Цур-Мюлен Герминия
ЭМС (Элексир молодости и совершенства)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    EJUS.
    Перевод В. Исакова (1926).

Герминия Цур Мюлен
(как Лауренс Г. Десбери).
ЭМС
(Элексир молодости и совершенства)

0x01 graphic

0x01 graphic

Глава первая.
Возвращение

   Истрепанное бурей, пыхтя и отдуваясь, судно "Напролом", с видом больного затравленного зверя, бросило якорь в гавани Нью-Йорка. Берег был усеян огромными толпами народа; громко неслись над водой приветственные крики. Население восторженно встречало команду, которая шесть лет пропадала без вести в ледяных пустынях Северного Ледовитого океана, с риском для жизни стремясь достичь полюса, и ныне возвращалась, сдавшись перед неумолимыми силами природы.
   Родственники отважных исследователей выехали навстречу судну; на палубе обнимались мужчины и женщины; дети с робостью и любопытством вглядывались в ставших им чужими отцов. Кое-кто из женщин плакал, не находя на судне своих мужей и сыновей, оставшихся навсегда почивать под вечным снеговым покровом.
   Фрэд Маннистер, молодой судовой врач, стоя на верхней палубе, сосредоточенно разглядывал многочисленные лодки, которые, покачиваясь, подъезжали к судну. Тщетно искал Фрэд тонкое, резко очерченное лицо с добрыми глазами, которое он надеялся увидеть. Среди всех этих радостно взволнованных людей он не мог отыскать своего отца. "Должно быть болен, -- подумал Фрэд: иначе он был бы здесь". Его стала мучить тревога; он с нетерпением ждал высадки.
   Репортеры осаждали вернувшихся на родину. Фрэд Маннистер, отделывавшийся от них односложными ответами, вдруг встрепенулся; на его серьезном, несколько печальном лице заиграла улыбка. Расталкивая окружающих, он стал протискиваться вперед.
   -- О'Кийф!
   Высокий сероглазый человек оглянулся.
   Мужчины пожали друг другу руки.
   -- Каким образом ты попал в Америку? -- с удивлением спросил Фрэд Маннистер.
   -- Меня прислала "Звезда Свободы". Я с докладом о выборной кампании. Дай-ка взглянуть на тебя, мы ведь не видались семь лет.
   Фрэд Маннистер кивнул.
   -- Я ищу отца. Не понимаю, почему его нет.
   -- Может быть нездоров или побоялся давки. Ты где живешь?
   -- В отеле "Савой". А ты?
   -- У знакомых, -- уклончиво ответил О'Кийф. -- Я сегодня вечером зайду к тебе. А пока попытаюсь проинтервьюировать вашего капитана.
   И на своих длинных ногах он с необычайной быстротой устремился туда, где толпа была всего гуще и где капитан тщетно отбивался от осаждавших его репортеров.
   Фрэд Маннистер призадумался. Затем он решил прежде всего навестить своего дядю Генри Брайта; последний наверное сумеет дать ему сведения об отце. Он подозвал автомобиль.
   Одетый в ливрею швейцар, открывший дверь брайтовского особняка, с нескрываемым презрением взглянул на бедно и небрежно одетого молодого человека, который возымел желание видеть мистера Брайта.
   -- Если это по делу, -- снисходительно сказал швейцар, -- то вам надо отправиться в Сити, в контору мистера Брайта. Миссис Брайт не любит, когда...
   Маннистер нетерпеливо рассмеялся.
   -- Томас, старый осел, вы не узнаете меня?
   Старик внимательно посмотрел на него и смутился. Наконец он неуверенно пробормотал:
   -- Мистер Фрэд?
   -- То-то же! -- Маннистер протянул старику руку. -- Как поживаете, старина? С каких это пор вы стали таким важным?
   Старик смущенно улыбнулся.
   -- Да, мистер Фрэд, это... с тех пор, как мистер Брайт так страшно разбогател. Барыня вращается теперь в самом изысканном обществе, видите ли... и строго следит за этикетом и... -- Он запнулся.
   Маннистер поморщился и иронически улыбнулся.
   -- Америка -- демократическая страна, где все равны! Все, значит, осталось по-старому?
   -- Еще хуже сейчас, -- проворчал Томас. -- Но пойдемте, мистер Фрэд, я доложу миссис Брайт.
   Он провел Маннистера в роскошно обставленную залу и исчез.
   Маннистер с любопытством стал озираться вокруг. Чего только этим людям не требуется! Шелковая мебель, мягкие, как бархат, ковры, картины по стенам. Он вспомнил жалкую хижину в вечных снегах, служившую убежищем ему и его товарищам, тяжелую трудовую жизнь, полную лишений, и почувствовал отвращение при мысли об этих людях, знавших только роскошь и удовольствие.
   Возле двери раздались легки шаги. Маннистер оглянулся. Вошла стройная молодая женщина и протянула ему обе руки:
   -- Мой милый Фрэд!
   Маннистер взглянул на прекрасное молодое лицо и через секунду, смеясь, воскликнул:
   -- Этель! Я тебя не узнал. Ты ведь была совсем девочкой, когда я уезжал!
   Красавица улыбнулась.
   -- Но, милый Фрэд, я вовсе не Этель. Неужели ты не узнаешь своей тети Делии?
   Маннистер недоумевая смотрел на нее. Тетя Делия, жена дяди Брайта? Той ведь по меньшей мере пятьдесят лет, а перед ним стояла восемнадцатилетняя девушка.
   -- Тетя Делия... -- растерянно пробормотал он.
   -- Да, да, это я.
   Теперь, внимательно вглядевшись, Фрэд узнал и холодные синие глаза, которых он так боялся в детстве, и тонкий, всегда выражавший высокомерие, рот.
   Улыбка сошла с лица миссис Брайт. Она приняла серьезный вид и вздохнула:
   -- Мой бедный мальчик! К сожалению, я должна сообщить тебе печальную весь.
   Маннистер вздрогнул, неясно чувствуя, что он ждал этого.
   -- Мой отец?..
   Он остановился, не решаясь докончить фразу.
   Миссис Брайт достала кружевной платочек и приложила к глазам.
   -- Будь мужественным, Фрэд, приготовься к худшему.
   Она усадила племянника на диван рядом с собой.
   "-- Он болен?
   Миссис Брайт в ответ глубоко вздохнула.
   -- Умер?
   -- Да, мой бедный мальчик. Твой дорогой отец умер.
   Маннистер, стараясь владеть собой, ничего не сказал. Он так радовался предстоявшей встрече. Отец всегда был его самым близким, самым чутким другом. Мать красивая и равнодушная женщина, которая не любила его и к которой он не чувствовал никакой привязанности, умерла, когда ему было пятнадцать лет. С тех пор он был неразлучен с отцом до того дня, когда он, получив докторский диплом, решил принять участие в экспедиции, отправившейся для исследования северного полюса.
   -- Когда он умер? -- глухо спросил наконец Маннистер.
   -- Уже скоро полгода...
   -- Где?
   -- В Таллахасси. Он долго болел. Дядя поместил его в клинику. Но, несмотря на самый тщательный уход, болезнь привела к роковому концу.
   -- Дай мне адрес врача, который лечил его, -- сказал Маннистер. -- Я поеду в Таллахасси, там узнаю...
   -- Милый Фрэд, даже этого утешения я не могу дать тебе, -- вздохнула миссис Брайт. -- Доктор Броун три месяца тому назад утонул, катаясь на лодке.
   -- Где похоронен мой отец?
   -- Он покоится в семейном склепе, рядом с твоей матерью.
   -- Он не оставил мне письма? записочки? ни слова?
   -- Он лишился рассудка за несколько месяцев до смерти.
   -- Мой отец!? Этот спокойный уравновешенный человек! -- воскликнул недоверчиво Маннистер.
   -- Он переутомил свои мозги. Так что если бы тебе и удалось найти дома какое-нибудь письмо от него, ты можешь быть заранее уверен, что ничего, кроме безумного бреда, в нем не окажется.
   Ее холодные глаза испытующе смотрели на молодого человека. Так как он упорно молчал, она после короткой паузы заговорила снова:
   -- Я понимаю, какой это жестокий удар для тебя. Мы все так любили твоего отца.
   Фрэд Маннистер украдкой бросил на нее гневный взгляд. Он ясно представил себе старого ученого, смущенного, растерянного, в кругу этой семьи, с которой его связывало только то, что, будучи молодым человеком, он решился жениться на сестре Генри Брайта. Капризная молодая девушка влюбилась в красивого химика, который и тогда уже был чудаковат и беспомощен, как только отрывался от научных занятий.
   -- Я пойду, -- сказал Фрэд Маннистер, внезапно почувствовавший сильную усталость. -- Я приду потом повидаться с дядей.
   Он встал. В то же мгновение маленькая ручка откинула портьеру и из смежной комнаты вошла Этель Брайт.
   Фрэд Маннистер был изумлен, увидав кузину. Он оставил ее задорной и здоровой двенадцатилетней девочкой, а теперь перед ним стояло бледное, худенькое, нежное существо с беспокойно горящими глазами. Дочь казалась гораздо старше матери.
   -- Фрэд! -- Этель протянула ему руку. Ее глаза наполнились слезами.
   -- Какое грустное возвращение. Милый дядя...
   Фрэд удержал ее руку в своей. Он почувствовал в ее тоне искреннее участие, и ему стало легче.
   -- Все так грустно, -- как бы про себя сказала девушка. -- Да, грустно и ужасно.
   Большие темные глаза стали еще больше. Этель вздрогнула.
   -- Этель!! -- резко крикнула миссис Брайт.
   -- Неожиданная встреча с тобой взволновала ее, прибавила она, обращаясь к Фрэду. -- Наша бедная Этель чрезвычайно нервна.
   Девушка уселась в углу и не произнесла больше ни слова. Маннистер простился и уехал к себе в гостиницу.
   Вечером к нему пришел О'Кийф. Друзьям было о чем порассказать друг другу. Фрэд Маннистер не скрывал своей скорби по поводу смерти отца.
   -- Не знаю, -- задумчиво сказал он, -- но что-то в рассказе тети звучало фальшиво. У меня все время было странное чувство, точно она боится чего-то. Я подозреваю, что они скверно обращались с бедным стариком.
   -- Ты, пожалуй, можешь разузнать что-нибудь в Таллахасси. Я на твоем месте съездил бы все-таки туда, -- сказал О'Кийф.
   Фрэд Маннистер кивнул.
   -- Я собираюсь.
   Было уже поздно, когда О'Кийф собрался уходить. Фрэд Маннистер пошел провожать его. От бешеной суеты и движения на улицах у него кружилась голова. Мимо мчались автобусы; на крышах всеми цветами радуги переливались все одни и те же буквы: "ЭМС". Те же огненные буквы "ЭМС" смотрели и с высоты небоскреба. Пробежал с пачкой листков под мышкой бледный и тщедушный мальчик, лет десяти. Он сунул Фрэду Маннистеру листок, на котором по пунцовому полю выведено было золотом "ЭМС".
   -- Новое рекламное помешательство, -- заметил Фрэд Маннистер. -- Нью-Йорк остался все тем же.
   -- Помешательство, которое приносит изобретателю миллионные доходы, -- мрачно ответил О'Кийф.
   -- Что означают эти буквы?
   Это сокращенное название одного косметического средства: "Эликсир молодости и совершенства".
   Фрэд Маннистер улыбнулся.
   -- Средства для красоты -- это очень старая вещь. С тех пор, как существуют на свете женщины, существуют и средства для красоты. Однако, ни одно из них не защищает от старости.
   -- "Эмс", однако, как будто действительно обладает этим свойством, -- возразил О'Кийф. -- Присмотрись завтра к дамам из верхних десяти тысяч [Верхние 10.000 -- нью-йорская денежная аристократия]. Женщины, у которых есть две взрослых внучки, похожи на восемнадцатилетних. Богатые женщины освобождены от последней заботы, которая у них еще была. Они могут, разумеется за высокую цену, приобрести вечную молодость. А для того, чтобы наслаждение было полно, -- с горькой улыбкой добавил он, -- они имеют возможность сравнивать себя с бедными труженицами, которые быстро стареют от нужды и горя.
   -- Теперь я понимаю, почему я не сразу узнал свою тетушку и принял было ее за дочку. А кто изобрел это средство?
   -- Неизвестно. Вероятно, какой-нибудь бедный неудачник, который получил за это ломаный грош, а фабрикант загребает на этом деле миллионы.
   -- Кто же этот счастливый фабрикант? -- спросил Фрэд Маннистер.
   -- Твой дядюшка, мистер Генри Брайт.

Глава вторая.
Первый день в Нью-Йорке

   Фрэд Маннистер бесцельно бродил по улицам. Он не мог освоиться с окружавшей его прежде обстановкой. Эта стремительность и беготня, дикий рев автомобилей, вой сирен, стук, грохот, гул, упирающиеся в облака постройки -- неужели это тот самый город, который он покинул шесть лет тому назад? Здесь жизнь бьет ключом, кипит работа, а там, откуда он пришел, в жутком безмолвии стелятся сверкающие ледяные пустыни, безжизненные, мертвые. И это почти рядом, на одной и той же планете.
   Он неторопливо шагал по аристократическим улицам, разглядывая богатые особняки. Богатейший в мире город. Внимание Фрэда задержалось на великолепном школьном здании. У подъезда, дожидаясь, стояла целая шеренга автомобилей. Маннистер улыбнулся: "Теперешней молодежи живется хорошо, ей даны все возможности для развития".
   Он пошел дальше и добрался до оживленных улиц Сити. На одном из перекрестков гудела огромная толпа. Фрэд Маннистер протолкался вперед и обратился к рядом стоявшему человеку:
   -- Что случилось?
   -- Какой-то мальчишка из магазина попал под автобус, -- равнодушно ответил тот.
   -- Этих несчастных мальчуганов гоняют по городу, пока они не валятся с ног от усталости, -- отозвалась просто одетая женщина, с изможденным лицом, -- вот они и пропадают.
   -- Черт бы побрал эту красную пропаганду, -- огрызнулся мужчина.
   Фрэд Маннистер, не отвечая ему, обратился к женщине:
   -- Ну, и что с ним?
   -- Да что? Умер! Хотя теперь-то уже пяток трепать не будет. -- Женщина громко всхлипнула. -- Вот для чего мы детей рожаем.
   Красивый, краснощекий парень сунул Фрэду Ман- нистеру листок; на пунцовом фоне отливало золотом модное слово: "ЭМС"; под ним черными буквами было напечатано: "Хотите иметь эликсир вечной молодости и красоты... Покупайте "ЭМС"!! Спрашивайте в любом аптекарском магазине. Цена флакона 75 долларов".
   Толпа расступилась, пропуская двух мужчин с носилками, на которых лежало истерзанное, искрошенное тело. С носилок свесилась маленькая, грязная, точно просившая о помощи рука -- жалкая, худенькая детская рука.
   Фрэд Маннистер вздрогнул. Во время своего путешествия он неоднократно видел, как умирали товарищи, но то были люди, которые сознательно шли навстречу опасностям и смерти, которые из неутомимой жажды знания добровольно брали на себя тяжелую задачу. А этот ребенок... в нем вспыхнул неукротимый гнев. Такая преступная неосторожность шофера... Такая халатность.
   Словно угадав его мысли, стоявшая рядом женщина сказала:
   -- Шофер тут ни при чем; ему приходится десять часов подряд вести свой автобус, десять часов подряд напрягать внимание. Вот и получается понятно...
   -- Понятно... -- Гнев Фрэда Маннистера не улегся. Он искал лишь другого объекта -- Как это понятно, что детей загоняют до смерти, а шоферов так перегружают работой, что они не видят, куда они едут? Почему это?
   Женщина медленно обернулась и взглянула на Маннистера. Затем она улыбнулась. Фрэду Маннистеру стало страшно от этой улыбки. Но женщина не сказала ни слова.
   Зато перед Фрэдом вырос какой-то хорошо одетый коренастый господин и положил ему руку на плечо.
   -- Я посоветовал бы вам не заниматься тут агитацией, молодой человек.
   -- Оставьте, пожалуйста! Вы с ума сошли!
   -- Здесь вам не большевистская Россия, молодой человек. Предъявите документы!
   Женщина, уходя, еще раз обернулась и едва слышно прошептала:
   -- Острожно, шпик!
   А затем поспешно удалилась.
   -- Ну, живей, -- торопил незнакомец, -- ваши документы? -- И, бросив взгляд на темные волосы Фрэда Маннистера, он насмешливо прибавил:
   -- Здесь вам и не Иерусалим!
   -- Но зато Америка, где каждый гражданин имеет право высказывать свои взгляды! -- сказал Фрэд Маннистер, ударив незнакомца кулаком под подбородок.
   Тайный агент отскочил. В то же мгновение толпа расступилась, и чья-то сильная рука, схватив Фрэда, увлекла его за собой и, не отпуская, заставила стремительно пробежать несколько кварталов. Маннистер был так огорошен, что не мог произнести ни слова и молча следовал за незнакомцем. У последнего был вид рабочего, и Маннистер как-то чувствовал, что он желает ему добра.
   Незнакомец затащил Маннистера в какой-то подъезд, здесь остановился, взглянул на него и рассмеялся.
   -- Вы, молодой человек, очевидно недавно живете в Америке?
   -- Почему? -- ничего не понимая спросил Маннистер.
   -- Потому, что в противном случае вы не стали бы один лезть в драку с тайным агентом. Вы знаете, что ваш поступок мог стоить вам жизни?
   Маннистер все еще растерянно глядел на собеседника.
   -- Но... -- пробормотал он, -- ведь я ничего не сделал...
   -- Ему показалось, что вы намерены сказать что-то против наших священных капиталистических порядков.
   Маннистер снова почувствовал в себе растущий гнев.
   -- Хороши порядки, когда...
   -- Но очевидно вы действительно недавно в Америке, иначе вы были бы сдержаннее.
   -- Но чего ради мне сдерживать себя с вами, ведь вы спасли меня?
   -- А откуда вы знаете, что я не провокатор?
   -- Провокатор? -- Маннистер схватился руками за голову. -- Я не знаю, кто из нас сумасшедший! С какой стати шпик, да еще провокатор, станет интересоваться мной!
   Собеседник ответил на вопрос вопросом:
   -- А разве вы не пытались критиковать нашу систему?
   -- Ну и что же?
   -- Разве вы не знаете, что в Америке за подобные вещи сажают в тюрьму? что вас арестуют, если вы вздумаете где-нибудь прочитать вслух конституцию?
   -- В Америке?
   -- Чудак, да где же вы провели последние годы? -- Теперь рабочий в свою очередь с недоумением смотрел на Маннистера.
   -- В Ледовитом океане.
   -- То есть как?
   -- Я участвовал в экспедиции к северному полюсу.
   Рабочий улыбнулся:
   -- Вот как! Вы верно были на судне "Напролом", которое вчера бросило якорь в гавани?
   Маннистер кивнул. -- Я сопровождал экспедицию в качестве врача.
   -- И не открыли северного полюса?
   -- Нет, -- с некоторой горечью ответил Маннистер. -- Открытие я сделал в Нью-Йорке.
   -- Какое открытие?
   -- Что мир ни на волос не стал лучше, чем был шесть лет тому назад. Наоборот...
   -- Но чего же вы ожидали?
   -- Мы ведь все надеялись... после войны...
   -- Жалкие безумцы!
   Сверху посыпался на них дождь листков; на пунцовом фоне сияло золотое слово "Эмс".
   Рабочий поднял один листок.
   -- Это величайшее открытие современной Америки; эликсир молодости и совершенства для богачей.
   -- Где же изготовляется это снадобье? -- спросил Маннистер, рассеянно комкая один из пунцовых листков.
   Рабочий наморщил лоб.
   -- Этого никто не знает.
   -- Странно.
   -- Тут что-то нечисто.
   Маннистер взглянул на часы.
   -- Скажите, мистер... -- он запнулся...
   -- Бенсон, Джек Бенсон, -- закончил за него фразу рабочий.
   -- Мистер Бенсон, как мне удобнее всего добраться отсюда до Боуери? Я должен в два часа быть там у приятеля. -- И он назвал точный адрес. Бенсон с удивлением взглянул на него.
   -- Вы разве знаете Тостера?
   -- Нет, но у него живет мой приятель Брайан О'Кийф.
   -- О'Кийфа я тоже знаю. -- Бенсон хотел было еще что-то сказать, но, по-видимому, раздумал и только разъяснил Маннистеру, как скорее всего добраться до названной им улицы.
   Когда они прощались, Маннистеру казалось, что он теряет друга.
   -- Мне очень хотелось бы встретиться с вами еще раз, мистер Бенсон. Дайте мне, пожалуйста, ваш адрес.
   Бенсон помедлил минутку, затем ответил с улыбкой:
   -- У меня, собственно говоря, нет адреса.
   -- Вы... У вас?
   -- Я люблю разнообразие и редко ночую дважды в том же доме. -- Он заметил недоумение Маннистера и прибавил:
   -- Я не сумасшедший, не думайте, а дело в том, что в нашей стране свободы бывают разные обстоятельства... Попросите О'Кийфа, он вам расскажет об этом. И дайте мне ваш адрес. Если мне удастся, я приеду к вам.
   Маннистер назвал свою гостиницу.
   -- Но я пробуду здесь не больше недели, -- добавил он, -- а затем я поеду домой, на ферму в Южной Дакоте.
   -- В Южной Дакоте! Я в конце месяца буду неподалеку оттуда, в Миннесоте. Может быть мы встретимся там. До свидания.
   Маннистер не предчувствовал, при каких странных обстоятельствах должна была осуществиться эта встреча.
   Он сел в поезд, шедший по направлению к Боуэри.
   Проходя по жалким улицам рабочих кварталов, он вспомнил о своем недавнем впечатлении от аристократических лиц. Нью-Йорк -- богатейший в мире город! Теперь же, глядя на эти узкие, грязные переулки, на неряшливых женщин и грязных детей, вдыхая тяжелую уличную вонь, он подумал: Нью-Йорк -- самый жалкий, самый бедный в мире город.
   Он смутно сознавал, что этот Нью-Йорк непременно должен быть таким для того, чтобы мог существовать тот, другой Нью-Йорк, залитый светом и золотом. Он подумал об эликсире молодости и совершенства и вспомнил, что в элегантном квартале он не встретил ни одной старухи. Проезжавшие в автомобилях и шедшие пешком ему навстречу дамы производили впечатление молоденьких девушек. Зато здесь! Женщины с младенцами на руках казались плохо сохранившимися сорока и пятидесятилетними старухами, с ввалившимися щеками, грустными глазами, почти беззубыми. Не было юношеской свежести даже на лицах молодых девушек. Маннистер шел в глубоком раздумье. Его охватило смутное сознание своей виновности. "Я не имел никакого права на целых шесть лет уйти от мира и его задач, -- думал он: -- Конечно, я был еще молод и неопытен, когда отправился в путешествие, но я уже понимал всю несправедливость нашего общественного строя". Он вспомнил об университете, о профессоре, который был уволен за слишком "радикальные" взгляды. Тогда Маннистер был единственным, протестовавшим против этого постановления. Он обошел всех членов совета и, несомненно, был бы исключен, если бы за него не вступился его дядя Генри Брайт, который имел некоторое влияние в совете. Затем он увлекся предстоявшей экспедицией и приключениями и, несмотря на все страдания, лишения и неудачи, провел шесть счастливых лет.
   Последнее время, однако, его все больше и больше тянуло домой к отцу, в Америку. И вот, наконец, он вернулся -- отца нет в живых, Америка... Да, он поступил нехорошо, он не вложил своей доли труда в дело раскрепощения человечества. Какой смысл имеет открытие северного полюса, если в мире есть такие улицы, как Боуэри. Он вспомнил вдруг свое столкновение с сыщиком и улыбнулся. Как тот обалдел, когда кулак Маннистера пришел в соприкосновение с его подбородком. Фрэд Маннистер радостно ощутил в себе физическую силу. Он предвидел, что она пригодится ему в предстоящей борьбе с Америкой богачей и шпиков.
   О'Кийфа он не застал, но в оставленной записке О'Кийф просил Маннистера ждать его к четырем часам у себя в гостинице.
   Маннистер, усталый и раздосадованный, поехал домой.
   По дороге он встретил отряд Армии Спасения; впереди шли две молодые девушки с тамбуринами, певшие хорал. Никто не замечал их. Остановился на минуту только один Маннистер. Тогда к нему подошла одна из девушек и сладким голосом спросила его:
   -- Хотите спасти свою душу, брат мой? Идите к Иисусу: Иисус протягивает вам руки с креста.
   Затем она сунула ему в руку какой-то листок. На одной стороне переливалась золотыми буквами надпись: "Приди к Иисусу", а на другой: "Иисус любит тебя. Любит тебя так, что хочет дать тебе счастье не только за гробом, но и в этом мире. Но что такое счастье? -- Молодость и красота. Хочешь быть вечно молодым и красивым? -- Покупай "Эмс". Требуй в любом аптекарском магазине. Флакон -- 75 долларов!"

Глава третья.
Остров смерти и безумия

   Глубокой синевой сияет и переливается под сверкающим небом Караибское море. Теплый ветер подхватывает ароматы на бесчисленных больших и малых островах и разносит их далеко кругом. Пестрые цветы наряжают острова в яркие краски, пряные растения струят тяжелые благоухания; очарование, восхитительная многокрасочность, буйная жизнь царят в этом земном раю.
   Два маленьких островка лежат в стороне от морского пути; ни один из совершающих регулярные рейсы пароходов не заходит в их гавань. И если, время от времени, в бухте показываются грузовые пароходы, то развевающийся на них незнакомый флаг говорит о том, что это частновладельческие суда. Они стоят там некоторое время на якоре, потом снова уходят. Ни одно встречное судно не знает, откуда и куда они идут.
   Когда-то оба острова были связаны узким перешейком, однако последний был срыт, и теперь острова соединяет широкий подъемный мост. Последний обыкновенно поднят, тем не менее с обеих сторон всегда стоит вооруженная охрана, и всякий желающий перейти мост должен предъявлять пропуск.
   На большем из этих островов высится огромное здание, напоминающее внешним видом современную фабрику: большие залы с широкими окнами, через которые доносится гул машин, высокие, вздымающиеся к нему трубы. Фабрика тоже окружена охраной: здоровенными молодцами зверского вида с револьверами и резиновыми нагайками за поясом.
   Восточная часть острова представляет собою маленький, обсаженный великолепными деревьями, холмик. Здесь посреди большого парка стоит снежно-белая, вся увитая розами, вилла. Ее тоже охраняют два караульных.
   Весь остальной остров усеян разного размера хижинами и производит впечатление маленького поселка. Магазинов, однако, здесь нет. Один единственный большой товарный склад по-видимому удовлетворяет все потребности населения. На улицах почти не видно женщин, и, что особенно странно, -- на всем острове не встретишь ни одного ребенка.
   Измученные люди, с каким-то серо-белым цветом лица и с безнадежно устремленными в пространство взорами, едва передвигают ноги. Рабочее время на большой фабрике ограничено пятью часами в день, однако возвращаются домой рабочие с таким изможденным видом, словно они работали десять часов или еще больше. Они вваливаются в дом, торопливо и без аппетита проглатывают свой обед и бросаются на постель, чтобы в тяжелом свинцовом сне пролежать до следующего утра.
   Этот остров не упоминается ни в одном учебнике географии. Несколько лет тому назад один приезжий назвал его Адским островом, и это прозвище осталось за ним в устах обитателей.
   На меньшем острове стоит одно единственное каменное здание. Вдоль берега тянется огромное кладбище, своеобразное кладбище, на могильных плитах которого нет имен. Безыменные мертвецы покоятся под пальмовыми и перечными деревьями; синие волны тихо плещутся о прибрежные холмы.
   Берега этого острова тоже охраняются, но караульных здесь меньше, чем по ту сторону моста.
   Здесь тоже живут люди, своеобразные существа, которые бродят как тени, с пустыми, устремленными вдаль взорами. Вот двое встречаются. Один смотрит на другого и хриплым голосом произносит:
   -- Я ведь знаю тебя! Кто ты такой?
   Другой беспомощно поднимает глаза:
   -- Кто я?
   Он хватается обеими руками за голову, сжимает виски, словно это помогает ему думать, затем безнадежно качает головой и повторяет жалобным тоном обиженного ребенка:
   -- Кто я -- я не знаю!
   Обе тени вздрагивают и, словно в надежде на помощь, одна тень хватает другую за руку. Рука в руке идут они дальше, тащатся на кладбище, где лежат безыменные мертвецы.
   Ночь. Черная, ароматная, душная тропическая ночь. Гремят цепи. Мост между адскими островами опускается.
   Горят фонари.
   На большом острове, возле моста, стоят человек тридцать мужчин; они жмутся друг к другу как стадо баранов. За ними караульные с револьверами в руках.
   Караульные покрикивают на людей, бьют их нагайками, когда те замедляют шаг.
   Человеческое стадо не оказывает ни малейшего сопротивления; никто не произносит ни слова. Люди покорно переносят пинки и удары и быстро идут вперед, устремив пустые взоры в пространство.
   Когда они проходят мост, их окружает новый караул и загоняет в большое каменное здание.
   В ярко освещенной комнате стоит человек. Он тщательно осматривает каждого из прибывших, оттягивает веки, смотрит зрачок. Лицо его передергивается, он беспрестанно кусает губы, судорожно сжимает руки. Его большие лихорадочно горящие глаза пылают жестокой ненавистью.
   -- Идемте, доктор, -- тормошит его один из вооруженных револьверами людей. -- Сейчас подымут мост.
   Врач идет за ним; как только он сходит с моста на большой Адский остров, мост подымается снова. Врач скрывается во мраке. Неслышно, крадучись, следует за ним стража.
   Врач направляется не к своей хижине; он идет мимо большого фабричного здания, подымается на холмик и звонит у дверей белой виллы.
   Несмотря на поздний час, гостиная, ярко освещена. Два хорошо одетых, упитанных господина играют в карты.
   Врач входит.
   -- Мне нужно поговорить с вами, мистер Лэй.
   Старший из двух бросает на него изумленный взгляд:
   -- Вы, Соммервиль? Так поздно? Неужели вы не можете подождать до утра?
   -- Нет, я не могу ждать ни одного часа, ни одной минуты. Я больше не вынесу этого. Я должен уехать.
   -- Вы подписали пожизненный договор, -- холодно возражает Лэй.
   -- Я больше не вынесу этого, я схожу с ума. Отпустите меня.
   -- Вы подписали договор.
   -- Я не знал в чем дело. Меня обманули. Вы не имеете права задерживать меня. Через десять дней снова прибудет пароход; я знаю, ведь нам нужен новый материал. -- Соммервиль мрачно улыбнулся. -- Старый износился. Сегодня опять вывозили мусор. С этим пароходом я уеду.
   -- Вы не уедете.
   -- И когда я вернусь домой, -- закричал молодой врач вне себя от волнения, -- я выведу вас на чистую воду! В Америке было немало скандалов, но такого она еще не знала. -- Он глубоко вздохнул. И с каким удовольствием я прочитаю в газете, что...
   -- Что доктор Герберт Соммервиль приговорен к двадцати годам тюремного заключения, -- с саркастической улыбкой перебил его Лэй.
   Соммервиль смертельно побледнел. Глаза у него полезли на лоб.
   -- Негодяй, подлая собака!! -- кричал он вне себя от гнева. -- Преступление, за которое грозит мне тюрьма, благороднее каждого вашего поступка.
   -- Закон придерживается другого взгляда, -- усмехнулся Лэй.
   -- Закон!! Если бы у меня был роскошный особняк, если бы я был знаменитым врачом, если бы ко мне ходили ваши надушенные и наштукатуренные жены и дочери, если бы я, "помогая" им, ограждал от позора "благородные" семьи, тогда правосудию не было бы никакого дела до меня. Но я был маленьким, незаметным врачом на Боуэри, и явилась ко мне несчастная женщина, которая не знала, как прокормить своих пятерых детей и которой угрожал появлением шестой...
   -- Закон приравнивает ваше преступление к убийству, -- равнодушно перебил его снова Лэй.
   -- Допустим, назовем это убийством. Но кто убийца? Женщина, для которой величайшее счастье обращается в проклятье из-за того, что вы обрекаете на голод и ее и не рожденного еще ребенка? Врач, который хочет избавить человека от голода и нужды, который хочет спасти отчаявшуюся женщину от рук какой-нибудь бабы, которая искалечит ее навсегда? Или вы, строители этих порядков, при которых плодородие становится проклятием, вы -- защитники этой системы, вы...
   -- Не волнуйтесь, мой юный друг. Какой смысл! Вы живете на Адском острове, -- он насмешливо подчеркнул это название, -- и проживете здесь до конца своих дней. Я советую вам не смотреть на вещи так трагично. Вы действительно можете помешаться, а жаль было бы.
   -- Да и ваши упреки лишены всякого основания, Соммервиль, -- вмешался в разговор второй господин, до сих пор молчавший. -- Вы здесь очень хорошо устроились, живете в отличном домике, хорошо питаетесь, работы у вас немного; всякий другой на вашем месте был бы чрезвычайно доволен.
   -- Но я человек, а не дикий зверь. Я не могу видеть, как...
   -- К тому же вас никто не заставлял подписать договор, -- заметил Лэй.
   -- Вы приставили мне револьвер к виску. Что мне оставалось делать? Я был молод, я только начал практиковать. Вся жизнь была впереди. Я был помолвлен, я собирался через два месяца жениться. Тут вы явились. И какой черт выдал вам мою тайну? И вы, Лэй, положили на стол проклятый договор и предоставили мне на выбор: подписать договор или сесть на скамью подсудимых. Двадцать лет тюремного заключения! Вы весьма ярко описали мне тогда эту перспективу. С другой стороны, очень невинно звучавшее предложение: поселиться в качестве врача на этом острове в вашем "имении", -- он горько улыбнулся. -- Мне было двадцать пять лет, и в молодом оптимизме я не мог поверить, что я должен будут всю жизнь провести на острове. Я подписал договор, -- он сжал кулаки и продолжал сдавленным голосом: -- и приехал сюда на Адский остров.
   -- И останетесь здесь, мой друг, -- улыбнулся Лэй. -- Не делайте никаких глупостей, ведь вы знаете, что берег отлично охраняется, так что о побеге не приходится думать.
   Соммервиль сидел неподвижно, опустив голову и тяжело переводя дыхание.
   -- Я отлично понимаю, что даже здесь, в этом земном раю, -- попадаются вещи, которые могут больно задеть вашу впечатлительную душу. Я поэтому не в претензии на вас за вашу выходку. Тем не менее я должен напомнить вам, -- голос Лэя стал жестким, что хозяином здесь являюсь я и что на нашем прекрасном острове имеется тюрьма. А теперь идите домой, молодой человек, и успокойте ваш гнев несколькими часами сна, а мы закончим партию.
   Соммервиль пристально посмотрел на него и молча вышел. Лэй нажал кнопку электрического звонка; через несколько секунд вошел какой-то худощавый человек.
   -- Томсон, -- распорядился Лэй, -- ступайте за доктором и доложите мне сегодня же ночью обо всем, что он будет делать. Поняли?
   Томсон кивнул:
   -- Да, мистер Лэй.
   Он быстро вышел из комнаты и крадучись последовал за Соммервилем, который медленными усталыми шагами спускался с холма.
   -- Мы должны быть очень осторожны, Беннет. Нельзя допустить более ни одного побега, -- сказал Лэй своему партнеру.
   Беннет кивнул:
   -- Да, это была неприятная история. Где этот старый дурак теперь шатается!
   -- Бог знает! -- Лэй снова взялся за карты. -- Я открываю, ставлю пять долларов.
   Через полтора часа вернулся Томас и доложил:
   -- Мистер Соммервиль медленно пошел через поселок и остановился возле зеленого домика. Увидав, что там еще светло, он постучался. Старая бабушка Кэти открыла ему. М-р Соммервиль однако не вошел в дверь и о чем-то попросил старушку. Та вошла обратно и вскоре снова показалась у дверей в сопровождении какой-то девушки. Мистер Соммервиль взял девушку под руку и пошел с нею по направлению к своему дому. Я -- за ними. Когда они проходили мимо фонаря, я увидал, что это была Марипоза.
   Лэй громко расхохотался.
   -- Так вот чем закончилось его возмущение! Марипоза! Вкусная девочка! У этого молодого человека губа не дура; теперь мы можем спокойно ложиться спать. Марипоза благотворно подействует на его нервы. Эту ночь, Томсон, незачем следить за мистером Соммервилем.
   Марипоза сидела, откинувшись на спинку кресла и высоко приподняв юбки над своими стройными ногами. Ее черные большие глаза вызывающе смеялись.
   -- Наконец-то и ты, доктор, нашел дорогу к нам, -- сказала она, протягивая Соммервилю свою тонкую белую руку. -- Я нравлюсь тебе?
   Соммервиль, нахмурив брови, сидел против нее и не произносил ни слова.
   Это молчание стало тяготить Марипозу.
   -- Скажи же что-нибудь, -- настаивала она: -- тут поминки, что ли?
   -- Марипоза! -- необычным голосом обратился к ней молодой врач: -- вы -- человек?
   Девушка с недоумением посмотрела на него, потом яркая краска стала медленно заливать ее щеки.
   -- Я была когда-то человеком.
   -- Этого достаточно. Я хочу вам довериться. Скажите, кто из здешних мужчин обладает мужеством и решимостью?
   -- Никто, -- смеясь ответила Марипоза. -- Эти несчастные все точно из ваты. А зачем это вам?
   -- Этого я не могу вам объяснить. Но неужели нет ни одного?
   -- Есть, но для чего это вам нужно знать?
   -- Я не желаю причинить этому человеку зло, Марипоза, -- как раз наоборот. Вы можете спокойно назвать мне его.
   Марипоза испытующе посмотрела на бледное лицо молодого человека, затем сказала:
   -- Один есть -- Ларри.
   -- Ларри?
   -- Да, Лауренс Смит.
   -- Когда он прибыл сюда?
   -- В прошлом году.
   -- И он еще не стал таким, как остальные? Вы понимаете меня?
   -- Понимаю. Нет, Ларри крепкий, здоровый человек.
   -- Мне надо поговорить с ним.
   -- Это невозможно.
   -- Почему?
   -- Потому что он сидит.
   -- В тюрьме?
   -- Да, уже целый месяц.
   -- За что?
   -- Он повздорил с надзирателем.
   -- А ему еще долго сидеть?
   -- Два месяца.
   Соммервиль вздохнул.
   -- Столько ждать я не могу. Скажите, Марипоза, если бы человек на своем смертном одре попросил вас о чем-нибудь, вы исполнили бы его просьбу?
   -- Да, мистер Соммервиль, -- серьезно ответила девушка.
   -- Вы любите Ларри?
   Марипоза кивнула.
   -- Он один относится ко мне как к человеку.
   -- Хорошо. Я вас попрошу передать ему, когда его освободят, поручение от меня.
   -- Но ведь вы сможете тогда сами поговорить с ним, мистер Соммервиль.
   -- Я ведь сказал, дитя мое, что к вам обращается с просьбой человек на смертном одре.
   Девушка в недоумении и испуге взглянула на него.
   -- Мистер Соммервиль...
   Но Соммервиль не слушал ее. Он встал, подошел к письменному столу, открыл ящик и вынул оттуда коробочку. Затем он приподнял крышку и показал Мари- позе.
   -- Вы видите белый порошок?
   Она кивнула.
   Затем Соммервиль подал ей маленький шприц, похожий на тот, который употребляют для впрыскивания морфия.
   -- Этот порошок, Марипоза, растворяется в кипятке: ложка на стакан воды. Пусть Ларри ежедневно впрыскивает себе этот раствор. Я не знаю, -- продолжал он больше про себя, чем обращаясь к девушке, надолго ли это действует, но на год во всяком случае. А через год многое может случиться. Вы передадите это Ларри?
   -- Да, -- обещала девушка.
   -- Это только на одного человека, -- сокрушенно прибавил врач. -- Больше я не мог приготовить, у меня отобрали все материалы.
   Он замолчал, молчала и девушка.
   -- Скажите Ларри, пусть он внимательно следит за всем, что делается. У меня все было обстоятельно описано, но во время последнего обыска мои рукописи нашли и уничтожили. Еще одно -- пусть Ларри старается каждые два-три месяца попадать в тюрьму.
   Марипоза невольно улыбнулась.
   -- В тюрьму? -- недоумевая, повторила она.
   -- Да, -- многозначительно произнес Соммервиль. Тюрьма может оказаться его спасением.
   Он снова умолк. Марипоза сунула коробочку в карман и вопросительно взглянула на врача. Потом она робко сказала:
   -- А теперь мне можно уйти, мистер Соммервиль?
   -- Да, Марипоза, спасибо.
   Девушка поднялась.
   Но Соммервиль остановил ее неожиданным вопросом:
   -- Вы видели когда-нибудь покойников, Марипоза?
   -- Да, а что?
   -- Вы не боитесь мертвых?
   -- Я ничего на свете не боюсь, -- резко ответила Марипоза.
   -- Так я попрошу вас еще об одной услуге. Меня передергивает при мысли, что эти караульные, или чего доброго еще Лэй и Беннет, прикоснутся ко мне. Вернитесь сюда через полчаса, Марипоза, и закройте мне глаза.
   Девушка вскрикнула.
   -- Тише, -- строго сказал Соммервиль. -- У меня больше нет сил. Только этот последний исход и остался. Вы придете?
   -- Да.
   Соммервиль крепко пожал руку девушки.
   -- Спасибо.
   Марипоза, вся дрожа, выбежала из хижины.
   На рассвете она снова пришла. Соммервиль неподвижно лежал на диване. Возле дивана валялась маленькая пустая скляночка. Мертвые глаза пристально смотрели в потолок. На устах застыла складка глубокой ненависти.
   Маленькая проститутка закрыла усопшему глаза. Затем она тихо вышла навстречу сверкающему утру. Золотое солнце разливало благодатный свет над Адским островом.

Глава четвертая.
Северный полюс в Нью-Йорке

   Миссис Делия Брайт, лежа на кушетке в своей спальне, отдыхала перед грандиозным обедом, который господа Брайт давали в этот вечер в честь своего племянника.
   Красивая женщина лежала не шевелясь и закрыв глаза.
   Причиной этому был не утомительно проведенный день, а всего только совет модного врача проводить ежедневно один час лежа без движения, не читая и стараясь даже не думать. Это давало, по его словам, необходимый покой мышцам лица. Доктор Свинней рекомендовал своим пациенткам проводить эти часы в возможно более красивой и стильной обстановке; последнее обстоятельство благотворно влияет на нервы.
   Делия Брайт добросовестно исполняла предписание врача. Все, что в течение веков создавали человеческое искусство и вкус, украшало просторную комнату, которую смело можно было назвать залом. На обтянутых бледно-розовым шелком стенах висели прекрасные картины, повествовавшие лишь об отрадных сторонах жизни, тщательно избегая какой бы то ни было дисгармонии.
   Широкая кровать, стоявшая в нише, равным образом как и вся остальная мебель, была из розового дерева. На большом туалетном столе, с высоким хрустальным зеркалом, стояли золотые коробочки и флакончики; на маленьком мраморном пьедестале, приставленном к столу, сиял большой золотой, усыпанный алмазами, флакон.
   Откинутый шелковый занавес давал возможность заглянуть в ванную комнату. Это была настоящая роща. Ванна из розового мрамора была вделана в пол и обставлена деревьями и цветущими кустами; огромные вазоны были замаскированы мхом и травами, так что создавалось впечатление подлинной рощи. А для того, чтобы эта иллюзия была более полной, за деревьями и кустами была поставлена большая птичья клетка, в которой распевало бесчисленное количество дроздов. Деревья и кусты приходилось менять каждые два-три дня; на них плохо действовала душная, пропитанная запахами духов, атмосфера ванной комнаты. Но это никого не смущало: для чего же существуют на свете садоводы?
   На этот раз Делия Брайт выполняла предписания врача менее добросовестно, чем всегда. С полузакрытыми еще глазами она протянула руку к маленькому столику, стоявшему возле кушетки и достала образец пригласительной карточки на сегодняшний обед. Довольная улыбка скользнула по ее губам: "Обед на Северном Полюсе". Мысль была оригинальна, блестяща. Весь Нью-Йорк будет говорить об этом, во всех газетах будут снимки со столовой. Эскиз столовой сделал первоклассный художник, и он отлично удался ему.
   Большая зала была превращена в парусное судно; столы стояли на палубе. Стены были расписаны унылыми снежными и ледяными ландшафтами; пол был устлан шкурами бурых и белых медведей. Но гвоздем вечера была смежная комната. Пол был разобран, и в подвале нагромождены были огромные глыбы льда, поднимавшиеся наподобие остроконечных ледяных гор. В глубине находилась клетка с двумя большими белыми медведями из зоологического сада. Прутья клетки были прикрыты сосновыми ветками, так что звери производили впечатление находящихся на свободе.
   Довольна была миссис Брайт и своим вечерним туалетом: "Внизу пустячок, а наверху -- совсем ничего", -- с цинической улыбкой высказал свое мнение мистер Брайт. -- "Удивительно только, что этот пустячок стоит совсем не пустяковых денег". На это миссис Брайт заметила супругу, что этот пустячок сделан из горностая, а ледяные сосульки, как кружево окаймляющие коротенькую юбку, -- из алмазов. Подобные же сосульки украшали и большую люстру в зале; но здесь миссис Брайт проявила некоторую "экономию" и удовольствовалась камнями не столь высокого качества.
   Лакеи, которые должны были обслуживать гостей, были частью в матросских, частью в эскимосских костюмах. Последнее оказалось, впрочем, не так легко сделать: граждане свободной Америки неохотно соглашались изображать представителей "низшей расы". Однако в конце концов все-таки удалось набрать необходимое количество эскимосов.
   Музыканты, прельщенные высокой оплатой, также согласились изображать эскимосов и разместиться среди ледяных гор.
   Сильно раздосадовал Делию Брайт только капельмейстер; этот наглец заявил, что он примет участие в этой комедии только при том условии, если ему будет сшит костюм из настоящих соболей и он получит разрешение унести его с собой.
   -- В конце концов, это ведь доброе дело, -- вздохнула миссис Брайт, передавая этот эпизод одной из своих приятельниц; последняя, ввиду почтенного возраста, перешла уже на увлечение религией, поэтому она возвела очи горе и сказала:
   -- Да ведь и в евангелии сказано: я был наг, и вы одели меня.
   Обед обещал быть очень удачным, однако этому удовольствию, как уже не раз случалось у бедной миссис Брайт, должна была явиться помеха -- и этой помехой была Этель.
   С тех пор, как Этель стала взрослой, она доставляла матери беспрерывные огорчения. Казалось бы, дочь богатейшего человека богатейшего в мире города должна быть довольна своей судьбой, а не бродить по свету с видом побитой собаки с большими испуганными глазами и с не то печальной, не то иронической складкой на губах. К тому же она должна следить за своей красотой, уделять необходимое внимание туалетам, но ни в коем случае не одеваться как попало. Можно было примириться с тем, что Этель охотно читала и отваживалась браться даже за "серьезные" книги; ведь во многих хороших семьях (а к таковым миссис Брайт причисляла тех, у кого было не менее трех миллионов долларов) девушки увлекались разными предметами -- историей, искусством, музыкой, в последнее время даже психоанализом. Но какое дело молодой девушке до политической экономии, до социальных вопросов -- предметов, которые могут занимать только красных агитаторов! Да и последним, по-видимому, не следовало бы заниматься такими вопросами: тогда отечески оберегающее их правительство не сажало бы их так часто в тюрьму. С тех пор, как Этель читала подобные книги и брошюрки, с ней не было никакого сладу.
   Все это было бы еще понятно и даже простительно, будь Этель безобразна или уродлива. Но Этель была красива, она могла бы быть обворожительной девушкой, если бы только следила за собой. Делия Брайт глубоко вздохнула: она вспомнила о молодом Даниеле Холдемане. Почему Этель не хочет выйти за него замуж? Он красив, у него большая автомобильная фабрика, он член "Федерации Лучшей Америки" ["Better America Federation" -- фашистский союз крупной промышленности]. На последнее достоинство бедная миссис Брайт в простоте душевной обращала внимание лишь потому, что этим надеялась вызвать в Этель симпатию к претенденту на ее руку.
   -- Мистер Холдеман тоже интересуется социальными вопросами. Он состоит в организации, которая стремится разрешить все социальные недоразумения.
   -- В какой организации? -- спросила Этель.
   -- В Федерации Лучшей Америки.
   Девушка расхохоталась.
   -- В этой шайке разбойников? В своре убийц, которая подавляет профессиональное движение?
   -- Этель, как ты смеешь так говорить! Ты ведь отлично знаешь, что все организованные рабочие -- злодеи, которые хотят ограбить нас. Ведь отец не раз говорил тебе, что только производство с неорганизованными рабочими может спасти и Америку и весь мир.
   Миссис Брайт неохотно вспоминала, чем ответила дочь на эти слова. Единственным ее утешением оставалась уверенность в том, что в конце концов все же она одержит верх над дочерью. Выведенная из себя ответом дочери, она бросила ей:
   -- Если ты такая "красная", так чего ты живешь с нами? Иди к своим друзьям, к оборванцам, которые едят с ножа и подвязывают себе салфетки.
   Этель, опустив голову, глухо ответила:
   -- Ты права, мама. Тот, кто так думает, не должен был бы ни одного дня оставаться в этом доме. Но у меня не хватает сил.
   Она разрыдалась и выбежала из комнаты.
   Миссис Брайт присела. Бросив взгляд в большое стенное зеркало, она с ужасом заметила, что под влиянием этих мыслей она наморщила лоб. Боже сохрани, этого нельзя делать, от этого делаются морщины! Она начала старательно разглаживать лоб тонкими белыми пальцами. Затем она снова опустилась на кушетку, чтобы полежать еще полчаса. "Покой, гармония, красота -- они так же необходимы для жизни, как телесная пища, -- подумала миссис Брайт, -- нельзя никому никогда позволять нарушать их".
   Но бедной женщине не суждено было на это раз отдохнуть как следует. Дверь стремительно открылась, и в комнату влетела Этель, смертельно бледная, с расширившимися от ужаса глазами.
   -- Мама!
   -- Что тебе нужно? -- вспыхнув спросила миссис Брайт. -- Неужели ты не знаешь, что когда я отдыхаю никому нельзя заходить ко мне.
   Только теперь она заметила, что Этель дрожит всем телом и что у нее зуб на зуб не попадает.
   -- Что с тобой? Ты больна?
   -- Мама, я его опять видела.
   Розовые щеки миссис Брайт стали бледнее, но ее синие глаза строго посмотрели на Этель.
   -- Кого?
   -- Его, мама, ты знаешь.
   -- Кого? -- подчеркнуто холодно, повторила миссис Брайт.
   -- Дядю Джона.
   -- Этель, ты с ума сошла!
   -- Может быть! -- в отчаянии крикнула девушка. -- Но ведь я уже раз видела его, в Таллахассе, два месяца тому назад.
   -- Ты видела какого-то старика, похожего на дядю Джона. Припомни-ка: мы мчались в автомобиле, и ты не имела никакой возможности хорошо разглядеть старика.
   -- Тогда -- может быть, но сегодня я видела совершенно отчетливо, он сидел на скамейке в парке.
   -- Ты говорила с ним? -- Голос миссис Брайт вдруг стал хриплым.
   -- Да.
   -- Ну и что же? -- выражала свое нетерпение миссис Брайт: -- Ну и что же, рассказывай же!
   -- Я подбежала к нему и крикнула: дядя Джон!
   -- А он?
   -- Он с удивлением взглянул на меня, потом улыбнулся... Мама, это была добрая, чуть-чуть печальная улыбка дяди Джона.
   -- Ну и дальше? -- понукала миссис Брайт. -- Что он ответил?
   -- Он покачал головой и сказал: я вас не знаю.
   -- Значит, незнакомый! -- Голос миссис Брайт снова зазвучал звонко и отчетливо. -- Видишь, Этель, какие ты глупости делаешь! Ты отлично ведь знаешь, что дядя Джон умер шесть месяцев тому назад! Мы ведь вместе хоронили его.
   -- Да, мама, но в том-то и ужас, это и необъяснимо! Дядя Джон умер, а я его дважды с тех пор видала!
   Этель бросилась на колени, протягивая руки к миссис Брайт и словно умоляя о помощи.
   -- Держи меня крепче, мама, мне страшно, страшно! Разве мертвые встают из гроба? Разве мы чем- нибудь обидели дядю Джона, что он преследует нас из гроба?
   -- Не будь дурочкой, Этель; мертвые не встают из гроба. -- Обняв девушку, она усадила ее рядом с собой на кушетку. -- Успокойся и не думай больше об этом.
   -- Но, мама, я стояла рядом с ним; я видела его так, как вижу теперь тебя. И это был дядя Джон. Одно из двух, мама: или мертвые воскресают, или я мало-помалу схожу с ума.
   Этель содрогаясь закрыла лицо руками.
   -- У тебя нервы расшатаны, дитя мое. Придется отправить тебя в деревню, там ты поправишься. Не думай больше об этих глупостях.
   Маленькие часы ампир, стоявшие на камине, пробили половину седьмого. Миссис Брайт поспешно встала.
   -- Приляг немного, Этель. Тебе это будет полезно. А я должна еще натереться.
   -- Она скинула крепдешиновый капот -- подошла к мраморной подставке и протянула руку к золотой, усыпанной алмазами банке. Она любовно сняла крышку, опустила палец в нежную, благоухающую массу и стала натирать ею лицо, шею, грудь.
   Большие темные глаза девушки со странным вниманием следили за ней.
   -- Мама, -- с горечью заговорила Этель. -- Ты ни во что не веришь, а все-таки ежедневно совершаешь богослужение. Ты зажгла бы лампадку перед этой мраморной подставкой. Для вас всех этот "эмс" единственное божество, которому вы поклоняетесь.
   Миссис Брайт бросила взгляд в зеркало и улыбнулась:
   -- Разве то, что дарует нам вечную молодость и совершенство, не досточной поклонения, Этель?
   -- А ты знаешь, чего стоит твоя вечная молодость и совершенство, мама?
   -- Конечно, -- с удивлением ответила миссис Брайт, -- семьдесят пять долларов...
   -- И чьей-то жизни, и чьего-то счастья, и... -- Этель остановилась, -- не стоит впрочем говорить с тобой об этом.
   -- Конечно. Ты лучше иди теперь, переоденься, Этель.
   Девушка встала. У дверей она остановилась:
   -- Быть может, это безумие, мама, но я должна поделиться этим с Фрэдом, рассказать ему, что я видела его покойного отца.
   Не дожидаясь ответа, Этель закрыла за собой дверь. Лицо миссис Брайт приняло решительное выражение.
   -- Это тебе, моя милая, не удастся, -- про себя сказала она и торопливо позвонила.
   Вошла Лизетта, хорошенькая маленькая француженка -- камеристка.
   -- Живее, Лизетта, надо все скоренько сделать. Я хочу сойти вниз раньше барышни, -- бедняжка плохо чувствует себя, -- чтобы ей не пришлось одной принимать гостей.
   Когда Этель вышла в просторную гостиную, мать встретила ее с улыбкой:
   -- Тебе лучше, дитя мое?

* * *

   За шесть дней пребывания в Нью-Йорке Фрэду Маннистеру не удалось повидаться с дядей. Он тщетно заезжал к нему и в контору и на дом; каждый раз ему заявляли, что мистер Брайт либо еще не приехал, либо только что уехал. Поэтому Маннистер принял приглашение на обед: это был самый первый способ поймать, наконец, Генри Брайта. Он хотел сговориться с ним относительно имущественных дел. Многого, вероятно, отец не оставил ему: старый ученый не умел зарабатывать денег. Единственным наследием должна быть, по- видимому, маленькая ферма в Дакоте, построенная еще дедом Фрэда. Отец его, ничего не смысливший в сельском хозяйстве, сдал ферму своему другу детства Джо- натату Смиту и оставил в своем распоряжении только две комнаты, в которых ежегодно проводил четыре летних месяца. Фрэд Маннистер собирался навестить старика Джонатана, надеясь разузнать от него подробности болезни и смерти отца. Вспомнил Маннистер и трех детей Смита, товарищей его детских игр. Лауренс, который был приблизительно одного возраста с Фрэдом, уехал в город лет семь тому назад. Франк и Дэзи должно быть оставались на ферме. Фрэд Маннистер, которому становилось все больше не по себе в Нью- Йорке, с радостью думал о встрече со старыми друзьями. Там, на маленькой ферме, где все полно воспоминаний об отце, от почувствует себя опять дома.
   Желая поговорить с Генри Брайтом наедине, он позвонил незадолго до назначенного часа. Старый Томас радушно встретил его:
   -- Ну и бал же сегодня будет, мистер Фрэд, -- с гордостью объявил он. -- И все в вашу честь.
   -- Бал? -- с удивлением повторил Маннистер. -- Миссис Брайт писала мне, что я встречусь с несколькими старыми друзьями.
   -- К обеду приглашено пятьдесят человек, мистер Фрэд, а на приеме будет еще около ста.
   -- Черт возьми!
   -- Я покажу вам столовую, мистер Фрэд. Она так роскошно сделана!
   Старик провел Маннистера прямо в столовую Северного Полюса.
   Маннистер вспыхнул от негодования. Несколько смельчаков, может быть безумцев -- отважно рискуя жизнью, предприняли путешествие, чтобы ценою страданий и лишений принести пользу науке, человечеству, а свора позолоченных бездельников, героев банков и трестов, обращают все это в детскую игру, досужую забаву, в комедию, которая позволит им лишний раз щегольнуть своим богатством.
   -- Настоящий лед, мистер Фрэд, -- важно заявил старый Томас.
   Маннистер кусал себе губы. Затем, несмотря на свое негодование, улыбнулся.
   -- Дайте мне листок бумаги и карандаш, -- попросил он, большими шагами направляясь в вестибюль.
   Старый Томас поспешил исполнить просьбу. Маннистер торопливо написал несколько слов миссис Брайт: он выражает искреннее сожаление, что не может присутствовать на обеде, по предпочел бы вернуться в настоящие снега полярных стран, чем провести этот вечер в обществе, среди которого наиболее приятны ему белые медведи. Затем, схватив пальто и шляпу, он попросил Томаса передать записку миссис Брайт и поспешно вышел, не замечая первых гостей, уже входивших в вестибюль.
   Так случилось, что обед на Северном Полюсе, устроенный в честь вернувшегося героя, состоялся в отсутствии последнего.

Глава пятая.
Мертвецы оживают

   Из чувства ли пережитого накануне возмущения или из тоски по единственному человеку, в чьей дружбе он не сомневался, но Фрэд Маннистер не мог больше оставаться в Нью-Йорке. На следующее же утро, уложив чемодан, он с первым поездом уехал в Олив, небольшой городок в Южной Дакоте. Перед отъездом он попытался было поговорить по телефону с Брайаном О'Кийфом, но на все его вопросы испуганный детский голосок твердил: "Я ничего не знаю".
   Часов в десять утра в гостиницу "Савой" явился О'Кийф и узнал, что его приятель уехал. Пока он, стоя в вестибюле, записывал адрес Маннистера, к гостинице подкатил автомобиль. В вестибюль вошла стройная молодая девушка и нетвердым голосом спросила -- дома ли мистер Маннистер?
   -- Мистер Маннистер уехал с утренним поездом, -- заявил швейцар.
   -- Уехал?! -- взволнованно повторила девушка, -- уехал!
   Большие темные глаза умоляюще взглянули на швейцара.
   -- Это ужасно!
   О'Кийф внимательно взглянул на тонкое бледное лицо девушки, затем, под влиянием внезапного побуждения, подошел, поклонился и сказал ей::
   -- Я тоже надеялся повидать моего друга Маннистера. Если вы имеете что-либо сообщить ему, то у портье есть его адрес.
   -- Его адрес? -- растерянно повторила девушка. -- Но мне необходимо поговорить с ним, кое-что показать ему...
   Ее растерянность поразила О'Кийфа. Неужели отъезд Маннистера мог быть большим несчастьем! Однако девушку ему было жаль. Мальчишки, обсуживающие лифт и прислушивавшиеся к разговору, стали украдкой хихикать, и О'Кийф догадывался, какие мысли приходят в голову этим детям столицы.
   -- Может быть я могу вам чем-нибудь помочь, -- сказал он. -- Я -- Брайан О'Кийф, сотрудник "Звезды Свободы" и близкий друг Фрэда Маннистера.
   Она пристально посмотрела на него.
   О'Кийф -- это имя я слышала... в связи с какой-то необычайной историей... Что это такое было?
   -- Может быть история с "Синим Лучом". Американские газеты в свое время уделяли этому немало внимания.
   -- Ах, да, да! И вы тот самый мистер О'Кийф, который раскрыл тогда тайну?
   -- Да.
   Девушка на мгновение задумалась, как бы колеблясь.
   -- Вы можете довериться мне, -- сказал О'Кийф.
   -- Да, мне придется, я должна с кем-нибудь поговорить об этом... И если вы друг Фрэда...
   Только теперь она, казалось, сообразила, где она находится, заметила внимательные взгляды портье, хи- хивающих мальчишек и снова смутилась.
   -- Где мы могли бы спокойно поговорить?
   -- Пойдемте в зимний сад, там в эти часы никого не бывает, -- ответил О'Кийф.
   Она, не возражая, последовала за ним.
   Портье встал и направился к рядом находившейся телефонной будке.
   -- Алло! 1957! Говорит номер 68... Да, да! 68... Какой- то мистер О'Кийф спрашивал мистера Маннистера... Нет, не американец, англичанин... Журналист... Что? Газета? "Звезда Свободы"... Дэв наверное знает... Затем пришла молоденькая барышня и тоже спрашивала мистера Маннистера... Нет, не знаю кто... Худая, бледная, хорошо, но просто одетая. Да... автомобиль стоит у подъезда... Сейчас...
   Швейцар подозвал одного из мальчиков и что-то сказал ему. Мальчик куда-то сбегал и тотчас же вернулся. Швейцар снова подошел к телефону.
   -- Номер автомобиля 16057... Хорошо... Я распоряжусь.
   Повесив трубку, швейцар ушел к себе в комнату.
   В зимнем саду действительно никого не было. О'Кийф и молодая девушка уселись в углу под огромной пальмой, и О'Кийф ждал, чтобы она заговорила.
   Но она молчала, нервно перебирая пальцы и словно потеряв прежнюю решимость. Глаза ее испытующе глядели на репортера.
   -- Вы, вероятно, думаете: могу ли я действительно довериться этому человеку? Не правда ли? -- улыбаясь спросил О'Кийф.
   Девушка кивнула.
   -- Не сердитесь на меня, мистер О'Кийф, но... Она остановилась, беспомощно глядя на него.
   "Так мы весь день просидим без толку, -- подумал О'Кийф. -- Надо заставить ее решиться".
   -- Простите, -- сказал он вслух, -- но у меня время рассчитано. Если вы не решаетесь мне доверить...
   Он встал.
   Девушка схватила его за руку.
   -- Нет, нет!.. Пожалуйста не уходите, я хочу, я...
   Она прикусила губы и глубоко вздохнула. О'Кийф снова сел рядом с ней. Помолчав еще немного, девушка вдруг торопливо, точно сама подгоняя себя, просто сказала:
   -- Я двоюродная сестра Фрэда, Этель Брайт.
   О'Кийф кивнул:
   -- Я так и думал.
   -- Как это вы догадались?
   -- Фрэд мне рассказывал о вас; к тому же я заметил на вашей сумочке монограмму Э.Б.
   Этель улыбнулась, затем серьезным тоном продолжала:
   -- Мне крайне трудно сказать вам, что мне хочется. Всякий другой высмеял бы меня или счел сумасшедшей... -- Она снова запнулась. О'Кийф с трудом подавил вздох нетерпения.
   Этель заметила это и, боясь, что О'Кийф уйдет и она не успеет переговорить с ним, поборола свою робость.
   -- Говорил ли вам когда-нибудь Фрэд о дяде Джоне, об отце?
   -- Да, смерть отца была тяжелым ударом для Фрэда.
   -- Дядя Джон не умер.
   -- Но, дорогая мисс Брайт, ведь ваша мать сама рассказала Фрэду о смерти его отца. Да и Фрэд видел на кладбище могильную плиту с именем Джона Брайта.
   -- Дядя Джон жив, -- продолжала твердить Этель. -- Кто там похоронен, я не знаю, но только не дядя Джон.
   -- Но откуда у вас такие мысли, мисс Брайт?
   -- Я видела дядю Джона, дважды видела, -- ответила Этель.
   О'Кийф вскочил.
   -- Но ведь это невозможно; вы, вероятно, ошиблись, сходство...
   -- Я два раза видела его, -- перебила Этель, -- и однажды даже говорила с ним.
   -- Когда это было?
   -- В первый раз это было месяца два тому назад в Таллахасси.
   -- Ведь там же он и умер, насколько я знаю.
   -- Да. Мы ездили за город кататься. Я его видела в одном из предместий.
   -- Вы остановили автомобиль?
   -- Нет, я так испугалась, что потеряла сознание.
   -- А второй раз?
   -- Это было вчера, в Центральном Парке.
   -- Вы с ним говорили? Вы обратились к нему по имени?
   -- Да.
   -- А он?
   -- Он сказал, что не знает меня.
   -- Значит, вас ввело в заблуждение сходство.
   -- Как! Два раза? И в Таллахасси и здесь?
   -- Это кажется неправдоподобным, но все же это более вероятно, чем то, что мертвецы встают из гроба.
   -- Нет, он не умер. Не смотрите так на меня. Я еще не сошла с ума.
   -- Вы хотели сообщить Фрэду, что вы видели его отца?
   -- Да. И просить его сходить со мной в Центральный Парк.
   -- Может быть старик и сегодня там сидит. Однако Фрэд уехал, и я не знаю...
   -- Вы говорили об этом вашим родителям?
   -- Да. Но они высмеяли меня и сказали, что это истерия.
   Этель внезапно зарыдала, задрожав всем телом.
   -- Я так боюсь, мистер О'Кийф. Нет, не за себя, а за него, за дядю Джона; я его очень любила. Он всегда был так ласков со мною и относился ко мне не так, как другие. Я чувствую, что ему грозит опасность.
   О'Кийф молчал и сосредоточенно думал. Истерия это или она действительно видела Джона Маннистера? Все это было крайне странно, необходимо было попытаться разузнать, в чем тут дело.
   -- В котором часу вы вчера видели старика?
   -- Около пяти.
   -- Сегодня к пяти я буду в Центральном Парке. Вы можете прийти в это время?
   -- Конечно.
   Этель облегченно вздохнула.
   -- Я так рада, что вы готовы помочь мне, мистер О'Кийф. Я так беспомощна, я тотчас же теряю голову. Спасибо.
   -- Благодарить меня вы будете тогда, когда эта загадка разрешится, мисс Брайт. Я думаю, благоразумнее будет до поры до времени ничего не сообщать Маннистеру. Подождем, пока нам удастся выяснить, кто такой этот старик.
   Этель согласилась. На этом они расстались.
   Когда О'Кийф вышел из гостиницы, из боковой двери высунулся какой-то худощавый молодой человек и, направившись за репортером, не выпускал его из виду, пока тот не добрался до квартиры своих друзей. О'Кийф вошел в дом, а худощавый господин открыл дверь ресторана, находившегося на противоположной стороне улицы, занял столик у окна и заказал чашку чаю.

* * *

   Около пяти часов Этель Брайт и Брайан О'Кийф встретились у главного входа в Центральный Парк. Девушка была очень бледна и заметно взволнована. О'Кийф, наоборот, казался особенно спокойным; только напряженное выражение его лица выдавало некоторую обманчивость этого спокойствия.
   Они пошли по широким усыпанным песком дорожкам парка. Когда они подходили к маленькому пруду, по которому величественно плавали белые лебеди, Этель схватила своего спутника за руку.
   -- Вот он!
   На скамейке у пруда сидел старик, с ребяческим любопытством следивший за лебедями.
   -- Подойдите, -- предложил О'Кийф девушке, -- и назовите его по имени.
   Этель сделала это.
   -- Дядя Джон! Милый дядя Джон!
   Старик поднял голову, приветливо улыбнулся и сказал:
   -- Я вас не знаю.
   О'Кийф подошел ближе.
   -- Разрешите присесть.
   Старик кивнул:
   -- Пожалуйста.
   -- Чудный вечер, -- заметил О'Кийф, внимательно наблюдая за стариком.
   -- Да. Я очень люблю здесь сидеть. Эти милые животные забавляют меня.
   -- Какие животные? -- сухо спросил О'Кийф.
   Старик испуганно взглянул на него.
   -- Как называются животные? Не знаю.
   -- Иногда забываешь самые простые слова, -- заметил репортер, -- со мною тоже случается. А как вас зовут?
   Снова испуганный, беспомощный взгляд старых глаз.
   -- Как меня зовут? Не знаю.
   -- Вы не местный уроженец, судя по вашему произношению. Откуда вы родом?
   Зоркие глаза О'Кийфа ни на мгновение не отрывались от лица старика.
   -- Откуда я? Не знаю.
   -- Вы не помните, как выглядела ваша родная местность?
   Старик отрицательно покачал головой.
   О'Кийф стал молча размышлять. Потом он снова обратился к старику.
   -- У вас ослабела память, мой старый друг. Есть одно очень хорошее упражнение для укрепления памяти: я произношу слово, а вы отвечаете первое, что придет в голову. Это вроде веселой игры. Хотите попробовать?
   Старик весело кивнул.
   -- Да, да. Давайте играть.
   О'Кийф задумался. Какие бы подобрать слова, чтобы разрешить эту необычайную загадку? Он искал глазами. Под скамьей лежал красный листок с золотой надписью: "ЭМС". Почти механически О'Кийф произнес:
   -- Молодость.
   -- Безумие, -- не задумываясь ни на мгновение, ответил старик.
   -- Красота, -- продолжал О'Кийф.
   -- Смерть, -- последовал странный ответ.
   О'Кийф растерянно взглянул на сверкающий зеленый пруд и произнес:
   -- Вода.
   -- Синяя.
   Этель начала понимать, чего хотел добиться репортер. Она наклонилась и произнесла.
   -- Северный полюс.
   Старик с улыбкой взглянул на нее и покачал головой.
   -- Судно, -- продолжал О'Кийф в том же направлении и немедленно получил ответ:
   -- Стража.
   -- Сын, -- попыталась Этель.
   Старик, вновь улыбаясь, покачал головой.
   -- Домой.
   Старик напряженно думал и наконец, колеблясь, произнес: "вода" и затем "земля".
   -- День, -- сказал О'Кийф.
   -- Работа.
   -- Ночь.
   -- Тюрьма.
   О'Кийф, убедившись в безнадежности этого приема, решился сделать последнюю попытку. Растягивая и делая отчетливое ударение на каждом слоге и не спуская глаз со сторика, он произнес:
   -- Джон Маннистер.
   Ни одна черта в лице старика не дрогнула; он приветливо улыбнулся и покачал головой.
   Этель украдкой утирала глаза.
   О'Кийф вынул из своего бумажника фотографию Фрэда Маннистера и положил ее старику на колени.
   -- Кто это?
   Старик долго смотрел на фотографию, так долго, что Этель вновь начала надеяться. Наконец он отвел глаза и покачал головой:
   -- Не знаю.
   Что же делать? -- упав духом, прошептала Этель. -- И все-таки я могу поклясться, что это дядя Джон, но...
   -- Боюсь, что вы введены в заблуждение совершенно невероятным сходством, мисс Брайт. Этот человек никогда не был ученым, это просто рабочий. Посмотрите на его огрубелые руки.
   -- Неужели больше ничего нельзя сделать? -- в отчаянии спросила Этель.
   -- У меня есть приятель, Джек Бенсон, близкий друг известного психиатра Гарвэя Уорда. Надо будет устроить, чтобы последний исследовал старика. В этих вопросах я ведь ничего в сущности не смыслю; быть может Уорду удастся выпытать у старика что-нибудь о его прошлом. Ответы его я записал.
   О'Кийф снова обратился к старику.
   -- Где вы живете?
   -- Не знаю.
   -- А как же вы возвращаетесь домой?
   -- Она приходит за мной.
   -- Кто она?
   -- Добрая женщина.
   О'Кийф пожал плечами.
   -- Вы каждый день приходите сюда?
   -- Да, к этим животным.
   -- Я попытаюсь завтра привести сюда Уорда, -- сказал О'Кийф девушке. -- А пока идемте. Мне очень хотелось бы дождаться этой женщины, но у меня в шесть часов важное совещание, а я и так уже опоздал.
   Они пожали старику руку и собрались уходить.
   В этот момент к пруду подбежала большая коричневая собака. Она остановилась и стала лаять на лебедей. Самец яростно зашипел, готовый ударить собаку своим длинным клювом. Старик вдруг испуганно крикнул:
   -- Джингль! Джингль! Назад! Он тебя ударит.
   Но тут подошел хозяин собаки, свистнул ей, и она покорно поплелась за ним.
   -- Что с вами? -- спросил О'Кийф, с удивлением глядя на Этель: она стояла смертельно бледная, ухватившись за спинку скамейки и, казалось, близка была к обмороку.
   -- Мистер О'Кийф, -- голос не повиновался ей, -- вы слышали как старик окликнул собаку?
   -- Да, Джингль.
   -- У дяди Джона была собака, которую он безмерно любил, и ее звали Джингль.

* * *

   Когда они оба ушли, из-за большого куста жасмина вылез худощавый молодой человек и поспешно сунул в карман пиджака маленький фотографический аппарат. Он подсел к старику и попытался завязать с ним разговор. Но старик по-видимому устал и ничего не отвечал на его вопросы.
   Худощавый человек, ничего не добившись, пожевывая встал и удалился. На повороте, откуда скамья еще была видна, он обернулся назад.
   С противоположной стороны шла молодая женщина в черном платье. Она направилась к скамейке. Старик, заметно обрадованный приходом женщины, поднялся. Они обменялись несколькими словами и вместе ушли.
   Худощавый господин произнес сквозь зубы:
   -- Черт возьми. Как пить дать -- Анни Броутон. Проклятье!

Глава шестая.
Худощавый господин

   Худощавого господина звали Майкель Кримсон. Несмотря на свои двадцать восемь лет, ему пришлось уже немало пережить. С десяти лет от торговал газетами, помогая своей больной матери и двум сестренкам. Озлобленный, вечно голодный мальчик шагал по улицам города с одним желанием: досыта поесть и выспаться. Он ненавидел попадавшихся ему навстречу хорошо одетых мальчиков, ненавидел женщин, от которых пахло духами, ненавидел и своих конкурентов, других мальчишек-газетчиков. Он и мать свою ненавидел за то, что она его родила и обрекла на эту нищенскую жизнь; не любил он и сестренок; не будь их, ему жилось бы лучше. Когда обе девочки погибли по время пожара в школе, он испытал некоторое облегчение, но было уже поздно; ему исполнилось тринадцать лет, и не время было поступать в школу и начинать все сначала.
   В шестнадцать лет он начал работать на большой автомобильной фабрике Генри Брайта. Вскоре после этого умерла его мать, и не осталось ни одного человека в мире, к которому Майкель Кримсон не питал бы бешеной ненависти. Спустя некоторое время, однако, он познакомился с Анни Броутон. Она была дочерью одного врача, лечившего бедных. Она училась в университете и бала преподавательницей женской школы. Три раза в неделю она читала лекции на вечерних курсах бедного квартала, где проживал ее отец, и Майкель Кримсон, не пивший и, по своему необщительному характеру, избегавший товарищей, стал посещать курсы.
   Его всегда сосредоточенное внимание и умные вопросы заинтересовали молодую учительницу. Она занялась им, и тут произошло нечто странное. Майкель Кримсон полюбил человека. Не то, чтобы он влюбился в Анни Броутон, -- она была немного старше его и, благодаря своей тихой, солидной манере держаться, казалась еще старше своих лет, -- но в нем в первый раз в жизни зародилось сознание, что вот есть человек, который желает ему добра, который не только ничего не требует, но, наоборот, готов уделить ему что-то от себя.
   Позже, уже давно перестав посещать курсы, он время от времени появлялся в скромной квартирке врача и проводил свой досуг, беседуя с Анни Броутон. Девушка стала еще тише, еще сосредоточеннее; на лице у нее появились грустные складки, но Майкеля Кримсона она всегда встречала с прежней сердечностью. Время шло, и события сменялись событиями.
   Вот уже полтора года, как Майкель Кримсон не видел Анни... С того рокового дня, когда его уличили в краже на фабрике. Дело было пустяковое, и его приговорили только к шести месяцам тюрьмы. Однако для Майкеля Кримсона эти месяцы казались проведенными в аду.
   Когда его освободили, он нигде не мог найти работы и еще сильнее возненавидел всех и вся. И вот, однажды вечером, когда он, едва держась на ногах от голода, прислонился к двери ресторана, он попал в руки Дэва Симпкинса. Дело было несложное: Майкель мог иметь заработок, хороший заработок, а так как он к тому же был преисполнен ненавистью решительно ко всем, то у него не было никаких оснований не предавать одних другим. Так он стал "агентом" одного частного сыскного общества. Своей работой он был очень доволен, ему доставляло удовольствие напрягать все свои силы для того, чтобы перехитрить кого-либо другого. Не находил он в этом ничего зазорного -- надо же как-нибудь зарабатывать свой кусок хлеба. Он нисколько не стыдился своей новой профессии; однако с тех пор, как он занялся ею, он перестал заходить к Анни Броутон.
   Он оправдывал себя тем, что эта девушка -- глупая идеалистка, которая слишком хорошо думает о людях; она не поймет его и только огорчится; а зачем огорчать единственного человека, который всегда хорошо относился к нему!
   Майкель Кримсон оказался ловким шпиком; его шеф Дэв Симпкинс был очень доволен и платил ему приличное жалованье. Майкель Кримсон по-своему наслаждался жизнью, сумрачно и злобно. Теперь он имел возможность хорошо есть и пить, а после каждого удачного дела -- и выспаться всласть. Вплоть до вчерашнего вечера служба доставляла ему много приятных минут и никаких огорчений.
   Ему было поручено наблюдение за О'Кийфом и выяснение мест, где тот бывает. Задачу эту он добросовестно выполнял и попутно обратил внимание на интерес репортера к старику на скамейке. На пластинку его аппарата попали и старик и девушка.
   О'Кийф и девушка мало занимали Майкеля Кримсона; но когда он увидел, что Анни Броутон пришла за стариком и, дружески взяв его под руку, увела, он разразился неистовой руганью. Ведь кто знает, может быть "его компания" наметила и этого старика себе в жертву. А этот обиженный богом идиот, по-видимому, друг, а может быть и родственник Анни Броутон.
   В первый раз за последние годы Майкель Кримсон провел бессонную ночь. Вечером он отдал пластинки -- проявление их взял на себя Дэв Симпкинс. Теперь к семи часам утра он ждал дальнейших распоряжений. Стоя у окна, он смотрел на серое утро. День был воскресный; со всех сторон несся колокольный звон. Злая усмешка искривила губы Майкеля Кримсона. "Старый" тоже пойдет в церковь. "Старый", который содержит его и Дэва Симпкинса и еще целую свору "агентов". "Старый", который выжимает пот из дураков, работающих у него на фабрике, "Старый", который мошенничает, надувает и обирает, как ни один грабитель в мире. Но вот идет уже этот проклятый мальчишка Джэк, который приносит ему ежедневно запечатанный конверт с распоряжениями. Смешно, что они запечатывают конверт" честные жулики верят друг другу, а эти никому не доверяют.
   Майкель Кримсон вручил маленькому Джеку расписку и, как только тот вышел, вскрыл конверт. У него еще была маленькая надежда. Злополучный старик не может быть так важен, как репортер, который производит впечатление дельного, умного человека. Полоумного старика всякий молокосос выследит, если это нужно будет; а ему, Майкелю Кримсону, конечно, будет поручен репортер.
   Он прочитал краткое распоряжение и снова разразился потоком ругательств. Его бледное лицо побагровело от бешенства.
   "О'Кийфа оставить. Д.берет его на себя. Старика не упускать из виду. Разузнать его местожительство. Расходы не играют роли. Д.С.".
   В любом другом случае Майкель Кримсон от души порадовался бы магическим словам: "Расходы не играют роли". Это всегда сулило хороший барыш; однако на этот раз он едва удостоил их вниманием.
   Не переставая ругаться, он оделся и вышел на улицу под теплый дождик.
   -- Сам не знаю, куда идти, -- бормотал он, идя все дальше и дальше, пока не добрался до хорошо знакомого ему дома на улице Боуэри. Он машинально открыл дверь, поднялся на лифте до пятого этажа и позвонил. Старый врач сам открыл ему.
   -- Можно видеть мисс Анни? -- спросил шпик, не обращая внимания на сердечное приветствие Самуэля Броутона.
   -- Она в кухне. Вы помните еще, как пройти туда? -- ответил врач.
   Анни Броутон выбежала ему навстречу, протягивая обе руки.
   -- Дорогой Майк, я уже думала, что вы нас совсем забыли. У вас хороший вид. Садитесь, рассказывайте, что вы делали все это время, как вам живется?
   Майкель Кримсон невнятно пробормотал что-то, сел на табурет и внимательно взглянул на Анни.
   "Черт возьми! -- подумал он. -- Она ведь совсем поседела. Вчера я и не заметил этого. Она была в шляпе. Бедняжке, вероятно, немало пришлось пережить". -- И он с ожесточением продолжал думать: -- "У жены "Старого" ни одного седого волоска, она похожа на молодую девушку. Я верить не хотел, что это она, когда Дэв на днях показал мне ее на улице".
   Анни не удивляло угрюмое молчание Майкеля Кримсона. Она знала его манеру.
   -- Подождите, Майк, я сейчас угощу вас чаем; вода уже кипит.
   Она подошла к плите и обернулась к нему спиной.
   -- Мисс Анни, -- быстро заговорил Майкель Кримсон. -- У вас есть какой-то старик... Я не знаю, кто он, и мне это неважно. Я только хочу вас предупредить: если этот старик вам дорог, то позаботьтесь, чтобы он немедленно исчез. Лучше всего было бы перевезти его в другой город. Понимаете?
   Девушка с изумлением обернулась.
   -- Но, Майк...
   -- Я не могу больше ничего сказать. Не спрашивайте меня. Послушайтесь моего совета.
   -- Вы знаете, Майк, что я вам вполне доверяю, безгранично доверяю... Вы хороший человек...
   Майкель улыбнулся, но затем серьезно сказал:
   -- По отношению к вам я хороший человек, мисс Анни. Не расспрашивайте меня, но уберите куда-нибудь старика. -- Он встал. -- Теперь я пойду. Сегодня воскресенье, и работать нельзя, а я так же набожен и богобоязнен, как мой хозяин: я по воскресеньям не работаю. Но в понедельник я снова примусь за работу, понимаете, мисс Анни?
   Он взялся за ручку двери. Девушка бросилась за ним.
   -- Майк, я вас не понимаю; вы должны сказать...
   Но шпик, захлопнув за собою дверь, уже бежал вниз по лестнице так стремительно, словно за ним гналась сотня чертей.

* * *

   В течение трех дней О'Кийф напрасно ходил в Центральный парк; старик не показывался. Это обстоятельство внушило ему подозрение, что тут действительно кроется какая-то тайна, а может быть и преступление. Он высказал свое предположение Джэку Бенсону и Гарвэю Уорду, с которым он успел в эти дни познакомиться.
   Бенсон покачал головой.
   -- В нашей стране свободы, -- сказал он, -- происходят иногда весьма странные вещи. Мы оба отлично знаем это, не правда ли, Гарвэй?
   -- Да, -- с сосредоточенной серьезностью ответил известный психиатр.
   О'Кийф участливо взглянул на него. Джэк Бенсон рассказал ему о трагической судьбе этого человека и о том, как этот сын крупного богача порвал со своим кругом и примкнул к рабочему классу. Порою О'Кийфу казалось даже, что Гарвэй Уорд в некоторых отношениях не вполне нормален. Ему никогда не приходилось видеть, чтобы чье-либо лицо загоралось такой дикой ненавистью, какая появлялась на лице Уорда, когда заходила речь о Ку-Клукс-Клане или о "Федерации Лучшей Америки".
   Они сидели втроем в рабочем кабинете Гарвэя Уорда. Обстановка комнаты тоже говорила по меньшей мере о странном вкусе хозяина. Стены были увешаны картинами, изображавшими ненависть и ужас. А под единственной светлой картиной, портретом красивой молодой женщины, был прикреплен маленький револьвер, ниже которого на красном фоне ярко выделялась черная надпись: "Око за око, зуб за зуб".
   -- Дайте вашу записную книжку, О'Кийф, -- попросил Уорд -- я попытаюсь еще раз разобраться в ответах этого старика. Быть может, мне все-таки удастся уловить в них какой-нибудь смысл.
   О'Кийф протянул ему книжку, и Уорд прочел:
   "Молодость" -- "Безумие". Тут связь совершенно непонятна, -- сказал психиатр. Точно также и в следующих словах: "Красота" -- "Смерть" -- он читал дальше: "Вода" -- "Синяя".
   -- Имейте в виду, что старик, давая этот ответ, смотрел на пруд совершенно определенно зеленого цвета, -- заметил О'Кийф.
   -- Да. Этот ответ указывает на то, что старик жил где-то на юге, где море имеет ярко-синий цвет. Это надо во всяком случае учитывать. На следующий вопрос он ответа не дает.
   Гарвэй продолжал читать дальше, сосредоточенно нахмурив брови. Остальные двое молчали, стараясь вникать в его замечания.
   Наконец психиатр заявил:
   -- Да, в дальнейших ответах я нахожу известный смысл, но правилен ли он? Обрати внимание, Джэк: на слово "судно" старик не отвечает, как следовало бы ожидать "вода", "парус" или "матрос", а "стража", на "день" -- "работа", что вполне естественно. Однако в ответ на слово "ночь" он не говорит, как можно было бы предположить, "сон", или "темно", или "постель", а "тюрьма". Из этих отступающих от нормы ответов можно, пожалуй, сделать вывод, что старик был приговорен к тюремному заключению или к принудительным работам. Как ты думаешь, Джэк?
   -- Очень вероятно, -- вдумчиво заметил Бенсон.
   -- Дальше: на слово "домой" он отвечает "вода" и "суша". Свяжите это со словами "судно" и "стража"', по-моему, можно предположить, что старик отправлялся с транспортом ссыльных на какой-нибудь остров в Южном море.
   Гарвэй Уорд умолк и закурил папиросу.
   -- Ваши выводы чрезвычайно остроумны, -- заметил О'Кийф. -- Но, к сожалению, они ни на шаг не подвинули нас вперед.
   -- Вам необходимо поддерживать отношения с Этель Брайт, -- сказал Джэк Бенсон. -- Она, несомненно, может быть полезна при разрешении загадки.
   -- Она продолжает настаивать на том, что это ее дядя Джон.
   Бенсон пожал плечами.
   -- Но к чему вообще все это, раз старик исчез? -- проворчал он.
   -- Если он в Нью-Йорке, то я разыщу его, -- решительно заявил Гарвэй Уорд.
   Бенсон улыбнулся.
   -- В такой деревушке, как Нью-Йорк, чрезвычайно легко разыскать человека.
   Гарвэй Уорд с улыбкой заметил:
   -- Ты забываешь о Томми.
   -- О Томми? -- с иронией в тоне повторил Бенсон, -- восьмое чудо свете! Величайший гений нашего времени.
   -- Кто такой Томми? -- осведомился О'Кийф.
   -- Единственная слабость Уорда -- бывший карманный воришка, которого Уорд приручил, поймав однажды руку озорника в своем кармане. Томми, правда, прекрасный парень, умный, сообразительный, ловкий, готовый идти за Уорда в огонь и в воду. Но и ему вряд ли удастся найти иголку в такой груде сена.
   -- Посмотрим, -- сказал Уорд. -- Держу пари за Томми.

* * *

   На следующее утро О'Кийф решил повидаться с Этель Брайт, чтобы рассказать ей о предположениях Гарвэя Уорда, и поехал к ней.
   Когда он осведомился у старого Томаса, дома ли мисс Брайт, тот ответил:
   -- Мисс Брайт вчера уехала. Она не вполне здорова, и врач прописал ей немедленную перемену климата.
   О'Кийф тихонько свистнул.
   -- А вы знаете, куда мисс Брайт уехала? -- спросил он.
   -- Нет. Мистер Брайт сам отвез ее к поезду, даже шофера не взяли с собой.
   О'Кийф задумчиво побрел дальше. Если в этой загадочной истории они действительно наткнулись на противников, то те уже сделали первый ход и взяли пешку.

Глава седьмая.
В стране пшеницы

   Фрэд Маннистер сидел в своем купе и, не отрываясь, смотрел в окно. Поля, поля, поля, насколько видно было глазу -- бесконечные поля! Пшеница отливала золотом в ярких лучах закатного солнца; казалось, что находишься в стране обетованной, в царстве плодородия и изобилия.
   Однако Маннистер видел не только то, что дарила человеку щедрая земля; за окном один за другим мелькали элеваторы, и каждый раз Маннистеру казалось, что под ясным небом, среди благодатной природы, он видит призрак. Путешествуя по Европе, Маннистеру приходилось видеть развалины древних замков, в которых некогда проживали феодалы-разбойники, державшие в стране и трепете всю округу. И теперь ему невольно приходили на ум эти могучие каменные глыбы, потому что среди необозримых полей, элеватор является таким же разбойничьим замком капитализма. Владелец элеватора, разумеется, не носит ни панциря, ни шлема, но количество его вассалов -- огромно. Это все мелкие фермеры, вынужденные свозить свое зерно к нему на мельницу и покорно смотреть, как их обмеривают и обкрадывают. И точно так же, как некогда существовавшие феодалы-разбойники, владелец является данником королей и князей страны; то, что он делает в малом масштабе, те продолжают в гораздо большем. Господин и слуга преследуют одну и ту же цель: повышение цены на хлеб и выкачивание соков как из деревни, так и из города.
   В течение многих лет Дакота была раем для подобных хищных владельцев элеваторов; в их руках концентрировалось денежное могущество, и поэтому власти смотрели на них сквозь пальцы. Но затем, с развитием "беспартийной лиги" ["Лига беспартийных" -- умеренная мелкобуржуазная крестьянская организация, созданная в целях борьбы против систематического понижения цен на хлеб, производимого "пшеничными королями"] рыцарям наживы пришлось взяться за оружие. Они призвали на помощь все силы эгоизма и классовой несознательности. С основания "беспартийной лиги" началась ожесточенная борьба; однако фермеры постепенно стали сознавать, что эта "лига" не в состоянии привести их к победе. Им стало ясно, что нужна более сильная, более радикальная организация.
   Уже темнело, когда Фрэд Маннистер вышел из вагона на маленькой станции. Кое-кто из слонявшихся по платформе людей, с любопытством оглядел его; появление нового человека здесь было событием. Молодой человек с энергичным лицом подошел к нему.
   -- Вы приезжий, не могу ли я вам помочь чем- нибудь?
   -- Нет, благодарю вас, за мной приедут.
   Однако молодой человек продолжал стоять перед Маннистером, словно чего-то ожидая. Он несколько раз раскрывал рот, но закрывал его, не произнося ни слова.
   Маннистера охватило неприятное чувство. Он вспомнил о шпике в Нью-Йорке. Неужели они водятся даже в этой жалкой дыре? Но если и так, с какой стати им обращать на него внимание! Он повернулся, собираясь уходить.
   -- До свидания.
   Молодой человек помялся еще несколько секунд, затем торопливо спросил:
   -- Что полагается к хлебу с солью?
   Маннистер в недоумении пожал плечами и отступил на несколько шагов. Очевидно это был сумасшедший, хотя он имел внешность совершенно нормального человека. Впрочем, Маннистеру не пришлось чего бы то ни было опасаться; как только молодой человек заметил его недоумение, он быстро повернулся и стремительно исчез.
   Маннистер вышел из маленького вокзала. В тот же момент к вокзалу подъехала двуколка, и Маннистер узнал в кучере своего старого друга Джонатана Смита. Они тепло поздоровались, и Маннистер влез в маленький экипаж. Спускалась уже ночь, когда они ехали вдоль улиц и полей под однообразный стук копыт. Над огромными пшеничными полями всходил красноватый месяц, похожий на огромную жуткую маску. Колеблемые легким ветерком, таинственно шелестели и шептались деревья и кусты. Повсюду был разлит запах спелого зерна, весь воздух был пропитан тяжелым, многообещающим ароматом плодородия.
   Старый Джонатан молча сидел рядом с Маннистером, который не переставал удивляться тому, что фермер так сильно постарел за эти семь лет. Когда-то Джонатана постоянно дразнили, что он навсегда останется молодым человеком; но теперь от былой силы и свежести не осталось и следа.
   На повороте перед ними вырисовалась какая-то темная фигура.
   -- Эй, Джонатан, это вы?
   -- Да?
   -- Передайте Франку и Дэзи -- пусть завтра непременно приедут в Олив.
   -- Ладно, Джереми, передам.
   Они подъехали к ферме.
   Даже при слабом свете луны Маннистер заметил, что и жилой дом и хозяйственные постройки -- все имело запущенный вид и нуждалось в ремонте. Это поразило его, потому что Джонатан всегда был известен, как образцовый сельский хозяин. Они вошли в дом. Франк вышел навстречу. Отношение последнего к нему однако сильно разочаровало Фрэда; не было и следа прежней сердечности, некогда соединявшей его с этой семьей. Правда, настоящим другом его был старший брат, Лауренс, но и с двумя остальными он был в самых лучших приятельских отношениях, и маленькая двенадцатилетняя Дэзи горько плакала, прощаясь с ним перед его отъездом.
   Франк повел гостя в комнаты, в которых живал его отец, и Маннистер умилился, когда увидел, что здесь все осталось в том же порядке, в каком было семь лет тому назад при его отъезде. Здесь он ощущал себя ближе к дорогому покойнику и в первый раз после возвращения в Америку почувствовал себя дома.
   Стол был накрыт в чисто прибранной просторной кухне. Высокая, красивая молодая девушка, со свежим цветом лица и каштановыми волосами, хлопотала у плиты.
   -- Дэзи! -- воскликнул пораженный Маннистер, входя в кухню. Он с трудом узнал девушку.
   -- Здравствуйте, мистер Маннистер.
   -- Эх, Дэзи, очевидно я действительно слишком долго был в отсутствии, если старые друзья начинают называть меня "мистер Маннистер".
   Дэзи улыбнулась, и ее несколько строгое, молодое лицо стало мягче:
   -- Садись, Фрэд, ты верно проголодался.
   Они сели за стол, и Маннистер с удивлением заметил, что он накрыт только на четырех. Прежде за столом всегда бывало еще несколько работников.
   -- А работников разве у вас нет? -- спросил он.
   -- Нет, -- коротко ответил Джонатан.
   -- Из каких же средств платить им? -- брюзгливым тоном прибавил Франк.
   -- А разве у вас дела плохи? -- с недоумением спросил Маннистер.
   Дэзи рассмеялась холодным, горьким смехом.
   -- Видно, что ты долго здесь не был, иначе ты не стал бы удивляться тому, что у мелкого фермера дела плохи.
   -- Да, но...
   -- Цена, которую нам дают за пшеницу, со времени войны упала до половины себестоимости, -- пояснил Джонатан. -- В Северной Дакоте есть целые районы, где почти все фермеры вынуждены были продать свои фермы, чтобы уплатить налоги.
   -- А "Беспартийная лига" что...
   -- У нее нет денег, об этом позаботились банкиры, -- торопливо вставила Дэзи. -- Банки берут до 60 процентов.
   -- Но это скоро кончится! -- воскликнул Франк.
   Сестра сердито посмотрела на него.
   -- Не болтай!
   "Она чувствует недоверие ко мне, -- с болью подумал Маннистер, однако сделал вид, что ничего не заметил. Потом зашла речь о Джоне Маннистере, и брат с сестрой растрогались, обнаруживая каждым словом, какую искреннюю любовь питали они к старому ученому.
   -- Я храню его два последние письма, -- сказал Джонатан. -- Я их охотно отдам тебе.
   После долгого тяжелого трудового дня вся семья нуждалась в отдыхе. В десять часов Джонатан поднялся, заявив, что идет спать, так как завтра опять предстоит много работы.
   -- Завтра и я помогу, -- с улыбкой сказал Маннистер.
   Дэзи насмешливо взглянула на него.
   -- Это не про тебя писано.
   -- Почему?
   -- Ты ведь доктор, интеллигент, ты ничего не понимаешь в чест... -- Она проглотила конец слова и поправилась: -- в физической работе.
   -- Посмотришь завтра; ты, очевидно, думаешь, что экспедиция к Северному полюсу -- это нечто в роде пикника. И откуда у тебя взялась такая ненависть к интеллигенции! Мне помнится, было время, когда маленькую Дэзи нельзя было оторвать от книги.
   Дэзи густо покраснела.
   -- Я, право, не хотела тебя обижать, Фрэд; но я побывала в высшей земледельческой школе и хорошо изучила этих людей. Как вспомню только своих учителей! А если попадаются исключения -- какой-нибудь порядочный, прогрессивно настроенный человек, так его выгоняли к черту.
   Она встала и, точно испугавшись, что наговорила лишнего, торопливо сказала:
   -- Спокойной ночи, Фрэд, -- и выбежала из кухни.
   Джонатан принес из своей комнаты два письма и дал их Маннистеру; последний остался наедине с Франком, который читал газету, курил трубку и, по-видимому, не был склонен вступать в разговор.
   Маннистер спросил, в котором часу они начинают работу, и попросил вовремя разбудить его. Затем он ушел в свою комнату.
   Он сел в старое кресло, стоявшее у открытого окна, и взялся за письма. Каким родным показался ему ясный, тонкий почерк. Оба письма были написаны пять лет тому назад -- одно в начале, другое в конце года. Маннистер стал читать первое.
   "Мой дорогой, старый друг.
   "Сегодня я имею сообщить тебе радостную весть: мои опыты увенчались наконец успехом. Мое открытие, я надеюсь, будет способствовать счастью и красоте мира. Но пока в деле еще существует загвоздка: производство препарата крайне вредно, так как в процессе работы развиваются ядовитые пары, особенно пагубно действующие на мозг и, странное дело, также и на половые органы. Пока это обстоятельство не устранено, я буду держать свое изобретение втайне, так как немало нашлось бы людей, которые стали бы преступно извлекать из него пользу, нисколько не заботясь о благополучии рабочих, занятых в производстве, тем более, что выработка продукта обходится крайне дешево и доходы от его изготовления могут быть весьма значительны Эта весьма умеренная стоимость производства меня особенно радует, потому что благодаря этому мое изобретение станет доступно всем". -- Далее следовали расспросы относительно здоровья семьи.
   "Кстати, вчера был у меня наш милый Ларри. Я каждый раз с радостью смотрю, как он растет и крепнет. В настоящее время он интересуется только политикой и притом самой радикальной. Я, как ты знаешь, ничего в этом не смыслю, я полагаю только, что наш мир до такой степени несправедлив, что порядочный человек не имеет права пренебрегать ничем, что может способствовать изменению системы, которая держится на нужде и страдании миллионов людей. Поэтому я сочувствую партии Ларри и не терплю дрессированных реформистов, которые хотят одолеть бегемота при помощи булавочных уколов..."
   "Меня начинает сильно тревожить участь моего мальчика. Случается, конечно, иногда, что о положении экспедиции нет сведений в течение нескольких лет, но все же эта полная неизвестность пугает меня. Это заставляет меня воздержаться от приезда к вам на это лето. Здесь, в Нью-Йорке, все известия получаются гораздо скорее..."
   Второе письмо было от декабря. Первые две страницы были целиком посвящены без вести пропавшей экспедиции.
   "...Теперь уже большая часть моих друзей разделяет мои опасения, что наши исследователи не вернутся. Даже мой зять и его семья не сомневаются в этом. Между прочим, я на прошлой неделе переехал к ним. Они с некоторых пор стали крайне любезны со мной и проявляют искреннее участие и трогательную заботливость о моем здоровьи. Неужели я целые годы ошибался в оценке этих людей? Генри Брайт даже устроил в своем доме лабораторию для меня. Он знает о моем открытии, однако никаких подробностей я ему еще не сообщил ввиду того, что мне все еще не удалось обезвредить производство.
   "Заботы о Фрэде и упорная работа так сильно расшатали мое здоровье, что я уступил настойчивым убеждениям моих родственников и проведу эту зиму у них в имении во Флориде. Пиши мне следовательно в "Голден Хилл" через Таллахасси. Генри Брайт тоже собирается быть здесь к Рождеству, и мы предполагаем совершить совместно небольшое морское путешествие на его яхте..."
   Фрэд в раздумье положил письма: "Бедный отец, -- подумал он. -- Мне не следовало пускаться в плавание с экспедицией и заставлять его тревожиться и горевать". Теперь слова миссис Брайт показались ему вполне правдоподобными: слишком тяжелая умственная работа и мучительная тревога о сыне могли, разумеется, повлиять на рассудок старика. Маннистер упрекнул себя за свое подозрительное и неделикатное отношение к семье Брайт. Эти люди как будто действительно хорошо и даже тепло относились к его отцу. Он решил написать миссис Брайт и просить у нее извинения за свое неучтивое поведение.
   На следующее утро, едва только забрезжил свет, Франк разбудил Маннистера. Это были дни самой напряженной полевой работы.
   К удивлению Дэзи, доктор оказался очень хорошим помощником, готовым на любую работу. Брат и сестра постепенно стали отказываться от своей сдержанности с ним, особенно Франк. Однако Дэзи была оживлена и разговорчива только пока дело касалось либо работы, либо каких-нибудь пустяков, но она не обмолвилась ни одним словом о причине ее частых отлучек из дому. Почти каждую субботу вечером Франк запрягал караковую лошадь в одноколку и уезжал вместе с сестрой. Маннистер заметил, что в эти вечера Джонатан имел более озабоченный вид, чем обычно, однако ничего не говорил об отсутствии детей. Нередко бывало, что только на рассвете стук колес возвещал о возвращении брата и сестры.
   Однажды вечером на ферму явился тот самый молодой человек, который предложил Маннистеру столь странный вопрос на вокзале. Его звали Абе Линкольн, и, как Маннистер мог теперь убедиться, он был вполне нормален. Гость увлек Дэзи и Франка в угол комнаты, и они втроем повели оживленную беседу вполголоса. До Маннистера долетали только отдельные слова: "Ст. Пауль", "Фашисты". Потом ему показалось, что он уловил знакомое имя: "Джэк Бенсон". Но в Америке есть столько Бенсонов и столько Джэков, что этому совпадению не стоило придавать какого-либо значения.
   Так проходило время. Хлеб был убран. Вечера становились длиннее. Уже упали первые ночные заморозки на листву деревьев; голые сжатые поля уныло расстилались под серым осенним небом. Но Фрэд Маннистер все никак не мог решиться ехать обратно в Нью-Йорк, чтобы возобновить свою практику.
   -- Яс радостью отказался бы от звания врача, -- сказал он однажды вечером Дэзи, -- и стал бы фермером, делал бы "честную" работу, -- прибавил он, поддразнивая ее.
   -- Разве тебя так привлекает деревенская жизнь? -- спросила девушка.
   -- Да, ничего лучшего я не представляю себе, -- ответил Маннистер.
   Этот ответ был, разумеется, не совсем искренним, так как его воодушевление вызывала любовь не столько к ферме, к полям и к званию сельского хозяина, сколько к красивому юному созданию, сидевшему рядом с ним на кухонной скамье, -- к Дэзи.

Глава восьмая.
Томми на фронте

   -- Томми, -- сказал Гарвэй Уорд своему юному другу" -- докажи свой ум. Я держал пари, что ты сумеешь отыскать иголку в стоге сена.
   Рот Томми растянулся в улыбку.
   -- Я и сумею, только скажи, кто иголка и где сено.
   -- Иголка -- это старик, а стог -- Нью-Йорк, -- ответил Уорд.
   Томми тихонько свистнул сквозь зубы.
   -- Пожалуй, не так-то уж это просто. Как зовут старика?
   -- Даже и этим мы тебе не поможем. О'Кийф, опишите Томми старика по возможности точнее.
   О'Кийф стал описывать, и парень слушал его с напряженным вниманием.
   -- А зачем мне искать этого старого идиота? -- осведомился он потом и передвинул кусок резиновой жвачки, которую он жевал во время рассказа О'Кийфа, с правой стороны в левую.
   -- Дело в том, что мы подозреваем здесь преступление, -- ответил О'Кийф.
   -- Они тут замешаны? -- спросил Томми, обращаясь к Гарвэю Уорду.
   -- Очень возможно, -- мрачно промолвил последний. -- Они непосредственно или косвенно замешаны почти во всех преступлениях.
   Томми пришел в азарт. Слово они для восприимчивого ученика Гарвэя Уорда являлось совокупностью всех зол. Это был Ку-Клукс-Клан, торговые палаты, Федерация Лучшей Америки, Американский легион, фашисты -- одним словом, все те, кто, благодаря богатству или капиталам финансирующих их плутократов, имели возможность совершать всяческие преступления, начиная с грабежа на бирже и кончая похищениями и убийствами.
   -- Против кого мне придется действовать? -- нахмурив брови спросил бывший воришка.
   -- И этого мы не знаем точно, -- ответил Уорд.
   -- Весьма возможно, что против Генри Брайта, -- вставил О'Кийф.
   Томми пронзительно свистнул.
   -- Вот это достойный противник, самый богатый человек в Нью-Йорке. Придется напрячь свой ум.
   И Томми "поднапряг свой ум"; и не только ум, но и ноги. Прежний воришка неутомимо рыскал по всем ему знакомым притонам и укрывателям, часами поджидал в подозрительных темных переулках товарищей по прежней своей жизни, проникал благодаря своей, граничившей с гениальностью, дерзости в те дома, которые по закону не имели права на существование, но тем не менее благополучно процветали под отеческим надзором подкупленной полиции. Бойкого, жизнерадостного парня всюду хорошо принимали, потому что Томми считался раньше очень "приличным" воришкой; он по- братски делился своей добычей с менее удачливыми товарищами и никогда не выдавал друга. Прежние коллеги охотно обещали ему помощь, и в течение двух недель около шестидесяти "подземных" людей разыскивали старика, который не знал ни своего имени, ни улицы, ни дома, где он живет.
   Однако все это было напрасно.
   -- Откажись, Томми, -- сказал Уорд. -- От этой вечной беготни ты стал как щепка; даже ночью это не дает тебе покою. Я слышу сквозь стену, как ты всю ночь бормочешь что-то во сне. Весьма вероятно, что старика уже нет в Нью-Йорке. Откажись.
   Томми упрямо откинул назад кудрявую голову, и его серые глаза гневно засверкали.
   -- Я еще никогда в жизни ни от чего не отказывался, -- самодовольно возразил он. -- Я разыщу этого старого идиота, если он не исчез с лица земли.
   В тот же вечер Томми встретился с другом прежних дней, известным взломщиком. Сим тоже изъявил готовность помочь Томми, но все его старания были также безрезультатны. Они стали сопоставлять следы, по которым каждый из них шел в последние дни. Вдруг Сим сказал:
   -- А ты слыхал, что дедушка вернулся?
   -- Откуда ты знаешь?
   -- Нелли сегодня говорила.
   Томми испустил вздох облегчения.
   -- Теперь я найду старого идиота. Дедушка даст совет. Он живет там же?
   -- Да.
   Томми распростился с товарищем и направился к ближайшей телефонной будке. Он предупредил Уорда, что, по всей вероятности, не придет сегодня ночевать. Затем, широко шагая, он пошел к дому, где жил дедушка.
   Последний был спасителем для всех разыскиваемых полицией, а его дом -- пристанищем для преследуемых политических и уголовных преступников, для беглых каторжан. Обращавшимся к нему за помощью старик ставил только два вопроса: "Ты враг общества? Ты борешься с ним?"
   Если данное лицо отвечало "да", дедушка его принимал к себе и заботился о нем, как о родном сыне.
   Дедушка всегда сидел в кресле на колесах, потому что еще будучи молодым человеком он упал с лесов и с тех пор не владел ногами. От постоянного сиденья в комнате лицо его поблекло и казалось выточенным из слоновой кости. На фоне этой желтоватой белизны из- под мохнатых бровей ярко горели фанатические черные глаза. Длинные белые волосы придавали ему вид пророка. Последним обстоятельством он широко пользовался, когда ему нужно было поддерживать свою почтенность. Тот же отпечаток благообразия имела и комната, в которой он проводил день. На стенах висели картины религиозного содержания: "Авраам, приносящий в жертву своего сына", "Ревекка у колодца", "Распятие"; на круглом столике, покрытом красной плюшевой скатертью, лежала большая библия. Пастор церкви Св. Марка время от времени навещал дедушку и испытывал неизменное наслаждение от назидательных речей старика. Однажды он даже упомянул о нем в проповеди, приводя его в пример, как образец добродетельного, истинного христианина, который, подобно Иову, со смирением несет свой тяжелый крест. Если бы почтенный Хиснам Силли открыл огромную дверь стоявшего у стены шкафа (дверь, которая вела отнюдь не в шкаф, а в другую комнату), он пережил бы горькое разочарование. В этой комнате хранилось все добытое ворами и грабителями до тех пор, пока не удавалось без риска переправлять это по назначению: здесь лежали груды запрещенных политических листовок и брошюр организации I.W.W. ["Industrial Workers of the World" -- Индустриальные Рабочие Мира] и всех нелегальных революционных партий; здесь многие из тех, чьи приметы красовались на стенах и витринах для объявлений, проводили целые недели и даже месяцы, дожидаясь удобного момента для бегства. Сам дедушка не принадлежал ни к какой партии; в ранней молодости, работая в Чикаго, он примкнул к анархистам, встречался с Людвигом Лингом. Он и теперь еще был настроен анархистски; он не верил в массовое движение, для него существовал один единственный способ -- вредить нынешнему обществу всеми возможными способами, подкапываться под него, взрывать его.
   Большую часть дня дедушка проводил в одиночестве; обслуживала его племянница, она же поддерживала порядок в маленькой квартирке. Летом старик сидел у окна и смотрел вниз на крыши и тротуары, на зиму он придвигал свое кресло к большой изразцовой печке и с утра до вечера читал газеты. Он знал все, что делалось на всем свете, и мог в любую минуту стать премьером или министром иностранных дел и выполнять их обязанности разумнее и талантливее, чем те, которые занимают эти посты. От дяди, разбогатевшего на золотых приисках на Аляске, дедушка унаследовал небольшое состояние, которое при его более чем скромных потребностях обеспечивало ему беззаботную жизнь. Иногда и опекаемые им после удачного дела приносили ему подарки. Дедушка принимал их из педагогических соображений, как он уверял, ибо "для человека полезно подумать и о других".
   Время от времени дедушка при посредстве какого- нибудь благотворительного комитета отправлялся в деревню. Он оплачивал комитету связанные с этим расходы, чтобы снять с своей совести то, что из-за него лишился отдыха какой-нибудь другой несчастный. Пастор и заведующая приютом отдыха всегда приходили в умиление от набожного благообразного старика и просили его приехать к ним и в будущем году, потому что его присутствие благотворно влияет на остальных.

* * *

   У входных дверей Томми дал хорошо известный условный сигнал -- два коротких звонка, два долгих и еще один короткий. Мэри Эльд, племянница старика, открыла дверь и провела его в комнату.
   -- Давненько я тебя не видал, мальчуган. Как живешь?
   -- Хорошо, -- ответил Томми и сел на низенькую скамейку возле кресла.
   -- Як тебе за помощью, дедушка.
   -- В чем?
   Томми рассказал ему о своей задаче и обо всех неудачах.
   -- Как зовут англичанина, который ищет старика?
   -- Брайан О'Кийф. Он сотрудник "Звезды Свободы". Старик удовлетворенно кивнул.
   -- И кто еще, кроме доктора Уорда, интересуется им?
   -- Джэк Бенсон.
   -- И этот надежный.
   Дедушка подумал, почесал затылок и запыхтел своей короткой трубкой. Томми молчал, томясь ожиданием.
   -- Что бы ты сделал, Томми, если бы я тебе сказал: открой дверь шкафа, войди в тайник, там ты увидишь своего старика?
   Томми подскочил, как на пружинах.
   -- Дедушка!..
   Старик испытующе смотрел на мальчика.
   -- Ты всегда был честным малым, на которого можно было положиться. Но я боюсь, что жизнь среди уважающих законы лицемеров испортила тебя.
   -- Ты ведь знаешь Гарвэя Уорда, -- возразил Томми.
   -- Да. Он тоже порядочный человек. Враг общества. Зато оно и сыграло с ним хорошую шутку. -- Черные глаза дедушки загорелись гневом. -- Только бы мне еще дожить до гибели этого общества. Задумывался ли ты, Томми, когда-нибудь над тем, из кого оно состоит? Из нескольких крупных разбойников и убийц, которым служат все подлые и низкие элементы, и из миллионов эксплуатируемых, бесправных рабов. Ты знаешь, что такое пирамида, Томми?
   Томми не вполне ясно представлял себе, что это такое, но буркнул сквозь зубы:
   -- Да мне хотелось бы услышать что-либо о старом идиоте, а не о какой-то проклятой пирамиде, что бы она ни представляла собою.
   -- Видишь ли, Томми, нижняя часть пирамиды широка, и нужно бесчетное количество камней, чтобы устлать площадь, на которой она сооружена. Наша система и похожа на пирамиду; по какому праву...
   -- Дедушка, -- прервал его Томми, не в силах дольше сдержать свое нетерпение, -- что ты знаешь о моем старике?
   -- Открой шкаф и посмотри в окошечко.
   Дедушка достал из кармана ключ от шкафа и подал Томми.
   С сильно бьющимся сердцем Томми отпер шкаф, влез в него и отодвинул занавеску, за которой было окошечко.
   В просторной комнате в кресле сидел старик, внешность которого в точности совпадала с описаниями О'Кийфа. Томми отодвинул стенку шкафа и вошел в комнату. Старик, перелистывавший книгу с картинками, поднял глаза и приветливо улыбнулся.
   -- Как вас зовут? -- задыхаясь произнес Томми.
   Старик покачал головой.
   -- Не знаю.
   Томми, вне себя от радости, оставил старика и бросился в первую комнату.
   -- Это он, дедушка. Это, конечно, он! -- возбужденно кричал Томми.
   -- И я так думаю.
   -- Кто его привел к тебе? -- спросил Томми.
   -- Это тебя не касается, сын мой, -- услышал он в ответ.
   Томми смутился; он сообразил, что грубо нарушил установленный здесь порядок, главное правило которого гласило: "Не задавай вопросов".
   -- А -- Гарвэю Уорду можно?.. -- начал он заикаясь.
   -- Да. Это было бы очень хорошо. Мне комната нужна для одного приятеля. Пусть Уорд и О'Кийф придут посмотреть, тот ли это старик, которого они ищут. Если так, то пусть Уорд поселит его у себя для наблюдений.
   Мэри Эльд открыла дверь, и в комнату вошел закутанный в длинный плащ человек.
   -- Здравствуй, дедушка.
   Он бросил недоверчивый взгляд на Томми и нерешительно остановился у двери.
   -- Заходи, заходи, -- успокоил его дедушка. -- Это наш паренек. Можешь смело говорить при нем.
   Человек подошел ближе, откинул плащ и вынул две толстые пачки летучек.
   -- Спрячь, дедушка, -- сказал он, -- я заберу их на будущей неделе.
   Старик кивнул и позвал Мэри. Девушка вошла, безмолвно подобрала пачки и унесла их.
   -- Я побегу, -- сказал Томми, сгоравший от нетерпения сообщить Гарвэю Уорду о своей удаче. -- Спокойной ночи.
   -- Спокойной ночи. Ты будь потише в следующем этаже; там недавно поселился какой-то молодец, который мне очень не нравится. Он как-то раз заходил ко мне за топором: говорит, что сломал свой. Не знаю почему, но он мне кажется подозрительным.
   -- Как его зовут? -- спросил Томми.
   -- Майкель Кримсон.
   На следующий же день Гарвэй Уорд и О'Кийф вместе с Томми, отправились к дедушке. О'Кийфу не стоило большого труда убедиться в том, что это тот самый старик, с которым он и Этель Брайт беседовали в Центральном парке.
   Гарвэй Уорд провел полчаса наедине со стариком. Тем временем О'Кийф и дедушка вели дружескую беседу, словно старые знакомые.
   Наконец Уорд вылез из шкафа.
   -- Здесь приходится констатировать, по-видимому, внезапно наступившее помрачение рассудка, -- сказал он. -- Некоторая связь представлений еще существует у него. Об этом говорит тот факт, что старик давал мне те же ответы, что и вам, О'Кийф. Однако мне придется взять его на некоторое время к себе для систематических наблюдений, чтобы установить, как он реагирует на окружающую обстановку. Его появление у меня не привлекло бы ничьего внимания; я часто беру к себе на дом неимущих пациентов.
   -- Необходимо только соблюсти величайшую осторожность при перевозке старика, -- сказал дедушка. -- Женщина, которая доверила его мне, утверждает, что старика кто-то преследует. Кто именно -- она, по-видимому, и сама не знает, но говорит, что ее сведения исходят от вполне надежного и достоверного человека.
   -- А что, если посадить его в большой ящик и перевезти в мебельном фургоне? -- сразу нашелся Томми, -- на это никто не обратил бы внимания.
   -- Отличная мысль, -- одобрил О'Кийф.
   -- Мебельный фургон и носильщиков доставлю я, -- прибавил дедушка.
   В дальнейшей мирной беседе дедушка еще раз упомянул о своей особенной антипатии к Майкелю Кримсону.
   Когда они все втроем выходили из дома, Томми, шедший последним, столкнулся в дверях с худощавым человеком.
   Довольный своим успехом, бывший воришка чувствовал себя более уверенно, чем обычно. Поддавшись внезапному приступу шаловливости, он схватил худощавого человека за фалды сюртука и с серьезным видом спросил:
   -- Вы мистер Майкель Кримсон?
   -- Да, я.
   -- Я иду от вас, я хотел предупредить вас. -- Голос Томми стал торжественным. -- Будьте осторожны, мистер Кримсон: за вами следят.
   Кримсон обалдел от неожиданности. Не дожидаясь ответа, Томми бросился догонять друзей.
   На следующий день Майкель Кримсон сообщил об этом происшествии Дэву Симпкинсу. Последний нахмурился и сказал с досадой:
   -- Вы очевидно сделали какую-нибудь неосторожность, Кримсон. Лучше всего будет вам исчезнуть на некоторое время с горизонта. Мы найдем для вас работу в провинции. Да и вообще я весьма недоволен вами. Эта неудача с проклятым стариком... у вас был целый месяц времени на то, чтобы его разыскать...
   -- Мистер Симпкинс, -- с искренним сожалением ответил шпик, -- я сделал все, что мог, обшарил весь Нью-Йорк, пустил в ход все свои связи. Но все напрасно. Старик как в воду канул.
   Три дня спустя, мистер Гарвэй Уорд прислал мебельщиков за старинными дедовскими часами, которые он приобрел у мистера Эльда. Драгоценная вещь была снесена в фургон в полной сохранности. Майкель Кримсон, оказавшийся как раз дома, проявил совершенно неожиданную любезность, что Мэри Эльд не без основания, быть может, приписала чарам своих прекрасных глаз и улыбки; мистер Кримсон помог носильщикам снести дорогую ношу с лестницы, держа ее все время крышкою вверх.

Глава девятая.
Два письма из Флориды

   Гарвэй Уорд держал старика под постоянным наблюдением, применяя к нему всевозможные методы исследования, но никак не мог добиться от пациента каких бы то ни было сведений о его прошлом. Старик не мог вспомнить ничего, что относилось к его прежней жизни. Он был приветлив, хорошо настроен, с первого слова, как ребенок, слушался врача, никогда не выражал никаких желаний. Он мог целыми часами сидеть и смотреть в окно или перелистывать книгу с картинками. Последнее обстоятельство дало Гарвею Уорду возможность подметить в старике одну странность, которая, впрочем, ничего не объясняла ему: старик не выносил красивых женщин. Если ему попадалось в каком-нибудь журнале изображение красивой женщины, он выдергивал страницу и разрывал ее в клочки. Точно также, когда он замечал в приемной Гарвэя Уорда красивую пациентку, он разглядывал ее с нескрываемой враждебностью, начинал сердиться, волноваться и бормотать бессвязные слова.
   Однажды вышел такой случай: Уорд, в его присутствии, дал одной пациентке баночку с какой-то белой массой, и тут произошло нечто неожиданное: старик набросился на женщину, вырвал у нее из рук банку, швырнул ее на пол, растоптал и закричал пронзительным старческим голосом:
   -- Убийца! Убийца!
   С большим трудом психиатру удалось увести разбушевавшегося старика в соседнюю комнату и успокоить его. Весь день старик был мрачен и расстроен. Похоже было на то, что он напрягает свой бедный больной мозг, хочет что-то сказать Уорду, но не находит слов. К вечеру, когда он несколько успокоился, Уорд вынул из шкафчика такую же белую баночку и поставил ее перед пациентом. Старик некоторое время с ужасом смотрел на нее, затем, закрыв руками лицо, разрыдался. Гарвэй пытался задавать ему самые различные вопросы, но старик, заглушая рыдания, твердил только: "убийца", "убийство", "преступление". Однако, потом старик схватил банку и закричал:
   -- Это -- мое! У меня украли! Никто не имеет права распоряжаться этим.
   Он открыл банку и понюхал содержимое. В банке было сильно пахнувшее скипидаром средство от невралгии. Искаженные черты лица старика вдруг разгладились; он спокойно улыбнулся и подал банку Уорду.
   -- Это ты можешь оставить себе. Тут нет ничего дурного.
   Однажды вечером к психиатру пришли О'Кийф и Джэк Бенсон.
   -- Обнаружился новый след, -- сказал журналист. -- Куда он приведет, я не знаю, но думаю, что некоторого внимания он заслуживает.
   Он вынул из кармана написанное карандашом письмо и бросил его на стол.
   -- Читайте, Уорд.
   Врач подсел ближе к лампе и начал читать:
   "Голден-Хилл возле Таллахасси. "30 сент. 19...

"Милый мистер О'Кийф.

   "Я не уверен в том, что это письмо попадет Вам в руки, но мне необходимо все же попытаться дать Вам знать о себе. Со мной делается что-то непонятное, жуткое, и, мне кажется что виною всему старик, которого я все продолжаю с уверенностью считать дядей Джоном.
   "Кто-то, очевидно, выследил нас в гостинице или в Центральном парке. На следующий же день отец вызвал меня к себе в кабинет, где уже была и моя мать. Родители были сильно взволнованы и рассержены. Отец закричал на меня:
   "-- Я всегда предоставлял тебе полную свободу, Этель, но мне и в голову не приходило, что ты будешь так злоупотреблять ею!
   "Я была совершенно огорошена и задала вопрос, что же я сделала дурного?
   "-- Молодая девушка из хорошей семьи, как кухарка, назначает свидание в общественном парке совершенно недостойному ее субъекту! -- кричала мама. -- И ты еще смеешь спрашивать, что ты сделала!
   "-- Твое поведение Этель, -- поддержал ее отец, -- низко и позорно. Ты назначаешь свидание человеку, которому я не позволил бы перешагнуть порог моего дома, репортеру подлой агитационной газеты, ты -- молодая девушка из общества, дочь Генри Брайта!
   "Теперь я уже знала, о чем идет речь.
   "-- Я не намерен быть посмешищем, я не позволю запятнать наше честное имя, -- продолжал отец. -- Так как я не могу тебе впредь доверять, я решил отправить тебя в Голден-Хилл. Там ты сможешь спокойно поразмыслить о своем флирте с этим прохвостом.
   "Простите, мистер О'Кийф, что я повторяю все эти обидные выражения, но я совершенно определенно чувствую, что подобное отношение отца вызвано чем- то другим, что не за это меня сослали, но за что именно -- я никак не могу понять".
   Гарвей Уорд поднял голову.
   -- Конечно, все дело в старике -- сказал он.
   -- Да, и мне так кажется, -- подтвердил Джэк; -- читай дальше.
   Гарвэй продолжал:
   "В те дни, которые я после этого провела еще в Нью-Йорке, со мной обращались как с аренстанткой. Выходить мне разрешалось только в сопровождении матери; я не имела права написать письмо; письма, получавшиеся на мое имя, распечатывались родителями. Я лишена была какой-либо возможности уведомить вас. Здесь в Голден-Хилл со мной обращаются точно также. Я живу с компаньонкой, которая не отпускает меня ни на шаг. У выходов из парка постоянно стоят садовники, по-видимому для того, чтобы не выпускать меня за его пределы.
   "Простите, что я пишу так неразборчиво, но пишу я ночью, при бледном свете луны. Я не решаюсь зажечь свет, так как это может разбудить мисс Джонс: она спит в соседней комнате, дверь в которую открыта.
   "К счастью, я нашла в кармане пальто завалявшуюся марку (кошелек у меня отняли и я не располагаю ни одним центом); так как по парку мне разрешается ходить одной, я привяжу письмо к камню и попытаюсь бросить через ограду. Может быть найдется услужливый человек, который подымет письмо и опустит его в ящик.
   "Не пытайтесь писать мне -- это было бы бесцельно, так как почту принимает мисс Джонс и предварительно читает все мои письма.
   "Я не могу понять, какую цель преследуют мои родители подобным отношением ко мне; быть может вам удастся разрешить эту загадку. Сделайте попытку спасти меня, милый мистер О'Кийф: мне кажется, что я сойду с ума в этом тягостном одиночестве.
   "Ваша отчаивающаяся

Этель Брайт".

   -- Черт возьми, несчастная девочка, -- сказал Томми внимательно слушавший. -- Надо спасти ее!
   -- Я во всяком случае еду во Флориду, -- заявил О'Кийф.
   -- Но вам не удастся проникнуть в Голден-Хилл, -- заметил Джэк Бенсон.
   -- Это я знаю" но...
   -- Что-нибудь необходимо предпринять, -- сказал Гарвэй Уорд, -- несчастная девушка действительно может дойти в таких условиях до сумасшествия. Я знаю мисс Брайт. Она впечатлительная и в высшей степени нервная женщина и вряд ли способна будет долго выносить подобную пытку.
   Томми с остервенением жевал свою неразлучную резиновую жвачку, почесывал затылок, что-то ворчал про себя и наконец спросил:
   -- Вы сумели бы, мистер О'Кийф, подделать почерк?
   Журналист вопросительно взглянул на него.
   -- Да, Томми, это моя специальность, которой я особенно горжусь. Я мог бы мастерски подделывать векселя. Но к чему это нам сейчас?
   Томми бросил на него пренебрежительный взгляд, яснее слов говоривший: "Ты, батюшка, глуп!" -- О'Кийф, поняв этот безмолвный упрек, расхохотался.
   -- Да, Томми, до вашей американской проницательности мне далеко. Сжальтесь же над моей глупостью и откройте мне ваш план.
   Томми смутился:
   -- Я ведь не сказал...
   -- Ваши глаза сказали, а теперь заговорите и языком.
   -- Я думал... -- начал Томми, -- если бы вы, например, приехали в Голден-Хилл с письмом от Генри Брайта, адресованным мисс Джонс... Хотя бы в качестве врача, чтобы осмотреть мисс Этель. Вас пустили бы ведь, не правда ли?
   -- Замечательная идея, Томми! Но где мне взять письмо?
   -- Да, разумеется, вы сами должны сфабриковать.
   -- Но я даже не знаю, голубчик, почерка мистера Брайта.
   -- Я наверное сумею раздобыть вам образец, -- заявил Томми со снисходительным высокомерием всемогущего гения, для которого нет ничего невозможного.
   -- Не хвастайся, Томми! -- осадил его Уорд. -- Ты, конечно, делаешь чудеса, но этого, пожалуй, и тебе не удастся.
   -- Умеете вы молчать? -- спросил Томми торжественно, оглядываясь кругом. -- Вы обещаете не передавать ни одному человеку того, что я вам сейчас скажу?
   Все трое дали требуемое обещание.
   -- Ну, так слушайте: мистеру Джону Брайту предстоят весьма значительные убытки в ближайшие дни. Нашелся охотник до золотых и серебряных вещей в его доме. Один из моих приятелей уже три месяца живет там вторым лакеем и подготавливает почву. Налет будет совершен в один из ближайших дней. Я вот и хочу попросить своего приятеля раздобыть мне заодно несколько образцов почерка мистера Брайта.
   -- Великолепно, Томми, -- в восторге воскликнул О'Кийф. -- Как хорошо все-таки иметь таких друзей!
   Гарвэй нахмурился.
   -- Томми, ведь ты мне обещал?
   -- Я не участвую, Гарвэй, право же нет! -- уверял Томми.
   -- Отлично! Как только мы смастерим письмо, я еду, -- сказал О'Кийф. -- А как, собственно, добраться до Голден-Хилл?
   -- Через Таллахисси, -- ответил Бенсон.
   -- Если вы поедете через Таллахасси, О'Кийф, -- сказал психиатр, -- то я буду просить вас навестить там одного моего знакомого, с которым тоже случилась странная история. Я как раз вчера получил письмо. -- Он встал и подошел к письменному столу.
   -- Еще одна история! -- воскликнул журналист. -- Право, в Америку стоит приезжать! Здесь за три месяца переживешь больше, чем у нас в Англии за три года.
   -- Впрочем, весьма возможно, что здесь мы имеем дело с простой мистификацией, -- заметил Уорд. -- Я прочитаю вам письмо.

"Дорогой Уорд,

   "Я хочу спросить у тебя совета в одном весьма необыкновенном деле. Мне в последнее время жилось в материальном отношении весьма скверно. Мне приходилось несколько раз выступать на пролетарских собраниях, и этим я навлек на себя немилость нашей всемогущей Торговой Палаты, а также и союза торговцев и промышленников (кстати сказать, я в своем выступлении говорил только об антисанитарных условиях труда в местности к востоку от Таллахасси). Меня, по-видимому, решили бойкотировать; во всяком случае уже в течение нескольких месяцев все состоятельные пациенты меня избегают, и ко мне обращаются только те, кого, по бедности, я лечу бесплатно. Для меня не имело бы смысла перебраться в другой город, так как мое имя наверное внесено в черный список. Как бы то ни было, я сейчас остался без всяких средств и буквально не имею возможности внести квартирную плату за следующий месяц. Решительно не знаю, откуда ждать помощи!
   "Вчера часов в десять вечера ко мне позвонили. Открыв дверь, я с радостью увидел хорошо одетого мужчину, которому я в душе пожелал всевозможных сложных болезней, так как для меня это было бы истинным спасением. Однако очень скоро я убедился в том, что незнакомец, назвавшийся Гаррисом, хотя и явился не в качестве пациента, тем не менее мог принести мне счастие. Он сказал несколько лестных слов о моей врачебной репутации, а затем спросил, не соглашусь ли я взять службу в одном фабричном поселке? Мне будет назначено определенное жалованье, кроме того будет еще возможность прирабатывать. Поселок расположен на острове, и меня доставят туда на яхте.
   "Я обратил внимание на то, что Гаррис не упомянул ни названия острова, ни местоположения его: еще подозрительнее мне показалось то, что основным условием службы должен был быть пожизненный контракт.
   "Я выпросил две недели на размышление и хочу использовать это время, чтобы посоветоваться с тобой: принять это предложение или нет. Если я его приму, то сразу избавлюсь от всех своих мытарств; меня сильно смущает только последнее условие договора.
   "Жду твоего подробного ответа.

Твой Давид Блэк".

   -- Я немедленно перевел Блэку по телеграфу сто долларов, -- прибавил Уорд -- и всячески советовал ему не принимать должности. Мне очень хотелось бы, О'Кийф, чтобы вы по дороге навестили его и постарались разузнать, в чем тут дело. Блэк -- идеалист, человек в высшей степени непрактичный, и его всякий надует.
   О'Кийф обещал побывать у врача и записал его адрес.
   Через три дня в газетах появилось сообщение о том, что у Джона Брайта была совершена крупная кража со взломом. Грабителям удалось унести все находившееся в столовой серебро и золото.
   "Между прочим, был взломан и письменный стол мистера Брайта, -- сообщало "Нью-Йоркское Время", -- однако ничего ценного там не оказалось, так как все ценные бумаги мистер Брайт хранит в несгораемой кассе. По-видимому, случайно налетчики захватили записную книжку мистера Брайта, не представляющую никакого интереса, и дешевенькую печать.
   "Подозревается в ограблении Абрам Дэйе, второй лакей, который скрылся. Полиции, однако, удалось уже напасть на след".
   На следующий день О'Кийф распростился со своими друзьями и выехал во Флориду.

Глава десятая.
Темной октябрьской ночью

   Бешеный ветер качал голые сучья деревьев, срывая с них последний засохший лист, и бил холодным дождем в окна маленькой фермы. Грозные тучи быстро неслись по черному ночному небу, напоминая в своем стремительном беге странных чудовищ. Все было окутано густой пеленой тумана.
   Джонатан Смит и Фрэд Маннистер сидели перед очагом, в котором потрескивали дрова. Брат и сестра еще с обеда уехали.
   В чистенькой кухне, освещенной мягким желтым светом керосиновой лампы, было тепло и уютно. На старого фермера действовала эта обстановка, и он беседовал со своим гостем менее сдержанно, чем обычно. Он описывал ему жестокую борьбу с нуждой и обнищанием, которую им втроем приходится вести.
   -- Не могу понять, почему Ларри не дает знать о себе, -- сказал Маннистер.
   -- Бог знает, куда девался мой бедный мальчик, -- вздохнул Джонатан. -- Последние три года его преследовали как бешеную собаку. Он примкнул к рабочей организации I.W.W.; его имя внесли в черный список: он нигде не мог достать работы, переезжал из штата в штат. О, эти господа умеют отравить человеку жизнь!
   -- Ты когда имел последние сведения от него?
   -- Да уже года полтора тому назад! Он собирался тогда переезжать во Флориду, надеясь найти там работу.
   -- Ас тех пор?
   -- Ни слова, ни признака жизни! Может быть он давно умер, -- мрачно ответил фермер. -- Да, с детьми забот не оберешься!
   -- Франк и Дэзи ведь хорошие помощники, -- укоризненно вставил Маннистер; он не выносил упреков по адресу Дэзи.
   -- Да, они трудолюбивы, они крепко привязаны ко мне, -- согласился Джонатан. -- Но когда они вот так вдвоем уезжают, я никогда не знаю, увижу ли я их вновь живыми.
   -- Что ты хочешь этим сказать, Джонатан? -- вскричал ошеломленный Маннистер.
   Старый фермер почесал за ухом, подбросил в огонь огромное полено и уставился в пылающие языки пламени.
   -- Джонатан, -- настаивал Маннистер, -- почему ты не отвечаешь? Неужели ты не доверяешь мне?
   -- Да что ты, мой мальчик? Видишь ли, мне, старому человеку, довольно "Беспартийной лиги" нашего старого Ла-Фолетта. А молодые не хотят больше ждать, торопятся... -- Он вздохнул и умолк.
   -- Они правы, -- сказал Маннистер. -- Если мы еще немного подождем, то революцию придется делать нашим трупам.
   -- Я ничего и не имею против молодых, -- защищался фермер, -- я предоставляю, как ты видишь, моим детям полную свободу. Они принадлежат к крестьянской трудовой партии, они агитируют, вербуют новых членов... Но ведь, в конце концов, Дэзи еще совсем девочка, хотя она и сильнее иного парня... Как легко с ней может случиться что-нибудь!
   -- Что же может случиться?
   -- Уже не раз бывали столкновения с американским легионом и фашистами. И как раз сегодня... они ждут агитаторов из города... В Оливе должен состояться массовый митинг...
   Он остановился: кто-то постучался в окно. Джонатан выбежал и тотчас же вернулся, ведя за собой насквозь промокшего, сильно хромавшего молодого человека.
   -- Что случилось, Джимми? -- спросил фермер, усаживая молодого человека на кухонную скамейку.
   -- Франк и Дэзи уехали? -- едва выговорил тот, задыхаясь от усталости и откидывая мокрые волосы со лба.
   -- Давно уже; они отобедали и уехали в Олив.
   -- Черт возьми!
   -- А что такое?
   Все еще не отдышавшись, Джимми сообщил:
   -- Фашисты из В. собираются произвести нападение на собрание! Меня предупредили об этом только два часа тому назад. Я тотчас же сел на велосипед и помчался сюда. В тумане я налетел на дерево и упал. По странной случайности велосипед уцелел, но я кажется вывихнул ногу. Во всяком случае ехать дальше я не могу. А необходимо предупредить!
   Он с досадой взглянул на сильно распухшую ногу, с которой Джонатан с трудом стаскивал сапог, и начал ворчать.
   -- Если велосипед цел, я могу поехать в Олив, -- предложил Маннистер.
   Джимми бросил на него недоверчивый взгляд.
   -- Гм... если вы не здешний, вам не найти дороги. Туман такой, что собственной руки не видишь.
   Пока Джонатан убеждал юношу в надежности Маннистера, последний успел сбегать в верхний этаж за дождевиком.
   -- У вас револьвер есть? -- уже приветливее спросил Джимми.
   -- Нет!
   -- Берите мой! И слушайте внимательно! Вы поедете прямо по главной улице до баптистской часовни. Там возьмете налево, поняли?
   Маннистер кивнул.
   -- В конце переулочка вы увидите дом, на флюгарке которого сидит обезьяна. Это наша штаб-квартира. Повторите мои указания!
   Маннистер повторил.
   -- А теперь вперед! -- скомандовал Джимми. -- Летите, как дьявол!
   Маннистер уже держался за ручку двери.
   -- Послушайте! -- заревел Джимми. -- Стойте! Вы не знаете пароля. Если кто-нибудь спросит, что полагается к хлебу с солью, скажите...
   Но Маннистер уже не слыхал его слов: он уже сидел на велосипеде и летел с холмика, отделявшего ферму от проезжей дороги.
   Ехать было почти немыслимо. Порывы ветра останавливали колеса. Холодный дождь точно кнутом хлестал Маннистера по лицу. Он буквально не видал своей руки, лежавшей на руле. Он натыкался на камни, наезжал на ограды, два раза падал; какая-то ветка до крови расцарапала ему лицо. Стиснув зубы, задыхаясь, с неистово бьющимся сердцем, он все же летел вперед, проклиная скверные дороги, погоду и больше всего фашистов.
   Наконец, дойдя уже почти до полного изнеможения, он увидел огни Олива. Только теперь ему пришло в голову, что он позабыл спросить у Джимми, как пробраться в штаб-квартиру. Какой это вопрос задал ему на вокзале Абэ-Линкольн? Да, вспомнил... "Что полагается к хлебу с солью". Что может полагаться к хлебу с солью? Ноги Маннистера неустанно нажимали на педали, а ум лихорадочно бился над вопросом: что же, черт возьми, полагается к хлебу и соли? Это несомненно пароль! Колеса вертелись со скрипом, дождь шумел, и весь этот стон, плеск и вой звучали в ушах Маннистера каким-то хором, неустанно повторявшим: "Что полагается к хлебу с солью? Что полагается к хлебу с солью?"
   Он проехал баптистскую часовенку, свернул в переулок и очутился у дома, на флюгарке которого красовалась золотая обезьяна. Дом не был освещен и производил впечатление нежилого. Дверь была заперта. Маннистер начал барабанить в дверь. Из окна верхнего этажа тотчас вынырнула голова молодого человека.
   -- Что вам?
   -- Мне надо видеть Франка и Дэзи, -- пыхтя проговорил Маннистер.
   -- Не знаю, -- коротко ответил молодой человек.
   -- Послушайте! -- заревел Маннистер, стараясь перекричать шум ветра, -- впустите меня, я должен их предупредить, меня прислали сюда.
   -- Кто? -- холодно спросил молодой человек.
   Вся кровь бросилась Маннистеру в лицо; старый фермер называл парня только по имени. Как же его звали, чтоб ему провалиться. Да, верно?..
   -- Джимми! -- прокричал он наверх.
   -- Много шляется разных Джимми, ответил молодой человек, собираясь закрыть окно.
   -- Подождите же, идиот! -- вне себя от бешенства заревел Маннистер.
   Молодой человек торопливо зажег карманный фонарик и осветил им лицо Маннистера; последнее, по- видимому, внушило ему доверие, потому что он еще больше высунулся в окно и спросил:
   -- Вы может быть скажете мне, что полагается к хлебу с солью?
   Маннистер рассвирепел. Неужели эта его почти сверхчеловеческая поездка пропадет даром? Не отдавая себе отчета в том, что он говорит, он яростно крикнул:
   -- То, что вам здорово наперчит похлебку, если вы меня не впустите!
   -- Что же вы сразу не сказали? -- с внезапной мягкостью сказал молодой человек. Толкните дверь.
   Маннистер послушался, и, к большому его удивлению, дверь поддалась. Неужели магическое слово, открывавшее врата, было "перец"?
   Он стал ощупью подниматься по плохо освещенной лестнице, но молодого человека уже не было. Из второго этажа раздавались голоса; Маннистер постучался в дверь, сквозь щель которой проникал свет. Какая-то женщина просунула голову, и Маннистер вторично услышал тот же вопрос:
   Что полагается к хлебу с солью?
   -- Перец, -- неуверенно отвечал он, и дверь растворилась.
   Маннистер окинул быстрым взглядом большую, выходившую на задний двор залу. Среди множества людей, плотной массой теснившихся вокруг пустой ораторской трибуны, он не видел знакомых лиц. Приложив руку ко рту, он крикнул:
   -- Дэзи! Дэзи Смит!!
   Толпа расступилась, и молодая девушка подбежала к нему.
   -- Фрэд, откуда ты? Что тебе? -- в недоумении вскрикнула она.
   Все еще с трудом переводя дыхание, он рассказал ей о том, что случилось. Дэзи подбежала к трибуне, вскочила на нее.
   -- Товарищи! -- на весь зал раздался ее звонкий голос. -- Товарищи!
   Наступила тишина; некоторые с удивлением смотрели на Маннистера, последовавшего за девушкой.
   -- Фашисты из В. подготовили нападение на наше собрание!
   Раздались нестройные возгласы. Резкий голос прокричал:
   За винтовки!
   И теперь Маннистер увидел, что в зале не было ни одного невооруженного мужчины; были револьверы даже у многих женщин.
   -- Мне не совсем понятно, -- обратился он к Дэзи, -- ведь ваша партия легальна.
   -- Да, и остальные тоже легальны, но в Америке существуют различные степени легальности; те стоят выше. Если они на нас нападут, полиция не шелохнет пальцем. Если бы мы на них напали, дело было бы совсем иное. Но...
   Она не докончила фразы: дверь распахнулась, в комнату влетела маленькая промокшая, задыхавшаяся фигурка мальчика и крикнула пронзительным голосом:
   -- Идите сейчас же на вокзал! Они хотят напасть на Бенсона и увезти его! На вокзале стоят пять автомобилей. Скорее, через десять минут прибывает поезд!
   -- Браво, Бенджи! -- раздалось в толпе. Кто-то похлопал малыша по плечу.
   Человек семьдесят, схватив винтовки, отправились в путь; Маннистер присоединился к ним.
   На маленьком вокзале царило необычайное возбуждение. Молодые люди в коротких, военного покроя, кожаных куртках расхаживали взад и вперед по перрону, стараясь держаться ближе к рельсам. Один из них деловито разговаривал с начальником станции, который почтительно, почти подобострастно, отвечал на его вопросы.
   Члены объединенной Трудовой Крестьянской Партии также теснились у рельс.
   Раздался предупредительный звонок. В тумане, словно сверкающие гневом глаза, загорелись красные огни с пыхтением подходившего поезда. Поезд остановился.
   В одно мгновение он оказался окруженным парнями в кожаных куртках; они обступили его плотным кольцом, как непроницаемой стеной.
   Франку, Маннистеру и Абэ-Линкольну удалось однако прорваться сквозь эту стену.
   Дверь одного из купе третьего класса открылась настежь, и в ней показался человек, готовый сойти; однако он отпрянул, увидев молодых людей в кожаных куртках и очевидно решил оставаться в вагоне.
   -- Вот он! -- крикнул Франк, отбрасывая одного из врагов в сторону. -- Осторожно, Бенсон!
   Но бесчисленные руки уже схватили агитатора и вытащили его из поезда.
   -- Стреляйте! -- гаркнул Абэ-Линкольн.
   Маннистер заметил, что один из врагов, рослый здоровенный парень старался силой увлечь с собою Бенсона. Он выхватил револьвер и рукояткой ударил изо всех сил по голове противника; тот упал.
   Теперь фермеры разбили ряды врагов, окружили агитатора и двинулись к выходу.
   Раздался выстрел. Абэ-Линкольн громко выругался -- его левая рука повисла обессиленная; однако, правой рукой, судорожно сжимавшей винтовку, он продолжал размахивать вокруг себя.
   Возле вокзала разыгралось настоящее сражение. Враги превосходили численностью. Маннистер, все еще не отходивший от агитатора, был ранен пулей в ногу. Он покачнулся и упал бы, если бы агитатор не поддержал его.
   Вся толпа подошла к автомобилю. Из одного из них раздался голос:
   -- Джэк, Фрэд, садитесь!
   Дэзи сидела у руля.
   -- Живо, Джэк! Тебе нельзя быть арестованным. Вон идет полиция! Живо!
   Агитатор подсадил Маннистера, затем и сам вскочил в автомобиль.
   Среди воя и ветра, шума, дождя, криков сражающихся раздался пронзительный звук автомобильной сирены. Свалка прекратилась, друзья и враги отскочили в сторону, чтоб не попасть под колеса.
   На другом конце площади показалась конная полиция.
   Автомобиль с бешеной скоростью летел по проселочной дороге. Агитатор достал портсигар и закурил папиросу. Только теперь мужчины внимательно взглянули друг на друга.
   -- Маннистер!
   -- Джэк Бенсон!
   -- Я ведь говорил, что мы еще встретимся, -- улыбаясь сказал агитатор. Затем он обратился к Дэзи:
   -- Теперь уж они едва ли догонят нас!
   -- Будьте спокойны, -- засмеялась девушка. -- Они даже и попытки не сделают.
   -- Почему? -- спросил Маннистер.
   -- Потому что пока вы стояли на перроне, я позаботилась о том, чтобы ни один автомобиль кроме этого не мог быть приведен в движение.

Глава одиннадцатая.
Исчезнувший репортер

   В Нью-Йорке, в поезд, шедший на юг, сел хорошо одетый, высокого роста человек с серыми глазами. Не успел он занять свое место, как в вагон вошел седовласый почтенный священник, учтиво поклонился и уселся напротив.
   Когда поезд тронулся, они разговорились; человек высокого роста сообщил своему спутнику, что он едет в
   Ричмонд и спросил, не знает ли тот случайно хорошей гостиницы там.
   Священник посоветовал ему заехать в гостиницу "Белый Дом", и прибавил, что и он едет в Ричмонд и намерен остановиться там же.
   Собеседник, видимо, обрадовался этому.
   -- Это очень приятно, мистер... он запнулся.
   -- Миллер, Самюэль Миллер!
   -- Мистер Миллер, я никого не знаю в Ричмонде и очень рад, что сделал первое столь приятное знакомство. Меня зовут Брайан О'Кийф, я сотрудник лондонской "Звезды Свободы".
   -- Очень рад познакомиться, -- приветливо ответил почтенный священник.
   Когда поезд подошел к вокзалу в Ричмонде, О'Кийф помог старику выйти из вагона и направился с ним вместе к автомобилю и бросил в него два больших чемодана с белыми буквами: "Б.О'К.".
   -- Не будете ли вы так любезны -- попросил он, -- обождать меня одну минуту? Я должен послать телеграмму, я сейчас вернусь. Присмотрите, пожалуйста, особенно за этим чемоданом, -- он указал на меньший из двух. -- В нем важные документы!
   Он быстро направился в сторону телеграфной станции.
   Почтенный священник подождал минут пять, потом стал беспокоиться. Однако вид двух чемоданов с большими монограммами несколько успокаивал его. Человек оставил весь свой багаж, значит он не может не вернуться.
   Прошло еще десять минут, пятнадцать, двадцать -- теперь и шофера охватило нетерпение, а почтенный священник совершенно растерялся. Он начал в таких выражениях изливать свое недовольство, что шофер поглядел на него с изумлением; ему никогда еще не приходилось слышать подобных слов из уст служителя божия.
   Наконец окончательно рассвирепевший священник решил ехать в гостиницу.
   Едва он остался один в своей комнате, он вскрыл оба чемодана, в одном оказалось одно тряпье, в другом кипа номером "Нью-Йорк Геральд". Наверху лежала маленькая записка: "Сердечный привет господину шпику. Я еду дальше во Флориду и надеюсь иметь удовольствие встретиться там еще раз с моим любезным спутником".
   Шпик бросился к швейцару.
   -- Скажите, пожалуйста, какие поезда ушли отсюда в течение последних тридцати-сорока минут?
   Швейцар достал справочник.
   -- Один в Вашингтон, один в Таллахасси, а один в... Нет, этот только по понедельникам, средам и пятницам.
   Шпик задумался.
   В Таллахасси, в Вашингтон... Этот негодяй пишет, что едет дальше... В Таллахасси... Очевидно, он уехал в ином направлении, значит в Вашингтон. Да, так оно и есть, верно!!
   Он снова обратился к швейцару:
   -- А когда следующий поезд на Вашингтон?
   -- Через три часа -- четыре двадцать.
   -- Хорошо. Я уеду с этим поездом; если будут спрашивать по телефону Майке ля Кримсона, скажите, чтоб звонили в Центральную гостиницу в Вашингтоне.
   В том же вагоне, в котором ехали О'Кийф и почтенный священник и который продолжал свой путь на юг, лежал теперь на плюшевых подушках полный человек с рыжими волосами, рыжей бородой и множеством веснушек на лице. В сетке над его головой лежал маленький чемодан с монограммой "Д.Б.".
   Поздно вечером в квартире доктора Давида Блэка раздался звонок. Врач, только что вернувшийся от тяжелобольного каменщика, сам открыл дверь. Перед ним стоял рыжеволосый, рыжебородый человек, с лицом, усеянным веснушками.
   -- Могу я поговорить с вами наедине? -- спросил незнакомец.
   Давид Блэк недоверчиво взглянул на гостя, но затем все же повел его в свою рабочую комнату. Последний начал:
   -- Меня направил к вам ваш друг, Гарвэй Уорд; я Брайан О'Кийф из "Звезды Свободы".
   Совершенно неожиданно для О'Кийфа молодой врач выхватил из кармана револьвер и щелкнул замком.
   -- Да что вы? Вы что затеваете?
   -- Руки вверх! -- скомандовал Давид Блэк.
   Парень рехнулся, подумал О'Кийф, но послушно поднял обе руки.
   -- Ну, теперь давайте потолкуем -- сказал врач. -- Итак, во-первых, вы не Брайан О'Кийф; я видал его портрет в каком-то журнале, у него совсем другой вид. Во-вторых, передайте тем, кто вас послал, что такого рода ночные нападения не запугают меня и не помешают мне разоблачать неприятные кое-кому факты. Я не так давно доказал это вам! А теперь говорите, что вам нужно!
   "Ну и страна", -- подумал репортер, вслух же сказал:
   -- Вы ошибаетесь, мистер Блэк. Я действительно Брайан О'Кийф. А почему у меня такой необычный вид, я вам разъясню, как только вы уберете этот проклятый револьвер! Но прежде всего: у меня есть письмо к вам от Гарвэя Уорда. Если разрешите... -- он опустил одну руку, чтобы достать письмо из жилетного кармана.
   -- Руки вверх!
   О'Кийф снова со вздохом поднял руку.
   -- В таком случае будьте любезны сами вынуть письмо из моего кармана.
   Направив одной рукой револьвер на О'Кийфа, врач сунул другую ему в карман и крайне удивился, когда там действительно оказалось письмо, в котором он узнал почерк Уорда. Положив письмо на стол, он начал читать его, не опуская револьвера, направленного на О'Кийфа.
   У последнего заболели руки.
   -- Послушайте, молодой человек, -- сказал он -- нельзя ли поскорее убедиться в моей идентичности? Нескольких движений будет достаточно, чтобы стянуть у меня с головы парик и содрать бороду. Если и это вас не удовлетворит, то можете обмыть мне лицо спиртом, тогда исчезнут и веснушки, и я предстану перед вами во всем своем былом великолепии и красоте. Если затем вы еще произведете надо мной операцию удаления брюшка, что вам удастся сделать без малейшего труда, то этим вы доставите мне большое удовольствие, так как у вас слишком жаркий климат.
   Давид Блэк, все еще держа револьвер в руке, подошел к О'Кийфу, содрал с него парик и бороду и затем отошел и стал всматриваться в репортера. Он опустил револьвер, одновременно опустились и руки О'Кийфа. Последний спросил с легкой иронией.
   -- Разрешите теперь закурить?
   Врач стал смущенно извиняться.
   -- Вы меня простите, мистер О'Кийф, но когда твоими врагами оказываются самые могущественные силы города, союз торговцев и промышленников и торговые палаты, то поневоле становишься осторожным.
   Журналист улыбнулся.
   -- Представляю себе! А теперь я расскажу вам, что заставило меня приехать сюда, да еще в таком наряде. -- Врач придвинул свое кресло поближе к О'Кийфу, и последний посвятил его во все, что знал о старике, об Этель Брайт, о подозрениях Уорда и Бенсона. Давид Блэк слушал с напряженным вниманием, а когда О'Кийф закончил свой рассказ, сказал:
   -- Да, в городе ходят уже разные слухи про мисс Брайт. Одни говорят, что она собиралась сбежать с каким-то шофером, другие намекают на дела еще похуже. Существует предположение, что она лишилась рассудка. Доподлинно известно только то, что с приездом молодой девушки Голден-Хилл стал крепостью, куда нет доступа ни для кого.
   -- К счастью, я привез с собой ключ, который откроет мне врата крепости, -- и репортер показал Давиду Блэку письмо Генри Брайта к компаньонке его дочери. -- А теперь давайте поговорим о ваших делах, -- сказал репортер. -- Являлся ли к вам еще раз этот Гаррис?
   -- Да, эти люди, кто бы они ни были, наметили меня жертвой. Гаррис вчера заходил вторично и уговаривал меня немедленно принять предлагаемую должность. Я все же остался тверд и заявил, что дам ответ только через неделю. Однако его посещение привело к неожиданным результатам.
   -- К каким? -- полюбопытствовал журналист.
   -- Мне очень хотелось узнать, откуда этот Гаррис приехал, но я никак не мог добиться ни слова об этом, Шляпу свою он оставил в передней и мне вдруг пришло в голову, что на ней должно быть клеймо магазина, где он приобрел ее. Фантазия ребяческая, но она преследовала меня до тех пор, пока я наконец не поднялся и не вышел под каким-то предлогом в переднюю. Шляпа не дала мне никаких нужных указаний, но когда я ее ощупал, -- она была мягкая серая, -- то под кожаной подкладкой я обнаружил какую-то белую полоску. Я не стал рассуждать и вытащил ее. Это была узенькая мелко исписанная бумажная полоска.
   Врач порылся в бумажнике и подал О'Кийфу узкую полоску бумаги.
   -- Читайте.
   Репортер прочел:
   
   "Если эта бумажка попадет в руки порядочного человека, то мы умоляем спасти нас. Мы гибнем, нас убивают на этом Адском острове. Спасите нас от безумия и смерти!

Марипоза".

   О'Кийф с недоумением глядел на клочок бумаги.
   -- Где находится Адский остров? Кто такая Марипоза?
   -- Не имею понятия! -- ответил Давид Блэк.
   -- Очевидно, доктор, и вам предстояло поселиться на этом Адском острове. Кто знает, какие там совершаются преступления? Жаль, что Гаррис знает уже вас в лицо, иначе я принял бы вашу должность и поехал на Адский остров.
   О'Кийф еще раз прочел бумажку.
   -- Безумие и смерть! "спасите нас от безумия и смерти"! Это крик заключенных. Возможно, что речь идет об острове, на котором томятся увезенные туда политические. Но к чему тогда врач? Эти господа ведь не станут думать о продлении жизни своих пленников! Непонятно!
   Он продолжал рассуждать, находил объяснения, потом отвергал их, заменяя их новыми и все жалел о том, что не может занять место Блэка.
   Последний слушал и первое время, из вежливости, старался скрывать зевоту. Наконец он не выдержал.
   -- Вы никогда не ложитесь спать, О'Кийф?
   Последний с удивлением взглянул на него.
   -- Почему вы думаете?
   -- Потому что уже четыре часа!
   Репортер улыбнулся.
   -- Все друзья ставят мне это в вину. Вы, лентяи, проводите в постели полжизни. Еще один вопрос, и я ухожу. Найдется ли у вас надежное убежище для Этель Брайт, если бы мне удалось освободить ее из золотой клетки?
   -- Да, я могу поместить ее у друга, у одного сапожника, в предместьи.
   -- Отлично, теперь еще один вопрос...
   Но Давид Блэк ничего не хотел больше слушать.
   -- Завтра, О'Кийф, завтра! Спокойной ночи!
   Несговорчивый врач поднялся, взял гостя за плечи и бережно, но решительно выпроводил за дверь.

* * *

   Голден-Хилл был сущим раем. Маленький из белого мрамора замок стоял в огромном парке, разукрашенном яркими тропическими цветами, бананами, пальмами; темные группы апельсинных деревьев, покрытых белыми цветами, распространяли одуряющий аромат.
   На следующий день, в обеденное время, к большим бронзовым воротам парка подкатил автомобиль. Толстый господин с рыжими волосами и рыжей бородой предъявил визитную карточку, на которой красовалось имя доктора "Иеремия Бекль" и, спросил, может ли он повидать мисс Джонс?
   Его впустили.
   Мисс Джонс не была ни красива, ни молода; она уже целых двадцать пять лет исполняла трудные и убийственно-однообразные обязанности компаньонки. Мечтой ее жизни было выйти замуж и зажить своим домом. Она одинаково ненавидела как женщин, уже нашедших себе мужа, так и красивых молодых девушек. По отношению к последним можно было безусловно рассчитывать на ее строгость.
   Мистер, или вернее доктор, Иеремия Бекль передал мисс Джонс письмо от мистера Брайта и с бьющимся сердцем ждал, когда она кончит читать его. Когда она отложила его в сторону и вопросительно взглянула на врача, последний с облегчением вздохнул и сказал:
   -- Мистер Брайт очень озабочен и, пожалуй, не без основания, здоровьем своей дочери. То, что он рассказал мне о нервности и галлюцинациях барышни, дает основание предполагать, что здесь мы имеем случай начинающейся душевной болезни, "dementia ргаесох", -- добавил он с достоинством.
   Мисс Джонс, родившаяся в пору, когда молодые девушки не изучали латыни, отнеслась с полным доверием к этому ученому термину.
   -- Мистер Брайт вероятно сообщает вам, уважаемая мисс Джонс, что мне придется пробыть здесь несколько дней, чтобы понаблюдать за больной. Надеюсь, что это не причинит вам особенных беспокойств?
   -- Конечно, нет; комнаты для гостей у нас всегда готовы. Мы никогда не знаем, когда кто-либо из семьи пожелает навестить нас.
   -- Боже милостивый, -- подумал мистер Иеремия Бекль, -- не хватает только, чтобы этот старый мошенник Брайт или его супруга прибыли сюда, пока я здесь:
   -- Могу я повидать больную? -- спросил он.
   -- Я сейчас позову ее!
   -- Я только должен попросить вас, уважаемая мисс Джонс, оставить меня наедине с больной; в присутствии третьего лица она не сможет сосредоточиться.
   -- Само собою разумеется, доктор!
   Этель пришла, смертельно бледная, с испуганными глазами. Что еще предстоит ей? Зачем родители прислали к ней врача? Уж, не собираются ли они запереть ее в дом для умалишенных! В вынужденном уединении в девушке все более крепла уверенность в том, что по какой-то непонятной причине родители стали ее самыми заклятыми врагами. Она боялась их и имела твердое намерение бежать от них.
   -- Сядьте, дитя мое, -- отеческим тоном обратился он к ней! -- Так! Теперь смотрите на меня, внимательно смотрите! Возьмите себя в руки, вы вся дрожите! Овладейте своими мышцами, своим голосом! Так!
   Этель в ужасе не сводила с него глаз.
   -- Перечислите медленно и громко все буквы алфавита.
   Этель повиновалась дрожа.
   Мистер Иеремия Бекль низко наклонился над ней:
   -- Так, так. К.Л. -- Затем прошептал: эта старая шлюха не имеет обыкновения подслушивать у дверей?
   Этель вскочила со своего места.
   -- Вы... Вы!..
   -- Дальше, дитя мое... М. Н. Да, М. Да! Да, я -- О'Кийф и хочу вас спасти! Мужайтесь! Дальше, дитя мое. Н.О.П...
   Этель была близка к обмороку. Пока она, напрягая все силы, продолжала называть буквы, журналист шепнул ей несколько успокаивающих слов.
   -- Я пробуду здесь несколько дней! У нас есть время спокойно выработать план!
   Этель разразилась безудержными рыданиями.
   В то же мгновение мисс Джонс с любопытством просунула голову в дверь.
   -- Мне послышалось, что мисс Этель плачет, -- сказала она извиняясь, -- и я подумала, не нужна ли вам моя помощь.
   Мистер Иеремия Бекль с самой любезной улыбкой поспешил ей навстречу.
   -- Очень хорошо, что вы пришли, уважаемая мисс Джонс, мне хотелось бы кое о чем переговорить с вами. А нашей больной лучше всего на некоторое время остаться одной. Не согласитесь ли вы пройтись со мной по этому очаровательному саду?
   Он со старомодной галантностью предложил мисс Джонс руку и повел ее в парк.
   Для мисс Джонс наступили счастливые дни. Ей уже казалось, что вот-вот осуществляется мечта ее жизни -- муж, собственный очаг. О'Кийф, стиснув зубы, ухаживал за ней, водил ее в лунные ночи в самые поэтические уголки сада к зеленому глубокому окаймленному пальмами пруду. О своей пациентке он, видимо, совсем забывал и уделял ей не больше одного часа в день, занимаясь психоаналитическими наблюдениями.
   О'Кийф глубоко страдал, но необходимость заставляла его прежде всего заботиться о хорошем настроении мисс Джонс. С этой целью, на пятый день своего приезда, он сделал ей предложение (на следующий день он собирался уехать обратно в Таллахасси).
   Меланхолия Этель совершенно исчезла -- вероятно, благодаря уходу и правильному лечению. Она расцеловала счастливую невесту и, чтобы сделать ее еще более счастливой, сняла с шеи дорогую нитку жемчуга и подарила ей.
   Обед по случаю помолвки был устроен шикарный; подано было шампанское, и пожилой мистер Иеремия Бекль, как влюбленный юноша, настоял на том, чтобы невеста обменялась с ним бокалом.
   Неожиданное счастье и радостное возбуждение по- видимому утомили мисс Джонс. Уже в десять часов она в сопровождении Этель удалилась на покой, и уже через полчаса девушка услышала из соседней комнаты равномерный громкий храп.

* * *

   На следующий день О'Кийф снова прибыл в Таллахасси. У Давида Блэка он сменил свой рыжий парик на темно-русый, а рыжую бороду -- на маленькие усики; храбрый репортер ничего на свете до сих пор не боявшийся, дрожал как маленький ребенок при мысли, что мисс Джонс пойдет по его следам и разыщет его.
   -- Представьте себе, О'Кийф, -- встретил его Давид Блэк, -- мой Гаррис умер!
   -- Как? Что?
   -- Вы наверное слыхали в Голден-Хилл о трамвайной катастрофе, случившейся четыре дня тому назад?
   О'Кийф кивнул.
   -- Среди убитых был некто по имени Гаррис. Я и не подумал было, что это именно тот самый. Однако сегодня утром я получил письмо, в котором мне пишут, что смерть мистера Гарриса не должна ничего изменить в нашем деле и что пятнадцатого, значит послезавтра, ко мне заедет за ответом некий мистер Бенет.
   О'Кийф ударил его с такой силой по плечу, что Блэк чуть не свалился.
   -- Великолепно! Превосходно!
   -- Вы с ума сошли, О'Кийф?
   -- Неужели вы не понимаете: ведь этот Бенет знает только ваш адрес, но никогда не видал вас в лицо!
   -- Ну и что же?
   -- Что же? Вы совершенный идиот, голубчик доктор! Давид Блэк подпишет договор и поедет на Адский остров.
   -- Но я вовсе не хочу подписывать договора, запротестовал врач.
   -- Вам и не придется делать этого, и все-таки доктор Блэк примет должность.

* * *

   Два сенсационных события волновали нью-йоркскую прессу. Огромными буквами возвещали миру газеты:

СЕНСАЦИОННОЕ САМОУБИЙСТВО
БОГАТЕЙШЕЙ НАСЛЕДНИЦЫ НЬЮ-ЙОРКА

   "Одна из самых выдающихся в высших кругах общества семья достопочтенного Генри Брайта понесла тяжелую утрату. Единственная в семье дочь, мисс Этель Брайт, прекраснейший цветок нашего сада, в состоянии умственного помрачения лишила себя жизни в имении своего отца Голден-Хилл, во Флориде. Молодая девушка давно уже страдала болезненной нервностью и припадками острой меланхолии. В один из таких моментов она по-видимому бросилась в глубокий пруд, находящийся в парке Голден-Хилл. Утром на поверхности его нашли ее шляпу и легкий вуаль. Труп до сих пор еще не найден".
   Второе сообщение гласило так:

"ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
КОРРЕСПОНДЕНТА ЛОНДОНСКОЙ "ЗВЕЗДЫ СВОБОДЫ".

   "Десять дней тому назад американский корреспондент лондонской газеты "Звезда Свободы", мистер Брайан О'Кийф, бесследно исчез. Мистера О'Кийфа в последний раз видели десять дней тому назад, около часу дня, на вокзале в Ричмонде. С того времени он исчез бесследно.
   "Так как мистер О'Кийф был членом какой-то революционной партии и вследствие этого общался в самых подозрительных местах с весьма сомнительными личностями, само собой напрашивается подозрение, что английский журналист был ограблен и убит кем-либо из так называемых "товарищей".

Глава двенадцатая.
Противники берут туру

   -- Гарвэй, -- сказал однажды за ужином Томми, -- вот уже пять дней, как у нашего дома слоняются два подозрительных субъекта. Я вижу их каждый раз, как выхожу из дому. Мне кажется, за нами следят!
   -- Ерунда, Томми! Это опять одна из твоих фантазий! Бенсон разъезжает где-то и агитирует, О'Кийф во Флориде, с какой же стати кто-либо станет наблюдать за домом?
   -- Может быть из-за старика?
   -- Он ведь ни разу не вышел! Никто, кроме меня с тобой, не видал его.
   Томми встал, подошел к окну, раздвинул занавески и сделал знак Уорду.
   -- Скорее, Гарвэй!
   Психиатр подошел и стал рядом с Томми.
   -- Видишь, вон там парень с корзиной зеленщика -- это один из них. Вот он идет как раз мимо фонаря, можешь отчетливо рассмотреть его.
   -- Особенного доверия он, конечно, не внушает, -- заметил Уорд.
   -- Будь осторожней, Гарвэй, -- повторил Томми. -- Ты ведь знаешь, что с той самой истории с Ку-Клукс- Кланом ты стал у них бельмом в глазу. Меня иногда страх берет за тебя.
   Психиатр грустно улыбнулся.
   -- Дорогой мой мальчик, тому, кто ценит свою жизнь так мало, как я, она, по иронии судьбы, дается обыкновенно надолго. -- Взгляд его омрачился. -- Когда я вспоминаю о трагической смерти бедной молоденькой Этель Брайт, у которой впереди была еще жизнь, полная самых светлых возможностей, я постигаю всю жестокость судьбы.
   -- Я вовсе не верю, что Этель Брайт умерла, -- решительно заявил Томми. -- Это О'Кийф выкинул там какую-то штуку, чтобы спасти ее.
   -- Он дал бы нам знать об этом; я вообще не понимаю, почему он не дает никаких вестей; его упорное молчание начинает меня беспокоить.
   -- А меня нет, -- рассмеялся Томми -- он отовсюду выскочит, он умеет, он хитрый ловкий человек.
   Они еще долго беседовали об О'Кийфе и о странных событиях в его жизни, которые в свое время вызвали там много толков.
   На следующий день во время приема слуга подал Гарвэю визитную карточку на которой психиатр с изумлением прочел: "Миссис Делия Брайт".
   Он велел немедленно просить миссис Брайт. Она была закутана в тяжелый черный вуаль, но ее прекрасное лицо казалось нисколько не изменившимся. Гарвэй Уорд, который неоднократно встречал ее в те годы, когда он вращался еще в кругу своего отца, смущенно пробормотал несколько слов соболезнования. Он не знал хорошенько, что сказать, потому что миссис Брайт в своей ослепительной красоте вовсе не производила впечатления убитой страданием матери, трагически потерявшей несколько дней тому назад единственную дочь.
   Делия Брайт опустилась в кресло, достала маленький платочек, и, прижимая его к глазам, заговорила глухим голосом:
   -- Так как вам известно, какое ужасное горе постигло нас, то вас не должен удивить мой приход. Этот удар меня совершенно сразил. Я не могу ни есть ни спать, мне слышатся какие-то голоса, я вижу то, чего нет на самом деле...
   -- Это вполне понятно, миссис Брайт.
   -- Да, но я боюсь, что если это состояние продлится, я потеряю рассудок, как моя несчастная дочь!
   Что-то в ее словах неприятно поразило Уорда.
   -- Разве мисс Брайт действительно... -- он запнулся.
   -- Да, моя бедная девочка. Вам я могу об этом сказать, доктор... Мы это скрывали, никто ничего не подозревал... но наша бедная Этель уже около пяти месяцев была психически расстроена...
   "Она лжет, она лжет, -- мелькнуло в голове Гарвэя Уорда. -- О'Кийф ведь совсем недавно разговаривал с Этель Брайт и неоднократно уверял, что она крайне нервна, но во всяком случае вполне нормальна".
   Он бессознательно перевел взгляд на Делию Брайт и заметил, что она внимательно наблюдает за ним из-за платка.
   -- В чем проявлялась болезнь мисс Брайт? -- довольно резко спросил он.
   Холодные синие глаза не отрываясь глядели на него.
   -- Ей мерещилось, что она видит покойников.
   -- Покойников?
   -- Да, она везде видела людей, которые давно умерли, деда, дядю Джона Маннистера...
   Гарвэй Уорд выдержал ее пронизывающий взгляд, ни один мускул в его лице не дрогнул.
   -- Вы знали Джона Маннистера, ученого? -- спросила миссис Брайт.
   -- Понаслышке.
   Показалось ли Гарвэю Уорду, или миссис Брайт действительно подавила вздох облегчения.
   -- Так вот, скажите мне, милый доктор, что мне делать? Мне нельзя терять сил, я должна поддерживать несчастного мужа, которого смерть Этель глубоко потрясла.
   Уорд обдумывал ответ, но в этот момент в соседней комнате раздались громкие голоса, и он испуганно нахмурил лоб.
   Пусти меня, дай мне выйти! Мне пришло в голову одно слово, я должен сейчас же сказать ему, иначе я забуду.
   Это был голос старика.
   Делия Брайт вздрогнула, и ее розовые щеки побледнели...
   -- Кто, кто это там? -- пробормотала она.
   -- Это один из моих пациентов, миссис Брайт; он совершенно безобиден, не беспокойтесь.
   -- Сиди тут, старый идиот, не ходи к двери! -- это был голос Томми.
   -- Но я должен! Он велел сейчас же сказать ему, если я вспомню новое слово.
   -- Скажи мне и не кричи так, иди сюда!
   -- Пусти меня, пусти меня, -- кричал старик, -- мне надо идти к нему! Пусти!
   Раздался стук упавшего на пол стула, дверь растворилась, старик влетел в комнату и схватил Гарвэя Уорда за руку.
   -- Скорей, скорей, дай мне сказать, теперь я знаю откуда я, знаю имя.
   Уорд с силой схватил его за руку, увлек обратно в другую комнату. Старик с недоумением и испугом смотрел на него.
   -- Ну, -- спросил Уорд, -- назови имя?
   Однако перенесенное волнении было слишком сильно для старика; он смотрел на психиатра, несколько раз раскрывал рот, затем залился горькими слезами как ребенок.
   -- Я опять забыл!
   Когда Уорд вернулся в приемную, Делия Брайт без чувств лежала на полу.
   В тот же вечер Гарвэй Уорд и Томми, сидя в кабинете, обсуждали события дня.
   -- Она приходила сюда как шпионка, -- категорически заявил Томми.
   -- Я тоже так думаю. Как это вышло неудачно, что она увидала старика... если, разумеется, наши подозрения основательны.
   -- Если, если, -- с насмешкой повторил Томми! -- Само собою разумеется -- они основательны. Даю голову на отсечение, что старый идиот -- Джон Маннистер и что Брайты совершили над ним чудовищное преступление.
   -- Жаль, что он разволновался и забыл свое слово, задумчиво сказал Уорд. -- Мне кажется, что благодаря моему уходу он все-таки несколько поправился.
   -- Да, -- согласился мальчуган. -- Он, например, уже соображает, что меня зовут Томми.
   -- Может быть нам со временем и удастся получить от него какие-нибудь сведения.
   -- Однако после сегодняшнего приключения я перевел бы его куда-нибудь в другое место, -- посоветовал после краткого молчания бывший воришка.
   -- Да я уже думал об этом! Но куда?
   Я схожу завтра утром к дедушке за советом.
   Уорд молча курил некоторое время, затем сказал:
   -- Посмотри-ка, Томми, спит ли старик. Если нет, я еще раз поговорю с ним. Может быть он вспомнит свое слово. Я бы сам сходил, да я устал смертельно.
   Томми пошел.
   Через минуту он прибежал бледный, взволнованный;
   -- Гарвэй, старик пропал!
   -- Вздор!
   Гарвэй, забыв об усталости, вскочил со своего места.
   -- Нет, нет, -- упорствовал Томми, -- я его искал повсюду.
   Уорд выбежал и тотчас же возвратился обратно.
   -- Его действительно нет!
   -- Проклятье! -- крикнул Томми в бешенстве.
   -- Надо найти его.
   -- Собаку!!!
   Уорд свистнул. И в комнату вбежала красивая большая полицейская собака. Уорд дал ей понюхать одежду старика:
   -- Ищи, Сниф, ищи, пропал.
   Собака обнюхала след по коридору, выбежала в переднюю и стала царапаться в дверь.
   Уорд отворил дверь и бросился бегом за собакой вниз по лестнице.
   -- Гарвэй, -- заорал сверху Томми. -- Подожди меня, у тебя нет револьвера?
   -- Принеси!
   Томми вынул из ящика письменного стола револьвер и помчался вслед за Уордом.
   На улице собака напала на след.
   -- Они не смогли увезти его в автомобиле, -- задыхаясь сказал Томми. -- Настоящее счастье, что старый идиот так боится автомобилей. Его рев привлек бы внимание всей улицы.
   Гарвэй Уорд молча кивнул в ответ. Он, стиснув зубы, мчался за Снифом. Сердце билось у него под самой глоткой; он дрожал, несмотря на быстрый бег. Что будет с несчастным стариком? Он слишком хорошо знал людей, с которыми ему приходилось бороться, и применяемые ими методы борьбы. Ведь и счастье его собственной жизни было загублено ими; только дружба Джэка Бенсона и стремление во что бы то ни стало продолжать борьбу с этими хищниками, придали ему тогда необходимые силы.
   Сниф свернул в переулок, поднял голову и залаял.
   Впереди быстрыми шагами шли трое мужчин; Гарвей тотчас же узнал старика, которого тащили вперед два рослых здоровенных молодца.
   Гарвэй бросился к ним, крикнув собаке:
   -- Бери!
   Сниф наскочил сзади на одного из мужчин и схватил его зубами за толстый затылок. Человек выпустил старика. Второй оглянулся, увидел Гарвэя и набросился на него. Завязалась борьба.
   Старик узнал Томми, побежал к нему и уцепился за него.
   -- Уведи его, Томми! -- крикнул Гарвэй Уорд. -- Обо мне не заботься!
   По неосторожности, говоря это, он отвернулся от противника. Тот воспользовался этим моментом и сунул руку в карман. Раздался выстрел. Гарвэй Уорд упал.
   Второй из молодцов продолжал еще бороться со Снифом; теперь товарищ поспешил к нему на помощь и принялся хлестать собаку резиновой палкой. Под ударами с двух сторон она выпустила свою добычу. Увидя, что хозяин неподвижно лежит на земле, она бросилась к нему и, грозно рыча, оскалила зубы, когда мужчины подошли ближе.
   -- Этот уже не встанет, -- сказал один!
   -- Уйдем, чего доброго кто-нибудь слышал выстрел, -- предостерег другой.
   Они попытались найти старика с мальчиком, однако их не было видно. Они оба исчезли. Отчаявшись, они удалились, а Сниф жалобно повизгивая, наклонил мохнатую голову над телом хозяина и стал облизывать своим теплым языком холодное мертвое лицо.
   Через несколько минут на панели поднялась решетка, прикрывавшая вход в люк, и из-под нее показался старик и за ним выполз и Томми.
   В ужасе наклонился он над Гарвэем Уордом, приложил ухо к его груди... Напрасно! Сердце перестало биться.
   У бывшего воришки полились слезы из глаз; осыпая бранью старика и убийц, он поклялся отомстить; однако, прежде всего надо было выполнить последнее желание Гарвэя Уорда и укрыть в надежном месте проклятого старика.
   Бросив последний грустный взгляд на мертвого друга, он потрепал Снифа и сказал сдавленным голосом:
   -- Останься с ним, Сниф, не оставляй его одного!
   Затем он схватил старика за руку и увлек его за собой.
   Собака, не понимая, почему хозяин не отвечает на ее ласки, откинула голову назад и громко и жалобно завыла в тишине ночи.
   По уединенным боковым улицам и пустым темным переулкам Томми почти бегом тащил за собой старика, едва поспевавшего за ним.
   Мозг мальчугана лихорадочно работал. Эту ночь старик пробудет у дедушка, и затем необходимо будет как-нибудь увезти его из города.
   Был бы здесь Джэк Бенсон или О'Кийф, они нашли бы, куда его девать, но О'Кийф действительно как в воду канул, а про Джэка Бенсона никто никогда не знал, где он находится.
   Старик устал и, окончательно растерявшись, не хотел идти дальше.
   Томми просил, ругался, но все напрасно. Старик жалобно плакал, но продолжал стоять на месте, словно его ноги приросли к земле.
   В припадке тоски по другу и злобы к старику Томми утратил обычное самообладание, поднял руку и дал ему звонкую пощечину. Старик громко закричал, но не двинулся с места.
   В этот момент из-за угла внезапно вынырнул и остановился перед ним полицейский, коренастый высокий ирландец. У Томми замерло сердце.
   Увидав старика, который только что кричал и возбужденного мальчугана, он сердито обратился к Томми:
   -- За что вы бьете старика?
   Томми недаром провел два года своей молодости совершено один в ожесточенной борьбе с обществом, его полицейскими и судьями; эта борьба прекрасно развила в нем находчивость.
   Он испустил вздох облегчения.
   -- Слава богу, что вы подошли, сударь! Я уже не знал, что мне поделать! Дедушка напился до беспамятства, и я никак не могу довести его до дому.
   Полицейский участливо покачал головой.
   -- Мы живем за городом, продолжал Томми. -- Приехали мы на свадьбу сестры в город. Все было очень хорошо. За столом даже не было крепких напитков. Черт знает, как его угораздило напиться?
   Полицейский, нос которого имел красноватый оттенок, утвердительно кивнул головой.
   -- Это бывает! Вы где живете?
   -- Мы хотели переночевать здесь, у приятеля.
   Он изловчился и незаметно ущипнул старика; ему необходимо было выиграть время, чтобы обдумать положение. Его хитрость удалась. Старик заревел, а полицейский принялся успокаивать его. Тем временем у Томми созрел смелый план; иначе нельзя было поступить, надо было рискнуть.
   -- Мы ночуем вот тут рядом, на улице В, у мистера Майкеля Кримсона.
   Томми, затаив дыхание, посмотрел на спокойное глуповатое лицо полицейского.
   Последний лишь кивнул.
   -- Так, так.
   Томми расхрабрился и позволил себе новую дерзость.
   -- Может быть вы, сударь, поможете мне довести дедушку до дому? Мне одному с ним не справиться!
   -- Пожалуй!
   Полицейский подхватил старика под одну руку, Томми под другую и вместе потащили его.
   Добравшись до ворот, Томми распростился с полицейским, сердечно поблагодарив его, и немилосердно погнал старика вверх по лестнице. Они, разумеется, и не подумали стучаться к мистеру Майкелю Кримсону, а поднялись этажом выше, где дедушка приютил их на ночь.
   Убийство известного психиатра в течение нескольких дней составляло предмет оживленных разговоров в самых разнообразных кругах Нью-Йорка. По общему мнению, которое разделяла и полиция, виновником убийства был Томми Броун, воришка, которого приютил Гарвэй Уорд и который исчез в эту самую ночь.
   Это лишний раз доказывало, что не следует якшаться с подобным подозрительным элементом; сентиментальность по отношению к преступникам, столь часто проявляемая в наше время, особенно в интеллигентных кругах, является опасной и вредной; она ведет только к подрыву общественной безопасности.
   Портрет Томми с указанием его примет был расклеен на всех афишных столбах города.

Глава тринадцатая.
Марипоза

   Доктор Давид Блэк подписал договор и в одно октябрьское утро отплыл из Тампы на стройной белоснежной яхте.
   Это было путешествие в неизвестность, навстречу приключениям. Приветливый человек, принесший ему договор для подписи, не говорил о месте их назначения даже и тогда, когда они были уже в открытом море.
   Все ярче сверкала синева, все ослепительнее сияло небо. Давид Блэк, праздно растянувшись в кресле на палубе, глубоко вдыхал мягкий пропитанный ароматами воздух и наслаждался окружавшей его красотой.
   Мелькали маленькие и большие острова. Яхта скользила вдоль райских берегов. В своей каюте Давид Блэк разглядывал географическую карту, повторяя про себя:
   -- Да, Карибское море, да...
   С приветливым господином он встречался только за обедом, причем тот проявлял самый живой интерес к личности врача и подробно спрашивал о его жизни и взглядах.
   Давид Блэк откровенно рассказал собеседнику, каким образом он испортил себе карьеру в Таллахасси.
   -- Я был форменным ослом, -- с улыбкой говорил он. -- Теперь я не стал бы повторять этих глупостей! Какое мне, собственно говоря, дело до этого сброда из Ист-Энда [Рабочая, беднейшая часть Нью-Йорка].
   Приветливый господин, мистер Беннет, бросил пристальный и недоверчивый взгляд на врача; но Давид Блэк простодушно улыбнулся и в свою очередь весело взглянул на собеседника.
   -- Вы не верите, мистер Беннет? Попробуйте когда- нибудь стать лицом к лицу с голодом! Когда желудок корчится от голода, то быстро приходишь в себя! Помимо того, я сильно разочарован человеческой неблагодарностью! Ты приносишь себя в жертву людям, работаешь для них как вьючное животное, а они потом бросают тебя, им никакого дела нет до того, что тебя ждет.
   Беннет удовлетворенно покачал головой.
   -- Яс удовольствием слышу от вас подобные слова. Всегда обидно бывает, когда одаренный молодой человек, увлеченный глупым фанатизмом, становится на сторону этих негодяев, именующих себя революционерами. Чего они собственно добиваются? Ведь только наших денег, чтобы иметь возможность жить за счет других, ничего не делая.
   И как бы награждая себя за столь правильные воззрения, Беннет вылил себе в глотку рюмку водки.
   Давид Блэк, любивший хорошее вино, с радостью заметил, что яхта отнюдь не была "сухим штатом" [Сухими называют штаты, в которых закон запрещает употребление спиртных напитков]. Он выразил желание и впредь не быть лишенным этого удовольствия.
   -- Скажите, мистер Беннет, а остров не "сухой"?
   Тот рассмеялся.
   -- Этого только недоставало! Нет, молодой человек, остров для нас -- рай свободы! И в остальном нет недостатка, -- с циничной усмешкой добавил он.
   -- Хорошенькие женщины?
   Беннет кивнул.
   -- Я думаю! Неужели вы воображаете, что мы живем в монастыре? Вы поразитесь, когда увидите Марипозу.
   "Марипоза, Марипоза", -- звучало у Давида Блэка в ушах. Он вспомнил об узенькой полоске бумаги, лежавшей у него в кармане. "Спасите нас от безумия и смерти. Марипоза!"
   -- Упрямая и капризная женщина, -- продолжал тот, не замечая рассеянности врача. -- Но удивительно красива! И мы справляемся с ней!!
   -- Вы все говорите "мы", мистер Беннет. Можно знать, кого вы еще имеет в виду?
   -- Себя и Лэя, -- директора фабрики. Мы живем с ним вместе и в добром согласии. Если вы будете благоразумны, доктор, то сможете стать третьим в нашем союзе.
   -- Почему бы мне не быть благоразумным?
   -- Да вот, ваш предшественник наделал нам немало хлопот. Этот дурак с чувствительной душой не мог выносить некоторых вещей!.. -- Беннет умолк, и врач вопросительно взглянул на него.
   -- Как мне вас понимать? -- спросил он, наконец.
   Опять острый, испытующий взгляд скользнул по его лицу.
   -- Видите ли, -- колеблясь ответил Беннет. -- На нашем острове есть кое-что... Люди там не доживают до старости... климат, понимаете ли... Климат оказывает на человеческий мозг странное влияние! Люди со временем совершенно теряют память! Да, а затем дети не рождаются на нашем острове.
   Давид Блэк с удивлением смотрел на него.
   -- Ну, а как вы сами, мистер Беннет? Вы, по- видимому, умеете противостоять климату.
   Беннет улыбнулся.
   -- Для нас, то есть для Лэя и для меня, климат нисколько не вреден. Да и с вами ничего не случится, если вы будете достаточно благоразумны, вам нечего беспокоиться. -- Вдруг лицо его стало суровым и жестким. -- Но если бы вы отказались подчиняться и стали бы защищать ложные идеи и неприемлемые взгляды, тогда... -- он тихонько свистнул.
   -- Тогда? -- холодно спросил Давид Блэк.
   -- Тогда вы через два года лишитесь либо рассудка, либо жизни, -- прозвучал утешительный ответ.
   Давид Блэк потянулся в кресле и улыбнулся.
   -- В таком случае у меня вообще не будет никаких воззрений, тем паче я не стану защищать их. Но для чего же вам врач, если никакой помощи оказать все равно никому нельзя?
   -- Что же, Лэю и мне, по-вашему, следовало бы обходиться без врача? -- вспылил Беннет -- Да и кроме того, ведь кто-нибудь из здоровых может захворать какой-нибудь случайной болезнью.
   -- Это верно! -- Давид Блэк опять наполнил стакан Беннета. Через некоторое время он спросил:
   -- Скажите, мистер Беннет, что вырабатывается на вашей фабрике?
   -- Тот усмехнулся.
   -- Это, молодой человек, вы узнаете в свое время. Не будьте так любопытны!
   Непроглядная тропическая ночь окутывала море своей мягкой темнотой, когда яхта вошла в маленькую гавань.
   Беннет пригласил Давида Блэка пойти с ним вместе в белую виллу на холме; но врач заявил, что он сильно устал и предпочел бы прежде всего отправиться в предназначенный для него дом.
   Лэй вышел на берег встречать приехавших; Давид Блэк слышал, как он раздраженным тоном разговаривал с Беннетом. Подслушивание вообще считается скверной привычкой; однако надо сказать, что Давид Блэк незаметно, но без всякого зазрения совести, ловил каждое слово, которым обменивались Лэй и Беннет. Первый однако говорил так невнятно, что удавалось разобрать только отдельные слова или фразы.
   -- Эта новая партия ни к черту не годится. Нахальные, дерзкие драчуны... Среди них есть даже несколько прежних членов рабочих организаций... Хозяин, по-видимому, думает, что можно присылать нам всех, кто имеет пару здоровых рук... Попробовал бы он справиться с этим сбродом...
   Он умолк и украдкой взглянул на Давида Блэка.
   -- А новый?
   -- Славный малый! Он будет за нас, -- успокоил его Беннет.
   Затем все трое сели в поджидавший их автомобиль, и шофер довез Давида Блэка до его хижины.
   Врач с удовольствием обошел красивый маленький домик. Комнаты были убраны просто, но со вкусом, а предшественник его оставил в наследство довольно большую медицинскую библиотеку. Доктор Блэк подошел к полке с книгами, с радостью оглядел их и сделал странное для врача замечание:
   "Вот и отлично, тут я найду нужное указание, в случае если бы кто-нибудь из этих негодяев схватил насморк. Одного семестра на медицинском факультете оказалось бы, пожалуй, недостаточно".
   Молодой улыбающийся негр Моисей, по-видимому, заведовал хозяйством.
   Пока он готовил ужин, Давид Блэк разглядывал его. "На нем здешний климат, по-видимому, не отзывается дурно, -- подумал он. -- У него крепкий, здоровый вид и, насколько можно судить, он вполне нормален умственно.
   Он разговорился с Моисеем и узнал, что этот молодец уже четыре года живет на острове.
   -- Вы и на фабрике работаете? -- спросил врач.
   Негр испуганно выпучил круглые блестящие глаза.
   -- Боже избави! -- в ужасе воскликнул он. -- Я всегда служил у доктора и не хочу на фабрику. Ни за что на свете не пойду! Охота мне разве потерять рассудок, что ли?
   Давид Блэк призадумался. Моисей подробно рассказал ему о его предшественнике. Со слезами на глазах вспоминал негр о смерти молодого врача.
   -- Рано утром он меня отпустил, -- говорил он. -- "У тебя", сказал он, "свободный день, Мосси, можешь не приходить до утра". А когда я пришел, он был мертв -- отравился.
   Давид Блэк вздрогнул. Об этом Беннет умолчал.
   -- А ты не знаешь, почему он покончил с собой? -- спросил он.
   -- Те, в белой вилле, говорят, что он с ума сошел, -- сердито продолжал Моисей, -- но это неправда. Он был хороший человек, доктор-то, он не мог выносить всех ужасов, которые ему приходилось видеть. Каждый раз, когда он отправлялся на другой остров, где живут сумасшедшие, он возвращался оттуда бледный как смерть, и не мог проглотить ни куска хлеба. Ни один добрый человек не может спокойно смотреть на эти страдания; с бедным старым профессором было то же самое.
   -- Со старым профессором? А это кто такой?
   -- Мы так никогда и не знали его имени. Мы всегда называли его старым профессором.
   -- Он тоже умер?
   -- Нет!
   -- Он здесь еще?
   -- Нет!
   Моисей вдруг стал молчаливым. Давид Блэк взглянул на него. Негр испуганно опустил глаза.
   -- Что же было с профессором, Моисей?
   -- Я думаю, доктор, -- пробормотал негр, -- что вы также добрый человек. Но... не спрашивайте меня... Может быть потом, когда я лучше узнаю вас.
   Давид Блэк подумал и затем серьезным тоном сказал:
   -- Моисей, вы можете вполне доверять мне! Я, разумеется, пока никак не могу доказать вам, что я не принадлежу к мошенникам с белой виллы, но знайте и вы, и все, кого это интересует, что я враг этих людей, даже если с виду и вхожу в дружеские отношения с ними. Понимаете?
   Моисей растерянно посмотрел на него и ничего не ответил.
   Не желая сразу запугивать негра слишком обстоятельными расспросами, врач кончил свой ужин и отправился в спальню, расположенную на уровне земли.
   Было уже поздно, и Давид Блэк стал раздеваться. Электрическая лампа освещала приветливую комнату: окна, выходившие в сад, были настежь открыты.
   Вдруг врачу почудилось, будто кто-то движется по дорожке сада. Он быстро бросился на постель, положил револьвер и карманный фонарь рядом с собой и погасил свет.
   Затем, неподвижно лежа, он стал глубоко дышать, словно спящий, и чутко прислушиваться.
   Спустя некоторое время, ему показалось, что кто-то крадется к окну.
   Он не шевельнулся.
   Что-то зашелестело, и теперь врачу почудилось, что в окне показалась какая-то черная фигура.
   Он неслышно схватился за карманный фонарь. Сверкнул яркий свет.
   На одну секунду Давиду Блэку мелькнуло в окне прекрасное женское лицо. Затем оно исчезло, и в саду раздался топот бегущих ног.
   Странным образом это неожиданное ночное посещение ни в малейшей степени не испугало врача. Наоборот, он радостно улыбнулся и пробормотал вполголоса:
   -- Негодяй был прав, -- она действительно прекрасна!
   На следующее утро Давид Блэк обошел небольшой остров, с интересом и любопытством обозревая все и всех. Ему бросилось в глаза то, что бледные, с тупыми лицами, люди не обращали на него никакого внимания, хотя, казалось бы, что появление нового человека здесь должно было ощущаться как событие.
   Странным показалось ему еще и различие, которое он замечал в попадавшихся ему людях. Часть походила на лунатиков с бледными лицами и устремленными в пространство глазами; они едва волочили ноги. Другие же, хотя тоже бледные и усталые, производили все же впечатление вполне нормальных людей, переутомленных тяжелой работой.
   Когда он в обеденное время остановился перед фабрикой, разглядывая выходивших толпою рабочих, мимо него прошел рослый загорелый детина, который показался ему знакомым. Рядом с ним шел какой-то высокий молодой человек; его лицо не имело той бело-серой окраски, которою отличались лица большинства.
   Давид Блэк в прежние времена, до того, как стать врачом, проглатывавший ежедневно до семидесяти газет и тщательно просматривавший также все иллюстрированные приложения, ломал себе голову над тем. откуда он знает этого рослого парня. Вдруг он услышал, как спутник назвал его: "Билль".
   Теперь он все вспомнил, и его охватило чувство радостного успокоения. Он не мог и мечтать о лучшем союзнике, чем этот лидер самых левых представителей рабочей партии, недавно бежавший из тюрьмы и тщетно разыскиваемый теперь полицией.
   Он быстро пошел вслед за двумя товарищами и, коснувшись руки того, кого назвали "Билль", прошептал:
   -- Билль Сно!
   Рослый парень оглядел его с головы до ног, улыбнулся и возразил:
   -- Вы ошибаетесь, сударь, я правда Билль, но не Сно, а Уотер!
   Сказав это, он оставил врача и пошел дальше.
   Вечер Давид Блэк провел на белой вилле. Когда Лэй узнал, что новый врач ревностный поклонник поккера, он сразу растаял. Давид Блэк из кожи лез вон, чтобы завоевать доверие обоих мужчин, а последние, порядком уже друг другу надоевшие, казалось, обрадовались возможности поговорить со свежим человеком.
   Уходя, Давид Блэк спросил Беннета:
   -- Скажите, вы на яхте рассказывали мне о какой- то Марипозе: как бы мне познакомиться с этой особой?
   Двое остальных громко рассмеялись.
   -- Так скоро! -- гоготал Беннет: -- вы, очевидно, не привыкли терять времени.
   -- Марипоза живет в "зеленом доме", -- сказал Лэй. -- Но будет лучше, если вы велите позвать ее к себе. Дело в том, что нам ведь необходимо сохранять известный декорум перед этими людьми.
   В ближайший же вечер Давид Блэк послал негра за Марипозой. Получив это распоряжение, слуга выразил некоторое разочарование однако немедленно отправился исполнять поручение.
   Врач принял Марипозу в своей рабочей комнате; девушка содрогнулась, переступив ее порог. Когда она была здесь в последний раз, на диване лежал мертвец.
   -- Вы Марипоза? -- спросил Давид Блэк.
   -- Да!
   -- Садитесь, Марипоза; вы недавно написали мне письмо.
   Девушка в недоумении смотрела на него.
   -- Я? Я писала вам письмо? Да ведь я вас в первый раз вижу!
   -- И все-таки вы писали мне, и я приехал сюда, чтобы лично дать вам ответ!
   -- Ответ? -- бормотала Марипоза.
   -- Да, ответ! Надеюсь, что мне удастся принести то спасение, о котором вы молили в вашем письме.
   Ее глаза осветились понимающим взглядом.
   Давид Блэк вынул из бумажника и протянул девушке узкую полоску бумаги с ее подписью.

Глава четырнадцатая.
Молодая девушка везет свою бабушку в деревню

   Джэк Бенсон провел несколько дней на ферме Джонатана Смита. Собрание состоялось негласно в лесу, причем туда явилось значительное количество новых членов. Когда Бенсон рассказывал об этом на ферме, Фрэд Маннистер, лежавший с перевязанной ногой на диване, сказал:
   -- Вы можете выдать и мне членскую карточку, Бенсон.
   -- Вы, верно, рехнулись?
   -- Нет, у меня самое серьезное намерение стать фермером!
   Джэк Бенсон улыбнулся и, бросив взгляд на Дэзи, сказал:
   -- Вы думаете, что это необходимое условие?
   -- Почему это пришло тебе в голову, Фрэд? -- спросила его вечером Дэзи.
   Все улеглись уже спать, а Маннистер, которому боль в ноге не давала покоя, любил засиживаться подольше, и Дэзи обыкновенно коротала с ним вечер.
   -- Что тебе вдруг вздумалось, скажи на милость, с какой стати ты захотел стать фермером?
   -- А потому, что ты, Дэзи, не признаешь моей профессии за честный труд, -- был неожиданный ответ.
   Девушка покраснела.
   -- Я никогда не говорила этого!
   -- Ты намекала.
   -- Вздор! Ты доказал, Фрэд, свое умение так же хорошо работать и бороться, как мы.
   Ее голос звучал мягко, и ее лицо озарилось нежностью.
   -- Затем, -- несколько смущенно добавила она после краткого молчания, -- ведь не станешь же ты в самом деле так считаться с моим мнением?
   -- Больше, чем с мнением всех остальных вместе, Дэзи.
   -- Я не понимаю, почему.
   -- Потому, что я люблю тебя, Дэзи, потому что мое самое заветное желание -- жениться на тебе, работать с тобой вместе над созданием нового строя, воспитать наших детей гражданами социалистического государства-
   Дэзи звонко рассмеялась.
   -- Фрэд, ты право же слишком стремительно забегаешь вперед! Я еще не успела сказать "да", а ты уже говоришь о детях.
   -- Но ты ведь скажешь "да"? Не правда ли, милая?
   Я совершенно одинок, Дэзи, я нуждаюсь в тебе! Ты для меня всё.!
   Она посмотрела ему в глаза.
   -- Да, Фрэд, я люблю тебя и хочу быть твоей женой!
   Она склонилась к нему и поцеловала его.
   Два дня спустя, к расположенной на холмике ферме с шумом подкатил закрытый автомобиль. Шофер соскочил со своего сидения и помог выйти из экипажа женщине, закутанной в густую вуаль. Затем он быстро вошел в дом и встретил там Маннистера, который ковылял по кухне, опираясь на две палки. Незнакомец подошел к нему.
   -- Я -- Давид Блэк; я хотел бы видеть мистера Маннистера.
   -- Я -- Фрэд Маннистер.
   Незнакомец крикнул на улицу.
   -- Войдите сюда!
   Закутанная фигура торопливо вошла в переднюю. Маннистер с удивлением смотрел на двух незнакомых людей.
   -- Скажите пожалуйста...
   Слова замерли у него на губах: женщина откинула вуаль и протянула ему обе руки:
   -- Фрэд!
   Маннистер попятился назад, уронил обе палки и ухватился, чтобы не упасть, за дверь.
   -- Этель! -- Затем он несколько наивно прибавил: -- Но ведь ты же умерла!
   Этель нервно рассмеялась.
   -- Да, Фрэд! Я умерла, но только для моих родителей, для общества, а не для друзей! Мистер О'Кийф спас меня из Голден-Хилл, а доктор Давид Блэк приютил меня на несколько дней в Таллахасси и затем привез в автомобиле сюда. Как ты думаешь, твои друзья согласятся приютить меня?
   -- Разумеется, -- воскликнул Маннистер, пришедший тем временем в себя. Он позвал Дэзи из кухни, и она повела Этель в свою комнату.
   Вечером Этель рассказала о своих приключениях. Маннистер нахмурил лоб, когда она заговорила о старике, в котором она узнала Джона Маннистера. Он как будто хотел что-то сказать, но промолчал.
   Этель точно угадала его мысли.
   -- Говори смело, Фрэд. Я знаю, о чем ты думаешь. Мои родители, или во всяком случае мой отец, совершили преступление против дяди Джона и боялись, что это может обнаружиться через меня.
   Маннистер кивнул.
   -- Но что заставило его совершить преступление против доброго безобидного человека?
   -- Этого и я не понимаю, -- сказала Этель.
   -- Мисс Брайт, -- без обиняков спросила Дэзи: -- ведь ваш отец разбогател на этом средстве для красоты, на "Эмс", не так ли?
   -- Да! -- Этель вопросительно смотрела на девушку.
   -- Не помните ли вы, когда это средство появилось в продаже? -- продолжала расспрашивать Дэзи.
   -- Кажется, лет пять тому назад.
   Маннистер упорно глядел на Дэзи.
   -- Ты думаешь, Дэзи? Ты предполагаешь?
   -- Вспомни, Фрэд, об открытии, которое сделал твой отец и которого он не хотел обнародовать, потому что процесс изготовления препарата пагубно влиял на здоровье рабочих. Помнишь, он писал моему отцу: "немало найдется людей, которые стали бы преступно извлекать барыши из моего открытия, нисколько не заботясь о благе рабочих, занятых в производстве". Не может ли быть, что это открытие и есть этот самый "Эмс", и мистер Брайт... -- она умолкла, взглянув на Этель.
   -- Не думаю, -- возразил Франк, -- ведь если допустить даже, что твое предположение правильно, то каким образом можно было довести Джона Маннистера до того состояния, в котором он сейчас находится, по словам мисс Брайт.
   К дому подъехал в своей маленькой одноколке Джонатан Смит. Он ездил на вокзал за почтой.
   -- Дай-ка газету, отец, -- сказала Дэзи! -- Мы уже три дня не ездили за ней. Бог знает, что могло произойти за это время!
   Она развернула газету и погрузилась в чтение. Вдруг она испуганно крикнула.
   -- Франк, Гарвэй Уорд умер... убили.
   -- Не может быть! Это невозможно!!
   Она подала ему газету:
   -- Вот на, читай! Его нашли мертвым на улице. Подозрение падает на юношу, которого он приютил у себя.
   -- Кто такой Гарвэй Уорд? -- спросил Маннистер, удивляясь волнению сестры и брата.
   -- Друг Блэка Бенсона! Они однажды провели у нас два дня вместе.
   -- Да, когда-то произошел огромный скандал, -- вставил Давид Блэк. -- Жена Уорда застрелила его отца. Я в точности не помню всех обстоятельств дела, но все это было как-то связано с Ку-Клукс-Кланом.
   -- В таком случае этот юноша, о котором здесь говорится, очевидно был агентом Клана, -- высказал свое мнение фермер -- Ку-Клукс-Клан рано или поздно рассчитывается со своими врагами.

* * *

   Хорошо одетая миловидная молоденькая девушка с золотистой головкой и в белой вуали, натянутой на дерзкий носик, помогала старой даме сесть в поезд на одном из вокзалов Нью-Йорка.
   -- Осторожней, бабушка, -- сладким голоском сказала она. Затем с необычайной для девушки ловкостью она вскочила в поезд сама, усадила старую даму в плюшевые подушки и не отошла от окна, пока поезд не тронулся.
   Пожилой господин, стоявший в коридоре, с любопытством смотрел на хорошенькую молодую барышню и с умилением следил за тем, с какой трогательной заботливостью она ухаживала за старой дамой.
   "Совсем не то, что нынешняя молодежь, -- подумал он: -- вот бы моей Флоре показать это!" -- Он не мог в восхищении не улыбнуться девушке, когда та достала подушку и одеяла и стала нежно приговаривать:
   -- Ложись, милая бабушка, ты очень устала, ты сегодня встала так рано! Я и дверь затворю, дует!!
   Пожилой господин испытал бы, вероятно, горькое разочарование, если бы услышал дальнейшие слова, которые нашептывала своей бабушке образцовая девушка.
   -- Закрой глаза, старый идиот! Если ты только пикнешь, я убью тебя!
   Угроза, по-видимому, возымела действие, потому что старая дама немедленно закрыла глаза и не шевельнулась больше.
   Барышня, скучая, смотрела в окно, перелистывала книгу, даже слегка кокетничала с молодым человеком, расхаживавшим взад и вперед по коридору. Однако, когда тот выразил попытку войти в купэ, она бросила на него взгляд, исполненный такого возмущения, что он поспешно удалился и не показывался больше.
   Одна толстая дама, менее щепетильная, без спроса ввалилась в купэ со множеством чемоданом и пакетов. Молодая девушка быстро подсела к своей бабушке, просунула руку под дорожное одеяло, угрожающе ущипнула ее за руку и что-то прошептала. Потом, с мольбой устремив свои глаза на спутницу, она сказала:
   -- Разрешите вас попросить: будьте добры не заговаривать с моей бабушкой! Я везу ее из лечебницы для нервных больных, и вид новых людей страшно волнует ее.
   Толстая дама сочувственно посмотрела на молодую девушку и участливо сказала:
   -- Ах, бедное дитя! Какая страшная ответственность лежит на вас! Неужели у вас в семье нет мужчин, которые могли бы снять с вас такие обязанности?
   -- Увы, нет! -- барышня глубоко вздохнула. -- Я совершенно одинока, у меня нет никого, кроме бабушки. -- Она бросила на собеседницу беглый взгляд: -- Надеюсь, вы долго будете ехать с нами? Ваша участливость так радует меня!
   -- К сожалению, нет, мое бедное дитя! Я выхожу на следующей станции.
   Барышня снова вздохнула, по почему-то это был скорее вздох облегчения, чем огорчения.
   Поезд с грохотом несся дальше. Природа постепенно принимала другой вид. Показались огромные поля Дакоты. Медленно спускалась ночь.
   Барышня, казалось, повеселела; она стала вполголоса насвистывать уличные мотивы, пригладила волосы перед зеркалом и натянула на лицо вуаль. В Оливе она вместе со спутницей сошла с поезда. Была уже ночь Падал холодный неприятный дождь. Ноябрьский ветер гулял по равнинам.
   Барышня обратилась к начальнику станции.
   -- Мне необходимо отправиться сегодня же ночью на ферму Джонатана Смита, -- заявила она. -- Можно раздобыть автомобиль в этом проклятом гнезде?
   -- Само собой разумеется, -- обиделся начальник станции. -- Однако, я советовал бы вам переночевать в гостинице Вашингтон, недалеко от вокзала. Дороги от дождей попортились, и лучше ехать днем. К тому же ночная поездка обойдется довольно дорого.
   -- Это все равно, -- нетерпеливо воскликнула барышня. -- Я заплачу сколько угодно, но нам необходимо во что бы то ни стало сегодня же ночью добраться до фермы.
   Начальник станции поклонился; он был свободный американский гражданин и умел почтительно относиться к богатству. На следующий день в городке стали поговаривать о том, что Джонатан Смит дождался большой радости -- наследница Карнеджи, Рокфеллера или Мак-Кормика почтила посещением его ферму.
   Пока начальник станции вызывал по телефону автомобиль, наследница Карнеджи, Рокфеллера или МакКормика наклонилась к бабушке и прошептала над самым ухом:
   -- Если ты без всяких разговоров не сядешь в автомобиль, я убью тебя! Понял, старый идиот?
   Бедная старушка тихонько заплакала, однако, поверив угрозам жестокой внучки, она покорно, хотя и дрожа всем телом, села в автомобиль.
   В автомобиле барышня, по-видимому, совершенно забыла о хороших манерах. Протянула ноги на противоположное сиденье, вынула из сумки небольшую трубку и закурила.
   На маленькой ферме было тихо и темно. Несмотря на это барышня тотчас же отпустила автомобиль и стала терпеливо дожидаться под проливным дождем, пока в доме не услышали ее звонков и стука.
   Франк, недовольный, показался в дверях. Увидев двух дам, он испуганно отскочил.
   -- Виноват, сейчас!
   Он бросился обратно в дом, чтобы надеть хотя бы брюки.
   Барышня яростно заревела ему вслед:
   -- Куда же вы убежали, чудак! Вы не видите, что ли, что мы стоим под дождем?
   Через минуту Франк явился и впустил обеих.
   Тем временем большая часть обитателей фермы, разбуженных и встревоженных шумом, собралась в передней.
   Барышня переводила взор с одного на другого.
   -- Кто здесь Дэзи? -- спросила она, наконец.
   Девушка подалась вперед.
   -- Я!
   -- Я -- приятель Джэка Бенсона.
   -- Приятель? -- недоумевая произнесла Дэзи.
   -- Ах да! -- Барышня сорвала шляпу и вместе с нею и золотые кудри. Показалось бледное лицо мальчика.
   -- У меня под юбками есть и брюки, -- заявил он. -- А кто из вас Фрэд Маннистер?
   Фрэд Маннистер, хромая, выдвинулся вперед.
   Тут произошло нечто совершенно неожиданное. Старая дама, до сих пор безучастно стоявшая возле своей молодой спутницы, бросилась к Фрэду, обняла его, воскликнув:
   -- Фрэд, Фрэд!
   Маннистер, ничего не понимая, отступил на шаг назад. Но барышня одним движением сорвала с головы старой дамы белый парик.
   Маннистер побледнел как смерть, и все Смиты одновременно воскликнули:
   -- Джон Маннистер!
   -- Дядя Джон! -- раздался из глубины комнаты голос Этель.
   Томми испустил вздох облегчения.
   -- Слава богу! Это дело сделано!
   -- Кто вы? -- спросил Франк.
   -- Я -- Томми, -- ответил юноша.
   -- Томми, -- крикнула Дэзи, так... так... вы убили Гарвэя Уорда?
   Томми обернулся к ней бледный как полотно.
   -- Я убил Гарвэя Уорда, убил человека, которого я любил больше всего на свете?! Его убили за то, что он хотел спасти этого старика, а я вот исполнил его последнее желание и доставил помешанного старика в надежное место. А вы осмеливаетесь заявлять, что я убил Гарвэя! Я сто раз согласился бы сам умереть, чтобы...
   Томми потерял самообладание, и слезы прервали его слова; он упрямо стиснул забы и повернулся спиной ко всем присутствующим.
   Дэзи, глубоко потрясенная, быстро подошла к нему.
   -- Простите меня, Томми!
   -- Ладно уж, -- проворчал мальчик. -- Вы верите всему, что печатают изолгавшиеся мерзкие газеты. Однако прежде всего уложите старика в постель. Он наверное здорово устал.
   Джон Маннистер все еще сжимал руку Фрэда и, захлебываясь от счастья, бормотал:
   -- Мой милый Фрэд, сын мой!
   Других он, по-видимому, не узнавал. Не ответил он и на предложенные вопросы.
   -- Фрэд, вы его не мучьте, -- учил Томми. -- Бедный старик утерял память. Гарвэй надеялся со временем частично излечить его. Его нельзя переутомлять расспросами. Дайте ему поесть и уложите в постель.
   Они последовали его совету; затем все снова собрались в кухне, чтобы выслушать рассказ Томми. Юноша передал им все, что произошло с того дня, как Этель должна была покинуть Нью-Йорк.
   -- Как мне благодарить вас, Томми! -- сказал потрясенный Фрэд, когда Томми кончил. -- Вы спасли жизнь моему отцу; я не сомневаюсь, что враги убили бы его!
   -- Я сделал это из любви к Гарвэю, -- просто ответил Томми.
   Теперь надо было разрешить вопрос, как быть с Томми. Он и тут не был в безопасности, потому что его приметы были расклеены и в Оливе.
   -- Где Бенсон? -- спросил наконец Томми.
   -- Где он сейчас -- неизвестно. Но он собирался через несколько дней съездить на недельку в Сан- Пауль, в Миннесоте...
   -- Отлично, тогда и я отправлюсь в Сан-Пауль -- заявил Томми и прибавил: -- А где пропадает О'Кийф?
   -- На Адском острове, -- ответил Давид Блэк.
   -- Что? Как? Это где?
   -- Я не знаю? -- сказал врач.
   -- На Адском острове, -- повторил Томми в раздумии. Он настолько громко произнес эти слова, что они долетели до слуха Джона Маннистера, постель которому была постлана в соседней комнате. Все обернулись на внезапное восклицание Этель.
   В дверях стоял старик, бледный и дрожащий, и испуганным голосом кричал:
   -- Адский остров, не ездите на Адский остров! О, не ездите на Адский остров! Там вас ожидает безумие и смерть!
   Фрэд Маннистер бросился к нему и подхватил на руки упавшего без чувств старика.
   Спустя несколько дней молодая элегантная барышня, наследница Рокфеллера, Карнеджи или Мак-Кор- мика, подкатила в автомобиле к вокзалу в Оливе. Ее сопровождал молодой человек; они оба сели в поезд, шедший в штат Миннесоту.
   В Оливе ходили возбужденные толки о том, что одна из богатейших наследниц Америки сбежала с каким-то молодым человеком, потому что родители не разрешили ей вступить с ним в брак, так как он стоял ниже ее по общественному положению. Обыватели городка удивлялись тому, что этот сенсационный факт не попал в печать. Впрочем, Рокфеллеры, Карнеджи или Мак-Кормики были, разумеется, достаточны сильны, чтобы заткнуть рот печати.

Глава пятнадцатая.
Господа Лэй и Беннет прогоняют своего повара к черту

   На большом заводе на Адском острове царило необычайное возбуждение. Что-то взбудоражило этих тупых, безнадежно равнодушных людей. В их потухших глазах горел сдержанный гнев, в их голосе звучало недовольство, их, обычно усердные, руки вяло обслуживали машины. Раздраженные и озабоченные надзиратели все чаще видели, как в перерывах рабочие собираются небольшими группами. Группировались рабочие по преимуществу вокруг Билля Уотера и Ларри Смита.
   Было еще одно странное обстоятельство: люди, приехавшие с последней партией, постоянно хворали, так что в приемные часы у доктора Давида Блэка всегда бывало много народу. Это было тем более непонятно, что доктор, по-видимому, обращался с пациентами крайне грубо, проявляя по отношению к ним исключительное высокомерие. Так по крайней мере докладывали по начальству шпики господ Лэя и Беннета. Жаловался всем и негр Моисей на грубое и оскорбительное отношение нового хозяина.
   Однажды вечером Блэк сидел с Лэем и Беннетом в белой вилле. Лэй праздновал день своего рождения. Изысканные вина и водки не преминули оказать соответствующее действие на Беннета; полчаса уже он лежал как бревно на диване и храпел. Лэй тоже был совершенно пьян, но у него это проявлялось иначе: молчаливый, сумрачный человек стал разговорчивым и доверчиво общительным. Трезвым оставался только Давид Блэк; он с напряженным вниманием прислушивался к словам Лэя.
   -- Ав конце концов это собачья жизнь! -- сказал последний, залпом выпивая только что налитый ему Блэком стакан.
   -- Почему же, -- возразил Блэк -- я нахожу, что на этом острове недурно живется.
   -- Вы здесь только месяц, а я вкушаю это удовольствие уже целых пять лет. Вы думаете, что очень весело постоянно жить среди полусумасшедших?
   -- Странное воздействие климата, -- задумчиво заметил Давид Блэк.
   -- Климата? -- Лэй грубо засмеялся. -- Неужели вы верите этой чепухе, Блэк?
   Последний изобразил на лице удивление.
   -- Беннет мне говорил...
   -- Беннет? Да мы называем это климатом. -- Он снова засмеялся. -- Замечательно только, что климат этот оказывает воздействие исключительно в стенах фабрики.
   Блэк молчал, ожидая дальнейших излияний пьяного.
   -- И когда я подумаю о "старике", который каждое воскресенье ходит в церковь, открывает детские приюты... вы имеете представление, сколько человеческих жизней у него на совести? Два года выдерживают здесь люди, самое большее два года. Потом они либо умирают, либо попадают на другой остров...Я не потому говорю, что жалею этих людей, -- я ненавижу пролетариев, -- но я впадаю в бешенство, когда думаю о старике... Он ведет роскошную и спокойную жизнь, а я... но в конечном итоге на моей совести нет убийства...
   -- Но? -- неопределенно спросил Блэк.
   -- Я был секретарем у старика, а Беннет его уполномоченным, -- сказал Лэй. Потом он словно внезапно очнулся и раздраженно крикнул:
   -- Это вас нисколько не касается, Блэк! Как вы смеете задавать подобные нескромные вопросы?
   -- По рассеянности, -- в оправдание сказал Блэк.
   Но пьяный Лэй уже забыл о своей вспышке.
   -- Да, Беннет был уполномоченным. Мы с ним играли на бирже... Ах, эта проклятая Уолл-Стритт [Улица, где находятся биржа и банки в Нью-Йорке]. Однажды мы спекульнули на понижение... Да... А надо было играть на повышение... И вот... бывает иногда... мы попались старику в лапы... Мы оба были готовы на что угодно, лишь бы избежать тюрьмы.
   Лэй потянулся за бутылкой и еще раз наполнил свой стакан.
   -- Старик... -- снова начал он, -- иногда мне кажется, что он и не человек вовсе... Ему недоступны никакие чувства, он холоден как лед, крепок, как сталь... Ему нужны только деньги, деньги, деньги... Кстати, скоро вы будете иметь удовольствие лично познакомиться с ним... Он приедет сюда вместе со следующим транспортом, недели через три примерно...
   -- Вот как, -- равнодушно заметил Блэк, и затем, как бы небрежно, добавил:
   -- Я не могу понять, как это вам удается находить все новых и новых рабочих.
   Лэй улыбнулся.
   -- В Америке миллионы безработных. Люди готовы идти за дьяволом в ад, лишь бы найти работу... Впрочем, они ничего не знают. Мы заключаем с ними договор на три года... жалованье приличное... а уж раз они попали сюда к нам...
   -- Понимаю...
   Лэй усмехнулся, невнятно напевая что-то.
   Через некоторое время Блэк снова задал вопрос:
   -- А что за старый профессор, о котором все здесь толкуют?
   Лэй пристально посмотрел на него.
   -- Вы откуда знаете о нем?
   -- Мой негр Моисей как-то говорил о нем.
   Лэй нахмурил лоб.
   -- Это очень характерная для старика история. -- Он запнулся.
   Блэк почувствовал, что у него холодеют от волнения руки. Будет он продолжать? Надо его подзадорить.
   -- Мне кажется, Лэй, что вы несправедливы к старику: вы вспоминаете о нем с ненавистью и потому...
   -- Заткните свою глотку, проклятый молокосос. Я отлично знаю, что говорю. Профессора замучили насмерть. Да. Вам это кажется невероятным? Это был честный старик, этот Джон Маннистер... Что такое, отчего вы так вздрогнули?
   -- Я обжег себе палец папиросой.
   -- Мне кажется, вы не вполне трезвы, молодой человек! Неважно!.. Что я говорил?.. Да, этот Джон Маннистер... Были слухи, что он спасся бегством, но я думаю, что он утопился; он не мог вынести этой жизни, и у него хватило еще разума, чтобы лишить себя жизни. Между прочим этот старик оставил тут записки...
   -- Да? Для психолога это очень любопытный материал! Нельзя ли будет мне как-нибудь взглянуть на них?
   -- Нет, какое вам дело! Я должен передать записки старику. Почему вы забираете бутылку, доктор?
   Лэй пил стакан за стаканом. Его лепет стал совершенно бессвязным. Его могучее тело раскачивалось из стороны в сторону, и наконец, откинувшись к спинке кресла, он заснул.
   Давид Блэк подождал некоторое время, затем подошел к спящему и стал осторожно обшаривать его карманы. Наконец он нашел и вытащил маленькую связку ключей. Тихонько ступая, он подошел к письменному столу, отомкнул его, и, не спуская глаз по спящих, стал рыться в ящиках. Он тотчас же наткнулся на связку бумаг, похожих на рукопись. Он, не глядя, сунул ее в карман, запер ящик и сунул ключи обратно в карман Лэя. Затем он стал трясти его за плечи и, растолкав, пробормотал заплетающимся языком.
   -- Эй, Лэй. Я-я-я... иду до...о-мой... Я со...вер...шенно пьян...
   Он стоял качаясь и судорожно цеплялся за спинку кресла.
   Лэй открыл глаза и грубо засмеялся:
   -- И вы тоже? Спокойной ночи!
   Давид Блэк, спотыкаясь, вышел на веранду, ведущую в сад. Добравшись до улицы, он потянулся и ровным твердым шагом поспешил к своей хижине.
   Всю ночь он не сомкнул глаз. Он, не отрываясь, читал до самого рассвета записки несчастного человека. Лицо его становилось все бледнее и жестче, глаза загорались гневом, руки сжимались в кулак. Если бы его враги увидели его в этот момент, им стало бы не по себе.
   Все утро Давид Блэк провел за изучением медицинских книг, оставленных его предшественником. После обеда он позвал к себе Моисея.
   -- Моисей, -- строго сказал он, -- я знаю, почему ты не хотел рассказывать мне о старом профессоре: ты помог ему бежать.
   Лицо негра посерело, руки затряслись; он хотел что-то сказать, но не мог произнести ни слова.
   -- Ты помог бы лучше здоровому, нормальному человеку, Моисей. Однако случай помог и этому несчастному старику раскрыть все преступления. Скоро свершится суд над этими хищниками.
   -- Вы не выдадите меня, мистер Блэк? -- в ужасе спросил негр.
   -- Разумеется, нет! Но дело не в этом: у меня к тебе другой вопрос. Ты знаешь молодца, который служит поваром на белой вилле?
   -- Вениамина? Конечно: он приходится мне двоюродным братом. Мы вместе приехали сюда.
   -- Можно ли положиться на Вениамина?
   -- Вполне!
   -- Хорошо! После обеда я дам тебе порошок; пусть Вениамин подсыпет немного в пищу.
   -- Яд? -- испытующе спросил негр, и его большие круглые глаза засветились.
   -- Нет! -- резко ответил Блэк. -- Я не пускаю в ход таких средств! Ты можешь убедить Вениамина сделать это?
   Негр молчал; видно было, что он боится.
   -- Ну, а если они не умрут, ведь Вениамину плохо будет! -- пробормотал он.
   -- Слушай, Моисей, мы хотим освободить всех томящихся здесь, хотим привлечь к ответственности преступников, которые пять лет подряд безнаказанно совершают убийство. Для этого необходимо, чтобы те двое на белой вилле, по меньшей мере, в течение двадцати четырех часов не были в состоянии шевельнуться. Понимаешь? Вениамина, вероятно, пошлют в наказание на фабрику...
   -- О, о! -- застонал в ужасе Моисей. -- Бедный Вениамин, нет, нет, это невозможно!
   -- Обещаю и тебе и ему, -- с некоторой торжественностью сказал Давид Блэк, -- что он проработает на фабрике не больше трех недель. Молодому, здоровому человеку от этого ничего не будет. Скажи ему, что от его согласия зависит жизнь тысяч людей и, что и он сам покинет остров, если исполнит мою просьбу.
   -- И я тоже? -- торопливо спросил Моисей.
   -- Да и ты, и все, которые здесь работают.
   -- А те, что на другом острове?
   Блэк нахмурился.
   -- Тем уже ничем не помочь, Моисей. Эти несчастные обречены на гибель. Но, -- поднимая голос сказал он, -- за них отомстят.
   Моисей наконец выразил свое согласие и несколько часов спустя сообщил врачу, что Вениамин выполнит поручение.
   Ночью Давида Блэка разбудили; его просили немедленно явиться в белую виллу, так как господа Лэй и Беннет серьезно заболели. Врач не торопясь оделся и медленно, в полном душевном спокойствии, стал взбираться на холм.
   Пациенты представляли собою весьма жалкое зрелище: оба были смертельно бледны; глаза у них выкатились на лоб.
   Они вздыхали и стонали.
   -- У меня такое чувство, словно у меня внутренности в огне -- простонал Беннет.
   -- Нас отравили! Без всякого сомнения отравили! -- возмущенно кричал Лэй.
   Лицо Давида Блэка стало сосредоточенно важно.
   -- У вас обоих очень серьезная болезнь, вызванная тропическим климатом, -- сказал он. -- Тем не менее я надеюсь выходить вас! Прежде всего нужен абсолютный покой! Всякое движение опасно для жизни.
   -- У меня ведь нет вовсе жара, -- запротестовал Беннет.
   Врач сострадательно взглянул на него.
   -- У вас "холодная лихорадка", мой бедный друг; это симптом morbus infern alis". Я сейчас приготовлю вам лекарство. Он вышел в соседнюю комнату, и больные со страхом прислушивались к звону стаканов.
   Давид Блэк вернулся и поднес каждому из них по маленькому стаканчику, наполненному бесцветной жидкостью.
   -- Послушайте, да ведь это же вода! -- подозрительно проворчал Лэй.
   -- Мой бедный Лэй! -- испуганно воскликнул врач, -- неужели вы так скверно чувствуете себя, что потеряли чувство вкуса?
   Лэй в страхе умолк.
   -- Я останусь здесь на всю ночь, чтобы непрерывно следить за вами, -- сказал, готовый на самопожертвование, врач. -- Но ради бога, не шевелитесь! Всякое резкое движение грозит смертью.
   Оба пациента с неподвижностью бревен лежали каждый в своей постели и едва осмеливались дышать.
   Давид Блэк тем временем стремительно взобрался на плоскую крышу, где в закрытой кабинке находился аппарат беспроволочного телеграфа. Врач был не менее бледен, чем его пациенты. Все, все зависело от успеха этой попытки: жизнь и рассудок несчастных обитателей острова, их спасение, а также и его собственная жизнь.
   Этот человек, изучавший очевидно решительно все науки и ремесла, умел обращаться и с беспроволочным телеграфом.
   В темную тропическую ночь понесся зов о помощи, по морю, по суше, все дальше и дальше. Мучительные сомнения терзали человека, сидевшего у аппарата: что если Бенсона там нет? Если он не услышит его зова? Что тогда? Кто знает, когда еще раз представится такой благоприятный случай!.. И снова таинственная сила природы, -- покорное человеку электричество -- понесла в пространство зов о помощи.
   Врач каждый час заходил к больным, сидел над ними с нахмуренным и озабоченным лицом, приносил лекарства и убеждал ни в коем случае не шевелиться. Затем он снова стремительно бежал на крышу.
   Настал сияющий золотистый день. Под ярким светом солнца сверкали цветы разнообразнейшей окраски, порхали пестрые бабочки, напоминая своим видом крылатые цветы. Однако бледный человек на крыше не замечал этого очарования. Со стиснутыми зубами и искаженным лицом он прирос, казалось, к аппарату, который молчал, все молчал.
   Оба пациента заснули свинцовым сном.
   Наступил знойный полдень. Безжалостно пекло тропическое солнце. На крыше царила невыносимая жара. У Давида Блэка темнело в глазах, но аппарат все еще молчал, упорно, невозмутимо молчал.
   С моря повеяло вечерней прохладой; разлитые во всей природе ароматы стали крепче. Начинало темнеть. Давид Блэк, скорчившись, сидел у аппарата; каждый нерв его был напряжен до последней степени. Перед глазами, кружась, носились красные звезды, в ушах стоял такой шум, словно море выступило из берегов и билось о стены белой виллы. И все еще ничего. Ничего! Ничего!
   Врач бросился вниз к пациентам; они продолжали спать глубоким сном. Но через пять -- шесть часов они проснутся здоровыми, способными встать, передвигаться. Он снова понесся на крышу. Было уже совсем темно; его смертельно бледное лицо едва виднелось во мраке ночи. И вдруг... это галлюцинация или прекрасная действительность?
   Кровь бросилась ему в лицо, сила вернулась. Да, это действительность... Издалека, через сушу и моря, прилетела весть, сулившая спасение и освобождение.
   Давид Блэк в бессилии замер и на миг закрыл лицо руками. Затем он пошатываясь спустился по лестнице и как пьяный вышел из виллы. Однако, он не пошел еще домой. Его понесло к "зеленому дому"; там он позвал хриплым голосом:
   -- Марипоза!
   Старуха-мать улыбнулась: подобной страсти она никогда еще не видала. Новый врач и двух дней не мог прожить без Марипозы. Девушка вышла. Давид Блэк обнял ее и увлек с собой.
   -- Ну? -- спросила Марипоза, затаив дыхание.
   -- Удалось, -- ответил Блэк.
   Они прошли еще несколько шагов и остановились.
   -- Теперь самое подходящее время, -- сказала девушка.
   -- Отлично; тогда скажи им, что завтра ночью в каменоломне.
   -- Завтра ночью, -- повторила Марипоза!

Глава шестнадцатая.
В каменоломне

   Северная часть острова была еще совершенно в первобытном состоянии. Густой лес тянулся до самого моря, огибая небольшую каменоломню. В последней шли важные работы в то время, когда на острове основались первые его обитатели, но с тех пор ее забросили, так как вывозить камень через густой лес оказалось слишком трудным. К тому же негры отказывались работать там, заявляя, что в лесу водятся нечистые духи и они боятся ходить туда.
   На этот раз -- негры как будто не совсем заблуждались. Безлунной ночью по густому лесу, опутанному лианами, словно привидения, передвигались темные тени, направлявшиеся к каменоломням. Бледные, изможденные люди, многие с полубезумными глазами наощупь брели сквозь лесную глушь.
   В каменоломне горел факел, освещавший жутким красноватым светом широкую белоснежную каменную глыбу, вздымавшуюся наподобие трибуны.
   Тени подходили и подходили. К тихому шуму волн примешивался шепот многочисленных голосов. Темные фигуры толпились вокруг белой глыбы, сидели на земле, стояли прислонившись к камням.
   Наступила глубокая тишина.
   Давид Блэк одним прыжком вскочил на каменную глыбу и высоко поднял факел.
   -- Все ли здесь, Ларри?
   -- Да!
   Давид Блэк передал факел Биллю Сно, стоявшему рядом с ним, тот погасил его. Стало абсолютно темно. Только фигура врача темной тенью выделялась над толпой.
   -- Друзья! -- громко заговорил Блэк. -- Ларри и Билль уже сообщили вам, конечно, кто я и что привело меня сюда. Вы знаете, что вы можете вполне доверять мне.
   Он остановился. Тихий шепот пробежал по невидимой толпе, и один мужской голос глухо крикнул:
   -- Да здравствует О'Кийф.
   -- Друзья, -- продолжал оратор, -- я ехал сюда навстречу неожиданности и предугадывая какое-то преступление. Но я и не подозревал, какое выходящее из ряда вон преступление изо дня в день совершается на этом прекрасном острове; я не знал, несмотря на свой многолетний опыт журналиста-революционера и агитатора, что на свете есть люди, способные на подобное преступление. Я думаю, что большинство из вас не знает даже, отчего вы страдаете здесь, на Адском острове. Там, в мире бездельников, жены богачей ликуют, потому что найдено средство, защищающее их от старости, сохраняющее им красоту. Им мало было того, что нежность их кожи, свежий цвет лица, гибкость тела создавались тем, что другие за них работали, гнули спины под тяжестью труда, раньше времени наживая морщины и старея. Нет, у этих женщин был еще один страшный враг -- старость. И вот один ученый открыл средство фактически устраняющее старость. И у жен богачей исчезла последняя забота.
   Оратор остановился и протянул над головами толпы руку, в которой слабо вырисовывалась в темноте белая банка
   Резким голосом он продолжал:
   -- "Эмс" -- это значит "эликсир молодости и совершенства" для тех -- для других. До сих пор они не торопясь высасывали у вас здоровье, жизнь и счастье; теперь они научились в два года лишать вас рассудка и жизни. Если вы заглянете в богатые кварталы, если прогуляетесь по их курортам, вы увидите только молодых, красивых женщин. А знаете вы, какой ценой они приобретают свою красоту? Ценою вашего рассудка, вашей жизни. Их розовые щеки окращены вашей кровью, их тела сохраняют свежесть молодости, потому что они питаются мозгом ваших костей. Сохраняя блеск их глаз, ваши становятся тусклыми и безжизненными; чтобы дать им возможность вполне насладиться жизнью, вы вынуждены жертвовать вашим творческим, мыслящим мозгом, вашим рассудком. Во имя их проклятой красоты и молодости у вас отнимают не только настоящее, но и будущее. Все принимающие участие в выработке этого снадобья мужчины и женщины обречены на бесплодие, никогда не увидят потомства. Вы, творящие вечную молодость и красоту, вычеркнуты из книги жизни. Друзья, -- пламенная ненависть зазвучала в словах оратора, -- в течение целых тысячелетий над рабочими, над трудящимися, над созидателями жизни совершаются бесконечные преступления. Все достижения цивилизации, направленные на облегчение и украшение жизни богатых, ложатся на вас проклятием. Ваша судьба в этот период "прогресса" и так называемой "культуры" нисколько не лучше, чем в века рабства; она даже хуже, потому что раб не умирал с голода, а вам сплошь и рядом приходится умирать с голоду, когда закрывается предприятие, на котором вы работали. Во всем этом виноват капиталистический строй, не только обрекающий вас на рабство, но и превращающий тех, кто владеет средствами производства, безразлично хотят ли они этого или нет, в диких зверей, жадных, безжалостных хищников, неистовствующих в борьбе с конкурентами. Наш "Эмс" является самым лучшим доказательством правильности моих утверждений: из-за жажды наживы, одолевающей фабриканта, из-за каприза, из-за пустого тщеславия праздных женщин они убивают духовно и телесно тысячи людей. Вспомните о том другом острове, о живых мертвецах, прозябающих там и переставших быть людьми! Ядовитые испарения, выделяющиеся при производстве "Эмса", истерзали их нервы и мозг. И все снова и снова в гавань Адского острова прибывают суда и высаживают здоровых, сильных людей, которые в течение двух лет превращаются в безжизненные тени. Не думайте, друзья, что человек, ставший благодаря вашим страданиям архимиллионером, находится в блаженном неведении относительно губительного действия этих паров. Некоторые из вас, вероятно, помнят еще старика, которого на острове звали старым профессором...
   -- Да! Да! -- отозвалось несколько голосов.
   -- Но вы быть может не знаете, кто он был. Этот старик, работавший вместе с вами на производстве, был известный ученый, зять Генри Брайта и изобретатель "Эмса".
   -- Будь он проклят! -- раздался голос из толпы.
   -- Нет, друзья, нет, товарищи! -- воскликнул оратор, -- не проклинайте человека, которого можно считать самым несчастным из несчастных; сердце его было полно любовью к вам, к тем, которые гибли по его же вине; он был убийцей вопреки собственной воли. Если хотите, я вкратце изложу вам историю "Эмса" и его несчастного изобретателя.
   -- Говори! Говори! -- раздалось из мрака ночи. Голос Билли Сно произнес:
   -- Поторопись, Брайан, нам нельзя здесь засиживаться, надо вовремя и незаметно разойтись по домам.
   -- Джон Маннистер, -- начал оратор, -- открыл этот "Эмс" около пяти лет назад. Для него это открытие было большой радостью, потому что он надеялся обогатить мир красотою и счастьем. Выработка средства обходилась очень дешево, так что даже самая простая работница, которая пожелала бы остаться для своего мужа прекрасной молодой женщиной, какой он полюбил ее, имела бы возможность приобрести эту волшебную банку. Вы станете, пожалуй, утверждать, что в нашем варварском мире борьбы и угнетения такого рода изобретение ни к чему не привело бы? Согласен! Но в новом мире, который мы создадим, братья, где не будет ни эксплуатации, ни духовно и телесно разлагающей капиталистической барщины, в свободном и справедливом мире трудящихся найдется свое место и красоте. Джон Маннистер опередил свое время и создал ценный дар для еще не народившегося мира. Зная однако, что изготовление этого средства крайне вредно для здоровья, он предполагал молчать о нем до тех пор, когда ему удастся найти другой, безвредный способ производства. Около этого времени зять Маннистера Генри Брайт пустился в разные неудачные спекуляции на бирже и в результате, хотя он тщательно умел скрывать это, ему грозило полное разорение. Старый ученый был доверчив как дитя, и Генри Брайт узнал, что ему посчастливилось сделать важное открытие; нос капиталиста почуял деньги. Старик однако отказался открыть подробности своего изобретения. Тогда Генри Брайт заманил его под предллогом небольшого путешествия на свою яхту и увез его на Адский остров. Здесь у старика насильно отобрали все формулы и записи, навербовали по городам рабочих и открыли фабрику. Дьявольская работа началась. Джона Маннистера держали здесь силой, чтобы он не выдал секрета. Шпики стерегли его, чтобы он не мог вступать в общение с рабочими. Он претерпевал истинные мучения; непонятно даже, как он от отчаяния не лишился рассудка. Он видел, как подходили суда со здоровыми людьми, знал ожидавшую из неумолимую участь. Он не был империалистическим генералом, который хладнокровно смотрит на тех людей, что по его приказу на утро будут лежать трупами на поле битвы или отправлены калеками на родину. Это был добрый, справедливый, честный человек.
   -- Несчастный! -- произнес кто-то.
   -- Да, несчастный!! В конце концов он совершенно потерял голову. Между ним и Лэем дело дошло до такого серьезного столкновения, что бедный старик бросился с ножом в руках на директора фабрики. Лэй телеграфировал Брайту и получил приказ заставить Джона Маннистера работать на фабрике. Это было равносильно смертному приговору.
   При помощи револьвера старика отправили на фабрику. Он должен был работать отдельно от других, чтобы не раскрыть им всего, что он знал. Продолжительная духовная пытка истощила его организм, он был стар, у него не было сил сопротивляться. По истечении одного года на нем уже стало сказываться влияние вредоносных паров. В мозгу ученого угасла память, способность связывать мысли. Весь остаток его духовных сил сосредоточился в одном стремлении: бежать, вернуться в мир, поведать о неисчислимых преступлениях, совершающихся здесь.
   -- Да, да! -- воскликнул Ларри Смит: -- я помню, как бедный старик, за которым в последнее время уже не следили, подходил ко всем по очереди и умолял: -- "Помоги мне уйти, помоги мне уйти!"
   В конце концов кому-то удалось стащить одну лодку и обеспечить старика провиантом. В темную ночь Джон Маннистер поплыл наугад, в неведомую даль, скорее всего навстречу смерти. Ведь только счастливый случай мог направить его лодку к какому-нибудь судну. И такой именно случай помог. Что произошло дальше, каким образом старик спасся, я вам сказать не могу. -- Так или иначе он попал в Таллахасси, откуда перебрался в Нью-Йорк. Но самое трагическое во всем этом то, что за это время он окончательно потерял память и не мог уже выполнить своего намерения. Поэтому-то вы остались здесь, в руках палачей, отрезанные от остального мира.
   -- А как ты сюда попал? -- спросил кто-то.
   -- Об этом после расскажут вам Билль и Ларри: сейчас на это нет времени. Одно только я еще должен сказать -- тем, что я здесь нахожусь, тем, что мы можем надеяться на спасение, мы обязаны Марипозе.
   -- Да здравствует Марипоза! -- раздалось в толпе. -- Да здравствует Марипоза!
   -- Еще одно друзья! Через две -- три недели сюда приедет новый транспорт, его будет сопровождать белая яхта, которая привезет к нам Генри Брайта собственной персоной.
   Оратор ничего не мог видеть в темноте, но он словно ощущал, какой дикой злобой исказились лица, какой безумный гнев загорелся в бессчетных парах глаз, как сжались в кулаки руки.
   -- Товарищи, -- голос оратора слегка дрожал, -- я надеюсь, я уверен, что это судно привезет нам помощь и спасение. И об этом все подробности расскажут вам Билль и Ларри.
   Толпа глухо забушевала, неясные возгласы смешивались с шумом волн. Можно было разобрать только отдельные слова: "Генри Брайт"! Судно! И еще одно слово, которое, сгущаясь во мраке леса, словно облекалось в плоть и кровь и потрясало невидимыми грозными кулаками: "Месть! Месть!"
   Утомленный от напряжения оратор, уже собиравшийся спуститься с каменной трибуны, еще раз обратился к толпе:
   -- Не месть, друзья, а справедливость! Мы учиним суд над убийцами и вынесем приговор. И знайте: это только начало, -- его голос звучал грозно, заглушая шум волн, подгоняемых предрассветным ветром. -- Не только этот роскошный клочок земли, созданный точно на радость и наслаждение людям, превращен в адский остров благодаря жадности и преступному эгоизму одного человека. Нет, весь мир, со всей его красотой и возможностью всеобщего счастья, благодаря капиталистическому строю и его поборникам и прихвостням, стал адским миром для эксплуатируемых масс. И там их мозг и способность рассуждать разрушались ядовитыми парами, которые зовутся -- религией, школой, прессой. Но утренний ветер, дующий с востока, постепенно развеет эти ядовитые пары, омертвевший мозг проснется к новой жизни; безжизненные глаза научатся смотреть, согбенные спины выпрямятся, ослабевшие руки, схватятся за оружие! Было время, когда пролетарии жили словно на уединенных островах, отрезанные друг от друга, беспомощные и обреченные на бессилие. Но ныне судно, с развевающимся на мачте красным знаменем, несет весть от одних к другим, весть о победной борьбе, весть о поражениях, которые нужно загладить. Пролетарский мир -- един в своем стремлении, в своей цели; стоит только захотеть, и пролетарии разобьют врагов и, идя сплоченными рядами к намеченной цели, хотя и с несказанными усилиями, но создадут из адского мира свободный, справедливый и прекрасный мир трудящихся!
   Оратор соскочил и исчез в толпе.
   По темному лесу торопливо замелькали подобные привидениям тени.
   Тихо и одиноко было на каменоломне. Все сильнее дул утренний ветер.
   В небе погасли звезды. И внезапно, без перехода, ночь уступила место своему врагу -- свету. Ярким пламенем горел восток. Запели птицы. Начался день.

Глава семнадцатая.
Два судна снимаются с якоря

   В редакции газеты "Союз адвокатов Миннесоты" в Сан-Пауле поздним вечером шел горячий спор. Томми сидел на письменном столе седовласого редактора, который, улыбаясь, стоял у окна и орал как шальной. Джэк Бенсон нетерпеливо ходил взад и вперед по комнате. Наконец он остановился и строго обратился к Томми:
   -- Ты не поедешь! Мы можем послать только сто человек боевой гвардии, и приходится считаться с каждым в отдельности. О'Кийф настаивал на том, чтобы прислать только сильных людей.
   -- Прежде всего, я не слабый, -- упорствовал Томми, -- и затем я имею право на то, чтобы ехать.
   -- Право? -- с улыбкой спросил седой редактор.
   -- Да, товарищ. -- Томми быстро обернулся к нему; пожалуй на этого человека с добрыми синими глазами легче подействовать просьбой. -- Ведь О'Кийф телеграфировал, что Генри Брайт будет сопровождать транспорт на своей яхте и... -- он запнулся.
   -- И? -- спросил Джэк Бенсон.
   -- Генри Брайт убил Гарвэя, -- сухо закончил Томми.
   Джэк Бенсон покачал головой; его голос прозвучал мягче, когда он сказал:
   -- Я не могу допустить, Томми, чтобы ты делал глупости! Я отлично понимаю тебя!
   -- Не забудь, сын мой, что, помимо всего прочего, твои приметы несомненно расклеены и в Таллахассе и в Тампе, -- вставил редактор. -- Тебя немедленно схватят там!
   Томми настаивал на своей просьбе, но Джэк Бенсон остался непреклонен.
   -- Нет, Томми, право же нельзя! Ты останешься здесь, пока мы приведем в порядок твое дело, а затем ты поедешь с О'Кийфом в Англию, понимаешь?
   Томми скорчил сердитую физиономию и ничего не ответил.
   -- Мы должны были сразу отправить тебя вместе с Этель и Давидом Блэком, -- прибавил Джэк Бенсон, нахмурив брови.
   -- Спасибо, у меня нет ни малейшего желания проводить с ними медовый месяц в роли третьего лица. К тому же мне не нравятся такие женщины, как Этель Брайт, т. е. Блэк. Я люблю только энергичных женщин, как Дэзи Смит, -- возразил Томми.
   -- А сколько наших уже навербовано? -- осведомился редактор.
   -- Пятьдесят шесть, -- ответил Джэк Бенсон, заглянув в шифрованное письмо.
   -- Не навлекут ли они на себя подозрения?
   -- Не думаю! Безработица все растет, и на Таллахассу и Тампу приходится значительный процент безработных. Ты куда, Томми?
   -- К Бенито. Я слишком зол на тебя, Джэк, чтобы оставаться в одной комнате с тобой...
   Когда Бенсон после полуночи выходил из редакции, он заметил, что в типографии еще горит свет: он заглянул туда и увидел, что Томми и Бенито оживленно беседуют о чем-то.
   -- Что этот дьяволенок опять затевает? -- вздохнул агитатор. Он, однако, не стал им мешать; он сильно устал, к тому же опасался, что бывший воришка снова начнет одолевать его просьбами и доводами. На следующее утро Томми бесследно исчез.

* * *

   Безобразный толстопузый бурый пароход стоял в гавани Тампы на якоре. Он с виду похож был на грузовое судно, однако на нем были пассажиры. Люди, с сундучками и узлами на спине, взбирались по сходням, предъявляли хорошо одетому господину документы и поднимались на борт. Хорошо одетый господин самодовольно ухмылялся, -- двести штук и все почти, как на подбор, молодые, необычайно здоровые парни.
   -- Хозяин будет доволен, -- заметил он позднее капитану.
   Тот согласился.
   -- Может быть у вас есть еще какие-нибудь дела на берегу, Саундерсон? Через час мы отплываем.
   Недалеко от безобразного толстопузого парохода, покачиваясь на водах залива, стояла белоснежная, стройная яхта. В трюме и в кочегарке пересыпали лопатами уголь. Один из кочегаров, худой, болезненного вида человек, сошел с мостика и исчез среди толпы, заполнявшей гавань. Юноша с темными кудрями, топтавшийся здесь с раннего утра, пошел следом за ним.
   -- Вы готовы? -- спросил он.
   Кочегар кивнул.
   -- Где деньги?
   Юноша потащил кочегара за собой, затащил его в ближайший двор и передал ему несколько кредитных билетов.
   -- Получай и смойся!
   Из труб белой яхты валил уже тонкий синеватый дым: она была готова к отплытию.
   Юноша с темными кудрями взбежал на мостик. Один из матросов остановил его:
   -- Вам чего?
   -- Мне надо видеть капитана! -- сказал он с сильным итальянским акцентом.
   Матрос повел его к капитану.
   -- Господин капитан, ваш кочегар Даниэль Клок попал часа два тому назад под экипаж и лежит в больнице. Он прислал меня, чтобы заместить его.
   Капитан досадливо наморщил лоб.
   -- Документы есть?
   Темноволосый юноша достал из потрепанного бумажника бумагу, в которой было сказано, что предъявитель сего, Бенито Глориа, двадцати лет, гражданин Соединенных Штатов, уроженец города Канзаса, работал на пароходе "Миссурия" в качестве кочегара.
   -- Я нечаянно залил водой то место, где указано число, -- заметил юноша, но разобрать все же можно: июль 19...
   Капитану некогда было терять время; владелец судна должен был вот-вот явиться. Второй кочегар был совершенно необходим, а этот парень предъявил документы, да и производил хорошее впечатление.
   Кочегар был принят.
   К пристани подкатил автомобиль, из него вышел худощавый, высокого роста человек с проседью и резкими чертами лица и стал подыматься на белую яхту.
   Капитан отвесил ему почтительный поклон. Острые проницательные глаза хозяина скользнули по судну; ничто, казалось, не ускользнет от его внимания.
   -- Все в порядке? -- сухо спросил он.
   -- Да, мистер Брайт.
   -- Там тоже? -- он рукой указал на толстопузый пароход, который стоял невдалеке и из труб которого валил густой серый дым.
   -- Донесение Саундерсона у вас в каюте, мистер Брайт.
   -- Хорошо.
   Острые недоверчивые глаза еще раз оглядели судно. Вдруг самый богатый человек самого богатого города вздрогнул.
   -- Что с вами, мистер Брайт? -- озабоченно спросил капитан.
   -- Ничего, -- он засмеялся резким неприятным смехом. -- Смерть соскучилась по мне!
   Внизу в кочегарке, темноволосый, почерневший от угольной пыли, обнаженный до пояса парень, сгребая уголь, процедил сквозь зубы:
   -- Вот он и на борту, черт бы его побрал.
   Рослый мулат, стоявший рядом, услыхал его.
   -- Кого это ты так, земляк?
   -- Капиталиста.
   У мулата расплылась улыбка по всему лицу.
   -- Тогда и я готов присоединиться: черт бы его побрал!
   Толстопузый пароход вышел в море. Фыркая и пыхтя, неуклюжий как бегемот, он медленно двигался вперед. За ним следовала на некотором расстоянии стройная и грациозная белая яхта.
   Генри Брайт растянулся в кресле на палубе и смотрел на синюю гладь воды. Новые планы, новые возможности еще больше умножить свое богатство роились в его голове. Он с самодовольной улыбкой вспомнил об одном несчастном изголодавшемся изобретателе, у которого он недавно купил секрет новейшего ядовитого газа. На этом можно было нажить деньгу. Если бы только дело дошло до войны с Японией... пора бы уже снова начаться войне!.. Он улыбнулся. Его пресса уже постаралась бы, его правительство, его власти сумели бы заткнуть рот всем, кто посмел бы бороться против его политики. Ничего, в тюрьмах Соединенных Штатов еще довольно свободно! Как хорошо, однако, чувствовать себя владыкой полумира! Горе тому, кто дерзнет восставать против его власти!
   Прекрасной синевой сверкало море. Ослепительный блеск солнца золотил пену волн, подымавших свои белые руки к стройной яхте.
   Генри Брайт не замечал окружавшей его красоты. В его мозгу толпились ряды цифр, миллионы и снова миллионы...
   А внизу, обливаясь потом, в удушливой жаре работали черные от сажи кочегары.
   Даниэль Клок был честный парень; он добросовестно исполнил поручение темноволосого юноши, которому он уступил свою должность кочегара.
   Вечером Джэк Бенсон получил телеграмму. Он прочел ее и не то с улыбкой, не то с досадой бросил ее на стол седого редактора.
   -- Ну, и дьяволенок же!
   Телеграмма гласила:
   "Не беспокойся обо мне. Предпринял маленькую прогулку на яхте в Карибское море. Привет. Томми".

Глава восемнадцатая.
Партия в покер

   Два судна, нагруженные людьми, плывут в темноте ночи, подходят все ближе и ближе. В их бока ударяются волны и рассыпаются пеной. Волны поют, и люди на судах слушают их. Каждый, однако, слышит особенные слова.
   Миллионер, в просторную каюту которого, установленную на палубе, проникает свет звезд, покоится на мягком ложе. Для него в песнях волн явственно звучит: "Деньги! Могущество! Деньги! Могущество! Деньги! Могущество!"
   Капитан на мостике слышит, как волны поют: "Будь внимателен, -- богатейший человек богатейшей страны едет на твоем судне. Напряги глаз и разум, чтобы с ним не случилось чего-либо".
   Измученные кочегары, задыхаясь от жары и обливаясь потом, едва передвигаются по раскаленной клетке, и для них в песне волн звучит иное: "Прохлада! Чудная прохлада! Отдых!"
   Не спит и сотня здоровых смелых людей во чреве бурого парохода. Они глядят в темную морскую даль, в надежде различить землю. И сердца их поют вместе с шаловливыми волнами: "Мы -- борцы, мы несем спасение! Мы судьи, мы вынесем приговор! Мы рабы, мы несем братьям свободу!"
   Во мраке ночи плывут суда, унося в синее море преступление, жажду наживы, хищнический эгоизм, раболепство, бешеную ненависть и светлое освобождение.
   Давид Блэк проводил бессонные ночи. Как только воцарялась над островом тишина и гасли в хижинах огни, он, не зная покоя, начинал бродить по поселку, просиживая по несколько часов то в одной, то в другой хижине. Часто добирался он и до каменоломни. Тут шла опасная работа. Билль Сно, старый член рабочей партии, возился в одной из пещер с тиглями и горшками, а Моисей доставлял сюда старые банки из-под консервов.
   Почти все вечера, за очень редкими исключениями, Давид Блэк проводил на белой вилле. Лэй и Беннет полюбили его с тех пор, как он спас их от смертельной болезни; с другой стороны, ни одна бесприданница- невеста не прилагала стольких стараний, чтобы покорить сердце молодого миллионера, сколько Давид Блэк -- чтобы расположить к себе этих двух людей.
   -- Завтра приезжает старик, -- объявил Лэй однажды вечером, когда они втроем сидели за карточным столом, -- и транспорт в двести человек. На этот раз агент выловил славную добычу.
   -- Что с вами доктор, -- спросил Беннет, -- как вы побледнели? Неужели у вас такая скверная карта?
   Блэк улыбнулся:
   -- Лучше, чем у вас!
   Он бросил карты на стол и спрятал деньги в карман.
   -- Вы отличный игрок, -- заметил Лэй. -- Самый опытный глаз не заметил бы, что у вас четыре короля.
   -- Да, я знаю, что я хороший игрок, -- ответил Давид Блэк. -- Я не раз уже слыхал это!
   Он засмеялся, и серые глаза его с каким-то странным выражением взглянули на собеседника.
   Лихорадочное волнение не оставляло всю эту ночь и весь следующий день обитателей острова. Суда должны прибыть вечером; будут ли на борту друзья? Настал ли день освобождения и мести?
   Блэк снова вздрогнул, взглянув на лица сидевших с ним рядом людей.
   -- Они заплатят своей кровью, -- подумал он, и вдруг ему стало жаль всей этой красоты, роскошной тишины этого острова. Он уже видел, как разыграется здесь бешеный бой: раны, кровь, огонь пожаров! Чтобы закалить себя и отделаться от нерешительности, он направился после обеда на другой остров и долго смотрел на человеческие тени с серыми лицами и безжизненными глазами, призраками бродившими там. Когда он, возвращаясь, проходил через подъемный мост, лицо его было твердо, как камень, и серые глаза горели решимостью.
   "Они должны заплатить за это кровью, -- думал он теперь. -- Такие преступления не должны повторяться".
   Когда он пришел домой и вошел в свою рабочую комнату, с дивана поднялся отдыхавший на нем Билль Сно.
   -- Брайан?
   -- Да!
   -- Все готово! Теперь нельзя терять времени. Ларри говорит, что обыкновенно уже на следующее утро судно уходит. Ты должен во что бы то ни стало удержать на вилле Лэя, Беннета и Брайта. От Ларри я узнал, что старика охраняет значительный отряд вооруженных людей; с остальными мы легко справимся.
   -- Разве он не высаживает своих людей с яхты?
   -- Нет! На берег никто не смеет сходить, даже капитан. Ты, значит, берешь на себя эту задачу, Брайан?..
   Блэк состроил гримасу:
   -- Билли, ведь я хочу тоже принимать участие в бою!
   -- То, что ты хочешь, меня ни в малейшей степени не интересует, -- заявил старый дисциплинированный член рабочей партии. -- Ты останешься на белой вилле и будешь караулить этих трех человек.
   -- А не могла бы Марипоза взять на себя эту задачу? -- спросил Блэк.
   Билль Сно рассмеялся.
   -- Ты, очевидно, плохо знаешь старика Брайта. Официально он ничего не знает о "зеленом доме". Он слывет добродетельным человеком. Непримиримый враг проституции. Помимо того, весьма возможно, что тебе придется держать всех трех в повиновении при помощи револьвера, а этого нам нельзя требовать от Марипозы.
   Блэк вздохнул.
   -- Сколько же времени мне придется разыгрывать эту жалкую роль?
   -- До тех пор, пока мы не дадим тебе сигнала. Кто- нибудь просвистит под окном белой виллы Интернационал. Тогда ты можешь выходить.
   -- А что же будет с этой троицей?
   Билль Сно пожал плечами.
   -- Это видно будет, -- равнодушно сказал он.

* * *

   Оба судна вошли в гавань с наступлением ночи. Первой белая яхта, стройным лебедем покачивавшаяся на темных водах. За нею, пыхтя и фыркая, толстопузый пароход.
   Владетель острова высадился на берег и был с подобающим почтением встречен Лэем и Беннетом.
   Он уселся в поданный к пристани автомобиль и стал наблюдать, как высаживали людей с бурого парохода.
   Выстроившись в ряды, люди стройной колонной прошли мимо него; здоровые рослые ребята. Спереди и сзади шел вооруженный караул.
   Владетель острова окинул благожелательным взглядом своих новых рабов и снизошел даже до того, что ответил на их приветствие.
   -- "Morituri te salutant" ["Идущие на смерть тебя приветствуют", -- восклицание, с которым в древнем Риме обращались к императору выходящие на цирковую арену гладиаторы] -- с цинической улыбкой произнес он.
   Лэй и Беннет подобострастно засмеялись; Давид Блэк сжал руку в кулак.
   Тайная забота терзала врача. А что если Генри Брайт когда-либо видел его портрет в каком-либо иллюстрированном журнале? И узнает ли его, если видел? Он, правда, выкрасил себе волосы, отпустил усы, носил пенснэ, но обмануть эти рысьи глаза было нелегко.
   Пока, во всяком случае, у владетеля острова не было по-видимому никаких подозрений; он пригласил врача провести вечер в белой вилле и за ужином долго беседовал с ним.
   -- Вы говорите как англичанин, -- сказал он только раз вскользь, -- не как американец.
   -- Моя мать была англичанка, -- объяснил врач.
   -- Вот как! Странно, а мне как-то приходилось слышать, будто миссис Блэк была испанка. Впрочем, люди ведь охотно болтают всякий вздор.
   Когда после ужина они сидели в просторной гостиной и черный слуга зажег свечи на карточном столе, Генри Брайт неожиданно спросил:
   -- У вас в Англии все еще также много играют в бридж?
   Врач с недоумением посмотрел на него.
   -- Откуда я могу это знать, мистер Брайт, я никогда не был в Агнлии.
   -- Ах да, как я рассеян! Простите, доктор... гм... Блэк...
   Этот дьявол что-то уже пронюхал, подумал Блэк. Вечер обещает стать занимательным.
   Они сели за карточный стол, вытащили по карте, чтобы решить, кому сдавать; Блэк вытянул короля, Генри Брайт -- туза.
   -- Видите, доктор... гм... Блэк, -- со странной улыбкой сказал миллионер, -- пока что моя карта лучше.
   -- Игра только начинается, -- тоже с улыбкой ответил врач.
   Миллионер обратился к Лэю.
   -- Сколько людей вы поставили в саду?
   -- Тридцать, мистер Брайт, как вы распорядились.
   -- Хорошо! Да, что я говорил сейчас, доктор Блэк? Да, пока что моя карта лучше.
   Игра началась.
   В тихой воде залива что-то плескалось, поднимало волны, пыхтело, отдувалось. Затем на берег вылезла мокрая фигура, отряхнулась словно большой пес и стала напряженно вглядываться в темноту.
   -- Черт возьми, что же мне теперь делать? -- ворчал Томми. -- К кому мне обратиться? Если бы я хоть знал, как здесь именуют этого проклятого О'Кийфа!
   Он неуверенно пошел вперед, не осмеливаясь постучаться в дверь какой-нибудь хижины.
   В темноте ему навстречу шла человеческая фигура, которая остановилась, заметив его. Томми подошел ближе:
   -- Мне надо... я хочу...
   -- Кто вы? -- вскрикнул испуганно женский голос.
   -- Где разместили новый транспорт рабочих?
   -- А что вам нужно там?
   -- Там есть один парень, Сам Бекер, мне надо его видеть. Немедленно.
   Женщина остановилась в нерешительности, потом сказала:
   -- Подождите здесь, -- и скрылась.
   Минут пять спустя она вернулась в сопровождении двух мужчин. Один вплотную подошел к Томми и осветил его карманным фонарем.
   -- Кто... черт!.. Томми!..
   -- Да, Томми, собственной персоной, -- радостно ответил парень.
   -- Бенсон ведь не хотел, чтобы ты ехал! Как, скажи на милость, ты попал сюда?
   -- Старик Брайт был так любезен, что предложил мне место на своей яхте, правда, в кочегарке, -- засмеялся Томми.
   Другой хлопнул его по плечу.
   -- Ты, однако, чертовский молодчина!
   -- Кто же здесь старший, так сказать? -- спросил Томми, -- человек, которому передают донесения?
   Билль Сно выступил вперед.
   -- Я! Тебе что!
   -- Доношу, что белая яхта в вашем распоряжении. Капитан и два матроса, отказавшиеся примкнуть к нам, заперты в кочегарке. С ними и капитан второго парохода. Мы дали ему сигнал, чтобы он приехал ужинать. Когда он вошел в капитанскую каюту, два молодца накинулись на него и потащили к другим в кочегарку.
   -- Браво, Томми! -- похвалил Билли Сно и прибавил. -- У тебя револьвер есть?
   -- Нет, я оставил его на всякий случай мулату!
   -- Пусть он берет мой, -- сказала Марипоза, -- у меня есть нож, с которым мне и обходиться легче.
   -- А двадцать человек готовы? -- спросил Сам Бекер.
   -- Лодка уже отчалила! Через десять минут мы будем знать, выступят ли матросы с парохода против нас или нет?
   -- Дайте же и мне какую -- нибудь работу, -- сказал Томми.
   -- Не будь так нетерпелив, малый! Сегодня ночью хватит работы для всех. Идем с нами!
   И все четверо исчезли во мраке.

* * *

   В белой вилле четверо мужчин все еще сидели за картами. Играли, собственно, врач и Генри Брайт, один против другого. Беннет и Лэй, напуганные высокими ставками, то и дело складывали свои карты. Блэк играл со стиснутыми зубами, сгорая от волнения. Ему казалось, что он сидит тут уже целую вечность. Мучительные вопросы проносились в его голове. Удалось ли обмануть бдительность стражи? Захватили ли оружие? И что тогда будет? Когда же, наконец, раздастся сигнал? У него мутилось в глазах, он едва различал карты, играл плохо. Проиграл.
   -- Вы рассеяны доктор... Блэк, -- насмешливо заметил Генри Брайт. -- О чем вы все думаете, если осмелюсь спросить?
   Блэк взял себя в руки.
   Беннет сдавал. Миллионер, получивший карты, первым поставил десять долларов, Блэк, сидевший напротив, поставил двадцать; ни один из них не потребовал прикупки.
   -- Сто, -- сказал миллионер.
   Беннет сложил карты.
   -- Двести, -- ответил Блэк.
   Лэй также отложил свои карты. Играли только двое, соперничая один на один.
   -- Триста!
   -- Четыреста! -- крикнул врач.
   -- Тысяча! -- продолжал генри Брайт.
   -- Две!
   -- Перестаньте же, -- шепнул врачу Лэй.
   -- Четыре, -- раздался голос Генри Брайта.
   Бдэк на мгновение заколебался.
   Из темноты тихо донесся свист, ясно слышались первые такты:
   -- Вставай проклятьем!
   -- Десять тысяч! -- крикнул доктор.
   -- Хорошо! Поднимаю.
   Миллионер бросил свои карты на стол.
   -- Что вы скажете на четыре туза, мистер О'Кийф?
   -- Что вы скажете на царскую коронку [высшая карта в покере], мистер Брайт?
   Миллионер улыбнулся.
   -- В картах вы меня победили, мистер О'Кийф. В остальном я надеюсь победить вас. "Звезде Свободы" придется оплакивать своего самого талантливого сотрудника.
   О'Кийф вынул из кармана револьвер, но Лэй незаметно подкравшийся сзади, выбил у него из рук оружие. Беннет тоже бросился на журналиста.
   -- Вы проявили очень большой интерес к Адскому острову, мистер О'Кийф, -- с насмешкой проговорил Генри Брайт. -- Вам предстоит ознакомиться с ним подробнее.
   И вдруг во внезапном порыве бешенства он накинулся на Беннета и Лэя:
   -- Идиоты, вы сами привезли сюда шпика, проклятого красного. Вяжите его! Я еще подумаю, как быть с ним. На фабрику его нельзя послать. Лучше всего, пожалуй, сразу отвести его на другой остров. Пусть произносит там агитационные речи сумасшедшим.
   О'Кийф сопротивлялся изо всех сил, но двое мужчин были сильнее его. Миллионер смотрел на эту борьбу с иронической улыбкой. Вдруг он обернулся головой к окну. Раздался пронзительный свист, затем прервался, и молодой звонкий голос запел...
   -- Это будет последний...
   -- Томми, -- крикнул О'Кийф.
   В тот же миг раздалось за окном несколько выстрелов... Поднялись нестройные крики. Лэй и Беннет отпустили журналиста и бросились к окну. Миллионер не тронулся с места: он уставил свой холодный, пронизывающий взгляд в О'Кийфа, правой рукой поднял револьвер и направил в грудь журналисту.
   В это мгновение кто-то влетел в комнату через окно, опрокинул Лэя и Беннета, бросился сзади на миллионера и одним движением поднял его с кресла. Это был Томми. Он заорал:
   -- Товарищи, сюда! Вот преступник, убийца, человек, который лишил вас всего! Вот хозяин острова, Генри Брайт!
   В саду перед белой виллой толпа неистовствовала. В своем бешенстве она волнами билась о стены дома. Томми вышвырнул миллионера через окно в бушующее море людей. Из тысячи глоток раздался возглас:
   -- Генри Брайт!
   Гнев, ненависть, месть, правосудие бросали в темноту ночи это имя, имя убийцы Генри Брайт.
   Лэй оправился от своего оцепенения. Он выхватил револьвер и поднял руку. Но Марипоза, очутившаяся в комнате вместе с Томми, бросилась вперед и вонзила ему нож в сердце. Беннет залез под диван.
   Раздался страшный взрыв, от которого задрожала земля, затем еще один и еще один.
   На том месте, где стояла фабрика, взвились к небу гигантские столбы пламени.

* * *

   Была жуткая ночь. Бой со стражей продолжался до самого утра. Душевно больные с соседнего острова испугались быстро распространявшегося пожара, кричали и визжали как издыхающие животные.
   Когда забрезжило утро, оказалось, что рабочие победили. Фабрика представляла собой дымящуюся груду развалин. В саду белой виллы лежало нечто безжизненное, истерзанное, что когда-то было самым богатым человеком самой богатой страны.
   Томми мрачно смотрел на эту бесформенную массу.
   -- Если бы это случилось немного раньше, Гарвэй остался бы жив!! Надо было все-таки мне самому убить его!
   -- Нет, Томми, -- возразил О'Кийф. -- Так лучше! Он был казнен, а не убит! Его убила не единичная рука; справедливый священный гнев массы произнес над ним приговор и привел его в исполнение.
   Томми подошел к цветочной клумбе, на которой неподвижно лежала стройная женщина, одетая в белое. Бывший воришка украдкой утер себе глаза.
   -- Бедная маленькая Марипоза! -- сказал он. -- Ведь я говорил ей, что нельзя идти с одним ножом против винтовок. Она была пацифистка...
   Несмотря на серьезность момента, О'Кийф не мог удержаться от улыбки. Затем он снова заговорил серьезно.
   -- Томми, -- начал он, -- среди наших людей есть два рулевых, так что управлять судами мы сможем. К счастью, большая часть матросов перешла на нашу сторону. Мы поедем на Барбадос. Там мы будем находиться на Британской территории. Я со следующим пароходом уеду в Англию. Хочешь отправиться со мною, Томми? -- Голос О'Кийфа стал мягче, когда он продолжал: -- Гарвэя я тебе, разумеется, не заменю, но буду тебе хорошим другом, и мы поработаем вместе над очисткой Адских островов всего мира. Ты согласен, Томми?
   Бывший воришка утвердительно кивнул головой.
   -- Да, Брайан! Я не буду тебе в тягость, я могу работать, -- он улыбнулся, -- и приобрел опыт во всех специальностях. Если тебе нужен будет когда-нибудь человек, умеющий добираться до тайных правительственных документов... Я могу себя рекомендовать и для таких дел.
   Тихо и безжизненно стало на Адском острове. Пожар по всему острову распространился и уничтожил большую часть хижин. Подъемный мост, ведший на другой остров, был спущен. Несчастные обитатели этого ужасного адского района могли свободно передвигаться по своему желанию. Джэк Бенсон вместе с сотней борцов прислал и врача; последний согласился ухаживать за душевнобольными до отправки их на родину. Несколько женщин из "зеленого дома" предложили свои услуги в помощь ему; они решили остаться для этого на острове.
   Из Барбадоса О'Кийф собирался разослать свои разоблачения относительно Адского острова, "Эмса" и его производства по всему свету. Первые сведения должна была получить "Звезда Свободы" в возмещение за недостаточно аккуратные донесения своего корреспондента о президентских выборах.
   На Барбадосе они также должны были встретиться с Фрэдом Маннистером и его молодой женой; Маннистер не хотел отпускать О'Кийфа, не простившись с ним, а Дэзи стремилась повидать брата.
   После обеда оба судна снялись с якоря. Первой вышла из гавани белая яхта; за ней пыхтя следовал толстопузый бурый пароход. Море сверкало прекрасной синевой. О'Кийф, Бенсон, Билль Сно и Томми стояли на палубе.
   Заходящее солнце окутывало Адский остров кроваво-красным блеском, и Томми, под впечатлением всего пережитого за последние дни, вздрогнул.
   -- Море крови, -- прошептал он.
   О'Кийф кивнул.
   -- Да, страшное море крови и слез!
   Он замолчал. Солнце закатилось; спускался вечер. Журналист снова заговорил:
   -- Кровавое море, в котором Адский остров тонет и омывается от совершившихся на нем преступлений.
   Все пятеро, стоя на палубе, глядели вдаль. На горизонте темное море сливалось с темным небом.
   Адский остров исчез.

-------------------------------------------------------

   Источник текста: ЭМС (Элексир молодости и совершенства). Роман / Лауренс Десберри; Пер. [с нем.] В.Исакова. Под ред. Д.Выгодского. - Л.: Прибой, 1926. - 126 с.; ил.; 23 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru