Деледда Грация
Ночной крик

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод В. В. Кузьминой.
    Текст издания: журнал "Русская мысль", 1915, No 11.

Грация Деледда.
Ночной крик

Перевела В. В. Кузьмина.

   Три почтенных старика, которым возраст, а, может быть, также и привычка быть постоянно вместе придали братское сходство, сидят весь Божий день, а в хорошую погоду -- и добрую часть вечера, на каменной скамейке, прислоненной к стене одного домика в Нуоро.
   Все три с палками между колен, которыми они по временам делают ямку, чтобы зарыть там муравья или другое насекомое или чтобы плюнуть туда; иногда смотрят на солнце, угадывая, который час; а то смеются и болтают с уличными мальчишками, столь же веселыми и невинными, как и они сами.
   Вблизи царит сонный покой прихода св. Урсулы, застроенного каменными логовищами крестьян и пастухов Нуоро. Какое-нибудь фиговое дерево свешивается из-за низких каменных стен дворика, и листья его с металлическим звуком бьются друг о друга, когда налетает ветер. На повороте улицы виднеется серо-зеленая вершина Ортобене между двух лазурных крыльев -- гор Олиена и Лула.
   С тех пор как я себя помню, три старика сидели неизменно там точь-в-точь такие же, как и теперь: жирные, чистые, с золотисто-белыми волосами и бородой; лица у них цвета ржавчины, точно сожженные дыханием времени, а черные глаза полны блеска и похожи на жемчужины, запрятанные под охрану окаменевших, как раковины, век.
   В годы засухи одна наша служанка часто ходила черпать воду там поблизости. Я ее сопровождала, и пока она переговаривалась то с тем, то с другим, как самаритянка, я останавливалась послушать болтовню трех стариков. Кругом рассаживались мальчишки, кто прямо в пыль, кто прислонившись к стене, перебрасывались камешками, ловко прицеливаясь в лицо, и в то же время слушали.
   Старики рассказывали больше для себя, чем для мальчуганов; один был трагик, другой комик, а третий, дядюшка Танедду, нравился мне больше всех, потому, что в его рассказиках трагическое смешивалось с комическим; и, может быть, еще с тех пор я почувствовала, что такова и жизнь: немного розового, немного голубого, как небо в те длинные летние сумерки, когда служанка зачерпывала воду, а дядюшка Танедду, дядюшка Юбанне и дядюшка Предумариа рассказывали истории, которые мне тогда так нравились, потому что я их плохо понимала, а теперь мне нравятся не менее, потому что понимаю слишком хорошо.
   Вот одна из них, переданная нам однажды дядюшкой Танедду.
   -- Ладно, птички, хочу я вам сегодня рассказать один случай. Первая жена моя, Франциска Портолу, ты ведь ее знал, Юба, вы были троюродные; так вот, я говорю, Франциска была женщина смелая и добрая, но было с ней что-то такое неладное. Когда я на ней женился, ей только что исполнились 15 лет, но высокая она была и сильная, как солдат: ездила верхом без седла, а ядовитые змеи и тарантулы боялись ее больше, чем она их. С детства привыкла она бродить одна по нашим местам; отправлялась в отцовскую овчарню на гору, а при нужде присматривала за стадом и проводила ночь под отрытым небом. При всем том была красива, как картинка: волосы такие длинные -- до дна моря достали бы, а глаза блестящие, как солнце. И вторая моя жена, Мария Барка, была хороша, ты ее помнишь, Предумари, вы были двоюродные, но не так, как Франциска. Ах, такой, как Франциска, я не знавал больше: все у нее было -- ловкость, сила, здоровье. Во всем была искусна, все понимала; мухе не ускользнуть было от ея внимания. А какая веселая была, братцы, беда! Я прожил с ней 5 лет таких радостных, как и ребенком не приводилось. Разбудит она меня, бывало, когда еще утренняя звезда не показалась из-за горы, и говорит:
   "Вставай, Тане, идем на праздник в Гонаре или в Сан-Франческо, а то и еще подальше, до самого Сан-Джиованни".
   И вот, в одну минуту спрыгивала с постели, приготовляла дорожную котомку, засыпала корм лошади, и мы уходили веселые, точно две сороки на ветке, при первом пении петуха. На скольких праздниках мы так веселились! Она не боялась проходить ночью лесом или опасными местами; в те времена вы помните, братцы, еще были в сардинской земле двуногие кабаны. Ого! Еще водились-таки! Но некоторых из этих разбойников я знал в лицо, другим случалось оказывать услуги, и поэтому мы их не боялись.
   Так вот, Франциска имела даже, пожалуй, недостаток: она ничего не боялась; была осторожна, но безразлична ко всему. Она говорила: я столько видела на своем веку, и ничто более меня не трогает; даже если увидала бы, как умирает христианин, не испугалась бы. И не была любопытна, как другие женщины; если на улице происходила драка, она не отворяла даже дверей. И вот, раз ночью она дожидалась меня, а я запоздал, потому что у меня сбежала кобыла, и пришлось мне возвращаться пешком. Франциска, значит, дождалась, сидя около огня, так как дело было поздней осенью в холодную, туманную ночь.
   Вдруг -- после-то она мне рассказывала -- ужасный крик раздался среди ночи, как раз сзади нашего дома, такой отчаянный и громкий крик, что стены, казалось, задрожали от испуга. Но она и не двинулась даже; говорила после, что не испугалась, подумала, что это был пьяный; услыхала немного позже, как пробежал человек; распахнулись кое-где окна, какой-то голос спросил: "Что случилось?", потом все стихло.
   Я вернулся немного погодя, но сразу Франческа ничего мне не сказала. А на следующий день за стеной нашего двора был найден убитым один молодой человек, почти мальчик, Ангелу Пинна, вы его помните? -- восемнадцатый сын Антонио Пинна. Благодаря этому преступлению, и мне было много докуки, потому что, -- я уже сказал, -- труп-то несчастного мальчика был найден около нашего дома, распростертый, отлично помню, посреди большого пятна сгустившейся крови, как на красном одеяле. Но никто не знал ничего, наверное, хотя многие думают, что Ангелу был в связи с одной нашей соседкой, родственники которой и убили его при выходе со свидания. Ну, довольно, это и неважно суть же в следствии, которое доказало, что неудачник умер от кровотечения: приди бы помощь вовремя, рана была бы перевязана, и он спасен.
   Так вот, братцы мои, ужасное это происшествие разрушило мой покой. Жена моя сделалась печальна, исхудала, на себя стала непохожа, точно ее околдовали, и повторяла днем и ночью: "если бы я вышла и посмотрела, если бы я отвечала на голоса, которые спрашивали, -- крик ведь был позади нашего двора, -- тогда мальчик был бы спасен"...
   Да, на себя стала непохожа! Никаких больше праздников, никакого веселья; видела во сне покойника по ночам, слышала крики отчаяния и выбегала из дому и искала дрожа. Напрасно я ей говорил:
   -- Франциска, послушай меня, ведь это я кричал в ту ночь, чтобы испытать, испугаешься ли ты. Благодаря несчастной случайности, в ту же ночь произошло преступление; но несчастный не кричал, и тебе не в чем упрекать себя.
   Но она вбила себе в голову эту мысль и чахла, хотя и притворялась, что верит моим словам, чтобы сделать мне удовольствие, и не говорила больше о покойном. Так прошел год; теперь уж мне захотелось водить ее на праздники, чтобы рассеять ее. Один раз, приблизительно через два года после того ночного крика, свел я ее на праздник святых Козьмы и Дамиана, куда нас пригласили друзья провести несколько дней вместе. Вечером в день праздника были мы все вместе на лужайке перед церковкой. Были последние дни сентября, но казалось, что еще лето; луна освещала рощи и горы, народ плясал и пел кругом огней, зажженных в честь праздника. Вдруг жена моя пропала; я думал, что она отправилась спать, когда увидел, как она выбежала из церкви, испуганная, как лунатик, которого разбудили во время его ночных похождений.
   -- Франциска, овечка моя, что случилось, что случилось?
   Она дрожала, приникнув к моей груди, и оглядывалась назад на церковную дверь.
   Я перенес ее в хижину, уложил на постель, и только тогда она мне рассказала, что пошла в церковь помолиться об упокоении души бедного Ангелу Пинна. Когда оттуда ушли несколько бывших там баб, она очутилась в церкви одна, стоя на коленях на ступеньках у подножия алтаря.
   "Осталась одна, -- рассказывала она прерывающимся голосом, цепляясь за меня, как девочка, охваченная страхом. -- Продолжала молиться, как вдруг услыхала точно шелест ветра и шорох шагов. Я обернулась и в полутьме, посреди церкви, увидала хоровод каких-то существ, которые танцевали, держась за руки, без пения, без шума; почти все были одеты в платья, мужчины и женщины, но не имели голов. Это были мертвецы, муженек мой, мертвецы, которые танцевали! Я поднялась, чтобы бежать, но была захвачена в середину: две тощих и холодных руки сжали мои руки... и я должна была плясать, муженек мой, плясать с ними. Напрасно я молилась и бормотала: "Святой Козьма, заступник, выведи меня из круга", те продолжали увлекать меня, и я продолжала танцевать. Вдруг танцор справа нагнулся надо мной, и, хотя у него и не было головы, я услыхала ясно такие слова: "Видишь, Франци? И ты тоже не отозвалась на мой крик!?" Это был он, муж мой, тот злосчастный мальчик! С той минуты я уже ничего не видела. Вот наступило время, -- думала я, -- теперь меня потащат в ад. И справедливо, и справедливо, -- думала я, это за то, что жила без любви к ближнему, не внимая крику тех, кто умирал. И все же я чувствовала необычайную силу; когда мы, продолжая танцевать, проходили мимо дверей, мне удалось вырвать мои руки из рук призраков, я освободилась и сбежала; однако Ангелу Пинна преследовал меня до двери и пытался схватить меня вновь, но он не мог перешагнуть через порог, а я его уже переступила. Край моей туники остался у него в руке; чтобы освободиться, я сбросила тунику, оставила ее ему и убежала. Муж мой дорогой, я умираю... умираю... Когда умру, не забудь велеть отслужить три обедни за меня и три за бедного Ангелу Пинна. И посмотри, не найдешь ли мою тунику, прежде чем покойники обратят ее в расчесанную шерсть".
   Да, птички, -- заключил старый дядя Танедду,--жена моя бредила; у нее была лихорадка, больше она уже не поправлялась и умерла через несколько месяцев, уверенная, что плясала с мертвецами, рассказы о чем часто приходится слышать. И любопытно, что один пастух нашел раз перед дверью церкви святого Козьмы кучу расчесанной шерсти, а многие женщины и по сию пору верят, что то была шерсть от туники моей жены, приведенная в такой вид мертвецами.
   Да, ребятки, так-то было дело; слушаете вы все тут меня с глазами, точно зажженные фонарики; а вот что самое-то интересное, что я вам хочу сказать; ведь кричал в ту ночь и в самом деле я, чтобы посмотреть, вправду ли жена моя так невозмутима, как она утверждала.
   Когда она умерла, я заставил отслужить обедни, но задумался и сам: ведь если бы я не закричал в ту зловещую ночь, жена моя не умерла бы. И я проклинал себя, повторяя сам себе: "да поразит тебя правосудие, пусть вороны выклюют тебе глаза, как ягоды винограда; отправляйся на каторгу, Себастьян Пинторе, ты убил свою жену"...
   Но потом все прошло; что же, и мне тоже надо умирать? Эй, вы, братцы, вы, мальчуганы мои, и ты, Грациэлла, что вы об этом скажете? Я ведь не баба, да и кроме того, все равно умру, когда батюшка Иисус Христос, Господь наш прикажет.

------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Русская мысль", 1915, No 11, с. 174--179.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru