Деледда Грация
Платье убитого

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Грация Деледда.
Платье убитого

   Они ехали, не спеша, -- так как жена, сидевшая или иногда растягивавшаяся на телеге, которую тащили два маленьких сонных вола, была слабого здоровья, и с нею следовало обращаться осторожно.
   Муж, напротив, был красивый, плотный юноша, с красным лицом, порою слишком красным, когда обильная кровь волнами приливала к его высокому лбу, спрятанному в пыльных и кудрявых волосах. Но когда он краснел таким образом, -- из-за любого пустяка, -- от гнева, как и от радости. -- то становился еще красивее, и его черные, ясные глаза сверкали, как у ребенка. Детской у него была и улыбка, открывавшая ряд нетронутых, сомкнутых, как сплошное кольцо слоновой кости, зубов. Женщина же казалась старушкой, но тоже старушкой-ребенком, с ее тонким и сожженным лицом и синеватыми ресницами такой длины, что им трудно было двигаться над большими, грустными глазами. Эти большие глаза изумленно оглядывали все кругом, словно хотели вобрать отражение самого прекрасного, что есть в мире. Иногда они оживлялись, наполнялись светом, и все лицо прояснялось тогда, внезапно помолодев. Должно быть, именно поэтому, молодой человек, следовавший пешком за телегой, чтобы она не очень трясла, каждый раз склонялся немного и говорил:
   -- Джула, Джула, взгляни на меня! Ты не говоришь больше? Хочешь спать?
   И Джула медленно приподымала свои ресницы. Они возобновляли прерванный разговор, но так как было уже говорено обо всем, что нужно говорить, то она скоро утомлялась, опускала ресницы и давала убаюкивать себя тяжелому движению телеги. Да, она хотела спать, и ей казалось, что она лежит в колыбели или в лодке, и что все было сном, -- вся прошедшая жизнь, настоящее, будущее.
   Для того, чтобы укрыться от жаркого майского солнца, между двумя шестами по одну сторону телеги была протянута большая простыня, и поз, двигавшийся со своим медленным колебанием по дороге, покрытой голубоватым гравием, в густой траве дикого плоскогорья, казался судном, с трудом подвигающимся по взволнованному морю. Иллюзию моря увеличивал совершенно открытый круг горизонта в синеющей дымке, откуда подымались большие облака, быстро распускавшиеся на горячем небе, где изредка пробегал восточный ветер. Когда же он прекращался, все вновь, насколько хватал глаз, становилось неподвижным, и лишь кустарники да кустарники, камни да камни следовали друг за другом, меняясь местами.
   Подъем совершался незаметно. Черная точка показалась вдали на верхушке белой линии дороги, в глубине, между пробегавшими облаками. Ветер становился все более жарким и ароматным. Женщина поднялась и стала вдыхать своими прозрачными ноздрями, взволнованными легким трепетом, этот дикий и чистый воздух, воздух прошлого, юности и любви.
   -- Джула Джула, как мы поживаем? Разгони-ка эти тучки... Хочешь еще спать? Мы уже на полдороге, н бабушка теперь, наверное, уже начинает зажигать огонь и наполнять кастрюлю зерном, чтобы пожелать нам доброго счастья. Джула, мы на полдороге, -- вот и памятник Мезу Камину [на сардинском наречии "Полдороги"].
   Но Джула сейчас же опустила полуприподнятые ресницы, и мужчина тоже стал задумчив.
   Через несколько шагов ему как будто захотелось сказать ей несколько слов. Но он покраснел, опустил немного голову и потом тряхнул ею, словно думал отогнать кровь, прихлынувшую из сердца, и стал глядеть в даль, впереди себя, по направлению к черной точке, которая все росла и, казалось, готова была загородить дорогу. И женщина тоже медленно, медленно повернула туда голову, глядя в даль. Оба они думали об одном и том же, но каждый старался спрятать от другого свое лицо, чтобы скрыть собственные мысли. И общее чувство подавленности охватило их, словно дорога, действительно, вдруг оборвалась, и не было возможности ехать дальше.
   Там, у памятника, в прошлом году в это самсе время был найден убитым, раздетым и изувеченным один человек, богатый вдовец-хозяин, сватавшийся за Джулу. В то время Джула была здоровой девушкой. Она, сирота, воспитывала своих пять бедных братишек и одна в состоянии была просевать муку, месить ее и печь хлеб из трех гектолитров ячменя. Вдовец, сосед ее дома, имел надобность в женщине, которая умела бы готовить хлеб для прислуги приглядывать за его домом так, чтобы все было в исправности, словом в верной служанке, недорого стоящей. Когда он умер, Джула с двумя из своих братьев отправилась в Нуоро на услужение к другому богатому хозяину, -- но уже не вдовцу, а женатому на красивой пятидесятилетней женщине, беременной в десятый раз, и имевшему вместе с , братьями Джулы семь слуг, которых едва хватало на то, чтобы следить за его стадами, свиньями, лошадьми, рощами.
   В первое время в этом оживленном доме Джуле казалось, что она находится посреди моря. Шум колыбели отвечал шуму жернова; парни толкали ее со всех сторон, то и дело встречая ее во время своей беспрестанной беготни, прекращавшейся лишь ночью. Но вскоре хозяйка дала ей определенные обязанности, и однообразие работы отгородило ее от других обитателей дома. Дни и ночи она просеивала ячменную муку и пекла хлеб для прислуги. Осенью она распевала под ровный и тихий шум сита. Это были четыре стиха и таких однообразных, что осленок от времени до времени останавливался, засыпая возле сита. И чтобы разбудить его, вторая служанка, баюкавшая ребенка в соседней кухне, высовывала голову и орала другие четыре стиха, в ответ на те. что пела Джула. Изумленная Джула приподымала ресницы на белом от муки лице, пробуждаясь от дремы. Тогда она пыталась вспомнить иные стихи, и пела нуорийскую песенку:
   
   Когда взойдет звезда.
   Подойди, красавица, к одну
   Чтобы постоять, воздушная,
   С возлюбленным...
   
   Но осел внезапно останавливался засыпая, и товарка еще пуще кричала:
   
    Когда восходит звезда
   Лиса выхолит в дозор.
   У кого красивая жена.
   Пусть трубит в трубу
   
   Словом, в этом доме нельзя было спать ни днем, ни ночью. Ночью пекли хлеб, и запах его распространялся далеко вокруг вместе с однообразным шумом лопаты, опускаемой к печи, и болтовней женщин, которые сидели на полу и торопливо растягивали пальцами большие серые лепешки из ячменной муки. Джула же их пекла. Она стала бледной и худой. Пыль ячменной муки портит кровь тех, кто постоянно вдыхает ее. н беспрерывный пламень горящей печи, неумолимый, спокойный пламень, ударяющий в лицо и грудь женщины, сидящей, вытянувшись, на земле для того, чтобы лопатой сражаться с хлебом, который надувается, двигается и трепещет, как живой, сжигает и изнуряет, в особенности, если за спиной горит другой огонь и приходится иметь дело и с иными заботами.
   И Джула, не знавшая сна, в лихорадке, смотрела в глубь печи глазами, отражавшими пламя, и вместе с хлебами видела там оживающими свои собственные видения. Это были камни и камни, мертвенно-бледные, на плоскогорье, окрашенном в красный рвет блеском трагического заката. И круглая печь с низким отверстием напоминала ей памятник, где был найден голый, изуродованный труп вдовца.
   Так изнурялась она за работой до тех пор, пока один из ее старых претендент [искателей ее руки] не послал к ней одного из ее братьев спросить, не хочет ли она выйти за него замуж. Он не был богат, как тот вдовец. Это был пастух коз, тоже сирота, еще ребенком взятый на воспитание старухой, которую он называл бабушкой. В его домике было немного работы, так как он не имел ни слуг, ни лошадей, и там Джула смогла бы отдохнуть, дышать родным горным воздухом и выздороветь.
   Она ответила отказом, но ее братья, два пастуха, служившие у того же хозяина, что и она, и трое других, тоже рассеянных здесь и там по свету, собрались однажды у нее и посоветовали ей согласиться. При этом они (впятером) смотрели на нее так же, как они это делали детьми, когда ожидали, что она раздаст им по куску хлеба, или требовали воды и других нужных для жизни вещей. Тогда она согласилась. Юноша спустился в село, они справили свадьбу, и теперь он увозил ее с собой на телеге, устланной травой и папоротником. Переговорив о самых различных вещах, -- о сельских жителях, о ее хозяевах, о братьях-пастухах, которые украсили маленьких сонливых волов брачной телеги, согласно обычаю старых времен, апельсинами, воткнутыми на кончики рогов, и лозами барвинка, вокруг вялых, болтающихся шей, -- они теперь молчали, глядя на памятник у конца дороги.
   Там они остановились. Это был самый возвышенный пункт плоскогорья, и оттуда виднелось море. Вся местность вокруг, усыпанная камнями и заросшая ежевикой, была печальна, словно ее опустошила битва гигантов. И все же, все проходившие там имели обыкновение останавливаться, особенно во время солнцепека, так как тень от памятника в этой местности, лишенной деревьев, звала к отдыху, и супруги последовали общему обычаю. Мужчина стал вдруг веселым, каким Джула видела его много лет назад. Он был охвачен нервной и дикой радостью, с пылающим лицом, с глазами то милыми, то жестокими, как у играющих детей. Говорил он громко, но голос его терялся, поглощенный великим молчанием вокруг, молчанием, поражавшим Джулу, в голове которой еще отдавался шум хозяйского дома. Ей казалось, что она находится на вершине горы, в час покоя, когда спит ветер, и на горизонте дремлют облака, покоясь в колыбели моря.
   Нечто первобытное царило крутом, и далекий мир, селю наверху, город внизу, хозяева, слуги, богатые и бедные, все человеческие законы ничто не существовало больше.
   Джула сошла с телеги и встряхнула платье. Она была маленького роста, но хорошо сложена, несмотря на свою крайнюю худобу, и, когда она развязала платок, показалась белая шея, покрытая голубоватыми жилками, и тяжелая коса, спускавшаяся с затылка. Она была блондинкой, со смугловатой кожей, сожженной огнем печи. Мужчина взглянул на нее и подскочил.
   -- Джула, -- сказал он, вынимая из телеги мешок, -- ты помнишь?
   Они смотрели друг на друга, улыбаясь, и это был самый счастливый момент их первого брачного дня.
   -- Теперь мы устроим пир. -- сказал он, вытаскивая провизию из мешка.
   Они сели на землю посреди золотых кустов Ивановых цветов и принялись за еду.
   От времени до времени он брал ее за руку и сильно сжимал ее, улыбался своими прекрасными зубами, сверкавшими между мясистыми губами. Он заставил ее пить, хотя это ей и не нравилось, потом поцеловал в губы, чтобы осушить их от вина.
   -- Теперь надо бы петь, но с кем? А, Джула, маловато приглашенных на нашем банкете!..
   Он поднялся на мгновение и оглянулся вокруг, чтобы убедиться, одни ли они... Она снизу смотрела на него, такого высокого на голубом фоне, и ей казалось, что все это сон. Ей припомнились песенки, которые она пела внизу, среди однообразного шума сита и жернова, и ей почудилось, что грубый голос подруги по работе пробуждает ее ото сна.
   -- Петь, но с кем? Эх, Джула, какая у нас сиротская свадьба, -- сказал он, вновь усаживаясь рядом и прижимаясь к ней, по-детски положив ей в передник голову. Джула смотрела на него теперь, сверху материнским взглядом, но бледная, взволнованная биением сердца, которое все росло по мере того, как он жал ее руку и подымал голову с колен, чтобы взглянуть на нее. биением сердца, подобно чудившемуся ей топоту лошадей, которые все приближались и, казалось, должны были растоптать ее.
   Он лег перед ней, словно желая лучше отдать ей всего себя, поднял руки и привлек ее голову к своему лицу. Казалось, что он хочет поведать ей какую-то тайну.
   -- Джула, ты помнишь, как мы целовались в первый раз? Это было здесь, вспоминаешь? Тебе было пятнадцать лет, а мне шестнадцать. У твоего отца было здесь стадо, и мы пришли сюда стричь овец. Да, ты помнишь это, моя птичка? Был тогда также и ваш сосед, который еще не был вдов и не думал о тебе... Но почему же ты не хочешь меня целовать? Ты все еще думаешь о нем?..
   Джула перестала качать головой и опрокинулась навзничь с закрытыми глазами к трясущимся ртом. Все лицо ее приняло синеватый оттенок и под ресницами образовались черные круги.
   -- Джула, Джула, -- сказал он испуганно, подымаясь и приподымая ее на руках. -- Взгляни на меня!
   Она приоткрыла глаза и улыбнулась, но заплакала. Тогда он снова превратился в мальчика, каким был десять лет тому назад, опустился к ней, стал тянуть ее за косу, чтобы заставить улыбнуться, целовал в шею, пересчитывал пальцы, притворялся, что крадет у нее кольцо. Он опять стал говорить с ней об односельчанах, о ее братьях, о его старой бабушке, которая ждет их дома с приготовленным кофе и сластями для соседей, родных и друзей; об одной женщине, которая вбила себе в голову женить его на старой и хромой деве, имеющей сорок корой и три улья.
   -- Но мой улей -- это ты, ты, Джула! Ках ты меня ужалила своими плечами!.. Но сколько меду, моя птичка, птичка моя... Посмотри на меня. Джула, ты больше не сердишься?..
   Она молчала и пристально глядела ему в глаза, так же пристально, как в былое время смотрела в печь. Лицо ее опять сделалось белым, а потом розовым от его поцелуев. Она была хороша, как десять лет тому назад, и он потихоньку поднялся на колени, крепко схватил ее на руки вскочил и понес к развалинам памятника, чтобы скрыть ее даже от окружавших их уединения и тишины.
   Джула казалась мертво", мертвой от счастья, от ужаса. Ей. казалось, что лошади, чей топот она слышала вдали, а затем все ближе и ближе, уже пробежали, растоптав ее под собой. У нее хватило лишь голоса, чтобы спросить его об одном:
   -- Козма, мое сердце, теперь мы супруги, теперь, когда ты взял меня, ты можешь мне сказать все, -- шептала она, положив голову, с распустившейся косой к нему на плечи: -- Это ты убил его? Скажи мне: теперь мы едина плоть, и я не могу выдать твоей тайны. Скажи мне это, -- тем более, что в глубине сердца я знаю...
   Он поднял свое лицо, и они посмотрели друг на друга. Ее глаза полны были тревоги, ужаса и надежды, -- глаза, которыми душа, Захваченная на краю пропасти, еще призывала спасение, хотя и знала, что оно невозможно. Он взглянул на нее. Он чувствовал себя потерянным, но пропасть влекла н его.
   -- Да, -- сказал он, наконец, и закрыл глаза.
   Она не закричала и не двинулась.
   -- Козма, мое сердце, слушай, почему же ты раздел его, почему ты его изуродовал?
   -- Потому что он хотел ограбить меня, изуродовать меня, отняв тебя. И ты тоже меня ограбила и оскорбила, бросив меня, так как я бык беден, а он богат... Вот почему...
   -- А где же его одежда?
   -- Я ее спрятал здесь, в глубине отверстия в памятнике. Здесь, -- сказал он, повернув лицо, чтобы поискать глазами место. Но когда он снова взглянул на нее, то увидел, чти лицо ее опять стало синим, с неподвижно поднятыми ресницами и зрачками, которые закатились, точно искали ресницы, -- чтобы спрятаться.
   -- Джула, Джула!
   Он вскочил, держа се на руках, и вынес из-за памятника. Там он положил ее на траву, между циановыми цветами, пальцами опустил ее ресницы, -- так страшны были ему эти белые глаза без взгляда, которые уже ничего не могли видеть на земле.
   Он не плакал, не кричал, но и не решался положить ее на телегу и повезти так, одетый женихом, в село. Он оставался на месте весь день. Закат окрасил кровью кусты и камки. Исчезла тень, Падавшая от памятника, ибо все стало тенью вокруг мертвой женщины. Он глядел на нее, сидя на траве, и ему казалось, что она, наконец, заснула, после стольких ночей забот, с косами, смешавшимися с травой, с усталыми и печальными рабочими руками.
   -- Почему ты согласилась выйти за него? Или он был мужчина лучший чем я? --спрашивал он ее, думая о старой бабушке, которая ждала его с кофе и сластями, а теперь должна будет шить ему одежду вдовца.
   Наконец, он почувствовал, что пала роса, и подумал, что это не хорошо для бедной Джулы. Он поднял ее в последний раз и положил на телегу, покрыл тело простыней, опустив ее на подобие крыла. Затем он снял с быков апельсины и барвинок и положил их рядом с мертвой. Потом впряг волов в телегу, но все еще не решался ехать.
   Наступила ночь. Луна поднялась над памятником, и он увидел позади себя тень. Теперь и он стал вдовцом, -- но без слуг, без имения, без детей. Ему не нужна была вторая жена, но от некоторых забот, все же можно было предохранить бабушку. Тогда, не сознавая хорошо, что делает, он вернулся к памятнику, порылся там и достал платье убитого вдовца, и повез его с собой в село в мешке, у ног умершей. От тряски распухший мешок двигался при блеске луны, словно внутри его лежал живой барашек. И Козма подумал, что все происшедшее за этот день свершилось по воле Бога, желавшего покарать его за преступление. Да, это Господь внушил ему спрятать одежду в этом месте, и затем взять ее обратно, чтобы надеть на себя в знак кары.

----------------

   Платье узнали на нем. Его арестовали, он сознался и был осужден.

----------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Сардинские рассказы / Грация Деледда; Пер. и предисл. Р. Григорьева. -- Пб.: Всемирная литература, 1919. -- 104 с.; 15 см. -- (Всемирная литература. Италия; Вып. No 9).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru