Чернышевский Николай Гаврилович
Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах
   Том II.
   М., ОГИЗ ГИХЛ, 1947
   

Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем. С портретом Н. В. Гоголя. СПБ. 1856.

   Два года тому назад в нашем журнале был напечатан "Опыт биографии Н. В. Гоголя", заключавший в себе множество драгоценных материалов для изучения жизни и характера нашего великого писателя1. С того времени автор, посвятивший себя этому прекрасному делу, неутомимо и, как видим, счастливо работал, собирая новые материалы.
   Он ездил в Малороссию, был в родовой деревне Гоголя, виделся с почтенною матерью автора "Мертвых душ", Марьею Ивановною Гоголь, услышал от нее много воспоминаний о сыне, получил позволение пользоваться письмами Гоголя к ней и сестрам. Племянник Гоголя и издатель его сочинений, Н. П. Трушковский, также познакомил его с своею огромною коллекциею писем Гоголя. С. Т. Аксаков, который лучше всех других друзей Гоголя знал его, не только сообщил автору "Опыта биографии" письма Гоголя, но и составил для него извлечение из "Истории своего знакомства с Гоголем", которая пока еще должна оставаться в рукописи2. А. С. Данилевский, князь В. Ф. Одоевский, М. П. Погодин, г-жа А. С. См[ирно]ва, М. С. Щепкин и многие другие из близких знакомых Гоголя предоставили в его распоряжение корреспонденцию свою с Гоголем и воспоминания о нем. Ф. В. Чижов написал записку о своих встречах с Гоголем. Благодаря этим богатым материалам, биография в новой редакции приобрела объем втрое больший того, какой имела прежде, и теперь явилась в двух довольно толстых томах. Дополнения к прежней редакции далеко превосходят ее своею массою. Конечно, не все из них имеют одинаковую цену; но нет ни одного, которое не было бы интересно в том или другом отношении, а многие решительно неоценимы по своей важности, особенно материалы, полученные от г-жи М. И. Гоголь, от С. Т. Аксакова, А. С. Данилевского, А. С. См[ирно]вой и М. С. Щепкина. Почти все хронологические пробелы, оставленные в биографии Гоголя письмами Гоголя к М. А. Максимовичу и П. А. Плетневу, служившими главным пособием при составлении "Опыта биографии", восполнены теперь обильными извлечениями из новых материалов, и автор имел полное право считать новую редакцию своего труда совершенно новым трудом. Он выразил этот взгляд тем, что в настоящем издании дал своему сочинению новое заглавие. В первом томе "Записок о жизни Н. В. Гоголя" новых материалов не менее, нежели сколько перешло в него прежних, из "Опыта биографии", а второй том, обнимающий время с 1842--1844 годов до кончины Гоголя, почти весь составился из новых материалов: в "Опыте биографии" этот период занимал не более 50 страниц.
   Конечно, материалы, столь богатые, еще далеко ме полны. Сам автор чувствует это живее, нежели кто-нибудь; потому-то и выпустил он из заглавия своей книги слово "биография", говоря тем, что время для полной биографии Гоголя еще не пришло. Но если и в прежней редакции труд его представлял довольно данных для пояснения некоторых важных вопросов о судьбе и характере человека, после "Мертвых душ" напечатавшего "Выбранные места из переписки с друзьями", то в настоящем своем виде "Записки о жизни Н. В. Гоголя" еще положительнее объясняют и эти вопросы и многие другие факты, которых не касался "Опыт биографии". Полноты и совершенной удовлетворительности в нашем знании Гоголя, как человека, нет еще и теперь; но многое в его жизни мы знаем теперь несравненно точнее, "ежели прежде. Новое издание -- или новая книга -- тем вернее достигает своей цели, что от своего лица автор не прибавил ничего. Он понял, что дело собирателя фактов важнее и выше всяких размышлений на готовые темы, и, перепечатав "Опыт биографии", обогатил его единственно фактами, а не фразами. Он понял свою роль. Желаем, чтобы через два года потребовалось новое издание его книги, и чтобы в эти два года счастие благоприятствовало ему, как собирателю материалов, не менее, нежели благоприятствовало в предыдущие два года.
   Пока не будет издана вполне вся обширная корреспонденция Гоголя, "Записки о его жизни" останутся богатейшим источником для изучения судьбы и личности автора "Мертвых душ" и "Ревизора". Да и тогда, когда полное издание корреспонденции отнимет ученую цену у "Записок", как сборника писем, достоинство многочисленных эпизодов, записанных автором со слов матери и друзей Гоголя, останется неприкосновенным.
   Нужно посвятить довольно долгое время изучению такой книги, чтобы дать полный разбор ее; теперь мы ограничимся немногими замечаниями относительно некоторых отдельных фактов, из числа объясняемых новыми прибавлениями, и несколькими извлечениями из этих прибавлений.
   У С. Т. Аксакова хранятся шесть черновых тетрадей, в которых заключаются подлинники многих произведений Гоголя, писанных до 1836 или 1837 года. Они показывают, по словам автора "Записок", что в то время "Гоголь долго обдумывал то, что желал написать, обдумывал до тех пор, пока его вымысел обращался как бы в сложившуюся песню. Он вписывал свое сочинение в книгу почти без помарок, и редко можно найти в его печатных повестях какие-нибудь дополнения или поправки против черновой рукописи. Часто его сочинения прерываются, чтобы дать место другой повести или журнальной статье; потом, без всякого обозначения или пробела, продолжается прерванный рассказ и перемешивается с посторонними заметками или выписками из книг". Тогда, как видим, Гоголь творил легко и беззаботно, не мучась ни сомнениями о достоинстве написанного, ни желанием довести обработку произведения до того, чтобы на каждом слове лежала печать гениальности, чтобы произведение вышло непременно "колоссальное", и чтобы каждая черта в нем была достойна колоссальности целого. Тоскливая дума об обязанностях, налагаемых на него саном "гения", не томила его -- он и не думал о том, гений он или нет. "Вы, говоря о моих сочинениях (пишет он матери в 1835 году), называете меня гением. Как бы то ни было, но это очень странно для меня: доброго, простого человека, может быть не совсем глупого, имеющего здравый смысл -- и называть гением! Нет, маменька, этих качеств мало, чтобы составить его: иначе, у нас столько гениев, что и не протолпиться". Тогда он еще не поклонялся самому себе. Не то было впоследствии. От этого последующего самообожания и происходит главным образом то, что он так долго не издавал второго тома "Мертвых душ": он боялся, как бы не уронить себя, ему все казалось нужным переделывать и поправлять, чтобы произведение вышло как можно "колоссальнее". Это не болезнь: это просто эгоистическая слабость, которой подвергаются иногда гениальные люди, когда увидят, что стали в общественном мнении на неизмеримую высоту. Этому чувству подвергся и Гете, который поступал с "Фаустом" совершенно так же, как Гоголь с "Мертвыми душами". Слабость эта, конечно, вредна для самого человека и нимало не похвальна, но вовсе еще не доказательство болезни или упадка в его таланте: Гете до конца жизни умственно и физически был здоров как нельзя лучше. В малых размерах она заметна на всех людях, считающих себя оракулами своего муравейника: куда ни обернемся, везде увидим таких людей. Даже между нашими нынешними писателями найдутся такие олимпийцы, и они, однако же, очень здоровы телом и не утратили нимало своего таланта, насколько имели его.
   В этих черновых тетрадях есть несколько отрывков из неоконченных произведений и, между прочим, довольно значительный по объему отрывок (первое действие вполне, за исключением небольшого пробела, и начало второго действия) трагедии из английской истории. Автор "Записок" напечатал его в числе приложений к своей книге, поместив другие отрывки, меньшего объема, в текст книги. Заглавие драмы остается неизвестным, потому что в черновых тетрадях Гоголь не надписывал заглавий. Действие происходит в эпоху нападений датских морских удальцов на Англию, во времена Альфреда, который и есть главное лицо пьесы. Идея драмы была, как видно, изображение борьбы между невежеством и своеволием вельмож, угнетающих народ, среди своих мелких интриг и раздоров забывающих о защите отечества, и Альфредом, распространителем просвещения и устроителем государственного порядка, смиряющим внешних и внутренних врагов. Все содержание отрывка наводит на мысль, что выбор сюжета был внушен Гоголю возможностью найти аналогию между Петром Великим и Альфредом, который у него невольно напоминает читателю о просветителе земли русской, положившем основание перевесу ее над соседями, прежде безнаказанно ее терзавшими. Его Альфред несомненно был бы символическим апотеозом Петра. Если Гоголь сам не захотел докончить или напечатать эту драму, то, конечно, придавал ей менее значения, нежели своим другим произведениям. Но ошибся бы тот, кто, основываясь на нелепых повериях о невежестве и т. д. Гоголя, вздумал бы предположить, что он не сладил с предметом, ему мало известным, и что написанный им отрывок есть что-нибудь уродливое в историческом или художественном отношении. Напротив, в нем видно положительное достоинство, и, сколько можно судить по началу, в этой драме мы имели бы нечто подобное прекрасным "Сценам из рыцарских времен" Пушкина. Простота языка и мастерство в безыскусственном ведении сцен, уменье живо выставлять характеры и черты быта не изменили Гоголю и в этом случае. Историческая верность строго выдержана. В той же тетради находятся рецензии, из которых составилось библиографическое отделение в первой книжке пушкинского "Современника" (1836). Некоторые из этих рецензий доселе приписывались Пушкину. В основании журнала Гоголь принимал очень деятельное участие, как видим из письма его к г. Плетневу в 1846 г. Вот начало:
   
   "Современник" даже и при Пушкине не был тем, чем должен быть журнал... Впрочем, сильного желания издавать этот журнал в нем не было, и он сам не ожидал от него большой пользы. Получив разрешение на издание его, он уже хотел было отказаться. Грех лежит на моей душе: я умолил его. Я обещал быть верным сотрудником... Моя настойчивая речь и обещание действовать его убедили.
   
   Напечатав "Ревизора", Гоголь уехал из России, и только в последние годы своей жизни решился снова поселиться в отечестве. Кроме мысли поправить здоровье, за границею удерживал его расчет, что это лучше для его литературной деятельности. Из "прекрасного далека", по его выражению, он лучше понимал и живее представлял себе русскую жизнь. Туманность фраз, в которых он выражал это побуждение, заставляла многих обманываться относительно истинного их смысла. Из сравнения фактов, обнародованных ныне биографом Гоголя, смысл этот становится очевиден. Вот, например, что писал он М. С. Щепкину весною 1836 года, когда г. Щепкин хлопотал о постановке на московскую сцену "Ревизора", который только что явился на петербургской:
   
   Мочи нет. Делайте что хотите с моею пьесою, ио я не стану хлопотать о ней. Мне она сама так же надоела, как хлопоты о ней. Действие, произведенное ею, было большое и шумное. Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я так дерзнул говорить о служащих людях; полицейские против меня; купцы против меня; литераторы против меня. Если бы не высокое заступничество государя, пьеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении ее. Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший призрак истины -- и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Досадно видеть против себя людей тому, кто их любит, между тем, братскою любовью.

(Письмо от 29 апреля 1836 г.)

   ...Еще раз повторяю: тоска! тоска! Я устал душою и телом. Клянусь, никто не знает и не слышит моих страданий! Бог с ними со всеми! мне опротивела моя пьеса. Я хотел бы бежать теперь бог знает куда, и предстоящее мне путешествие, пароход, море и другие далекие небеса могут одни только освежить меня. Я жажду их, как бог знает чего.

(Письмо от 25 мая).

   Надобно прибавить к этому отчасти уже данные прежнею редакциею, отчасти новые письма Гоголя о неприятностях, которые предшествовали изданию "Мертвых душ", надобно прибавить многие другие факты того же рода,-- например, то, что в 1839 году ехал он в Петербург совершенно здоровый и веселый, а по приезде туда, вследствие различных столкновений и неприятностей, тотчас же лишился хорошего расположения духа,-- и тогда мы согласимся с очень простым замечанием автора "Записок", что "Гоголь жил за границею для собственного спокойствия": этим словом объясняется все, даже и смешная для многих фраза его, что покинул он Россию затем, чтобы вернее и лучше описывать ее. Художнику нужна некоторая степень душевного спокойствия: иначе, ему очень трудно писать, и еще труднее писать беспристрастно.
   Те стороны Гоголева характера и образа мыслей, следствием которых были "Выбранные места из переписки с друзьями", сделались разительно заметны для его близких знакомых eine с 1840--1841 годов; развитию их содействовал какой-то особенный случай, до сих пор остающийся необъясненным, вероятно находившийся в связи с жестокою болезнью, которую он вынес в это время, как писал (если только под "болезнью" надобно понимать не одни душевные страдания). Первое письмо, полученное от него после этого загадочного перелома С. Т. Аксаковым, странно отличалось от прежних тоном и содержанием, в духе "Выбранных мест". После того это настроение духа постоянно господствовало в Гоголе,-- и, однако же, оно не помешало ему докончить и напечатать I том "Мертвых душ". Автор "Выбранных мест", как видим, вовсе не убивал в Гоголе прежнего великого писателя, не заставлял его в художнической деятельности изменять прежнему автору "Ревизора". Каждый темнит, что публика и литераторы обвиняли Гоголя в двуличности, притворстве, ханжестве, когда в 1847 году явились "Выбранные места". В том же самом винили его в 1841 году (перед изданием "Мертвых душ") ближайшие и лучшие его друзья, семейство гг. Аксаковых, когда он начал присылать им странные письма в духе этой книги. Они откровенно высказывали ему свое грустное подозрение и упрекали его, как видно, за все то, что позднее осуждала публика.
   Вот как оправдывается перед ними Гоголь:
   
   Скажу вам вообще, что моя природа совсем не мистическая. Внутренне я не изменялся никогда в главных моих положениях. С 12-летнего, может быть, возраста я иду тою же дорогою, как и ныне, не шатаясь н не колеблясь в мнениях главных. И теперь могу я сказать, что в существе своем все тот же.

(Письмо к С. Т. Аксакову, от 16 мая 1844 г.)

   В письме к другой особе, упомянув с прискорбием, что лучшие друзья стали его чуждаться, он продолжает:
   
   Это до сих пор неразрешимая загадка, как для них, так и для меня. Но настоящего сведения об этих делах не дала мне до сих пор ни одна живая душа. Вот уже два года я получаю такие странные и неудовлетворительные намеки, и так противоречащие друг другу, что у меня просто голова идет кругом. Все точно боятся меня. Никто не имеет духу сказать, что я сделал подлое дело, и в чем состоит именно его подлость. А между тем мне все, что ни есть худшего, было бы легче понести этой страшной неизвестности.

(Письмо к А. О. См[ирнов]ой, от 24 октября 1844 г.)

   И однако же, понимая, что его осуждают, он не покидал своей новой роли и, несмотря ни на что, напечатал "Выбранные места", хотя друзья умоляли его не делать этого. Справедливы ли были его оправдания? Действительно ли образ понятий, выразившийся "Выбранными местами", был искренним его убеждением, а не маскою, надетою по расчету? И действительно ли этот образ мыслей не был в нем новостью, а с детства постоянно жил в нем, и только сильнее прежнего овладел его душою вследствие различных душевных страданий? Надобно думать, что это было действительно так. Все в том убеждает: многочисленные проблески подобного настроения в прежних сочинениях и прежних письмах, и природная наклонность, которая очень обыкновенна между малороссами, и твердость, с какою он его держался, самая смерть его и многие другие факты.
   Путешествие в Иерусалим было решено в его уме еще в 1842 году, если не раньше.
   Ханжество возможно только для людей с сухим сердцем, которые рассчитывают каждый шаг свой для достижения пользы, и не пренебрегают никакими выгодами, особенно денежными. Хладнокровие к деньгам может служить лучшим доказательством, что человек не ханжа. В Гоголе было это качество. При всей своей нищете, он очень легко прощал своим знакомым ошибки, имевшие следствием потерю денег, проходивших через их руки. Он, не имевший никакого обеспечения для жизни, беспрестанно больной и при болезни нуждающийся в деньгах, уступил сестрам свою часть наследства; нищему и больному отказаться от порядочного имения, в обеспечение участи сестер -- это черта не дурная. Ханжа не мог бы тут поступить иначе, как выбрать на свою долю все лучшие участки, обсчитать и обобрать девушек, не знающих толку в денежных делах. Часть своих доходов, почти постоянно скудных, он употреблял на то, чтобы помогать нуждающимся. Что же касается его понятий о необходимости или излишестве просвещения, они хорошо доказываются фактом, который до сих пор был очень мало известен. В конце 1844 года он вздумал, что часть суммы, выручаемой от продажи его сочинений, надобно обратить на помощь "молодым талантливым людям, воспитывающимся в Петербургском университете". Сумма эта должна была проходить через руки посредника, одного из друзей Гоголя, и этот посредник должен был, конечно, хранить в глубокой тайне имя жертвователя. Тот, который избран был служить посредником в раздаче денег, почел такую мысль безрассудством со стороны человека, во всем нуждающегося, и просил совета у одной из уважаемых Гоголем особ, А. О. См[ирнов]ой; вместе они старались отклонить Гоголя от его намерения, говоря, что им кажется это не только безрассудным делом, но и внушением дурного, самолюбивого чувства. Дело осталось неисполненным, потому что посредник не соглашался принять деньги, передаваемые ему для раздачи. Относительно Московского университета результат был удовлетворительнее для жертвователя, хотя С. Т. Аксаков, которого Гоголь просил быть посредником, также сначала старался доказать ему, что лучше бросить эту мысль. В Москве до сих пор хранятся у одного из друзей Гоголя банковые билеты на 2500 р. сер., положенных в приращение процентами "для помощи бедным талантливым студентам Московского университета". В то самое время, когда шло дело о печатании "Выбранных мест", он хотел издать в пользу бедных "Ревизора" с прибавлением новой пьесы "Развязка ревизора". Друзья отклоняли его от этого намерения, потому что находили "Развязку" еще бол"е неуместною в печати, нежели "Выбранные ie-ста". Дело затянулось, и падение "Выбранных мест" заставило Гоголя отказаться от "Развязки", а вместе и от нового издания "Ревизора". Друзья Гоголя были чрезвычайно огорчены намерением Гоголя издать "Выбранные места" из тех странных писем, которые присылал он им с 1841 года. Приводим относящийся к этому делу отрывок из мемуара, составленного С. Т. Аксаковым для "Записок о жизни Гоголя".
   
   В конце 1846 года, во время жестокой моей болезни, дошли до меня слухи, что в Петербурге печатается "Переписка с друзьями": мне даже сообщили по нескольку строк из разных ее мест. Я пришел в ужас и немедленно написал к Гоголю большое письмо, в котором просил его отложить выход книги хоть на несколько времени. На это письмо я получил от Гоголя ответ уже в 1847 году. Вот он:

"Неаполь, 1847, января 20, нов. ст.

   Я получил ваше письмо, добрый друг мой Сергей Тимофеевич. Благодарю вас за него. Все, что нужно ваять из него к соображению, взято. Сим бы следовало и ограничиться, но, так как в письме вашем заметно большое беспокойство обо мне, то я считаю нужным сказать вам несколько слов. Вновь повторяю вам еще раз. что вы в заблуждении, подозревая во мне какое-то новое направление. От ранней юности моей у меня была одна дорога, по которой иду. Я был только скрытен, потому что был неглуп -- вот и все. Причиной нынешних ваших выводов и заключений обо мне (сделанных как вами, так и другими) было то, что я, понадеявшись на свои силы и на (будто бы) совершившуюся зрелость свою, отважился заговорить о том, о чем бы следовало до времени еще немножко помолчать, покуда слова мои не придут в такую ясность, что и ребенку стали бы понятны. Вот вам вся история моего мистицизма. Мне следовав еще несколько времени поработать в тишине, еще жечь то, что следует жечь, никому не говорить ни слова о внутреннем себе и не откликаться ни на что, особенно не давать никакого ответа моим друзьям насчет сочинений моих. Отчасти неблагоразумные подталкиванья со стороны их, отчасти невозможность видеть самому, на какой степени собственного своего воспитанья нахожусь, были причиной появления статей, так возмутивших дух ваш. С другой стороны, совершилось все это не без воли божией. Появление книги моей, содержащей переписку со многими замечательными людьми в России (с которыми я бы, может быть, никогда не встретился, если бы жил сам в России и оставался в Москве), нужно будет многим, несмотря на все непонятные места, во многих истинно существенных отношениях. А еще более будет нужно для меня самого. На книгу мою нападут со всех углов, со всех сторон и во всех возможных отношениях. Эти нападения мне теперь слишком нужны: они покажут мне более меня самого и покажут мне в то же время вас, то есть моих ^ читателей. Не увидевши яснее, что такое в настоящую минуту я сам и что такое мои читатели, я был бы в решительной невозможности сделать дельно свое дело. Но это вам покуда не будет понятно; возьмите лучше это просто на веру: вы чрез то останетесь в барышах. А чувств ваших от меня не скрывайте никаких. По прочтении книги, тот же час, покуда еще ничто не простыло, изливайте все наголо, как есть, на бумагу. Никак не смущайтесь тем, если у вас будут вырываться жесткие слова: это совершенно ничего: я даже их очень люблю. Чем вы будете со мной откровеннее и искреннее, тем в больших останетесь барышах. Руку для того употребляйте первую, какая вам подвернется. Кто почетче и побойчее пишет, тому и диктуйте. Секретов у меня в этом отношении нет никаких -----------
   Друг мой, вы не взвесили как следует вещи, и слова ваши вздумали подкреплять словами самого Христа. Это может безошибочно делать один только тот, кто уже весь живет во Христе, внес его во все дела свои, помышления и начинания, им осмыслил всю жизнь свою и весь исполнился духа христова. А иначе -- во всяком слове Христа вы будете видеть свой смысл, а не тот, в котором оно сказано.
   Но довольно с вас. Не позабудьте же: откровенность во всем, что ни относится в мыслях ваших до меня.
   
   Из этого ответа видно (говорит С. Т. Аксаков), что если мое письмо и поколебало Гоголя, то он не хотел в этом сознаться: а что он поколебался, это доказывается отменением некоторых распоряжений его, связанных с изданием "Ревизора с развязкой". На них я нападал всего более, но об этом говорить еще рано. Между тем мне прочли кое-как два раза его книгу (я был еще болен и ужасно страдал). Я пришел в восторженное состояние от негодования и продиктовал к Гоголю другое, небольшое, но жесткое письмо. В это время N* N* в письме ко мне, сделал несколько очень справедливых замечаний. Я послал и его письмо вместе с своим к Гоголю. Вот его ответ на оба письма:

"1847 г., 6 марта. Неаполь.

   Благодарю вас, мой добрый и благородный друг, за ваши упреки; от них хоть и чихнулось, но чихнулось во здравие. Поблагодарите также доброго N* N* и скажите ему, что я всегда дорожу замечаньями умного человека, высказанными откровенно. Он прав, что обратился к вам, а не ко мне. В письме его есть точно некоторая жестокость, которая была бы неприлична в объяснениях с человеком, не очень коротко знакомым. Но этим самым письмом к вам он открыл себе теперь дорогу высказывать с подобной откровенностью мне самому все то, что высказывал вам. Поблагодарите также и милую супругу его за ее письмецо. Скажите им, что многое из их слов взято в соображение и заставило меня лишний раз построже взглянуть на самого себя. Мы уже так странно устроены, что до тех пор не увидим ничего в себе, покуда другие не наведут нас на это. Замечу только, что одно обстоятельство не принято ими в соображение, которое, может быть, иное показало бы им в другом виде; а именно: что человек, который с такой жадностью ищет слышать все о себе, так ловит все суждения и так умеет дорожить замечаниями умных людей даже тогда, когда они жестки и суровы, такой человек не может находиться в полном и совершенном самоослеплении. А вам, друг мой, сделаю я маленький упрек. Не сердитесь: уговор был принимать не сердясь взаимно друг от друга упреки. Не слишком ли вы уже положились на ваш ум и непогрешительность его выводов? Делать замечания -- это другое дело; это имеет право делать всякий умный человек и даже просто всякий человек. Но выводить из своих замечаний заключение обо всем человеке,-- это есть уже некоторого рода самоуверенность.
   
   Через несколько времени после своего отца, послал Гоголю строгий разбор его книги К. С. Аксаков. Гоголь защищался следующим образом:

"Июля 3 (1848) Васильевка.

   Откровенность прежде всего, Константин Сергеевич. Так как вы были откровенны и сказали в вашем письме все, что было на душе, то и я должен сказать о тех ощущениях, которые были во мне при чтении письма вашего. Во-первых, меня несколько удивило, что вы, наместо известий о себе, распространились о книге моей, о которой я уже не полагал услышать что-либо по возврате моем на родину. Я думал, что о ней уже все толки кончились и она предана забвению. Я, однако же, прочел со вниманием три большие ваши страницы.
   Вот мысль, которая пришла мне в голову в то время, когда я прочел слова письма вашего: "Главный недостаток книги есть тот, что она -- ложь". Вот что я подумал. Да кто же из нас может так решительно выразиться, кроме разве того, который уверен, что он стоит на верху истины? Как может кто-либо (кроме говорящего разве святым духом) отличить, что ложь и что истина? Как может человек, подобный другому, страстный, на всяком шагу заблуждающийся, изречь справедливый суд другому в таком смысле? Как может он, неопытный сердцезнатель, назвать ложью сплошь, с начала до конца, какую бы то ни было душевную исповедь, он, который и сам есть ложь, по слову апостола Павла? Неужели вы думаете, что в ваших суждениях о моей книге не может также закрасться ложь? В то время, когда я издавал мою книгу, мне казалось, что я ради одной истины издаю ее; а когда прошло несколько времени после издания, мне стало стыдно за многое, многое, и у меня не стало духа взглянуть на нее. Разве не может случиться того же и с вами? Разве и вы не человек? Как вы можете сказать, что ваш нынешний взгляд непогрешителен и вереи, или что вы не измените его никогда?
   
   Мы видим, Гоголь уже сознается, что многого в своей книге стыдится. Никакие оправдания и извинения не помогли: надобно было согласиться, что книга, с равным негодованием принятая всеми образованными людьми, действительно принесла своему автору позор. Тогда он писал к бедному уездному священнику отцу Матвею, бывшему ему посредником при вспоможениях бедным -- отец Матвей также осудил "Выбранные места" -- следующие слова:
   
   Все слова ваши -- святая истина... Скажу вам нелицемерно и откровенно, что виной множества недостатков моей книги не столько гордость и самоослепление, сколько незрелость моя. Я начал поздно свое воспитание,-- в такие годы, когда другой человек уже думает, что он воспитан. Обрадовавшись тому, что удалось в себе победить многое, я вообразил, что могу учить и других, издал книгу,-- и на ней увидел ясно, что я -- ученик. Желание и жажда добра, а не гордость, подтолкнули меня издать мою книгу, а как вышла моя книга, я увидел на ней то же, что есть во мне и гордость и самоослепление, и много того, чего бы я не увидел, если бы не была издана моя книга... вы сами, верно, знаете, что от людей близких не услышишь осуждения.
   Но когда раздадутся со всех сторон крики по поводу какого-нибудь публичного нашего действия и разберут по нитке всякую речь нашу и всякое слово, и когда, руководимые и личными нерасположениями и недоразумениями, станут открывать в нас даже и то, пего нет, тогда и сам станешь искать в себе того, чего прежде и не Думал бы искать. Есть люди, которым нужна публичная, в виду всех данная оплеуха. Это я сказал где-то в письме, хотя и не знал еще тогда, что получу сам эту публичную оплеуху. Моя книга есть точная мне оплеуха. Я не имел духу заглянуть в нее, когда получил ее отпечатанную; я краснел от стыда и закрывал лицо себе руками, при одной мысли о том, как неприлично и как дерзко выразился я о многом...
   Что же до влияния на других, то мне как-то не верится, чтобы от книги моей распространился вред на них. За что богу так ужасно меня наказывать? Нет, он отклонит от меня такую страшную участь, если не ради моих бессильных молитв, то ради молитв тех, которые ему молятся обо мне и умеют угождать ему,-- ради молитв моей матери, которая из-за меня вся превратилась в молитву.
   
   Фраза из "Выбранных мест", применяемая здесь к себе Гоголем, была публично брошена в глаза ему одним из наших критиков, более всех остальных содействовавшим утверждению колоссальной славы Гоголя, как автора "Ревизора" и "Мертвых душ". В его полной негодования статье о "Выбранных местах" было сказано, после всех жарких опровержений:
   "Теперь вопрос: зачем написана эта книга?
   Это так же трудно решить, как и то, зачем написаны автором эти строки: "О, как нам бывает нужна публичная, данная в виду всех оплеуха!"

("Современник". 1847. No 2. Библиография, стр. 124.)

   Эта критика чрезвычайно сильно подействовала на Гоголя, вероятно, сильнее всего, что когда-либо он слышал в осуждение себе. Она послужила причиною, что Гоголь написал в оправдание себе "Авторскую исповедь". Но "Авторская исповедь" есть уже вторая, позднейшая редакция оправдания; прежде, Гоголь хотел дать ему форму обширного письма,-- письмо это было им изорвано, но издатель "Записок" нашел разорванные лоскутки, сложил их, и таким образом восстановил очень важный факт для истории нашей литературы3.
   Публика давно решила спор, признав "Выбранные места" пятном на имени Гоголя, как писателя. Приговор так единодушен и положителен, опирается на таких бесспорных фактах и внушен такими справедливыми понятиями об обязанностях писателя, что нет возможности противоречить ему. Но публика не знает еще -- не знаем и мы -- Гоголя, как человека, на столько, чтобы с достаточною точностью решить, должно ли это пятно клеймить его как человека, по внешним соображениям или обстоятельствам решившегося играть роль, жалкие стороны которой он понимал, но надеялся прикрыть блеском своей славы; или его книга свидетельствует только о слабости характера, не выдержавшего обольщений славы, но искреннего в своем заблуждении, думавшего переучить всех, заставить всех силою своего таланта и славы признать справедливым то, что прежде казалось им несправедливым; или, наконец, он предвидел насмешки, которым подвергнется, но совершал высокий, как ему казалось, подвиг, подвергая себя нападениям, лишь бы только исполнить долг, возлагаемый на него совестью. Поступал ли он в этом деле как Чичиков, или гордец, или энтузиаст? Кажется, и то, и другое, и третье вместе, но с решительным перевесом на стороне двух последних элементов -- гордого самообольщения и особенно энтузиазма. Энтузиазм его несомненен. Как велико было участие расчета? И было ли оно? Об этом пока ничего еще нельзя сказать решительного, кроме только того, что искренность его убеждений едва ли подлежит сомнению; и что если в нем, как во всяком человеке, к чистым побуждениям примешивались расчеты, то все-таки в основании лежало бескорыстное (хотя ошибочное и по своим следствиям вредное) убеждение, а не расчет; что, совершая поступок, повредивший его литературной славе и могший иметь вредное влияние на литературу, он в сущности действовал как честный (хотя и заблуждающийся) энтузиаст. Должно жалеть о нем, "о едва ли возможно, несмотря на слабости, развитые в нем различными отношениями, не уважать его, потому что натура его была, как то по всему видно, чрезвычайно благородна и в самом падении сохраняла свою высоту. Кого из пылких людей жизнь не увлекала часто в поступки, недостойные их характера? И, каковы бы ни были некоторые поступки Гоголя и даже некоторые стороны его характера, все-таки нельзя не видеть в нем одного из благороднейших людей нашего века. Лейпциг и Ватерлоо не мешают нам признавать в Наполеоне величайшего полководца своего времени. С жизнью не всегда сладит самый сильный человек,-- а Гоголь, при чрезвычайно пылкой натуре, был одарен, как по всему видно, довольно слабым характером. На столько мы уже знаем этого человека, чтобы извинять ему все, в чем еще не можем оправдать его; и все вероятности убеждают нас, что многого мы не можем еще оправдывать только потому, что многого еще не знаем. Гоголь принадлежит к числу людей, которые тем более выигрывают, чем ближе узнаешь их.
   Возвращаясь к его обширному оправдательному письму, должны мы заметить, что в сущности защита его против критика, изобличавшего "Выбранные места", ограничивается тем же аргументом, который противопоставлял он г. К. Аксакову: "не ваше дело судить об этом; человеку не дано силы безошибочно различать истину от неправды; вы обижаете меня вашими подозрениями; вы не знаете моих побуждений; вы не поняли моей книги; вы не имеете столько знаний, чтобы судить о подобных вещах; я в вас не признаю авторитета" и т. п. -- доводы, к сожалению, очень слабые. Более сильных Гоголь и не мог представить, пока дело шло о том, что напечатано в книге; книгу его нельзя оправдать: она лжива. Можно только понять из его жизни, каким образом дошел он, вовсе не по своей воле, до странных заблуждений, которые казались ему истиной -- и теперь это уже довольно ясно.
   Мы не воспользовались еще и десятою частью тех новых материалов, которые хотели указать читателю, как особенно важные в "Записках о жизни Гоголя". Но чрезвычайная важность их уже видна из немногих примеров, нами приведенных.
   Повторяем: "Записки о жизни Н. В. Гоголя", по высокому интересу содержания, заслуживают самого внимательного изучения со стороны каждого, хотя сколько-нибудь интересующегося историею нашей литературы.
   

ПРИМЕЧАНИЯ.

   1 "Опыт биографии Н. В. Гоголя, со включением до сорока его писем" был напечатан в "Современнике", 1854 г., тт. 43 и 44, и в том же году вышел отдельным изданием. Автор его, как и "Записок о жизни Николая Васильевича Гоголя", был П. А. Кулиш, который в то время по цензурным условиям не всегда мог выставлять свое имя.
   2 "История моего знакомства с Гоголем" С. Т. Аксакова была впервые напечатана в "Русском архиве", 1890, No 8.
   3 По совершенно понятным причинам Чернышевский говорит здесь только о впечатлении, произведенном на Гоголя статьей Белинского в "Современнике", умалчивая о гораздо большем впечатлении, которое Гоголь получил от знаменитого письма к нему Белинского. Именно на это письмо Гоголь и написал около 10 августа 1847 года ответ, потом изорванный им. Этот ответ напечатан в IV томе писем Гоголя под редакцией Шенрока; стр. 32--41.
   

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЙ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ*.

* Составлены H. M. Чернышевской.

   Первоначально опубликовано в "Современнике" 1856, No 5, стр. 26--39; перепечатано во II томе полного собрания сочинений (СПБ., 1906), стр. 380--390.
   Рукопись-автограф, на 5 листах в полулист писчего формата, с незначительными помарками. Текст отрывка из мемуаров С. Т. Аксакова и трех писем Гоголя к Аксаковым, так же как часть письма к о. Матвею, в рукописи отсутствуют, будучи заменены соответствующими указаниями Н. Г. Чернышевского к типографии о наборе отмеченных мест. Рукопись хранится в Центральном государственном литературном архиве.
   Стр. 526, 1 строка. В рукописи: Он понял свою роль прекрасно, исполнил свою обязанность добросовестно. Просим его продолжать начатое и желаем
   Стр. 526, 12 строка. В рукописи после слов: "неприкосновенным", следует: Многие объяснения фактов, принадлежащие самому автору, также всегда будут принимаемы беспристрастным исследователем в соображение, как удачные и справедливые, если и найдутся причины не согласиться с некоторыми другими из его догадок и понятий, впрочем не многими.
   Словом, "Записками о жизни Н. В. Гоголя" автор заслужил себе право на полную признательность и публики, и специалистов: он дал нам труд капитальный, почетный, добросовестный, во многих отношениях незаменимый; в настоящее время его книга представляется таким богатым сборником известий о Гоголе, что в сравнении с нею все остальные источники этих сведений (кроме, разумеется, сочинений самого Гоголя) незначительны (Справедливость требует сказать, что в нашей литературе нет другого, столь обширного и важного сборника биографических материалов для жизни какого бы то ни было...] Нужно посвятить
   Стр. 534, 17 строка снизу. В рукописи: литературы. [Приводим этот интересный отрывок его книги
   Боргесом набирать отмеченное карандашом на стр. 105, потом стр. 106--113, от знака # до ##] Публика давно
   Стр. 536, 5 строка. В рукописи: "Записки о жизни Н. В. Гоголя" -- труд капитальный, каких в нашей литературе очень немного, и, по высокому интересу содержания, [эта книга заслуживает] самого внимательного
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru