Чуковский Корней Иванович
Дешёвка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Дешёвка

I

   -- Бейте его по голове! Размозжите ему череп!
   -- Кусай его! Кусай! Отгрызи ему ухо!
   "Они били его кулаками, тяжелыми сапожищами. Кровь, залепляя глаза, текла у него из ушей, из носа и рта, заливала каюту, превращала ее в мясную лавку"...
   Это -- из Джека Лондона. Что за удивительный писатель! Гений зуботычин и свернутых скул, виртуоз кулака и поножовщины. На каждой странице читаем:
   -- Он раскрошил ему голову, как яичную скорлупу...
   -- Его правая нога была отрезана; кровь так и била фонтаном.
   И как азартно, с каким аппетитом живописует этот увлекательный автор каждую ссадину, каждый кровоподтек, которыми, -- в непрерывной драке, -- его герои награждают друг друга. Вот маленький набросок "Игра", тридцать-сорок страничек, но и там подробнейше изложено, как кто-то кого-то "съездил":
   сперва -- в подбородок (228 стр.);
   после -- в зубы (229 стр.);
   потом -- под ребро (230 стр.);
   потом -- в грудь (232 стр.);
   потом по крестцу, и снова в зубы, и опять под ребро, и -- что из этого вышло. А его знаменитый роман "Морской волк", -- какая это полная энциклопедия всех пинков, тумаков и ушибов, которые в течение веков человек наносил человеку! Там изображен капитан корабля, вдохновенный, поэтический членовредитель: продекламирует стихотворение Броунинга и -- раскровянит всех своих матросов. Зарежет двух человек и мечтательно спросит у третьего: "Вы верите в бессмертие души?". Так что к концу вояжа на всем корабле он только один и остался: всех потопил, застрелил...
   Этого капитана автор, естественно, называет волком:
   -- Волк-Ларсен... Настоящий волк!.. Просто волк, да и только! (63-я стр.).
   Иногда -- леопардом:
   -- Ларсен был леопард. (220).
   А иногда и тигром:
   -- Тигр-Ларсен... Он казался мне тигром... (207, 282).
   Не человек, а зверинец какой-то. "Змей", "акула", -- говорят о нем. "Что-то в нем напоминало гориллу", -- прибавляет писатель. И такие акуло-тигры мерещатся Джеку Лондону всюду. "Они были голодными волками и напоминали горилл", -- пишет он о каких-то пролетариях. "Тринадцать зверей во главе пятисот зверей", -- говорит он о тюремных каторжниках. Слово "зверь" у него -- ежеминутное слово:
   -- "Зверь проснулся в штурмане"... "Во мне проснулся зверь"... "Это был зверь в человеческом образе"...
   Мудрено ли, что даже у хилой старухи в милом рассказе "Правда белого" Джеку Лондону почудился хвост!
   А какие зубы у этих людей, -- звериные бивни и клыки. Один так вцепился зубами в другого, что челюсти пришлось разжимать топором! Третий дошел до того, что укусил своего же пса. Человек укусил собаку!
   -- "Вонзил свои зубы в плечо собаки до самой кости", -- читаем в рассказе "Батар" (III, 173).
   Вообще, во всем этом необъятном зверинце людей, от Ист-Энда до Форти-Майля, мне удалось отыскать лишь одного человека:
   -- "Господи, ну, настоящий человек! Вот только говорить не умеет!".
   Да и то оказался пес, помесь сан-бернара и овчарки (т. VI, стр. 87). [*]
   
   [*] -- Почти все мои ссылки и цитаты относятся к петербургскому изданию Джека Лондона: "Собрание сочинений, с предисловием Леонида Андреева. Кн-во "Прометей", Н. Н. Михайлова". СПБ, 1912-1913. Есть еще одно издание, московское: "Джек Лондон. Полное собрание сочинений. Кн-во И. А. Маевского". М. 1912-1913. Ссылки на это издание я буду отмечать буквой М.
   

II

   Жутко в человеческом зверинце. Тигры за волками, волки за тиграми, -- вечная ловитва, погоня! Щелкают зубы, дыбится шерсть, лови, держи, догоняй! "Я их сцапаю, я их поймаю!" -- повторяет герой Джека Лондона, и таков их общий девиз. "Он решил поймать Биг-Алена, хотя бы это ему стоило жизни", -- говорится в одном рассказе; не в одном, а решительно во всех.
   Самозабвение ловли и травли, упоение погони, облавы, вечный звериный азарт! Читаешь, дрожишь, волнуешься: сцапает или не сцапает? Так бы и кинулся сам, догнал бы, вцепился бы в горло!
   Вот какой-то подросток с товарищем ловит двадцать девять человек:
   -- Или я их поймаю, или мое имя -- не Чарли!
   "Пули свистали у наших ушей", -- рассказывает юный ловец, но он -- никакого внимания; всех перехитрил, одолел: "теперь вы у нас в руках!" -- на всех надел кандалы. Это рассказ Джека Лондона "Набег на устричных хищников".
   А вот тот же отрок (один!) справился с десятком китайцев: "пули свистали у наших ушей", но он всех изловил, полонил и победоносно доставил в кутузку. Это рассказ Джека Лондона "Белые и желтые".
   А вот он в ничтожной лодчонке осаждает огромный корабль, всех берет в плен, кого хочет; а его приятель (один!) налетает на двадцать человек и хватает их всех, с челноками, с сетями:
   -- Пули свистали у наших ушей, но Чарли только смеялся...
   И всех своих пленников, к радости автора, торжественно доставил в кутузку. Это два рассказа Джека Лондона: "Проделка Чарли" и "Осада Ланкаширской Королевы".
   И еще, и еще рассказы о таком же уловлении человеков, с тою же непременной кутузкой, с выстрелами и сверканием глаз. Недаром отец Джека Лондона, некогда служа в городовых, сам охотился за всякими людьми и, -- как сообщает писатель, -- за каждую пойманную жертву получал определенную мзду. Его дети, бывало, спрашивают:
   -- Много ли, папаша, наловили?
   И если папаша кивнет головой, они радуются, хлопают в ладоши: будет им любимое блюдо! Сын такого "охотника", Джек Лондон с восторгом рассказывает, как его великолепные герои получают по рублю, по полтиннику за каждого, кого выдадут полиции. Почитайте-ка его книгу "Приключения рыбачьего патруля".
   Впрочем, не в полтинниках дело, была бы облава, погоня. И вот за каким-то мужчиной гонится какая-то барышня, переходит пустыни и тундры -- от тропика к полярному кругу! -- тысячи, тысячи верст! -- и уже не в силах идти: у нее лихорадка, чахотка! -- ведь, семьдесят градусов морозу, -- пройдет два шага, и падает, и ползет на руках, на коленях, -- полутруп, полупривидение! -- но все же вперед, вперед! -- и, наконец, перед нею тот, кого она так долго искала, и она достает револьвер и палит ему прямо в лоб. Это рассказ Джека Лондона "Дорога ложного солнца".

III

   Но что это? Неужели я зеваю? Ведь, это же очень интересно. Мне бы дрожать и волноваться, а скулы так и сводит от скуки. "Пули свищут у наших ушей"... "За Гичкоком гонятся индейцы"... "Лови, держи, догоняй!" -- но я и дочитать не могу, так и не разрезал страниц и до самой могилы не узнаю, что сделали индейцы с Гичкоком.
   Автор из сил выбивается, чтоб меня увлечь и разжечь. Он предлагает огромные призы: золото и женщина тому, кто первый доскачет до столба! Куча золота и красавица-женщина! Он даже предлагает пари:
   -- Ставлю триста долларов за Гаррингтона!
   -- Ставлю двести долларов за Савуа!
   "Вот, взметая снежную пыль, несутся Гаррингтон и Савуа"... ("Дочь севера").
   -- Десять на один за Гаррингтона!
   Но я вообще не спортсмен. Терпеть не могу тотализатора. Литература отнюдь не ипподром. Азартом читателя не купишь. А Джек Лондон лишь на азарт и надеется; вовлекает нас в ажиотаж: "Я даю тысячу долларов, если ваша собака сдвинет тысячу фунтов!". ("Голос крови").
   И такое у него постоянно. Должно быть, он и сам понимает, что без этих погон и облав, без этого ажиотажа и угара его книги ни для кого не прельстительны. В них, ведь, ни душевности, ни лирики, ни проникновения, ни пафоса, вульгарная американская дешёвка! Что же ему и остается, как не эта темная игра на темных звериных страстях. Он, ведь, не умеет, как другие, растрогать, умилить, очаровать, навеять мечту и красоту, ему поневоле приходится -- чуть не на каждой странице -- ошпаривать вас кипятком! Только это ему и доступно!
   Экстра-монстро-гала-представление -- таков его каждый рассказ. Слыхали ли вы, например, чтоб собака, обыкновенная моська, взорвала своего хозяина на воздух? Взяла бы пороху и сделала взрыв? Или чтобы человек когда-нибудь был повешен свою собакой? Или чтобы теперь, в двадцатом веке, среди нас появился мамонт? А Джек Лондон только о таком и рассказывает и даже готов показать сапоги из кожи этого самого мамонта! Он пыжится быть эксцентричным, непрерывно изумлять и поражать, но, -- увы! -- его сюрпризы и фокусы не заменят очарование поэзии. Бедная, оголтелая душа, он бросается от полюса к экватору, всюду ищет оглушительных сюжетов -- о звериных страстях, кровопролитиях, но у него под пером самое неслыханное, экзотическое превращается в банальность и скуку. Чехов писал о заурядном: о провинциальных девицах, о дворниках, но каждое слово его ослепительно, в каждом образе -- откровение! А Джек Лондон лишь об ослепительном и пишет, только о раритетах и монстрах, но все это у него заурядно, старо, -- пыльная литературная рухлядь! Ни единого свежего слова!
   Вся его экстравагантность, как мы видели, сводится только к кулаку: доктор лечит больного кулаком; поэт, явившийся в редакцию, получает, вместо гонорара, плюху, и даже священника перед самым венчанием бьют! Только здесь, только в этой области Джек Лондон -- несравненный маэстро.
   Для всех своих экстра-гала-представлений он избрал навсегда Аляску. Все сногсшибательное, ошеломляющее происходит у него именно там. Если жених, например, зарежет отца своей невесты и вместо свадебного букета поднесет ей голову убитого, -- знайте, это случилось в Аляске! Но где же хоть одно не рутинное, не пошлое слово, которое сказал бы Джек Лондон об этой изумительной стране? Все его клондайкские рассказы -- дешевая, вульгарная феерия, пантомима для третьестепенного цирка: вигвамы, мокасины, шаманы.
   -- О, белолицый брат мой!
   -- О, могущественный предводитель Стиксов, владыка лося, медведя и оленя. Вот стоит пред тобою Белый Человек...
   -- О, Белый Человек, которого мы назвали Убивший Оленя и которого зовут еще Волком и Сыном Волка, -- таков стиль этих гимназических рассказов, -- смесь Майн-Рида и Вампуки! Я как вижу это в "Кривом Зеркале":
   -- "Прекрасная Индианка Винапи, или Адская Месть Краснокожего".
   Прекрасная индианка Винапи, -- стройная как дерево Монди, что растет на горе Моно-Чаги, -- скажет своему Койо-Куку: заведи белолицых на скалу Тлин-Тинеха, чтобы все до одного погибли, и я буду твоею женщиной! И ради прекрасной Винапи он погубит целое полчище белых, заведет их, заманит на верную смерть, и когда они его пристрелят, к нему придет, -- под музыку тапера, -- прекрасная индианка Винапи и споет ему песню джис -- ук и шепнет ему: я твоя! -- и прижмется к его мокасинам, и он сладостно, блаженно умрет -- под печальную музыку тапера.
   О, бессмертная пошлость, это ты! Эта забубенная вульгарность; эта цирковая трескотня дешевых, грошовых эффектов, рассчитанных на публику райка; эти фейерверки и сальтомортале, -- вечно одни и те же; эта бульварность сюжетов, револьверных, кровавых, уголовных, с адскими кознями и рокамбольными подвигами, -- все это делает из Джека Лондона непревосходимого, единственного чемпиона всемирной пошлости!

IV

   И есть же где-то сердца, которые именно этой дешёвкой утоляют свою жажду красоты и поэзии, возвышенных упоений, страстей. Именно к этой прогорклой сивухе приникают теперь многие уста!
   У нас, например, в России, -- Джеку Лондону триумф небывалый. Будто только его и ждали! Встретили с колокольным звоном. О нем -- лекции, статьи, рефераты, -- в Риге, в Одессе, в Баку! И Петербург, и Москва наперебой издают его книги, -- тысячи, десятки тысяч книг! Еле успевают печатать, а читатель требует еще и еще! И даже на самых верхах нашего литературного Олимпа ему поклонение и почет:
   -- Чарующий, неотразимый Джек Лондон! -- захлебывается сам А. Куприн.
   -- Чудесный талант! Ему славное место среди сильных! -- восклицает Леонид Андреев.
   И пошло, покатилось по всем газетам, журналам:
   -- "Крепкие мускулы!", "Свежая кровь!", "Экстаз борьбы и страсти!", "Железная воля!", "Вдохновенный дикарь!".
   И вот уж его ставят рядом с Киплингом, Мопассаном, Кнутом Гамсуном ("нет, выше, выше!"), вот уж мы все перед ним на коленях:
   -- Учитель, учи нас, как жить!
   "Учитель бодрости, -- пишет о нем Н. Лопатин. -- Он позвал нас к бодрости, к жизни, к борьбе". Он нас спасет, осчастливит. "Это страшно хорошо, -- ликует один юный писатель, чуть не танцуя от радости, -- это страшно хорошо, что Джека Лондона читают все. Я просто радуюсь тому, что этого с неба свалившегося писателя читает едва ли не все (?!?) взрослое население России". ("Од. Нов.", июнь 1912).
   -- "Успех Джека Лондона следует рассматривать как чрезвычайно радостное явление в истории наших общественных настроений", -- восклицает "Утро России".
   Все чувствуют себя именинниками, поздравляют друг друга, как на Пасху, один я ничего не понимаю и спрашиваю тысячу раз:
   -- Почему, почему с такой страстью и радостью вы глотаете эту сивуху, как некий божественный нектар?
   Но никто мне не хочет ответить, и я бы ни за что не догадался, если бы в одном из журналов на днях не прочел такое:
   -- "Пафос борьбы -- живой нерв творчества Джека Лондона... Борьба составляет ту необходимую атмосферу, в которой только и могут жить его герои"... "Непрерывность борьбы"... "борьба"... "мы боремся"... "борьбою"... "о борьбе"... ("Соврем. Мир").
   -- "Проповедь бодрости, борьбы!" -- восклицает г. Н. Лопатин. "К работе, к борьбе!" -- твердит г. Л. Андреев.
   Так вот отчего наши русские "жители" так восторженно ринулись вдруг к этому вульгарному Джеку! Он сказал им магическое слово: победа, свобода, борьба, -- и нет ничего для них слаще. Они все простили ему за это восхитительное слово. Прилипли к заплеванным углам и, как тараканы, раздавленные смазным сапогом Пришибеева, блаженно, влюбленно сюсюкают: победа, свобода, борьба...
   -- Какая победа? Где?
   -- На Сандвичевых островах!..
   И самозабвенно мечтают о мустангах, о скальпах, о вигвамах, -- а в газетах и журналах ликование: "наконец-то обыватель пробуждается!" -- хотя кому же не ясно, что именно эта грошовая дешёвка баюкает его, как баюшки-баю. Недаром же "Пинкертон", где такая же воля к борьбе, есть порождение самых косных слоев человечества! Да и к какой борьбе? -- к боксу, к поножовщине, к членовредительству, к майн-ридовским схваткам с пиратами, -- о, я думаю, сам Кшепшицюльский одобрит такую борьбу, -- но чем она приманчива для Тана, для Куприна и для "Современного Мира", -- я, должно быть, никогда не пойму.
   Может быть, их прельстила в этой борьбе "первобытность"? Нынче все помешаны на первобытности: пожалуйста, чтобы первобытнее! Звериность, дикость -- величайшая ныне хвала. Один писатель недавно самого Толстого назвал зверем.
   Любите так чисто и свято, как звери! -- ведь воскликнул же современный поэт, и вот юркий американский репортер, чтобы потрафить на спрос (а спрос этот нынче -- всемирный), скинул галстук и желтые ботинки, вдел колечко в ноздрю, встал на четвереньки и рычит, изображает из себя blonda bestia, дикаря, леопарда, и все стонут, рыдают от восторга:
   -- Обольстительный Джек Потрошитель!
   А это ему и нужно. Скалит пломбированные зубы, так и норовит укусить, и с радостью отрастил бы себе хвост, лишь бы вышло еще первобытнее. И послушать его самого, -- так нет человека на свете смелее, вольнее, зверинее. Он и пират, и дикарь, и бродяга, а если говорит о людоедах, то непременно с таким экивоком, будто он и сам людоед. "Он сам Сын Солнца, он сам Морской Волк!" -- поют-заливаются критики. -- "Он сам рыл золото в Клондайке, утопал в море, голодал в трущобах городов", -- восхищается Леонид Андреев...
   Но вот, как бы в насмешку, появляется его автобиография "Дорога", -- и что же! Даже в этой нестерпимо-хвастливой, хлестаковской, саморекламной книжонке, где автор то и дело причмокивает:
   -- Вот я какой молодец!
   Даже там ему пришлось признаться, что он нисколько не волк, а заяц, ибо величайший его подвиг, оказалось, был тот, что он некогда зайцем проехал по железной дороге! (М. т. XIV, стр. 61 -- 91).

V

   В той же биографии он, немилосердно кокетничая, кается пред читателем во лжи:
   -- "Я лгал упорно, последовательно и бесстыдно" (стр. 8), -- в чем мы никогда не сомневались. И не потому, что он ежеминутно сообщает такое, что даже стыдно читать: как один одолел семерых или как, на глазах жениха и пятисот гостей, увез со свадьбы невесту, да так, что никто не заметил! (I, 141; X, 208. М.) -- это меня не смущает, на то он и рокамбольный писатель! -- а потому, что из-под всех этих звериных мехов, в которые он драпируется, нет-нет, да и проглянет порою бумажная цветная манишка! Янки, коммивояжер в котелке, разыгрывает Заратустру или Байрона! Торгует океанами, бурями, Люциферами, прериями:
   -- Не угодно ли? Свежий товар!
   И под фирмой "Борьба и стихия" всучивает нам всякую лежалую дрянь, которая еще со времен Шатобриана завалялась на европейском рынке. Он знает своего покупателя, -- всемирного беспросветного хама, -- и, поверьте, ниспровергнет вселенную, а своего давальца не тронет: "стул господину клиэнту!". Пиратствует, людоедствует, но глаз не сведет с покупателя: "вам этот узорчик понравится?".
   Вот в звериных шкурах, с дубинами в руках, на берегу океана, "как первобытные пещерные жители", охотятся за дикими зверьми какие-то самец и самка.
   -- "Во мне проснулся первобытный инстинкт, я чувствую себя сильным самцом!" -- говорит этот пещерный дикарь (I, 265) и машет окровавленной дубиной.
   -- "Мой мужчина!" -- говорит ему "самка" и, -- как принято у оперных дикарок, -- коптит над костром какое-то дикое мясо.
   Но знаете ли, кто эти пещерные жители, эта самка и этот самец? Самка -- поэтесса Мод Брюстер, написавшая стихами и прозой девять или десять томов, а самец -- ученейший критик Ван-Вейден, который именно об этой поэтессе написал очень много статей. Они потерпели в океане целых три (или четыре?) крушения, и вот -- на необитаемом острове. Постепенно, к радости автора, они стали первобытны, как звери, и, как звери, полюбили друг друга.
   Все превосходно. Оба в пустыне. Живут под одною кровлей и месяц, и два, и три. Но когда этот великолепный дикарь хочет у своей милой дикарки поцеловать концы пальцев, она говорит: ах, нет!
   -- Почему же?
   Ведь, они не повенчаны! И только когда вдали показался спасительный корабль, а, значит, и законное супружество, дикарка стала податливее, и все пошло как всегда во всех бульварных романах, в том же маргариновом стиле:
   "Наши глаза встретились... и я заключил ее в объятия... Мои губы прильнули к ее губам:
   -- Моя крошка, моя маленькая женщина...
   -- Мой муж, -- сказала она с счастливым вздохом, пряча головку на моей груди.
   -- Еще один поцелуй, радость моя, -- шепнул я, -- один поцелуй раньше, чем они придут.
   -- И спасут нас от искушения, -- договорила она с очаровательной улыбкой, полной самой нежной любви". ("Морской волк", стр. 321).
   Ах, этот пират и бродяга знает своего потребителя, на вершочек не пойдет против него. Разрушит и небо, и землю, а у г. клиента -- пуговки, пылинки не тронет. "Пожалуйте, у нас покупали". И если обыватель потребует пиетета к своей двуспальной постели, наш Заратустра даже на необитаемом острове будет охранять эту постель. И -- характерно! -- когда он слышит о каком-то преступнике, он из-за прилавка восклицает:
   -- Но почему же его не повесили?.. Соединенные Штаты достаточно, ведь, могущественны, чтобы найти суд над подобным субъектом! (IV, 27).
   А покупателю чего же и надобно. "Соединенные Штаты могущественны", "преступников нужно вешать", "двуспальная кровать освящена", -- чего же ему еще! Молодец Заратустра, -- потрафил! И этот вечный кулак, эти погони, облавы, эти револьверные выстрелы, эти барабанные эффекты, годные для буйволовых нервов, -- все это как бы нарочно создано для того же многомиллионного Хама! Молодец Заратустра, -- потрафил!
   А русская интеллигенция в восторге:
   -- Учитель, учи нас, как жить!..

***

   Эти торопливые строки да послужат новой иллюстрацией к той несомненной прописи, что идеология титанизма, стихийности, бури и натиска, которая так пышно сказалась в современной нашей словесности, -- например, в "Океане" Л. Андреева, в его поэме "День гнева", в "Ключах счастья" г-жи Вербицкой, в "Морском Волке" и "Клондайкских рассказах" Джека Лондона и пр., и пр., и пр., -- есть нынче идеология мещанственная, идущая на потребу тем самым устоям, против коих она, якобы, бунтует. Оттого-то все касания к этой теме фатально приводят к пошлости. Дух жизни уже дышит не здесь: тот индивидуализм, который недавно дал всеевропейскому искусству такие обильные и богатые плоды, ныне уже окончательно иссяк, и вульгарные творения Джека Лондона суть лучшие показатели этого.

***

   Мне говорят: а что же "Мартин Иден"? Почему я ни слова не сказал об этом лучшем романе Джека Лондона?
   Да, "Мартин Иден" -- превосходный роман, но в нем не столько талант Джека Лондона, сколько талант Колтоновского. -- Какого Колтоновского? -- Переводчика, того самого, который некогда так хорошо перевел известную песню Конопницкой:
   
   Как король шел на войну,
   В чужедальнюю страну, --
   
   что вышло лучше подлинника. Это чудо он совершил и теперь. Он значительно сократил роман, смягчил вульгарное, резкое, ввел такие полутона и оттенки, о которых автору и не мечталось, придал остроту диалогу, усложнил эпитеты, -- и получилось то очарование, которого в подлиннике нет [Во всех десятках и десятках томов Джека Лондона только один "Мартин Иден" да три крошечных рассказца ("Правда белого", "Тысяча дюжин", "Уйма золота"), которые хоть сколько-нибудь поднимаются над уровнем безнадежной посредственности. Но они для него не характерны, и не они привлекли к нему такие толпы читателей.]. Я считаю своим долгом так громко приветствовать незаметный подвиг г. Колтоновского, ибо издавна привык приходить в исступление от большинства переводов.
   Ну, за что, например, г. переводчик сделал Гея Стокарда сыноубийцей? Заставил этого доброго малого схватить своего младенца и разбить ему голову о бревна! Пусть он заглянет в подлинник, и он увидит, что его перевод -- клевета: Гей Стокард в крови сына не повинен! (См. "Бог его отцов", стр. 208, т. IV).
   В Москве переводят этого автора лучше, но не на русский язык, а на какой-то другой. В переводах г. И. Маевского то и дело читаешь:
   -- Хобо...
   -- Проспектировать...
   -- Салун...
   А если спросишь его, что же такое хобо, он ответит, не смущаясь:
   -- Трамп!
   Эти милые переводы следовало бы вновь перевести. Но все же и такие переводчики оказывают Джеку Лондону величайшее благодеяние. Я недавно прочитал "Sea-Wolf", "Морской Волк", по-английски и с тоской убедился, что это два скучнейших, томительных тома, нудных до обморока. А по-русски это шустрая книжка, которую прочтешь и не заметишь. Ну, как не поблагодарить переводчиков.

К. Чуковский

   Первое публикация: журнал "Русское слово" / 28 марта (10 апреля) 1913 года
   
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru