы ходили въ господскіе лѣса собирать хворостъ, причемъ подбирали только сушь и гнилыя вѣтки, которыя и продавали по сольдо за связку; проведя цѣлый день въ лѣсу и стащивъ на спинахъ въ деревню по двѣ, по три связки, мы зарабатывали семь или восемь сольдо.
   Поэтому зимою мы ѣли меньше, хотя аппетитъ у меня бывалъ гораздо сильнѣе; правда, что тяжелый, желтый кукурузный хлѣбъ, похожій на наши кирпичи, создавалъ впечатлѣніе постоянной полноты въ желудкахъ.
   Съ февраля мы опять принимались за работу. И я тоже стоялъ тогда по колѣна въ желтой грязи, а солнце пригрѣвало насъ и вызывало лихорадку; поэтому отецъ былъ весь желтый, да и я выгляжу такъ, какъ будто у меня желтуха. Это, впрочемъ, къ дѣлу не относится.
   Отецъ мой умеръ. Синдикъ похлопоталъ обо мнѣ въ Туринѣ, и я былъ принятъ въ убѣжище благотворительнаго общества. Здѣсь меня кое чему научили; въ деревнѣ я ходилъ зимой въ школу и зналъ катехизисъ и священную исторію; въ пріютѣ опять проходили священную исторію и катехизисъ, немного учили римской исторіи,-- о Муціи Сцеволѣ, о Брутѣ,-- сверхъ того, о правахъ и обязанностяхъ итальянскаго гражданина.
   Потомъ меня отдали ученикомъ въ типографію. Я бѣгалъ весь день по городу, разнося корректуры и исполняя другія порученія, а вечеромъ возвращался въ убѣжище. По воскресеньямъ большая часть дня проводилась въ церкви, гдѣ мнѣ нравились пѣніе и органъ. Когда меня поставили набирать, я очень скоро научился этому дѣлу, сразу же получилъ хорошій заработокъ и могъ выйти изъ убѣжища. Я сталъ посѣщать вечернія школы и занимался тамъ довольно много, выучилъ литературный итальянскій и французскій языки и уже самъ, одинъ у себя на чердакѣ (я жилъ тогда въ предмѣстьи Санъ-Секондо и кормился въ народной столовой), познакомился съ латинской грамматикой, безъ которой нельзя основательно изучить этихъ языковъ. А я поставилъ себѣ задачей сдѣлаться корректоромъ.
   По правдѣ сказать, лѣтъ въ восемнадцать я задавался вопросомъ о томъ, нѣтъ ли у меня способностей заняться какимъ нибудь другимъ дѣломъ: пѣть, рисовать, писать или даже посвятить себя философіи... Помню смутно, какъ однажды весной я сказалъ самъ себѣ съ нѣкоторымъ волненіемъ, что очень, должно быть, хороша жизнь; небо, земля, вещи и люди, все это было для меня въ высшей степени привлекательно.
   Это продолжалось не долго. Почувствовавъ, что становлюсь меланхоликомъ, я снова принялся за занятія. Никакой заботы, которая бы серьезно отвлекала меня отъ нихъ, у меня не было; я скоро получилъ мѣсто корректора въ "Товариществѣ научнаго книгоиздательства"; сначала мнѣ давали тамъ править незначительныя вещи; потомъ, увидѣвъ мою старательность, перевели на болѣе важныя, большею частью на переводы научныхъ сочиненій.
   Моя профессія доставляла мнѣ много удовольствія. Я приходилъ въ соприкосновеніе съ учеными людьми и иногда старался показать тому или другому изъ нихъ, что понимаю гораздо больше того, чѣмъ можно думать по моему скромному положенію; не одинъ изъ нихъ съ изумленіемъ взглядывалъ мнѣ въ лицо, когда я указывалъ ему нѣкоторыя противорѣчія въ ходѣ изложенія или несмѣло совѣтовалъ сдѣлать тѣ или другія перестановки, которыя не только въ типографскомъ отношеніи содѣйствовали стройности и правильности печатавшагося сочиненія.
   Такимъ образомъ прошло, должно быть, пять или шесть лѣтъ. Набрасывая на бумагу эти воспоминанія, я не имѣю времени подолгу задерживаться на нихъ: вспоминать сладостно, хотя бы и горести, но меня торопитъ жизнь -- или, вѣрнѣе, смерть...
   Четыре года тому назадъ я переселился въ предмѣстье Санъ-Донато. Съ этого времени начинается моя жизнь, такъ какъ прежде я, можно сказать, не жилъ; я ничего сознательно не чувствовалъ, мнѣ даже ни разу не пришла въ голову хотя бы такая мысль: "сколько людей живетъ на свѣтѣ; вотъ и я живу тоже, и я чего нибудь да стою, какъ и другіе"...
   Поселился я въ улицѣ Санъ-Донато, въ мансардахъ дома No **.
   Лѣстница туда была въ сто сорокъ двѣ ступеньки; я каждый вечеръ взбѣгалъ по нимъ черезъ одну, уменьшая такимъ образомъ вдвое ихъ количество. Тогда у меня не было сердцебіенія... Однажды вечеромъ я взбѣгалъ такъ, держась за желѣзныя перила и нагнувъ голову, и налетѣлъ лбомъ въ спускавшагося сверху человѣка, который упалъ отъ удара на ступеньки и не могъ сразу перевести дыханія. Недѣлю передъ тѣмъ, увы, я налетѣлъ такимъ же образомъ на одного элегантнаго молодого человѣка, который поднялъ палку, чтобы ударить меня, но попалъ только по рѣшеткѣ, потому что я уже былъ наверху...
   Я съ большимъ стыдомъ извинился передъ бѣднягой, котораго сшибъ теперь съ ногъ. Взглянувъ на него, я увидѣлъ дѣтскую улыбку на блѣдномъ, изможженномъ лицѣ; я помогъ ему встать; онъ былъ маленькаго роста, съ хилыми членами, съ тонкимъ лицомъ, увѣнчаннымъ громаднымъ лбомъ. Онъ пошелъ дальше внизъ, взглянувъ передъ тѣмъ на меня проницательными и кроткими глазами, которые сразу неизгладимо врѣзались мнѣ въ память.
   Я никогда раньше не обращалъ вниманія на моихъ сосѣдей, другихъ чердачныхъ жильцовъ. Уходилъ я рано утромъ, лѣтомъ въ пять, зимою въ шесть часовъ, и возвращался уже совершенно усталый поздно вечеромъ. Иногда пьяныя ругательства, крикъ побитой женщины, громкій плачъ ребенка или удары молотка сумасшедшаго сапожника, по прозвищу Чимизинъ, внезапно будили меня, но никогда не возбуждали во мнѣ безпокойства. Мало по малу я поневолѣ увидѣлъ, кто были пьяница и женщина, которую онъ билъ, жившіе въ мансардѣ, смежной съ моею; увидалъ также и нѣкоторыхъ другихъ печальныхъ обитателей длиннѣйшаго корридора, изогнутаго въ видѣ подковы, въ который выходило около сорока мансардъ съ дверями, выкрашенными въ коричневую краску, всегда замкнутыхъ днемъ, а ночью наполненныхъ волненіями и снами, болѣе тяжелыми, можетъ быть, чѣмъ сама смерть.
   На слѣдующій день было воскресенье,-- стоялъ октябрь мѣсяцъ,-- я долго оставался дома, что случалось со мной довольно рѣдко, такъ какъ моя каморка была для меня лишь пріютомъ для сна и не имѣла никакой иной привлекательности, а родившись въ деревнѣ, я любилъ проводить праздники за городомъ и бродилъ тамъ цѣлыми днями въ полномъ одиночествѣ. (Я даже собралъ маленькую коллекцію растеній и насѣкомыхъ и ходилъ въ зоологическій музей, ища тамъ руководства для ихъ классификаціи). Причиной того, что на этотъ разъ я долго оставался дома, было то, что я ждалъ отъ сумасшедшаго сапожника мои башмаки изъ починки, а онъ все не кончалъ ихъ. Удивительный это былъ типъ! Онъ свисталъ, какъ флейта, и зналъ наизусть всего "Севильскаго цирюльника", котораго и воспроизводилъ, отбивая тактъ своимъ молоткомъ или взмахами руки съ иглой; безъ конца высвистывалъ онъ "фю-фю-фю", или съ поразительной быстротой выдѣлывалъ горломъ "лалла-лиро-лиролла"! Висѣвшій въ клѣткѣ скворецъ заливался съ нимъ на перебой, тысячи разъ повторяя первый тактъ гарибальдійскаго гимна. Чимизинъ изобрѣлъ какую то летательную машину и говорилъ, что, еслибы не франмасоны, она давно была бы уже принята въ итальянской арміи.
   Давъ ему нѣсколько часовъ посвистать Россини, я рѣшился пойти къ нему въ его берлогу. Дверь его всегда была открыта, даже и ночью, потому что онъ боялся, что иначе ее выломаютъ кузнецы, которые тоже были его преслѣдователями, какъ и франмасоны; только для приличія дверь была всегда закрыта занавѣской.
   Я только что собрался спросить у него, можно ли войти, какъ вдругъ изъ темной глубины корридора появилась фигура молоденькой дѣвушки, страшно блѣдной, съ разстроеннымъ видомъ и безумными глазами. Я стоялъ на ея пути, занимая часть корридора; поровнявшись со мной, она закрыла лицо руками, проскользнула около самой стѣны и быстро стала спускаться по лѣстницѣ. Только что она исчезла, изъ той же стороны корридора поспѣшно выбѣжалъ мужчина. Это былъ тотъ молодой человѣкъ, котораго я наканунѣ сбилъ съ ногъ на лѣстницѣ. Лицо его было искажено, глаза растеряны.
   -- Не видали вы мою сестру?-- спросилъ онъ меня съ рыданіемъ въ голосѣ.
   -- Она внизъ пошла,-- отвѣтилъ я поспѣшно.
   Онъ бросился внизъ по лѣстницѣ, и я за нимъ слѣдомъ, какъ былъ, въ туфляхъ, несмѣло окликая его:
   -- Синьоръ, синьоръ, виноватъ... что случилось?
   Мы выбѣжали на улицу. Но придверница, увидавъ юношу, схватила его за руку и ввела въ свою комнату. Сестра его лежала тамъ на полу, вся корчась отъ судорожныхъ рыданій.
   Онъ мучительно вздохнулъ, хотѣлъ было поднять ее за руку, но тѣло не поддалось; тогда онъ сильнымъ и гнѣвнымъ движеніемъ заставилъ ее подняться, но тотчасъ же смягчился и съ нѣжностью прошепталъ:
   -- Бѣдная Лена!
   Голосъ у него былъ глубокій, грудной, трепетавшій сдержаннымъ волненіемъ и ласкою. Вдругъ онъ обѣими руками схватилъ ея лицо, впился на мгновеніе глазами въ ея глаза, потомъ словно въ изнуреніи уронилъ руки.
   -- Пойдемъ наверхъ, Лена!-- сказалъ онъ.
   Она поникла глазами и послушно пошла за нимъ.
   Я не зналъ, какъ мнѣ бытъ; идти за ними мнѣ казалось неловкимъ.
   Когда они поднялись, я спросилъ у придверницы:
   -- Что такое случилось? знаете вы что нибудь?
   -- Ничего я не знаю... А только я всегда говорила: господа всѣ одинаковы.
   Господа? это не относилось, конечно, къ моимъ чердачнымъ сожителямъ.
   -- При чемъ тутъ господа?-- спросилъ я.
   -- Такъ. Неизвѣстно, при чемъ. Да, впрочемъ, чего тамъ, все равно всѣ знаютъ. Вы никогда не видали въ корридорѣ одного красиваго молодчика? Вотъ онъ это и былъ. А теперь,-- что видѣли, то видѣли. Всѣмъ одна судьба... Прощайте, синьоръ Станга.
   И она затворила передо мною двери. Я поднялся наверху. Опёршись на подоконникъ моего окошка, которое выходило во дворъ, я сталъ прислушиваться. Не о томъ ли элегантномъ юношѣ она говорила, котораго я разъ толкнулъ на лѣстницѣ?.. На противоположной сторонѣ двора были открыты всѣ окна, кромѣ одного; это, должно быть, и было ихъ ажно... Къ веселому посвистыванію сапожника присоединялся теперь отдаленный, какъ бы дѣтскій плачъ; я не могъ разобрать, она ли это плакала, или ея братъ.
   Моя жизнь, работа, занятія въ народномъ университетѣ снова захватили все мое время. Но возвратившись поздно вечеромъ домой и сидя за своими учебными занятіями, я болѣе внимательно прислушивался теперь къ раздававшимся кругомъ меня на чердакѣ звукамъ, къ ночной жизни этого подобія воздушнаго монастыря, гдѣ никто никогда не видѣлъ другъ друга; все это были живыя существа, и ихъ страданія, минутныя радости, тяжелый отдыхъ, отдѣленные отъ другихъ лишь тонкими перегородками, наполняли корридоръ невнятными звуками, дѣтскимъ крикомъ, стенаніями, храпомъ, ругательствами. И я чувствовалъ тогда, какъ въ меня проникало что то, какая то частица всѣхъ этихъ существъ, заставляя меня испытывать словно безпокойство; казалось, что ихъ тяжелая жизнь ложится на мою гнетомъ; я больше не чувствовалъ въ себѣ свободы быть однимъ, я уже не былъ одинъ; они навязывали мнѣ, заставляли меня воспринять что то, противъ чего я напрасно пытался бороться. Можетъ быть, если бы я самъ никогда не страдалъ, я бы этого и не почувствовалъ; но теперь чужія страданія пробуждали во мнѣ и мое собственное, давно испытанное, дремавшее во мнѣ съ дѣтскихъ лѣтъ; и мысль о томъ, что другіе бѣдствуютъ, какъ бѣдствовалъ тогда я, производила на меня впечатлѣніе, какъ будто другіе -- "я", другія существа, подобныя тому знакомому мнѣ желтому мальчику, стоя голыми ногами въ лужѣ, съ желудкомъ, терзаемымъ отъ голода, вѣчно копаются въ безплодной землѣ, чтобы въ концѣ концовъ лечь въ нее.
   Между тѣмъ, я, какъ уже упоминалъ, перешелъ отъ работы надъ незначительными книгами на корректуру сочиненій высокаго достоинства. Тогда то я, благодаря своимъ обязанностямъ, прочелъ томы, въ которыхъ мало что понималъ, но гдѣ послѣ сотни нѣмыхъ для меня страницъ, нѣкоторыя мѣста заливали мою мысль волнами ослѣпительнаго свѣта. Достаточно сказать, что я корректировалъ переводы произведеній Дарвина, Геккеля, Шопенгауэра, Уильяма Джемса, Вундта, Фламмаріона. Каждый вечеръ перечитывалъ я при свѣтѣ моей лампы эти страницы,-- отъ метранпажа, который былъ ко мнѣ расположенъ, я всегда получалъ подъ какимъ нибудь предлогомъ лишнюю корректуру для себя; и стѣны моей каморки раздвигались, исчезали; моя лампа превращалась въ солнце.
   Иногда моя голова до такой степени разгорячалась, до такой степени сотрясалась отъ внутренняго трепета, что я открывалъ окно, и мнѣ казалось тогда, что я погружаюсь въ звѣзды. О, эти громады міровъ, только что родившіяся или уже умершія, полныя жизни или сгорѣвшія, лучезарныя или угасшія во мракѣ!
   И часто бывало также освѣщено окошко, находившееся напротивъ; иногда оно отворялось, и появлялась видная до половины облокотившаяся на подоконникъ фигура, вырисовывался высокій лобъ брата Лены.
   Однажды вечеромъ (дѣло было въ январѣ; почти уже два года прошло съ тѣхъ поръ!) я направлялся послѣ ужина въ Народный Университетъ; весь тотъ день шелъ снѣгъ. На площади Статута я увидѣлъ странную, полную энергіи картину. Черныя фигуры людей, лица которыхъ были ярко освѣщены дымившимися факелами, воткнутыми въ кучи снѣга, сгребали въ разныхъ мѣстахъ еще другія кучи его, нагружали потомъ этимъ снѣгомъ телѣжки, которыя подкатывали къ люкамъ и опрокидывали туда. Я пріостановился на минуту посмотрѣть и внезапно почувствовалъ себя несказанно изумленнымъ.
   Худенькій человѣчекъ въ довольно легкомъ пальто, съ пламенными глазами, блестѣвшими изъ подъ большой оборваной шляпы, съ трудомъ поднималъ лопаты снѣга, бросая ихъ въ кучу: это былъ онъ, братъ Лены.
   Онъ тоже увидалъ меня и улыбнулся.
   -- Здравствуйте,-- сказалъ онъ своимъ нѣжнымъ, глубокимъ голосомъ.
   -- И вы тутъ?-- воскликнулъ я.
   -- Какъ видите! Надо работать!
   Его руки съ хилыми, посинѣвшими отъ холода кистями съ большимъ напряженіемъ поднимали лопату.
   -- Но эта работа не для васъ, мнѣ кажется!
   -- Когда нѣтъ другой!.. Вчера я заработалъ двѣ лиры.-- И его исхудалое лицо просіяло отъ радости.
   Къ намъ подходилъ надсмотрщикъ работъ. Я пошелъ дальше.
   Когда я возвращался, онъ все еще былъ тутъ.
   -- Вы еще не идете домой? Вѣдь уже почти полночь, -- сказалъ я.
   -- Да, сейчасъ, скоро пойду.
   -- Такъ я подожду васъ.
   Онъ съ трудомъ переводилъ дыханіе, сдвинувъ на затылокъ свою шляпу; высокій лобъ его словно сіялъ при кровавомъ свѣтѣ факеловъ. Вокругъ него работа приближалась къ концу, шла медленнѣе, уныло и печально, казалась какой то безконечной мукой одного изъ круговъ дантовскаго ада.
   Подошелъ надсмотрщикъ, и какъ разъ пробило полночь. Онъ держалъ въ рукахъ бумагу и вызывалъ каждаго по имени. Я внимательно прислушивался; при имени Крастино мой новый знакомецъ всталъ и подошелъ.
   Его звали Крастино {Cràstino -- латинское crastinus: завтрашній.}; мои свѣдѣнія въ латинскомъ языкѣ заставили меня обратить вниманіе на это имя: носящій его навѣрное былъ незаконнорожденнымъ. Онъ подошелъ ко мнѣ, измученный, но довольный:
   -- Три лиры сегодня!
   -- Но отчего вы не поищете себѣ другого занятія, болѣе подходящаго?-- спросилъ я.-- По вашей наружности судя, вы навѣрное образованный.
   -- Вотъ именно! Поэтому то я никуда и не гожусь. А эта работа не требуетъ подготовки. Вотъ если бы я зналъ какое нибудь хорошее ремесло, было бы другое дѣло.
   -- Развѣ вы не могли бы найти работы въ какой нибудь конторѣ, секретаремъ, напримѣръ, или въ типографіи, ну не знаю, еще гдѣ-нибудь?
   -- Пробовалъ; ничего не найти.
   Я рѣшилъ въ умѣ самъ поискать ему работы и подумалъ о томъ, какъ мнѣ будетъ радостно предложить ему мѣсто...
   -- А что сестра ваша?-- рѣшился я спросить. Онъ глубоко вздохнулъ и не отвѣтилъ. Черезъ минуту онъ опять заговорилъ:
   -- Три лиры... Снѣгъ вѣдь опять пойдетъ, неправда ли?-- И онъ посмотрѣлъ на сверкавшее звѣздами небо.
   -- Не думаю,-- отвѣтилъ я.-- Завтра будетъ солнце; да завтра и воскресенье.
   -- Правда. Въ воскресенье должно быть солнце для того, кто работалъ цѣлую недѣлю. Когда то мнѣ опять придется работать! Пусть бы завтра въ ночь шелъ снѣгъ, правда?
   -- Если это доставитъ вамъ удовольствіе,-- и я тоже засмѣялся.
   -- Есть вѣдь такіе, которые зарабатываютъ до пяти лиръ. Надсмотрщикъ всякаго приходящаго осматриваетъ съ ногъ до головы, взвѣшиваетъ глазами и оцѣниваетъ. Во мнѣ мало вѣса.
   Тѣмъ временемъ мы подошли къ нашему дому; вошли и стали подниматься; по мѣрѣ того, какъ мы шли, отъ нижней части лѣстницы, покрытой ковромъ и согрѣтой печкой, и до голой лѣсенки передъ нашимъ корридоромъ, ступеньки становились все болѣе высокими; и мы проходили по нимъ всѣ климатическіе пояса общества: жаркій, умѣренный и холодный; сами мы помѣщались на полюсѣ.
   На верхушкѣ лѣстницы я повернулъ было въ одну сторону корридора, онъ въ другую:
   -- Не зайдете ли ко мнѣ на минутку?-- сказалъ онъ.-- Я одинъ.
   Я колебался.
   -- Завтра вы вѣдь не работаете... Поболтаемъ. Зайдете?
   И онъ взялъ меня подъ руку. Пройдя по корридору, полному словно какого-то смутнаго жужжанья, мы вошли къ нему. Каморка его была совершенно такая же, какъ моя: то же расположеніе кровати, съ изголовьемъ ко внутренней сторонѣ и ногами къ наружной, такъ какъ наклонъ крыши другого расположенія не допускалъ. Одинъ уголъ былъ отдѣленъ занавѣской.
   -- Вы одинъ теперь?-- спросилъ я.
   -- Одинъ, да.
   И онъ съ такимъ лицомъ взглянулъ на меня, какъ будто испытывалъ въ эту минуту величайшее ко мнѣ состраданіе; на глаза его набѣжали слезы.
   -- Вы навѣрное плохо спите?-- прибавилъ онъ.
   -- О! какъ сурокъ!-- возразилъ я.-- Утромъ просто не встать.
   -- Отчего же вы такъ поздно ночью стоите у окна?
   -- Это я только на минутку открываю, чтобы освѣжить комнату отъ керосиноваго чада, послѣ того, какъ нѣсколько часовъ подрядъ пишу или читаю.
   -- Ахъ, вы занимаетесь? У васъ есть книга?
   -- Очень много. У меня занятная библіотека. Я корректоръ въ научномъ книгоиздательствѣ.
   -- Чортъ возьми!-- воскликнулъ онъ.-- Такъ, значитъ, вы можете читать Спенсера, Ницше...
   -- Еще бы! Они у меня есть почти полностью, и еще много другихъ авторовъ.
   -- Они здѣсь у васъ, въ этой комнатѣ?-- и онъ подошелъ къ окну, какъ бы для того, чтобы проникнуть туда взоромъ.
   Но восторгъ его сразу упалъ. Онъ опустился на кровать, которая заскрипѣла звукомъ придавленныхъ листьевъ, облокотился на подушку и, опершись головой на руку, продолжалъ своимъ нѣжнымъ и глубокимъ голосомъ:
   -- Впрочемъ, безполезно заниматься науками. Я ужъ все знаю. Каждый знаетъ то, что ему знать необходимо.
   Лампа ярко освѣщала его слишкомъ большой лобъ, подъ которымъ въ глубокихъ впадинахъ сидѣли глаза; выдающіяся скулы и сильно развитыя челюсти являлись какимъ то противорѣчіемъ формѣ рта, отличавшагося чистотой линій; губы подъ рѣдкими черными усиками были сложены какъ то по дѣтски, но въ углахъ ихъ залегли страдальческія складки.
   Онъ самъ печально улыбнулся своему замѣчанію и добавилъ:
   -- А вы не согласны, что то необходимое, что нужно знать, весьма не велико?
   -- Ужъ не знаю, дорогой синьоръ,-- отвѣтилъ я.-- Я очень много занимался науками и думаю, что не перестану учиться, пока не почувствую, что знаю достаточно, то есть до тѣхъ поръ, пока то немногое, что знаю, не станетъ для меня объединеннымъ и цѣльнымъ. О, я хорошо знаю, что каждая отрасль знанія требуетъ цѣлой жизни для основательнаго изученія. Я одно время сходилъ съ ума на энтомологіи,-- ну и что жъ, бросилъ ее, потому что чувствовалъ, что и на кладбище меня свезутъ, а я все еще не буду ее знать.
   -- Тамъ вы бы учились у червей!
   -- Нѣтъ, я вѣдь завѣщаю, чтобы меня сожгли.
   Онъ засмѣялся:
   -- Напрасно, другъ мой. Есть микробы, благодаря которымъ мы живемъ, и микробы, отъ которыхъ мы умираемъ. И побѣждаютъ послѣдніе... И затѣмъ есть еще и другіе, которые уничтожаютъ наши останки, чтобы очистить мѣсто для новыхъ пришельцевъ.
   -- Это я читалъ тоже. Такъ это правда?
   -- Чистѣйшая правда.
   -- Да, да! мы представляемъ изъ себя колоніи. Каждая группа микроорганизмовъ имѣетъ своимъ назначеніемъ поддерживать тотъ или другой органъ. Всѣми этими группами руководитъ одна воля. И вотъ весь человѣкъ!
   Я былъ пораженъ своей смѣлостью; пораженъ и вмѣстѣ съ тѣмъ счастливъ, точно въ эту минуту я первый внезапно открылъ эту истину.
   Онъ, сочувственно улыбаясь, взглянулъ на меня.
   -- Ну, что объ этомъ... Мы будемъ друзьями, не правда ли?-- И онъ сразу омрачился, схватилъ меня за руку, потомъ тотчасъ же отпустилъ ее и вытянулся на кровати.
   -- Жизнь зло,-- произнесъ онъ.
   -- Нѣтъ, жизнь благо,-- горячо возразилъ я, набравшись смѣлости. Я такъ не привыкъ разговаривать съ образованными людьми, не чувствуя передъ ними робости, что найдя, наконецъ, человѣка, съ которымъ могъ говорить, какъ съ равнымъ, о вещахъ, составлявшихъ для меня весь смыслъ моей жизни, я почувствовалъ себя охваченнымъ энтузіазмомъ и смѣлостью, которыхъ не могъ удерживать.
   -- Жизнь, это единственное благо,-- повторилъ я съ силой.-- Все остальное существуетъ лишь въ нашемъ воображеніи, и мы бредимъ объ этомъ, потому что не знаемъ цѣны жизни.
   -- И то, что существуетъ въ нашемъ воображеніи, гораздо выше дѣйствительности,-- возразилъ онъ.-- Я вижу другую жизнь и вѣрю въ нее. Взгляните-ка въ окно. Отчего вы не подходите къ нему сегодня, какъ въ другіе вечера?... Я то слишкомъ усталъ!
   Я открылъ окно. Въ комнатѣ было холодно и душно. Наружи ночь казалась почти теплой. Передъ глазами бѣлѣли крыши, безконечное пространство крышъ, на которыхъ ряды трубъ казались какими то неподвижными бѣлоснѣжными стадами. Въ небѣ, усѣянномъ чистыми трепещущими звѣздами, сіяла величественная тайна.
   Онъ лежалъ съ закрытыми глазами.
   -- Небо!-- сказалъ онъ.-- Что за красота! Когда я гашу огонь, то кажется,-- въ окно смотритъ безконечность!
   Спустя немного, онъ опять заговорилъ:
   -- Вы знаете, я написалъ книжку стиховъ? Никогда не читали моего имени? Меня зовутъ Виджиле Крастино,-- точно псевдонимъ. Есть люди, которые родятся подъ псевдонимомъ... Кто знаетъ, кто былъ этотъ человѣкъ съ протестомъ въ душѣ, давшій мнѣ такъ некстати это имя! Потому что я не принадлежу ни къ завтрашнему, ни къ сегодняшнему дню. Я внѣ жизни... Знаете, что значитъ это имя?
   -- Да; я немного знаю по латыни. Но я слышалъ, что васъ называли Луиджи.
   -- Это -- Виджи; меня такъ звали въ дѣтствѣ, и такъ зоветъ меня сестра.
   Помолчавъ мгновеніе, онъ повторилъ:
   -- Но для меня нѣтъ ни сегодня, ни завтра. Есть вѣчность, то-есть неподвижная точка, и все всему одновременно; время и пространство -- это нѣчто кажущееся, точно такъ же и измѣненія, числа, индивидуумы, лишь кажется, что существуютъ. Дѣйствительность одна: Бытіе.
   -- Такъ что ни вы, ни я, мы не живемъ...
   -- Мы не существуемъ. Тѣни... Поэтому мы не имѣемъ ни вины, ни заслуги въ томъ, что дѣлаемъ въ жизни, какъ не отвѣчаемъ за то, что бываетъ во снѣ. Жизнь,-- это сонъ. Мы проснемся. Тогда мнѣ можно будетъ обнять мою сестру и поцѣловать ее...
   -- Развѣ она умерла?-- изумленно превалъ я его.
   -- Нѣтъ. Она спитъ, какъ и мы. Но ея сонъ -- тяжелый сонъ. Она страдаетъ физически и нравственно, отъ боли и отъ стыда... Сестра моя...
   Онъ не могъ продолжать; голосъ его затрепетать звенящими нотами и оборвался. Онъ сдѣлалъ тогда большое усиліе и измѣнившимся голосомъ сказалъ:
   -- Моя сестра несчастна.
   Казалось, что онъ изъ какого то томнаго сна тяжело упалъ въ отвратительную дѣйствительность.
   Я не зналъ, что сказать. Переждавъ немного и набравшись храбрости, я замѣтилъ:
   -- Такъ что вы считаете, что не существуетъ ни вины, ни заслуги. А прощеніе существуетъ? какъ вы думаете?
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Ни вины, ни прощенія. Что должно произойти, произойдетъ. Зачѣмъ мы родились? Ни сестра моя, ни я, мы не знаемъ, кто произвелъ насъ на свѣтъ. Какой то шутникъ назвалъ насъ Крастино, какъ будто возлагая на насъ что то, что мы должны исполнить, можетъ быть, месть... что именно?-- мы не знаемъ; мы въ полномъ мракѣ. Что мы должны дѣлать? Пока сестра моя повторила то, что, вѣроятно, сдѣлала моя мать... Она въ родильномъ домѣ...
   -- Здѣсь?-- спросилъ я, обернувшись къ нему и чувствуя, какъ меня охватываетъ громадное волненіе.-- Вы къ ней ходите? Завтра праздникъ. Сходимте вмѣстѣ. Могу я пойти съ вами?
   Я самъ изумился своей смѣлости. Мнѣ казалось, что я насильственно вторгаюсь, куда не имѣю права, но меня словно толкало что то.
   -- Я ужъ двѣ недѣли къ ней не показывался... Не знаю, отчего. Мнѣ ее безконечно жаль, но въ душѣ словно какая то укоризна. А чѣмъ она мнѣ обязана? Вотъ я ей -- да, и весьма многимъ. Она вѣдь работала на насъ обоихъ. Я ни на что не гожусь; меня и человѣкомъ нельзя назвать. Не надо мнѣ было родиться; вотъ я и хочу умереть.
   Онъ зарылся лицомъ въ подушку и зарыдалъ такъ, что казалось, грудь его разорвется отъ рыданій. Что тутъ было дѣлать? Пожалуй, лучше всего было дать ему выплакаться. Я самъ чувствовалъ какъ бы клубокъ въ горлѣ, и расширившіеся глаза мои, устремленные въ темноту ночи, наполнялись слезами.
   Черезъ минуту онъ опять заговорилъ:
   -- У нея не было довѣрія ко мнѣ. Я всегда былъ внѣ жизни, всегда въ отвлеченномъ мірѣ. Она молодая, жизненная, здоровая... вѣроятно, неудержимо увлеклась. Я ничего не знаю. Студентъ, вѣроятно, какой нибудь, или служащій изъ банка, профессіональный соблазнитель; придверница говоритъ -- господинъ... кажется, красивый и хорошо одѣтый. Я ничего не знаю. Я его никогда не видалъ, ничего и не подозрѣвалъ. Можетъ быть, она уже много разъ готова была признаться мнѣ; тяжело, должно быть, давалась ей тайна... особенно, когда онъ исчезъ, не оставивъ ни слова на прощанье... Наконецъ, у нея уже не хватило больше силъ. Однажды ей показалось, что я вглядываюсь въ ея фигуру, а у меня просто такъ взглядъ упалъ, ничего не было въ мысляхъ... Разрыдалась и все сказала... Все? Въ сущности говоря, ровно ничего. Молодой человѣкъ... Кто? Гдѣ живетъ? Ни звука. И никогда не узнаю этого... Вотъ теперь у нея будетъ сынъ... чей? Назоветъ его тоже Крастино, и такъ изъ поколѣнія въ поколѣніе, все отъ завтра чего то будутъ ждать, покоряясь сегодняшнему позору...
   Я весь содрогнулся. Жестокая тираннія словъ! Она назойливо навязывалась ему, и онъ долженъ былъ выкрикнуть это, чтобы отъ нея избавиться. Мнѣ стало его еще болѣе жаль. Я подошелъ къ нему; его лицо было искажено горькой гримасой... Я взялъ его за руку и сѣлъ съ нимъ рядомъ.
   -- Мы вѣдь друзья? Ты самъ сказалъ это. Давай говорить на "ты", какія тутъ у насъ церемоніи. Слушай, я не вѣрю, чтобы жизнь была сномъ. Внѣ жизни, да и послѣ нея, для насъ нѣтъ ничего, то есть для нашего сознанія, состоящаго изъ памяти и изъ способности заключать о будущемъ на основаніи прошлаго, такъ я говорю? Поэтому мы и должны жить свою жизнь. Твоя сестра попробовала жить... Хорошо или дурно? (Потому что и эти слова тоже существуютъ, только они имѣютъ отнюдь не тотъ смыслъ, который придаетъ имъ, напримѣръ, наша придверница). Я говорю: хорошо. Хорошо, если она думаетъ, что любила, что была хоть минуту любима, что въ ней рождается новая жизнь, которая довѣряется на отвѣтственность ея совѣсти. Вамъ надо только добросовѣстно принять этотъ даръ отъ жизни и добросовѣстно отнестись къ ней, и всегда быть честными по отношенію къ этому новому существу, всегда, и тогда, когда оно пріобрѣтетъ право узнать о своемъ происхожденіи,-- вѣрно я говорю?
   Онъ молчалъ; глаза его были закрыты, такъ что казалось, онъ спитъ, но дыханіе его было слишкомъ беззвучно: онъ слушалъ.
   -- Видишь ли,-- продолжалъ я,-- тутъ вотъ наверху есть около сотни страдающихъ существъ, и все чужіе другъ другу. Кажутся чужими, но на самомъ дѣлѣ не чужды. Я чувствую, какъ меня гнетутъ ихъ страданія; они, вѣроятно, также чувствуютъ мои, и никто не пытается снять съ себя этотъ гнетъ. Вотъ мы смотрѣли, напримѣръ, другъ на друга на освѣщенныя окна, и уже насъ соединяла мысль, вотъ эта одна мысль: "онъ тамъ". И мы приблизились другъ къ другу; теперь взаимное страданіе не тяготитъ насъ такъ, потому что мы знаемъ и раздѣляемъ его.
   Онъ открылъ глаза.
   -- А ты... тоже страдаешь?-- спросилъ онъ.
   -- Я нѣтъ, теперь нѣтъ. Но много выстрадалъ въ такіе годы, когда страданія не должно было бы существовать. Теперь я страдаю только отъ горя другихъ людей, и я такъ хотѣлъ бы облегчить его, что это становится для меня мукой, и отъ этого не избавиться ничѣмъ, кромѣ активнаго участія. Такъ что я все думаю, думаю, что бы мнѣ сдѣлать, и не нахожу.
   -- Знаешь, ты долженъ былъ бы писать.
   -- Не съумѣю. У меня мысли смутныя. Я могъ бы вотъ написать, напримѣръ, то, что сейчасъ тебѣ сказалъ, но это подходитъ только къ твоему случаю. Такъ бы хотѣлось привести всѣ эти мысли въ систему, создать изъ нихъ твердое цѣлое и дать это людямъ, чтобы они ясно все увидѣли...
   Мы помолчали съ минуту.
   -- Нѣтъ, получилось бы нѣчто холодное. Люди идутъ не за свѣтомъ, который озаряетъ разумъ, а за чувствомъ... Это не значитъ, чтобы я хотѣлъ слѣдовать за тобой. Тебѣ положительно надо говорить публично, но я съ тобой не согласенъ.
   -- Говорить публично? Мнѣ страшно... И потомъ, это простой корректоръ-то?! Правда, теперь и рабочіе говорятъ публично рѣчи... Сократъ говорилъ: "Я знаю, что ничего не знаю". Я теперь этого не могу сказать, но и не могу также сказать: "я знаю, что знаю что либо". Мнѣ иногда приходилось слушать въ народномъ университетѣ профессоровъ, которые не говорили въ своихъ рѣчахъ ни одной вещи, которой я бы уже не знмъ, но они говорили ихъ такъ, какъ будто знаютъ еще гораздо больше сверхъ того, даже такъ, какъ будто для нихъ нѣтъ больше тайнъ. А я не увѣренъ даже и въ томъ, что знаю... Правильнѣе сказать, не увѣренъ, пока не разберусь въ этомъ до конца. Но ужъ разъ признаю, тогда я увѣренъ. Напримѣръ, я совершенно твердо вѣрю во все то, что сказалъ тебѣ нынче ночью.
   Мы еще немного поболтали съ нимъ, и пришлось такъ, что я разсказалъ ему свою несложную исторію, а онъ мнѣ свою. Потомъ я пошелъ спать, предварительно хорошенько уложивъ и закрывъ его. Ложась въ кровать, я чувствовалъ себя довольнымъ, и мнѣ казалось также, словно я сталъ чѣмъ то, или, по крайней мѣрѣ, что я обнаружилъ въ себѣ силу, которой не зналъ раньше.
   

II.

   Утромъ я проснулся очень поздно и подъ впечатлѣніемъ какъ то некстати приснившагося мнѣ, но очень, по моему, красиваго сна, который могъ бы дать отличную тему для драматическаго произведенія. Самъ я неспособенъ ничего облечь въ форму, хотя и чувствую себя рожденнымъ выше многихъ другихъ. Но я думаю, что еслибы я находился въ такихъ условіяхъ, что могъ бы гармонически развиваться сообразно моимъ внутреннимъ силамъ, если бы все окружающее не давило меня, какъ ростокъ среди камней и сухихъ вѣтокъ... Прочь эти мысли! Только бы пришло такое время, когда всѣ рожденные людьми будутъ равны передъ лицомъ жизни, чтобы всѣ могли стать тѣмъ, чѣмъ должны быть. Теперь же мы родимся въ плохихъ условіяхъ: наши матери, голодныя и изнуренныя, создаютъ насъ, бѣдняги, какими могутъ... Наши матери! Мать моя!.. Довольно. Вотъ сонъ:
   Площадь Статута, и на ней вчерашнее зрѣлище. Покрытыя снѣгомъ деревья, пирамида, увѣнчанная ангеломъ. Крастино тутъ, среди копошащейся толпы небольшихъ, закутанныхъ людей, обагренныхъ краснымъ свѣтомъ развѣваюшихся по вѣтру факеловъ; и снѣгъ весь розовый. Съ которыхъ поръ скребутъ они мостовую и долго ли еще будутъ продолжать? Но тихо до странности. Снѣгъ заглушаетъ всякій звукъ, и всѣ эти тѣлодвиженія, вся эта беззвучная тишина производятъ, дѣйствительно, впечатлѣніе какого то сна внѣ времени.
   Крастино стоитъ, опершись на рукоятку своей лопаты; онъ старается глубоко вздохнуть, чтобы расправить грудь, какъ вдругъ проѣзжаетъ карета... Въ ней сидитъ молодой человѣкъ. Это онъ. Кто? Онъ вспоминаетъ: онъ видѣлъ его на лѣстницѣ, но никогда не обращалъ на него вниманія. Это несомнѣнно онъ. Быстрое, молніеносное движеніе,-- молодой человѣкъ падаетъ изъ кареты, валится, какъ снопъ, пораженный ударомъ лопаты въ голову....
   Поднимается громадное волненіе. Маленькій мальчикъ лѣтъ шести или семи бросается къ колѣнамъ Крастино, какъ будто стремясь защитить его отъ ярости окружающихъ. И все это странно беззвучно... Крастино вскакиваетъ на кучу снѣга, сильно жестикулируетъ и раскрываетъ ротъ, какъ бы крича. И дѣйствительно, слышно, хотя и удивительно слабымъ звукомъ: "Братья, этотъ человѣкъ уморилъ мою сестру, сдѣлавъ ее матерью... Она умерла въ больницѣ... въ родахъ, такъ какъ слишкомъ много страдала... Мы были незаконныя дѣти съ сестрой, брошенныя дѣти; вотъ сынъ ея, онъ не зналъ своей матери. Смотрите, вотъ онъ!" Онъ беретъ мальчика на руки и поднимаетъ его надъ головой. Тогда разражается безмѣрное, мятежное волненіе. Площадь наполняется тьмою народа, тутъ дѣти, старики, женщины. Всѣ они кричатъ громкими, потрясающими голосами.
   Двое полицейскихъ въ черномъ въ мгновеніе ока схватываютъ Крастино, онъ исчезаетъ.
   Но волненіе не прекращается. Вся эта толпа тѣснится, поднимаетъ сжатые кулаки, всѣ руки воздѣты, голоса несутся къ небу; и какой-то высокій человѣкъ беретъ за талію мальчика и обѣими руками высоко поднимаетъ его надъ головой:
   -- Народъ! это твой сынъ!
   
   Когда я проснулся, въ ушахъ у меня продолжалъ раздаваться шумъ. Но это ужъ былъ другой шумъ. Онъ шелъ съ площадки, съ лѣстницы, изъ корридора. Раздавались дѣтскіе и женскіе голоса. Свѣтило солнце. Я открылъ окно и взглянулъ напротивъ; окно Крастино было еще затворено.
   Площадка лѣстницы, на которую блѣдное солнце бросало широкій снопъ лучей, кишмя кишѣла ребятишками. На нѣкоторыхъ красовались чистые передники, но большинство были оборванные и съ грязными лицами. Одна женщина разбиралась во взъерошенной копнѣ волосъ лежавшей у нея на колѣняхъ непокорной головки. Небольшой мальчуганъ, каменьщикъ, весь бѣлый отъ известки, грѣлъ на солнцѣ ноги, растрескавшіяся отъ известки и холода. Угольщикъ, подставивъ голову подъ общій кранъ проведенной воды, поворачивалъ ее во всѣ стороны подъ струей, мыля ее отвратительно пахнувшимъ мыломъ. На полу, прислонившись къ стѣнѣ, сидѣлъ человѣкъ съ безсмысленнымъ лицомъ и глазами, похожими на лопнувшія виноградины, какіе бываютъ только у пьяныхъ и у покойниковъ; онъ пѣлъ жалобную пьемонтскую пѣсенку.
   На лѣстницѣ, поднимаясь снизу, появились кофейнаго цвѣта шляпа и пара сутуловатыхъ плечъ, потомъ изъ подъ шляпы поднялось и освѣтилось солнцемъ лицо, похожее на бульдога, и посмотрѣло на всю эту голь. Появившаяся фигура прошла мимо среди лохмотьевъ и дѣтскихъ ножонокъ, не обращая особаго вниманія на то, куда становились ея ноги, и принялась стучать въ дверь No 1. Это былъ управляющій дома.
   Онъ каждое воскресенье производилъ свой обходъ для сбора квартирныхъ денегъ; начиналъ онъ съ улыбкой, а кончалъ ворчаньемъ и ругательствами; въ воскресные вечера площадка лѣстницы нерѣдко бывала загромождена мебелью какого нибудь изгнаннаго жильца.
   Въ скоромъ времени въ каморкѣ No 7, смежной съ моею, раздались причитанія и плачъ. Это была жена пьяницы; она возражала управляющему, что ей нечего ѣсть, нечѣмъ накормить троихъ ребятъ; одинъ изъ нихъ, самый маленькій, кричалъ у нея на рукахъ.
   На площадкѣ, у открытаго края ея, выходившаго во дворъ, стоялъ на колѣняхъ на ступенькѣ маленькій чахлый мальчикъ, съ блѣднымъ умненькимъ личикомъ, безпокойными глазами, большимъ ртомъ и торчащими ушами; вытянувъ голову за наружныя перила площадки, онъ смотрѣлъ на это окно; это, должно быть, былъ сынъ этой женщины. Кудрявая дѣвчурка, съ болѣзненно вялыми щечками, съ невытертымъ носомъ, тянулась за нимъ ручонкой и, поймавъ его за ногу, захныкала: "Ноту, Ноту". Ноту оттолкнулъ ее ногой и убѣжалъ вглубь корридора.
   Управляющій, видимо, пришелъ къ мирному соглашенію съ женой пьяницы. Это продолжалось уже мѣсяцы: управляющій всегда кончалъ тѣмъ, что успокаивался, чего никогда не бывало по отношенію къ другимъ жильцамъ, кромѣ еще Саламандры, дѣвушки двусмысленнаго поведенія, которая была постояннымъ посмѣшищемъ и въ то же время постоянной мучительницей ребятишекъ.
   Пройдя мимо моей комнаты (я всегда платилъ до срока у него въ конторѣ за мѣсяцъ впередъ), онъ постучалъ въ No 9. Кто тамъ жилъ? Въ тѣ рѣдкія ночи, когда мнѣ не спалось, я слышалъ, какъ тамъ послѣ полуночи визжалъ ключъ въ замкѣ, слышалъ затѣмъ за стѣной два тяжелыхъ шага и иногда паденіе чего то, какъ будто мѣшка; сверхъ этого тамъ никогда не раздавалось никакихъ звуковъ.
   На стукъ никто не отвѣтилъ, и управляющій прошелъ дальше. Когда черезъ нѣсколько времени мнѣ показалось, что онъ виденъ въ мансардѣ Крастино, я нѣсколько заволновался и съ минуту былъ въ колебаніи. Но такъ какъ онъ оставался тамъ дольше, чѣмъ у другихъ, я рѣшился пойти посмотрѣть, въ чемъ тамъ дѣло. Надо было пройти черезъ площадку. "А, типографщикъ!" произнесъ сидѣвшій у стѣны пьяный. Женщины равнодушно посмотрѣли на меня. Я постучалъ въ дверь:
   -- Это я, Станга.
   -- Войди!-- отвѣтилъ голосъ Крастино.
   Управляющій встрѣтилъ меня, поощрительно улыбаясь. Я поздоровался съ другомъ.
   -- Спалъ ты?
   -- Да. Усталъ, знаешь. Ремесло бы мнѣ... Ручную работу... лучше вѣдь ничего не найти. Я вотъ какъ разъ спрашивалъ у господина управляющаго, не найдется ли у него для меня какого нибудь дѣла...
   Управляющій улыбался; физіономія у него была хитрая и въ то же время пошлая. Что за загадочная вещь уродливость! У этого человѣка носъ какъ то зарылся въ лицо, точно оно все было перемѣщено ударомъ кулака; глаза выдавались впередъ, губы и большіе, широкіе зубы тоже были выпячены. Что то въ немъ напоминало жабу. Когда онъ смѣялся, то былъ ужасенъ. Въ лѣвомъ глазу у него былъ тикъ, который постоянно заставлялъ его некстати подмигивать.
   -- Знаете, синьоръ Станга,-- заговорилъ онъ своимъ пришепетывающимъ голосомъ.-- Мнѣ въ въ высшей степени пріятно видѣть, что вы двое дружны. Синьоръ Крастино... можетъ только выиграть отъ общества такого порядочнаго и практичнаго молодого человѣка, какъ вы. Я, видите ли, очень расположенъ къ синьору Крастино. Я знаю, въ какихъ онъ сейчасъ условіяхъ, какое несчастіе случилось у него съ сестрой... поэтому я охотно пропустилъ бы ему плату за комнату, чтобы онъ могъ снести ей подарочекъ...
   "Неужели это отъ добраго сердца?" подумалъ я недовѣрчиво. Но мой другъ рѣзкимъ движеніемъ подалъ ему деньги.
   Тотъ съ притворно равнодушнымъ видомъ положилъ ихъ въ карманъ.
   -- До свиданья, синьоръ Станга. Вы аккуратный молодой человѣкъ. Если хотите, у меня есть для васъ комната пониже, въ четвертомъ этажѣ. Да, большое благополучіе имѣть васъ другомъ. Еслибы Крастино раньше познакомился съ вами... его сестра...
   -- До свиданья,-- прервалъ я его, догадываясь, куда онъ клонитъ.
   -- Да, да, вы такой молодой человѣкъ, что...-- онъ заперъ за собой дверь и продолжалъ бормотать въ корридорѣ.
   -- Вотъ нашелъ, у кого просить работы!-- воскликнулъ я, обращаясь къ Крастино.-- Я бы отъ него стакана воды не принялъ! Ты воображаешь, что онъ способенъ оказать кому нибудь услугу?
   -- Ты правъ; да только къ кому же мнѣ обратиться?
   Управляющій появился, между тѣмъ, въ другой комнатѣ; его было видно отъ насъ; онъ неподвижно сидѣлъ на постели, засунувъ руки въ карманы. Передъ нимъ стояла женщина, молодая, но съ опавшей, изношенной фигурой; она какъ то водила передъ собой руками, словно пытаясь оттолкнуть что-то невидимое, что ее опутывало. Голосовъ сквозь стекла не было слышно, и онъ казался мнѣ какимъ то отвратительнымъ паукомъ, алчно смотрящимъ на муху, которая бьется у него въ сѣти.
   "Неужели такъ ужасно тяжело достать въ мѣсяцъ пять лиръ?" подумалъ я.
   -- Это Саламандра,-- сказалъ Крастино;-- она, кажется, платить больше другихъ за то, что ей позволяютъ жить здѣсь.
   "Три класса общества?-- размышлялъ я.-- Но вѣдь въ дѣйствительности есть еще одинъ: классъ тѣхъ, которые не ѣдятъ, не могутъ заплатить за квартиру, которые находятся въ постоянномъ умираніи вплоть до окончательнаго краха, вырывающаго ихъ изъ жизни".
   -- Послушай,-- продолжалъ я вслухъ,-- я зарабатываю четыре лиры въ день; видимой связи съ этими людьми у меня нѣтъ, но я такъ близокъ отъ нихъ, что страдаю съ ними заодно, какъ будто бы я былъ одинъ изъ нихъ. Такъ вотъ, я могъ бы отдавать половину своего жалованья тѣмъ, у кого ничего нѣтъ. Какъ это сдѣлать?
   -- Не къ чему, мой милый,-- отвѣтилъ онъ такъ естественно, какъ будто съ самаго начала слѣдилъ за моими размышленіями:-- твои деньги, можетъ быть, помогли бы какому нибудь бѣднягѣ нѣсколько дольше продержаться въ своей коморкѣ и въ жизни, но положеніе вещей осталось бы то же. Это только дало бы тебѣ иллюзію того, что ты сдѣлалъ, что отъ тебя зависѣло, что ты чистъ передъ другими...
   -- Это правда. Но деньги могутъ сдѣлать двѣ вещи,-- то, что ты сказалъ, и еще другое: онѣ могутъ способствовать распространенію истины и знанія; знанія, которое говоритъ: "Вотъ ты богатъ, но вѣдь ты несчастливъ; ты ищешь разсѣяній и называешь это радостью; попробуй заглянуть въ самого себя,-- ты найдешь тамъ много неизслѣдованныхъ уголковъ, много жизненныхъ нитей, которыя причиняютъ тебѣ страданіе,-- почему? Это нити, которыя связываютъ тебя съ другими, съ тѣми другими, которые страдаютъ, потому и онѣ страдаютъ. Чтобы заставитъ ихъ смолкнуть, чтобы вылечить ихъ, надо излечить чужія страданія". Познавъ это, люди поймутъ, что счастье состоитъ въ справедливости, то есть въ добровольномъ отреченіи человѣка отъ чего либо ради того, что необходимо его сосѣду. Счастье въ равновѣсіи, въ гармоніи...
   -- Говори публично, Станга! Все это хорошо, но это слишкомъ долго! Это можетъ принести пользу развѣ въ будущемъ столѣтіи. А теперь вотъ... Ты родился? Неси за то отвѣтственность! Плати налогъ за существованіе. Ни въ землѣ, ни въ воздухѣ мѣста для тебя нѣтъ. Плати! Денегъ нѣтъ? Ухитрись добыть... А -- а! Ты утопистъ, какъ и я, другъ милый.
   -- Ты правъ. Я наскучилъ тебѣ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, наоборотъ. Еслибъ ты зналъ, какъ я восхищаюсь тобой! Тебѣ надо было сдѣлаться священникомъ, проповѣдникомъ. Да ты и есть одинъ изъ новыхъ проповѣдниковъ...
   Его рѣчь была прервана: кто то быстрымъ движеніемъ два раза постучалъ въ дверь.
   -- Войдите!-- отвѣтилъ онъ и съ изумленіемъ пошелъ къ двери.
   Когда она открылась, мы оба остановились въ недоумѣніи: вошла молодая дѣвушка, барышня, розовая, улыбающаяся, съ гладко причесанными на проборъ волосами, низко спускавшимися на лобъ до угловъ глазъ.
   -- О, вы здѣсь?-- сказала она, увидавъ меня.-- Вы вѣдь корректоръ въ научномъ книгоиздательствѣ...
   -- Да, синьорина. И я знаю васъ... Видишь ли,-- поспѣшно прибавилъ я, обращаясь къ Крастино и чувствуя, что краснѣю до ушей,-- синьорина докторъ...
   -- Это не важно,-- прервала она меня съ легкимъ движеніемъ руки.-- А вы синьоръ Крастино?-- обратилась она къ моему другу.-- Я знаю вашу сестру и очень полюбила ее. Вы вѣдь должны были придти сегодня навѣстить ее?
   Лицо Крастино омрачилось.
   -- Она въ опасности? будетъ операція?-- тревожно воскликнулъ онъ.
   -- Нѣтъ, сейчасъ еще нѣтъ никакой опасности. Но докторъ говоритъ, что о ней надо очень заботиться, устранять отъ нея всякую причину волненія, чтобы она хорошенько отдыхала, такъ какъ операція, повидимому, неизбѣжна. Ваша сестра очень истощена, и дѣло можетъ быть серьезно...
   Крастино схватился обѣими руками за лобъ и опустился на кровать.
   Съ минуту мы всѣ молчали, и минута эта показалась намъ долгою.
   -- Вы будете завтра въ типографіи?-- спросила меня дѣвушка.-- Мнѣ надо будетъ туда зайти завтра,-- прибавила она, многозначительно взглянувъ на меня.
   У меня дрогнуло сердце.
   -- Синьоръ Крастино,-- заговорила докторша своимъ дѣтскимъ голосомъ. У нея и вся фигура была какая-то дѣтская. Казалось невозможнымъ, чтобы она сознавала всю важность того, что дала мнѣ понять.-- Синьоръ Крастино!-- и она положила ему на глаза свою небольшую и тоже словно дѣтскую ручку.-- Подбодритесь. Завтра вы навѣстите ее; я тоже тамъ буду. Я ваша большая почитательница,-- синьоръ Крастино. Я читала ваши стихотворенія и восхищаюсь ими. Вы много можете сдѣлать, вы молоды, вы обладаете даромъ, который данъ немногимъ, и вы должны беречь его... Завтра вы можете придти около двухъ пополудни. Придите вы тоже,-- обратилась она ко мнѣ.
   Она говорила быстро, безъ остановокъ, видимо, спѣша уходить.
   Крастино нѣсколько успокоился и смотрѣлъ на нее усталыми глазами, какъ будто ожидая еще что то; ее, видимо, озабочивало это, и она внимательно разглядывала его, продолжая говорить, какъ будто для того, чтобы нарушить принесенное ею тяжелое настроеніе.
   -- Здѣшнія мансарды знакомы мнѣ. Прошлый годъ я собирала статистическія свѣдѣнія о жилищахъ рабочихъ; и потомъ, нѣкоторыя изъ здѣшнихъ дѣтей ходятъ къ намъ въ даровую столовую.
   -- Это не можетъ быть названо жилищами рабочихъ, синьорина,-- поспѣшно возразилъ я, снова краснѣя и страдая отъ своей застѣнчивости.-- Это совиныя гнѣзда, населенныя людьми, которые не работаютъ и которымъ нечего ѣсть. Изъ сотни или немного меньше здѣшнихъ жителей работаютъ, можетъ быть, двадцать; остальные,-- ихъ жены, дѣти, сосутъ кровь этихъ двадцати. А тѣ семейства, гдѣ мужчина не работаетъ, пьетъ, или почему нибудь отсутствуетъ, или умеръ,-- имъ остается только снѣгъ ѣсть съ крышъ, другого у нихъ нѣтъ... Только у меня, да у Чимизина нѣтъ семейства... и у Крастино вотъ пока...
   Услыша свое имя, послѣдній шевельнулся, взглянулъ на меня глубоко безнадежнымъ взоромъ и, обернувшись къ дѣвушкѣ, увидя ее,-- стоявшую, какъ олицетвореніе кроткой улыбки, словно нѣжный садовый цвѣтокъ на солнцѣ, онъ какъ бы съ какимъ то укоромъ пробормоталъ сквозь зубы:
   -- Жизнь ужасная вещь.
   -- Да,-- сказала она просто.-- Надо измѣнить ее.
   -- Надо...
   И руки его судорожно поднялись угрожающимъ жестомъ... Но тотчасъ же упали. Глаза наполнились слезами.
   -- Надо положить этому конецъ!-- И прислонившись рукой къ стѣнѣ,-- онъ, рыдая, опустилъ на нее голову.
   -- Бѣдное дитя!-- сказала она взволнованнымъ и пѣвучимъ голодомъ, нагибаясь, чтобы разглядѣть лежавшія на большомъ ящикѣ потрепанныя книги.-- Бѣдное дитя, рожденное, чтобы пѣть и творить музыку, какъ соловьи, чтобы наслаждаться солнцемъ и цвѣтущими весенними деревьями, рожденное, чтобы чувствовать себя властелиномъ воздуха и дня, и заключенное здѣсь со связанными крыльями. Бѣдное дитя!
   Голосъ ея былъ безконечно нѣженъ и, казалось, пѣлъ для того, чтобы не оборваться отъ волненія; руки ея и глаза переходили отъ книги къ книгѣ, словно не будучи въ состояніи видѣть и выносить другой взглядъ. Я тоже испытывалъ странное стѣсненіе. Казалось, точно что то трепетало въ воздухѣ среди насъ. И я не чувствовалъ себя чужимъ между ними, между убитымъ горемъ и утѣшительницей, и они не были для меня двумя случайными, независимыми личностями,-- это были, съ одной стороны, мужчина, который считаетъ себя властелиномъ жизни и чувствуетъ, что является лишь жертвой ея насмѣшки, съ другой стороны,-- женщина, которая видитъ жизнь такою, какова она есть, которая сдерживаетъ неосторожные порывы, поднимаетъ упавшихъ духомъ и является олицетвореніемъ самой жизни", жизни, которая прекрасна.
   Она закончила рѣшительнымъ тономъ:
   -- Ну, подбодритесь же, наконецъ. Не будьте такимъ слабымъ. Завтра вы придете къ сестрѣ. До свиданья. Дайте мнѣ вашу руку, подбодритесь!
   Она взяла его за руку и пожала ее, потомъ обернулась къ выходу -- Проводить васъ до улицы?-- поспѣшно спросилъ я.
   -- Нѣтъ, мнѣ здѣсь привычно. До свиданья,-- прибавила она, посмотрѣвъ мнѣ въ глаза.
   Я заперъ за ней дверь. Крастино сидѣлъ на кровати, спрятавъ лицо въ подушку. Я подошелъ къ окну. На площадкѣ раздавались крики: "Синьорина Лавріано, синьорина Лавріано!" Мальчикъ съ торчащими ушами, прихрамывая, бѣжалъ за нею.
   -- Ты знаешь, кто это?-- спросилъ я Крастино.-- Это дочь знаменитаго психолога, докторъ Ева Лавріано.
   Онъ не шелохнулся, словно не слыхалъ. Я слушалъ, какъ голоса спускались слѣдомъ за дѣвушкой. Она показалась и прошла по двору, окруженная сопровождавшей ее кучей ребятишекъ. Цвѣтокъ, озаренный солнцемъ! И я подумалъ, что женщина исцѣлить больное человѣчество.
   

III.

   На слѣдующій день я разсѣянно работалъ, сидя въ корректорской комнатѣ. Бѣда быть разсѣяннымъ при этой работѣ! Опечатки проскальзываютъ передъ глазами вдоль чистыхъ строчекъ. Что за мука, эти опечатки. Я вижу ихъ во снѣ по ночамъ. Какъ только я забываюсь, буквы, ярко выдѣляясь на бѣломъ фонѣ, бѣгутъ передо мной: такъ же неудержимо, какъ аллеи деревьевъ или безконечныя борозды пашни передъ окномъ вагона, везущаго васъ съ роковой неизбѣжностью, независимо отъ вашей воли, которая не можетъ замедлить или остановить его бѣгъ. Когда читаешь корректуры, глаза и даже голова приходятъ въ правильное безсознательное движеніе справа, влѣво, слѣва вправо; въ то время, какъ отмѣчаешь на поляхъ опечатку, они продолжаютъ двигаться, какъ маятникъ, и если остановить ихъ, это производитъ почти физическую боль, какъ бы толчокъ въ мозгу.
   Чтобы корректировать, нужно всему сосредоточиться въ глазахъ, мысль должна замереть: если вы начинаете думать о внутреннемъ смыслѣ данной фразы, свинцовые солдатики ускользаютъ отъ васъ, скрываютъ старую, или изорванную, или неисправную часть своего мундира. Иногда солдатъ чужого корпуса замѣшивается среди другихъ, кирасиръ среди стрѣлковъ. (Сравненія, заимствованныя у милитаризма. Каюсь).
   Надо слѣдить за буквами, какъ за самостоятельными индивидуумами, и кромѣ того надо слѣдить еще и за нѣкоторыми невидимыми существами -- промежутками; бѣлые среди чернаго, они являются самостоятельными величинами, которыя надо принимать во вниманіе, это шпоны, шпаціи. Но я, кажется, пишу цѣлый трактатъ...
   Фактъ во всякомъ случаѣ тотъ, что непосвященные съ трудомъ могутъ понять, результатомъ какой тяжелой физической работы является легкій листокъ, съ котораго глаза на лету схватываютъ самыя тонкія дымки чувствъ и самыя эѳирныя мысли. Страница образуется изъ безчисленнаго множества крошечныхъ свинцовыхъ призмъ; страница вѣсить обыкновенно... отъ двухъ фунтовъ и выше; лошадь не могла бы свезти на своей спинѣ томика воздушныхъ стиховъ, набранныхъ эльзевиромъ.
   Я сталъ пресквернымъ корректоромъ. Я читалъ: я безсознательно старался понимать, и если текстъ захватывалъ меня, я углублялся, клалъ перо и предоставлялъ ошибкамъ полную свободу, предоставлялъ имъ торжествовать самымъ наглымъ образомъ, такъ что мнѣ приходилось потомъ опять начинать сначала, крѣпко забирая въ руки вниманіе, то есть раздѣляя его на двѣ части,-- нелегкая задача,-- и принуждая одну часть слѣдить за черными знаками, а другую по мѣрѣ силъ заставляя молчать.
   Это утро я былъ болѣе разсѣянъ, чѣмъ обыкновенно; я часто смотрѣлъ на дверь, и когда нагибалъ голову надъ оттискомъ, мнѣ все время чудился образъ улыбающейся дѣвушки, которая входила и смотрѣла на боковую дверь, надъ которой большими буквами написано: "Корректоры".
   И дѣйствительно, немного спустя, она вошла и, сказавъ пару словъ мальчику, взглянула на нашъ уголъ и кивнула мнѣ, въ то время какъ мальчикъ шелъ ко мнѣ, чтобы передать ея слова.
   -- Синьорина Лавріано проситъ васъ на минутку.
   Я всталъ и пошелъ съ сильно забившимся сердцемъ.
   Наборщики подняли головы отъ своихъ ящиковъ, чтобы увидѣть эту улыбку, сіявшую въ дверяхъ подъ большимъ, дымнымъ и темнымъ стеклянымъ сводомъ. Постороннимъ входить было запрещено, но она со своимъ невозмутимымъ спокойствіемъ часто появлялась въ дверяхъ и иногда проходила по проходамъ, подходила къ машинамъ или къ брошюровочной, чтобы поговорить съ какой нибудь дѣвушкой. Самъ управляющій улыбался, хотя и не безъ укоризненнаго взора по адресу этого милаго явленія, нарушавшаго порядокъ, на мгновеніе привлекавшаго на себя всѣ взоры и наполнявшаго ихъ радостью.
   Она позвала меня за собой въ кабинетъ управляющаго и съ внезапной грустью на лицѣ, отчего стала похожа на дѣвочку, которая сейчасъ заплачетъ, сказала мнѣ:
   -- Знаете, синьорина Крастино безнадежна. Вопросъ только въ дняхъ.
   Это извѣстіе такъ поразило меня, что я почувствовалъ точно какую то слабость во всѣхъ членахъ.
   -- Поэтому необходимо,-- заговорила она опять,-- необходимо сегодня же приготовить брата къ возможности ея смерти, и прежде, чѣмъ онъ ее увидитъ; она знаетъ, что умираетъ, и можетъ сразу сказать это ему, а это можетъ быть для него опасно. Мой отецъ думаетъ, что у него слабая голова, что онъ даже, пожалуй, эпилептикъ... Вы не знаете стихотвореній француза Поля Верлэна? Въ ихъ характерахъ много сходства, за исключеніемъ нравовъ и нѣкоторой невразумительности Верлэна. Крастино слабый субъектъ, возможно, что онъ осужденъ на умираніе отъ прогрессивнаго истощенія. Сильное волненіе можетъ быть роковымъ для него.
   Я былъ совершенно подавленъ ея словами. А она уже вновь пріобрѣла свое ясное спокойствіе. Болѣзни, нищета и смерть сдѣлались, вѣроятно, всегдашней ея обстановкой, ея атмосферой, если она вращалась среди нихъ съ такимъ спокойствіемъ? Она разговаривала, держа руки сложенными на колѣняхъ, какъ маленькая дѣвочка, которая хочетъ принять видъ взрослой, но руки часто срывались съ мѣста и трогали какой нибудь предметъ на столѣ, вертѣли разрѣзной ножъ или вставочку. Замѣтивъ, что я смотрю на нее съ явнымъ интересомъ и въ то же время съ восхищеніемъ, она на мгновеніе какъ бы чуть чуть удивилась, потомъ улыбнулась.
   -- А что будетъ съ нимъ послѣ смерти сестры?-- заговорилъ я.-- Надолго этого не скроешь отъ него... А ребенокъ? Вѣдь нельзя же поручить ребенка этому мальчику...
   -- Ребенокъ умеръ,-- прервала она меня,-- умеръ на свое счастье. Однимъ обездоленнымъ меньше. А о немъ подумаемъ. Я уже говорила о немъ моему отцу, можетъ быть удастся устроить его при школѣ или въ правленіи нашего благотворительнаго общества...
   -- Пожалуй, вѣдь онъ неспособенъ къ какому бы то ни было постоянному занятію. Вы знаете что нибудь объ его дѣтствѣ?
   И я разсказалъ ей вкратцѣ то, что слышалъ отъ него нѣсколько дней назадъ. Изъ воспитательнаго дома, куда они были сначала отданы, дѣти перешли въ сиротскій домъ, причемъ съ ними все время обращались съ большой заботливостью и вниманіемъ. Потомъ ихъ взяла оттуда одна женщина, которая и заботилась о нихъ до своей смерти; умерла она три года тому назадъ. Она жила въ полномъ довольствѣ, нанимала учителей дѣтямъ, которыхъ считали ея дѣтьми; но послѣ смерти своей она рѣшительно ничего не оставила. Сироты съ годъ прожили на то, что было выручено отъ продажи мебели. Тогда Лена, сестра, стала работать; она шила и вышивала и кое что зарабатывала этимъ. Такъ прожили они еще два года.
   -- А относительно своего рожденія они ничего не знаютъ?
   -- Абсолютно ничего; кажется, та женщина говорила, что отцомъ мальчика былъ одинъ господинъ, умершій нѣсколько лѣтъ назадъ, котораго при жизни часто можно было видѣть на улицѣ Санъ-Донато.
   -- А!-- воскликнула она.-- Очень возможно. Это предмѣстье было весьма въ модѣ въ прошлые годы...-- И глаза ея на мгновеніе гнѣвно сверкнули.
   Она помолчала съ минуту, какъ бы размышляя, потомъ положила разрѣзной ножъ, который при послѣднихъ словахъ нервно сжала въ рукѣ, и быстрымъ движеніемъ встала. Въ эту минуту пробило двѣнадцать часовъ. Она на мгновеніе замерла, какъ бы съ изумленіемъ вслушиваясь.
   Я улыбнулся. Съ боемъ двѣнадцати часовъ всѣ машины какъ бы по волшебству останавливаются, и мгновенно наступающая вслѣдъ затѣмъ тишина слегка ошеломляетъ даже и самыхъ привычныхъ.
   И тотчасъ же раздался оживленный смѣшанный шумъ голосовъ и шаговъ. Женщины и мужчины, по большей части молодые, потокомъ задвигались по корридору, и каждый съ любопытствомъ взглядывалъ въ отпертую дверь.
   Она протянула мнѣ руку.
   -- Вы тоже придете сегодня? Зайдите за нимъ на домъ и не оставляйте его эти дни.
   -- Будьте покойны, синьорина.
   Она смѣшалась съ толпой.
   Я забралъ свои корректуры и побѣжалъ домой.
   Поспѣшно глотая свой завтракъ, я никакъ не могъ сосредоточить свои мысли на страницахъ, которыя положилъ передъ собою по привычкѣ занимать себя какой-нибудь книгой или журналомъ во время скучнаго процесса наполненія желудка... Меня не оставляла мысль о моемъ бѣдномъ другѣ, а еще болѣе о его сестрѣ. Ея тонкія черты, оживленныя большими глазами, были какъ бы врѣзаны въ моей памяти. Я не помнилъ ни одной встрѣчи съ нею, кромѣ того одного раза, но безъ сомнѣнія часто встрѣчалъ ее, поднимаясь или спускаясь по лѣстницѣ своими большими прыжками, причемъ она, вѣроятно сторонилась на площадкѣ, ожидая, когда промчатся эти гигантскіе шаги. Я долженъ былъ казаться ей какимъ то страннымъ животнымъ, вродѣ тѣхъ тощихъ пауковъ, которые водятся осенью среди кукурузы. Фактъ тотъ, что я неотступно видѣлъ ее теперь передъ собою, и не такъ, какъ можетъ вспоминаться чужой человѣкъ; мнѣ казалось, какъ будто даже и прежде, когда я встрѣчался съ нею, не замѣчая ея, что то проникало въ меня въ тѣ минуты, быть можетъ, только дыханіе окружавшей ее атмосферы. Не такъ ли это? Каждый изъ насъ имѣетъ вокругъ себя свою особую атмосферу такъ же, какъ и звѣзды.
   Когда я постучалъ въ дверь No 30, Крастино открылъ мнѣ не сразу, что меня нѣсколько взволновало; у него было измученное и блѣдное лицо, красные глаза. Я спросилъ, ѣлъ ли онъ.
   -- Кажется,-- былъ отвѣтъ.
   Я не могъ не улыбнуться. У меня были взяты съ собой два сырыхъ яйца, и я попросилъ его выпить ихъ, что онъ исполнилъ покорно и равнодушно.
   -- Идемъ?-- спросилъ я.
   -- Какъ хочешь. Пора развѣ?
   И онъ взглянулъ на себя въ кусочекъ зеркала, прикрѣпленный къ стѣнѣ тремя гвоздями; поправилъ рукой волоса.
   -- Блѣденъ же я! Точно покойникъ...
   -- Потому что не можешь взять себя въ руки. Хорошъ ты придешь къ сестрѣ!
   Взявъ щетку, я почистилъ ему покрытое пылью пальто; подалъ ему шляпу. Онъ все оглядывался по сторонамъ, какъ будто ему надо было взять съ собой много вещей, и онъ старался сообразить, что именно; взялъ одну изъ книгъ и пошелъ къ двери; потомъ опять вернулся и приподнялъ занавѣску; тамъ висѣли на стѣнѣ двѣ-три юбки, лежала аккуратно сложенная постель; онъ засунулъ руки въ маленькій чемоданчикъ, что то вполголоса бормоча при этомъ.
   -- Не надо ли ей чего-нибудь? Что бы мнѣ тутъ взять изъ ея вещей?
   Я схватилъ его за руку и вывелъ за дверь.
   Корридоръ былъ пустъ и безмолвенъ; но внезапно раздался громкій женскій плачъ; я оглянулся,-- всѣ двери были заперты, и плачъ шелъ, видимо, изъ глубины корридора.
   -- Это блондинка изъ сорокового номера,-- сказалъ Крастино.-- У нея вчера вечеромъ умеръ ребенокъ; она теперь въ постели, за ней ухаживаетъ жена пьяницы; ребенокъ лежитъ въ колыбели; часъ тому назадъ оба спали... да... казалось, что спятъ оба. Зайди посмотрѣть ее.
   Я вспомнилъ. Это была жилица крайней мансарды, бѣлокурая семнадцатилѣтняя канареечка, портниха; ея неутомимый голосъ, сопровождаемый стукомъ швейной машины, надоѣдалъ, вѣроятно, тѣмъ, кому приходилось слушать его подолгу; но такъ какъ я лишь изрѣдка появлялся днемъ дома, то на меня онъ производилъ впечатлѣніе солнечнаго луча. Однажды эта дѣвушка произвела на свѣтъ ребенка; кто былъ его отецъ? Этого никто не зналъ. Она постоянно носила его полуголенькаго на рукахъ по всему дому; у обоихъ были кругленькія, бѣлыя съ розовымъ личики, она казалась старшей сестрой своего ребенка. Одна дама изъ нижняго этажа, у которой на нѣсколько дней позже родилась дѣвочка, имѣвшая слишкомъ большой аппетитъ, посылала ее наверхъ докармливаться, и я разъ встрѣтилъ дѣвушку съ двумя розовыми бутузами на рукахъ, видимо забавлявшуюся съ ними и безконечно радостную.
   -- Намъ некогда,-- отвѣтилъ я Крастино.-- Бѣдная дѣвушка! Но съ другой стороны, не лучше ли такъ? Для нея то, можетъ быть, и не лучше, но для ребенка...
   Мы стали спускаться. Посвистыванье Чимизина раздавалось во всю въ тактъ съ ударами молотка. Ужъ много лѣтъ веселость этого безвреднаго помѣшаннаго безъ устали примѣшивалась къ плачу женщинъ и ругательствамъ пьяницъ.
   У меня не много сохранилось въ памяти отъ того посѣщенія. Я помню смертельно бѣлое лицо, влажные, прилипшіе къ вискамъ волоса; черты этого лица казались сдѣланными изъ мрамора. Когда мы подошли, раскрылись большіе глаза, бѣлыя губы улыбнулись. Съ тѣхъ поръ я всегда видѣлъ ее такою, такою и сейчасъ возникаетъ она у меня передъ глазами: алебастровое лицо, словно просвѣчивающее какимъ то скрытымъ внутри свѣтомъ. Она произнесла лишь нѣсколько еле слышныхъ словъ, такъ была слаба. Но глаза ея были напряженно глубоки и, видимо, хотѣли выразить то, что не могли произнести губы: они все переходили съ ея Виджи на меня, словно хотѣли сплести таинственную сѣть, которая бы навсегда соединила насъ.
   Кругомъ стояли другія бѣлыя постели, видны были другія блѣдныя головы, другіе смотрѣвшіе на насъ глаза. И солнце было какое то странно чистое и ласковое въ этомъ ровномъ и тепломъ воздухѣ.
   Пришла докторша, чтобы увести насъ. Она присѣла на минутку, взяла больную за руку и стала говорить, словно убаюкивая ее, ласковыя слова, слова надежды для умирающей и для ея бѣднаго брата, которымъ уже никогда больше не суждено было увидѣться.
   Потомъ она проводила насъ до дверей. Все это время Крастино былъ какъ то странно спокоенъ.
   

IV.

   Возвращаясь въ трамваѣ изъ больницы, мы оба молчали. Крастино казался совсѣмъ разбитымъ. Доѣхавъ до площади Статута, мы вышли; я хотѣлъ увлечь его подальше отъ дома. Мы пошли по улицѣ Франціи.
   -- Пройдемся немного?-- предложилъ я.-- Я сегодня свободенъ.
   -- Какъ хочешь.
   Мы довольно долго шли молча. Поля были покрыты какъ бы бѣлымъ бархатомъ; вдали снѣгъ имѣлъ легкій голубоватый оттѣнокъ; черныя деревья не казались тощими, но поднимали къ небу перистые вѣера покрытыхъ инеемъ вѣтокъ. Когда мы вышли изъ заселенной мѣстности, передъ нами во всей своей громадности встали Альпы, видныя сверху до низу, отъ рѣзко вырисовывавшихся на нѣжномъ фонѣ неба бѣлыхъ вершинъ, кое гдѣ испещренныхъ пятнами густоголубого цвѣта, до подножій, опиравшихся на туманную линію долины. Крастино, который шелъ сначала согнувшись и опустивъ подбородокъ на грудь, мало по малу приподнялъ голову, и глаза его словно немного прояснились. Около одного мостика онъ обернулся, какъ бы для того, чтобы измѣрить глазами разстояніе, отдѣлявшее насъ отъ домовъ, потомъ взглянулъ впередъ.
   -- Горы! Что за красота!
   Внезапно его губы судорожно искривились, глаза наполнились слезами. Онъ сдѣлалъ большое усиліе и продолжалъ естественнымъ голосомъ.
   -- Я дамъ тебѣ прочесть мои стихи. У меня есть и новые. Но за послѣднее время я ничего не могу сочинять. Поэзія теперь рождается во мнѣ. Когда буду менѣе несчастливъ, то вспомню то, что происходитъ во мнѣ теперь, и напишу. А теперь, еслибы я былъ одинъ, я бы плакалъ. Ночь, солнце, снѣгъ всегда вызываютъ у меня слезы. Я всегда одинъ.
   Онъ плотнѣе закутался въ плащъ и прибавилъ шагу.
   -- Я озябъ. Тебѣ не холодно? Для меня холодъ мученье; поэтому лѣто любимое мое время года; я въ самую жару цѣлыми часами брожу за городомъ. Я, вѣроятно, умру отъ холода.
   -- Полно! Что же, ты намѣренъ попрежнему все продолжать свой неправильный образъ жизни? Получишь какое нибудь мѣсто, будешь работать, а въ свободные часы будешь писать стихи.
   -- Да, правда. Буду работать; а стиховъ больше не буду писать... Я долженъ теперь заботиться о сестрѣ.
   Передо мной возникъ образъ умирающей, и у меня сжалось сердце.
   Между тѣмъ, на дорогѣ впереди насъ появилась человѣческая фигура, сгорбленная, закутанная, на половину скрытая подъ огромной изношенной шляпой съ висящими краями; фигура шла къ намъ навстрѣчу. Когда она была въ нѣсколькихъ шагахъ отъ насъ, оказалось, что это старикъ, опирающійся на узловатую палку, въ трехъ рваныхъ курткахъ, надѣтыхъ одна на другую, съ обнаженной морщинистой, красной грудью: онъ остановился и посмотрѣлъ на насъ маленькими голубыми глазками; между колючей бородой и шляпой не видно было больше ничего изъ его лица. Я подалъ ему какую то монету.
   -- Благодарю. Спаси васъ Богъ.
   Онъ побрелъ дальше, но опять пріостановился и обернулся:
   -- Слушайте-ка,-- окликнулъ онъ насъ,-- тамъ король; сейчасъ проѣдетъ на машинѣ.
   Мы разошлись.
   -- Слышалъ?-- спросилъ я.-- Король тамъ. Вѣрно поѣхалъ въ Риволи на автомобилѣ.
   -- Король!.. Однажды былъ король,-- отвѣтилъ онъ съ мечтательнымъ видомъ,-- король!.. Ты любишь легенды? Я ихъ столько зналъ. Моя мать... тетка,-- однимъ словомъ, та, про которую я тебѣ говорилъ, что мы у нея жили,-- знала ихъ массу, и всевозможныя. Она постоянно говорила о короляхъ, герцогахъ, графахъ... У нея были аристократическія наклонности.
   -- Я тоже ихъ много зналъ. По зимамъ мы живали въ хлѣву... И вотъ, прочтя "Отче нашъ" и молитвы всѣмъ святымъ, чтобы они избавили насъ "отъ огня, отъ молніи и грома", моя бабушка принималась мнѣ разсказывать, и разсказывала безъ конца. Она была еще изъ временъ Наполеона. Согнутая вдвое отъ какой то болѣзни, она казалась бѣдненькимъ, жалобнымъ звѣркомъ. А потомъ мы собирались съ ребятишками на площадкѣ, гдѣ сушатъ кирпичи, и распѣвали на солнышкѣ:
   
   "Andouma a Rouma
   A coumpré una couronna,
   Una couronna par un Re,
   Giurapapé" *)
   *) "Мы пойдемъ въ Римъ купить корону, корону для короля!" (Пьемонтская дѣтская пѣсенка).
   
   Мнѣ хотѣлось сколько нибудь развеселить его.
   Солнце спускалось за горы, и небо надъ нимъ стало розовымъ. Можетъ быть, тамъ, за горами, и была именно страна легендъ...
   -- А вѣдь легенды эти и дѣлаютъ насъ неспособными къ жизни,-- заговорилъ Крастино.-- Я, напримѣръ, постоянно думаю о Навзикаѣ, о волшебницахъ, о Нибелунгахъ, о Брутѣ... а еще больше о Мадоннѣ, о святой Терезѣ, о Францискѣ Ассизскомъ... И за всѣмъ этимъ я забылъ, что моя сестра работаетъ на меня, что по улицѣ можетъ проходить молодой человѣкъ и обратиться къ ней съ предложеніями, что любовь приводитъ въ больницу...
   Онъ поднялъ воротникъ и засунулъ руки въ карманы.
   -- Думаю я объ этой блондинкѣ изъ сорокового номера. Что съ ней будетъ? Мнѣ кажется даже, что я готовъ полюбить ее. Глупецъ! Пока она на меня ни разу и не взглянула... А нѣсколько лѣтъ назадъ женщины смотрѣли на меня такими особенными глазами! Ты никогда не любилъ?
   -- Нѣтъ. Я объ этомъ никогда не думалъ, или почти никогда.
   -- А я не знаю. Но думаю, что никогда не любилъ. Для меня въ этомъ было всегда что то отталкивающее. Правда, я никогда не встрѣчалъ ни одной женщины болѣе высокаго круга, чѣмъ тотъ, среди котораго я живу. Но мнѣ кажется, что я неспособенъ полюбить никакой живой женщины. Я представляю себѣ, что могъ бы любить триполійскую княжну или Елизавету Австрійскую...
   Далеко впереди посреди дороги показался какой то черный предметъ и сталъ быстро расти и приближаться къ намъ. Автомобиль короля? Онъ поразительно скоро оказался около насъ и промчался мимо. За нимъ слѣдовало двое велосипедистовъ. Мнѣ показалось, что я разглядѣлъ молодое, мужественное лицо короля. Мы остановились и посмотрѣли вслѣдъ ему.
   Посреди дороги виднѣлась вдали крошечная черная фигурка, нищій; раздался гудокъ автомобиля; нищій посторонился. Было мгновеніе, что мы замерли отъ страха.
   -- Вдругъ бы онъ его переѣхалъ?-- сказалъ Крастино.
   -- Ужасно!
   -- Для обоихъ,-- прибавилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.
   -- Дѣйствительно,-- отвѣтилъ я и замолкъ.
   И оба мы, содрогаясь, представили себѣ ужасную картину.
   Мы вернулись, когда уже были зажжены фонари. Я повелъ его въ дешевую столовую рядомъ съ нашимъ домомъ; онъ впервые былъ въ такомъ мѣстѣ. Мы сѣли къ свободному столику.
   Въ помѣщеніи было шумно, и оно было полно отвратительнаго чада. Я ѣлъ по привычкѣ поспѣшно и машинально. Крастино попробовалъ проглотить поданную ѣду, но у него было сжато горло, и глаза все наполнялись слезами. По правую руку отъ него сидѣлъ какой то толстый человѣкъ; опершись бычачьей головой на громадныхъ размѣровъ руки, онъ дѣятельно работалъ своими крупными челюстями. Напротивъ него сидѣла Саламандра; она развязно ѣла, часто наливая себѣ темнаго, густого вина, бросала ему отъ времени до времени пару словъ и съ кокетливымъ видомъ, улыбаясь, оборачивалась по сторонамъ.
   -- Ты никогда здѣсь не былъ?-- спросилъ я Крастино.
   -- Нѣтъ. Мнѣ противно.
   -- За то здѣсь дешево. И ты могъ бы брать ѣду на домъ, присылать за ней какого нибудь мальчика.
   Я хотѣлъ такимъ образомъ поучить его, какъ можно жить одному.
   Я проводилъ его до самой двери и распростился.
   Сидя за своимъ письменнымъ столомъ при свѣтѣ керосиновой лампы, свидѣтельницы всѣхъ моихъ ночныхъ занятій, школьныхъ работъ, сраженій съ опечатками, фантастическихъ мечтаній по поводу фразъ, которыя наиболѣе поражали мою мысль, я попробовалъ удержать свои глаза на Вундтѣ, котораго принесъ съ собой изъ типографіи. Но передо мною тотчасъ же возникъ образъ Лены; она смотрѣла на меня умоляющими, почти повелительными главами, и мнѣ казалось, что она съ нѣжной настойчивостью заставляетъ меня проникнуться той постоянной мыслью, которая наполняла ея жизнь, мыслью объ этомъ странномъ мальчикѣ, который за два послѣдніе дня сталъ для меня братомъ. Мои размышленія были прерваны тяжелыми шагами, раздавшимися въ корридорѣ и сопровождавшимися ругательствами и толчками объ стѣны; это пьяница возвращался, отпраздновавъ понедѣльникъ. Слышно было, какъ открылась дверь; потомъ шумное паденіе какого-то тѣла, и все смолкло; сегодня онъ не имѣлъ, очевидно, столько силъ, чтобы бить жену...
   Я опять принялся за свои корректуры; но напрасно: я не могъ удержать на нихъ своего вниманія; я чувствовалъ, что отнынѣ всѣ эти вещи,-- работа въ типографіи, школа, книги уже никогда не будутъ захватывать меня такъ, какъ прежде; что то постороннее внезапно проникло въ меня и дѣлало то, что я уже не чувствовалъ себя попрежнему однимъ и вполнѣ свободнымъ. Мгновеніями это вызывало во мнѣ ощущеніе какого то страданія, которое казалось мнѣ чисто воображаемымъ; въ глубинѣ души я не хотѣлъ бы, чтобы все оставалось попрежнему. И вдругъ мнѣ пришла въ голову мысль: "А что я дѣлаю въ жизни?" До сихъ поръ я, очевидно, никогда не задумывался о самомъ себѣ, такъ какъ никого въ сущности не зналъ, кромѣ себя, такъ что у меня не было почвы для сравненія. Что я дѣлалъ? Работалъ, то есть продавалъ свой трудъ хозяину, который былъ мнѣ чужимъ, какъ и я ему. По счастью, не имѣя привязанности къ хозяину или хозяевамъ, которыхъ я и не зналъ, ни къ заработку, на который я смотрѣлъ только какъ на необходимость, я любилъ за то свою работу и составилъ себѣ свой опредѣленный жизненный идеалъ, къ которому и могла привести меня эта работа. А вокругъ меня? Корректоры, наборщики и машинисты являлись на работу, потомъ уходили, потомъ опять являлись и уходили, и продавали по часамъ, по установленной таксѣ свои руки и свои мозги. У нихъ не было ни малѣйшей любви къ своей работѣ, то есть къ тому, что составляло ихъ жизнь, и у нихъ не было идеаловъ. Работа каждаго постоянно навсегда уходила изъ его рукъ, не унося на себѣ его имени, и эта работа была только крупицей, ничтожной частью цѣлаго, и никто ни о чемъ не могъ сказать: "Вотъ это сдѣлалъ я!" Что же останется у нихъ къ концу дней для свидѣтельства о томъ, что они жили? Они и не жили, надо сказать эту правду.
   Или, можетъ быть, есть все таки что нибудь внѣ этой однообразной работы, что нибудь далекое отъ скучнаго труда, убивающаго ихъ силы, что нибудь, что улыбается и сверкаетъ? Есть хоть у кого нибудь свой маленькій соловей, который поетъ у него въ сердцѣ въ то время, какъ руки его покрываются грязью отъ колесъ? И здѣсь вотъ кругомъ, въ этихъ не то тюремныхъ, не то монастырскихъ кельяхъ, среди тѣхъ людей, которые каждый вечеръ возвращаются домой разбитые дневнымъ трудомъ, есть ли кто нибудь, кто бы засыпалъ сладкимъ сномъ, кому слышался бы въ аккомпаниментъ его дыханія какой-нибудь отрадный мотивъ?
   Я оглядѣлъ свою комнату; она уже не была такой черной и холодной, какъ раньше. Лампа разливала въ ней покойный золотистый свѣтъ, отъ котораго воздухъ становился какъ будто мягче. Или это было ощущеніе чьего то невидимаго присутствія? Я оперся головой на обѣ руки и закрылъ глаза; свѣтъ, проникая сквозь вѣки, наполнилъ зрачки мраморнымъ сіяніемъ. Я долго сидѣлъ такъ, какъ бы прислушиваясь къ шуму моей крови, наполнявшейся какой то новой трепещущей теплотой... Окно позади абажура было все голубое. Снѣгъ тоже былъ голубой, усѣянное звѣздами небо -- почти черное. Я открылъ окно. Противоположное окно тоже было открыто, и въ немъ видна была облокотившаяся на подоконникъ фигура. Я не удивился: не казалось ли мнѣ только что, словно меня зоветъ кто то?
   Что то происходило теперь въ той далекой бѣлой, большой комнатѣ? Я содрогнулся.
   Но тамъ, въ углу, было освѣщено еще окошко, послѣднее съ того края; сквозь него видны были двѣ свѣчи и доносился непрерывный, равномѣрный стонъ, странно спокойный, точно человѣкъ стоналъ сквозь сонъ. Тамъ двигалась также тѣнь какой то женщины, кто то проводилъ ночь у маленькаго умершаго, можетъ быть, жена пьяницы... Царила безпредѣльная тишина. Звѣзды трепетали, и небо не казалось темнымъ сводомъ, но безграничнымъ пространствомъ, среди котораго плыли въ своемъ невидимомъ движеніи эти сіяющія жизни. На землѣ все было бѣло; безконечныя крыши и линія Альпъ въ глубинѣ казались неподвижными и мертвыми. Жизнь была тутъ, вокругъ меня. Жизнь и смерть.
   Послышались поднимавшіеся по лѣстницѣ шаги, на площадкѣ появился свѣтъ и пропалъ въ корридорѣ. Спустя немного, стало слышно, что шаги возвращаются; они ступали болѣе тяжело и осторожно; на стѣнѣ лѣстницы заколебалась тѣнь человѣка, державшаго на спинѣ какой то продолговатый предметъ; человѣкъ сталъ спускаться внизъ. Въ угловой комнатѣ задвигались свѣчи, женская тѣнь появилась на мгновеніе на стеклахъ; потомъ свѣчи погасли. Стонъ все продолжался, ровный, непрерывный, какъ бы сквозь сонъ.
   -- Крастино!-- чуть слышно позвалъ я по направленію къ противоположному окну, какъ бы боясь потревожить этотъ стонъ. Онъ зашевелился, показалъ рукой на потемнѣвшее теперь окно и исчезъ.
   Три дня спустя меня вызвали въ пріемную типографіи. Меня ждалъ тамъ высокій бѣлокурый господинъ, котораго мнѣ уже приходилось видѣть въ лабораторіи; это былъ докторъ Семми. Онъ просматривалъ корректуры. Я узналъ первый листъ сочиненія, проходившаго какъ разъ черезъ мои руки.
   -- Послушайте,-- заговорилъ онъ, глядя на меня свѣтло голубыми глазами,-- докторша Лавріано поручила мнѣ сообщить вамъ, что сестра вашего друга умерла вчера вечеромъ...
   Хотя я и ждалъ этого извѣстія, оно все же глубоко взволновало меня; онъ замѣтилъ это, и его спокойные глаза слегка затуманились.
   -- Синьорина Лавріано пошла сегодня утромъ къ вашему другу и просила, чтобы я тѣмъ временемъ предупредилъ васъ, чтобы вы не оставляли его одного этой ночью, она можетъ быть ужасна для молодого человѣка, который не совсѣмъ здоровъ, какъ мнѣ сказали...
   Я не находилъ ни слова въ отвѣть. Онъ продолжалъ:
   -- Она умерла отъ потери крови. Еслибы она пришла сразу въ больницу... Вмѣсто того она думала, что сможетъ пережить роковую минуту одна, безъ помощи. Когда синьорина Лавріано привезла ее, было уже поздно: были такія внутреннія поврежденія, что уже нельзя было помочь...
   Онъ взглянулъ на свои корректуры, потомъ рѣшительно положилъ перо, весь повернулся ко мнѣ и спросилъ:
   -- А братъ что за типъ?
   -- О, прекрасный юноша,-- поспѣшилъ я отвѣтить.-- Онъ навѣрное рѣшительно ничего не зналъ. Онъ поэтъ. Это онъ написалъ "Сумерки".
   -- Вы не знаете, не упрекалъ ли онъ ее?
   -- Не думаю. Только она сама, должно быть, страшно смущалась передъ нимъ, насколько я могу судить; и, должно быть, ужасно боялась огорчить его. Она, кажется, относилась къ нему отчасти по-матерински...
   -- А, стало быть, роли перемѣнились! Онъ, очевидно, не могъ быть ея поддержкой. Оттуда вся бѣда.
   -- Вы считаете, что онъ виноватъ?
   -- Я не могу судить объ этомъ. Во всякомъ случаѣ, всѣ мужчины въ сложности виноваты, если не въ смертяхъ новорожденныхъ, то, во всякомъ случаѣ въ смертяхъ матерей; и отвѣтственны они не только косвенно... Вы теперь читаете мою книгу? Синьорина Лавріано говорила мнѣ, что вы много занимались изученіемъ соціальныхъ вопросовъ.
   -- Я?-- возразилъ я смущенно, чувствуя, что краснѣю.-- Я только и изучалъ, что корректуры, которыя правилъ впродолженіи десяти лѣтъ.
   -- Недурно! Я слышалъ, что вы иногда даете совѣты авторамъ. Онъ улыбнулся моему смущенію; въ глазахъ его свѣтилась доброжелательная иронія, не вызывавшая во мнѣ ни малѣйшаго чувства непріятности. Въ эту минуту солнце, свѣтившее въ окошко, дошло до него и озарило его прекрасную бѣлокурую голову съ высокимъ открытымъ лбомъ, съ рѣдкими ниспадающими усами, сквозь которые при его милой улыбкѣ блестѣли зубы. У него было лицо мечтателя и апостола, и во мнѣ сразу шевельнулась симпатія къ нему.
   Онъ отстранился отъ солнца и взялся за перо, но тотчасъ же положилъ его и протянулъ мнѣ руку. Я пожалъ ее и вернулся въ рабочую комнату.
   Въ лежавшемъ передо мною продолженіи его корректуръ стояло:
   "Первымъ и безусловнымъ долгомъ цивилизованнаго общества должна быть забота о рожденіяхъ и наблюденіе за ними. На ряду съ этимъ всѣ другіе моменты человѣческой жизни являются второстепенными, и при нихъ человѣкъ можетъ въ той или другой степени самъ заботиться о себѣ, здѣсь же двѣ жизни находятся въ опасности, а одна изъ нихъ, наиболѣе беззащитная, только лишь начинается, и горе, если она начинается худо.
   "Между тѣмъ въ настоящее время рожденія предоставлены на волю случая. На продолженіе человѣческаго рода, являющееся въ сущности единственною видимою цѣлью жизни, мужчина смотритъ, какъ на непріятное послѣдствіе чисто эгоистическаго удовольствія, женщина или какъ на ничѣмъ не вознаграждаемое страданіе, или какъ на суженіе, на погибель своей личности, самое большее, какъ на чисто физіологическое отправленіе.
   "У большинства тѣхъ людей, которые подвержены состоянію какого то безпокойства, физической неуравновѣшенности, которые чувствуютъ въ себѣ какіе либо недостатки или излишества, носятъ въ себѣ зародыши болѣзней, безумія или преступности, причина всего этого можетъ быть прослѣжена и обнаружена въ условіяхъ ихъ рожденія. Кто виноватъ въ этомъ? Рѣдко мать, часто отецъ, и всегда общество"...
   Освободившись отъ работы, я поспѣшилъ домой. Крастино лежалъ въ постели, въ жару и въ бреду. За нимъ ухаживала Минка, жена пьяницы, длинная, худая женщина съ изнуреннымъ лицомъ; она смачивала ему губы и старалась удержать его, чтобы онъ не двигался и не раскрывался. Онъ не узналъ меня. Я до утра просидѣлъ около его постели, въ полуоцѣпенѣніи, съ кружившейся и пустой головой.
   

V.

   Горячка продолжалась шесть дней. Докторъ казался озабоченнымъ, а синьорина Лавріано, которая тоже нѣсколько разъ навѣщала больного, серьезно опасалась за его разсудокъ. Онъ весь страшно изсохъ, и тѣло его стало какъ-то особенно безжизненно. Однажды мнѣ до такой степени ясно бросилась въ глаза форма его черепа, обрисовывавшаяся сквозь рѣдкую бородку, что я испыталъ на мгновеніе чувство положительнаго отвращенія.
   Онъ сталъ однако мало-по-малу поправляться. Казалось, что онъ все забылъ; и въ блаженный періодъ выздоровленія мой бѣдный другъ явился передо мною въ новомъ образѣ, какимъ то неожиданнымъ, наивнымъ мальчикомъ, далекимъ отъ всякаго горя, даже лишеннымъ мысли, какъ растеніе, какъ существо, испытывающее только ощущенія.
   Потомъ онъ началъ понемногу, отдѣльными внезапными проясненіями мысли вспоминать прошлое; но воспоминанія эти вызывали въ немъ лишь тихую печаль. Дѣятельность его мозга, внезапно возродившаяся съ новой силой, постоянно, по поводу почти каждаго частнаго случая побуждала его переходить къ обобщеніямъ, къ широкимъ идеямъ о жизни; онъ говорилъ, что послѣ того, какъ ему пришлось быть на волосокъ отъ смерти, онъ уже не причислялъ самого себя къ живущимъ и страдающимъ, но онъ думалъ о другихъ страдающихъ, о возможности устранить ихъ страданія, находя, что это въ концѣ концовъ очень просто,-- до такой степени онъ былъ далекъ отъ земли.
   Я бывалъ у него по два раза въ день. Онъ страшно ослабъ, такъ что прошло болѣе мѣсяца, прежде чѣмъ я могъ повести его на воздухъ.
   По мѣрѣ того, какъ весна создавала въ воздухѣ и на землѣ живыя краски, и лицо моего друга тоже понемногу оживлялось и свѣтлѣло
   Мы прожили такимъ образомъ нѣсколько мѣсяцевъ въ самой нѣжной близости; я любилъ этого геніальнаго мальчика, какъ можно любить только самыхъ близкихъ, жену или ребенка. Меня очаровывала красота этого существа, превосходившая самую мою способность восхищаться и часто переполнявшая меня изумленіемъ и благоговѣніемъ, словно передъ какимъ то проявлявшимся въ немъ чудомъ. Я никогда не забуду дивнаго выраженія, которое пріобрѣтало его лицо, когда онъ бывалъ погруженъ въ созерцаніе какого нибудь вѣчно прекраснаго явленія природы или человѣчества.
   Онъ водилъ меня осматривать галлереи, гдѣ поражалъ меня своими знаніями, своимъ разумнымъ и природно чуткимъ восхищеніемъ великими произведеніями человѣческаго генія. Музей египетскихъ древностей погружалъ его въ очарованіе; онъ проводилъ тамъ цѣлые часы, мечтая въ обществѣ мумій и другихъ странныхъ, но полныхъ жизни памятниковъ этого таинственнаго народа. Онъ говорилъ, что Египтяне должны были, вѣроятно, походить на большихъ птицъ и на большіе водяные цвѣты, на существа, находящіяся на линіи горизонта, съ безконечнымъ небомъ надъ ними и отраженіемъ этого безконечнаго неба внизу; ничего кругомъ, кромѣ неба; оттого они были астрономами, математиками и, вѣроятно, музыкантами...
   Живая природа вліяла на него такъ сильно, что совершенно преображала его. Когда онъ глядѣлъ на нее, глаза его расширялись и начинали свѣтиться, какъ бы сосредоточивая въ себѣ всѣ видимыя ими краски и весь свѣтъ. Подолгу, бывало, смотрѣли мы при закатѣ на громадное небо, повторенное зеркаломъ По, обрамленнымъ густыми купами тополей. Вначалѣ у него срывались рѣдкія односложныя замѣчанія,-- онъ еще помнилъ о моемъ присутствіи. Потомъ онъ совершенно забывалъ обо мнѣ; онъ расправлялъ свои исхудалыя плечи, приподнималъ грудь, словно сбрасывая съ себя какой то гнетъ, и глубокими глотками впивалъ воздухъ; къ сознанію моего присутствія онъ возвращался лишь тогда, когда окрестныя очертанія начинали покрываться мракомъ; и тогда, съ трудомъ произнося рѣдкія, отрывистыя фразы, онъ принимался повторять мнѣ свои обычныя печали, говорилъ о своей неспособности создать что нибудь великое, о смерти, все настойчивѣе призывавшей его.
   Сильно и быстро дѣйствовали на него иногда мелкія житейскія событія. Бродя по городу, онъ всегда бывалъ погруженъ или въ размышленія, или въ сочиненіе какого нибудь сонета. Обычныя движенія и поступки прохожихъ совершенно не затрогивали его вниманія; но каждый малѣйшій не совсѣмъ обычный случай останавливалъ на себѣ его мысль; и такъ какъ онъ какъ бы просыпался тогда изъ міра своихъ сновъ, то каждое подобное обстоятельство пріобрѣтало для него глубокій смыслъ и тотчасъ же давало ему поводъ для перехода къ идеямъ общаго характера, къ широкимъ взглядамъ на судьбы человѣчества, и все это такъ и хватало его за горло (я употребляю здѣсь, конечно, уродуя ихъ, его выраженія). Помню, какъ однажды, встрѣтивъ его на Корсо Витторіо погруженнымъ въ свои думы, я не постѣснялся отвлечь его отъ нихъ, поздоровался и пошелъ съ нимъ вмѣстѣ. Но ему, видимо, трудно было удерживать себя со мною въ мірѣ дѣйствительности. Внезапно изъ за угла перекрестной улицы появился хоръ музыки, а вслѣдъ за нимъ нѣсколько стройныхъ рядовъ мальчиковъ подростковъ.
   Музыканты весело и молодцовато надували надъ трубами свои розовыя щеки; остальные шли серьезно, но тоже весело и молодцовато, словно проникнутые важностью того, что совершали и что было проявленіемъ солидарности и гармоніи, и вѣры въ будущее. Крастино долго, внимательно, блестящими глазами слѣдилъ за ними; потомъ онъ вдругъ заволновался и, пріоткрывъ губы, сталъ усиленно дышать, чтобы не заплакать, наконецъ, два, три раза всхлипнувъ, успокоился и, помолчавъ минуту, заговорилъ:-- Это сыновья наши... племянники!.. Какъ они прекрасны и какъ здоровы! А другіе.-- наши братья! Въ мансардахъ, въ подвалахъ и въ другихъ норахъ... Наши братья! Но міръ идетъ впередъ, другъ мой Отанга, завтра онъ будетъ продолжать свой путь, какъ эти дѣти... въ то время какъ мы уже будемъ подъ землей!
   Однажды вечеромъ онъ во что бы то ни стало захотѣлъ повести меня на "Фауста". Это послужило для насъ обоихъ источникомъ величайшаго волненія. Крастино плакалъ съ начала до конца. Я держалъ его за руку, то и дѣло сильно сжимая ее, чтобы онъ громко не разрыдался; но онъ плакалъ спокойно. Мы были въ галлереѣ; онъ сидѣлъ, опустивъ голову на парапетъ, и совсѣмъ не смотрѣлъ на сцену; и я съ невыразимымъ волненіемъ чувствовалъ, что онъ все время представляетъ себѣ другое: онъ слушалъ исторію своей сестры.
   Я же, между тѣмъ, будучи до тѣхъ поръ знакомъ только съ церковными обрядовыми представленіями и съ музыкой органовъ и церковныхъ хоровъ, предавался горькимъ размышленіямъ. "Вотъ любимыя: зрѣлища публики,-- думалъ я:-- раскрашенныя куклы, каррикатуры на человѣка, двигаясь, точно на шарнирахъ, ходятъ большими шагами, обращаются къ публикѣ, когда должны говорить съ предметомъ своей любви, во время дуэтовъ двое любящихся продѣлываютъ даже полукругъ одинъ около другого, какъ группы въ музеяхъ, стоящія на вертящихся подставкахъ"...
   Мой другъ былъ совершенно захваченъ дѣйствіемъ, или, вѣрнѣе, музыкой и своей собственной фантазіей. Я думалъ о Маргаритѣ. Вотъ чѣмъ является въ настоящее время женщина! Дьяволъ тянетъ ее въ свою сторону за длинные волосы, а Богъ, спасая ее въ концѣ концовъ для удовольствія зрителей, спасаетъ съ ней заодно и другую, веселую жертву дьявола, Фауста. Сама по себѣ Маргарита не существуетъ; подчиняется страданіямъ, убиваетъ своего ребенка... Какъ ужасна и какъ смѣшна въ то же время эта сцена около дверей церкви! Рядомъ съ нами сидѣли дѣвушки, которымъ положительно было страшно... Развѣ довольно того, что правда въ концѣ концовъ торжествуетъ, если дьяволъ мучалъ человѣка впродолженіи четырехъ съ половиною актовъ, то-есть почти всю жизнь!..
   Съ теченіемъ времени Виджи становился все болѣе неровнымъ и безпокойнымъ. Мое общество болѣе не удовлетворяло его. Онъ часто забывалъ обо мнѣ, когда мы были вмѣстѣ, сосредоточивался въ себѣ и молчалъ, не отвѣчая и на вопросы; онъ ихъ, вѣроятно, большею частью и не слышалъ. Ему, должно быть, скучно было со мной, и когда я вспоминалъ умоляющій взоръ его сестры, меня охватывало глубокое, мучительное безпокойство. Я чувствовалъ себя безсильнымъ мизернымъ, ничтожнымъ; бывали минуты, что я готовъ былъ броситься ему подъ ноги, быть попираемымъ имъ, только бы онъ меня замѣтилъ.
   Но иногда онъ внезапно начиналъ говорить, и его фразы являлись продолженіемъ какой то внутренней работы мысли, возстановить которую я не былъ въ состояніи. И преобладающей мыслью его была любовь.
   Что же такое была эта любовь, изъ за которой его сестра такъ много и такъ молчаливо страдала, изъ за которой съ такой ясной покорностью умерла?
   Любовь! Я никогда не думалъ о ней. Или, вѣрнѣе сказать, я очень много думалъ о женщинѣ, но при этомъ никогда не могъ даже представить себѣ, чтобы какая нибудь женщина стала моею, чтобы у меня была моя семья. Всѣ мои сверстники, всѣ товарищи по работѣ женаты; но имъ приходится такъ тяжело биться за жизнь, бороться со столькими трудностями, что возможность посидѣть иногда съ женою за городомъ подъ винограднымъ навѣсомъ какой-нибудь остеріи, подкидывая у себя на колѣняхъ младшаго ребенка и глядя, какъ старшіе играютъ на травѣ, является для нихъ слишкомъ скуднымъ вознагражденіемъ за всю тяготу. Другіе не хотятъ имѣть дѣтей, и эти наиболѣе замкнуты и суровы, они улыбаются чаще другихъ, но такой обезкураживающей, насмѣшливой улыбкой; на душѣ у нихъ, очевидно, очень грустно. Какая возможность говорить о любви и о семьѣ въ обществѣ, которое даетъ одинаковыя доли хлѣба и тому, кто одинокъ, и тому, у кого есть жена и дѣти?
   Но все это не удержало бы меня отъ женитьбы. Въ душѣ моей живетъ такая громадная тоска по женской ласкѣ, сколько помню, никогда мною не испытанной. Быть можетъ, когда я появился на свѣтъ, мать моя успѣла еще прижать меня къ груди и поцѣловать меня? Я этого не знаю. Но мнѣ кажется, что женщина, которая любила бы меня, какъ я имѣлъ въ томъ потребность (теперь я уже старъ, мнѣ тридцать лѣтъ), была бы для меня отчасти и матерью; если бы это было, если бы я почувствовалъ, что она моя, что я, я составляю для нея все, какъ бы я плакалъ тогда, какъ бы хотѣлъ выплакать у нея на груди всѣ слезы, накопившіяся невыплаканными за тридцать лѣтъ, излить всю ту громадную печаль, которая росла во мнѣ изо дня въ день, въ холодные и голодные дни моего младенчества, въ отроческіе годы замкнутой пріютской жизни, во времена юношества, когда я каждый вечеръ возвращался въ свою темную, холодную, пустую мансарду.
   Во мнѣ есть сила, пріобрѣтенная долгими годами борьбы съ давившей меня земляной глыбой: развѣ не пробился я изъ моей глиняной могилы, какъ ростокъ посреди тропинки? Не отрекся ли я отъ того, что имѣютъ многіе другіе, отъ легкой жизни, приготовленной для нихъ, какъ накрытый столъ? И отрекся потому, что сумѣлъ заставитъ себя не желать, хотя и чувствовалъ, что имѣю на это такое же право, какъ и они. И въ то же время во мнѣ есть какая-то органическая слабость, созданная во мнѣ, можетъ быть, несознававшимися страданіями дѣтскихъ лѣтъ, можетъ быть, этимъ страшнымъ отреченіемъ. Женщина, которая стала бы мнѣ близка, удовлетворила бы этой моей двойной потребности и оказывать, и получать поддержку.
   Но женщина эта не появилась. Я же ждалъ ее и не искалъ. Я не смѣлъ ея искать: робость моя передъ женщинами была безгранична, потому что я еще мальчикомъ знать, насколько печальна и невзрачна моя наружность. Я высокъ, тощъ, желтъ, торсъ у меня слабый, руки и ноги слишкомъ длинны; я помню, въ шестнадцать лѣтъ у меня былъ періодъ волчьяго голода; когда этотъ періодъ прекратился, оказалось, что я выросъ на тридцать сантиметровъ. Я уже нѣсколько лѣтъ не смотрю больше на себя въ стекла оконъ, и если мой взглядъ случайно падаетъ на отраженіе моей особы, это не мало забавляетъ меня; но прежде я былъ болѣзненно чувствителенъ въ этомъ отношеніи. Слухъ мой отличался необыкновенной способностью улавливать каждый смѣхъ, каждую шутку, вызывавшіеся моей наружностью въ проходившихъ мимо меня дѣвушкахъ, а отъ взора моего, кажущагося безжизненнымъ и ровнымъ, не ускользало ни малѣйшее измѣненіе на лицахъ встрѣчныхъ. Не разъ, бывало, хотѣлось мнѣ выдрать за уши иного мальчугана. Но я сдерживался; я ревниво скрывалъ, всѣ эти булавочные уколы. Думаю, что у меня было лицо истиннаго дипломата, такъ хорошо умѣлъ я притворяться. Теперь, наоборотъ, говорятъ, что у меня лицо "доброе, какъ теплый хлѣбъ". Суть въ томъ, что я вижу, отъ сколькихъ мелочей страдаютъ люди, и поэтому такъ снисходителенъ къ самому себѣ, какимъ былъ тогда, что меня до странности трогаетъ видъ каждаго мелкаго страданія, съ которымъ приходится сталкиваться, и молчаливаго, и изливающагося въ жалобахъ.
   Да и времени у меня было немного для того, чтобы искать ее.. Надо было, чтобы я случайно встрѣтилъ женщину, которая взглянула бы на меня, нашла бы меня симпатичнымъ, заговорила со мной и меня узнала; узнавъ меня, она бы меня, быть можетъ, полюбила, потому что, Боже милостивый! право, мнѣ кажется невозможнымъ, чтобы было иначе. Въ душѣ каждаго изъ насъ найдется, чѣмъ сдѣлать счастливымъ другое существо. Но вотъ, гдѣ оно, это другое существо? Въ этомъ все дѣло. Быть можетъ, она была гдѣ нибудь далеко, а я сидѣлъ въ своей корректорской комнатѣ... А можетъ быть, она была и въ двухъ шагахъ отъ меня; можетъ быть, видѣла меня и даже со мной разговаривала... но не узнала меня, такъ же, какъ и я ее.
   Итакъ, я надписываю здѣсь, какъ на могильномъ камнѣ: "Я НЕ ЛЮБИЛЪ".
   Всѣ эти размышленія и сожалѣнія зашевелились во мнѣ, благодаря близости съ Крастино. Онъ жилъ такой напряженной внутренней жизнью, что его слова, на мгновеніе, подобно молніи, обнаруживавшіе иногда предо мною эту жизнь, тотчасъ же вызывали во мнѣ мысли и о моей жизни, и это переворачивало мнѣ всю душу. Однажды какъ то мы выходили съ нимъ изъ церкви, куда зашли послушать пѣніе. Былъ чудный солнечный день.
   -- Я никогда,-- заговорилъ Крастино,-- никогда въ дѣйствительности не вѣрилъ въ другую жизнь, въ другую мою индивидуальную жизнь, кромѣ настоящей; не вѣрилъ, а между тѣмъ жилъ такъ, какъ если бы вѣрилъ; иначе говоря, имѣя въ виду другую жизнь, я никогда не жилъ этой...
   "Правда", подумалъ я. И сейчасъ же подумалъ о себѣ: вѣдь и я такъ же; и я въ моей скромной жизни могъ бы завоевать себѣ немного счастья, еслибы желалъ его всѣми своими силами. Я думаю, что въ настоящее время такихъ, какъ я, много; передѣлать же себя не такъ то легко. Но я вижу, что наши дѣти родятся уже другими: они съ большимъ довѣріемъ глядятъ на солнце. Солнце -- это единственное наше дѣйствительное благо; другого, большаго сейчасъ у насъ нѣтъ. Пусть же наслаждаются имъ наши дѣти.
   Замѣчаніе Крастино имѣло, быть можетъ, своимъ основаніемъ мои мысли, высказанныя какъ то раньше, возникшія во мнѣ и оформившіяся почти цѣликомъ, если можно такъ выразиться, на его глазахъ: мало-по-малу, по мѣрѣ того, какъ я высказалъ ихъ, онѣ пріобрѣтали стройность, становились болѣе убѣдительными и обоснованными также и для меня самого. Я имѣлъ, значитъ, вліяніе на его мышленіе; боюсь, увы, что имѣлъ его и на его жизнь, или лучше сказать, на его смерть. Но совѣсть не упрекаетъ меня.
   Профессоръ Лавріано досталъ ему мѣсто въ таможнѣ и убѣждалъ его продержаться тамъ хотя бы мѣсяцъ, въ то время, какъ онъ искалъ бы чего-нибудь болѣе подходящаго ему по характеру. Крастино охотно принялся за дѣло. Возвращаясь домой, онъ разсказывалъ мнѣ. о живописныхъ рядахъ телѣгъ, спускавшихся съ Альпъ, и въѣзжавшихъ черезъ французскую заставу, объ удивительныхъ уловкахъ, къ которымъ прибѣгали возчики для того, чтобы скрыть нѣсколько фунтовъ колбасы или нѣсколько литровъ вина. Но счетоводство и бухгалтерія скоро надоѣли ему, стали его раздражать, и, спустя мѣсяцъ, онъ бросилъ мѣсто.
   Тогда профессоръ взялъ его въ редакцію одного журнала по соціологіи, поручивъ ему составленіе номеровъ, такъ какъ онъ не имѣлъ никакихъ спеціальныхъ знаній по вопросу. Но и это занятіе не слишкомъ ему нравилось. Однако, онъ тамъ нѣсколько времени продержался.
   Однажды,-- шелъ частый, сплошной и словно лѣнивый дождь,-- я пришелъ противъ моего обыкновенія послѣ полудня домой и собирался идти обратно въ типографію, какъ вдругъ до меня донеслись со двора какіе-то громкіе вопли. Мнѣ послышался, между прочимъ, голосъ маленькаго хромого, Ноту. Дѣйствительно, Посмотрѣвъ въ окно, я увидѣлъ его на крышѣ противоположной стороны дома; онъ цѣплялся вспухнувшими руками за кровельныя черепицы. Въ мансардѣ, сосѣдней съ моею, высунувшись изъ окошка и грозя мальчику сапогомъ, вопилъ Пьяница. Мальчикъ поминутно оборачивался къ нему побагровѣвшимъ лицомъ, плакалъ и въ то же время строилъ ему гримасы. Зачѣмъ онъ туда забрался? Блондинка, открывъ свое окно, звала его къ себѣ и осыпала бранью Пьяницу. Мальчуганъ находился въ данную минуту у вершины крыши, рядокъ съ выступомъ окошка Крастино. Онъ опять обернулся въ нашу сторону, и вдругъ въ это время руки его сорвались, ноги скользнули...
   Раздались крики ужаса. Мальчикъ покатился по крышѣ ничкомъ, ногами впередъ, цѣпляясь руками за черепицы. Жолобъ водосточной трубы на мгновеніе задержалъ его. Въ это время распахнулось окошко Крастино, и появившаяся въ немъ Блондинка схватила ребенка за руку. Онъ былъ спасенъ.
   Я перевелъ духъ. Въ моемъ воображеніи мелькнуло на мгновеніе зрѣлище маленькаго комочка лохмотьевъ, разлетѣвшагося по мостовой двора. Въ это время я услышалъ, что сосѣдняя дверь отворилась, и Пьяница вышелъ изъ своей комнаты. Я послѣдовалъ за нимъ, не сомнѣваясь, что онъ шелъ продолжать скандалъ въ комнатѣ Крастино... Но, войдя туда, онъ схватилъ мальчика на руки и, громко плача, прижалъ его къ груди. Мы смотрѣли на него и возмущенные, и растроганные.
   Мнѣ надо было сейчасъ же бѣжать на работу. Между Крастино и Блондинкой началась съ этого дня дружба, которой суждено было въ скоромъ времени обратиться въ любовь, и которая навсегда лишила меня отрадной близости съ другомъ, ставшей для меня между тѣмъ насущной потребностью.
   

VI.

   Между тѣмъ у насъ наверху, въ нашихъ мансардахъ, появилась большая новость. Въ двадцать седьмомъ номерѣ поселился одинъ молодой человѣкъ, художникъ. По началу онъ рѣдко ночевалъ тамъ,-- у него было еще какое-то другое жилище. Онъ былъ замѣчательно хорошъ собой, прямо идеальный образчикъ человѣчества: высокаго роста, пропорціональный, гибкій; его чертамъ, пожалуй, слишкомъ тонкимъ, придавали много мужественности густые усы и большая борода, закрывавшіе всю нижнюю часть его лица волнистымъ шелкомъ бронзоваго цвѣта, а также густая шевелюра, поверхъ которой онъ носилъ маленькую круглую шапочку. Громадный голосъ его, звучный, какъ мѣдь, такимъ эхомъ отдавался въ его широкой груди, что, слыша его въ корридорѣ на нѣкоторомъ разстояніи, я не могъ различать словъ, иногда казалось, что это какой то гулъ органа. А слышно его бывало часто, такъ какъ, придя со службы домой (онъ былъ рисовальщикомъ въ словолитнѣ Небіоло), онъ тотчасъ же всегда принимался заговаривать со всѣми мансардными обитателями, смѣшилъ ихъ своими остротами, произносившимися съ невозмутимымъ видомъ, привлекалъ къ себѣ всѣхъ ребятишекъ, которые такъ и ходили за нимъ по пятамъ, и среди которыхъ онъ вызывалъ оживленныя свалки и смѣхъ до упаду, бросая имъ по корридору яблоки и орѣхи, за которыми они кидались гурьбой. Не знаю, когда онъ спалъ; въ мансардѣ у него всегда былъ свѣтъ, и онъ очень много работалъ по ночамъ, постоянно зазывая къ себѣ натурщиковъ; одинъ за другимъ у него перебывали всѣ маленькіе сорванцы "аерополиса".
   "Аерополисъ" было имя, которое онъ далъ нашему чердаку, самому, по его словамъ, обширному и самому населенному въ Туринѣ; и такъ же намѣревался онъ назвать задуманный имъ альбомъ офортовъ, который хотѣлъ послать во Францію къ одному своему другу, художнику, пользовавшемуся тамъ успѣхомъ и обѣщавшему создать ему извѣстность и въ скоромъ времени выписать его туда. Онъ работалъ надъ этимъ альбомомъ по ночамъ и въ праздники. Онъ сразу познакомился со всѣми жителями нашего маленькаго городка и съ каждаго сдѣлалъ по эскизу. Съ Крастино же, съ меня и съ Блондинки онъ пожелалъ написать настоящіе портреты.
   Я никогда не думалъ, чтобы въ моемъ лицѣ было что-нибудь интересное. Въ настоящее время моя наружность совершенно для меня безразлична. Но Куибіо (вотъ странное имя! иные называли его еще Крибіо) былъ просто волшебникъ. Портретъ Крастино дивно хорошъ; онъ прекрасенъ на немъ, какъ бывалъ въ тѣ минуты, когда его лицо преображалось подъ вліяніемъ вдохновенія; когда ему будетъ отдано должное, и его стихотворенія будутъ признаны значительнѣйшими изъ всѣхъ, какія были даны итальянской поэзіей за послѣдніе двадцать лѣтъ, тогда портретъ этотъ окажется въ высшей степени драгоцѣннымъ документомъ. Пока же это только одинъ изъ наиболѣе интересныхъ типовъ одного "аерополиса".
   Мой портретъ очень страненъ и я не помню, чтобы видѣлъ у себя когда нибудь такое выраженіе; но всѣ черты, безъ сомнѣнія, въ точности мои. Все лицо какъ то удивительно напряжено; особенно поражаетъ блѣднота и выраженіе какого то ужаса въ глазахъ. Это получилось, можетъ быть, оттого, въ какой моментъ онъ меня рисовалъ; момента этого мнѣ никогда не забыть.
   Но буду продолжатъ по порядку.
   Куибіо былъ чудеснѣйшаго нрава въ мірѣ, хотя придверница, бывшая женой полицейскаго, и относилась къ нему съ нѣкоторой подозрительностью. Управляющій же былъ гордъ, что у него поселился такой жилецъ, и обращался къ нему даже разъ за совѣтомъ по поводу какихъ-то олеографій, которыя хотѣлъ купить для хозяина дома ко дню его серебряной свадьбы, за что Куибіо обозвалъ его филистеромъ, и еще хуже того. Но уваженіе управляющаго и подозрительность придверницы вызывались приходившими къ нему раздушенными письмами, а еще болѣе тѣмъ необыкновеннымъ фактомъ, что къ нему въ мастерскую нѣсколько разъ поднимались для осмотра ея пріѣзжавшія въ каретахъ дамы (а, можетъ быть, это все была и одна и та же).
   Впродолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ я проводилъ все свое свободное время съ Куибіо, такъ какъ Виджи явственно отдалился отъ меня и былъ теперь всегда одинъ или съ Блондинкой, противъ которой я не могъ поэтому не испытывать нѣкоторого чувства досады. Проживъ столько лѣтъ въ полномъ одиночествѣ, даже не зная самъ себя, я стремился наверстать упущенное, во что бы то ни стало ища такого общенія, которое показывало мнѣ, что я существую, живу и что, въ сущности, достоинъ жизни.
   Однажды въ воскресенье Куибіо постучалъ ко мнѣ и вошелъ сіяющій.
   -- Двѣ новости, Мартино,-- заговорилъ онъ своимъ мощнымъ голосомъ:-- первая, я получилъ премію на римскомъ конкурсѣ гравировальнаго искусства, вторая... Жители Марса дѣлаютъ Землѣ знаки.
   -- И обѣ эти новости одинаково достовѣрны?-- спросилъ я.
   -- Да,-- продолжалъ онъ.-- Вотъ извѣстіе конкурса, и вотъ утренній номеръ "Ророlо" {"Ророlо": "Народъ" -- названіе одной итальянской газеты.} съ телеграммою о Марсѣ. Ну, пока жму тебѣ одной рукой руку, а другою иду захватить Виджи, и затѣмъ отправляемся кутить въ "Вальсаличе".
   Возражать было невозможно. Пока я одѣвался, онъ пошелъ къ Крастино сообщать ему двойную новость.
   Я слышалъ объ одномъ очень странномъ англійскомъ романѣ, въ которомъ изображается нашествіе на землю жителей Марса. Теперь меня сильно поразило газетное сообщеніе о томъ, что на ближайшей къ намъ планетѣ были замѣчены свѣтящіяся точки, вызывающія предположеніе, что онѣ движимы разумной силой. Мой мозгъ, можетъ быть, вслѣдствіе недостатка въ немъ правильно развитой научной основы, всегда сразу готовъ къ воспринятію самыхъ странныхъ вещей. Мысль объ услышанномъ вызывала во мнѣ какое то странное ощущеніе какъ бы дурноты, словно я, дѣйствительно, чувствовалъ себя несущимся съ землею. Я думаю, что когда подобныя мысли глубоко въ насъ проникнуть, мы будемъ болѣе способны ощущать головокружительномъ обособленности въ безконечномъ пространствѣ. О какомъ-то французскомъ поэтѣ говорятъ, что онъ нашелъ "un frisson nouveau". Мнѣ вотъ это казалось бы новымъ трепетомъ чувства.
   Мои спутники вышли изъ корридора и ждали меня съ минуту на площадкѣ лѣстницы. Мы спустились внизъ. Куибіо находился въ свойственномъ ему состояніи шумной веселости и смѣялся, сверкая сквозь темную, густую бороду всѣми своими чудными зубами. Крастино, наоборотъ, казался какъ будто не совсѣмъ довольнымъ. За послѣднее время я совсѣмъ не видался съ нимъ; онъ бросилъ службу и проводилъ время, запершись въ своей мансардѣ; можетъ быть, работалъ? У него теперь было какое-то прозрачное лицо, и на лицѣ этомъ горящіе глаза въ темныхъ кругахъ, трепетно подвижныя ноздри, нервныя губы. Меня очень безпокоило его здоровье, теперь же его видъ еще увеличилъ мою тревогу.
   Несмотря на веселость художника, съ которымъ я старался держаться въ тонъ, Виджи молчалъ, впрочемъ, сохраняя наружно ясный и немного углубленный въ себя видъ. Куибіо былъ такъ счастливъ, что и я чувствовалъ себя отъ этого вполнѣ радостнымъ; у него временами прерывался голосъ, когда онъ говорилъ,-- радость сдавливала ему горло. Что за наслажденіе слушать такой смѣхъ! Есть люди, которые родятся счастливыми, какъ властелины.
   "Вальсаличе" было полно народа; во всѣхъ ресторанчикахъ раздавались звуки шарманокъ, и они были переполнены мелкими горожанами и празднично одѣтыми рабочими. Видъ веселящагося за городомъ народа доставлялъ Куибіо громадное наслажденіе; меня тоже живительно радуетъ всегда это неподдѣльное, широкое и здоровое веселье. Мы сѣли подъ однимъ изъ обвитыхъ виноградомъ навѣсовъ; художникъ спросилъ себѣ какого-то легкаго терпкаго вина и пилъ его, прищелкивая языкомъ и все болѣе возбуждаясь. Крастино попробовалъ одинъ глотокъ и сдѣлалъ гримасу; я не пью.
   -- А! милые мои!-- воскликнулъ Куибіо.-- Какъ было бы чудно, если бы земля производила побольше винограда и поменьше пушечнаго металла. Какъ вамъ кажется? Въ виноградѣ скрыта тайна всеобщаго мира. Смотрите, стоитъ двумъ людямъ немного выпить, чтобы они начали цѣловаться. Такъ, вѣдь, милѣйшая?-- окликнулъ онъ толстую, раскраснѣвшуюся хозяйку ресторанчика, хлопотливо разносившую стаканы.
   Во дворъ въ это время вошелъ шарманщикъ и началъ играть. Куибіо тотчасъ вскочилъ и, схвативъ за руки трактирщицу, завертѣлся съ ней; она тяжело закружилась, смѣясь и едва сохраняя равновѣсіе. Но онъ вдругъ отпустилъ ее, увидавъ входившую въ эту минуту дѣвушку въ большой шляпѣ съ пѣтушьими перьями.
   -- О! принцесса аерополиса!-- воскликнулъ онъ.-- Протанцуемъ?
   Это была Саламандра. Не давъ ей опомниться, онъ увлекъ ее въ головокружительномъ вальсѣ. Пыль и мелкіе камешки брызгами летѣли изъ подъ его подбитыхъ гвоздями башмаковъ. Запыхавшись наконецъ и довертѣвшись до головокруженія, онъ остановился и подвелъ дѣвушку къ нашему столу.
   Она сѣла, вопросительно и въ то же время небрежно поглядѣвъ на насъ; потомъ залпомъ выпила поданный Куибіо стаканъ.
   Я почувствовалъ, какъ у меня сильнѣе забилось сердце, что всегда бываетъ со мной въ присутствіи каждой женщины и происходитъ отчасти отъ застѣнчивости, отчасти отъ досады на эту застѣнчивость.
   -- Ну что, какъ здоровье?-- улыбаясь, спросилъ Куибіо.
   -- Я всегда здорова,-- отвѣчала дѣвушка, словно обидясь.
   -- Сколько тебѣ лѣтъ? двадцать? да?
   -- Двадцать одинъ.
   Куибіо шумно засмѣялся; она слегка ударила его вѣеромъ по головѣ. У нея были свѣтло бѣлокурые рѣдкіе волосы, подкрашенные по угламъ глаза, неровная, поблекшая кожа на лицѣ; довольно красивый ротъ принималъ въ то время, какъ она говорила, какое-то нечистое выраженіе. Возможно, что ей и было именно столько лѣтъ, сколько она сказала, но могло быть и за тридцать.
   -- Что ты будешь дѣлать, когда состарѣешьея?
   -- Я состарѣюсь?-- засмѣялась она, и мнѣ померещилось, что тѣнь безпокойства мелькнула на мгновеніе на ея лицѣ.
   -- Буду держать комнаты для такихъ дѣвушекъ, какъ я.
   -- Недурно! Это въ отместку тѣмъ, кто заставлялъ тебя вести эту жизнь? Будешь вознаграждать себя на такихъ же несчастныхъ, какъ сама; теперь твоя хозяйка дѣлаетъ то же самое, и такъ этой цѣпи конца не будетъ,-- полусерьезно, полуиронически сказалъ Куибіо.
   Она часто посматривала на Крастино, какъ бы разглядывая его; внезапно она спросила меня вполголоса, но такъ, что онъ слышалъ:
   -- Гдѣ его сестра?
   -- Умерла,-- поспѣшилъ я отвѣтить ей шопотомъ.
   Крастино взглянулъ на насъ обоихъ съ грустнымъ укоромъ въ глазахъ. Она вздохнула и понурила голову; потомъ сильно ударила художника по плечу:
   -- Пойдемъ танцевать, блондинъ.
   -- Нѣтъ, благодарю. Паркетъ слишкомъ скользокъ, и въ тебѣ слишкомъ много вѣсу, моя милая, и потомъ... я не хочу быть ничьимъ соперникомъ...
   И онъ показалъ головой на молодого человѣка, который сидѣлъ невдалекѣ отъ насъ одинъ передъ стаканомъ пива и упорно смотрѣлъ на нашу группу. Саламандра исподтишка взглянула на него и вспыхнула.
   -- Этотъ... знаете вы, кто онъ такой? Если бы я вамъ только сказала!
   -- Бррр!-- произнесъ Куибіо.-- Король сутенеровъ, вѣроятно, -- и увидавъ проходившую мимо трактирщицу, онъ заказалъ ей еще полъ литра вина.
   -- Это графченокъ Раффи; денегъ у него мало, но много наглости, и половина хулигановъ въ предмѣстьяхъ къ его услугамъ, -- сказала, Саламандра.
   Она повернулась къ молодому человѣку и посмотрѣла на него въ упоръ, придавъ своему лицу неописуемое выраженіе презрѣнія, Потомъ встала, внимательно посмотрѣла кругомъ и, успокоившись, опять сѣла.
   -- Хотите прогуляться со мной, синьоръ Крастино? Я могла бы вамъ разсказать хорошенькія вещи... А Блондинка не пришла?
   Крастино покраснѣлъ, нервно засмѣявшись, поднесъ къ губамъ стаканъ и съ гримасой выпилъ его.
   -- Запрещаю тебѣ соблазнять поэта!-- загремѣлъ Куибіо.-- Онъ весь взбудораженъ извѣстіемъ, что Марсъ дѣлаетъ знаки Венерѣ, то-есть Землѣ... и нельзя нарушать его размышленій...
   -- Ну, ну, пусть себѣ размышляетъ. Вотъ что значитъ витать въ облакахъ.-- Вдругъ ея лицо сдѣлалось серьезно.-- Да вашъ другъ боленъ, вы развѣ не видите?-- сказала она.
   Дѣйствительно, онъ былъ блѣденъ, какъ смерть, но рѣшительно запротестовалъ.
   Подошла хозяйка и поставила на столъ вино съ легкой гримасой по адресу дѣвушки, которая, ударивъ Куибіо вѣеромъ, встала со своего мѣста.
   -- Вотъ образецъ честной и безжалостной женщины,-- сказалъ мнѣ тихонько Куибіо, кивая на хозяйку.
   "Правда", подумалъ я, провожая глазами Саламандру.
   Тотъ молодой человѣкъ, который сидѣлъ одинъ и смотрѣлъ на насъ, тотчасъ двинулся съ мѣста, чтобы подойти къ ней. Но она бросила на него взглядъ, который приковалъ его къ скамейкѣ, и подошла къ другому столу, за которымъ сидѣло и пило нѣсколько человѣкъ; одинъ изъ нихъ, пьяный, распѣвалъ во всю мочь своихъ легкихъ:
   
   "Cruce deliesia,
   Cruce delissia,
   Delissia al cor" *).
   *) "Страданіе сладость,
   Страданіе сладость,
   Сладость для сердца".
   
   Саламандра сѣла среди нихъ рядомъ съ однимъ худенькимъ юношей. Когда она указала ему на графчика, оба взглянули другъ на друга, и лицо худощаваго юноши освѣтилось на мгновеніе такой злой, тонкой и энергичной улыбкой, что я почувствовалъ себя потрясеннымъ. У него были быстрые, измѣнчивые глаза, которые мгновеніями сверкали, словно сталь изъ ноженъ, и тотчасъ же опять прятались подъ вѣками. Я подумалъ, что и кинжалъ его долженъ былъ такимъ же образомъ часто появляться и исчезать.
   Лицо его не было мнѣ ново. Эти глаза навѣрное уже когда-то раньше смотрѣли на меня...
   Существуетъ, стало быть, во мракѣ подъ нами, словно подъ землей, какое-то особое общество, въ которомъ также проявляются насиліе" борьба и солидарность, невѣдомыя другому обществу, но не менѣе напряженныя, чѣмъ въ немъ. Отъ времени до времени какое-нибудь волненіе выкидываетъ трупъ на поверхность... И все это жило рядомъ со мной; мнѣ приходилось иногда слышать біеніе этой жизни, когда я возвращался домой поздно вечеромъ, и изъ переулковъ, мимо которыхъ я проходилъ, до меня доносился шопотъ или звуки драки нѣсколько разъ случалось ловить во мракѣ около себя слова, заставлявшія меня содрогнуться отъ ужаса, но вслѣдъ затѣмъ довѣрчиво и даже какъ бы доброжелательно раздавалось: "Нѣтъ, это Станга". Стало быть, меня знали; у нихъ тоже была своя полиція; и я былъ видимо въ спискѣ безвредныхъ и безразличныхъ... И все это во мракѣ. При свѣтѣ дня не было ничего замѣтно, иногда вотъ только сверкалъ взглядъ, полный ненависти, торжества и вызова, подобный тому, который блеснулъ на мгновеніе на лицѣ худощаваго юноши...
   Между тѣмъ меня преслѣдовало еще смутное воспоминаніе: какъ будто я уже гдѣ-то видѣлъ этого графа.
   Смеркалось. Дворъ ресторана все болѣе заполнялся. Цѣлыя семейства съ ребятишками входили, усаживались за столиками и заказывали ѣду. Мы тоже ѣли среди окружавшихъ насъ шума и суеты, но были всѣ трое молчаливы; и у художника пропала его веселость.
   Мы встали и направились къ выходу. Вдругъ я почувствовалъ, что до меня кто-то дотронулся. Это былъ худощавый юноша, улыбавшійся мнѣ своими пронзительными глазами.
   -- На одно слово.
   -- Говорите,-- сказалъ я, смутившись.
   Онъ съ мгновеніе помолчалъ, потомъ кивнулъ вглубь двора, на графчика.
   -- Сестра вашего друга... Такъ вотъ это онъ самый!.. Впрочемъ, предоставьте все мнѣ. Больше ничего... будьте покойны, монсу {Moussu -- извращенное monsieur.} Станга.
   И онъ исчезъ среди тѣснившейся въ воротахъ толпы. Мы направились къ городу.
   По бѣлой отъ пыли большой дорогѣ спускалось много народу. Усталыя женщины тяжело опирались на руки мужчинъ, дѣти спотыкались; на всѣхъ лицахъ видна была усталость и какъ бы растерянность, естественныя у людей, постоянно живущихъ въ рабочихъ помѣщеніяхъ и въ темныхъ домахъ и проведшихъ теперь день на солнцѣ, на открытомъ воздухѣ.
   Въ одномъ мѣстѣ Куибіо свернулъ на боковую дорожку.
   -- Тутъ будетъ немного дальше, но зато покойнѣе,-- замѣтилъ онъ.
   Дорожка эта шла среди виноградниковъ; кое-гдѣ вдоль нея тянулась изгородь или заборъ изъ сложенныхъ безъ скрѣпы камней. Виноградъ былъ уже собранъ, и листья лозъ начинали краснѣть.
   Небо было все заполнено неровными облачками, среди которыхъ свѣтились разлитыя солнцемъ краски.
   -- Мнѣ кажется, что видъ природы мѣняется,-- заговорилъ Куибіо,-- или это я мѣняюсь? мѣняемся всѣ мы? Я, напримѣръ, теперь просто не знаю, какимъ образомъ можно изобразить небо; нынче это гораздо труднѣе, потому что надо писать такъ, чтобы можно было видѣть еще что то позади него.
   -- Правда,-- согласился я,-- художники рисуютъ слой голубого воздуха, или то, или другое движеніе облаковъ. А это не небо, это только атмосфера.
   -- Ну, конечно!-- возразилъ, смѣясь, Куибіо.-- Не будешь же ты требовать, чтобы мы писали внѣ атмосферы? Хотя кто знаетъ? Мой другъ Кёдда прислалъ мнѣ изъ Парижа фотографіи нѣкоего Радона, по которымъ можно предчувствовать, что могъ бы сдѣлать человѣкъ, который зналъ бы небо такъ, какъ говоришь ты, Станга.
   -- Первые шаги должна сдѣлать литература!-- воскликнулъ Крастино, выходя на короткое время изъ своей разсѣянности.
   -- Правда,-- подтвердилъ я.-- Я очень мало знакомъ съ литературой, но то немногое, что мнѣ пришлось просмотрѣть, совершенно для меня не интересно. Такъ долго говоривъ о самомъ себѣ, человѣкъ все еще продолжаетъ стоять на томъ же; и при этомъ все таки говоритъ зря, такъ какъ мало самого себя видитъ; видитъ же мало, потому что совершенно уже не видитъ всего остального,-- землю, небо. Я имѣю въ виду людей литературныхъ... Дѣйствительно, кто знаетъ, что такое человѣкъ? Человѣкъ, это ни что иное, какъ воплощеніе земного самосознанія,-- это земля, самое себя ощущающая... Что такое земля? Точка. Дочь солнца, нѣсколько большей точки... Солнце ее создало... Солнце нагрѣваетъ воздухъ, вызываетъ теченіе атмосферы отъ полюсовъ къ экватору и создаетъ вѣтры; солнце создаетъ морскія теченія, поглощаетъ пары, кристаллизуетъ ихъ на горныхъ высотахъ въ ледники и образуетъ текущія изъ ледниковъ рѣки; солнце заставляетъ норе вздыматься, какъ дышащая грудь. Быть можетъ, солнце вздымаетъ и сердце земли, пластичное ядро, трепещущее въ глубинѣ коры, и влечетъ его къ себѣ, и заставитъ его когда-нибудь взорваться. Мы дѣти солнца.
   -- Браво!-- громко воскликнулъ Куибіо.-- А ты дитя книгъ. Какая была послѣдняя книга, которую ты читалъ?
   -- Правда: то, что я говорю, это только извлеченіе изъ послѣдней мною правленной книги,-- "Общей геологіи". Но что изъ того? Въ этомъ вся поэзія.
   -- Да. Это новая поэзія!-- сдавленнымъ звукомъ произнесъ Крастино.
   Въ его голосѣ слышались слезы. Я взглянулъ на него: свѣтъ заката освѣщалъ блѣдность его лба; на щекахъ горѣли словно горячечныя пятна.
   -- Кто-то создастъ ее?-- прибавилъ онъ.
   Мы помолчали. Небо все больше заволакивалось; облака погустѣли, сблизивъ свои сѣрыя ядра, между которыми блестѣли какъ бы серебряныя лагуны.
   -- Газета предполагаетъ,-- заговорилъ я снова,-- что извѣстіе о сигналахъ съ Марса не болѣе, какъ результатъ воображенія какого-нибудь астронома-поэта. Возможно. Но что же изъ этого? Гипотеза о томъ, что все небо полно жизни, вѣдь уже насъ нынче не удивляетъ, хотя мы и не знаемъ ничего объ этомъ. Почему это такъ? Не существуетъ ли между мірами какого нибудь общенія, которое психологи назвали бы сверхъ сознательнымъ, и которое завтра, быть можетъ, проникнетъ въ сознаніе. Обращали ли вы вниманіе на то, съ какой замѣчательной легкостью принимаются самыя изумительныя открытія?
   Тутъ я замѣтилъ, что мои товарищи не слѣдили болѣе за моей рѣчью. Оба они были погружены въ самихъ себя, въ личную свою жизнь. Я почувствовалъ это, когда Крастино произнесъ, словно заканчивая какое-то свое мысленное разсужденіе, а въ то же время какъ будто и мою рѣчь.
   -- И въ концѣ всего смерть.
   -- Нѣтъ,-- страстно возразилъ я.-- Цѣль жизни связана, быть можетъ съ самою вѣчностью. Мы -- только одинъ мигъ, и для насъ она не имѣетъ ни начала, ни конца. Умираетъ тотъ, кто не жилъ, кто не творить. Надо создать какую нибудь клѣточку, идею, движеніе... и тогда не умрешь!
   -- Умремъ, умремъ,-- повторилъ онъ съ тоской и словно съ тревогой.
   -- Несомнѣнно, какъ это ни жаль, милый Станга!-- подтвердилъ Куибіо.-- Но все же это меня ни мало не заботитъ! Мы съ Крастино смотримъ на жизнь одинаково, на нашу личную то есть; только онъ думаетъ о концѣ, а я думаю о сегодняшнемъ днѣ. Вотъ въ чемъ разница. Ну, а ты живешь въ облакахъ и въ книгахъ, или, если хочешь, за облаками. Счастливый человѣкъ!
   Они, дѣйствительно, думали каждый о своей личной жизни. Сумерки настраивали ихъ нѣжнымъ образомъ, и каждый изъ нихъ мысленно созерцалъ образъ своей любви. На мгновеніе я остро почувствовалъ тоску по такой спутницѣ, по близкомъ женскомъ существѣ, которымъ должно дополняться по велѣніямъ природы существо каждаго человѣка.
   И я ощутилъ въ себѣ въ эту минуту присутствіе какого-то внутренняго страданія подобнаго тѣмъ быстро и прямо нанесеннымъ ранамъ, которыя не чувствуются сразу, но обнаруживаются потомъ ощущеніемъ жгучей боли.
   "Сестра вашего друга... такъ вотъ это онъ самый!" Да понялъ ли я это? Эти слова звучали у меня въ ушахъ... И теперь услышанное встало въ моемъ сознаніи во всемъ своемъ ужасѣ и во всей глубинѣ своей печальной дѣйствительности.
   Мнѣ захотѣлось какъ можно скорѣе остаться одному, чтобы разобраться въ своихъ чувствахъ и мысляхъ. Придя домой, я тотчасъ легъ, погасилъ огонь и погрузился во внутренній свой міръ.
   Смутное и мучительное волненіе кипѣло у меня въ груди и въ мозгу; они пылали; я переполненъ былъ горечью, я задыхался. Потомъ, понемногу, я почувствовалъ себя до странности яснымъ и спокойнымъ, какъ будто кровь моя стихла и умолкла, и только разумъ сіялъ, какъ свѣтъ, и освѣщалъ мое прошлое и мою горькую судьбу, и горькую судьбу всѣхъ мнѣ подобныхъ.
   Любить, любить! чувствовать себя живымъ, и цѣльнымъ, и совершеннымъ въ любви другого, необходимо нужнаго мнѣ существа, чувствовать полное единеніе, ведущее къ болѣе богатой и полной человѣчности и общности съ людьми. Идеалъ стоялъ передо мною такой простой и ясный, и такой для меня далекій, безвозвратный,-- погибшій, быть можетъ, съ этой бѣдной умершей, улыбнувшей мнѣ при агоніи. Бѣдное созданіе! Она невинно послѣдовала инстинкту счастья, вѣроломство и смерть хищнически погубили ее.
   И во мнѣ разсѣялись желчная радость и мучительное волненіе, вызванныя обнаруженіемъ обманувшаго ее негодяя. Могъ ли я мстить ему? Что онъ былъ такое? Можетъ быть, ничто; можетъ быть, существо, еще не появившееся на томъ уровнѣ, гдѣ живутъ существа сознательныя. Онъ слѣдовалъ своему инстинкту, извращенному наслѣдственностью ряда поколѣній угнетателей и творцовъ зла. Люди, рождающіеся безъ обязанностей, но со всѣми правами, что могутъ они дѣлать, какъ не пользоваться этимъ?
   Надо имъ противодѣйствовать! Противодѣйствовать силою свѣта!
   Но злые сами уничтожаютъ другъ друга. Этотъ былъ въ хорошихъ рукахъ, и я хотѣлъ бы быть въ состояніи пожелать ему, чтобы наказаніе не было для него роковымъ и не лишило его возврата къ истинной его человѣческой природѣ.
   Но я человѣкъ и рожденъ людьми.
   Мнѣ хочется вѣрить въ существованіе непреложнаго закона: причинявшій страданіе долженъ страдать...
   Я рѣшилъ ничего не говорить объ этомъ Виджи. Зачѣмъ?
   

VII.

   Тѣми немногими минутами послѣднихъ лѣтъ, въ которыя я чувствовалъ себя хорошо и отводилъ душу, я обязанъ Куибіо. Благодаря ему же я испыталъ также нѣкоторое удовлетвореніе своего самолюбія: сначала онъ обращалъ на меня мало вниманія, и подчасъ въ немъ проглядывало нѣкоторое пренебреженіе ко мнѣ, какъ къ человѣку наивному и недалекому; но потомъ онъ измѣнилъ свое представленіе обо мнѣ и дошелъ при этомъ даже до противоположной крайности.
   Въ Куибіо былъ такой избытокъ темперамента, что онъ постоянно долженъ былъ давать ему исходъ самой разнообразной дѣятельностью, почти всегда направленной на пользу другимъ и совершенно безвозмездно, хотя онъ и утверждалъ, что ему очень мало дѣла до ближнихъ.
   Между прочимъ, однажды онъ предложилъ написать панно въ концертной залѣ одного общества любителей хорового пѣнія. Въ день открытія онъ повелъ меня туда.
   Я считаю, что музыка является великимъ элементомъ умиротворенія и духовнаго подъема, въ особенности же пѣніе: въ своемъ стремленіи за предѣлы земли человѣчество не можетъ дать ничего болѣе глубоко трогательнаго, чѣмъ эта быстро отлетающая и въ то же время длительная мольба.
   Помню я первый день моего поступленія въ пріютъ. Угрюмый, дикій, забился я въ глубину двора, съ отчаяніемъ чувствуя себя на всю жизнь заключеннымъ словно какъ бы въ тюрьму. Родная рѣка зелень луговъ и деревьевъ, небо -- были далеко, далеко, казались на всегда для меня исчезнувшими. И вдругъ раздался какой-то голосъ. Онъ пѣлъ непонятныя слова: "re, sol, la, si"... Вслѣдъ за нимъ понесся другой, и нагналъ его; потомъ еще, еще голоса; они сливались, неслись вмѣстѣ, расходились, переплетались, пріостанавливались, снова подхватывали... и все тѣ же самыя непонятныя слова раздавались стройными звуками. И сердце мое смягчалось, рыданія становились рѣже, спокойныя слезы потекли изъ моихъ глазъ. И каждый день я забивался въ часъ пѣнія куда-нибудь въ уголокъ и слушалъ "Молитву Моисея" Россини.
   Потомъ я тоже былъ взятъ въ хоръ. У меня былъ небольшой дискантъ, скоро пропавшій вслѣдствіе ряда простудъ.
   Помѣщеніе общества любителей хорового пѣнія находилось за городомъ, въ мѣстности, гдѣ танцовальные клубы чередуются съ дѣтскими садами, монастыри съ ресторанами. Осенній вѣтеръ крутилъ порыжѣлыя листья, но холодъ еще не давалъ себя чувствовать. Мы по обыкновенію болтали, такъ какъ я сдѣлался упорнымъ говоруномъ, а Куибіо умѣлъ поддерживать меня въ болтливомъ настроеніи. Мнѣ казалось, что и онъ становился доступнымъ "волненію мышленія". Меня же мысли опьяняли, какъ вино. Съ Куибіо я преодолѣвалъ свою неумѣлость и медлительность въ изложеніи мыслей, съ нимъ я становился краснорѣчивымъ и неистощимымъ. Сознаюсь, что я немного приготовлялся къ этимъ разговорамъ...
   По дорогѣ у насъ возникъ горячій споръ по поводу одного представившагося намъ зрѣлища. Намъ встрѣтились ученики одной клерикальной гимназіи, шедшіе съ ружьями на плечахъ, съ маленькимъ оркестромъ трубачей и барабанщиковъ впереди. Сопровождавшій ихъ молодой патеръ старался соразмѣрить шагъ съ ихъ маленькими шагами.
   -- Вотъ твоя любимая музыка,-- замѣтилъ Куибіо.
   -- Именно,-- быстро возразилъ я.-- Почему бы нѣтъ? Я люблю музыку не самое по себѣ, такъ же какъ и живопись, съ твоего позволенія. Я все искусство вообще люблю не какъ украшеніе существующаго міра, а какъ его показатель, мѣрило, какъ то, что отбиваетъ тактъ его движенія... Я убѣжденъ, что мнѣ понравится твоя живопись, потому что она навѣрное соотвѣтствуетъ залѣ и ея назначенію... И, конечно, видъ дѣтей, идущихъ подъ музыку размѣреннымъ шагомъ, восхищаетъ меня; они научаются дружно идти вмѣстѣ; ты думаешь, это мало? Научаются согласовывать въ зависимости отъ другихъ и въ направленіи къ одной общей цѣли свое дыханіе, движеніе своихъ мускуловъ, каждый жестъ.
   -- Такъ что по твоему, доктринеръ ты эдакій, искусство -- это капельмейстеръ, который даетъ согласный ходъ всему существующему и отбиваетъ тактъ?
   -- Именно.
   -- А ружья,-- возразилъ онъ тотчасъ же,-- ружья тоже должны стрѣлять въ тактъ?
   Ружья, надо надѣяться, станутъ въ ближайшемъ времени игрушками, какъ нынче алебарды въ процессіяхъ. Они будутъ только меньше стоить, и чѣмъ будутъ древнѣе, тѣмъ большимъ будутъ пользоваться почетомъ...
   Мы собирались въ эту минуту свернуть съ проѣзжей дороги въ долину, какъ вдругъ невдалекѣ появился громадный автомобиль, изъ подъ котораго вырывались, клубясь, огромныя бѣлыя облака пара. Мы едва успѣли отскочить въ канаву.
   -- Чтобъ вамъ ноги сломать!-- рявкнулъ Куибіо, въ то время какъ я, зажмуривъ глаза и задыхаясь, откашливался.
   Я успѣлъ только увидѣть подъ балдахиномъ, трепыхавшимся, словно какая-то громадная мрачная птица, двухъ мужчинъ и двухъ женщинъ.
   -- Вотъ проповѣдуй мнѣ теперь миръ!-- воскликнулъ, дрожа отъ гнѣва, художникъ.-- Въ то время, какъ аристократы стараются прятать когти, чтобы не раздражать тебя, являются буржуазные выскочки и даютъ тебѣ по физіономіи въ собственномъ твоемъ домѣ. Да, потому что дороги принадлежать мужикамъ, бѣднякамъ!.. Знаешь!.. Взялъ бы вотъ въ каждый кулакъ по одному изъ этихъ уродовъ, да стукнулъ бы ихъ хорошенько другъ объ друга въ присутствіи этихъ двухъ гримасницъ въ очкахъ и ватерпруфахъ!
   Туча пыли минутъ десять стояла надъ дорогой. Мы свернули въ долину и погрузились въ зелень и въ чистый воздухъ.
   Я вспомнилъ прогулку съ Крастино мѣсяцъ тому назадъ. Ни Куибіо, ни я совсѣмъ не видали его съ тѣхъ поръ. Вѣроятно, онъ цѣлые дни проводилъ у себя въ мансардѣ. Можетъ быть, работалъ?
   -- Я думаю, что онъ работаетъ,-- сказалъ Куибіо.-- Но полагаю также, что и всяческимъ образомъ истощаетъ себя. Онъ изъ тѣхъ нервныхъ натуръ, которыя долго держатся, а потомъ сламываются сразу.
   Я вспомнилъ, какъ Крастино повѣрялъ мнѣ свои любовныя мечты, имѣвшія предметомъ простые легендарные образы. Очевидно, онъ сильно измѣнился. И я подумалъ о томъ, какъ часто жизнь подшучиваетъ надъ самыми нашими любимыми мечтами.
   Мы дошли до перекрестка и взглянули, пріостановившись, вдаль, на извивавшіяся передъ нами дорожки. Вправо тянулся рядъ большихъ сосновыхъ столбовъ, предназначенныхъ для укрѣпленія электрическихъ проводовъ. Съ лѣвой стороны виднѣлся невдалекѣ флагъ, развѣвавшійся надъ крышей старой мызы.
   -- Вотъ тамъ наше помѣщеніе,-- сказалъ Куибіо.
   -- Посмотри,-- указалъ я художнику въ то время, какъ мы поднимались въ гору,-- вотъ сила, которая въ ближайшемъ будущемъ будетъ служить средствомъ особенно быстраго совершенія убійства... Да, что меня касается, я считаю безусловно необходимымъ, чтобы люди перестали убивать другъ друга.
   -- Тебя могли бы упрекнуть въ трусости.
   -- Были бы неправы,-- возразилъ я, задѣтый его быстрымъ взглядомъ, брошеннымъ на мою фигуру.-- Я думаю, что желаніе всеобщаго мира не является признакомъ подлости, а есть показатель повышенія человѣческаго типа. Тяжеловѣсный кулакъ свойственъ человѣку-обезьянѣ...
   Мы подошли къ старой мызѣ, окруженной огородами и садами, полными разноцвѣтныхъ мохнатыхъ хризантемъ, и обнесенной стѣной, полузаросшей ежевикой; по кирпичамъ стѣны, мѣстами осыпавшимся, изрытымъ и источеннымъ воробьями, съ поразительной быстротой носились ящерицы. Куибіо остановился передъ калиткой.
   -- Вотъ что, будемъ говорить ясно,-- сказалъ онъ, все еще весь дрожа отъ только что испытаннаго раздраженія.-- Ты хотѣлъ бы сдѣлать меня своимъ послѣдователемъ. Не возражай: безполезно; хотя ты, повидимому, и предоставляешь другимъ свободу, но въ то же время навязываешь свои идеи. Если говорить самую суть,-- ты хочешь, чтобы я отказался отъ чего либо, и отъ многаго въ пользу другихъ...
   -- Да не ты,-- прервалъ я его,-- не ты, такой же бѣднякъ, какъ и я!
   -- Нѣтъ, именно я!-- возразилъ онъ съ возбужденнымъ лицомъ и несвойственнымъ ему рѣзкимъ тономъ.-- Я, вѣдь, тоже хочу завоевать себѣ все, что есть въ жизни. Если я буду заботиться о томъ, чтобы не вредить другимъ (а эти другіе, которыхъ я имѣю въ виду, просто мошенники), я долженъ отказаться отъ слишкомъ многаго, отъ всего, что мнѣ необходимо, и что находится въ настоящее время въ рукахъ этихъ другихъ... Во имя чего же это я буду отказываться? во имя чести? или родины? или во имя породы? О породѣ пусть говорятъ тѣ, у кого есть предки. У насъ ихъ нѣтъ, у насъ есть только жалость къ тѣмъ несчастнымъ существамъ, которымъ выпало на долю произвести насъ на свѣтъ; у насъ нѣтъ предковъ, какъ нѣтъ ихъ у куръ, или у лягушекъ, или вотъ у этихъ ящерицъ...
   Говоря это, онъ сильно ударилъ палкой по кусту крапивы, откуда раздался въ отвѣтъ громкій торопливый шелестъ.
   -- Прекрасно, -- сказалъ я примирительнымъ тономъ, стремясь успокоить добродушнаго великана.-- Да развѣ я сопротивляюсь тому, чтобы ты завоевалъ себѣ жизнь? Я не знаю, что это, то, что тебѣ необходимо и что принадлежитъ другимъ. Дѣло въ томъ, что, можетъ быть, это никому не принадлежитъ...
   -- Ты правъ, -- задумчиво согласился онъ и сильно дернулъ колокольчикъ.-- Отчего ты не напишешь всего этого? Ты говоришь такія вещи, которыхъ я никогда не слыхалъ...
   Изъ двери въ глубинѣ двора появился человѣкъ, быстро опять вернулся въ домъ, и тотчасъ же оттуда высыпала толпа, въ которой выдѣлялись свѣтлыя одежды женщинъ.
   -- Скорѣе,-- закричалъ, подбѣгая къ намъ, смуглый, худощавый молодой человѣкъ,-- скорѣе, только тебя и ждали.
   Куибіо представить меня и назвалъ мнѣ его: Пикадэй. Я съ любопытствомъ и почтеніемъ взглянулъ на него. Это былъ знаменитый каррикатуристъ журнала "Pasquino" {Юмористическій журналъ.}. Мнѣ еще никогда не приходилось его видѣть, хотя онъ былъ хорошо извѣстенъ всему Турину, отъ молоденькихъ швеекъ до городского головы включительно.
   Вслѣдъ за нимъ подошелъ дирижеръ хора и, обнявъ художника, увлекъ его въ залъ среди оживленной болтовни окружившихъ ихъ дамъ. Я оказался отрѣзаннымъ отъ нихъ и, покорившись своей участи, остановился у входа. Меня смущали всѣ эти женщины.
   Зала была набита биткомъ. По счастью, я могъ все видѣть, благодаря своему высокому росту. Раздался шелестъ переворачиваемыхъ нотъ, и все смолкло; хоръ запѣлъ "Il riso" {"Смѣхъ".} Мартини; я даже затрепеталъ весь отъ удовольствія,-- уже столько лѣтъ не слыхалъ я этой веселой музыки. О дѣтство, прекрасное... благодаря своей отдаленности, дѣтство.
   Потомъ на эстраду вскочилъ Пикадэй и произнесъ нѣсколько шутовскимъ языкомъ оригинальную рѣчь импровизацію, блестки которой часто приходили мнѣ потомъ на память, какъ какая-то странная музыка.
   Онъ говорилъ, что, услыша впервые свой собственный голосъ, человѣкъ долженъ былъ до ужаса испугаться, не будучи въ состояніи сообразить, что этотъ голосъ выходитъ изъ его груди,-- представить себѣ изумленіе контрабаса, который вдругъ услышалъ бы самого себя! Потомъ это должно было показаться человѣку забавнымъ и обрадовать его...
   Я привожу, конечно, только въ обрывкахъ, и притомъ обезцвѣчивая ихъ, тѣ мысли, которыя излагалъ каррикатуристъ съ острымъ лицомъ сатира.
   Что дѣлаетъ крестьянка въ полѣ въ полдень и въ сумерки, когда палящее солнце или спускающійся мракъ наполняютъ ужасомъ ея душу? Она поетъ. Она только маленькое, потерянное существо, но ея голосъ, ея тревога, ея дерзновеніе наполняютъ всю окрестность. Человѣкъ среди слишкомъ для него громаднаго неба дѣлаетъ то же, что и эта крестьяночка. Она поетъ.
   "А когда не хватаетъ болѣе голоса, являются инструменты. Разнообразное множество звуковъ соединяется потомъ въ храминѣ, и получается, наконецъ, самый удивительный изъ всѣхъ инструментовъ,-- куполъ".
   Можно ли найти, говорилъ онъ дальше, можно ли найти болѣе привлекательный образецъ общества, чѣмъ какой даетъ намъ хоръ голосовъ? Можетъ ли быть болѣе строгая и вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе свободная связь между людьми, чѣмъ та, которая существуетъ при исполненіи напримѣръ какого-нибудь гимна Палестрины? Среди смѣны всевозможныхъ степеней различныхъ чувствъ всѣ участвующіе сохраняютъ при полномъ между собою единеніи свою индивидуальность, которая то скрывается, то вновь выступаетъ... Дирижеръ является только выразителемъ общей воли, символомъ единства, центромъ... И наступаетъ моментъ, когда уже не онъ руководитъ, не хоръ подчиняется ему, но получается нѣчто цѣлое, въ чемъ дирижерѣ служитъ только нагляднымъ выраженіемъ ритма... И личность дирижера, то есть то, что является олицетвореніемъ правила, закона, стушевывается, смолкаетъ, такъ какъ уже всѣ прониклись закономъ, законъ слился съ самымъ движеніемъ жизни.
   "И этотъ внутренній законъ есть не что иное, какъ біеніе пульса маленькой планеты, которой мы созданы, соотвѣтствующее біенію пульса міровъ, біенію пульса бытія. Когда мы вполнѣ проникнемся этимъ закономъ, когда онъ будетъ свободно управлять нами, тогда не будетъ больше надобности ни въ писанныхъ законахъ, ни въ правительствахъ".
   Послѣ рѣчи хоръ опять исполнилъ нѣсколько вещей. Слушая его, я разсматривалъ орнаменты Куибіо на потолкѣ и по верхамъ стѣнъ, и всѣ листья и завитки этихъ орнаментовъ казались мнѣ полными той же гармоніи, что и музыка. Не являются ли всѣ искусства проявленіемъ одного и того же желанія, одного и того же стремленія человѣка къ безконечности?
   Изъ присутствовавшихъ, вѣроятно, лишь немногіе поняли рѣчь каррикатуриста, остальные должны были схватить изъ нея только остроты и неожиданныя сравненія. Это была необычная смѣсь людей. Среди рабочихъ и приказчиковъ стояли артисты, профессора университета, одинъ знаменитый скульпторъ, нѣмецъ книгоиздатель; музыка сплавила воедино всѣхъ этихъ людей, жившихъ такъ далеко другъ отъ друга и такъ различно; какое то общее взаимное доброжелательство наполняло атмосферу теплотой и ясностью и въ промежуткахъ между пѣніемъ.
   Когда мы вышли, солнце спускалось къ горизонту. Долина была вся испещрена и оживлена свѣтлыми одеждами и разноцвѣтными зонтиками, словно и не чувствовалось въ воздухѣ холоднаго дыханія близкой зимы. Пикадэй шелъ подъ руку съ Куибіо, я слѣдовалъ за ними, чувствуя себя нѣсколько одинокимъ, но всей душой желая не быть чуждымъ среди этой толпы, спускавшейся теперь по извилистой дорожкѣ. Кучка людей, среди которой преобладали женщины, нагнала обоихъ, шедшихъ передо мною, и окружила ихъ; они, между тѣмъ, остановились посмотрѣть на начатыя вдоль дороги работы по устройству электрическихъ проводовъ. Въ нѣкоторомъ отдаленіи видень былъ въ туманѣ городъ; нѣсколько ближе, среди тополей, По; въ двухъ шагахъ отъ насъ бѣлая, пыльная дорога въ Монкальери.
   Шла рѣчь о телеграфѣ Маркони.
   -- Ничто въ мірѣ не пропадаетъ,-- говорилъ Пикадэй.-- Все, что окружаетъ насъ, всѣ вещи и люди производятъ на насъ свое воздѣйствіе, такъ что мы являемся пріемниками, конденсаторами, проводниками... Можетъ быть, тѣ вещи, которыя мы называемъ мертвыми, на самомъ дѣлѣ гораздо болѣе полны жизни, чѣмъ въ то время, когда мы ихъ считали живыми. Можно сказать, что дома, комнаты, мебель бываютъ живыми только тогда, когда среди нихъ кто нибудь умеръ; они скопляютъ въ себѣ, можетъ быть, энергію бывшихъ жизней, переходящую отъ нихъ на насъ при всякомъ соприкосновеніи. Весь міръ, отъ нашего сердца и до солнца, не что иное, какъ волны и пульсаціи.
   Мнѣ вспомнилась иллюстрація, видѣнная мною въ какомъ-то журналѣ: все только щупальцы, какія бываютъ у насѣкомыхъ, и больше ничего. Человѣкъ нашелъ у себя щупальцы, и они трогаютъ воздухъ. И такимъ образомъ земля оказывается окруженной душой человѣчества, простирающейся за предѣлы атмосферы, за предѣлы планетъ, все шире и шире.
   -- Кто сумѣетъ сказать мнѣ,-- продолжалъ Пикадэй, улыбаясь и теребя свою бородку,-- почему человѣкъ ходить на двухъ ногахъ, то-есть параллельно лучу земли и лучу солнца? Потому что онъ есть истинный лучъ земной, посредствомъ него ея субстанція изливается въ безконечность.
   Я испытывалъ удивительное чувство. Вѣдь это были тѣ идеи, съ которыми я носился уже годы, и тотъ фактъ, что ихъ высказывалъ другой человѣкъ, производилъ на меня странное впечатлѣніе какъ бы доказательства реальности ихъ существованія.
   И казалось, что этотъ человѣкъ извлекалъ ихъ готовыми и ясными изъ глубины моего смутнаго мышленія, какъ золото изъ рудной жилы.
   Смеркалось, женщины смѣялись.
   -- Вотъ фантазіи!-- говорили онѣ каррикатуристу.
   Дѣйствительно, какъ мы еще далеки отъ всего этого. Фантазіи!...
   И меня охватило вдругъ чувство страшнаго одиночества, какъ бывало въ дѣтствѣ, когда, убѣжавъ слишкомъ далеко впередъ по тропинкѣ, я вдругъ схватывался и, прислушиваясь, не слышалъ больше за собою прихрамывающаго шага моего отца.
   Мы подошли къ большой дорогѣ, и въ эту минуту мимо насъ проѣхало нѣсколько велосипедистовъ. За ними ровно, покойно прокатился маленькій автомобиль; сзади слѣдовали еще велосипедисты.
   -- Король,-- сказали нѣсколько человѣкъ.
   Онъ проѣхалъ въ разстояніи всего только нѣсколькихъ шаговъ.
   И въ мгновеніе передо мною возникла, охватила и поглотила меня картина нашего безпорядочнаго, разбросаннаго, безформеннаго общественнаго строя. Какая насмѣшка! Какое внезапное паденіе изъ гармоничныхъ грезъ Пикадэя! Но развѣ не было бы довольно захотѣть? Нѣтъ, надо знать сначала, а прежде, чѣмъ знать, надо жить...
   -- О чемъ замечтался, Мартино,-- спросилъ Куибіо, дотрогиваясь до моего плеча.
   Мои мысли неслись вслѣдъ уже далекому автомобилю.
   -- Все о томъ же, другъ мой! Прежде всего нужно, чтобы всѣмъ было, чѣмъ жить...
   -- Старая исторія!
   -- Да, но никто не начинаетъ, никто не дѣйствуетъ; каждый думаетъ только о себѣ, и никто не думаетъ обо всѣхъ...
   Въ это мгновеніе одна мысль, какъ молнія, сверкнула у меня въ мозгу.
   Придя домой, я взялъ тетрадь и надписалъ на ней:

СТОНЪ НАРОДА.

   Потомъ я долго сидѣлъ, держа въ рукахъ перо и пристально глядя на огонь лампы. Волненіе сдавливало мнѣ грудь, мнѣ казалось, что я приступаю съ великому дѣлу, что окажусь, конечно, ниже своей задачи, но вложу въ нее такую силу вѣры, которая способна будетъ перевернуть горы. Я долго безрезультатно ломалъ голову; но не отъ недостатка мыслей: онѣ бушевали, какъ рѣка, не находящая выхода. Скоро голова моя отяжелѣла, въ глазахъ потемнѣло. Я долженъ былъ лечь.
   Когда первое волненіе улеглось во мнѣ, я сталъ понемногу яснѣе видѣть и разбираться въ своихъ мысляхъ. Необходима, думалъ я, величайшая краткость, величайшая ясность, много страстности. Вѣдь разсказываютъ, что нѣкоторые святые обладали такой силой убѣжденія, что побѣждали сердца самихъ тирановъ... Нужно вступленіе, которое должно явиться цѣлымъ откровеніемъ, изложеніе должно быть уравновѣшено и расчленено, слова заключенія должны жечь какъ пламя. Первая и послѣдняя части могутъ быть импровизованы, послѣ того, какъ будетъ отдѣлана средняя, самая трудная.
   Я останавливался поочереди на многихъ планахъ и отбрасывалъ ихъ одинъ за другимъ. Изобразить недостатки различныхъ классовъ и проповѣдывать необходимость ихъ сліянія воедино? Но я знакомъ только съ однимъ классомъ... Взяться опять за никогда еще не бывшую приведенной въ исполненіе программу: свобода, равенство и братство? Но это слова, уже вышедшія изъ употребленія... Распредѣлить содержаніе соотвѣтственно различнымъ министерствамъ королевства?..
   И я почувствовалъ себя вдругъ жалкимъ, глупымъ, ничтожнымъ. Впродолженіи пятнадцати лѣтъ погружался я во всѣ источники знанія, но въ качествѣ эгоиста, исключительно съ цѣлью удовлетворить громадную свою жажду. И изъ всей массы собранныхъ свѣдѣній я не могъ вывести простого правша жизни ни для себя, ни для другихъ... Мнѣ захотѣлось скорѣе заснуть, уединиться, уйти отъ всего того, что давило меня со всѣхъ сторонъ и что требовало отъ меня чего то, чего я не видѣлъ и не зналъ, что налагало на меня какую-то слишкомъ тяжелую задачу... О, еслибъ я могъ заснуть. Есть много людей, которымъ нельзя спать. Я же одинъ, одинъ, безъ души близкой. У меня ни передъ кѣмъ нѣтъ обязанностей.
   Но я не могъ заснуть.
   Въ одномъ только я былъ увѣренъ, что сумѣю это сдѣлать. Сумѣю описать людей, которые страдаютъ и умираютъ. Многое умираетъ вмѣстѣ съ ними: любовь, довѣріе къ справедливости на землѣ, вѣра въ справедливость въ грядущемъ. У многихъ не остается ничего кромѣ отчаянія, и ихъ не поддерживаетъ при этомъ даже мысль о томъ, что осужденіе всеобще. Каждый знаетъ, умирая, что имѣлъ право на жизнь, что имѣлъ бы и возможность жить, если бы другой человѣкъ, если бы нѣкоторая коалиція людей не лишала его этой возможности... Такъ что критика современнаго общественнаго строя была бы мнѣ легка; а эта критика и должна была бытъ первой частью моей программы; вторая часть должна была состоять въ построеніяхъ.
   Я мало былъ знакомъ съ различными видами соціализма; но меня особенно не удовлетворяло въ нихъ чрезмѣрное значеніе, придаваемое деньгамъ, всему тому, что хотя и является условіемъ sine qua non существованія, но чего одного далеко еще не достаточно.
   Наконецъ я остановился на одномъ планѣ, который хотя и казался мнѣ менѣе строго опредѣленнымъ, но всего успокоительнѣе подѣйствовалъ на мой умъ. Я всталъ и тотчасъ же набросалъ его. Вотъ онъ. Нѣкій король, представляющій себѣ картину болѣе высокаго состоянія общественнаго строя, хочетъ системой своего управленія привести къ этому своихъ подданныхъ, намѣреваясь и отречься отъ престола, когда почувствуетъ, что они дѣйствительно стали свободными. Главное орудіе его: врачи и учителя. Свобода и дѣятельность. Предоставленіе свободы даже заблужденіямъ, но безграничное поощреніе свѣту и дѣйствительное ему содѣйствіе. Стремленіе къ уничтоженію всѣхъ оковъ, отъ физическихъ по отношенію къ преступникамъ и сумасшедшимъ, до моральныхъ по отношенію ко всѣмъ людямъ. Постепенное уничтоженіе наслѣдственной собственности: каждому рожденному отъ человѣка дается въ достаточномъ размѣрѣ необходимое, а то, что онъ пріобрѣлъ при жизни, переходитъ послѣ его смерти въ общественный фондъ. Юридическая свобода личности женщины, равенство половъ въ стремленіи къ пріобрѣтенію личности, свободы, счастья. Свобода стремленій каждаго къ личной жизни, къ личной любви. Защита рожденія и воспитанія человѣка. Обезпеченіе старости. Постоянный надзоръ за состояніемъ здоровья всего населенія, ведущій къ уничтоженію болѣзней. Усиленное покровительство промышленности, торговли, наукъ, поощряющее человѣка къ покоренію самого себя, земли, неба. Вѣра въ прогрессъ человѣчества, какъ еслибы оно не должно было, да и дѣйствительно не должно умереть съ землею. Культъ жизни...
   И я заснулъ, умиленный проникнувшей въ меня великой надеждой.
   

VIII.

   Стоялъ мартъ мѣсяцъ. На улицахъ дулъ сильный вѣтеръ. Въ мансардѣ Куибіо, подъ большой лампой, разливавшей бѣлый и ровный свѣтъ, царилъ мирный покой. Я сидѣлъ спиной къ окну, по желанію Куибіо, который хотѣлъ, чтобы оно служило фономъ, и края оконнаго выступа являлись какъ бы рамой. Онъ быстро рисовалъ; движеніе его головы и взгляда отъ бумаги ко мнѣ и обратно создавало во мнѣ какое то чувство безпокойства.
   -- Думай о чемъ нибудь и старайся не двигаться,-- сказалъ онъ мнѣ.-- Думай, напримѣръ, о чемъ нибудь отвлеченномъ; рѣшай какую нибудь геометрическую задачу, что ли... или вопросъ астрономіи. Ты, вѣдь, астрономъ, правда?.. А если я заговорю, ты мнѣ не отвѣчай. Сосредоточься на какой нибудь мысли и не отвѣчай.
   Я старался сосредоточиться, какъ онъ говорилъ, но это не удавалось мнѣ. Я сталъ думать о своей запискѣ, за которую уже нѣсколько разъ принимался заново. Прошло четыре мѣсяца съ тѣхъ поръ, какъ я ее задумалъ. Мнѣ извѣстна была исторія туманныхъ пятенъ и земли, и организмовъ, но я не зналъ простой исторіи человѣка, homo sapiens. Принявшись изучать ее, я увидѣлъ, что все то, что я представлялъ себѣ идеаломъ общественнаго устройства, уже такъ или иначе существовало въ исторіи человѣчества. Прогрессъ отдѣльныхъ народовъ долженъ только со временемъ замѣниться прогрессомъ всего человѣчества. А затѣмъ? Затѣмъ благоденствіе и упадокъ. Нація наслаждается, увеличеніе народонаселенія останавливается, варвары подавляютъ націю. Когда все человѣчество будетъ счастливо, человѣчеству настанетъ конецъ... Да и что за важность въ сущности? Вся исторія лишь маленькая точка въ безконечности.
   -- У тебя усталое лицо,-- сказалъ Куибіо...-- Это не годится. Отдохни минутку.
   Я всталъ, а онъ принялся прикрѣплять восковой бортикъ къ мѣдной гравировальной дощечкѣ, которую собирался на другой день залить кислотой; слѣдующій день былъ праздникъ,-- онъ впродолженіи недѣли обыкновенно рисовалъ, а по воскресеньямъ работалъ надъ досками.
   Я оглядѣлъ комнату. Куибіо часто мѣнялъ расположеніе множества разнообразныхъ и необычныхъ предметовъ, лежавшихъ повсюду въ его комнатѣ и развѣшанныхъ по стѣнамъ. Посреди одной изъ стѣнъ мнѣ бросилось въ глаза изображеніе дамы въ бѣломъ; лицо ея было нарисовано въ профиль, на фонѣ деревьевъ; фигурка была поразительно граціозна и, казалось, двигалась.
   Куибіо взглянулъ на меня, и улыбнулся.
   -- Что скажешь?
   -- Очень хороша!
   -- Она лучше...
   Онъ смолкъ, улыбаясь какой-то внутренней улыбкой.
   -- Что это за арфа?-- спросилъ я, разглядывая какую-то странную каррикатуру, прикрѣпленную на стѣнѣ.
   На ней былъ изображенъ въ профиль необыкновенно длинный человѣкъ; его туловище, ноги и одна рука, вытянутая настолько далеко, что кончики пальцевъ касались ногъ, образовывали собою треугольникъ, или арфу; другая рука трогала струны, натянутыя между туловищемъ и ногами.
   -- Не узнаешь?-- отвѣтилъ онъ, усмѣхаясь.-- Это нашъ городской голова, въ моментъ пріема государей, музыкальная каррикатура Пикадэя. Какъ тебѣ нравится Пикадэй?
   -- Очень мнѣ симпатиченъ!
   -- Онъ страшный книгоѣдъ, какъ и ты. Я думаю, вы поняли бы другъ друга. Я разскажу тебѣ одну маленькую исторію, только ты, пожалуйста, держи ее въ тайнѣ. Мы были съ нимъ товарищами въ школѣ ремеслъ и искусства. Потомъ я его потерялъ изъ виду. Но пятъ лѣтъ назадъ вдругъ натыкаюсь на него. Онъ стоялъ и смотрѣлъ на себя въ зеркальное стекло магазина, и что у него былъ за видъ! Я становлюсь рядомъ съ нимъ и кланяюсь его тощей физіономіи, отражающейся среди развѣшанныхъ за стекломъ дамскихъ шляпокъ. "Эй, Пика!" -- "Куибіо!" Выпустивъ его изъ своихъ крѣпкихъ объятій, вижу, что онъ шатается и блѣднѣетъ. "Пика, что съ тобой?" -- "Я три дня не ѣлъ!" Я свелъ его въ ресторанъ и самъ ѣлъ съ нимъ изъ вѣжливости. Когда мы кончили, онъ осыпалъ меня бранью и ушелъ. И только въ прошломъ году я опять увидѣлъ его совершенно уже возродившимся; и, милый мой, онъ бросился мнѣ на шею и заплакалъ, какъ ребенокъ.
   Куибіо, между тѣмъ, кончилъ свою дощечку и сказалъ, чтобы я опять садился позировать. Я сѣлъ.
   -- Знаешь новость?-- заговорилъ онъ опять.
   -- Какую?
   -- Не видишь тамъ портретъ Чимизина? Все никакъ не могъ его залучить. Теперь вотъ, наконецъ... Бѣдняга! Впрочемъ, ты, конечно, вѣдь, ничего не знаешь: въ облакахъ живешь!.. Вѣдь, съ нимъ что было!.. Говорятъ, что за всѣ десять лѣтъ, что онъ здѣсь живетъ, онъ ни разу не затворялъ своихъ дверей изъ боязни, что ихъ тогда выломаетъ какой-нибудь кузнецъ франмасонъ. Вдругъ вчера утромъ видятъ,-- дверь заперта. Можешь себѣ представить... На дверяхъ клочокъ бумажки съ надписью: "Закрыто" вслѣдствіе кончины нанимателя. Написано его рукой. Тогда пришелъ управляющій и послать за полиціей. Открыли и нашли бѣднаго старика на кровати, совсѣмъ больнымъ. Рядомъ на полу стояла жаровня съ угольями, но съ погасшими. Бѣдняга напился пьянъ для храбрости, замѣть, онъ никогда не пилъ... легъ на кровать. Но ему стало худо отъ вина, сдѣлалась рвота, вино назадъ и частью на жаровню...
   -- Что за судьба!-- воскликнулъ я.-- Я думалъ, что хоть онъ-то, по крайней мѣрѣ, счастливъ.
   -- Да, подробность: клѣтка оказалась пустою. Должно быть, онъ выпустилъ на свободу своего скворца съ гимномъ...
   Куибіо помолчалъ немного, потомъ опять заговорилъ, стараясь, можетъ быть, занять меня; я чувствовалъ, какъ меня охватывала тоска.
   -- Ты знаешь про стачку въ Лоани? Четверо человѣкъ рабочихъ убито. Кричали: "да здравствуетъ король", а передъ тѣмъ подожгли ратушу... Какъ мы отстали. Все это еще понятія моего дѣда Шольце, который, поссорившись съ членомъ городской управы, хотѣлъ идти къ королю, чтобы онъ ихъ разсудилъ.
   -- А ты не думаешь,-- возразилъ я,-- что король могъ бы измѣнить все положеніе дѣла въ данной странѣ, особенно чувствуя эту поддержку въ душѣ народа?
   -- Да ты реакціонеръ, другъ мой!-- отвѣтилъ онъ, смѣясь.-- Берегись! У насъ есть конституція и парламентъ; ты можешь предполагать, что они оба плохи, но ихъ пожелала верховная воля народа. Размышлять о томъ, кто былъ этотъ народъ, изъявившій тогда свою волю, конечно, нечего: все тотъ же, что и теперь... За нимъ стоялъ другой? Но тотъ не имѣетъ значенія, мой милый: онъ не видитъ вблизи отъ себя никакой помощи и ищетъ ея поэтому очень далеко, ищетъ ея у Провидѣнія, земнымъ представителемъ котораго является для него король... Этимъ объясняются прошенія, подбрасываемыя въ залъ парламента. Вѣдь, это прелесть!-- И насмѣшливость Куибіо все возрастала.-- Но эти прошенія бросаютъ уже люди обуржуазившіеся... Настоящій же народъ, тотъ идетъ прямо къ королю... Что ты не пойдешь къ нему? Скажи ему рѣчь...
   Шутка его внезапно ошеломила меня, какъ будто меня вдругъ поймали на недостойной или очень глупой мысли. Я промолчалъ, внутренно протестуя.
   -- Видѣлъ ты эти дни Крастино?-- спросилъ онъ, мѣняя тонъ и какъ бы прося этимъ извиненія.
   -- Видѣлъ въ прошлое восіфесенье. Онъ шелъ отъ французской заставы и выглядѣлъ страшно усталымъ; она шла съ нимъ подъ руку, и казалось, что она его поддерживаетъ...
   -- Скоро ему конецъ!-- серьезно произнесъ Куибіо.
   Меня точно ударили по сердцу, и трепетъ ужаса пробѣжалъ по мнѣ. Мнѣ никогда не приходилось присутствовать ни при чьей смерти. Когда умиралъ мой отецъ, я былъ, должно быть, съ нимъ, но одна сосѣдка увела меня изъ комнаты, и потомъ уже я больше не видалъ его. Впрочемъ, я представляю себѣ смерть не иначе, какъ переходъ, или переломъ. Что потомъ? Я не знаю. Но смерть, какъ конецъ, не существуетъ.
   -- Что ты такое въ смыслѣ политики?-- заговорилъ Куибіо, все продолжая рисовать.-- Я одно время былъ анархистомъ, но анархистомъ аморфическимъ. Ты же, мнѣ кажется, одинъ изъ этихъ утопическихъ анархистовъ, которые были для насъ какъ бы дымомъ въ глазахъ,-- Реклю, Бакунинъ, Толстой, Ибсенъ... "Люди, вы рождены добрыми, отчего же не обнять вамъ другъ друга?" Но тогда, видишь ли, я голодалъ, и у меня была чахоточная жена... Я, вѣдь, вдовецъ, ты этого не зналъ? Я чувствовалъ топтавшія меня ноги и кусался... то-есть меня укусили, такъ какъ меня, вотъ такого, какъ ты видишь, несмотря на то, что я никакой мухѣ не сдѣлалъ зла, посадили въ каменный футляръ Пьяченцы на Капри, и я высидѣлъ тамъ годъ. А жена, замѣть, дождалась меня, чтобы умереть у меня на рукахъ. Ей было двадцать лѣтъ.
   Онъ смолкъ и скрипнулъ челюстями.
   Потомъ онъ выпрямился, расправилъ грудь, сильно вздохнулъ и опять нагнулся надъ рисункомъ.
   -- Ты не отбывалъ воинской повинности?-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, я оказался негоднымъ, слишкомъ длиннымъ и тощимъ...
   -- Сколько по твоему мнѣ лѣтъ?-- продолжалъ онъ.-- По крайней мѣрѣ, тридцать? А мнѣ двадцать пять... Что я теперь по части политики? Просто добрый малый, который хочетъ жить и изображать въ офортахъ трепещущую вокругъ меня жизнь,-- и только. Но я хочу имѣть свободу думать, свободу работать, свободу любить... Есть страны, гдѣ это не до такой степени запрещено; и всего привлекательнѣе изъ нихъ Парижъ. Не правда ли? А! Свобода, искусство, жизнь!
   Онъ вдругъ замолкъ и внимательно посмотрѣлъ на меня прищуренными глазами.
   -- Вотъ такъ хорошо. Потерпи минутку, потомъ отпущу тебя...
   И онъ погрузился въ работу. Я плохо слушалъ послѣднія его слова. Я размышлялъ. Я знаю одного человѣка, не занимающаго никакой общественной должности, пріятеля директора нашей типографіи; онъ филантропъ; не имѣя никакой религіи, которая являлась бы для него основой, онъ выростилъ и воспиталъ сотни дѣтей, накормилъ и одѣлъ множество нищихъ, облегчилъ безчисленное количество невѣдомыхъ страданій. Предположимъ, что подобный апостолъ былъ бы депутатомъ, министромъ... Я невѣжда въ политикѣ... "Спихнули бы его". Но почему же? Если очевидно, что онъ дѣлаетъ много добра? Но такой человѣкъ долженъ былъ бы всегда быть полонъ одной только мыслью, однимъ желаніемъ, и это желаніе должно было бы быть сутью его жизни. Предположимъ, что этотъ человѣкъ обладалъ бы наибольшей степенью власти, какою только можетъ обладать человѣкъ въ какой-либо нація...
   Если, напротивъ того, человѣкъ, облеченный такой властью, ничего не дѣлаетъ для того, чтобы былъ положенъ конецъ невыносимому положенію вещей... Изъ этого съ очевидностью слѣдуетъ заключить, что онъ этого положенія вещей не знаетъ. Такъ какъ я чувствую, напримѣръ, что сдѣлалъ бы чудеса, будь я такимъ человѣкомъ; а если бы мнѣ ничего не удалось... э! что я, несчастный, могу знать о томъ, чѣмъ бы я былъ!.. Такъ, стало быть, онъ не знаетъ. Его окружающіе толпятся около него, чтобы онъ не видѣлъ; окружающіе создаютъ по обѣимъ сторонамъ его пути ограду изъ благоденствующихъ физіономій, чтобы онъ и подозрѣвать не могъ о существованіи нищеты, голода, смерти...
   Надо найти человѣка, который сумѣлъ бы призвать его, сумѣлъ бы свести его за руку въ обреченный проклятію подпочвенный слой общества.
   Художникъ все взглядывалъ на меня и работалъ съ какой-то лихорадочной поспѣшностью. Я чувствовалъ, какъ во мнѣ словно движется что-то съ какой то медлительной тревогой, словно что то готовилось вскрыться въ моемъ мозгу, какая то мысль, какое то просвѣтленіе.
   И еще мнѣ чудился внутри меня словно стонъ, шедшій изъ невѣдомой мнѣ глубины моего существа, и безпокойство росло, и росло чувство какой то тревожной муки, постепенно все больше и больше наполняя меня, подступая мнѣ къ горлу; какой то ужасъ завладѣвалъ мною, разрывалъ мнѣ голову. И при этомъ тишина!
   Беззвучныя движенія художника казались мнѣ странными и страшными; настала минута, когда взглядъ его глазъ сдѣлался для меня невыносимымъ. И вдругъ прозвучалъ пронзительный крикъ, точно мфвавшійся изъ глубины моего существа.
   Художникъ вскочилъ на ноги, распахнулъ окно и высунулся въ темноту.
   -- Тамъ! у Крастино!..
   Мы бросились оба въ корридоръ. Кто то открылъ какъ разъ въ эту минуту дверь Крастино, и на противоположной стѣнѣ вырисовался прямоугольникъ свѣта съ тѣнью посрединѣ. Прежде чѣмъ дверь закрылась, мы подбѣжали и вошли, не стуча. Передъ нами вошла жена пьяницы; открывшая ей Блондинка, полуодѣтая, съ распущенными волосами и искаженнымъ лицомъ, съ глубокимъ стономъ раненаго животнаго бросилась поперекъ кровати. На подушкѣ, казалось, улыбалось неподвижное, застывшее лицо Крастино.
   -- Мертвъ!-- сказалъ художникъ, положивъ ему на грудь руку.
   Я бросился къ бѣдному моему другу, схватилъ обѣими руками его голову, позвалъ его тихонько, но со всей страстной силой моего желанія. Голова была тяжела и безжизненна.
   Дѣвушка лежала ничкомъ поперекъ колѣнъ умершаго, вцѣпившись руками въ простыню, почти вся закрытая своими волосами, и не переставала стонать, стономъ, въ которомъ не было ничего человѣческаго. Минка дотронулась до нея, попробовала ее поднять,-- она порывисто обернулась къ ней лицомъ; лицо это было страшно. Видимо, она хотѣла, чтобы это ея бѣдное дитя цѣликомъ принадлежало ей и послѣ смерти.
   -- Надо что-нибудь сдѣлать,-- сказалъ Куибіо.
   -- Да,-- подтвердилъ я.-- Но прежде всего доктора.
   -- Безполезно. Впрочемъ, можно попытаться. Хоть бы узнать отъ нея что-нибудь!
   -- Она здѣсь часа съ полтора,-- сказала Минка.-- Я ее позвала. Я проходила и услышала, что онъ стонетъ, спросила, не надо ли ему чего нибудь. Тогда она пришла, вся встревоженная, и я оставила ихъ однихъ.
   Я бросился за участковымъ врачомъ.
   Онъ жилъ близко и сейчасъ же пришелъ.
   Онъ подошелъ къ постели, потрогалъ, послушалъ и понурилъ голову. Затѣмъ спросилъ у насъ разъясненій; мы указали ему на дѣвушку; она тѣмъ временемъ встала, но лицо ея было все такъ же замкнуто и ужасно.
   -- Какъ это случилось?-- рѣшительнымъ тономъ спросилъ докторъ.
   Лицо ея судорожно исказилось; она разрыдалась.
   -- Не знаю,-- заговорила она сквозь рыданія.-- Онъ казался спокойнымъ, я думала, что усыпила его. Какъ вдругъ онъ сжалъ мнѣ руки такъ сильно, до боли... поднялся сразу, сѣлъ, прохрипѣлъ и упалъ навзничь.
   Докторъ сжалъ губы.
   -- Такъ. Это должно было случиться... Теперь надо подумать о живыхъ. Вы мужчины,-- обратился онъ къ намъ.-- У бѣднаго юноши была чахотка и болѣзнь сердца. Подумайте... И пока что, уведите этихъ женщинъ. Больше здѣсь дѣлать нечего. Покойной ночи!
   И онъ ушелъ.
   Дѣвушка медленно поправила одѣяло, отогнула на него простыню. Прекрасная голова умершаго запала въ подушки; она подняла волосы съ чистаго, высокаго лба. На лицѣ не было ни одной морщинки, смерть дала покой мускуламъ, создававшимъ на немъ смѣну напряженныхъ выраженій; неподвижныя вѣки большихъ глазъ были сомкнуты навѣки; только неопредѣленный изгибъ рта оживлялъ мраморное лицо далекимъ напоминаніемъ о жизни, невыразимымъ, печальнымъ и трогательнымъ напоминаніемъ, на которое нельзя было смотрѣть безъ острой боли умиленія, такимъ оно казалось далекимъ и въ то же время такимъ близкимъ, видимое живымъ, но запечатлѣнное печатью вѣчности.
   Тѣмъ же ощущеніемъ величественной тайны были, видимо, также полны художникъ и Милка; они не отрывали глазъ отъ умершаго, и я чувствовалъ, что они углублены были въ созерцаніе его и, затая дыханіе, вслушивались въ молчаніе вѣчности, пріостановившей на мгновеніе надъ нашими головами теченіе времени и жизни.
   Сколько времени простоялъ я такъ въ самозабвеніи?
   Я опомнился, почувствовавъ сильный холодъ въ ногахъ и въ спинѣ которою прислонился къ стѣнѣ; въ комнатѣ уже не было никого, кромѣ дѣвушки, неподвижно сидѣвшей на полу около кровати, прижавшись лицомъ къ одѣялу. Можетъ быть, она спала? Свѣтъ лампы былъ блѣденъ, такъ какъ уже бѣлѣло сквозь голыя стекла небо; и воздухъ казался мнѣ смертельно холоднымъ, словно отъ того, что было когда то моимъ бѣднымъ другомъ, распространялась смерть, цѣпко проникая въ мои члены.
   Наступившій наутро день былъ дивно хорошъ. Солнце наполняло дворъ своимъ сверканіемъ. Окна въ домѣ открылись рано; на балконахъ нижнихъ этажей появились женщины въ утреннихъ платьяхъ, еще сонныя, улыбающіяся. Извѣстіе о томъ, что въ мансардахъ кто то умеръ, не уменьшило оживленія во внутреннихъ корридорахъ; дѣти гонялись тамъ другъ за другомъ и перекликались. Только въ мансардахъ было безмолвно и угрюмо, такъ какъ даже пѣсни и стукъ молотка Чимизина тамъ прекратились. Съ ранняго утра всѣ жильцы, не исключая и дѣтей, перебывали въ мансардѣ у Крастино, потомъ разошлись по своимъ угламъ, или покинули печальныя кельи, уйдя на улицы. Въ Аерополисѣ, такимъ образомъ, ежегодно нѣсколько разъ бывалъ трауръ.
   Я сходилъ въ муниципалитетъ, потомъ занялся устройствомъ похоронъ къ слѣдующему утру. Представлялся случай нѣсколько облегчить мой кошелекъ. Написалъ докторшѣ, чтобы извѣстить ее; написалъ издателю, хотя и чувствовалъ съ гнѣвной досадой, что эта смерть принесетъ ему не мало выгоды, что и память поэта дастъ ему доходъ.
   Я вернулся около полудня; дѣвушка была одна около умершаго; она одѣла его при помощи Минки въ послѣднія одежды; онъ могъ теперь отправляться въ путь. Я безуспѣшно попытался убѣдить ее поѣсть, мрачная и рѣшительная, она, повидимому, съ трудомъ выносила, что другіе занимались ею и ея бѣднымъ другомъ; иногда, впрочемъ, она взглядывала на меня, какъ бы извиняясь.
   Ночью пришелъ художникъ съ углемъ и картономъ. Дѣвушка сначала вышла изъ себя при видѣ этого; но потомъ смирилась,-- очень ужъ она была утомлена. Двѣ свѣчи, одна въ изголовьи, другая въ отдаленіи, озаряли мраморное лицо мягкимъ и спокойнымъ золотистымъ свѣтомъ... Но царапанье угля по бумагѣ дѣйствовало мнѣ на нервы. Хотя я и вполнѣ понималъ непреодолимое желаніе артиста, но все же не могъ освободиться отъ чувства, будто совершается какое-то кощунство. Но какъ много на свѣтѣ такихъ поступковъ, которые настолько намъ привычны, что не останавливаютъ на себѣ нашего вниманія, но кажутся кощунствомъ передъ лицомъ смерти! А самыя похороны, устроенныя мною въ похоронномъ бюро? О, какъ мы жалки! Поступокъ добрѣйшаго художника былъ, можетъ быть, самой искренней и самой цѣнной данью, выпавшей на долю бѣдному поэту.
   Такъ размышлялъ я, выйдя въ корридоръ и стоя, прислонившись къ рѣшеткѣ балкона, выходившаго во дворъ. Въ нижнихъ этажахъ были кое-гдѣ освѣщены окна; что происходило тамъ? Бѣглыя, смутныя картины любви, материнства промелькнули въ моемъ воображеніи. Я взглянулъ на небо. Оно было темно и мрачно, безъ единой звѣздочки. Гдѣ же были эти міры, которые мы представляемъ себѣ заселенными родственными намъ жизнями, и которые смерть, это непонятное отдѣленіе идеальнаго существа отъ тлѣнной оболочки, дѣлаетъ болѣе для насъ близкими, усиливая сознаніе дѣйствительности ихъ существованія? Тамъ, за этой завѣсой черныхъ облаковъ. То, чѣмъ мы были и чѣмъ будемъ внѣ этого маленькаго пространства, которое занимали здѣсь, существуетъ, можетъ быть, на одномъ изъ этихъ свѣтилъ, смотрящихъ на насъ, словно глаза дорогого намъ существа... Можетъ быть, въ глубинѣ моихъ глазъ сохранился запечатлѣннымъ взглядъ моей матери?
   Жизнь -- это вздохъ; въ глубинѣ воды рождается воздушный пузырекъ, вздымается на поверхность, лопается. Существа умираютъ и оставляютъ намъ послѣ себя свой взглядъ... Я бы хотѣлъ оставить улыбку...

* * *

   Утромъ я купилъ газету. Въ ней былъ коротенькій некрологъ Крастино, вѣроятно, составленный издателемъ. Онъ, дѣйствительно, явился въ мансарду, приглядѣлъ за работой гробовщиковъ, заколачивавшихъ гробъ; приказалъ снести его внизъ; и все это съ видомъ какъ бы собственника. Онъ былъ малъ ростомъ, съ желтой лысой головой, съ нездоровымъ лицомъ, окаймленнымъ баками соломеннаго цвѣта. Глаза его такъ и искали по сторонамъ,-- въ ящикѣ стола, на покосившихся полкахъ; его, видимо, смущало мое присутствіе. Скоро послѣ него пришла докторша, какъ всегда, ясная, словно дитя,-- болѣзнь и смерть были привычными для нея зрѣлищами; она оглядѣла комнату.
   -- Это все куда пойдетъ?-- спросила она.
   -- И правда, я объ этомъ и не подумалъ,-- отвѣчалъ я.-- Кто же возьметъ эти вещи? Да, впрочемъ, немного и брать-то: нѣсколько книгъ вотъ, немного одежды, желѣзная кровать...
   -- Если никто не потребуетъ, я возьму ее,-- замѣтила она.-- Кровать мнѣ пригодится. Я увѣрена, что бѣдный Крастино одобрилъ бы меня. Что вы скажете?
   -- Я тоже такъ думаю,-- отвѣтилъ я, дивясь практичности этой заботливой хозяйки бѣдняковъ.-- Но, впрочемъ, слѣдовало бы также поговорить съ Блондинкой.
   Она вынула, между тѣмъ, двѣ газеты.
   -- Вы навѣрное не видали еще статьи моего отца въ "Ророlо"? А здѣсь вотъ, въ "La Stampa", въ литературной хроникѣ, тоже о немъ; потомъ прочтете. Знаете, а бумаги его вамъ бы, я думаю, лучше сейчасъ же взять. Посмотримъ потомъ, что съ ними дѣлать. Не дайте только издателю завладѣть ими.
   Издатель въ это время какъ разъ опять поднимался, установивъ гробъ внизу на лѣстницѣ. Онъ почтительно поклонился докторшѣ.
   -- Вы, какъ фея, повсюду!-- сказалъ онъ своимъ скрипящимъ голосомъ.
   -- Да, но мы всегда являемся слишкомъ поздно, не правда ли?-- просто отвѣтила она. Затѣмъ поклонилась и ушла.
   Старикъ испытующе поглядѣлъ на меня.
   -- Вы, вѣдь, были его другомъ, не правда ли?
   -- Я его родственникъ, синьоръ,-- отвѣтилъ я, сказавъ такъ въ видахъ противодѣйствія алчнымъ надеждамъ старика.
   -- А, поздравляю васъ. Родственникъ вашъ былъ, дѣйствительно, геніаленъ... Если бы только онъ сумѣлъ пробиться... Во всякомъ случаѣ, я попрошу васъ помнить обо мнѣ. Вамъ извѣстны его рукописи?
   И онъ оглядывался по сторонамъ, но, совершенно противъ обыкновенія моего друга, на виду не лежало ничего, и это обстоятельство начинало меня нѣсколько безпокоить.
   Онъ ушелъ, долгимъ пожатіемъ пожавъ мнѣ руку.
   Въ головѣ у меня мелькнула мысль: не могъ ли бы онъ издать мою "Записку"? Но я выбранилъ себя глупцомъ. Какой-то корректоръ, и туда же! Да и потомъ, какъ бы она достигла тогда своего назначенія? Я затворилъ дверь, открылъ ящикъ стола,-- ничего; порылся на этажеркѣ, перелисталъ нѣсколько книгъ. Очевидно, Крастино самъ позаботился о рукописяхъ и кому-нибудь ихъ передалъ. Не Блондинкѣ ли? Но она словно въ оцѣпенѣніи лежала у себя на постели, только минутами внезапно приходя въ сознаніе; при ней была жена пьяницы, старавшаяся въ эти минуты успокоить ее.
   Было восемь часовъ. Я спустился внизъ. Въ дверяхъ стояла большая толпа, все больше молодежь, повидимому, студенты. На гробу лежалъ роскошный вѣнокъ изъ розъ; я вопросительно взглянулъ на докторшу. Она улыбнулась.
   -- Онъ такъ любилъ цвѣты!
   Вошелъ съ улицы Куибіо.
   -- Пойди посмотрѣть, Мартино. Умершій другъ уже не принадлежитъ намъ больше. Вся улица полна народа.
   Двое молодыхъ людей принесли еще большой вѣнокъ съ яркокрасной лентой, на которой было написано: "Будущность".
   Потомъ одинъ за другимъ принесли еще четыре вѣнка, послѣдній огромный. Одинъ былъ отъ издателя, остальные отъ неизвѣстныхъ; изъ нихъ одинъ, замѣчательно густой, весь изъ фіалокъ. На немъ была надпись изъ стиховъ умершаго:
   
   "Fior moribondi sopra un morto cuore" *).
   *) "Умирающіе цвѣты на мертвомъ сердцѣ".
   
   Подъѣхала заказанная мною скромная колесница. Книгоиздатель бросился въ подъѣздъ съ подписнымъ листомъ, который онъ только что ходилъ покупать; за нимъ тотчасъ послѣдовали еще три, четыре человѣка и подписали слѣдомъ за его подписью свои имена. Мы съ художникомъ негодующе переглянулись. Куибіо сдѣлалъ было движеніе, чтобы броситься взять листъ, но его остановилъ взглядъ докторши, которая сказала, улыбнувшись:
   -- Не все ли равно? Это не помѣшаетъ тому, что похороны будутъ совершенно особенными. Увидите.
   Дѣйствительно, входъ и улица были до такой степени тѣсно полны народомъ, что полицейскимъ пришлось вмѣшаться для того, чтобы дать возможность пронести гробъ и дать колесницѣ тронуться съ мѣста. Она медленно двинулась, и вокругъ нея и всѣдъ за ней двинулась, дѣйствительно, громадная толпа. Группы юношей, многіе съ красными цвѣтамъ въ петлицахъ; кое-гдѣ сѣдыя и бѣлыя бороды, лица бывшихъ солдатъ, мечтающихъ теперь о землѣ обѣтованной; черная карета, въ которой виднѣлась женская фигура; молодыя дѣвушки, повидимому, студентки, съ благородными, спокойными лицами, и, наконецъ, печальная кучка жалкихъ обитателей "аерополиса", дѣйствительныхъ сотоварищей умершаго, чувствовавшихъ роковую свою солидарность съ нимъ, соединявшую ихъ въ жизни и теперь увлекшую ихъ всѣхъ за его гробомъ.
   За исключеніемъ этой послѣдней группы, вся эта толпа не имѣла вида, соотвѣтствующаго печальному моменту: надъ ней стоялъ гулъ сдержанныхъ голосовъ; живая мысль, рѣшимость и надежда дѣлали ясными эти лица, болѣе занятыя созерцаніемъ проблесковъ грядущаго, чѣмъ ясностью прелестнаго мартовскаго дня. Шли разговоры, разспросы; общее всѣмъ сожалѣніе сразу создавало связь между тѣми, которые оказались вблизи другъ отъ друга, повышало ихъ настроеніе, вызывало общія мысли и пожеланія. Объявленіе въ одной изъ газетъ и призывъ сердечнаго человѣка собрали за погребальной колесницей заброшеннаго при жизни человѣка всѣхъ тѣхъ, чьи сердца не могли мириться съ нищетой и несправедливостью.
   -- Бѣдняга Крастино!-- промолвилъ Куибіо. Я замѣтилъ, что онъ бросалъ отъ времени до времени быстрые взгляды на карету, въ нѣкоторомъ разстоянія слѣдовавшую за шествіемъ.
   -- Да, грустно!-- отвѣтилъ я. Но у меня сильно забилось сердце, и я подумалъ о Куибіо съ чувствомъ какой-то умиленности, какъ это бываетъ со мной, когда на меня находитъ смутное предчувствіе какого-то невѣдомаго блага, ожидающаго человѣка, который мнѣ дорогъ.
   Потомъ я погрузился въ размышленія о своей "Запискѣ".
   Человѣчество -- одно мгновеніе! Какъ мнѣ стали привычны эти отвлеченности! Но вотъ мое вниманіе снова привлекла дѣйствительность: солнце, человѣческія лица, горе, смерть... И ужасъ овладѣлъ мною. Какъ могъ я ломать себѣ голову надъ отвлеченнымъ построеніемъ окончательной формы общественнаго строя, когда все человѣчество, какъ море, волновалось кругомъ меня? Вотъ, съ одной стороны, "аерополисъ", осужденные -- детерминизмъ соціологіи! Съ другой стороны, идеализмъ, тѣ, кто живутъ утопіями. Съ одной стороны, угнетенные, съ другой мученики: отверженные какъ тѣ, такъ и другіе... А вокругъ этого маленькаго ядра -- пустота, враждебная пустота, то есть безличная толпа, громадный муравейникъ, въ которомъ маленькія существа расталкиваютъ, кусаютъ, давятъ, душатъ другъ друга въ безконечной и безпорядочной борьбѣ за жизнь, за свѣтъ, за счастье.
   Что же можетъ сдѣлать личная воля одного человѣка? Произвести порывъ безумія, вырвать камни изъ мостовой, брызнуть человѣческой кровью въ лица тупоумной толпы; это пожалуй... Но поддержать, излечить, просвѣтить, сдѣлать счастливыми?...
   Шествіе, постепенно все увеличиваясь, увлекая за собою все новыхъ участниковъ и любопытныхъ необычностью составлявшихъ его людей, достигло кладбища. Гробъ былъ опущенъ на краю могилы въ части, отведенной для бѣдныхъ, среди низкихъ и заржавленныхъ крестовъ.
   Въ толпѣ пронесся сдержанный говоръ. Ждали. Могильщики опустили гробъ. Цвѣты, оторванные отъ вѣнковъ, посыпались на голыя его доски. Синьорина Ева встала на холмикъ земли, образовавшійся у края могилы, и, приподнявъ руку, въ которой держала нѣсколько розъ, заговорила. Привожу ея слова, которыя были потомъ напечатаны въ "Ророlо":
   "На одномъ изъ принесенныхъ вѣнковъ приведена строчка изъ стихотворенія Крастино:
   
   "Flor moribond! sopra un morto cuore".
   
   "Отъ кого этотъ вѣнокъ? Намъ этого знать не надо. Это дань братьевъ тому, кто выразилъ ихъ тревогу и ихъ горе, ихъ борьбу и надежду, ихъ стремленіе къ свѣту и гармоніи. Онъ былъ соловьемъ, рожденнымъ для того, чтобы наслаждаться свободой на землѣ и въ небѣ. Чудовищная машина, которой является современное ваше общество, сломала ему крылья и убила его. Онъ былъ свободой, красотой, онъ былъ тѣмъ счастьемъ, которое поетъ у васъ въ сердцѣ, о братья! о его братья! онъ былъ любовью. Мы положимъ эти умирающіе цвѣты на его бѣдную изнуренную грудь, на его умершее отъ истощенія сердце. Но мы, не вѣрящіе въ смерть, мы бросимъ ему также полными пригоршнями и самые живые наши цвѣты, -- наши надежды, нашу работу, которую посвятимъ подготовленію лучшаго будущаго, о братья, и счастье и благодарность будущихъ поколѣній!"
   

IX.

   Ему не было мѣста въ современномъ обществѣ. Отъ двухъ изданій тома своихъ стиховъ онъ получилъ всего только шестьсотъ лиръ, да и изъ нихъ половину оставилъ у книгоиздателя, такъ какъ постоянно покупалъ книги. Для него нуженъ былъ бы такой издатель, какіе существовали, какъ я гдѣ-то читалъ, во Франціи, во времена Парнаса и позже, которые давали поэтамъ деньги подъ будущія произведенія или ассигновывали имъ какое нибудь мѣсячное содержаніе. Я убѣжденъ, что восемьдесятъ или сто лиръ вѣрной ежемѣсячной получки сдѣлали бы его счастливымъ и дали бы ему возможность безъ затрудненій и безъ угрызеній совѣсти получать ежедневныя двѣ чашки кофе, бывшія ему, по его словамъ, необходимыми, какъ воздухъ. Но онъ, бѣдняга, и воздухъ то получалъ сквернѣйшаго качества и въ недостаточномъ количествѣ.
   Онъ много говорилъ мнѣ о поэзіи, и мнѣ очень хотѣлось бы собрать воедино всѣ его драгоцѣнныя, какъ перлы, мысли, постоянно высказывавшіяся имъ по тому или другому поводу, еслибы, къ сожалѣнію, я не былъ совершеннымъ невѣждой даже въ просодіи.
   Онъ былъ также глубокимъ любителемъ музыки. Но музыка, о которой онъ говорилъ всего болѣе и прирожденнымъ любителемъ которой себя называлъ, это была гармонія вселенной, это было небо, безчисленное единство неба; только онъ уже слишкомъ сильно любилъ его и изъ за самой незначительной звѣзды, изъ за малѣйшей ноты этой громадной гармоніи онъ забывалъ, что надо существовать. Ради того, чтобы мыслить, онъ отказывался отъ жизни, отъ любви (то есть дополненія самого себя, отъ любви къ самому себѣ); онъ убивалъ свое тѣло ради того, чтобы жить мыслью, разрушая въ самомъ себѣ ту музыку, которую онъ обожалъ во вселенной.
   Правда, что само тѣло не располагало его любить существованіе. Если онъ ощущалъ это свое тѣло, то только какъ тяжесть или страданіе: нищета и медленное истощеніе, болѣе опасное, чѣмъ самый голодъ, такъ какъ оно мало замѣчается и не вызываетъ противодѣйствія, все болѣе и болѣе ослабляя органы животныхъ чувствъ и обостряя чувствованія высшаго порядка, сдѣлали его равнодушнымъ къ требованіямъ тѣла, и онъ уже ихъ не чувствовалъ. И, наконецъ, какое-то лихорадочное состояніе, какъ бы какое-то постоянное опьяненіе, переполнявшее его странной иллюзіей счастья и радости, окончательно истощило его.
   На другой день послѣ похоронъ всѣ газеты Сѣверной Италіи, сообщая о смерти молодого поэта и отзываясь о немъ съ величайшими похвалами, приводили отрывки изъ его стиховъ, прослѣживая въ нихъ жалобы на тоску жизни и призывы смерти, и указывали на это, какъ на признаки болѣзни и на предчувствіе конца. Одинъ изъ писавшихъ говорилъ о необходимости учредить убѣжище для мыслителей и артистовъ, съ горечью указывая на печальныя условія общества, въ которомъ люди, высоко одаренные умственно, принуждены посвящать большую часть своей дѣятельности на заработокъ для пропитанія, высшій же свой даръ, дѣлающій ихъ царями вселенной, могутъ проявлять чуть ли только не исподтишка, украдкой, если не хотятъ умирать отъ лишеній.
   Помню, какъ онъ разсказывать мнѣ, что, пославъ однажды свои стихи въ нѣсколько журналовъ съ передовымъ направленіемъ, получилъ въ отвѣтъ, что поэзія безполезна для общества и есть только игрушка бездѣльныхъ людей.
   -- Видишь ли,-- говорилъ онъ,-- мое несчастіе, что я могу читать только соціалистическіе журналы и газеты. Въ другихъ больше культурности, изящества и разнообразія, но они пользуются всѣмъ этимъ для защиты и украшенія эгоистическихъ и низкихъ цѣлей. Это аѳинскіе софисты. Соціалистическіе же органы -- это единственные, въ которыхъ я не нахожу личныхъ оскорбленій тебѣ, себѣ и всѣмъ тѣмъ, кто намъ всего ближе, всѣмъ бѣднякамъ. По они меня отвергаютъ, по слѣпости, разумѣется, потому что не узнаютъ меня; не знаютъ, что я имъ другъ, и что я имъ нуженъ. Меня любить будутъ, но слишкомъ поздно, конечно...
   Такимъ образомъ, его отвергали и буржуазные слои, и соціалистическіе, однимъ словомъ, все современное общество, въ которомъ онъ на свое несчастіе родился. Однажды онъ послалъ три сонета въ клерикальный журналъ "Domenica Italians", прося за нихъ десять лиръ. Стихи были тотчасъ же напечатаны, но деньги присланы не были.
   Современное общество не имѣетъ потребности въ искусствѣ, вѣрнѣе, оно требуетъ нѣкотораго особаго искусства, искусства фокусниковъ, обманщиковъ и лжецовъ.
   -- Отчего ты не опишешь всего этого?-- сказалъ я ему однажды.-- Въ переживаемый нами моментъ развитія общества жизнь многихъ людей является извѣстнымъ показателемъ и поученіемъ. Нѣкоторыя автобіографіи, будучи написаны съ правдивостью и страстностью, могли бы содѣйствовать тому, чтобы эта невыносимая каторга, какою является для большинства современныхъ людей жизнь, измѣнилась какъ можно скорѣе, онѣ могли бы пробудить въ однихъ чувство справедливости, въ другихъ чувство протеста...
   Но онъ считалъ это все безполезнымъ:
   -- Люди страдаютъ? Зачѣмъ живутъ? Надо умирать!
   И онъ исчезъ. Ужели же подобное явленіе незамѣченнымъ промелькнуло на землѣ?
   Нѣтъ. Сильная личность надолго оставляетъ за собою широко расходящійся слѣдъ. Люди и вещи, среди которыхъ она протекала, сами того не зная, воспримутъ въ себя нѣчто отъ этой жизни...
   И мнѣ подумалось, что только моя жизнь лишена всякой поучительности: я ничего не сдѣлалъ, и никогда со мной ничего не случалось... Тѣмъ не менѣе во мнѣ зарождалось какое то предчувствіе какъ бы того, что и мнѣ также готовитъ что то судьба. И желаніе, чтобы такъ было, все росло во мнѣ.
   Въ это время я совершенно погруженъ былъ въ мою "Записку". Меня воодушевляла странная энергія. Мыслительная способность моя пріобрѣла какую-то особенную свободность, такъ что въ самые неподходящіе моменты, во время работы или даже во время ѣды, уносилась въ пространство, и, возвращаясь къ дѣйствительности, я часто ощущалъ какъ бы содроганіе въ мозгу, почти незамѣтное, но своеобразное и вызывавшее во мнѣ на мгновеніе боязнь безумія.
   За это время я со страшной поспѣшностью исписалъ много страницъ, которыя потомъ напрасно старался привести въ порядокъ; нѣкоторыя я потомъ даже не могъ разобрать. Говорятъ, что такъ бываю съ Ницше,-- сравненіе довольно нескромное. Опьяненіе мыслями создаетъ состояніе какъ бы бреда, который потомъ легко забывается, Я приведу здѣсь нѣсколько изъ этихъ мыслей, спасая ихъ отъ гибели моей "Записки" (я потомъ скажу, почему ее бросилъ).

* * *

   Суждено ли это рокомъ, чтобы мы постоянно терзались надъ созданіемъ законовъ, зная, что наши дѣти должны будутъ проливать кровавый потъ въ стремленіи разбить ихъ? Мы оставляемъ послѣ себя во сто разъ умноженное нами наслѣдство горя.

* * *

   Прочелъ, что человѣческая жизнь удлинняется. Новость эта не можетъ обрадовать того, кто видитъ, какъ человѣкъ дѣлаетъ четыре шага впередъ до достиженія зрѣлости, а затѣмъ, прежде чѣмъ умереть, возвращается на три шага назадъ. Понятія движутся впередъ; наука бѣжитъ съ головокружительной быстротой; человѣкъ, животное, подчиненное привычкамъ, идетъ невообразимо медленными шагами, такъ что въ большинствѣ случаевъ мы являемся варварами, употребляющими телефонъ и безпроволочный телеграфъ. Надо бы было, чтобы жизнь человѣческая состояла изъ нѣсколькихъ различныхъ жизней, и чтобы мы могли мѣнять не только отдѣльныя понятія, но и всю совокупность ихъ, какъ единое цѣлое.
   Да это и не было бы такъ трудно, если бы наше обученіе не было до странности безсмысленнымъ. Наши отцы и наши учителя, вмѣсто того, чтобы давать намъ идти впередъ отъ той точки, до которой они достигли, считаютъ необходимымъ заставлять насъ продѣлывать не только ихъ путь, но и путь нашихъ прапрадѣдовъ, я готовъ даже сказать,-- всю лѣстницу животнаго развитія. Они заставляютъ насъ вѣрить во всѣ заблужденія, черезъ которыя прошло человѣчество, начиная отъ обожанія идоловъ и до религіи ужаса включительно. Въ двадцать лѣтъ юноши обнаруживаютъ, что вѣрили въ иллюзію, которую потомъ оставляли для другой, другую для новой, и такъ далѣе. И тогда имъ твердятъ: "Ищите, учитесь". А какъ имъ сбросить этотъ грузъ? Съ этими иллюзіями связаны мечты дѣтства и юности объ идеалахъ; отбросивъ заблужденія, надо отнять отъ себя и эти мечты, отнять всю поэзію пламеннаго возраста.
   А потомъ имъ говорятъ: "Вѣрьте!.." Да развѣ есть еще у нихъ сила вѣрить? Намъ говорятъ о человѣческихъ заблужденіяхъ только по сравненію ихъ съ современной истиной.

* * *

   Врачи и учителя. Первые продолжаютъ дѣло вторыхъ. Всѣ явленія жизни связаны между собою, дополняютъ другъ друга: гигіена даетъ морали поддержку твердыми основами и страшными приговорами, и виновный казнитъ себя въ себѣ и своихъ дѣтяхъ. Болѣзнь и нищета это результаты личныхъ и общественныхъ ошибокъ, и воздаяніе за нихъ несутъ всѣ отвѣтственные, такъ какъ чахотка, испорченность, преступность почти преимущественно поражаютъ утонченные отпрыски притѣснителей и эксплуататоровъ.

* * *

   Меня называютъ идеологомъ, фантазеромъ, мономаномъ. Послѣднимъ эпитетомъ меня наградилъ одинъ товарищъ, видя, что я постоянно вычитываю въ газетахъ случаи бѣдствій и смерти, созданные протестомъ противъ нищеты или бѣгствомъ отъ нея вонъ изъ жизни. Да, боюсь даже, не жестокость ли это во мнѣ. Случаи изъ хроники происшествій обладаютъ для меня притягательной силой, особенно самоубійства: я съ жадностью читаю ихъ, ища въ нихъ постояннаго напоминанія. Иллюстрированные журналы должны были бы преимущественно выбирать для изображенія такіе факты, которые побуждаютъ къ добротѣ, къ размышленію объ общественныхъ язвахъ, къ желанію помочь имъ. Кровь всегда плодотворна; это, пожалуй, единственное, что встряхиваетъ неподвижное общество, заботящееся только о личномъ своемъ физическомъ благополучіи. Она портитъ пищевареніе, и тотъ, кому хочется, чтобы его желудокъ хорошо варилъ, долженъ искать средства для помощи. Каждая такая встряска съ силою дергаетъ за цѣпь, которой многіе не чувствуютъ на своихъ ногахъ, такъ какъ у нихъ подъ нею вата и бархатъ... Мы всѣ связаны одни съ другими; такова была воля природы. При каждой сильной встряскѣ легкій ушибъ испытываютъ также и самые упитанные и благоденствующіе.
   О если бы всѣ безъ исключенія рождались на свѣтъ нагими, а не укутанными, какъ нѣкоторые теперь, и всѣ чувствовали бы, какъ разъѣдаетъ желѣзо! Тогда всѣ вмѣстѣ общими усиліями стремились бы къ тому, чтобы цѣпь обратилась въ гирлянду цвѣтовъ.

* * *

   О эта борьба со словами! Неужели я такъ-таки никогда не достигну умѣнья выражать свои мысли.
   Что я такое? Соціалистъ? Индивидуалистъ? Не знаю. Я -- я. Это заявленіе скромное и вовсе не направленное къ преувеличенію моего мѣста среди человѣчества и среди вселенной.
   Вотъ суть моей мысли:
   Человѣчество развивается въ направленіи къ увеличенію общественности. Личность каждаго отдѣльнаго индивидуума развивается тѣмъ сильнѣе, чѣмъ въ большей степени онъ участвуетъ въ жизни другихъ. У того, кто заключенъ въ свою узкую личную оболочку, жизнь бѣдна и ничтожна; наоборотъ, тотъ, кто чувствуетъ свои нервы и артеріи сплетающимися и соединяющимися съ нервами и артеріями ближняго и дальняго человѣчества, тотъ, чье существо, въ свою очередь, распространяется во внѣ какъ бы лучеиспусканіемъ, тотъ живетъ такой сильной жизнью, какую только онъ способенъ вмѣстить. Кто больше даетъ изъ себя, тотъ больше и получаетъ. Путемъ этого взаимнаго общенія, этого взаимнаго проникновенія, индивидуумы сливаются въ семейства, государства въ союзы. Лишь тогда, когда человѣчество станетъ единымъ, оно будетъ въ состояніи позаботиться о себѣ и устремить взоры туда, куда теперь смотрятъ только астрономы...

* * *

   Прочелъ въ "La Stampa" отъ 15-го января 19** г. Дѣвушка мать, не находя возможности прокормить свое дитя, положила его въ церкви и побѣжала въ полицію донести на себя, что его бросила. Наканунѣ вечеромъ она была найдена] съ ребенкомъ на улицѣ и ночевала въ полиціи. Можетъ быть, это какой-нибудь сердобольный полицейскій научилъ ее единственному способу достичь того, чтобы современное общество позволило жить ея ребенку? Дитя было снесено въ воспитательный домъ. Но не смѣшно ли? Женщина была осуждена и посажена въ тюрьму.
   Общественный строй, въ которомъ возможно подобное противорѣчіе, не заслуживаетъ уже больше поддержки со стороны современнаго сознанія.

* * *

   Если бы я могъ признать, что существуетъ человѣкъ, который во всемъ этомъ виновенъ, и обнаружилъ бы его... я былъ бы негодяемъ, еслибы не убилъ его, заплативъ за то своею жизнью. Но я знаю, что такого человѣка не существуетъ. И это осложняетъ дѣло гораздо болѣе, чѣмъ то думаютъ анархисты. На самомъ дѣлѣ существуютъ различныя, большія и малыя дозы зла, которыя причиняетъ или испытываетъ каждый изъ насъ, и существуютъ люди, которые могутъ, сообразно своимъ силамъ, дѣлать другимъ добро, иные хотя бы ничтожное, другіе -- громадное...

* * *

   Примѣчаніе къ Запискѣ. У меня часто звучитъ въ ушахъ, словно какой-то неотвязный мотивъ? "Причинявшій страданіе долженъ страдать". Откуда это? Атавизмъ? Инстинктъ дикихъ предковъ! Эта фраза преслѣдуетъ меня въ скверныя минуты, особенно когда у меня болятъ зубы. Нѣкоторыя изъ этихъ страницъ были написаны во время ужаснѣйшей зубной боли.
   Есть ли страданіе глупѣе этого? И все изъ-за несноснаго занятія наполненія машины! Да, ѣда сомнительное наслажденіе для всѣхъ кормящихся кукурузой и гніющихъ въ низовьяхъ По.
   Въ челюсти ваши проникаетъ микробъ и незамѣтно грызетъ ихъ. Челюсти, виски, весь черепъ воспламеняется; это пытка, лишающая сознанія времени, упорная какъ безуміе, заставляющая думать о самоубійствѣ... Страданіе это такъ низко и презираемо, что даже никогда не удостаивалось чести попасть въ литературу. Помню видѣнную мною когда-то каррикатуру льва съ челюстями, подвязанными платкомъ...
   Съ зубной болью связано также одно изъ самыхъ ужасныхъ моихъ воспоминаній. Образъ моего отца оставилъ въ моей памяти мало представленій. Большею частью вижу его разбивающимъ ломомъ глину, съ непокрытой головой и ногами въ водѣ. Но иногда онъ вспоминается мнѣ въ ужасномъ видѣ. Онъ стоить на колѣняхъ на соломенномъ матрацѣ, на который я ложился подлѣ него каждый вечеръ; глаза его безумно расширены, онъ сжимаетъ обѣими руками щеки, изъ открытаго рта вырываются сдавленные стоны, прерывающіеся только отъ времени до времени возгласомъ: "requemeterna, requemeterna!.." {Requiem eterno: вѣчный покой.}; я же плача отъ ужаса, прижимаюсь къ его колѣнямъ...

* * *

   Молекулы каждаго, даже самаго твердаго металла, имѣютъ, по словамъ физиковъ, величайшую свободу личныхъ движеній. Такъ и мы, люди, встрѣчаемся, скрещиваемся, удаляемся другъ отъ друга, но тщетно пытаемся освободиться отъ единства человѣчества. И свобода состоитъ въ томъ, чтобы сознать эту истину и содѣйствовать ей вмѣсто того, чтобы напрасно ей противиться...

* * *

   Крастино находилъ, что душевный міръ Данте былъ богаче нашего... Правда ли это? Конечно, міръ, центромъ котораго является человѣкъ, создающій землю и небо, Бога и демоновъ по своему подобію, кажется грандіознымъ. Но тогдашній человѣкъ, облекавшій невещественный міръ въ формы на основаніи доступныхъ ему образовъ, былъ рабомъ созданій, рожденныхъ его воображеніемъ; теперь онъ свободенъ и является царемъ въ этомъ маленькомъ уголкѣ вселенной, который призналъ своимъ.

* * *

   Нѣкоторые представляютъ себѣ общество въ видѣ зданія, похожаго на современные громадные наемные дома съ безчисленнымъ количествомъ комнатъ, съ безчисленнымъ количествомъ одинаковыхъ окошекъ, монотонные, однообразно просверленные параллелепипеды. На самомъ дѣлѣ это должно было бы быть смѣлое, сложное, нервное зданіе собора съ мощными контрафорсами и стройными, легкими отдѣльными частями, въ которомъ каждая капитель -- это личность, все вмѣстѣ гармонія, а съ купола сіяетъ къ небу геній. Что же теперь представляетъ изъ себя общество? Тяжеловѣсную пирамиду, въ которой грубые, простые камни вѣками напрягаются въ усиліи поддержать верхніе и самый послѣдній,-- камни, лишенные личныхъ стремленій, лишенные порывовъ, рабы одного только закона: тяжести, угнетенія.

* * *

   Существуютъ другія мѣры во вселенной... Имѣютъ ли тѣ изъ нихъ, которыя принадлежать къ нашей солнечной системѣ, какое нибудь сродство съ землей? Имѣетъ ли тамъ жизнь соотвѣтственныя проявленія, которыя можно было бы сравнить со здѣшними? Юпитеръ, напримѣръ, находится въ настоящее время въ періодѣ формаціи; быть можетъ, тамъ рождаются теперь первыя клѣточки въ первомъ успокоеніи борьбы между элементами. Неужели же его высшая жизнь, то, что можно было бы назвать человѣчествомъ Юпитера, тоже должна будетъ пройти черезъ такую же кровавую эволюцію, что и наша, и и наши тяжелые опыты ничѣмъ ей не послужатъ?
   Моя вѣра въ прогрессъ рѣшительно говоритъ мнѣ: -- нѣтъ. Не знаю, какъ, но во всеобщемъ стремленіи къ гармоніи между жизнями планетъ должна существовать постоянная связь посредствомъ какихъ либо невѣдомыхъ намъ токовъ, которые современемъ, можетъ быть, и перестанутъ быть для насъ тайной. Можемъ ли мы, напримѣръ, объяснить на основаніи представленій, почерпнутыхъ изъ насъ самихъ, или изъ того, что насъ окружаетъ, понятіе идеи? Нѣтъ, идеи даже считали самостоятельными сущностями; не являются ли онѣ связью между сознательными интеллектуальными жизнями звѣзднаго міра. Идея содержится внутри насъ, и въ то же время приходитъ извнѣ; это самая сущность наша, изъ насъ исходящая и являющаяся частью единаго цѣлаго вмѣстѣ съ сущностью другихъ существъ, невѣдомыхъ нашему сознанію, но смутно ощущаемыхъ нашимъ инстинктомъ.
   Не знаю, высказывалъ ли уже кто-нибудь эту истину; можетъ быть, это воспоминаніе, незамѣтно для меня оставшееся во мнѣ отъ моихъ корректуръ. Но въ сущности мнѣ кажется, что профессора вовсе не говорятъ объ этихъ вещахъ. Они слишкомъ боязливы въ выводахъ. Напримѣръ, мнѣ хотѣлось бы, чтобы существовало схематически набросанное изображеніе внутренней эволюціи человѣчества, чтобы это было почти отвлеченное изображеніе съ безусловнымъ устраненіемъ Александра Македонскаго, Муція Сцеволы, Карла V, Марата и всѣхъ подобныхъ индивидуумовъ, которые, если и не повредили развитію человѣчества, то безъ сомнѣнія искажаютъ исторію, писаную профессорами.
   Послѣдніе, если прочтутъ это мое писанье, возымѣютъ ко мнѣ, конечно, чувство жалости и отнесутъ меня къ числу неосторожныхъ, для которыхъ наука оказывается свѣточемъ, опаляющимъ ихъ крылья. Но мнѣ годится и моя наука, которую я нахваталъ урывками, какъ могъ, или, лучше сказать, которую воровалъ, или подбиралъ, какъ моя мать подбирала зерна на господскихъ поляхъ послѣ жатвы,-- это то, чѣмъ я живу, это кровь моего сердца. Они также живутъ ею, да...
   Долой тѣхъ мудрецовъ, тѣхъ пророковъ, которые держатъ руки въ карманахъ въ то время, какъ ихъ братья уничтожаютъ другъ друга, не вѣдая, что творятъ.

* * *

   Сквозь притворенныя ставни на мою постель падаетъ полосой солнечный свѣтъ. Какимъ живымъ, яснымъ, бодрымъ чувствую я себя при появленіи солнца.
   И въ этомъ маленькомъ лучѣ носятся миріады пылинокъ. Въ тѣни ихъ не видно, онѣ не существуютъ для насъ; но вотъ солнце озаряетъ ихъ и обнаруживаетъ намъ ихъ присутствіе. Такъ и небо полно невидимыми въ тѣни или освѣщенными мірами, полно пылинками. Во вселенной все сходственно въ извѣстныхъ пропорціяхъ: въ моей комнатѣ и въ безконечномъ пространствѣ -- все пыль. Церковь говорить: помни, отъ праха ты взять, и въ прахъ возвратишься... Она права, но вотъ въ чемъ ошибка: прахъ, пыль не есть смерть,-- и въ моей комнаткѣ, и въ безконечномъ пространствѣ она живетъ.
   Однажды одна такая пылинка оторвалась на мгновеніе отъ болѣе крупнаго ядрышка съ тѣмъ, чтобы послѣ этого мгновенія снова вернуться къ нему.
   И вотъ, впродолженіе этого мгновенія эта пылинка, Земля, какъ дитя, переставшее принадлежать нѣдрамъ своей матери, пріобрѣтаетъ свою собственную жизнь: остовъ ея твердѣетъ; развиваются органы: кристаллы, растенія, животныя и, наконецъ, мозгъ, то-есть человѣкъ, образованный изъ безконечнаго... Все остальное -- это организмъ Земли, спеціально ей свойственный; интеллектъ, разумъ -- это то, что соединяетъ ее съ прочими гигантскими организмами пространства. Поэтому разумъ стремится прочь отъ Земли.
   И вотъ, въ то время, какъ Земля движется въ пространствѣ, разумъ трепещетъ на ея поверхности. Сначала онъ стремится сознать себя. Осуществившись въ человѣкѣ, духъ земли прорывается на востокѣ и на западѣ. Цивилизаціи, различныя по климатамъ и по расамъ, зарождаются, пріобрѣтаютъ жизненность, распространяются, завладѣваютъ всей поверхностью Земли.
   И вотъ, этотъ разумъ проникаетъ вглубь Земли, познаетъ ея тайны, глядитъ сквозь слои цивилизаціи, сквозь слои, накопившіеся во времена младенчества жизни, видитъ самыя нѣдра Земли, вплоть до пламеннаго ядра,-- части субстанціи солнца.
   И Земля познаетъ себя, начинаетъ обладать собою. Потомъ она будетъ посылать свои лучи въ безконечность.
   Первобытныя эпохи, исторія человѣчества, возвращеніе въ нѣдра отца-солнца -- мгновеніе. И вихрь звѣздной пыли въ безконечномъ пространствѣ ни на мало не измѣнился.
   Такъ думалъ однимъ солнечнымъ утромъ типографскій корректоръ, никогда не испытывавшій чувства униженія отъ сознанія себя безконечно малымъ,-- пылинкой.
   

X.

   Отчего составленіе этихъ записокъ доставляетъ мнѣ такое удовольствіе? Чѣмъ дальше я пишу, тѣмъ болѣе углубляюсь въ нихъ и въ иныя минуты даже, кажется, теряю изъ виду то, что должно явиться ихъ завершеніемъ, что должно дать имъ цѣну, вѣсъ и значеніе. Но во мнѣ нѣтъ уже ни малѣйшаго внутренняго колебанія,-- рѣшеніе принято мною твердо. И самыя мысли мои, задерживающіяся на моей краткой жизни, сосредоточенной въ этихъ двухъ годахъ, кажутся мнѣ воспоминаніемъ о какомъ то снѣ.
   Разскажу сейчасъ одну сцену, до странности живо и полно сохранившуюся во всѣхъ своихъ подробностяхъ въ моей памяти. Эта сцена позволила мнѣ заглянуть на мгновеніе въ самую глубину души тѣхъ людей, которыхъ я раньше всегда видѣлъ скрытыми подъ покровомъ одной общей, однообразной тревоги ежедневной борьбы за существованіе, и дала мнѣ ясное и безпощадное сознаніе ихъ осужденія и ихъ неизбѣжной гибели.
   Палящее августовское солнце только что спустилось за Альпы. Я сидѣлъ съ книгой въ рукахъ на окнѣ въ комнатѣ Куибіо; онъ работалъ. Внутренніе корридоры дома начинали оживляться дѣтьми и женщинами, тогда какъ впродолженіе дня казалось, что только тяжелое дыханіе какого то громаднаго задыхающагося организма поднималось изъ глубины двора и разсѣивалось въ атмосферѣ. Теперь на балконахъ верхнихъ этажей раздавались крики дѣтей и возгласы облегченія женщинъ, которыя появились тамъ въ свѣтлыхъ платьяхъ съ обнаженными руками и отъ времени до времени перекидывались между собою лѣнивыми фразами.
   Тощая кошка Саламандры жалобно смотрѣла на меня съ постели Куибіо. Онъ какъ то разъ заманилъ ее къ себѣ въ комнату, чтобы нарисовать ее вмѣстѣ съ большимъ, толстымъ, холенымъ бѣлымъ котомъ одной дамы, жившей въ которомъ то изъ нижнихъ этажей, и теперь они были увѣковѣчены глядящими другъ на друга на гравюрѣ цвѣта ржавчины. Буржуазный котъ скоро исчезъ, съ грубостью потребованный своей желчной хозяйкой, что было услышано Саламандрой и вызвало съ ея стороны громкія замѣчанія и намеки относительно судьбы кошекъ и людей, или точнѣе женщинъ; вся разница между ею и дамой изъ нижняго этажа состояла, по ея словамъ, только въ счастьѣ.
   Впрочемъ, и рисунокъ Куибіо долженъ былъ вызывать то же заключеніе; кошка же съ рѣдкой торчащей шерстью прониклась съ тѣхъ поръ любовью къ Куибіо и всякій разъ, что видѣла его дверь пріотворенною, прокрадывалась къ нему въ комнату и сидѣла тамъ, глядя на него раздирающими душу глазами, слишкомъ большими для угловатой головы.
   -- Ты не читаешь?-- спросилъ Куибіо, чистя мѣдную доску.-- Сейчасъ придетъ Пикадэй.
   Дѣйствительно, минуту спустя, пришелъ каррикатуристъ и съ нимъ Ноту, смѣявшійся, раскрывъ ротъ до самыхъ ушей, торчавшихъ, какъ у кошки. Онъ держалъ въ рукахъ большого ворона.
   Мы поздоровались. Я уже нѣсколько разъ встрѣчался съ Пикадэемъ, и мы сразу оказались съ нимъ въ пріятаіьскихъ отношеніяхъ. Онъ былъ чрезвычайно симпатиченъ, хотя обладалъ какой то особенной, поразительной проницательностью, которая меня смущала. Онъ сразу заинтересовался мною, впрочемъ, можетъ быть, въ значительной степени изъ любопытства. Онъ объяснялъ мнѣ какъ то, въ чемъ состоитъ разница между мною и Куибіо... По его словамъ, я одно изъ тѣхъ висячихъ растеній, которыя питаются воздухомъ и, умирая, разлетаются въ воздухѣ. Куибіо же -- дубъ съ крѣпкими корнями, пускающій отъ себя отпрыски новыхъ дубовъ. "Ты не зналъ своей матери, и у тебя нѣтъ близкой женщины. Если въ жизни мужчины нѣтъ близкой женщины, можно сказать, что онъ существо безъ плоти и крови. Ты слишкомъ оторванъ отъ жизни; ты даже не усыновилъ никого, какъ это дѣлаютъ добрые буржуа, въ которыхъ есть инстинктъ размноженія. На свѣтѣ много есть обездоленныхъ, и большихъ и малыхъ, но сколько бы ты ни твердилъ себѣ, что они твои братья, братства этого ты не ощущаешь. Я, впрочемъ, дѣлаю то же самое. Мы съ тобой любимъ человѣчество, то-есть нѣкоторую отвлеченность,-- но мы не испытываемъ любви къ нашимъ братьямъ"...
   Можетъ быть, это правда? Я очень надъ этимъ задумался.
   -- Новость,-- заговорилъ Пикадэй, лаская кошку, которая, какъ только онъ вошелъ, соскочила съ кровати и старалась привлечь къ себѣ его вниманіе.-- Рабочіе "Національной Типографіи" рѣшили на завтра забастовку.
   -- Отлично!-- одобрилъ Куибіо.
   -- Нѣтъ. Ничего не добьются, и только хуже станетъ. Неудачная забастовка -- это разгромъ. И бѣда, если остальныя типографіи согласятся ихъ поддерживать: всѣ будутъ голодать эти зиму.
   -- Но когда они правы!-- прервалъ я его.
   -- Этого мало. Надо имѣть силу. Развѣ ты не видишь? Правительство гарантируетъ свободу. Да здравствуетъ свобода! А ты знаешь? что такое свобода? Я вотъ тебѣ скажу: Станга, ты свободенъ! Но земля, по которой ты ходишь,-- моя, воздухъ, которымъ ты дышишь -- мой. Это значитъ, и ты мой. Правительство гарантируетъ свободу тѣмъ, кто владѣетъ тобою, какъ вещью!
   Изъ подъ кровати раздалось вдругъ фырканье, потомъ мяуканье. Это Ноту науськивалъ на бѣдную кошку ворона, который разѣвалъ свой клювъ, точно собирался проглотить ее.
   -- Животное!-- молвилъ Куибіо, хватая мальчика за шиворотъ.-- Садись тутъ и сиди смирно, слушай внимательно, что говорятъ старшіе. Зачѣмъ ты взялъ ворона?
   -- Чимизинъ его упустилъ. Я ему его несъ.
   Воронъ былъ новымъ товарищемъ стараго помѣшаннаго. И онъ тоже былъ очень старъ; перья около громаднаго клюва его, облѣзлаго у основанія, казались сѣдыми. Онъ все прыгалъ, махая своими обломанными крыльями и хвостомъ, или дремалъ, втянувъ голову въ плечи. Онъ уже былъ занесенъ Куибіо въ его Аерополисъ.
   -- И какъ бы то ни было,-- продолжалъ Пикадэй,-- это помѣшаетъ устроитъ потомъ правильную стачку. Владѣльцы воспользуются предостереженіемъ и приготовятся разбить ее. Рабочіе слишкомъ довѣряютъ своей новой силѣ...
   Кто то постучалъ въ эту минуту въ дверь. Ноту подскочилъ къ дверной ручкѣ,-- появилась голова Саламандры.
   -- Моя Нини?
   -- Вонъ она,-- отвѣтилъ Куибіо, указывая на кошку.
   -- Эдакій дрянной мальчишка,-- сказала она, протягивая руку къ уху Ноту.
   -- Ничего онъ ей не сдѣлалъ, пошутилъ только,-- вступился Куибіо за мальчугана и продолжалъ, приглашая ее.-- Входи, не бойся. Представляю тебѣ Пикадэя.
   -- А! Одна изъ гражданокъ Аерополиса,-- сказалъ тотъ, улыбаясь ей;-- я уже на васъ любовался...
   -- Онъ меня сдѣлалъ слишкомъ уродливой,-- возразила она и пошла было прочь изъ комнаты.
   Но Куибіо усадилъ ее на стулъ.
   -- Если подождешь минуту, выпьемъ по глотку. У меня сегодня празднество. Пойди, позови свою маму,-- обратился онъ къ Ноту.
   Мальчуганъ просіялъ и стрѣлой вылетѣлъ изъ комнаты.
   -- Очень люблю этого карапуза,-- сказалъ Куибіо.-- Изъ него будетъ толкъ. Если-бы ты видѣлъ, какъ онъ рисуетъ!
   И, найдя среди своихъ бумагъ одинъ листъ, онъ подалъ его Пикадэю.
   Саламандра, встрѣчая меня на лѣстницѣ, часто улыбалась мнѣ какой то язвительной улыбкой, очень меня втайнѣ раздражавшей; теперь она опять такъ же взглянула на меня. Я пожалъ плечами...
   -- Отлично!-- съ изумленіемъ воскликнулъ Пикадэй, посмотрѣвъ рисунокъ.-- Да онъ умѣлый рисовальщикъ! Кто бы могъ сказать?! Мы сдѣлаемъ изъ него первокласснаго каррикатуриста!
   Это былъ набросокъ, намараный перомъ. Мальчикъ, видимо господскій, со снисходительно важнымъ видомъ чистилъ яблоко, а другой, стоявшій противъ него, гораздо болѣе маленькій полуголый мальчуганъ подбиралъ отпадавшую длинной спиралью кожуру, съ явнымъ удовольствіемъ собираясь съѣсть ее. Такъ объяснилъ Куибіо.
   -- И какая безсознательная иронія!-- продолжалъ Пикадэй.-- Внизу надо подписать: "Равенство". Вотъ еще микробъ изъ тѣхъ, о которыхъ я тебѣ говорилъ...-- добавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ.-- Увидите, какой отличный очиститель выйдетъ изъ этого карапуза. Надо учить его!
   Пикадэй, дѣйствительно, объяснялъ мнѣ какъ то, что онъ самъ ничто иное, какъ микробъ, изъ тѣхъ, что ѣдятъ испортившіяся вещи, чтобы очистить отъ нихъ мѣсто. Впрочемъ, всѣмъ извѣстно, чьей рукѣ принадлежать полные сарказма рисунки съ подписью "strafiîococcus" "бацилла запятая". Онъ старался проявлять неумолимую жестокость по отношенію къ своимъ жертвамъ, но въ то же время сердце у него было нѣжное, какъ у дѣвушки. Онъ всегда остерегался, какъ бы не вложить личной досады или непріязни въ свои каррикатуры. А надо сказать, что нѣкоторыхъ видныхъ лицъ онъ такъ изобразилъ, что уже весь городъ не могъ представить ихъ себѣ иначе, какъ въ томъ видѣ, какой онъ имъ придалъ. Но онъ столько выстрадалъ, что я вполнѣ понималъ присутствіе въ немъ маленькой дозы жестокости. Онъ перебывалъ на своемъ вѣку всѣмъ, чѣмъ только возможно, отъ чистильщика сапогъ да продавца духовныхъ книгъ, питался кореньями и отбросами, которые подбиралъ на улицахъ, и четыре зимы подрядъ провелъ въ больницѣ. Теперь онъ былъ доволенъ всѣмъ пережитымъ, какъ своего рода преимуществомъ; онъ говорилъ, что узналъ зато всю гамму жизни,-- toute la lyre. И онъ пользовался этимъ какъ какимъ то особымъ даромъ, такъ какъ теперь все, даже возможность быть сытымъ каждый день, казалось ему богатствомъ, роскошью.
   -- Такъ, значить, будемъ пировать!-- воскликнула Саламандра.
   -- Вотъ!-- и, вмѣсто дальнѣйшаго отвѣта, Куибіо вытащилъ изъ подъ стола двѣ бутылки, затѣмъ положилъ скатерть, развернулъ два свертка и разложилъ на нѣсколько тарелокъ ихъ содержимое; зажегъ большую керосиновую лампу съ широкимъ краснымъ абажуромъ.
   -- А теперь будемъ веселиться!-- заключилъ онъ.
   Вошла жена пьяницы и Ноту съ убогой сестренкой -- дурочкой.
   -- Только Чимизина еще нѣтъ,-- сказалъ Куибіо.
   -- Тогда я уйду!-- заволновалась Саламандра.
   -- Почему? На кострѣ умираетъ вражеская злоба,-- изрекъ Куибіо:-- Чимизинъ воскресъ изъ мертвыхъ и гораздо безобиднѣе теперь, чѣмъ былъ раньше. Пойду попробую позвать его...
   -- Я уйду, я уйду,-- запротестовала она.-- Тоже и блондинку позовешь? да?
   -- Э! еслибы она пришла! Но и пробовать не стоитъ ее звать. Бѣдная дѣвушка! Садись, садись тамъ пока что,-- договорилъ онъ, принуждая ее остаться.
   Минка тѣмъ временемъ сѣла въ уголокъ, съежившись, стараясь занимать вмѣстѣ со своей дѣвочкой какъ можно меньше мѣста и тщетно пытаясь усмирять мальчугана, который держалъ себя, какъ хозяинъ.
   -- А маленькій что, Минка?-- спросила Саламандра.
   -- Спитъ.
   -- А пьяница гдѣ?-- съ усмѣшкой, двусмысленнымъ тономъ спросила дѣвушка.
   -- Не знаю...-- умоляюще отвѣтила Минка.-- Не говори мнѣ о немъ! Нынче онъ не ходить уже въ мастерскую. Часто и ночью не приходитъ домой, а когда приходитъ, спитъ двое сутокъ подрядъ.
   -- Пусть бы совсѣмъ не возвращался,-- сказала, смягчившись, Саламандра.-- Гдѣ онъ только беретъ деньги на пьянство? Скйерно онъ съ тобой поступаетъ, Минка.
   Въ корридорѣ послышался точно какой то споръ. Въ комнату заглянулъ Чимизинъ и тотчасъ же съ недовѣріемъ опять отступилъ обратно въ корридоръ. Куибіо протолкнулъ его въ двери:
   -- Кой чортъ! Не съѣдятъ вѣдь васъ!-- и, обернувшись къ Пикадэю, художникъ съ торжественнымъ жестомъ произнесъ:-- Имѣю честь представить тебя синьору Верруа, называемому невѣжественной толпой Чимизинъ.
   Старикъ поздоровался съ каррикатуристомъ съ такимъ видомъ, какъ будто уже зналъ его. Онъ, дѣйствительно, зналъ въ городѣ многихъ людей, преимущественно молодыхъ, которые забавлялись имъ, восторгаясь его воздухоплавательными изобрѣтеніями, а онъ, какъ истинно великій человѣкъ, во всякой улыбающейся физіономіи видѣлъ почитателя, въ каждой равнодушной -- врага.
   Онъ сѣлъ къ столу и ждалъ, чтобы заговорили о немъ. Началъ мальчикъ, сказавъ, что и его воронъ тоже вотъ все безплодно размышляетъ о томъ, какъ бы полетѣть... Воронъ между тѣмъ уже сидѣлъ на колѣняхъ у старика, очутившись тамъ въ два скачка.
   -- Это вы изобрѣтатель снаряда "тяжелѣе воздуха?" -- сейчасъ же спросилъ его Пикадэй.
   -- Тяжелѣе воздуха; ну, конечно!.. Нѣтъ такого летающаго насѣкомаго, которое, не было бы тяжелѣе воздуха.-- И схвативъ птицу, онъ пустился въ сложныя, запутанныя объясненія, растягивая облѣзлыя крылья и хвостъ ворона. Онъ говорилъ съ большими жестами, взмахивая широкой коленкоровой блузой, которую носилъ всегда, зиму и лѣто, и часто поднимая вверхъ лѣвую руку, какъ бы въ защиту отъ врага. Нижняя часть этой руки была у него всегда обмотана подъ рукавомъ повязкой и вооружена жестяннымъ браслетомъ, который долженъ былъ служить ему щитомъ противъ тѣхъ, которые могли бы напасть на него и отвезти его въ домъ сумасшедшихъ, какъ уже это разъ и было.
   -- Ну, оставимъ это пока,-- сказалъ Куибіо, принимаясь нарѣзать ломтиками колбасу изъ рубленой свинины. Потомъ онъ вынулъ окорокъ ветчины, наконецъ вытащилъ изъ ящичка гирлянду мелкихъ колбасъ и повѣсилъ ее на гвоздь.
   -- Всѣмъ этимъ мы обязаны гравировальному рѣзцу, господа мои. Да здравствуетъ искусство!
   Это было вознагражденіе за меню, которое онъ нарисовалъ и выгравировалъ по заказу одного ресторатора. При видѣ всего этого кошка сдѣлалась точно пьяная. Дѣвочка -- дурочка стала издавать какіе то хрюкающіе звуки, и Саламандра сдѣлала видъ, будто ей противно.
   -- Слишкомъ ужъ много колбасы,-- сказала она съ гримасой.
   Тогда Куибіо открылъ коробку съ пирожнымъ и засахаренными фруктами, окруженными бордюромъ изъ бумажнаго кружева. Глаза у дѣвушки успокоились.
   Припасы исчезали какъ бы по волшебству. Зрѣлище, которое представляла изъ себя Минка, было горестно и трогательно: она ѣла съ жадностью и улыбалась, и глаза ея были полны слезъ. Она чувствовала, что надо улыбаться, чтобы смягчать улыбкой животное выраженіе, которое голодъ долженъ былъ придавать всему ея лицу при неудержимой мучительной поспѣшности его утоленія; дѣвочка же ѣла съ полнымъ усердіемъ, какъ и кошка, для которой это занятіе было стремленіемъ каждаго мгновенія ея существованія. Воронъ, уже сытый, воровалъ и пряталъ куски.
   Я смотрѣлъ на все это съ глубокой грустью, такъ какъ чувство, возникавшее во мнѣ при этомъ, было не сочувствіе, не жалость, но досада. Это было мое человѣчество, мое представленіе о самомъ себѣ, которыя я видѣлъ передъ собой униженными и попираемыми. И когда я подумалъ, что голоданье однихъ,-- и многихъ,-- это низменное страданіе желудка является послѣдствіемъ алчности немногихъ другихъ,-- я почувствовалъ въ себѣ приливъ гнѣвнаго отчаянія.
   -- И подумать, что когда мы брали Римъ, и я тамъ былъ, мы думали, что уже съ этихъ поръ всѣ будутъ сыты!
   -- Это вы-то Римъ брали!-- воскликнула Саламандра.-- Кто этому повѣрить!
   -- А вмѣсто того,-- продолжалъ Чимизинъ, не обращая на нее вниманія и смотря на Минку,-- завели дружбу съ папой. Что меня касается, я, конечно, вѣренъ конституціи, объ этомъ нечего и говорить, но допустить, чтобы отъ насъ отняли Тунисъ, это было слишкомъ! Мы могли поселить туда всѣхъ этихъ людей!-- добавилъ онъ, указывая на голодныхъ.
   -- Отправляйтесь туда сами!-- закричала дѣвушка, бросая въ него голой вѣткой изюма, противъ которой онъ мгновенно подставилъ свою бронированную руку.
   -- Кавуръ и Витторіо!-- вздохнулъ омрачившійся старикъ.-- А потомъ больше ничего... ничего...
   -- Ну, что тамъ, довольно объ этомъ! За будущность аеронавтики!-- воскликнулъ Куибіо, предлагая Чимизину стаканъ.
   -- Я не пью,-- съ достоинствомъ отвѣтилъ тотъ.
   Пикадэй выпилъ за здоровье обитателей Аерополиса. Но и онъ тоже все смотрѣлъ съ горестнымъ любопытствомъ на Минку. Я поднялъ свой стаканъ съ водой:
   -- За тотъ день, когда у всѣхъ будетъ достаточно хлѣба!
   -- Насъ тогда на свѣтѣ не будетъ!-- замѣтила, какъ бы насмѣхаясь надо мной, Саламандра.-- А вино какъ же? Вино тоже необходимо. Слушайте, друзья... слушай, Куибіо! Если-бъ не вино, сейчасъ же, сію минуту бросилась бы я тутъ у тебя изъ окошка!
   Она встала съ загорѣвшимся лицомъ, потомъ, какъ подкошенная, упала опять на стулъ.
   -- Да здѣсь и не я одна,-- заговорила она опять съ язвительной гримасой,-- не я одна не прочь покончить съ жизнью какъ-нибудь такъ, чтобы какъ можно меньше это замѣтить, не правда ли, Чимизинъ? И ты, Минка, неправда ли?.. Чимизинъ хочетъ летать. Всѣ мы хотимъ летать, не правда ли, Станга?
   Голосъ ея сталъ хриплымъ, взглядъ пристальнымъ и мутнымъ, и все это вмѣстѣ вызывало во мнѣ все усиливавшееся чувство непріятности и неловкости.
   -- Ты, Куибіо, счастливый, я знаю! Я бы хотѣла всегда быть около тебя, чтобы защищать тебя своими когтями, вотъ Какъ этотъ воронъ, какъ моя кошка, и чтобы ты меня не видѣлъ... Но я не всегда была Саламандрой. Мое общество вамъ чести не дѣлаетъ, и вы слишкомъ добры. Вы сильны, вы мужчины, и вы пробиваете себѣ дорогу. Но если бы вы были женщинами, тогда, клянусь вамъ, вы бы не выбились, не могли бы стать людьми, клянусь вамъ въ этомъ...
   -- Я пойду спать,-- прервалъ ее Чимизинъ, забирая своего ворона.-- Саламандра становится отъ вина тоскливой.
   На дворѣ уже не слышно больше голосовъ. Въ небѣ царила тишина, и луна разливала свой покойный свѣтъ, покрывая какъ бы голубой дымкой противоположную крышу и далекія горы.
   -- Я надоѣла вамъ, а?-- сказала женщина.
   -- Нѣтъ, ты такое же человѣческое существо, какъ и мы,-- возразилъ Куибіо,-- какая разница?
   -- Э! есть разница, другъ мой! Когда я теперь раздумываю, такъ очень вижу ее, эту разницу. Видишь ли... Минка вотъ умираетъ съ голоду. И я говорю себѣ, что когда мы умремъ, то для обоихъ это будетъ одно и то же. Но теперь -- нѣтъ, и ничего съ этимъ не подѣлаешь! Мнѣ кажется, что я вотъ такая же, какъ Пьяница. Ему уже не вернуться обратно. Не надо было ступать на этотъ путь... Надо было умереть тогда, когда первый негодяй предложилъ тебѣ первый ужинъ, не заработанный исколотыми пальцами... Мнѣ нѣтъ извиненія. Могла умереть, какъ Минка, а умру Саламандрой... но, впрочемъ, какъ только можно позже... Развеселись, старина!
   И она хотѣла схватить за руку выходившаго Чимизина, но тотъ ускользнулъ отъ нея, а она расхохоталась, держась за бока, и кончила смѣхъ припадкомъ кашля.
   -- Ничего вѣдь вы не знаете,-- заговорила она опять съ мрачнымъ видомъ.-- Тамъ, на родинѣ, у меня въ деревнѣ... какъ разъ въ этотъ же мѣсяцъ, восемнадцать лѣтъ мнѣ было... священникъ говорилъ въ проповѣди о позорѣ всей деревни, и я была въ церкви, и всѣ смотрѣли на меня такъ, что я подъ землю хотѣла провалиться... Ну, а почему онъ не былъ позоромъ, онъ, племянникъ священника, студентъ, который привелъ меня въ это состояніе? Я тогда была честной дѣвушкой. Кто это вспомнитъ!..
   Новый припадокъ кашля остановилъ ее. Минка встала и участливо подошла къ ней.
   Съ площадки лѣстницы донесся звукъ тяжелыхъ шаговъ.
   -- Это папа!-- сказалъ, насторожившись, Нбту.
   Дремавшая дѣвочка раскрыла глазенки, наполнившіеся ужасовъ, на лицѣ матери появилось выраженіе напряженной тревоги. Она двинулась, привлекла къ себѣ дѣвочку и безшумно выскользнула изъ комнаты.
   -- Бѣдняга!-- съ глубокой печалью въ голосѣ сказалъ Пикадэй.-- Бить ее будетъ?
   Саламандра подошла къ столу, протянула-было руку къ полному стакану, но сейчасъ же отвела ее.
   -- Спасибо тебѣ, Куибіо!-- И она разрыдалась.-- Я не пьяная... Никогда тебѣ этого не забуду. Спасибо всѣмъ вамъ.
   Она кивнула мнѣ на прощанье... Пикадэй протянулъ ей руку. Она вышла, не взявъ ее.
   Тогда и мы разошлись. Куибіо пробовалъ улыбаться, стремясь развеселить насъ, но не находилъ словъ и изо всѣхъ силъ стиснулъ мнѣ руку. Я пошелъ проводить Пикадэя до улицы, но и мы не находили, что сказать. Поднимаясь въ темнотѣ обратно по лѣстницѣ, я испытывалъ головокруженіе, точно меня тянуло упасть въ пустоту. Добравшись до своей мансарды забился подъ одѣяло и не могъ заснуть всю ночь.

-----

   На слѣдующій день въ типографіи чувствовалось нѣкоторое плохо скрытое броженіе. Но забастовка Національной типографіи кончилась быстро и скверно. Тѣмъ не менѣе, съ этого дня стали говорить о стачкѣ всѣхъ типографій города, какъ о вещи возможной и требующей къ себѣ серьезнаго отношенія.
   И вотъ, нѣсколько недѣль спустя, въ нашей типографіи появилось тревожное нововведеніе, линотипъ (наборная машина). Онъ бьцъ поставленъ въ отдѣльной комнатѣ, и лишь съ трудомъ можно было быть допущеннымъ, чтобы посмотрѣть его. Не помню, какъ мнѣ это удалось, но я имѣлъ возможность вполнѣ разглядѣть его. Это необыкновенно сложная машина; барышня, работавшая на ней съ невозмутимо спокойнымъ видомъ, разыгрывала, казалось, на ея клавишахъ какія-то недоступныя слуху гармоніи... По мѣрѣ того, какъ работающая двигаетъ пальцами, безъ конца движутся одинъ за другимъ тонкіе рычажки, и падаетъ мелкій дождь маленькихъ звѣздочекъ, точно притягиваемый ртомъ какого-то насѣкомаго. Положительно, это похоже на ротъ насѣкомаго со сложными, замысловато усовершенствованными челюстями. Отъ времени до времени опускается сильная, нервная рука и словно собираетъ въ горсть то, что ей протягиваетъ другая маленькая ручка; потомъ эта большая рука отдергивается, поднимается вверхъ, и оттуда опять сыплется мелкій дождь, опять совершается сложная работа, повторяющаяся до безконечности..
   Въ короткое время машинъ этихъ было заведено четыре. Потомъ привезли еще пятую, другого рода,-- монотипъ, еще новый, черный блестящій организмъ, другое подобіе гигантскаго насѣкомаго съ безчисленнымъ количествомъ членовъ, неудержимо привлекающее, зачаровывающее взглядъ своими маленькими вертящимися колесами, движеніемъ своихъ сложныхъ челюстей и нервныхъ рукъ.
   И рабочіе, съ озабоченными, грустными лицами, смотрѣли на эти машины, какъ будто въ нихъ поглощалось, отнималось что-то изъ ихъ жизни.
   

XI.

   Можетъ быть, это отсутствіе въ моей жизни женщины -- матери, сестры-ли, жены -- дѣлаетъ то, что я могу смотрѣть на женщину совершенно объективно, какъ на существо, чья судьба чужда моей судьбѣ. Я всегда видѣлъ то, чего никто не видитъ: порою безсознательныя, порою добровольныя и всегда непризнанныя жертвы одной половины человѣчества, этого женскаго элемента, равнаго мужчинѣ по происхожденію, но котораго мужчина умѣетъ или только обожать, или только угнетать.
   Однажды какъ то, въ послѣполуденное время, работая надъ вторымъ изданіемъ "Воспитанія человѣка" (первое изданіе разошлось въ нѣсколько мѣсяцевъ), я натолкнулся, корректируя дополненіе, на одно мѣсто, которое никакъ не могъ разобрать; машина между тѣмъ ждала новаго листа. Свободнаго разсыльнаго въ эту минуту не случилось,-- я сказалъ директору и отправился самъ къ доктору Семми въ Родовспомогательный Институтъ.
   Каждый день, идя на работу, я долженъ былъ проходить мимо этого зданія; долгіе годы я смотрѣлъ на него такими же глазами, какъ и на всѣ другіе роскошные дома-дворцы, сверкающіе своими окнами: эта часть пути казалась мнѣ только болѣе однообразной. Но послѣ смерти бѣдной Лены, это зданіе пріобрѣло для меня все возраставшую притягательную силу.
   Я вошелъ; мнѣ сказали, что надо немного подождать. Сердце мое сильно билось.
   Двери въ залѣ, гдѣ я ждалъ, были открыты, и мимо нихъ проходили сидѣлки, одѣтыя въ бѣлое, изрѣдка одна изъ сестеръ милосердія. Вскорѣ въ глубинѣ корридора появился докторъ Семми въ бѣломъ халатѣ, надъ которымъ благородно возвышалась его длинная бѣлокурая голова. Я показалъ ему перепутанное мѣсто въ наборѣ, онъ сейчасъ же разъяснилъ его.
   Мнѣ оставалось только уйти: машины ждали меня.
   -- Вамъ, докторъ, некогда терять время, правда?-- рѣшился таки я спросить его.
   -- Мнѣ? да, некогда... всегда некогда терять время!.. А что?
   Я поколебался съ мгновеніе, потомъ собрался съ духомъ:
   -- Нельзя ли посмотрѣть здѣсь одну изъ палатъ?
   -- Нѣтъ,-- поспѣшилъ онъ отвѣтить.-- Невозможно. Это дѣлается только въ исключительныхъ случаяхъ. Мнѣ очень жаль...
   Но тутъ онъ остановился, взглянулъ на меня и улыбнулся:
   -- Подождите, впрочемъ, минутку, я сейчасъ вернусь.
   Онъ вернулся черезъ мгновеніе и съ простотой сказалъ мнѣ:
   -- Пойдемте. Я самъ хочу сдѣлать обходъ. Я вотъ уже нѣсколько дней только прихожу въ клинику и сейчасъ же убѣгаю. Столько несчастныхъ въ другихъ мѣстахъ!..
   Сердце у меня забилось еще сильнѣе. Мы прошли корридоръ и вошли въ первую палату.
   Тамъ стояло нѣсколько кроватей, на которыхъ видны были только головы больныхъ. Картина прошлаго съ такой силой встала вдругъ передо мною, что мнѣ едва не стало дурно.
   Докторъ подошелъ къ одной изъ кроватей:
   -- Ну что, какъ себя чувствуешь? А ребенокъ?
   Ужъ взяли у тебя? Гдѣ онъ?-- ласково спросилъ онъ. больная молчала.
   -- Унесли его? а? твои унесли... Къ кормилицѣ?.. Въ воспитательный?
   Она повернулась въ другую сторону; землисто-блѣдное лицо ея исказилось; она закрылась одѣяломъ до самыхъ волосъ.
   Сосѣдка ея была цвѣтущая брюнетка съ большими любопытными глазами.
   -- Ну что, хорошо?-- спросилъ ее докторъ, щупая ей пульсъ.-- А ребенокъ?
   Эта улыбнулась.
   -- Въ воспитательномъ. Но потомъ я его возьму и отдамъ кормилицѣ. У меня молока нѣтъ.
   -- Ты замужемъ? Сколько тебѣ лѣтъ?
   -- Восемнадцать... Онъ на мнѣ женится.
   Другая съ ней рядомъ съ завистью посмотрѣла на нее.
   -- А твой ребенокъ? Не у тебя уже?
   -- Какъ же не у меня... у меня!.. Сколько я мучилась!
   -- Ты замужемъ?
   -- Нѣтъ...
   -- Женится?
   Она пожала плечами:
   -- Гдѣ ужъ! Извѣстно, мужчины!.. У меня отецъ въ думѣ служитъ; я его опозорила... Да, наказаніе всегда приходить! Любились годъ, потомъ онъ меня бросилъ... Отецъ былъ сегодня утромъ.
   -- Не позволить домой взять ребенка?
   -- Нѣтъ! Но я пойду одна жить, буду работать, и онъ будетъ со мной; я столько страдала!.. Развѣ я могу его бросить! Сколько я муки приняла изъ за него!
   Мы вышли.
   Въ корридорѣ докторъ замѣтилъ:
   -- Повѣрьте мнѣ: эгоизмъ и небрежность мужчинъ просто чудовищны. Женщины нравственно гораздо выше мужчины.
   Мнѣ казалось, что грудь моя сдавлена клещами.
   Онъ открылъ другія двери. Еще палата, еще страданія.
   На одной кровати посреди палаты, какъ разъ противъ двери, лежало что то, что я не принялъ сначала за человѣка; приблизившись, я увидѣлъ голову, глубоко зарывшуюся въ подушки, съ багровымъ лицомъ, съ выступившими изъ орбитъ глазами; отъ нея неслись бѣшеные стоны. Руки держались за желѣзныя перекладины изголовья и судорожно корчились. Къ доктору подошла сидѣлка.
   -- Когда?-- спросилъ онъ.
   -- Сегодня вечеромъ.
   Противъ этой другая такая же кровать. Женщина, худощавая брюнетка неопредѣленнаго возраста, была спокойна. Докторъ что-то такое сказалъ ей, нагнулся къ ней... Все это стоитъ у меня въ глазахъ!
   Какая страшная, чудовищная, непонятная тайна!
   Мы перешли въ другую палату. Двѣ больныхъ сидѣли посреди нея. Докторъ подошелъ къ нимъ и обратился къ младшей, очень молоденькой и необыкновенно красивой.
   -- Ну, какъ себя чувствуешь? Еще не ложишься?
   -- Она нѣмая,-- отвѣтила за нее другая.-- Она сегодня утромъ поступила...
   -- Нѣмая?-- повторилъ онъ съ потемнѣвшимъ лицомъ,-- Видите,-- обратился онъ ко мнѣ,-- вѣдь даже еще почти дѣвочка... Лѣтъ шестнадцать ей? Беззащитная!.. Беззащитная!
   Дѣвушка съ дѣтской улыбкой смотрѣла на насъ своими большими глазами. Сознавала ли она что-нибудь изъ того, что съ ней происходило? Она казалась совершенно не сознающей.
   -- Не знаете, кто она?-- спросилъ докторъ у ея сосѣдки.-- Чѣмъ она занимается?
   -- Прислуга. Ее сюда ея барышня привезла.
   -- Потомъ опять ее возьметъ?
   -- Да, кажется, возьметъ.
   -- А ребенка?.. Въ воспитательный... заключилъ онъ, не дожидаясь отвѣта.
   Въ это время женщина на одной кровати приподнялась, сѣла и поднесла къ груди маленькій, бѣлый свертокъ; красная головка величиной съ кулакъ уткнулась въ нее всѣмъ лицомъ, крошечная, чуть замѣтная рученка задвигалась по ней хватающими движеніями. Женщина не была красива, но была крѣпкая, здоровая крестьянка, и въ лицѣ ея было что то непередаваемое, что внушало почтеніе и нѣжность. Докторъ съ улыбкой подошелъ къ ней.
   -- Это первый?
   Она засмѣялась.
   -- Пятый; и всѣ живы!
   -- Трудно дался? Отчего ты сюда пришла?
   -- Я въ прислугахъ живу.
   Еще другая поднялась съ постели и приблизила къ груди своего ребенка.
   -- А ты?-- спросилъ докторъ;-- ты чѣмъ занимаешься?
   -- Я прачка. Мужъ столяръ.
   -- Какой у тебя большой! Хорошо себя чувствуешь?
   -- У меня двое,-- сказала она и подняла одѣяло. Другой сверточекъ, гораздо меньше перваго, крѣпко жмурился, раскрывая крошечный ротикъ.
   -- Отчего ты эту не кормишь? ей гораздо нужнѣе. Это дѣвочка, небось? Вотъ, всегда мужчины притѣснители...-- добавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ.
   -- Этотъ будетъ жить,-- отвѣтила женщина.-- Я ту кормлю, какъ же, но этотъ, кажется, всю меня съѣстъ...
   Двѣ другія, обѣ очень печальныя, смотрѣли на счастливицъ. Одна, лѣтъ двадцати, была очень красива. Ребенокъ? Въ воспитательномъ... Почему? Потому что онъ на военной службѣ.
   -- Женится?-- спросилъ докторъ.
   -- Еще пишетъ мнѣ...-- и въ глазахъ ея блуждала безутѣшная неувѣренность.
   Мы ушли и направились къ выходу. Идя по корридору, докторъ указалъ мнѣ одну лѣстницу.
   -- Тамъ наверху,-- сказалъ онъ,-- тѣ, которыя желаютъ остаться неизвѣстными. Ихъ около тридцати. Я собственно тамъ и работаю и спускаюсь рѣдко. А внизу здѣсь гораздо ужаснѣе! Синьорина Лавріано можетъ быть названа истиннымъ Провидѣніемъ этихъ несчастныхъ созданій!
   Мнѣ показалось, что его голосъ прозвучалъ въ эту минуту нѣжнѣе. Я взглянулъ на него; лицо его стало задумчиво.
   -- Вѣрьте мнѣ,-- сказалъ онъ,-- все это страшная общественная язва. Особенно увеличивается число дѣвушекъ-матерей. Человѣкъ изъ простонародья, главнымъ образомъ, солдатъ, не имѣетъ нынче религіи, которая являлась бы для него уздой и удерживала бы его отъ преступленія -- потому что это дѣйствительно преступленіе!-- и, кромѣ того, онъ считаетъ женитьбу дѣломъ невозможнымъ или слишкомъ труднымъ. И дѣвушки попадаютъ сюда... Вы видѣли, ихъ слишкомъ много здѣсь, слишкомъ тѣсно. А если бы вы еще посмотрѣли другія больницы! Вопросъ о больницахъ -- это вопросъ жизни и смерти для общества.
   Онъ посмотрѣлъ на меня. Я подумалъ, что, можетъ быть, онъ считаетъ напраснымъ говорить мнѣ все это; но это было уже такъ привычно ему и было такимъ его глубокимъ убѣжденіемъ, что повторять это хотя бы такому общественному индивиду, какъ я, было удовлетвореніемъ для него.
   О!-- думалъ я,-- имѣть бы силу, имѣть власть: быть законодателемъ человѣчества!
   -- И ничего сейчасъ не подѣлаешь,-- продолжалъ онъ.-- У депутатовъ есть другое, о чемъ подумать, кромѣ больницъ! Наслѣдства теперь въ пользу больницъ оставляются страшно рѣдко съ тѣхъ поръ, какъ больницы вышли изъ вѣдѣнія духовенства; а просьбы о пріемѣ все умножаются вслѣдствіе сгущенія населенія въ городахъ и благодаря тому, что хорошій уходъ побѣдилъ недовѣріе народа. Больница, знаете, должна была бы быть домомъ человѣка въ тѣ минуты, когда обостряется борьба между нимъ и элементами разрушенія. Города должны бы были быть устроены такъ, чтобы всѣ жители могли проводить время своего, такъ сказать, очищенія въ благопріятной для того обстановкѣ, свободной отъ всякихъ враждебныхъ элементовъ.
   Это все были тѣ мысли, которыя онъ съ жаромъ проповѣдывалъ въ своей книгѣ. Вдругъ онъ прервалъ свою рѣчь и спросилъ меня:
   -- Скажите правду. Что, подобное посѣщеніе очень разстраиваетъ? Такъ вотъ подумайте, сколько дѣтей родилось въ Италіи за то время, которое вы провели здѣсь, и для сколькихъ всего лучше было бы сейчасъ же умереть! Но нѣтъ, они будутъ жить, мучиться, будутъ давать жизнь другимъ несчастнымъ...
   У меня было какъ-то смутно въ головѣ. Послѣ первой палаты, гдѣ меня охватило ужасное волненіе, на меня нашла странная тупость, почти безчувственность. Это меня ужасало, и я упрекалъ себя; но, тѣмъ не менѣе, я все только съ жадностью смотрѣлъ, какъ бы твердя себѣ внутренно: "Смотри все, схватывай, потомъ припомнишь и прочувствуешь..." И я подумалъ о своей Запискѣ, фантастически уносившейся за облака!
   -- Впечатлѣніе громадно,-- отвѣтилъ я доктору, съ улыбкой внимательно и испытующе смотрѣвшему на меня.-- Я чувствую себя внутренно совершенно растеряннымъ.
   Мнѣ казалось, что внутри меня движется въ глубинѣ какъ бы какая-то безформенная тяжесть. Думать казалось мнѣ тяжелой работой; но я уже предчувствовалъ, что когда мнѣ удастся освободить мои мысли отъ этой груды впечатлѣній, я смогу извлечь изъ нихъ заключеніе, годное для того, чтобы дать направленіе цѣлой жизни.
   Мы были на дворѣ. Изъ двери, противоположной той, откуда мы вышли, высыпала толпа расходившихся молодыхъ дѣвушекъ. Это были, вѣроятно, ученицыакушерки; среди нихъ мало было красивыхъ, большинство съ грубыми чертами (можетъ быть, это было впечатлѣніе минуты), и ни одна изъ нихъ не казалась проникнутой ужасной тайной, царившей въ этихъ стѣнахъ. Сутуловатый старикъ съ непривѣтливымъ лицомъ слѣдовалъ за ними. Увидавъ его, докторъ поспѣшно обернулся ко мнѣ:
   -- Директоръ... Будьте здоровы, до свиданья!-- сказалъ онъ мнѣ со своей хорошей улыбкой, протягивая мнѣ руку, и подошелъ къ старику.
   Очутившись на улицѣ, я оглядѣлся кругомъ, и все мнѣ показалось ново. Передъ больницей была небольшая площадь, деревья, два ряда домовъ въ обѣ стороны.
   Улица была пустынна. Но вотъ, изъ другой поперечной появился старикъ, потомъ телѣжка молочника, а съ противоположной стороны женщина съ дѣвочкой-подросткомъ.
   Что за волненіе вызвалъ во мнѣ видъ этихъ двухъ существъ! Потомъ, идя далѣе, я увидѣлъ еще другихъ женщинъ, и ни одна изъ нихъ не казалась озабоченной, нѣкоторыя были красивы, болтали, смѣялись. Мнѣ казалось до боли страннымъ, какъ могутъ онѣ думать о другомъ.
   И впродолженіи нѣсколькихъ дней, во время обычныхъ моихъ занятій, въ то время, какъ я читалъ, ходилъ, дышалъ, мой мозгъ волновался, словно въ немъ стремились, бушевали волны, волновался настойчиво, постоянно, упорно, полный какого-то ужаснаго, подавляющаго видѣнія, видѣнія -- того, какъ человѣчество ключемъ било изъ глубины низшей жизни и текло, текло, чтобы найти свой истокъ и излиться въ море бытія.
   Лишь нѣсколько недѣль спустя мнѣ удалось вернуть моимъ мыслямъ нормальное теченіе.
   И предо мной встали слѣдующіе вопросы:
   Стоить ли жизнь человѣческая того, чтобы столько страдали въ цѣляхъ ея продолженія на землѣ?
   Если-бы любовь не была, какъ говорится, слѣпа, принялъ ли бы на себя человѣкъ (и въ особенности женщина) задачу продолженія человѣческаго рода?
   Такая большая часть человѣчества, наши матери, наши сестры, впродолженіи лучшаго періода своей жизни подвержены постоянной смѣнѣ мелкихъ болѣзней, подготовляющихъ другіе болѣе ужасные недуги и страданія. Рожденіе -- это болѣзнь, это продолжительное, тяжелое, иногда смертельное поврежденіе материнскаго организма. Есть ли на свѣтѣ тайна, болѣе величественная, есть ли мысль, которая могла бы болѣе заставить трепетать наше сердце?
   Какую же огромную цѣну имѣетъ, стало быть, жизнь, если бѣдныя созданія, для которыхъ материнство означаетъ безчестіе, нищету, смерть, любятъ рожденное ими дитя. "Онъ стоилъ мнѣ столько муки, какъ же мнѣ не любить его?"
   Тогда, значитъ, любовь не должна быть слѣпою!
   Любовь сознательная, повышеніе, усиленіе, высшее и добровольное проявленіе своей жизненности, мигъ соединенія двухъ существъ, воплотившійся въ новомъ существѣ, должны представляться неизмѣримо болѣе величественными, чѣмъ минутный, случайный, безсмысленный порывъ страсти.
   Любовь и смерть. Это поэтическая формула, которая была хороша, когда любовь означала собою только удовлетвореніе желаній. "Послѣ насъ хоть потопъ!" Но любовь и жизнь, если любовь является дѣйствительнымъ возвышеніемъ всего существа человѣка.
   И вотъ, мысль о смерти теряетъ всю свою цѣну, все свое значеніе при мысли о рожденіи.
   Церковь приводить своихъ вѣрныхъ къ смертному ложу и говорить: "Трепещите!" Обновленная религія должна привести своихъ учениковъ къ ложу, на которомъ рождается человѣкъ.
   И вотъ въ чемъ разница между прошедшимъ временемъ и грядущимъ. Теперь старикъ не хочетъ умереть, не хочетъ кончить личное свое существованіе, хочетъ жить по ту сторону щъожь и продолжить матеріальное существованіе въ дѣтяхъ; поэтому онъ даетъ имъ, вмѣстѣ съ жизнью, свой трудъ и богатство, которое накопилъ для себя, отнимая, сколько только могъ, отъ своихъ братьевъ.
   Такимъ образомъ, наслѣдственная собственность поощряетъ индивидуума, поощряетъ ограниченное продолженіе существованія индивидуума и поощряетъ эгоизмъ.
   Направимъ, вмѣсто того, все наше вниманіе не на смерть, а на рожденіе. Тогда мы почувствуемъ необходимость того, чтобы каждый рождался въ болѣе благопріятныхъ условіяхъ, и окружимъ благоденствіемъ, уваженіемъ и любовью тотъ возрастъ, когда человѣкъ образуется.
   

XII.

   Послѣдняя прогулка, послѣднее послѣполуденное время, проведенное съ Куибіо, послѣдній часъ, озаренный солнцемъ. Жизнь положительно надо считать только тѣми часами, въ которые мы чувствовали себя живущими. Я жилъ нѣсколько дней. Остальное время я,-- какъ бы это сказать?-- протащился... какъ лошадь, которая все ходить кругомъ одного и того же жернова, пережевывая все тотъ же скверный овесъ.
   Было послѣднее сентябрьское воскресенье. Куибіо влетѣлъ ко мнѣ въ комнату. Я сидѣлъ и писалъ.
   -- Сегодня идемъ за городъ!-- закричалъ онъ.-- Въ эдакій чудный день сидѣть, закупорившись, у себя дома! И окна даже не отворилъ! Да ты плѣсенью заростешь: не видишь развѣ солнца, не слышишь призывъ зелени, природы? Какой ты деревенскій уроженецъ, ты просто пошлѣйшій и ограниченнѣйшій горожанинъ!
   Онъ гордился своимъ деревенскимъ происхожденіемъ, -- по его мнѣнію, всѣ великіе люди всегда родятся въ деревнѣ.
   Онъ распахнулъ окно, распахнулъ дверь; изъ корридора подуло такимъ сквознякомъ, что у меня залетали всѣ листы на столѣ, а я самъ съежился и втянулъ голову въ плечи.
   -- Несчастное ты скопленіе ревматизмовъ, ты къ сорока годамъ астму наживешь. Боишься воздуха, который живитъ человѣка!
   Онъ шумно разсмѣялся. Прыгавшіе на балконахъ ребятишки съ голой, грудью и босыми ногами завторили ему, какъ эхо. Изъ корридора опять неслось насвистываніе Чимизина, непрерывное, какъ струя фонтана. Все казалось веселымъ и обновленнымъ. Изъ глубины двора послышались вдругъ звуки шарманки. Женщины высунулись посмотрѣть, жмурясь отъ ослѣплявшаго ихъ солнца.
   Мы оба взглянули на окно блондинки; оно тоже было растворено, и воробьи, какъ всегда, попрыгивали вокругъ него, но голова ея не высунулась надъ подоконникомъ, какъ это бывало прежде при появленіи на дворѣ всякой музыки.
   -- Ты ничего больше не знаешь?-- спросилъ меня Куибіо въ то время, какъ мы спускались.
   -- Ничего. Ни разу не удалось поговорить съ ней.
   -- Кажется, она теперь въ дружбѣ съ докторшей Лавріано; по крайней мѣрѣ, та нѣсколько разъ заходила къ ней.
   -- Она точно онѣмѣла и такая стала дикая. Единственная, кто можетъ входитъ къ ней, это Минка. Я думаю, что синьорина Лавріано сможетъ немного успокоить ее.
   -- Знаешь, куда мы идемъ?-- спросилъ художникъ.
   -- Не имѣю понятія.
   -- Въ Народный театръ, рѣшать стачку всѣхъ типографій.
   До меня уже доходили объ этомъ смутные слухи.
   -- Что же, будемъ бастовать!
   -- Сядемъ на этотъ трамвай?
   -- Хорошо!
   Я старался скрыть свое грустное настроеніе. Я чувствовалъ себя такимъ утомленнымъ! Моя служба стала для меня теперь страшно тягостной; записка моя не подвигалась, и ея страницы, которыя я безъ конца перечитывалъ и все исправлялъ, казались мнѣ нѣмыми и безцвѣтными. Я чувствовалъ себя такъ, какъ будто связь между всѣми частями моего существа была чѣмъ то разрушена.
   Площадь Статута, улица Гарибальди были полны народа; подъ навѣсами магазиновъ въ улицѣ. По точно муравейникъ кишѣлъ; это все были мирныя семейства, ходящія къ обѣднѣ въ Санъ-Франческо -- да -- Паола и въ Санъ-Филиппо, прогуливавшіяся, по выходѣ оттуда въ двѣнадцать часовъ, показывая дочерей невѣстъ.
   -- Ты никогда не ходишь на это гулянье? Я хожу; тутъ бываютъ замѣчательно красивыя дѣвушки,
   -- Вѣдь ты мнѣ, кажется, говорилъ, что влюбленъ?
   -- Еще бы! И какъ! Но это не мѣшаетъ мнѣ смотрѣть на красивыхъ женщинъ. Клянусь тебѣ, что у меня не мелькаетъ при этомъ въ сердцѣ и тѣни желанія; это наслажденіе исключительно только для глазъ. Но ты вѣдь не художникъ.
   Дѣйствительно, я этого не понималъ. Да и кромѣ того, я ничего не понимаю въ красотѣ; когда мнѣ случилось какъ то разъ указать
   Куибіо на одну женщину, которую я нашелъ красивою, онъ расхохотался мнѣ прямо въ лицо.
   -- У тебя глаза, которые смотрятъ внутрь.
   Онъ хотѣлъ этимъ сказать, что я видѣлъ и жилъ не чувствами, а исключительно только мыслями.
   Можетъ быть, онъ и былъ правъ. Конечно, у меня расширяется грудь и мнѣ становится легче дышать, когда я смотрю на прекрасный пейзажъ, но онъ мнѣ говорилъ, что и болото тоже красивый пейзажъ; прекрасная женщина поднимаетъ и проясняетъ мнѣ душу, но онъ утверждалъ, что и потерянная женщина прекрасна; онъ находилъ красивыми нищихъ, оборванцевъ въ лохмотьяхъ, людей, умирающихъ отъ голода... Нѣтъ! Нѣтъ!
   Однажды, впрочемъ, когда я спросилъ его, находилъ ли бы онъ землю менѣе прекрасной, если бы не стало больше ни болотъ, ни маляріи, ни нищихъ, ни потерянныхъ женщинъ, онъ призадумался.
   -- Ну что же! Измѣнился бы и нашъ вкусъ!
   Мы приближались къ концу улицы По. Онъ кивнулъ на холмъ по ту сторону рѣки.
   -- А стачка?-- спросилъ я.
   -- Ну ее, у меня теперь другое есть, о чемъ подумать,-- отвѣтилъ онъ, -- у меня теперь не такое время, чтобы компрометировать себя стачкой! Поѣдемъ за городъ, въ природу, на чистый воздухъ...
   Мы доѣхали такимъ образомъ до Монте Капуччини. Небо было прозрачно, какъ хрусталь; чистая, гладкая поверхность По казалась зеркаломъ, и безъ конца тянулось пространство черныхъ и ярко красныхъ крышъ, такъ что глазу представлялось, что оно достигаетъ съ одной стороны подножія Монвизо, казавшагося совсѣмъ близкимъ, съ другой стороны сверкавшей Суперга. Башня Антонелліана упиралась своимъ шпицомъ прямо въ небо; прямыя, пересѣкающіяся улицы казались черными ямами.
   -- Взгляни на Монвизо!-- сказалъ Куибіо, указывая на крайнюю вершину въ сторонѣ Франціи.
   Простиравшаяся полукругомъ торжественная дуга Альповъ выступала во весь ростъ изъ темно голубого тумана, стоявшаго надъ мѣстностью отъ послѣднихъ краевъ города, отъ острой колокольни церкви Санта-Вита вплоть до первыхъ горныхъ долинъ.
   -- Вотъ это красота, которую я понимаю,-- сказалъ я Куибіо не безъ нѣкотораго внезапнаго чувства гордости.
   -- Я понимаю, что это удовлетворяетъ тебя,-- тихо отвѣтилъ онъ.
   Я чувствовалъ, какъ отъ созерцанія этой картины въ меня проникали сила и бодрость. Снѣгъ, заполнявшій всѣ впадины и изгибы, сильно подчеркивалъ формы этихъ гигантскихъ группъ, и вся эта бѣлизна облекала ихъ свѣжестью, какой то особой неподдѣльностью и строгой радостностью. Я выразилъ художнику мое впечатлѣніе.
   -- Это все отъ бѣлаго цвѣта.
   -- Ужъ отчего бы тамъ ни было! Что ты смыслишь съ этимъ твоимъ бѣлымъ цвѣтомъ!
   Такимъ образомъ, онъ при видѣ всякаго великаго зрѣлища искалъ его составныя части и тѣмъ умалялъ его.
   -- Ты не художникъ, Станга,-- ты поэтъ, которому не нужно портить своего ощущенія, доискиваясь его причинъ, для того, чтобы его воспроизвести. Я же художникъ; и это, мой милый, дѣйствительно бѣлый цвѣтъ.
   И онъ опять разсмѣялся.
   -- Ну, а теперь ноги въ дѣло! Черезъ полчаса будемъ сидѣть за столомъ.
   Я послѣдовалъ за нимъ не безъ нѣкоторой бодрости, проникшей въ меня вмѣстѣ съ горнымъ воздухомъ.
   Когда мы возвращались вечеромъ внизъ, его внезапно охватила грусть. Мы спускались съ холма Санъ Вито; въ одномъ мѣстѣ, съ лѣвой стороны дороги, не было деревьевъ, и передъ нами внезапно открылось небо, залитое пламенемъ заката солнца, спустившагося за черную вершину Монвизо, внизу же широкое По заключало въ себѣ тоже какъ бы погруженное въ немъ пространство неба. Когда я былъ ребенкомъ, то видѣлъ иногда во снѣ, что опускаюсь вмѣстѣ съ колыбелью въ небо: небо надо мною, и внизу, и вокругъ повсюду, и я плыву въ немъ, какъ перышко; такъ земля, если она себя чувствуетъ, должна чувствовать, что плыветъ, плыветъ...
   Куибіо указалъ мнѣ въ сторону Монвизо;
   -- Знаешь, что я сегодня былъ близокъ къ тому, чтобы распроститься съ тобой? Вотъ она,-- Франція! Кто знаетъ, попаду ли еще я туда? Когда что нибудь близко, когда что нибудь большое, о чемъ мечтаешь, вотъ вотъ должно совершиться, не кажется ли тогда, точно теряешь землю подъ ногами? Не кажется ли, что этимъ послѣднимъ днямъ никогда не пройти? Я даже думаю иногда, вдругъ я умру?
   -- Полно! Что это ты? Ты такой мужественный!
   -- Это правда,-- согласился онъ.-- Я такъ вѣрю въ себя и въ свое будущее, что это даже меня самого удивляетъ; это, конечно, самонадѣянно! Но зато, когда является упадокъ духа, онъ бываетъ тѣмъ сильнѣе. А, милый мой! Если бы дѣло было только во мнѣ одномъ! Ты разъ какъ то, не помню когда, сказалъ: пусть каждый живетъ такъ, какъ еслибы мы жили при такомъ общественномъ строѣ, о которомъ мечтаемъ! Тебѣ хорошо говорить, ты одинъ! А ты предположи, что судьба соединила тебя съ другимъ существомъ. Ты любишь женщину; она тебя любитъ и не свободна...
   И онъ разсказалъ мнѣ все. Онъ встрѣтилъ ее на выставкѣ, потомъ они увидѣлись тамъ снова. Странныя письма послѣдовали за тѣмъ, письма, въ которыхъ она обнаруживала поверхностный скептицизмъ и ложную опытность въ вопросахъ любви, заимствованную изъ романовъ Буржэ. Въ дѣйствительности это была несчастная женщина. Выйдя шестнадцати лѣтъ замужъ за одного банкира, она съ первыхъ же мѣсяцевъ увидѣла, что между нею и мужемъ не было ничего общаго; онъ требовалъ отъ нея, чтобы она постоянно бывала въ обществѣ, и, не смотря на то, что они оба были совершенно равнодушны къ религіи, заставлялъ ее посѣщать церковь и исполнять всѣ обряды, такъ какъ это было нужно для привлеченія кліентовъ.
   -- Она должна была служить вывѣской для фирмы, понимаешь ли!
   И она прожила съ нимъ десять лѣтъ. Сколько же и переиспытала за все это время! Она прочла много романовъ, посѣтила множество музеевъ; скучала смертельно. Попробовала развлечься сельской жизнью, попробовала искать любви, но почувствовала отвращеніе отъ перваго же флирта. Занималась благотворительностью...
   Онъ показалъ себя ей человѣкомъ, который знаетъ, чего хочетъ. "Если я полюблю Васъ,-- писалъ онъ ей,-- то-есть, если Вы заставите себя полюбить, я предложу Вамъ бросить Вашъ домъ и уйти ко мнѣ". И они полюбили другъ друга. Онъ поклялся, что ни разу не поцѣлуетъ ее, пока она не будетъ его. Потомъ онъ былъ побѣжденъ пыломъ ея любви и собственной своей страстью. Они устраивали свиданія. Она даже приходила тайкомъ къ нему въ его мансарду; она и была та дама въ черномъ, которую я какъ-то видѣлъ мелькомъ въ корридорѣ.
   -- Видѣлъ ты когда-нибудь Луврскую Діану? У меня есть съ нея фотографія. Это она, стройная, рѣшительная, готовая на борьбу. Настоящій товарищъ мнѣ. И что у нея за душа! Я извлекъ ее изъ подъ коры легкомыслія и скептицизма, ее покрывавшей. Ея умъ болѣе свободенъ, чѣмъ мой, и несравненно болѣе прямъ и логиченъ. Это удивительно, какъ здорова душой эта женщина, родившаяся въ буржуазной семьѣ -- она дочь учителя латинскаго языка -- и проживавшая десять лѣтъ въ такой обстановкѣ!
   У Куибіо сверкали глаза. Онъ. говорилъ въ полголоса, дѣлая большое усиліе, чтобы сдержать наполнявшій его восторгъ, но рѣчь его ежеминутно прерывалась, словно у него захватывало дыханіе и біеніе сердца сдавливало ему горло.
   -- Но знаешь ли ты, чего я теперь все время ожидаю?-- воскликнулъ онъ, внезапно вновь омрачаясь.-- Она теперь слишкомъ откровенна и слишкомъ смѣла: я боюсь, что она сдѣлаетъ какую-нибудь большую неосторожность, и выйдетъ скандалъ. Я предложилъ ей немедленно уѣхать теперь, и сегодня вечеромъ мы должны были переѣхать границу. Но она проситъ дать ей нѣсколько дней сроку. Зачѣмъ? Ахъ, женщины обращаютъ слишкомъ много вниманія на мелочи, на практическую сторону жизни: я увѣренъ, что она заботится о средствахъ для существованія и хочетъ увезти что нибудь изъ своего приданаго, или ужъ не знаю, что еще! Только потеря времени и лишняя возможность возникновенія подозрѣній!
   -- Если бы узналось, тебѣ что могло бы грозить?
   -- Мнѣ пока ничего. Но ей? А если бы насъ вмѣстѣ застали, тогда судебный процессъ, тюрьма... Для меня-то это ничего, но для нея?!
   -- Ты думаешь, что такой человѣкъ могъ бы затѣять скандалъ?
   Мы подошли между тѣмъ къ мосту Изабеллы. Черное неподвижное По отражало въ своихъ водахъ ряды электрическихъ фонарей по его берегамъ, словно два жемчужныхъ ожерелья.
   Тѣсно наполненный трамвай быстро везъ насъ по направленію къ центру города. Легкій туманъ, нѣсколько застилавшій освѣщеніе улицъ, дѣлалъ болѣе яркимъ свѣтъ вагона, который казался комнатой, быстро движущейся среди пустыни. Всѣ эти люди, сидѣвшіе другъ противъ друга смотрѣли поочередно другъ другу въ лицо; быть можетъ каждый изъ нихъ хранилъ въ себѣ свое горе или свое счастье? Куибіо опять успокоился, сразу привлеченный лицами, которыя сейчасъ же невольно сталъ разглядывать; потомъ онъ закрылъ глаза, какъ бы уйдя въ свои мысли.
   Въ предмѣстьи Санъ-Донато свѣтъ былъ рѣже, и туманъ гуще. Я открылъ входную дверь, и мы стали медленно подниматься, зажигая одну спичку за другой. На первой площадкѣ какой-то человѣкъ посторонился и прислонился къ статуѣ, стоявшей тутъ, въ нишѣ. Мы съ любопытствомъ посмотрѣли на него. На второй площадкѣ мы пріостановились, думая пропустить его впередъ. Тогда онъ съ какой-то иронической вѣжливостью спросилъ, кто изъ насъ синьоръ Куибіо?
   -- Я,-- отвѣтилъ, вздрогнувъ, художникъ.
   -- Поднимитесь,-- добавилъ тотъ человѣкъ,-- тамъ есть наверху люди, которые васъ ждутъ.
   Куибіо сжалъ кулаки и поспѣшно пошелъ дальше вверхъ.
   -- Кто это можетъ быть?-- сказалъ я и подумалъ о ней.
   -- О, нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ, понявъ мою мысль.-- Это ловушка! Ты былъ правъ только что! А я и не подумалъ объ этомъ! Видишь, какъ легко отдѣлываются отъ человѣка!
   Передъ дверью въ его мансарду ждалъ еще другой незнакомецъ; онъ открылъ куртку и показалъ свой шарфъ.
   -- Мы здѣсь для обыска...
   Куибіо отворилъ дверь, бросился на кровать и, уткнувшись лицомъ въ подушку, заплакалъ, какъ ребенокъ.
   Меня выслали прочь. Я остался ждать на площадкѣ лѣстницы. Ждать мнѣ пришлось не долго, я скоро услышалъ шаги въ корридорѣ. Одинъ изъ полицейскихъ несъ свѣчу. За нимъ шелъ Куибіо, который обнялъ меня, сдерживая рыданія, и медленно пошелъ съ ними внизъ.
   Я вошелъ къ себѣ въ мансарду, раздѣлся, взялъ свою рукопись, положилъ ее на грудь подъ фланелевую рубашку и бросился на кровать съ чувствомъ боли и униженія, словно прибитый.
   

XIII.

   Дѣйствительно ли существуютъ злые люди? Многіе угнетаютъ своихъ ближнихъ прямо ради собственной выгоды, но дѣлаютъ это не безъ угрызеній совѣсти. Но существуютъ ли въ самомъ дѣлѣ такіе, которые дѣлаютъ зло ради зла и мучаютъ какого-нибудь несчастнаго съ истиннымъ наслажденіемъ? Я не знаю. Но еёли они существуютъ, то это явленіе искусственное, это извращеніе человѣка, совершенное человѣкомъ же; и такіе злые могутъ быть только среди извѣстной категоріи лицъ, облеченныхъ полномочіемъ быть злыми или, по крайней мѣрѣ, поступать злобно.
   Справедливость закона есть вещь теоретическая. Человѣкъ же дѣйствуетъ не какъ сила, разсматриваемая геометрически,-- не знаю, понятно ли я выражаюсь?-- но какъ существо, обладающее чувствами. Я вполнѣ готовъ представить себѣ безпристрастіе самыхъ точныхъ вѣсовъ въ судьѣ, но не въ исполнителяхъ. Для грубыхъ умовъ правосудіе и месть одно и то же.
   Эти разсужденія возникли въ моемъ мозгу послѣ неожиданнаго посѣщенія, которымъ я былъ разбуженъ на слѣдующее утро. Ко мнѣ вошли, вѣжливо постучавъ, полицейскій приставъ и городовой и попросили у меня позволенія произвести обыскъ. Впродолженіе всей ночи я могъ бы успѣть увезти и скрыть цѣлый возъ документовъ, и поспѣшность, съ которою я надѣвалъ пальто, не внушала имъ подозрѣнія. На лицѣ городового не было иного выраженія, кромѣ надменности и комичнаго выраженія сознанія своей власти; худощавое лицо пристава, съ чрезвычайно тонкими губами, выражало положительно коварно преувеличенную любезность. Ни тотъ, ни другой не были бѣлоснѣжнымъ изображеніемъ правосудія.
   У меня взяли, отгадайте, что?
   Разсказы Тургенева, "Новую Республику" Уэльса и большое количество корректуръ, хотя на каждой пачкѣ ихъ и было оттиснуто: "Товарищество научнаго книгоиздательства". Затѣмъ они ушли, убѣжденные, что уличили меня.
   Въ самомъ дѣлѣ,-- думалъ я дальше, ощупывая у себя на груди спасенную рукопись,-- люди, злобные до глубины души, существуютъ; а дѣлаются они такими потому, что общее отношеніе къ нимъ именно таково, что они должны быть грозными карателями злодѣевъ.
   Если предположить, что въ какомъ-нибудь данномъ мѣстѣ не существуетъ больше злодѣевъ, стремленіе этихъ людей ихъ создастъ. Развѣ я не чувствую, что желаніе добра рождаетъ вокругъ тѣхъ людей, которые дѣйствительно внушаютъ добро, много добрыхъ поступковъ? Существуетъ извѣстное взаимное внушеніе.
   Думайте о злыхъ дѣлахъ, и вы увидите, какъ они будутъ возникать вокругъ васъ. Назовите человѣка воромъ, и онъ украдетъ, говоритъ пословица. И иногда бываетъ довольно самаго ничтожнаго пустяка для того, чтобы какой-нибудь несчастный подвергся осужденію за нарушеніе закона, это осужденіе повлечетъ за собой рецидивъ, наводящій затѣмъ на преступленіе, и такъ далѣе, одно за другимъ.
   Возьмемъ мой случай. Какъ бы то ни было, я буду теперь занесенъ въ число подозрительныхъ; если и предположить, что начальство убѣдитъ пристава въ моей безвредности, никто не позаботится о томъ, чтобы убѣдить въ этомъ городового. И, стало быть, для него я, человѣкъ опасный; завтра я буду имъ для его товарища, послѣ завтра для всѣхъ городовыхъ предмѣстія Санъ-Донато. За каждымъ моимъ поступкомъ будутъ подглядывать, слѣдить, истолковывать его всегда въ одномъ и томъ же смыслѣ Въ одинъ прекрасный день происходитъ демонстрація или стачка; я возвращаюсь домой изъ типографіи и встрѣчаюсь со стачечниками, меня хватаютъ, если только уже раньше не запрятали даже безъ такого случая. Нѣсколько дней, проведенныхъ въ тюрьмѣ, ожесточаютъ меня: мои мысли становятся чувствами, потомъ переходятъ въ рѣчи, потомъ въ поступки...
   Но бѣдный другъ мой! Не было средства, которымъ онъ могъ бы уничтожить пятно, которое видѣла на немъ полиція,-- развѣ сдѣлаться монахомъ. А онъ вмѣсто того влюбился въ чужую жену. И было достаточно неопредѣленнаго доноса для того, чтобы онъ былъ посаженъ въ тюрьму. Конечно, кислоты, нужныя для его работы, могли быть приняты за составы взрывчатыхъ веществъ!
   Два дня спустя я получилъ отъ него письмо; вотъ оно:
   -- Дорогой Мартино,-- поручаю тебѣ всѣ мОи работы,-- рисунки, доски и оттиски гравюръ, и прошу тебя переслать ихъ по адресу: Mr. Carlo Chedda, artiste peintre, 67, rue Lepic, Paris. XVIII. Я надѣюсь скоро выйти; у меня былъ нашъ депутатъ; попробую довѣриться властямъ разъ въ жизни: онъ соціалистъ министерской партіи. Помни, что я тебѣ разсказалъ о ней, и сообщай мнѣ все, что сможешь узнать.
   "Обнимаю тебя отъ всей души.

"Куибіо".

   "Пиши мнѣ на имя депутата Фабіо Ансальди, въ редакцію "Il Poppolo".
   Вотъ, я и оказался внезапно замѣшаннымъ въ драму,-- подумалъ я не безъ тревоги,-- а можетъ быть, и въ судебный процессъ. Мнѣ никогда не случалось быть привлеченнымъ, хотя бы въ качествѣ свидѣтеля, во внутренній механизмъ общественной машины, и меня смущало даже предстоящее знакомство съ народнымъ представителемъ, а подумать -- съ судьей! Единственное дѣйствительное благополучіе въ условіяхъ относительной свободы, среди которой мы живемъ,-- это, по моему, возможность быть однимъ и быть неизвѣстнымъ даже сборщику податей.
   Вечеромъ у дверей въ мою мансарду меня ждала какая то женщина.
   -- Я приходила уже сегодня въ четыре часа,-- сказала она, подавая мнѣ записку,-- но не застала васъ. Пожалуйста, сдѣлайте сейчасъ, что тамъ написано, поѣздъ отходитъ въ одиннадцать часовъ.
   Я трепещущими руками разорвалъ конвертъ. Въ запискѣ женскимъ почеркомъ стояло слѣдующее:
   "Милостивый государь, что вы скажете о моей смѣлости? Но я отношусь къ вамъ съ тѣмъ же довѣріемъ, какое къ вамъ имѣлъ мой другъ Куибіо, подвергшійся теперь такому ужасному несчастію. Помогите мнѣ сдѣлать для него все, что возможно. Пока-же, прошу васъ, соберите всѣ вещи, которыми онъ особенно дорожилъ, и моя горничная сейчасъ же принесетъ ихъ мнѣ на станцію. Сегодня вечеромъ, въ 11 1/2 я уѣзжаю въ Парижъ. И еще прошу васъ, будьте, пожалуйста, въ этотъ часъ около поѣзда. Прежде чѣмъ онъ тронется, подойдите къ дамѣ, одѣтой въ черное, которая протянетъ вамъ книгу. Надо бы, чтобы вы передали эту книгу депутату Ансальди для Куибіо.
   "Простите меня,-- это большая услуга, и я умоляю васъ о ней именемъ вашего друга. И благодарю васъ".
   Какими вещами дорожилъ онъ всего больше? Я наполнилъ его чемоданъ выгравированными досками, рисунками, всѣми бумагами, какія только могъ найти; чемодана не хватило, тогда я наполнилъ также и свой, затѣмъ спустился вмѣстѣ съ женщиной и усадилъ ее съ обоими чемоданами на извозчика.
   Было восемь часовъ. Я пошелъ поѣсть немного, и затѣмъ отправился. Я былъ словно въ лихорадкѣ. Наряду съ какимъ то ребяческимъ смущеніемъ я испытывалъ въ то же время какъ бы гордость и удовлетвореніе отъ сознанія, что я замѣшанъ въ романъ, я, проведшій такую сѣрую жизнь! Сколько драмъ происходило вокругъ меня за два года! А я все попрежнему жилъ своею ровною, однообразною жизнью. Но что-нибудь должно случиться и со мной, что-нибудь необычное: я чувствовалъ себя призываемымъ совершить что то своею жизнью или смертью, какое то дѣйствіе, быть можетъ, одинокое, но не безплодное. Когда же встрѣтится мнѣ драма на моемъ пути? Быть можетъ, сегодня же вечеромъ? Какъ бы то ни было, я чувствовалъ себя возбужденнымъ, взволнованнымъ, какъ будто бы я былъ однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ этого романа, и какъ будто бы дѣло шло о моей жизни или о человѣкѣ, который для меня дороже жизни. Я прошелся по улицамъ, потомъ зашелъ выпить кофе. Затѣмъ неудержимо направился по направленію къ вокзалу. Вошелъ въ кафе "Ligure" и опять выпилъ кофе. Просмотрѣлъ одну за другой нѣсколько газетъ,-- въ нихъ не было ничего, только самоубійства, убійства, хроника, приложеніе... Наконецъ, и я проникалъ въ какой то фантастическій міръ, въ атмосферу, которая дышитъ и волнуется внутри одоообразной атмосферы каждодневной жизни; но въ той атмосферѣ живутъ только страсть, жертвы и смерть.
   Я сталъ просматривать вечерній выпускъ "La Stampa". Просматривалъ бѣгло; то тутъ, то тамъ въ глаза мнѣ бросились названія отдѣльныхъ рубрикъ: Добровольцы смерти!.. Да, а почему?.. И журналистъ, изобрѣтя такое удачное названіе для этого отдѣла, нашелъ удобнымъ помѣстить его рядомъ съ биржевымъ бюллетенемъ! Жизнь упала въ цѣнѣ... Ввозъ итальянцевъ въ Капштадтъ... Ввозъ!.. это великолѣпно! Покушеніе на жизнь Персидскаго Шаха... вотъ еще доброволецъ... Бѣдный безумецъ! А, Опроверженіе извѣстія о покушеніи... "Бѣдно одѣтый субъектъ протолкался сквозь толпу къ каретѣ, но былъ сшибленъ лошадьми... Шахъ былъ очень взволнованъ. Неизвѣстный держалъ въ рукахъ прошеніе".
   Я отвелъ глаза отъ газеты. Страшное волненіе охватило меня, я незамѣтно вытеръ себѣ глаза и оперся лбомъ на руки.
   Я былъ точно ошеломленъ; въ вискахъ у меня стучало какъ бы шумомъ потока или несущагося поѣзда, и при этомъ ужасномъ волненіи въ мозгу всѣ члены мои какъ то отяжелѣли. Вдругъ мнѣ словно почудился какой то трескъ. Передъ внутреннимъ взоромъ моимъ, какъ молнія, сверкнула картина. Это я былъ тамъ, въ этой толпѣ.... я бросился...
   Я оглядѣлъ сидѣвшихъ вокругъ, безпокоясь, не смотрятъ ли на меня; многіе съ блаженнымъ или скучающимъ видомъ пили свой кофе или читали "La Stampa"; но нѣсколько другихъ, съ острыми чертами лица, съ мрачными взглядами, подчеркнутыми падавшимъ сверху свѣтомъ, должны были таить что то въ своей груди! И внезапно стѣны, вся зала кафе Ligure показались мнѣ другими, или, можетъ быть, я никогда раньше не разсматривалъ ихъ. Несмотря на большое количество лампъ, углы помѣщенія были темны и становились еще темнѣе, когда я въ нихъ вглядывался, и за дверями, когда онѣ отворялись, виденъ былъ мракъ... Я вышелъ.
   На площади около вокзала въ различныхъ направленіяхъ двигались освѣщенные вагоны трамваевъ, сверкая въ сыромъ воздухѣ искрами вдоль проволокъ и вдоль рельсовъ; подъ навѣсами магазиновъ въ безконечной сутолокѣ двигалась толпа. Часы на фасадѣ вокзала показывали половину десятаго.
   Тогда я рѣшительно повернулъ и пошелъ по направленію къ По. Деревья, казалось, сгибались подъ тяжестью сырости, насквозь смачивавшей мнѣ одежду. Съ желѣзнаго моста виденъ былъ стоявшій надъ водой туманъ. По самой серединѣ рѣки бродили два огонька, это были, должно быть, двѣ невидимыхъ лодки; онѣ то приближались другъ къ другу, то удалялись. Сколько тоже отчаянія нашло себѣ пріютъ въ холодной груди По! Что то искали тамъ эти два огня?
   Я медленно пошелъ обратно. Когда я подходилъ къ вокзалу, къ нему подъѣзжало много экипажей. Я посмотрѣлъ издали въ залъ пріема багажа, но никого тамъ не увидѣлъ, взялъ билетъ для входа на платформу и смѣшался съ толпой. Я не рѣшился подойти къ Моданскому поѣзду, пока не раздались первые возгласы предупрежденія объ отходѣ поѣзда. Тогда я подошелъ и подождалъ, чтобы заперли двери. Я стоялъ около передняго вагона и смотрѣлъ назадъ. Женская фигурка въ черномъ, съ большой фетровой шляпой на головѣ, выглянула изъ одного окошка второго класса, повидимому, взглянула на меня, потомъ сейчасъ же скрылась. Я чувствовалъ, какъ мое сердце билось, словно готовое разорваться, но съ безпечномъ видомъ поглядывалъ по сторонамъ и оборачивался, но не упуская изъ вида того вагона. Паровозъ засвистѣлъ, цѣпи сильно дернулись и натянулись. Тогда же женская фигура снова высунулась и прямо посмотрѣла на меня; я подошелъ и взялъ протянутый мнѣ ею предметъ:
   -- Счастливо оставаться, синьоръ Станга!
   Я уже отошелъ отъ вагона; обернулся,-- она протягивала мнѣ руку, но я не посмѣлъ вернуться, снялъ низко шляпу и ушелъ прежде, чѣмъ поѣздъ вышелъ изъ дебаркадера.
   Что подумала она о моей неуклюжести? Я выхватилъ у нея книгу, какъ воръ. Я успѣлъ увидѣть въ глубинѣ вагона горничную, приносившую мнѣ записку; почему она не ей дала передать книгу? Очевидно, она хотѣла выразить мнѣ любезность и благодарность. А я не сказалъ ей даже "счастливый путь!"
   Моя роль въ романѣ несомнѣнно не удалась.
   Придя домой, я хотѣлъ раскрыть книгу, которая была перевязана черной лентой. Но открывалась только одна верхняя половина переплета,-- вся внутренняя часть представляла изъ себя запертую шкатулку. Сказать ли, что я почувствовалъ нѣкоторое разочарованіе?. Мнѣ показалось сначала, что я окунулся въ полнѣйшій романтизмъ. Тамъ не было, можетъ быть, ничего существеннаго, а лишь какое нибудь напоминаніе о любви, цвѣты, можетъ быть?.. Но сейчасъ же возникла мысль противоположнаго рода: вѣроятно, деньги. Что же, почему бы нѣтъ? Но эти деньги были причиной несчастія Куибіо...
   На слѣдующій день я съ ранняго утра отправился въ типографію не безъ мысли о томъ, не распространилась ли также и на насъ стачка, разроставшаяся среди городскихъ типографій, и не была ли она рѣшена наканунѣ вечеромъ.
   Дѣйствительно, я не дошелъ еще цѣлаго ряда домовъ до типографіи, когда ко мнѣ подошелъ одинъ товарищъ, корректоръ, и съ враждебнымъ видомъ сказалъ мнѣ:
   -- Сегодня не будемъ работать... Надѣюсь, не захочешь подводить насъ!
   -- Какъ разъ наоборотъ -- тотчасъ же отвѣтилъ я, и тутъ же замѣтилъ, что и еще другіе товарищи, находившіеся тамъ и сямъ на улицѣ, недоброжелательно смотрѣли на меня. И я также вдругъ почувствовалъ, что мои руки мѣшаютъ мнѣ, и спряталъ ихъ въ карманы, какъ и тѣ. Мимо насъ прошелъ городовой и съ головы до ногъ осмотрѣлъ насъ; у дверей типографіи кучка городовыхъ стерегла входъ.
   -- Сегодня сходка въ Народномъ театрѣ. Впускъ только по билетамъ. Вотъ билетъ.
   Я взялъ листокъ, предложенный товарищемъ, и повернулся къ нему спиной. Онъ за то былъ со мной невѣжливъ, что я часто помогалъ ему поправлять латинскія слова? Я увидѣлъ, что моя застѣнчивая отдаленность это всѣхъ создала противъ меня много непріязни. А я вѣдь испытывалъ такое сочувствіе къ ихъ слишкомъ тревожной бѣдности; но, очевидно, мое сочувствіе никогда не умѣло выразиться...
   Со мной была книга -- шкатулка, я намѣревался снести ее во время перерыва работъ къ депутату Ансальди. Теперь я сразу же пошелъ къ нему. Это симпатичный человѣкъ высокаго роста, съ курчавыми волосами и сверкающими глазами. Онъ посмотрѣлъ на шкатулку и иронически улыбнулся:
   -- Всегда таинственны эти анархисты! Вы то же анархистъ!
   -- Нѣтъ; и Куибіо не анархистъ.
   -- Серьезно?-- недовѣрчиво переспросилъ онъ.
   -- Серьезно.
   -- Ну, это ничего не значитъ: въ полиціи онъ считается анархистомъ, впрочемъ, не опаснымъ,-- добавилъ онъ.-- Во всякомъ случаѣ, ему при первомъ же удобномъ случаѣ безъ малѣйшаго затрудненія разрѣшать экспатріировать изъ Италіи. Это я могу сказать навѣрное. Вѣдь онъ этого хочетъ, не правда ли?-- спросилъ онъ съ тонкой улыбкой.
   -- Да, я думаю,-- отвѣтилъ я серьезно.-- Онъ хотѣлъ бы поѣхать въ Парижъ къ своимъ друзьямъ художникамъ.
   Я простился, нѣсколько успокоившись относительно судьбы моего друга.
   Но пессимистическое отношеніе къ полиціи атавистично во мнѣ. Во всѣхъ пословицахъ моей родной деревни говорится, что изъ когтей правосудія живымъ не выйдешь. Я неправъ, но таковъ мой инстинктъ.
   А его маленькая Діана? Ждетъ, ждетъ его тамъ, въ великомъ Вавилонѣ... Удастся ли ему къ ней пріѣхать? Надѣюсь, что да. Они оба такъ вѣрили въ свою звѣзду,-- какъ истые фаталисты! Возможно, что тотъ, кто хочетъ быть счастливымъ, имѣетъ много вѣроятій, что достигнетъ этого...
   А дѣйствительно, у его Діаны -- воительницы было удивительно красивое и гордое лицо! Но возможно ли бороться противъ всѣхъ, маленькая Діана? противъ всѣхъ злыхъ, и слабыхъ, и неподвижныхъ, изъ которыхъ состоитъ общество?
   Послѣ полудня я пошелъ на сходку. Помимо приблизительно тысячи типографскихъ рабочихъ, въ ней участвовало также много и другихъ, среди которыхъ нашихъ легко было отличить по ихъ большей внѣшней культурности. Представители громкими голосами произносили рѣчи о вещахъ, уже милліонъ разъ слышанныхъ мною отъ товарищей, о борьбѣ классовъ, о правѣ на жизнь, объ улучшеніи нашего быта... Все это уже не властно было больше взволновать меня. Каждый поднимавшійся для того, чтобы говорить, становился, казалось мнѣ, скучнымъ и ничтожнымъ, какъ только выходилъ изъ толпы.
   Но сама толпа наполняла меня совсѣмъ новымъ чувствомъ. Я чувствовалъ, какъ во мнѣ отражаются всѣ ея волненія, какъ если-бы я былъ ея частью; и я былъ ея частью; казалось, что я сталъ проницаемымъ, и меня словно наполняли, проходили сквозь меня волны общаго гнѣва и общихъ стремленій, и общей страсти, чего то огромнаго, среди чего отдѣльная личность минутами, казалось, тонула, минутами же пріобрѣтала высшую степень своей силы. Я чувствовалъ, какъ напрягается моя грудь, какъ кулаки мои сжимаются такъ сильно, что почти впиваются въ ладони... Если-бы на подмостки взошелъ въ это время мощный человѣкъ, все это напряженіе вылилось бы въ такую силу, которая способна была бы перевернуть весь міръ!
   Народъ нуждается въ великихъ людяхъ, и жизненная его субстанція, всегда неподдѣльная и постоянно обновляемая, богата зародышами величія. Но ложно великіе люди не даютъ имъ обнаружиться.
   Нѣсколько недѣль спустя, я получилъ отъ Куибіо благодарственную записку. Онъ казался настроеннымъ ясно и полнымъ надеждъ. То обстоятельство, что я, до нѣкоторой степени, содѣйствовалъ его благополучію, растрогало меня до слезъ. Съ тѣхъ поръ ничего уже больше не знаю о немъ. Не послужитъ ли ему сколько нибудь въ пользу это мое писанье?
   

XIV.

   Стачка прекратилась черезъ день. Когда мы явились въ типографію, нѣкоторые изъ рабочихъ оказались уволенными, и я въ томъ числѣ.
   Пять барышень сидѣли въ рядъ передъ пятью новыми машинами и, казалось, для забавы перебирали пальцами клавиши...
   Извѣстіе объ увольненіи произвело на меня сильное впечатлѣніе. Я вышелъ и вздохнулъ всей грудью. Такъ, значить, я свободенъ? Но неожиданная свобода сильно смущала меня, хотя у меня и достаточно было денегъ для того, чтобы нѣсколько мѣсяцевъ прожить безъ работы. Черезъ нѣсколько дней я уже чувствовалъ себя, какъ рыба, вытащенная изъ воды; мнѣ казалось, что каждый встрѣчный смотритъ на меня съ упрекомъ и пренебреженіемъ...
   Одно обстоятельство не на долго развлекло меня и исторгло меня изъ состоянія мрачной печали, начинавшей совершенно завладѣвать мною. Однажды вечеромъ меня остановила въ корридорѣ Блондинка и попросила меня зайти къ ней въ ея мансарду.
   Отъ множества вещицъ, собранныхъ въ этомъ небольшомъ пространствѣ, вѣяло чѣмъ то милымъ. Въ одномъ углу, подъ скатомъ крыши стояла кровать; рядомъ съ ней у окна клѣтка, гдѣ сидѣли на жердочкѣ, прижавшись другъ ко другу, двѣ сонныя канарейки. Въ углахъ консоли съ гипсовыми статуэтками; надъ изголовьемъ копія съ святой Цециліи Донателло; подъ окномъ швейная машина. Блондинка подала мнѣ стулъ, затѣмъ, порывшись въ своемъ рабочемъ столѣ, вынула оттуда тетрадь, перевязанную красной ленточкой:
   -- Это сочиненія Крастино,-- сказала она, подавая ее мнѣ такимъ, жестомъ, словно прикасалась къ святынѣ.
   -- Ахъ!-- не могъ я удержаться отъ восклицанія.-- Я такъ и думалъ, что они должны быть цѣлы, только мнѣ не пришло въ голову...
   -- Кому же онъ долженъ былъ поручить ихъ?-- сказала она, глядя на меня съ упрекомъ.
   -- Да, конечно!-- отвѣтилъ я, размышляя о томъ, чѣмъ она была для него. Нѣсколькихъ мѣсяцевъ было довольно для того, чтобы женщина пріобрѣла всѣ права, такъ какъ за всю его жизнь никто не далъ ему столько, сколько она въ это короткое время.
   Я внимательно взглянулъ на нее. Она сильно похудѣла, отъ чего отчетливо опредѣлились формы ея лица, отличавшіяся замѣчательной чистотой линій; лампа ярко освѣщала ей лобъ и верхнюю часть щекъ, наполняя сильной тѣнью глаза, горѣвшіе словно въ лихорадкѣ и полные такого глубокаго выраженія, какое нельзя было заподозрѣть въ экспансивномъ и беззаботномъ ребенкѣ, какимъ она казалась раньше.
   -- Вы навѣрное знаете, сколько можетъ стоить напечатать эту книгу; конечно, она должна быть очень красива, вотъ какъ эта.
   И она взяла со стоявшей за моей спиной этажерки первую книгу Крастино и подала ее мнѣ. На этажеркѣ рядомъ съ ней стояли "Несчастные" Виктора Гюго, "Одиссея", "Енеида", "Освобожденный Іерусалимъ".
   -- Это онъ далъ мнѣ эти книги,-- сказала она, увидя, что я разсматриваю ея маленькую библіотеку въ скромныхъ, но чистыхъ переплетахъ;-- я ихъ всѣ прочла, а иногда онъ самъ читалъ мнѣ ихъ, подолгу, цѣлыя пѣсни. Что это за музыка! Онъ выбросилъ всѣ мои прежніе романы и оставилъ мнѣ только "Несчастныхъ". Ахъ, какъ эта книга меня растрогала! Эти исторіи, -- добавила она, указывая на поэмы,-- очень хороши и интересны, но надъ ними не плачешь... Теперь то я не могу раскрыть ихъ безъ слезъ, безъ того, чтобы у меня сжалось сердце, потому что я такъ и слышу его голосъ, какъ онъ читалъ ихъ, такой усталый и нѣжный... Да, такъ скажите же мнѣ, сколько это можетъ стоить?
   -- Отъ трехсотъ до четырехсотъ лиръ.
   Она съ ужасомъ посмотрѣла на меня, ея глаза наполнились слезами:
   -- Мнѣ никогда не скопить трехсотъ лиръ.
   Я не могъ не улыбнуться.
   -- Развѣ вы не могли посовѣтоваться съ кѣмъ нибудь, кому довѣряете, поговорить объ этомъ съ издателемъ?
   -- Да,-- онъ мнѣ столько говорилъ о васъ! Онъ васъ очень любилъ; говорилъ, что вы философъ. Онъ хотѣлъ, чтобы я посовѣтовалась съ вами и съ докторшей, которая сюда ходитъ. Но мнѣ хотѣлось сдѣлать все самой, сдѣлать ему послѣ смерти этотъ подарокъ. Ахъ, еслибы я могла все сама сдѣлать, чтобы это только мое было! Я поэтому такъ долго и не говорила съ вами...
   -- Хорошо,-- сказалъ я, растроганный и взволнованный,-- я могу пока дать задатокъ въ типографію, если вы согласитесь... Но впередъ подумайте! если вы снесете это издателю, онъ напечатаетъ, ничего съ васъ не взявъ, и дастъ вамъ еще извѣстный процентъ съ прибыли, которая будетъ значительна, такъ какъ Крастино теперь очень извѣстенъ; онъ займетъ мѣсто въ итальянской литературѣ.
   Она взглянула на меня съ укоризной и въ то же время съ нѣкоторой робостью:
   -- Продать! получить прибыль! Какъ можете вы это говорить? Вѣдь это кровь его здѣсь, жизнь его, да и моя тоже! А! Вы не можете понять! Прочтите это, прочтите... Я буду слышать все это до самой моей смерти. Здѣсь все то, что онъ мнѣ разсказывалъ о своихъ страданіяхъ, вся его любовь къ сестрѣ; и потомъ... наша любовь, наша бѣдная любовь!
   И она расплакалась горькими слезами отчаянія.
   Я не мѣшалъ ей немного выплакаться. Вся ея похудѣвшая фигурка сотрясалась отъ рыданій. Бѣлокурые густые волосы, разсыпавшись, закрыли ея лицо; я замѣтилъ, что эти волосы, бывшіе прежде необыкновенно длинными, были теперь обрѣзаны немного ниже плечъ.
   -- Пожалуйста, послушайте минутку,-- сказалъ я.-- Мы устроимъ лучше. Мы вполнѣ можемъ напечатать на нашъ счетъ, а что потомъ будетъ выручено, пойдетъ на то, чтобы сдѣлать нашему бѣдному другу хорошій памятникъ. Я сейчасъ прочту книгу и завтра принесу вамъ ее обратно.
   Она обернулась ко мнѣ, нѣсколько утѣшенная. Я взволнованно пожалъ ей руку и вышелъ.
   Нельзя разсказать, сколько я страдалъ и сколько плакалъ въ эту ночь.
   Какая страшная вещь жизнь, если человѣкъ можетъ страдать такъ, какъ страдалъ этотъ бѣдный юноша; какая страшная вещь искусство, заставляющее человѣка разбираться, рыться въ этомъ страданіи, перебирать его со всѣхъ сторонъ, работать надъ нимъ, какъ будто бы это была глина, изъ которой должна образоваться статуя! Какой страшный даръ поэзія! Для подобныхъ существъ это проклятіе, это средство, для усиленія мукъ. Я никогда не страдалъ столько отъ самыхъ моихъ острыхъ горестей, отъ попранныхъ желаній любви, сколько выстрадалъ отъ созерцанія этого нечеловѣчески несчастнаго существованія...
   Но вѣдь я слышалъ все же, какъ онъ съ тревогою и мукой восклицалъ: "Жить, жить!.. Слишкомъ поздно! Слишкомъ поздно!" Значитъ, онъ хотѣлъ жить, онъ всѣми силами хваталси за жизнь передъ ея концомъ.
   Вліяніе моихъ теорій? Нѣтъ.
   Достаточно было того, чтобы въ эту адскую жизнь проникъ взоръ женщины! Это смогло сдѣлать скромное существо только потому, что то была женщина: онъ почувствовалъ себя на мгновеніе сильнымъ, твердымъ, цѣльнымъ, почувствовалъ себя человѣкомъ, онъ пропѣлъ свой краткій гимнъ жизни и исчезъ.
   
   Въ небольшой поэмѣ разсказывается быстрая драма его сестры; въ ней звучатъ размышленія о рожденіи и о смерти, ожиданіе новой жизни, возникающей изъ невѣдомаго источника, жизни, которую онъ готовился ласкать и лелѣять съ постояннымъ безполезнымъ вопросомъ во взорѣ и съ боязнью въ душѣ, боязнью того невѣдомаго, что вторгнулось между имъ и сестрой и что будетъ расти среди нихъ. На этомъ поэма оканчивалась. Ея смерть только кое гдѣ оставила смутный и мрачный отголосокъ, въ нѣкоторыхъ стихотвореніяхъ, говорящихъ объ одиночествѣ, о смерти и проникнутыхъ ощущеніемъ невѣдомой тайны, сквозь которое слышатся звуки ужаса.
   Рядъ сонетовъ, сжатыхъ и краткихъ по формѣ и для меня нѣсколько туманныхъ, содержитъ сводъ современныхъ представленій о человѣческой жизни: свободное развитіе дѣтства, научное толкованіе жизни, проникновеніе въ тайну любви, сліяніе двухъ существъ, распространеніе существованія въ пространствѣ и во времени, среди современниковъ и среди послѣдующихъ поколѣній: отвлеченныя мысли, которымъ придана осязательность не столько образами, сколько яркими, живыми словами. Здѣсь онъ дѣйствительно показываетъ путь новой поэзіи будущаго, являемся ея предвозвѣстникомъ.
   Затѣмъ одна часть начинается взрывомъ радости. Получается такое впечатлѣніе, точно солнце, котораго не было видно, но которое чувствовалось за завѣсой облаковъ, залило внезапно пустынную степь, высушило грязныя лужи и извлекло изъ земли роскошную, торжествующую растительность.
   Далѣе слѣдуютъ крылатыя пѣсни любви, въ которыхъ обрисовывается, оживаетъ, расцвѣчается красками и улыбается живая фигура, нетронутая и глубокая, дышащая свѣжестью горнаго цвѣтка. Встрѣча въ жалкой обстановкѣ мансардъ, превратившихся въ куполы и стрѣлы собора; двѣ созвучныхъ, воздушныхъ жизни, и одна изъ нихъ заливается пѣснями, другая плачетъ. Я не перечитывалъ книги, но впечатлѣніе, произведенное ею на меня, неизмѣримо; вызванные ею образы стоятъ передо мною, какъ живые. Я вижу эту маленькую фигурку дѣвушки полу-ребенка, крѣпко обнимающую тѣло моего бѣднаго друга, скудное живительной жизненной теплотой, какъ бы стремясь вселить въ него радость, и я никогда не видѣлъ и не могъ вообразить себѣ ничего прекраснѣе этой группы. Онъ говоритъ, онъ зачаровываетъ свою маленькую веселую птичку своей музыкой, которая будетъ пѣть у нея въ сердцѣ до самой смерти, а она слушаетъ и обожаетъ,-- обожаетъ то невѣдомое, что сверкаетъ для нея въ этомъ блѣдномъ и пылающемъ тѣлѣ, которое она обнимаетъ.
   Утромъ, едва увидя, что Блондинка отворила свое окно и стала выставлять клѣтку и маленькіе цвѣточные горшки, я пошелъ и постучалъ къ ней. Должно быть, почтеніе и восхищеніе, которыя я испытывалъ, на моемъ лицѣ были написаны потому что она улыбнулась мнѣ почти благодарно.
   Рядомъ съ ней, на разлаженномъ на полу шерстяномъ одѣялѣ, сидѣлъ ребенокъ лѣтъ двухъ; между колѣнъ его маленькихъ ножекъ стояла пустая глубокая тарелка, и онъ водилъ по ней ложкой, безполезно поднося ее къ губамъ.
   -- Видите, и у меня дитя,-- сказала она, улыбаясь.
   -- Это ребенокъ Минки?-- спросилъ я.
   -- Да; я его очень люблю. Правда, какой хорошенькій?
   Я посмотрѣлъ на ребенка; онъ отнюдь не былъ красивъ: вялыя, блѣдныя щеки, большія уши и огромный ротъ съ толстыми, широкими губами, но устремленные на меня глазенки, горѣли, какъ два уголька.
   -- Да, миленькій,-- отвѣтилъ я.
   -- Я всю ночь думала о томъ, что вы мнѣ вчера сказали. Мы сдѣлаемъ ему красивый памятникъ, въ родѣ того, какъ у Сильвіо Пеллико на новомъ кладбищѣ. Я ужъ знаю, кто его сдѣлаетъ: я пойду къ синьору Леонардо, снесу ему книгу и скажу, что это я...
   -- Вы знаете Леопарди? Да, онъ дѣйствительно можетъ сдѣлать прекрасный памятникъ, даже и изъ небольшого куска мрамора!
   -- Да; у меня была подруга, которая ему позировала. Потомъ она вышла замужъ. Разъ она пошла къ нему сказать, что у нея умеръ ребенокъ, онъ сдѣлалъ съ него портретъ и подарилъ ей...
   -- А книга дастъ на что купить мраморъ! Хотите вы пойти къ издателю? Надо еще тоже поговорить съ синьориной Лавріано.
   Меня мучалъ одинъ вопросъ. Я спросилъ ее:
   -- Послушайте... гдѣ ваши волосы?
   -- Я ихъ продала,-- поспѣшно отвѣтила она, смутившись, и съ мелькнувшей, какъ тѣнь, улыбкой.
   -- Не вѣрю!
   Она расплакалась, но со страннымъ смѣшеніемъ стыдливости и радости на лицѣ:
   -- Никто не знаетъ этого,-- призналась она.-- Какъ вы думаете, сколько бы мнѣ за нихъ дали? Шестьдесятъ лиръ предложилъ разъ парикмахеръ тутъ внизу! Они были красивые, правда? И онъ такъ ихъ любилъ!.. Прежде чѣмъ закрыли ему гробъ... Минка даже не замѣтила.
   Она была довольна, какъ дитя. Я представилъ себѣ эти чудные волосы на груди бѣднаго умершаго.
   Ребенокъ, возясь на одѣялѣ, сползъ за край его и, сидя совершенно голыми ноженками на кирпичномъ полу, съ опрокинутой тарелкой въ ногахъ, улыбаясь, смотрѣлъ на меня.
   -- Садись ты сюда, бутузъ,-- воскликнула она, беря отъ него тарелку и сажая его на постель.
   -- Ужъ два года исполнилось, а все еще не ходить,-- продолжала она, обратясь ко мнѣ.-- Кстати, вы знаете, что Пьяница въ Тюрьмѣ Вотъ, у васъ есть средства, вы бы должны помочь Минкѣ. Она плохо кончить: я боюсь, что она или съ ума сойдетъ или что нибудь надъ собой худое сдѣлаетъ.
   -- За что его посадили въ тюрьму?
   -- Сочли за сообщника воровъ: онъ былъ на углу улицы Бонцаниго въ то время, какъ воры взламывали ювелирный магазинъ, можетъ быть, онъ и зналъ ихъ; мы здѣсь вынуждены быть знакомы и съ ворами, и съ погибшими женщинами... а можетъ быть, и не зналъ вовсе. Но эта бѣдная женщина! Монахини святой Циты приносятъ ей кое что, и потомъ дѣти ходятъ каждый день въ столовую для бѣдныхъ. Она же совсѣмъ не ѣстъ больше: ей надо класть въ ротъ насильно. Я позабочусь объ этомъ маленькомъ, а другіе то два? Ноту девять лѣтъ, другой, почти дурочкѣ, шесть. Знаете, сколько она теперь зарабатываетъ? Шесть лиръ въ мѣсяцъ, за то, что убираетъ комнату одному служащему въ казенной лотереѣ, который живетъ тутъ въ четвертомъ этажѣ. Нѣсколько мѣсяцевъ назадъ у нея было много комнатъ для уборки, и иногда ей удавалась получать даже до тридцати сольдо {Сольдо = 5 чентезимовъ = 1,85 коп.} въ день. Когда у нея посадили въ тюрьму мужа, всѣ ей отказали за исключеніемъ этого молодого человѣка изъ лотереи, который еще, можетъ быть, не знаетъ, или, можетъ быть, онъ соціалистъ... Можно себѣ представить: жена пьяницы,-- это еще куда ни шло, но жена вора! Правда, Джипъ?-- продолжала она, цѣлуя ребенка.-- Теперь скажите мнѣ, пожалуйста, невинный этотъ за что долженъ отвѣчать?!.
   Она внезапно взглянула широко раскрывшимися глазами въ окно, на крышу. Я обернулся въ ту сторону: маленькій трубочистъ вылѣзъ изъ одного мансарднаго окна и стоя въ своихъ большихъ башмакахъ на самомъ гребнѣ крыши, недалеко отъ моей мансарды, спокойно, увѣреннымъ взглядомъ оглядывался по сторонамъ.
   -- За этого нечего бояться,-- замѣтила дѣвушка.-- Помните Ноту? Какой ужасъ!
   Трубочистъ снялъ съ себя веревку, которою былъ обмотанъ, и взобравшись на трубу, сталъ опускать въ нее свою желѣзную щетку, съ силой вытаскивая ее потомъ оттуда. Небо было усѣяно серебристыми облаками, гонимыми вѣтромъ; они двигались неразрывной, тѣсной толпой и казалось, что это плыветъ крыша съ трубой и маленькой черной фигурой, и отъ этаго кажущагося движенія кружилась голова.
   -- А этотъ бѣдный ребенокъ! Кто знаетъ, гдѣ его мать; говорятъ, есть такія матери, которыя продаютъ дѣтей или отдаютъ ихъ на прокатъ на три, на четыре года... Какой ужасъ! И правосудіе позволяетъ все это?
   -- Правосудіе? Какое правосудіе, моя добрая? А знаете, вѣдь вы въ концѣ концовъ соціалистка, а?
   -- Я?-- отвѣтила она, глядя на меня съ любопытствомъ.-- Вы думаете? Я бы очень хотѣла быть чѣмъ нибудь, но я ничто. Виджи, положимъ, говорилъ, что я... ужъ не помню, что... Вы прочли? Какъ чудно, да? Меня сначала очень смущало передъ нимъ мое ничтожество, но онъ мнѣ говорилъ, чтобы я только была красива и улыбалась бы, что ему этого довольно. Онъ цѣлыми часами смотрѣлъ на меня, и я очень безпокоилась, боялась, что онъ не найдетъ меня такою, какой хотѣлъ бы, но потомъ видѣла, что онъ такъ счастливъ! Я увѣрена, что онъ, глядя на меня, не меня видѣлъ, но что ему приходили въ это время въ голову какія нибудь чудныя воспоминанія, какія-нибудь чудныя мысли... Онъ все только хотѣлъ, чтобы я постоянно улыбалась, -- ни улыбалась, съ какой мукой, -- до самаго конца, глядя, какъ онъ умираетъ!
   Она крѣпко обняла ребенка, который отстранился отъ нея съ нѣкоторымъ удивленіемъ, потомъ вытерла себѣ глаза.
   -- И въ то время, какъ я молча улыбалась,-- я никогда не говорила -- онъ думалъ о розахъ, о пейзажахъ и о звѣздахъ, и... говорилъ мнѣ, что и я принадлежу къ тому же семейству, и онъ тоже... Сколько разъ онъ показывалъ мнѣ на звѣзды! Мы смотрѣли съ нимъ изъ окна, черезъ верхушки крышъ на темное небо, и онъ говорилъ мнѣ, что всѣ эти звѣзды живыя, или еще будутъ живыми, и что онъ скоро уйдетъ на одну изъ нихъ... И въ самомъ дѣлѣ, я увѣрена, что онъ еще живъ. Я видѣла, какъ умиралъ мой маленькій, и столько тогда плакала! Но потомъ у меня было такое чувство, какъ еслибы у меня умерла канареечка: совсѣмъ было кончено все, совсѣмъ кончено! Но онъ... это не можетъ быть! Онъ до самаго конца говорилъ, я не могу вспомнить все то, что онъ мнѣ сказалъ тогда... о, какъ стараюсь, какъ мучаюсь, чтобы вспомнить, но не могу! Но все же я чувствую себя, совсѣмъ другою послѣ этихъ словъ и хочу жить, хотя мнѣ такъ хотѣлось бы умереть съ нимъ: я чувствую, что я должна жить, потому что должна что то сдѣлать. Не знаю, что, и жду...
   Я смотрѣлъ на эту простую дѣвушку и видѣлъ, что она вся проникнута какой то. таинственной силой, словно ей передалась чья то энергичная, твердая воля. Она улыбнулась, какъ бы для того, чтобы разсѣять впечатлѣніе торжественныхъ словъ, почти безсознательно вылившихся у нея изъ сердца; но сквозь эту улыбку я видѣлъ въ лицѣ ея и въ задумчивомъ взглядѣ, что эти слова должны составлять теперь всю суть ея существа. Это чудо совершила любовь; и меня какъ всегда охватила острая тоска въ присутствіи того, что было и должно было навсегда остаться для меня недостижимымъ, невѣдомымъ.
   Между тѣмъ чтеніе исторіи жизни Крастино утвердило меня въ одной мысли, которая зародилась въ моемъ мозгу еще тогда, когда я слышалъ отъ него самого разсказы о ней и сравнивалъ ее съ моею. Моя "Записка" съ ея схоластическими подраздѣленіями, при томъ еще не вполнѣ опредѣленными, съ ея напряженнымъ стремленіемъ къ точности, дѣлавшимъ ее сухою, съ ея неувѣренной и спутанной доктриной была до такой степени слаба рядомъ съ простымъ субъективнымъ разсказомъ человѣка о своей жизни! Даже и сама первая часть, описывающая современное бѣдственное положеніе, выходила неполной и несовершенной. Быть можетъ, повторялъ я себѣ, голый разсказъ о моей жизни будетъ болѣе нагляднымъ, произведетъ больше впечатлѣнія, чѣмъ подобный трактатъ, для написанія котораго мнѣ недостаетъ многолѣтней научной подготовки. Что же касается формы, то, если я не обладаю, конечно, художественной силой Крастино, но во мнѣ есть желаніе ухватить міръ обѣими руками и крутить, формировать его, какъ глину, въ которой я родился, такое напряженное желаніе, что я страдаю, сгораю отъ него.
   Нѣсколько дней спустя, я началъ этотъ разсказъ. Что же касается того, какимъ способомъ получить аудіенцію, я не сомнѣвался, что такъ или иначе этого достигну...
   

XV.

   Я сдѣлалъ, однако, нѣсколько безплодныхъ попытокъ вернуться въ типографію. Наконецъ попросилъ объясненій. И тогда понялъ. Приблизительно за мѣсяцъ до стачки въ типографію поступилъ новый директоръ; быть можетъ, его предшественникъ былъ слишкомъ ко мнѣ снисходителенъ? Вѣроятно, потому что упреки и штрафы, которымъ подвергалъ меня новый, почти всегда были основательны. Я былъ, должно быть, постоянно углубленъ въ событія, происходившія вокругъ меня, взволнованъ ими и разсѣянъ, такъ какъ часто пропускалъ крупныя ошибки. Должно быть, и въ манерѣ моей держать себя произошла большая перемѣна, такъ какъ обращеніе со мной моихъ товарищей корректоровъ, съ которыми я цѣлыми днями сидѣлъ рука объ руку на одной скамьѣ, совершенно перемѣнилось. Можетъ быть, я не слышалъ иногда ихъ вопросовъ и не отвѣчалъ имъ, или говорилъ иногда что-нибудь разсѣянно и нетерпѣливо. Не знаю; знаю, что я лишь на нѣсколькихъ, очень немногихъ лицахъ замѣтилъ небольшое сожалѣніе по поводу того, что не былъ принятъ обратно въ типографію.
   Я въ послѣдній разъ долго, съ безконечной грустью оглядѣлъ обширное помѣщеніе съ стеклянными стѣнами и крышей, гдѣ провелъ почти десять лѣтъ!
   Десять лѣтъ! Ряды наборщиковъ въ сѣрыхъ блузахъ стояли, занятые у своихъ ящиковъ; въ проходахъ поминутно проходило по два человѣка гуськомъ, неся набранную форму на одинъ изъ столовъ, или приготовленный для машины листъ, словно это были носилки или погребальное ложе. Въ противоположной сторонѣ съ грохотомъ вертѣлись цилиндры, листы одинъ за другимъ опрокидывались другъ на друга; женщины въ своихъ словно арестантскихъ передникахъ, непрестанно повторяя все одинъ и тотъ же монотонный жестъ, клали листы на цилиндръ или складывали ихъ въ кучу. Въ двухъ боковыхъ галлереяхъ въ непрерывной работѣ двигались брошюровщицы. Сотня женщинъ и сотня мужчинъ. Невозможно представить себѣ, чтобы между этими существами, созданными для того, чтобы взаимно дополнять другъ друга, могли возникнуть какія либо отношенія, кромѣ тѣхъ, какія существуютъ между отдѣлными частями машины. Но на дѣлѣ среди безпрерывной рабочей суетни всѣхъ этихъ людей, сведенныхъ къ значенію зубцовъ колесъ одного механизма, при хлопотливой мелкой работѣ набора, подъ грохотъ платформъ, носящихся взадъ и впередъ, все же рождались, возникали улыбки, желанія, любовь, и когда полуденный колоколъ внезапно освобождалъ всѣ эти существа, скованныя и сплавленныя впродолженіе многихъ часовъ въ огромный механическій организмъ, и густая толпа сплошнымъ потокомъ выливалась черезъ корридоры и черезъ дверь на залитую солнцемъ улицу.-- какъ радостно было видѣть ихъ тогда оживающими, снова превращающимися въ человѣческія существа, видѣть, какъ они улыбались другъ другу, разговаривали, окликали другъ друга, обращались одни къ другимъ съ привѣтствіями при разставаньи, или шли дружески вмѣстѣ, или, какъ возлюбленные, ласково брали другъ друга подъ руку!
   Быть можетъ, которая нибудь изъ этихъ однообразно одѣтыхъ дѣвушекъ, сосредоточивавшихъ все свое стремленіе къ красотѣ въ прическѣ волосъ, и взглянула на меня когда нибудь не совсѣмъ пренебрежительно или не совсѣмъ безразлично? Въ глубинѣ глазъ моихъ сохранилось двѣ, три легкихъ улыбки, нѣсколько доброжелательныхъ взглядовъ, но я не знаю, съ какимъ лицомъ ихъ связать. Можетъ быть здѣсь была женщина, которую я полюбилъ бы?
   Десять лѣтъ!
   Итакъ, я былъ, наконецъ, свободенъ. Я впервые чувствовалъ себя независимымъ, безъ начальства. Въ пріютѣ Духовнаго Благотворительнаго Общества я былъ подчиненъ впродолженіе часовъ работы хозяину, къ которому меня посылали, а въ остальное время воспитателямъ; потомъ я переходилъ отъ хозяина къ хозяину, отъ одного начальства къ другому съ вѣчнымъ чувствомъ подчиненности, такъ что и въ праздничные дни никогда не могъ освободиться отъ тягостнаго ощущенія рабства, ожидающаго меня на завтра и во всю предстоящую недѣлю. А развѣ я чувствую себя теперь вполнѣ свободнымъ? Нѣтъ, во мнѣ есть какая то неразумная робость, являющаяся дѣйствительно понижающей чертой; еслибы я захотѣлъ совершить какой нибудь независимый поступокъ, это вышло бы, безъ сомнѣнія, преувеличенно и носило бы характеръ протеста, возмущенія; я думаю, что оно дѣйствительно такъ и было въ моихъ отношеніяхъ съ директоромъ типографіи.
   Чтобы вполнѣ насладиться ощущеніемъ хотя бы физической свободы, я стать дѣлать большія прогулки по окрестнымъ холмамъ; какъ чудно мнѣ было дышать, какъ я упивался воздухомъ и солнцемъ, и ароматомъ осеннихъ испареній, какое восхищенное изумленіе испытывалъ передъ внезапно открывавшимися залитыми солнцемъ безконечными далями! Никогда раньше не чувствовалъ я себя до такой степени живущимъ всѣми своими фибрами. А! правду я говорилъ Крастино, что жизнь хороша! Да, для этого достаточно быть здоровымъ тѣломъ и душой; возможно, что счастье вещь очень простая и очень достижимая. Многіе удовлетворяются тѣмъ, что живутъ, но это еще не есть счастье. Безъ сомнѣнія, счастье состоитъ въ томъ, чтобы чувствовать себя живущимъ. Чѣмъ жизнь человѣка сложнѣе, шире, напряженнѣе, тѣмъ болѣе возрастаетъ его счастье, и тѣ, которые содержать въ себѣ наибольшее количество жизни, тѣ и наиболѣе способны быть счастливыми. Это то, что я всегда думалъ, и что такъ просто и тѣмъ не менѣе такъ неясно для большинства. Но въ тотъ день, когда эта истина лучезарно и побѣдоносно всѣмъ откроется, не перемѣнится ли тогда общественная жизнь?
   Въ одну изъ моихъ прогулокъ по холмамъ я оказался вблизи Гассино. Я пошелъ туда. Узналъ нѣкоторые изъ растрескавшихся домишекъ, но ни одно лицо не вызвало въ моей памяти образа изъ далекаго прошлаго Я не чувствовалъ съ этими бѣдными крестьянами, работавшими на поляхъ, большей связи, чѣмъ съ остальнымъ бѣднымъ и слѣпымъ родомъ человѣческимъ. Однако, когда я подошелъ къ кирпичному заводу, совершенно перестроенному и ставшему неузнаваемымъ, видъ желтой глины, въ которой мы съ отцомъ и мой дѣдъ, и, можетъ быть, цѣлое долгое поколѣніе копались, зарывшись въ ней, какъ кроты, возбудилъ во мнѣ смутную смѣсь ощущеній, и горестныхъ, и въ то же время сладкихъ.
   Выйдя изъ села, я увидѣлъ старика, согнутаго вдвое отъ ревматизма, со сморщеннымъ лицомъ, со слезящимися, безжизненными глазами; онъ сидѣлъ на солнцѣ, глядя на По и на безконечно широкую долину. Вотъ такимъ былъ бы и мой отецъ, еслибы былъ живъ теперь; такимъ кончилъ бы тутъ и я свою жизнь. Земля, въ которой они копались всю жизнь, хватаетъ ихъ за шею, сгибаетъ ихъ, душитъ ихъ о свою грудь.
   Я вернулся туда еще разъ. Былъ вечеръ, темнѣло, церковный колоколъ, единственный праздничный голосъ моего дѣтства, торжественно звучалъ, возвѣщая праздникъ,-- была суббота. И внезапно одинъ мотивъ... откуда онъ взялся? я нашелъ его у себя въ памяти, въ ушахъ, на устахъ. Я шелъ къ городу, одинъ, по большой дорогѣ. И я началъ пѣть и плакать, плакать и пѣть...
   
   "Canté, canté, fijete, canté touzour" *).
   *) Пойте, пойте, молоденькія дѣвушки, все пойте.
   
   ...и этотъ мотивъ звучалъ во мнѣ такъ упорно, такъ мучительно, такъ рѣзко, такъ глубоко проникающе... до безумія! Я бросился въ засѣянное поле, впился руками въ землю среди корней, кусая траву, глотая ея сокъ. О земля, моя земля, смиренная и дорогая, и единственная мать моя! Кто оторвалъ меня отъ тебя такъ скоро, что я забылъ даже самый твой ароматъ?
   Но пробродя недѣли двѣ, я не замедлилъ почувствовать чрезмѣрный гнетъ моего бездѣятельнаго одиночества. А, еслибы могъ дѣйствовать! Сдѣлать что нибудь великое, что нибудь безмѣрно благотворное!
   И я раздумывалъ. Не могъ ли бы я посвятить себя какой нибудь терпѣливой, постоянной, ясной дѣятельности, подобно этой доброй докторшѣ Лавріано, улыбка которой и прикосновеніе милой руки должны были облегчить, и исцѣлить, кто знаетъ, сколько страданій? Но я испытывалъ странное нетерпѣніе: это было слишкомъ кропотливо и слишкомъ долго, а мнѣ было некогда. Впродолженіе уже нѣсколькихъ мѣсяцевъ я постоянно, при каждомъ поступкѣ, ощущалъ въ себѣ стремленіе спѣшить на томъ основаніи, что время впереди у меня все сокращалось; а что же приближалось съ нимъ? Какое нибудь несчастіе? Болѣзнь?
   Быть можетъ, въ общественномъ организмѣ существуютъ такія молекулы, которыя должны исчезнуть, чтобы его спасти. Въ иныя минуты я испытываю восторгъ и наслажденіе при мысли о томъ, чтобы уничтожить себя, отдавъ себя другимъ. Можетъ быть, я тоже такой патологическій типъ? Было бы удивительно, еслибы я имъ не былъ. Существуютъ нормальные типы, достойные восхищенія, какъ напримѣръ, синьорина Лавріано. Ея дѣятельность разнообразна, широка, полна многихъ неудачъ и немногихъ рѣдкихъ успѣховъ, она медленно, незамѣтно содѣйствуетъ прогрессу. Она схватываетъ, связываетъ, сочетаетъ безчисленныя нити; она какъ бы плететъ ткань, въ которой ей суждено создать только одну малѣйшую часть, какъ будто она унаслѣдовала это дѣло отъ одного поколѣнія съ тѣмъ, чтобы передать его другому. Я же не могу отдавать себя такими малыми дозами: я теряю терпѣніе, я раздражаюсь. Я искалъ чего нибудь быстраго, молніеноснаго и не находилъ, не находилъ ничего... кромѣ разрушенія.
   Моимъ умомъ въ это время съ одинаковой силой овладѣли двѣ картины, одна дѣйствительная, другая воображаемая.
   На одной Крастино и я находились на большой дорогѣ, огражденной съ обѣихъ сторонъ высокими грудами снѣга; маленькая точка, появившись вдали, быстро расла, приближаясь къ намъ; съ быстротой молніи проносился неуклюжій экипажъ, едва давъ разглядѣть въ немъ человѣческую фигуру. Я слѣдилъ за нимъ взоромъ: впереди него, посреди дороги, неподвижно стояло маленькое черное пятнышко, и автомобиль несся... Картина внезапно исчезала, оставляя у меня въ спинѣ ощущеніе холода. На другой картинѣ тяжелая коляска катилась по улицѣ среди двухъ рядовъ тѣсно толпившихся людей; къ ней бросался человѣкъ и падалъ, растоптанный копытами лошадей. И мнѣ чудилось ощущеніе тяжелаго удара въ мозгъ.
   И, начиная съ одного утра, я сталъ просыпаться съ мыслью объ одной вещи, которую мнѣ должно исполнить,-- сегодня? завтра? Каждое утро во мнѣ было то же ощущеніе ожиданія и въ то же время обязанности, кякъ бы сознаніе какого то обѣщанія, которое я долженъ исполнить и которое все откладываю со дня на день по причинамъ, зависящимъ не исключительно отъ одной моей воли.
   То, что я долженъ былъ сдѣлать, было нѣчто совершенно личное, внутреннее, я просто долженъ былъ принять на себя какое то, еще не совсѣмъ мнѣ ясное дѣло, которое медленно, но сильно и настойчиво наступало на меня; и потомъ, послѣ того, какъ я рѣшился, совершенно прекратилось безпокойство, охватывавшее меня каждое утро и уменьшавшееся только вечеромъ, когда я говорилъ себѣ: завтра!.. съ намѣреніемъ разсудить и принять, наконецъ, рѣшеніе и какъ бы съ желаніемъ заставить замолчать настойчивый и раздражающій голосъ, постоянно повторявшій мнѣ одно и то же: "Такъ должно быть"!
   Вотъ случай, послужившій мнѣ толчкомъ и заставившій меня рѣшиться.
   Въ то утро я раскрылъ глаза, полный неясныхъ образовъ отлетавшаго сна или галлюцинаціи. Я видѣлъ какого то человѣка; приблизиться къ нему казалось мнѣ тяжкимъ трудомъ, подобнымъ тяжелому восхожденію на гору, оставаться же вдали отъ него казалось смертельной опасностью. И вотъ, онъ сталъ смотрѣть на меня. Я хотѣлъ сказать ему какое то великое слово, но не могъ произнести его; я чувствовалъ, что мои губы шевелятся, что лицо мое искажается, что я произношу, можетъ быть, какой то нечленораздѣльный звукъ... а онъ смотрѣлъ на меня и не понималъ, глаза его становились гнѣвными, страшными... А мнѣ хотѣлось убиться у его ногъ, чтобы онъ меня понялъ.
   Когда я всталъ, впечатлѣніе сна исчезло, или мнѣ казалось, что оно исчезло. Фактъ тотъ, что я сразу побѣжалъ въ публичную библіотеку, чтобы погрузиться въ книги, какъ я дѣлалъ это уже нѣсколько дней ради того, чтобы насильственно занять свое вниманіе и обуздать терзавшее меня безпокойство. У меня сдѣлалась такая острая нервная неуравновѣшенность, что неожиданно услышанный на улицѣ голосъ, стукъ колесъ экипажа, звонокъ электрическаго трамвая вызывали во мнѣ приливы крови къ той сторонѣ тѣла, съ которой они раздавались.
   Выйдя изъ библіотеки, гдѣ я кончилъ "Воскресеніе" Толстого, начатое нѣсколько дней назадъ, я шелъ, переполненный и взволнованный прочтеннымъ. Я просидѣлъ въ библіотекѣ шесть часовъ; солнце заходило; небо вдали легко спускалось на бѣлые и лазоревые гребни Альпъ. Я сталъ дышать всей грудью, не только для физическаго облегченія, но и для того, чтобы освободиться отъ состоянія нравственной угнетенности. Романъ произвелъ на меня громадное впечатлѣніе и наполнилъ меня чувствомъ ужаса; онъ съ такой силой описываетъ всю массу общественныхъ несправедливостей, что добронамѣренныя лица, въ немъ изображаемыя, и указываемыя авторомъ правила жизни представляются непропорціонально малыми, недѣйствительными, безплодными, странными. И я подумалъ, что я, можетъ быть, тоже, какъ эти русскіе, наивный человѣкъ, видящій всю чудовищность общественныхъ организмовъ и воображающій, что ихъ можно уронить на землю однимъ хорошимъ натискомъ плеча. Можетъ быть, лучше передѣлывать ихъ медленно, жизнь за жизнью, колесо за колесомъ, какъ сдѣлалъ бы опытный механикъ? Но какъ убѣдить завѣдующихъ машинами, чтобы они осматривали, преобразовали, обновляли свои старые инструменты, изъ которыхъ современный человѣкъ выходитъ искаженнымъ, изуродованнымъ, а иногда совершенно раздробленнымъ?
   Я подходилъ къ площади Статута.
   Я имѣю обыкновеніе пріостанавливаться около кіосковъ для продажи газетъ, и я подошелъ теперь къ одному изъ нихъ, чтобы посмотрѣть на газетѣ, какой сегодня день. Это былъ только что вышедшій вечерній номеръ "Туринской газеты". Меня сразу же поразила надпись: Драма въ улицѣ Санъ-Донато. И въ то же время я замѣтилъ, что газетчики на улицахъ выкрикивали ту же фразу. Меня охватилъ непонятный трепетъ; я купилъ газету,-- сообщеніе занимало цѣлый столбецъ; хроникеръ начиналъ съ длиннаго и слезливаго предисловія. "...женщина съ виду лѣтъ сорока.... мужъ въ тюрьмѣ... Она послала своихъ троихъ дѣтей... старшій несъ меньшого, а другого велъ за руку... въ даровую столовую благотворительнаго общества... Женщина была найдена стоящею на колѣняхъ въ одномъ изъ угловъ мансарды лицомъ къ стѣнѣ... Жаровня..."
   Я почувствовалъ, что меня трогаютъ за плечо, и обернулся... Это была докторша Ева, очень разстроенная.
   -- Я остановила трамвай, увидя васъ здѣсь. Какой ужасъ!-- сказала она, показывая на газету.
   -- Это Минка, да?
   -- Да. Вы еще ничего не знаете? Пойдемте со мной. Я видѣла ее: сейчасъ вотъ отвезла двоихъ дѣтей къ себѣ домой, посмотрю потомъ какъ быть съ ними... Умерла она, должно быть, около полудня. Дѣтей сегодня съ утра прислала къ намъ въ даровую столовую. Бѣдный Ноту повидимому зналъ что-то, не хотѣлъ ѣсть и весь день былъ, какой то скучный, мрачный... Что то будетъ изъ этого мальчика, какъ вы думаете?
   Я былъ ошеломленъ.
   -- Она затворила ставни и заткнула каминъ,-- продолжала синьорина Лавріано.-- Приняла всѣ мѣры до малѣйшихъ подробностей: всѣ щели дверей и окна была заткнуты. Газъ долженъ былъ скоро охватить ее, когда она такъ стояла на колѣняхъ... Она и Блондинку обманула, такъ что и та постучала къ ней только тогда, когда дѣти вернулись домой раньше времени, въ два часа, тогда какъ должны были вернуться только вечеромъ. Ноту какъ будто зналъ. Онъ и началъ стучать въ двери и плакать, другіе двое за нимъ тоже... Тогда мужъ придверницы подумалъ, не случилось ли что, и выломалъ двери. Мнѣ разсказывала Блондинка...
   Мы почти бѣгомъ дошли до дому. Подъ воротами разговаривала кучка женщинъ съ любопытными и встревоженными лицами. Мы поднялись. Двери въ мансарду были заперты, и двое городовыхъ расхаживали по корридору. Я хотѣлъ взглянуть на бѣдную умершую, но видъ этихъ суровыхъ физіономій оттолкнулъ меня.
   Я началъ испытывать съ нѣкотораго времени какой то смутный страхъ при видѣ городовыхъ; я чувствовалъ, что они упорно и недовѣрчиво смотрятъ на меня на улицахъ. Возможно, что у меня сдѣлался довольно жалкій видъ: я чувствовалъ себя неспокойно и испытывалъ униженіе отъ моей праздности...
   Мы прошли дальше въ комнату Блондинки.
   Она съ плачущимъ лицомъ держала на рукахъ ребенка умершей; малютка грызъ кусокъ яблока, не удивляясь ея слезамъ и поцѣлуямъ. Увидя насъ, она нѣсколько успокоилась и посмотрѣла на докторшу, сохранявшую свое удивительное спокойствіе.
   -- Никогда не подумать обо всемъ,-- говорила та.-- Все дѣлается такъ медленно! Я думала тоже объ этой несчастной, но уже поздно! мы никогда не можемъ сразу сознавать неотложность, необходимость, близость наступающей бѣды! Я явилась бы къ ней со своей помощью черезъ мѣсяцъ, или даже немного позже,-- а кто можетъ измѣрить силу сопротивленія, которою обладаетъ человѣкъ? Сегодня онъ кажется сильнымъ. Завтра падаетъ на землю, обезсиленный, какъ брошенная тряпка!
   Вся эта драма казалась мнѣ продолженіемъ, дальнѣйшимъ развитіемъ того, что какой то мощный геній воздвигалъ передъ моими глазами; но съ какой ужасающей простотой судьба бросала мнѣ въ глаза такую чудовищную дѣйствительность! Съ простотой, вселявшей въ меня ужасъ тайны. Человѣкъ захотѣлъ умереть -- и умеръ, что можетъ быть легче? Такъ легко... и такъ непоправимо!
   Но докторша думала о мужѣ, о дѣтяхъ. Она никогда не задерживалась надъ непоправимымъ и шла дальше. Каждое печальное событіе побуждало ее дѣйствовать все быстрѣе: каждое обстоятельство являлось для нея поводомъ для болѣе сложнаго переплетенія нитей ея дѣйствій, подобно тону, какъ полководецъ пользуется каждой благопріятной мелочью для борьбы противъ грознаго врага. Такимъ образомъ, всякій роковой случай содѣйствовалъ ей въ томъ, чтобы привлечь тѣхъ, кого она знала, къ ея идеямъ или къ ея дѣлу: каждая смерть оставляла ей наслѣдство.
   -- Знаете, что я совершила завоеваніе? продолжала она, немного спустя, указывая на дѣвушку.-- У меня новая сотрудница, которая можетъ мнѣ быть драгоцѣнна,-- знаете, чѣмъ? Тѣмъ, что она красива: мнѣ необходимо была нужна красивая женщина, которая умѣла бы хорошо улыбаться. Мои дѣтишки будутъ отбивать ее другъ у друга.
   И видя молчаливый протестъ на лицѣ Блондинки, она продолжала, какъ бы для того, чтобы побѣдить послѣднее сопротивленіе:
   -- Она слишкомъ скромна. Думаетъ, что не способна ни на какое дѣло... а развѣ надо непремѣнно бытъ къ чему нибудь способными? Надо раздавать хлѣбъ, надо принимать голодныхъ, полуголыхъ бѣдняжекъ,-- что можетъ быть легче состраданія? Что можетъ быть болѣе желательнымъ, чѣмъ возможность имѣть корзины съ хлѣбомъ и тарелки супа для раздачи?
   И она продолжала со своимъ свободнымъ краснорѣчіемъ, краснорѣчіемъ человѣка, вселяющаго другимъ свои убѣжденія:
   -- Конечно совсѣмъ не весело видѣть каждый день столькихъ несчастныхъ, я тоже знаю это! Становится не по себѣ, становится тяжело... Но тяжелое состояніе, которое является отъ вида страданія, сейчасъ же облегчается возможностью прекратить его, хотя бы на мгновеніе, и прекратить безъ труда... Вы хорошая портниха, мы будешь шить много маленькихъ платьицъ и костюмчиковъ, матерія у насъ будетъ... И еще есть два дѣла, которыя наша Блондинка можетъ дѣлать очень хорошо. Страхованіе материнства... Она изъ того же класса. Не права я развѣ, Станга? Она будетъ ходить къ матерямъ семействъ, будетъ убѣждать ихъ платить по два сольдо въ мѣсяцъ,-- понимаете ли, по два сольдо -- затѣмъ, чтобы имѣть, на что житъ дома и на что лечиться во время беременности... И затѣмъ, даровая столовая, гдѣ только и есть, что старики и дѣти, дѣти и старики, нуждающіеся въ молодости и весельи. И тогда мы увидимъ, какъ опять расцвѣтетъ наша милая, красивая голубушка, которая хочетъ захворать, хочетъ умереть...
   И она съ безконечной ласковостью подошла къ той, любовно провела рукой по ея волосамъ, обняла и поцѣловала ее въ лобъ. Лицо дѣвушки засіяло.
   -- Вотъ уже двѣ недѣли, что я ее убѣждаю,-- сказала мнѣ синьорина Лавріано.-- Книга бѣднаго Крастино теперь печатается и скоро выйдетъ; мы нашли хорошаго издателя, издателя моего отца. Леопарди сдѣлаетъ памятникъ; и она будетъ позировать для барельефа; я уже видѣла его рисунокъ, чудо, какой прекрасный. Потомъ что же останется ей дѣлать?
   -- Правда,-- сказала убитымъ голосомъ дѣвушка,-- моя жизнь кончена на этомъ.
   -- Поэтому,-- настойчиво заговорила опять докторша, становясь внезапно серьезной и торжественной -- надо перемѣнить жизнь: эти дни должны остаться чистыми. Ты должна считать себя навсегда его, неправда ли? А вѣдь онъ говорилъ тебѣ, чтобы ты жила, и желалъ, чтобы ты жила такъ, чтобы онъ всегда могъ тебя любить, правда вѣдь, дорогая?
   Дѣвушка подняла голову, глядя на нее твердымъ и свѣтящимся взглядомъ.
   -- Я приду, когда вы захотите.
   -- Тогда, значитъ, завтра! Не будемъ терять времени. Я приду за тобой.
   И она поцѣловала ее въ щеку, потомъ обернулась ко мнѣ:
   -- А вы что теперь дѣлаете?
   Я немного смутился, какъ бы отъ какого то скрытаго упрека.
   -- Не знаю. Я готовлюсь... Думаю, что найду что нибудь.
   -- Хотите, я для васъ тоже что нибудь придумаю? Хотите, я поговорю съ докторомъ Семми, онъ такъ всегда прекрасно о васъ отзывается? Хотите поступить въ ряды борцовъ со зломъ? Я подумаю, и посмотримъ, посмѣете ли вы отказаться!
   Въ эту минуту въ корридорѣ раздался громкій топотъ тяжелыхъ шаговъ. Мы увидѣли гробъ, проносимый въ дверь. Дѣвушка разразилась отчаяннымъ плачемъ; малютка вторилъ ей.
   Можетъ быть, она вспомнила другой гробъ въ этомъ же корридорѣ и свою умершую любовь?
   Докторша, выйдя, заперла за собой дверь въ мансарду. Я пошелъ съ ней, провожая ее.
   -- Не давайте печали, безплодной печали завладѣть собою,-- сказала она мнѣ.-- Я сейчасъ зайду на минуту къ Саламандрѣ. Она больна, вы знаете?..
   И крѣпко пожавъ мнѣ руку, она прибавила:
   -- Надо дѣйствовать, помните это!
   Я почувствовалъ, какъ будто вслѣдъ за нею навсегда ушла послѣдняя остававшаяся во мнѣ слабая жизненная сила.
   "Надо дѣйствовать"...
   Я развернулъ купленную газету. Какъ могли читатели видѣть на этихъ столбцахъ что нибудь иное, кромѣ ужасной драмы? Какъ могли редакторы заниматься чѣмъ нибудь другимъ? "Учетный Банкъ... Четырехпроцентный доходъ... Еритрея... Союзъ конституціонныхъ державъ!.. несчастное человѣчество!
   А я? что я сдѣлалъ для этой бѣдной женщины? Можетъ быть, я могъ бы не допустить этого самоубійства? Я далъ ей немного денегъ, вотъ и все. Развѣ этикъ ограничивалась моя обязанность? Вотъ мнѣ и еще причина для терзанія... Я ли обязанъ заботиться о томъ чтобы люди не убивали себя? Но на мнѣ лежитъ часть вины. И часть вины лежитъ на каждомъ изъ насъ. Это нестерпимо!"
   И я почувствовалъ себя придавленнымъ сознаніемъ своего безсилія. Имѣть столько энергіи, столько страсти, столько гнѣва и чувствовать себя сдавленнымъ, какъ среди громады непроходимыхъ горъ!..
   Но я подобенъ ростку дуба, пробивающемуся сквозь старую стѣну, и сколько такихъ ростковъ кругомъ меня! И старая стѣна разсыпается, растрескивается отъ этого!
   Я только и могу, значитъ, что разрушать; я не могу созидать, не могу ни на что употребить свою силу. Моя истинная сила никому не нужна. Такъ не бросить ли ее, какъ тряпку, къ ногамъ того, кто можетъ?
   Я имѣлъ, пожалуй, возможность оказывать какую нибудь ничтожную помощь тѣмъ несчастнымъ, которые умирали кругомъ меня; я бы могъ, пожалуй, записать себѣ въ плюсъ много мелкихъ поступковъ, много утѣшеній, иного словъ, много слезъ, потраченныхъ ради нихъ... Но для этого надо было бы, чтобы я только ихъ и видѣлъ, чтобы я быть близорукъ, чтобы моя мысль, мое сердце не стремились обнять все горе на землѣ, чтобы я не образовывалъ изъ него груды, которая меня давитъ и уничтожаетъ... А я имѣлъ совсѣмъ другое, что могъ бы дать, я обладаю другимъ! Вотъ почему я могу думать только о какомъ нибудь все охватывающемъ, огромномъ, плодотворномъ дѣяніи.
   Въ тотъ вечеръ (какимъ уже онъ мнѣ кажется далекимъ!) я безъ конца бродилъ по Турину. Зажглись фонари, заполнились столики на улицахъ передъ кафе; потомъ изъ театровъ стала высыпать наполнявшая ихъ публика, потомъ улицы понемногу опустѣли, погасла часть фонарей, и городъ принялъ свой печальный и пустынный ночной видъ.
   Тогда изъ живущихъ остались на улицахъ только темныя лица женщинъ, стоящихъ въ ожиданіи на углахъ съ непокрытыми головами и руками, спрятанными подъ передники; искатели окурковъ, шарящіе при свѣтѣ огарковъ по камнямъ панели мостовой, какъ бездомныя собаки; продавцы спичекъ, перебѣгающіе, прихрамывая, отъ одного къ другому изъ немногихъ кафе, открытыхъ всю ночь... Впечатлѣніе было для меня ново и имѣло какое то свое особое затягивающее обаяніе тяжелаго сна. Я вошелъ въ одинъ изъ кафе.
   Старуха съ лысой головой, съ отвратительнымъ выраженіемъ лица открыла мнѣ дверь, поднявъ мнѣ къ лицу корзинку со спичками и какими то другими предметами. Въ чадномъ воздухѣ тѣсно сидѣли вокругъ столиковъ юноши со старческими лицами и дѣвушки въ разукрашенныхъ и безпорядочныхъ платьяхъ и шляпахъ; онѣ казались карликовыми деревьями, колеблющимися отъ непрестаннаго вѣтра. Нѣкоторые изъ посѣтителей играли въ карты и кости, курили и пили пиво. Я подумалъ о загородныхъ ресторанахъ, о томъ, какъ нѣкоторые изъ моихъ товарищей пили тамъ иногда до пьяна. На сколько то было лучше всего этого!
   Выйдя изъ пивной Дреера, я, почти не отдавая себѣ въ томъ отчета, пробродилъ еще по городу, совершенно потерявъ понятіе о времени. Одно время мнѣ почудилось, что кто то идетъ за мной слѣдомъ; и обернулся, но никого не увидѣлъ. Я ускорилъ шаги, но потомъ опять замедлилъ ихъ изъ страха обратить на себя вниманіе. Я очутился на мосту della gran Madré, поднялся на гору Капуциновъ и, облокотившись на парапетъ террассы, долго смотрѣлъ на черную массу города и на спокойную, темную рѣку, въ которой висѣли отраженія фонарей, точно двойное ожерелье изъ звѣздъ; потомъ спустился внизъ съ сжавшимся сердцемъ и со смутнымъ ощущеніемъ, какъ будто я разставался съ чѣмъ то изо дня въ день, минута за минутой, какъ будто бы со всѣми вещами, которыя я видѣлъ, я долженъ былъ поочереди прощаться на вѣкъ.
   На Корсо Витторіо я почувствовалъ непреодолимое желаніе спать и смертельную усталость. Тогда я вошелъ въ Станціонное кафе и выпилъ горячаго молока, но оставался тамъ лишь нѣсколько минуть. Что за зрѣлище! Казалось, что тамъ нашли пріютъ всѣ ночныя чудовища, ужасныя шутки природы надъ человѣчествомъ, карлики, кривобокіе, скрюченные, безрукіе, всевозможные калѣки со своими предметами торговли, составлявшими какъ будто одно цѣлое съ ихъ уродствомъ, и никто изъ нихъ не внушалъ состраданія, а только отвращеніе и раздраженіе. Казалось, что всѣ эти несчастнѣйшіе старались,-- и страннымъ образомъ достигали этого,-- поддѣлываться подъ тѣ убожества, которыми были поражены, какъ отвратительныя каррикатуры на дѣйствительныхъ несчастныхъ. И шутки, заигрыванья, съ которыми къ нимъ обращались нѣкоторыя бывшія тутъ же женщины съ фіолетовыми синяками подъ глазами, съ морщинистыми, перекошенными ртами вызывали во мнѣ трепетъ ярости, толкали мнѣ ругательства на уста.
   Какъ только я вышелъ, остро холодный воздухъ благотворю отрезвилъ меня. Мысли мои освѣжились, и кошмарныя видѣнія улетучились. Было четыре часа, и весь городъ былъ какого то удивительнаго лазореваго цвѣта подъ небомъ, освѣщеннымъ первымъ свѣтомъ зари. Мнѣ казалось, что я видѣлъ сонъ. Я быстро пошелъ по направленію къ дому. Всѣ члены мои были тяжелы и болѣли; какая то горечь во рту вызывала во мнѣ тошноту.
   На площади Кастелло нѣсколько рабочихъ укладывали рельсы при свѣтѣ яркаго керосиноваго фонаря, и громкіе удары молотковъ, заставивъ меня встрепенуться, казалось, придали моимъ мыслямъ твердое и здоровое направленіе. Работа этихъ людей среди сна большого города и мелкой суетни порочныхъ и павшихъ существъ, отъ которыхъ я вышелъ, вызвало во мнѣ умиленіе. Не заключалась ли въ нихъ правда и справедливость? На мгновеніе у меня явилось желаніе сказать это одному изъ нихъ. Я, можетъ быть, риторъ, или, художникъ; но то, что я воображаю себѣ съ крайней силой и живостью, никогда не переходить во мнѣ отъ мысли къ дѣлу. Быть можетъ, я родился, чтобы быть ораторомъ или писателемъ?
   Пока я смотрѣлъ, ко мнѣ приблизились двое городовыхъ. Я внутренно вздрогнулъ, но продолжалъ стоять и не тронулся съ мѣста, пока не услышалъ, что они прошли мимо. Тогда я подумалъ, что безусловно необходимо, чтобы я отнюдь не былъ ни въ чемъ подозрѣваемъ, если намѣреваюсь дѣйствовать какимъ бы то ни было образомъ. Но какимъ способомъ могъ бы я убѣждать этихъ людей, что никогда никому не стану вредить... развѣ только самому себѣ?
   Это была единственная ночь, которую я всю провелъ внѣ дома (какъ путаются въ моемъ мозгу время и пространство!), и она произвела на меня громадное впечатлѣніе. Итакъ, существуетъ значитъ подземное населеніе, вылѣзающее ночью изъ своихъ грязныхъ норъ, подобное чернымъ насѣкомымъ, которые бьются о молочно-перламутровые шары электрическихъ лампъ; населеніе, живущее подлостью, низостью, порочностью другихъ, тѣхъ другихъ, которые спять утромъ сномъ, свободнымъ отъ укоровъ совѣсти? Что же это такое, это человѣчество, эта смѣсь жертвъ и угнетенія, чистоты и подлости? Можетъ ли быть найдено спасеніе для такихъ существъ?
   Надо ждать, чтобы пришли поколѣнія здоровыхъ и добрыхъ людей и потомки ихъ потомковъ! Какъ это все далеко!
   Внезапно я, не знаю какъ, отчетливо увидѣлъ въ своемъ воображеніи двѣ фигуры, которыхъ никогда раньше не сопоставлялъ,-- ясное лицо апостола и личико ребенка, докторъ Семми и синьорина Ева.
   Какая радость охватила меня на мгновеніе, какая радость!
   Когда я пришелъ домой во мнѣ былъ великій покой. Я рѣшился. И я заснулъ спокойнымъ, глубокимъ сномъ.
   И вотъ, моя жизнь прошла. Вѣроятно, есть на свѣтѣ свободные люди, которые путешествуютъ, смотрятъ на страны и обычаи, другіе наслаждаются жизнью, ѣдятъ, смѣются, ѣздятъ ни скачки, на купанья рядомъ съ тѣми, которые умираютъ, постоянно, постоянно умираютъ... Я не принадлежалъ ни къ тѣмъ, ни къ другимъ. Я прошелъ около жизни, но прикоснулся только къ одной сторонѣ ея, и на мгновеніе; едва увидѣлъ огромную поверхность моря и неизсякаемо льющіяся волны; нѣкоторыя существа всплыли передо мной на столько, что я успѣлъ ихъ замѣтить. И вотъ теперь море навсегда смыкается надъ моей головой.
   
   Вотъ, я написалъ... Я какъ будто освобождался мало-по-малу отъ самого себя, отъ моей жизни, отъ моего горя, чтобы обнаженнымъ и чистымъ войти въ великую жизнь.
   
   Приходила докторша Ева, вся поглощенная заботой перевезенія въ больницу Саламандры. Въ ея мансардѣ поселится кто нибудь другой. Въ знакомыхъ окнахъ появляются чужія лица и смотрятъ на меня, не прерывая своихъ жалкихъ занятій. Остается еще пока только посвистываніе Чимизина, на которомъ близость смерти оставила мало слѣда. Сколькіе погрузились въ водоворотъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ живетъ здѣсь! И надъ смыкающимся мракомъ старый безумецъ продолжаетъ насвистывать...
   
   А! вотъ въ глубинѣ двора синьорина Ева. Исчезаетъ... Прощай, сваренное солнцемъ видѣніе! О, еслибы мнѣ имѣть тебя передъ главами, умирая!.. Послала мнѣ издали знакъ привѣта...
   Какъ было прекрасно солнце!..
   

XVI.

   И вотъ я одинъ теперь, окончательно одинъ съ самимъ собою.
   Боюсь я, или нѣтъ? Нѣтъ. Я вижу себя. Далеко вдали появляется точка, растетъ, приближается, налетаетъ. Вотъ, я бросаюсь, я на серединѣ дороги и, неподвижный, непоколебимый, закрываю глава... А!
   Съ этого мгновенія, съ этого толчка начнется для кого нибудь новая жизнь... можетъ бытъ, для многихъ.
   Объяснятъ ли превратно произошедшее? Будутъ ли газеты писать о несчастномъ безумцѣ?.. На нѣсколько часовъ развѣ, потомъ прольется свѣтъ.
   Въ одинъ изъ этихъ дней все будетъ кончено; можетъ-быть, завтра.
   Нѣтъ никакого основанія, которое бы меня удерживало. Я думаю, что нашелъ смыслъ для человѣческой жизни. Отдѣльный человѣкъ не можетъ бытъ счастливъ самимъ собою, потому что въ глубинѣ всего смерть. Стало быть тайна счастья состоитъ въ томъ, чтобы чувствовать себя безсмертнымъ, то есть чувствовать себя живущимъ въ другихъ, въ человѣчествѣ, въ міровомъ бытіи. Смерть безразлична для меня: вызываетъ протестъ всего того состава, который образуетъ мое существо, протестъ того смутнаго сознанія, какимъ обладаютъ всѣ его молекулы, всѣ элементарныя единства, образующія изъ меня колонію, они даже заставятъ меня почувствовать всю свою соединенную силу въ моментъ совершенія поступка, но она не встрѣчаетъ протеста въ высшемъ моемъ сознаніи.
   Жить для меня слишкомъ мучительно: каждое чужое страданіе отражается во мнѣ съ чрезмѣрно большой силой. Я могъ бы быть несчастнѣйшимъ изъ всѣхъ мнѣ подобныхъ и не страдалъ бы въ тысячной доли такъ сильно, какъ страдаю теперь, когда чувствую себя насквозь проникнутымъ, опьяненнымъ всѣмъ страданіемъ всѣхъ людей. Бѣжать отъ большого скопленія людей, бѣжать изъ города, отъ соприкосновенія съ подобными себѣ и искать убѣжища среди полей, уединиться среди здоровой, привѣтливой природы? Но теперь даже пустыни, въ которыхъ заточали себя отшельники, и тѣ являются чьей нибудь собственностью, и нѣтъ такого мѣста, гдѣ бы не слышалось отзвуковъ горя... Да, впрочемъ, уже и слишкомъ поздно.
   Я нашелъ другимъ основаніе для жизни, себѣ -- основаніе для смерти. Самоубійство малодушіе, когда оно является бѣгствомъ. Я не убѣгаю. Я погружаюсь въ жизнь: я несомнѣнно даю моей смертью, въ какой бы формѣ ни принесла она плоды,-- а самопожертвованіе никогда не бываетъ безплоднымъ,-- даю подобнымъ мнѣ существамъ увеличеніе свободы и солидарности. Каждому, кто только живетъ теперь, въ какое бы положеніе онъ ни былъ поставленъ обществомъ, я говорю: "Надо творить и любить. Надо ограничивать личныя желанія, приводя ихъ въ гармонію съ желаніями намъ подобныхъ. Какова бы ни была твоя роль въ общественномъ хорѣ, смиренная ли, или главная, распространяй во всю ея ширь и мощь данную тебѣ судьбою душу, простирай объятія человѣчеству и природѣ, проникайся и усиливайся ими: твори и люби"!
   Сотрясеніе, которое я вызову въ потокѣ человѣчества, съ трудомъ отыскивающемъ себѣ дорогу въ направленіи къ гармоніи, будетъ подобно толчку, разбивающему какую либо несовершенную организацію, освобождая ея элементы, чтобы они нашли себѣ свой истинный путь и свое мѣсто. И моя добровольная смерть является, такимъ образомъ, свидѣтельствомъ въ пользу жизни.
   Засну ли я нынче ночью? Я не боюсь за себя; я только буду страдать это время отъ нетерпѣнія и безпокойства, полный ожиданія того, что совершу.
   Потомъ... засну.

"Міръ Божій", NoNo 6--9, 1905

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru