Дементьев Василий Арсеньевич
Левка бобыль

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Деревенские очерки.

   

ЛЕВКА БОБЫЛЬ.

Деревенскіе очерки (*).

   (*) Считаю необходимымъ предупредить читателя, знакомаго съ нашимъ народнымъ бытомъ только по книгамъ, по большимъ дорогамъ и окрестностямъ столицъ, что, какъ ни много покажется ему буколическимъ въ моемъ разсказѣ, не смотря на то, онъ болѣе или менѣе взять съ дѣйствительности, и вынесенъ изъ того захолустья чисто русской жизни, куда не успѣло еще проникнуть вліяніе городское. Авт.

I.

   На улицѣ снѣгъ валилъ хлопьями.
   Въ крайней ветхой избушкѣ, на лавкѣ, опершись руками на бѣлый сосновый столъ, и грустно склонивъ на нихъ голову, сидѣлъ парень, въ тонкой пестрядинной рубашкѣ, съ зачесанными за уши, косымъ проборомъ, темнорусыми кудрями, съ черными глазами, съ атлетическими, обнаженными до локтей руками, и правильнымъ русскимъ очеркомъ чуть опушившагося лица. На глазахъ его навернулись слезы. Долго сидѣлъ онъ молча, и только судорожныя движенія его рукъ, которыми онъ, по временамъ, то судорожно сжималъ свою голову, то съ выраженіемъ отчаянія на лицѣ, безсмысленно, теръ изо всей силы столъ, обнаруживали глубокую тоску его сердца. Наконецъ онъ поднялъ глаза, обвелъ грустнымъ взглядомъ избу, и зарыдалъ.
   -- Родимая ты моя!-- началъ причитывать парень,-- и не почиталъ-то я тебя, и не поилъ-то я тебя, и не кормилъ, не покоилъ твою старость!... И не спрашивала ты ничего отъ меня, а сама все мнѣ же наровила, -- да вѣдь ты думала, что я не люблю тебя!... Богъ видитъ, любилъ ли я тебя!...
   Сію минуту только проводилъ парень мать свою на вѣчный покой -- и остался одинъ, какъ перстъ, съ своей злодѣйкой бѣдностью, да съ своей безталанностью.
   Грустно посмотрѣлъ онъ на заплѣсневелыя отъ сырости палати, на перегородку, надъ которой на брусу лежали, давно забытыя, рѣшета и сита, деревянныя большія чашки, горшки, уполовникъ, косарь, щепавая лучина, -- и еще грустнѣе стало ему: и вспомнилъ онъ, какъ третёднись еще только, черезъ силу переломивъ свою немочь, старушка напекла блиновъ, и кликала туда, за перегородку, къ залавку, своего Левку, и маслила своему родимому горячіе блины насбираннымъ по добрымъ людямъ въ Петровки маслецомъ, и дѣлала ему изъ насбиранныхъ же яицъ яичницу. И не было у старухи въ жизни другой заботы, кромѣ своего ненагляднаго. И вспомнилъ онъ, какъ за такую любовь старушки, онъ только озарничалъ съ нею, бражничалъ по деревнѣ съ ребятами, да тѣшился въ хороводахъ да въ посидѣлкахъ съ дѣвками, а дѣла своего не знавалъ и не дѣлывалъ.
   -- Прости меня, матушка!-- сказалъ онъ, всхлипывая; потомъ всталъ и началъ молиться Богу.
   Сдѣлалъ онъ три креста, положилъ три земныхъ поклона, -- на четвертомъ рука его остановилась на лбу и не кончила креста: вспомнилъ онъ, взглянувъ на тябло, какъ старушка, кончаясь, все поднимала къ образамъ глаза, потомъ глядѣлъ на него, и будто что-то силилась ему сказать, и дѣлала рукою движенія, какъ будто силясь указать туда. Поручала ли только она этимъ Богу своего сына, или хотѣла "что-нибудь передать, завѣщать ему -- не могли тогда понять и догадаться. Но теперь у Левки пронеслась въ головѣ какая-то мысль: онъ всталъ на лавку, поснималъ съ тябла всѣ образа, осмотрѣлъ его, но ничего особеннаго не нашелъ. Остановившись на минуту въ раздумьѣ, онъ снялъ потомъ древніе мѣдные кресты и образки со стѣны и синюю исписанную грамотку, прибитую подъ нихъ, и -- подъ грамоткой оказался квадратикъ изъ чуть замѣтныхъ щелокъ. Увѣренность въ догадкѣ увеличилась. Онъ взялъ со стола ножъ, выворотилъ имъ крышку сдѣланнаго въ стѣнѣ потайнаго ящичка -- и изъ него посыпались на лавку цѣлковики. Мать и изъ могилы подала своему дѣтищу руку помощи. Онъ торопливо, какъ будто боясь, чтобъ кто не подсмотрѣлъ и не лишилъ его такъ чудно открытаго сокровищъ, подобралъ съ лавки цѣлковики, сѣлъ, и сталъ считать ихъ. Оказалось двадцать цѣлковиковъ. Это была, вѣроятно, вся собина старушки, скопленная ею по копейкамъ про черный день съ перваго дня замужства, или, быть можетъ, съ того дѣвическаго лѣта, когда она въ первый разъ продала офенѣ батманъ сушеной черники, малины, бѣлыхъ грибовъ и ведерко соленыхъ, боровыхъ рыжиковъ и груздей, выношенныя ею въ лѣто.
   Черезъ месяцъ, въ воскресеніе, Левка, отслуживъ на могилѣ панихиду по матери и вернувшись домой, надѣвалъ новое плисовое полукафтанье и такіе же широкіе шаровары, и, смотрясь въ обломокъ зеркала, расчесывалъ себѣ голову. Потомъ сѣлъ за столъ, вынулъ изъ кармана два цѣлковика, положилъ передъ собою, и такъ началъ разсуждать про себя:
   -- Господи! прости мое великое согрѣшеніе.... Отмолю ли я когда этакой грѣхъ!.... да не въ терпежъ приходитъ, силъ моихъ нѣтъ; все мое сердце изныло -- я чай, какъ уголь сдѣлалось... Какъ быть? Не давно еще, такъ, ни за что, ни про что, для смѣху только, я выдернулъ Елеськѣ полбороды.... Издать отдать ему оба цѣлковика: на одномъ не помирится... А на что я сапоги новые куплю?... Развѣ продать бересто, что на крышу надралъ?.... На лѣто надеру новаго; зимой течи нѣтъ, а лѣтомъ тепло и на улицѣ. Продамъ!... Подавись, черный воронъ... Да ужъ ежели голубчикъ не сдѣлаетъ....
   Колдунъ Елеська, прозванный въ околодкѣ Ворономъ, былъ самое страшное и вмѣстѣ самое беззащитное старое существо. Кромѣ Левки, пока не дошла до него бѣда, едва ли бы нашелся въ околодкѣ смѣльчакъ, который бы осмѣлился сдѣлать или сказать Ворону что-нибудь на зло, на перекоръ, или не позвать его на сватьбу, на братчину, на никольщину: такой смѣльчакъ не миновалъ бы несчастья: и молодыхъ бы въ поѣздѣ лошади разбили или въ лѣсъ занесли, и скотъ бы вымеръ у него, и самаго бы его лѣшій обошелъ въ лѣсу, и проч. А Левка вѣрилъ ли въ него, нѣтъ ли, все равно: у Левки рука чесалась и безъ его воли порывалась на достойнаго соперника -- злую силу. И противъ такихъ смѣльчаковъ Елеська, по своему званію, долженъ былъ находить силу и защиту въ самомъ себѣ, а жаловаться не смѣлъ и заикнуться: этимъ онъ потерялъ бы выгодное мнѣніе о себѣ. И это правильное понятіе сосѣдей о его личности, давало смѣлому, какъ Левкѣ, всякое право дѣлать съ нимъ, что угодно. Впрочемъ, въ общемъ мнѣніи Елеська былъ столько же добрый, какъ и злой духъ: его же дѣло было -- вылечить скотъ, устроить свадьбу счастливо, приворожить дѣвицу къ молодцу, заговорить зубы и всякую немочь и недугъ, прогнать нечистаго, отвадить отъ лошадей домоваго, если онъ по ночамъ клочитъ имъ гривы и заѣзживаетъ ихъ до пѣны, погадать, и проч. и проч. И за все это довольствовался онъ гривенничкомъ, десяткомъ яицъ и т. п. Должностей онъ испрошелъ много: съ молода былъ въ ополченіи 12-ги года, вернувшись на родину, сталъ жить бобылемъ, приглядывался дѣвкамъ, служилъ въ городѣ лакеемъ, былъ три года Офеней, подъ старость былъ церковнымъ сторожемъ, три года жилъ въ монастырѣ, и наконецъ попалъ въ колдуны. Жилъ онъ въ полверстѣ отъ деревни дворникомъ на опустѣвшемъ боярскомъ дворѣ, одинъ-одинешенекъ зимой и лѣтомъ. Мѣсто его жительства много способствовало его званію: боярскій дворъ былъ не что иное, какъ широкій, зеленый лугъ съ разбросанными тамъ и сямъ деревянными развалинами погребовъ, сараевъ, и пр. Давно уже, чуть въ памятухи старикамъ, богатые господа забросили его и жили въ Москвѣ, либо въ Питерѣ, либо въ другихъ помѣстьяхъ. Никто не опасался отъ Елеси незаслуженнаго зла. Молодежь, напротивъ, еще любила егоза розсказни и болтовню, вовсе не стариковскую, и, по исконному заведенію, весной, каждое воскресенье со всего околодка собиралась на боярскій дворъ качаться на качеляхъ и водить хороводы. Лицо Елеси было не глупое и благообразное старческое лицо. Его кудри и небольшая, но густая и курчавая бородка, которую онъ и подъ старость все еще любилъ разчесывать и холить, если бы не были такъ сѣды, очень много придавали бы его лицу молодечества. Онъ былъ живъ и вертлявъ, и, по временамъ, сидя на крыльцѣ своей лачуги и разсказывая окольной молодежи похожденія своей молодости, до того воодушевлялся, что тусклые глаза его разгорались огнемъ юности, руки напрягались, и онъ, пожалуй, готовъ былъ тогда и трепака отхватить, и подраться на кулачки, и отпустить молодецкое словцо красавицѣ. Онъ до старости любилъ придерживаться чарки. Часто видали его, сидящаго задумчиво въ саду, подъ густой акаціей, на устроенной имъ самимъ дерновой бесѣдкѣ, среди его же руками разведенныхъ клумбъ, пестрѣвшихъ разными цвѣтами; и не одна баба видѣла, какъ онъ, въ полночь, ходилъ по этому саду на головѣ, и слышала, какъ съ нимъ разговаривала человѣчьимъ голосомъ всякая былинка.
   -- А, доселева русскаго духу слыхомъ не слыхать, видомъ не видать, а нонича русской духъ самъ, какъ ладонь, на домъ,-- пропѣлъ Елеся, лишь только Левка показался въ дверь.-- То-то, молодчикъ, не плюй въ колодецъ....
   -- Елисей Елисеичъ! прости; кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, -- сказалъ Левка;-- пришла до тебя нужда нужная.
   -- Прости, а полбороды-то у меня еще не выросло; выдернуть-то выдернулъ, а вставить-то, небось, не съумѣешь!
   -- Прости, Елисей Елисеичъ! На колѣнки встану, -- отвѣчалъ Левка, видя проясняющееся лице Елеси.
   -- Ну, лежачаго не бьютъ, -- отвѣчалъ Елеся; -- а что безчестья?
   -- Вотъ, сколь есть, -- отвѣчалъ Девка, выкладывая на стодъ цѣлковый.
   -- Сколь есть?-- сказалъ Елеська съ лукавой улыбкой, -- есть у тебя, молодецъ, и побольше, да и еще будетъ. Картишки что ли раскинуть?
   -- Нѣтъ, Елисей Елисеичъ!..
   -- То-то нѣтъ, глупой ты человѣкъ. Ты свиснешь, а онъ ужь и смыслитъ. Выкладывай остатокъ-то,-- знаю, знаю, что тебѣ надо.
   -- Помоги, Елисей Елисеичъ,-- отвѣчалъ Левка, выкладывая другой цѣлковой,-- что ужь отъ тебя таить,-- съ тѣмъ и пришелъ... вѣстимо, ты и самъ все знаешь -- нечего разсказывать.
   -- То-то ты, бобыль ты бездомовной, замахнулъ куды далеко, да и хотѣлъ помимо меня обойдтись. А кто тебѣ, не я ли же все помогъ, глупой ты человѣкъ, какъ пьяная старостиха съ дочерью ѣхала съ братчины, да въ перелѣски опрокинулась телѣга, а лошади взблаговали, а ты подхватилъ старостихину дочь -- не далъ ей слетѣть въ грязь да сломить себя голое)? Видъ ласково, чай, взглянула она втѣпоры на тебя? Это, братъ, онъ еще однимъ только мизинчикомъ подшутилъ.
   -- Что тутъ и говорить, Елисей Елисеичъ,-- отвѣчалъ Левка, -- знаю, что ты же все: старостиха сама видѣла его, куды и хмѣль дѣлся; вѣкъ не забуду твоей милости,-- помоги ужь и еще,-- ты началъ, ты и покончи.
   Елеся былъ не злопамятенъ. Къ тому же приворожить, быть можетъ, по воспоминанію своей молодости, была его исключительная страсть. Подѣйствовали тутъ и два цѣлковика: Елеся отъ начала своего настоящаго ремесла ни отъ кого не видалъ такой богатой подачи. Притомъ привлечь на свою сторону единственнаго своего врага, и тѣмъ увеличить свою славу и возстановить высокое мнѣніе о себѣ и вѣру въ себя, которыя начали колебаться со времени огласки Левкина поступка съ его бородой -- въ этомъ онъ не могъ не видѣть своей явной пользы.
   -- Что съ тобой дѣлать,-- сказалъ Елеся,-- такъ и быть... Полно тебѣ мыкаться по свѣту,-- будь все по твоему. Поди къ дверямъ да стань ко мнѣ задомъ.
   Левка исполнилъ это. Елеся вынулъ изъ стола пряникъ-сусляникъ, и взявъ его въ пригоршни, началъ что-то шептать надъ нимъ. По временамъ нѣкоторыя таинственныя, никому, должно быть и ему самому непонятныя, и, очевидно, съ намѣреніемъ произносимыя громче, слова, долетали до слуха Левки.
   -- Стань отъ праведнаго солнца, приложись трою къ матери сырой землѣ, да говори за мной,-- сказалъ онъ, кончивъ это дѣйствіе и подозвавъ Левку. Левка исполнилъ это, и проговорилъ за нимъ:
   "Прикладываюсь я рабъ Божій Левъ къ матери сырой зцмлѣ. Иванъ Марья, Яковъ Дарья, Адамъ Ева, земля мати, благослови своего плода взяти. Отъ пчелъ и отъ цвѣта медъ, отъ неба и отъ травы цвѣтъ, отъ корене трава, отъ земли корень. А къ чему тебя, плодъ, беру, къ тому будь для добра: како бываютъ радостны свѣтлому Воскресенію, и сребру и злату, тако бы радовались не человѣцы мнѣ рабу Божію Льву, и отъ женской особы въ любвибы я былъ.-- Гласъ твой слышу, очей твоихъ не вижу, сердце изъ тебя выну, подъ камень положу и на камени стану, -- что хощу, то и творю. Сему моему заговору ключъ на замокъ. Аминь."
   -- Ну, теперь съ Богомъ,-- сказалъ потомъ ему Елеська, отдавая пряникъ.-- Дождись святокъ, приди за мной, и пойдемъ вмѣстѣ на посидѣлки.... Тутъ разныя средствія есть.... Пряникъ разломишь пополамъ -- одну половинку съѣшь самъ, а другую ей дашь съѣсть. Только не забудь-т-безъ меня не подѣйствуетъ, скажи втѣпоры мнѣ.
   -- Спасибо, Елисей Елисеичъ; вжъ не забуду твоей милости. Все, все сдѣлаю, какъ сказалъ,-- отвѣчалъ Левка, отвѣшивая ему низкіе поклоны, и вышелъ отъ ворона безъ оглядки.
   Святкц. Время было давно уже за полночь; давно уже въ посиделкахъ дѣвушки попрятали прялки на полати, на полицы и подъ лавки; давно уже водили хороводы и играли въ разныя игры. Левка сидѣлъ въ углу задумавшись, въ новомъ полукафтаньѣ, шароварахъ и со шляпой въ рукахъ. Давно уже замираетъ у Левки сердце, и бросаетъ онъ взгляды на дверь: много входитъ и выходитъ въ нее, но Елеськиной лысины нѣтъ какъ нѣтъ. Хоть бы вмѣшаться покамѣстъ ему въ игры, да что толку: игры и хороводы идутъ все такія, гдѣ молодцу самому надо выбрать себѣ дѣвицу, а не случайно доставалась она; а Старостиной дочери зазорно бы было, еслибъ ее выбралъ бобыль, и не ставало на это смѣлости у Левки; онъ же не могъ и думать, чтобъ Наташа могла полюбить его: были тутъ и почище его: тутъ былъ и бурмистръ, и молодой холостой парень земской, большой грамотникъ, и управительской лакей съ ермолью, да и всѣ тутъ были лучше его -- не бобыли бездомовные, хоть онъ и не уступилъ имъ сего-дня въ дѣлежкѣ дѣвушкамъ пряниковъ и баранокъ, хоть и бойко давича плясалъ и игралъ на балалайкѣ, хоть и всѣ, кто тутъ ни былъ по кружкѣ и по прочему, гдѣ могъ быть дѣлежъ полюбовный была ему закадычные друзья; но это прочее никогда не коснулось бы Старостиной дочки Наташи. Одна въ чести, избалованная у отца и у матери, она была немножко горда, и иногда властолюбива между подругами, какъ Старостина дочка, что, впрочемъ, ей было очень къ лицу; но въ вознагражденіе этихъ, не совсѣмъ похвальныхъ, случайныхъ ея качествъ, она была умна, рукодѣльна, богомольна, скромница; въ характерѣ ея была уже замѣтна твердость. По всѣмъ этимъ качествамъ она была недоступна для обыкновеннаго волокитства ребятъ. Да и ни у кого бы, даже у земскаго Филипья, не стало силъ погубить такую дѣвку -- полюбить ее на время, и бросить потомъ, не жениться на ней.
   И хороша была теперь Наташа. На ней былъ тѣневый, съ черными и красными полосами, матеревый сарафанъ, миткалевая снѣгу бѣлаго рубашка, надъ полуоткрытой грудью на шеѣ три ряда крупныхъ янтарей, на тонкихъ бѣлыхъ пальцахъ золоченыя кольца и перстни, въ ушахъ такія же серьги. Ея стройный и гибкій станъ, обтянутый широкой голубой лентой, ея темнорусая, длинная коса, небрежно, змѣею, раскинувшаяся случайно по бѣлому полуобнаженному плечу, ея черные глаза и брови, и немножко смуглое, съ округлыми и упругими формами личико -- хоть кого такъ свели бы съ ума.
   Надолго сидѣлъ Левка въ кути, съ думой крѣпкою. Хорошъ былъ и Левка въ своихъ обновахъ: полукафтанье его. было растегнуто, и изъ-подъ него выставлялась красная рубашка и плетеный шелковый поясокъ, на шеѣ у него былъ голубой шелковый платокъ. Одною рукою онъ облокотился на окно и грустно склонилъ на нее голову, и небрежно разсыпались по рукѣ, пробѣжавъ сквозь пальцы, его темныя кудри. Въ другой рукѣ онъ держалъ новую пуховую шляпу съ красной шелковой ленточкой и павлинымъ перомъ. Никого изъ молодежи не было удалѣе и красивѣе Левки.
   Вотъ наконецъ, только что хороводъ началъ было пѣть:.
   
   Коло Дону, коло Доау,
   Коло тихаго Дуная,
   Добрый молодецъ гуляетъ,
   Пару коней выбираетъ,--
   
   выставляется въ дверь лысина Елеськи, и сильно стукнуло сердце у Левки.
   -- Здравствуйте, красныя дѣвицы и добрые молодцы,-- сказалъ Елеська, раскланиваясь на всѣ стороны.
   -- Добро пожаловать, добрый молодецъ.... Елисей Елисеичъ...-- Дядя Елисей, дѣдушка Елисей, Елисей Елисеичъ!-- раздалось со всѣхъ сторонъ.-- Въ хороводъ его. Нѣтъ, дѣвы, давайте играть въ Дунай, онъ будетъ молодцемъ.
   -- Нѣтъ, дѣвы,-- перебили другія,-- давайте играть королемъ. Его въ короли -- и картъ не станемъ раскидывать.-- И со всѣхъ сторонъ дѣвицы тормошили Елесю.
   -- Да полно ли вамъ, балалайки вы эдакія безструнныя!-- воскликнулъ наконецъ Елеся:-- что я вамъ за ровня?... Нѣтъ, ужъ времена-те не тѣ: зима на головѣ. Эхъ, кабы старые года -- далъ бы я вамъ знать.... А топере мое мѣсто развѣ вотъ гдѣ -- лучину перетыкать.-- И съ этими словами онъ сѣлъ у свѣтца. Надо замѣтить, что въ посидѣлкахъ обыкновенно горѣла лучина, а свѣчка только тогда, когда въ угоду дѣвушкамъ приносима была догадливымъ молодцомъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, дѣвицы, въ короли его!-- раздалось опять со всѣхъ сторонъ.-- Не отнѣкивайся, дядя Елисей, а не то мы тебя плясать еще заставимъ.
   -- Да перестаньте, трещетки вы эдакія: оглушили!-- отвѣчалъ Елеся.-- Ну, въ короли такъ въ короли.-- Я же васъ!... Ну, на мѣсто!
   Всѣ дѣвушки и молодцы сѣли вокругъ стола, около Елеси, и начали подходить къ нему по порядку, со словами: "Король, король! я твоя слуга: что прикажешь дѣлать?" Всѣхъ дѣвушекъ какъ будто на зло, онъ сводилъ съ постылыми, либо -- еще и того хуже -- заставлялъ отворять дверь лбомъ. Наконецъ очередь дошла и до Наташи.
   -- Король, король! я твоя слуга, что прикажешь дѣлать?-- проговорила она.
   -- Поди къ Лёвушкѣ сиротѣ, да отмѣряй ему двѣнадцать аршинъ лентъ,-- сказалъ ей важно король.
   Никогда и ни для кого не могъ нарушиться уставъ игры, и Наташа, подошедъ къ Левкѣ, начала разводить руками, какъ будто отмѣривая аршиномъ, и стала послѣ каждаго размаха, краснѣя, церемонно цѣловаться съ Левкой.
   Взглянувъ на Левку съ Наташей, и видя, что они исправно цѣлуются, король произнесъ Левкѣ важно, указывая на Наташу:
   -- За вѣрную твою службу вотъ тебѣ невѣста.
   Много уже, но разнымъ порученіямъ и приказаніямъ короля, разошлось по угламъ и дѣвицъ и парней, и кружокъ около Елеси сталъ рѣдѣть. Онъ взглянулъ на бобыля и Старостину дочку, и замѣтилъ, что Наташа не противилась его поцѣлуямъ, а только лица обоихъ пылали, какъ зарево, что не часто бываетъ на посидѣлкахъ отъ привычки къ поцѣлуямъ. Елеся всталъ изъ-за стола и подошелъ къ свѣтцу переткнуть догорѣвшую лучину, не успѣлъ, онъ зажечь новой, какъ огарокъ изъ свѣтца какъ-то выпалъ въ подсвѣтешную лахань съ водою, и всѣ остались въ могильной тьмѣ. Левка обхватилъ станъ Наташи, Наташа обвила руками его шею и вся дрожала; они поцѣловались длиннымъ поцѣлуемъ. И палило Левкѣ лицо знойное дыханіе дѣвушки, и грудь ея волной колыхалась у его груди. Старуха стучала кремнемъ и плавью на шесткѣ за перегородкой.
   -- Любишь ты меня, Наташа?-- спросилъ тихо Левка.
   -- Давно, Левка!-- отвѣчала тихимъ голосомъ Наташа, прикорнувъ къ его груди. Левка обнялъ, и еще разъ крѣпко, крѣпка поцѣловалъ ее.
   Могъ ли онъ вспомнить о Елесиномъ пряникѣ!...
   Наконецъ лучи свѣта прорѣзались изъ-за перегородки въ дверь, и вслѣдъ за ними явилась старуха съ пылающею лучиной въ рукахъ. Никто ни на кого не обратилъ особеннаго вниманія, послѣ этого нерѣдкаго случая. Изъ одного только угла старая дѣвка съ усиліемъ свела два косые глаза на раскраснѣвшихся лицахъ Левки и Наташи, и злобно улыбалась на нихъ. Давно уже бобылка Ненила раскосье имѣла виды на Левку, и нѣсколько уже разъ пыталась дать понять ему это, но Левка и знать ее не хотѣлъ,-- и вчера только гордая Наташа за что-то взорвалась на нее, при всѣхъ дѣвицахъ обезчестила ее -- въ глаза назвала раскосьемъ. Кто зналъ Ненилу, тотъ, взглянувъ теперь на нее, тотчасъ догадался бы, что она задумала что-нибудь недоброе. Но Левкѣ и и Наташѣ теперь было не до нея.
   Начали играть въ "Дунай". Парни всѣ отшатнулись въ кутъ, а дѣвушки вновь сѣли кругомъ стола. Ненилу, какъ старшую и всегда помыкаемую въ подобныхъ случаяхъ, и еще другую дѣвушку, выбрали въ зватыя. И подъ пѣсню:
   
   Вотъ какъ звали молодца,
   Позывали удальца --
            Дунай мой, Дунай,
            Селивановичъ (*) Дунай!--
   (*) Вмѣсто "Селивановичъ" въ нѣкоторыхъ мѣстахъ поютъ, помнится, "свѣтъ Ивановичъ" и "сынъ Ивановичъ".
   
   Ненила отправилась въ кутъ, и выборъ ея нагъ прямо на Левку. Левка никакъ не ожидалъ такой чести прежде земскаго Филиппа, бурмистра и управительскаго лакея, тѣмъ болѣе отъ Ненилы. Онъ надѣлъ шляпу, и Ненила вернулась съ нимъ. Дѣвицы потѣснились и дали ему мѣсто. Подъ слова пѣсни:
   
   Молодецъ вдовѣ челомъ,
   Съ молодца шляпа долой --
            Дунай мой, Дунай,
            Селивановичъ Дунай.--
   Ужѣ ты, вдовушка, подай,
   Распрекрасная, подай!--
   
   съ особеннымъ изворотомъ руки, Левка снялъ шляпу, небрежно бросилъ ее на столъ, и привставъ, поклонился сидѣвшей напротивъ дѣвушки.
   
   Но отвѣтомъ была
   Не слуга, сударь, твоя,--
   Я не слушаю тебя.
   
   Левка всталъ, пошелъ опять на прежнее мѣсто въ кутъ, и сѣлъ пригорюнившись, и склонивъ голову на руку. На этотъ разъ два молодца снова подходятъ къ нему и говорятъ ободрительнымъ голосомъ:
   -- Что, братъ, призадумался? На милость суда нѣтъ: давай, попробуемъ въ другой разъ.
   Левка опять идетъ, что повторяется нѣсколько разъ. Наконецъ ему даютъ мѣсто противъ Наташи. Вновь шляпа бросается на столъ, вновь Левка ловко и низко кланяется подъ слова пѣсни:
   
   Ужъ ты, Дѣвица, подай,
   Распрекрасная, подай!
   
   И неосторожная Наташа, вся раскраснѣвшись, подаетъ ему шляпу, запѣваетъ чуть слышно, волнующимся голосомъ, и хоръ подхватываетъ:
   
   Я слуга, сударь, твоя,
   Вотъ я слушаю тебя!--
            Дунай мой, Дунай,
            Селивановичъ Дунай.
   
   Потупивъ глаза и пылая какъ зарево, она, противъ обычая, робко, чуть-чуть поцѣловалась съ нимъ. А у Ненилы злая улыбка все глубже и глубже прорѣзывала кругомъ губъ морщины, и узенькіе косые глазки ея сдѣлались масляными.
   Весь этотъ вечеръ пара была въ какомъ-то забытьи и упоеніи, и не видѣла, что творилось кругомъ ихъ. Къ счастію еще, что всѣ эти нѣмыя сцены другимъ подругамъ, кромѣ Ненилы, были пока не въ доменъ.
   Вернувшись домой, Левка, какъ полуумный, началъ хохотать и дѣлать прыжки по избѣ. Онъ и забылъ и не почувствовалъ, что хата его три дня не топлена, а на дворѣ стояли трескучіе крещенскіе морозы. Наконецъ отъ холода любовный хмѣль вечера нѣсколько испарился изъ головы и далъ мѣсто разсудку. Левка завернулся въ армякъ и нагольный тулупъ, и повалился на лавку. Счастье было еще такъ ново, что никакъ не могло придти Левкѣ въ голову заглянуть въ даль; но онъ былъ однако въ состояніи сообразить, что имъ съ Наташей нужно быть поосторожнѣе передъ дѣвицами.
   И въ слѣдующіе дни святокъ, Левка и Наташа стали избѣгать случаевъ сходиться и цѣловаться въ играхъ; за то они вполнѣ вознаграждали это лишеніе, когда дѣвушки гурьбой отправляются на улицу гадать, и когда Левка въ темныхъ сѣняхъ подстережетъ Наташу, обхватятъ ея станъ, вырветъ на минуту изъ среда подругъ и поцѣлуетъ.
   Они и не замѣтили, какъ прошли святки. Послѣ святокъ Левка видѣлъ богомольную Наташу только въ церкви, и любовался на нее, когда она съ умиленіемъ клала предъ Богоматерью земные поклоны -- быть можетъ, за него, -- и чище становились душа и сердце озарника Левки.
   Настала масляниица. Появилась гора, и рядомъ съ нею шесты. Шесты эти утверждались на кострѣ и висѣли на воздухѣ, при ихъ началѣ, по крайней мѣрѣ, сажени на полторы отъ земля. Ни съ кѣмъ, кромѣ Левки, Наташа не прокатится по шестамъ,-- ни съ кѣмъ, кромѣ его, не подвергнется опасности слетѣть подъ шесты, и, если не сломить, то, по крайней мѣрѣ, проломить себя голову объ ледъ. Впрочемъ, она была увѣрена, что въ Левкѣ станетъ и ловкости и силы сдержать ее. Наступилъ и великій-постъ -- прекратились игры и забавы. Молодые люди видѣлись рѣдко.-- Но вотъ и Свѣтлое Воскресенье. Кончилась заутреня. По всему храму раздаются радостныя восклицанія; "Христосъ воскресе! воистину воскресе!", вездѣ переходятъ изъ рукъ въ руки красныя яички. А на священникахъ и причетѣ новыя ризы и стихари такъ и горятъ серебромъ да золотомъ, а свѣтъ тысячи свѣчей такъ и играетъ, и переливается въ золоченой рѣзьбѣ иконостаса. Весело, привольно душѣ и сердцу, и у стариковъ появились на глазахъ слезы умиленія, что еще разъ привелъ Господь дожить до великаго дня. А въ избахъ, передъ нарядными матерями прыгаютъ на одной ногѣ ребятишки и кричать: "мама! мама! молоко съ березки прилетѣла. Мама! мама! дай мнѣ красное яичко"!
   Левка дождался Наташи на паперти.
   -- Христосъ воскресе, Наталья Степановна!-- сказалъ онъ ей.
   -- Воистину воскресе, Левъ Васильевичъ!-- отвѣчала, покраснѣвъ, дѣвушка.
   Они улыбнулись другъ другу, какъ старые знакомые, три раза поцѣловались и обмѣнялись красными яичками. И въ Христовъ день ни передъ кѣмъ не зазорно было и бобылю похристосоваться и поцѣловаться съ старостиной дочкой.
   Паску Левка гулялъ да бражничалъ съ молодежью тю сосѣдямъ. Онъ былъ веселъ и счастливъ -- заглядывать въ будущность ему не приходило еще въ голову.
   Но его ожидало и грустное происшествіе.
   Часто завертывалъ Левка на боярскій дворъ къ Елесѣ. Смекнувъ его колдовство, Левка полюбилъ его, и Елеся полюбилъ Левку. То, бывало, завернетъ Левка со сткляночкою простячку въ карманѣ, купленнаго на выработанныя на чемъ-нибудь копейки, повеселить старика и поразогрѣть старыя кости и остывающую кровь, то придетъ такъ себѣ -- побалясничать, отъ нечего дѣлать, и выпить на Елесинъ счетъ. О Пасхѣ завернулъ онъ къ Елесѣ похристосоваться. Взошедъ въ его хату, имъ остановился: на тяблѣ, передъ иконами, теплилась свѣчка, подъ нимъ, въ переднемъ углу, лежалъ больной Елеся. Глаза его были мутны. Онъ не шевелилъ уже ни рукой, ни ногой. За нимъ ходила бобылка Устинья, его старая знакомка. Левка подошелъ къ нему, и проговорилъ:
   -- Христосъ воскресе, дѣдушка Елисей!
   Елеся съ усиліемъ поднялъ на него глаза, узналъ его, и проговорилъ слабымъ голосомъ:
   -- Воистину воскресе, Левушка.... Въ послѣдній, знать, разъ, Левушка, привелъ меня Богъ дожить до великаго дня,-- продолжалъ Елисей, послѣ минутнаго молчанія, хриплымъ голосомъ, и на тусклыхъ глазахъ его появились двѣ крупныя слезы,-- да объ этомъ-то я не тосковалъ бы: Его святая воля,-- старымъ костямъ и на мѣсто пора;-- назадъ-то оглянуться страшно,-- вотъ что сокрушаетъ меня....
   Долго потомъ молчали они, наконецъ старикъ началъ опять:
   -- Такъ-то, Левушка: я былъ двѣ капли воды какъ тьк и того, и сего давай, та дѣвка не хороша, другая не по-мыслѣ, и въ городѣ не житье, и въ деревнѣ не привольно -- такъ бы вотъ, бывало, и извѣдалъ все!-- И растратилъ я свою молодость ни за копеечку, разсорилъ свою силу по чужимъ людямъ, былъ бѣлоручка, не знавалъ ни сохи, ни косули,-- и не спохватился, какъ пронеслась она, моя молодость, процѣдилась, какъ вода въ рѣшето.... Да вотъ нужда нужная да бѣда неминучая и заставила на старость лѣтъ забыть стыдъ и совѣсть: и Бога я не побоялся, и людей не постыдился -- всклепалъ на себя колдовство, знакомство съ нечистою силою, и обманывалъ добрыхъ людей. Охъ, тяжело мнѣ теперь, Левушка!... А Богъ видитъ, злой ли я былъ человѣкъ,-- сдѣлалъ ли я зло умышленное вотъ хоть этакому ребенку Старикъ заплакалъ, и потомъ продолжалъ.-- такъ-то и ты, Левушка.... Брось, забудь ты эту Старостину дочку, кусъ ли она бобылю бездомному; послушайся меня старика: ты вѣдь только еще помыкаешь на свѣтъ-отъ. Женись на какой-ни-на-есть степенной дѣвушкѣ да обзаведись домкомъ,-- а то подъ старость и тебя застигнетъ моя судьбина да злая доля.
   -- Нѣтъ, силъ моихъ нѣтъ, Елисей Елисеичъ!-- отвѣчалъ Левка, у котораго давно уже навернулись слезы на глазахъ.
   -- Глупой, глупой ты: силъ нѣтъ! вѣдь это намъ только такъ кажется: захоти, вотъ и сила будетъ, -- сказалъ Елисей.-- Сними Грѣхъ съ моей души: грѣховодникъ я, грѣховодникъ старой -- погубилъ парня и дѣвку.
   -- Нѣтъ, дѣдушка Елисей, и говорить объ этомъ нечего, -- и хотѣть силъ нѣтъ,-- отвѣчалъ Левка.-- А тебѣ спасибо, большое спасибо, дѣдушка Елисей: не погубилъ ты насъ....
   -- Да что же ты сдѣлаешь, глупой ты человѣкъ? вѣдь ты бездомокъ,-- сказалъ старикъ: -- вѣдь не заставишь долю плясать подъ свою дудку.
   -- Заставлю, дядя Елисей!-- отвѣчалъ Левка, сжавъ кулакъ и напрягши руку, и удальски тряхнувъ головой, отчего густыя кудри его разсыпались и въ безпорядкѣ закинулись за уши.-- Али силы у меня мало? Работать стану, ни днемъ, ни ночью не стану знать покою, руки всѣ измозолю -- да досягу же Наташу!
   -- Глупой ты, глупой этакой!-- отвѣчалъ грустно старикъ.-- Больно ты прытокъ; нѣтъ, братъ, подламываются и не этакія стѣны....-- И, потомъ, помолчавъ, продолжалъ;-- ну, слушай, ужъ коли такъ: ступай ты въ городъ, сыщи себѣ какое-ни-наесть мѣсто, съ первоначатья хоть въ поденщики, либо въ дворники, а потомъ -- поприсмотришься -- хоть въ лакеи къ хорошему барину, а либо, можетъ статься, попадешь и въ прикащики къ купцу: ты парень ловкой, грамотной, -- куда ни помыкни, вездѣ годишься; надо только за умъ взяться.... Ловкой человѣкъ за рога поймаетъ счастье-то, за горами отъищетъ таланъ-отъ свой. Да живи, да береги каждую полушку, не токма что пропить, а и черстваго-то хлѣбца юноши изъ кулака поѣсть,-- вернулъ раза-два языкомъ, да и будетъ. Вотъ какъ копейку-то зашибаютъ, да въ люди-то выходятъ. Вотъ года въ три-четыре, коли Господъ-Богъ поможетъ, и зашибешь тысченку. Втѣпоры и Наташу съ руками отдастъ за тебя старостиха. Смекаешь ли ты это?
   -- Вотъ за эту рѣчь спасибо, дѣдушка Елисей, -- отвѣчалъ Левка умильна.-- Образъ съ тябла сниму, что все сдѣлаю по твоему слову. Прости, дѣдушка Елисей! Когда тея навѣстить-то?
   -- Ну, а когда удосужишься,-- отвѣчалъ Елисей:-- мертвымъ мертвое, а живымъ живое. Ходебщица за мной есть. Прости меня, Левуніка.... вспомни старика, да помолись Богу за его душу грѣшную.
   Черезъ нѣсколько дней Елисей скончался. Два только человѣка завертывали по воскресеньямъ на могилу колдуна: это старая его знакомка Устины, да молодой парень Левка.
   

II.

Ненила три года платья не мыла.
Поговорка.

   Пасха была поздно. Не успѣли оглянуться, какъ Егорей на дворъ. Въ первый разъ послѣ долгой зимы, съ шумомъ, ревомъ и блеяньемъ бабы выгнали со дворовъ вербой скотъ на поле. Солнышко такъ и марило. Луга зазеленѣли и запестрѣли желтыми цвѣточками. На березахъ начали развиваться почки и весь воздухъ наполняли благоуханіемъ. Надъ головами вились и заводили трели жаворонки, и неслись вереницы гусей и крикливыхъ журавлей. Вотъ крикъ ихъ остановилъ бѣгавшаго по лужѣ поколенки въ водѣ босоногаго мальчишку; онъ закинулъ голову и закричалъ во все горло: "Задній передняго выпереди! Переднему хомутъ на шею, заднему стрила въ задъ!" -- И вотъ вереница журавлей, какъ будто по дѣйствію этихъ волшебныхъ словъ, въ самомъ дѣлѣ начала мяться, и задніе стали выпереживать переднихъ. Но вотъ выходитъ старуха и кричитъ на мальчишку во все горло:
   -- Ванька! Ванька! поволь, чертепенокъ, домой; а то мать съ дубцомъ придетъ. Ишь ты, ай-ай!... всѣ ножонки у дурака жаворонки Исклевали.
   У Ваньки отъ грязи именно перетрескалась вся кожа на Ногахъ, что называется "исклевали жаворонки", но онъ въ лужѣ, на всемъ привольѣ, ничего не чувствовалъ, и только высовывалъ языкъ и строилъ рожи старухѣ.
   -- Пошолъ, дуракъ, мама красненькое яичко дастъ,-- продолжала старуха.
   3to послѣднее убѣжденіе подѣйствовало на мальчишку, и онъ со всѣхъ ногъ бросился по лѣстницѣ на рундукъ, такъ что чуть не сшибъ старуху съ ногъ.
   Воскресенье. Вездѣ только нѣга жизни: вездѣ свѣтъ, да зелень да цвѣты, пѣсни, игры да радость.
   Много уже дѣвушекъ и молодцевъ собралось со всего околодка на боярскомъ дворѣ. Одни пары качаются на качеляхъ, другіе водятъ хороводы или играютъ въ разныя игры. Вотъ, на самой серединѣ боярскаго двора, извивается длинная вереница дѣвушекъ. Каждая изъ нихъ крѣпко держится сзади за поясъ передней подруги. Передъ передней -- "маткой" поваживаетъ "воронъ". Онъ, то съ той, то съ другой стороны забѣгая къ вереница, одну по одной, или по цѣлому пятку и десятку отрываетъ дѣвушекъ -- "дѣтятъ" отъ "матери". Вереница употребляетъ всѣ усилія избѣгнуть его когтей, и колышется, и извивается отъ него, какъ змѣиный хвостъ.-- А тамъ вонъ, въ сторонка, молодцы и дѣвицы хотятъ играть въ веревку, и жереблюютъ на длинной палкѣ, кому водить.-- Мальчишки залѣзли и разсѣлись по гнилымъ крышамъ пустыхъ строеній боярскаго двора, и стрѣляютъ оттуда въ дѣвокъ изъ выверченныхъ изъ молодыхъ сосенъ пищалей, заражаемыхъ намоченными и туго скомканными хлопьями льну. Хохотъ раздается между ними, если какая-нибудь раненная дѣвушка оглянется, закричитъ на имъ и погрозитъ пальцемъ.
   Среди всей этой простоты, среди всего этого окружающаго веселія, радости и нѣги жизни, подъ открытымъ яснымъ небомъ, подъ зноемъ весенняго солнца, на вольной-водѣ, на широкомъ раздольѣ, въ ароматѣ свѣжей весенней зелени и цвѣтовъ,-- вся эта такая же вольная сумятица, -- вся эта толкотня, бѣготня, шумъ, гамъ, веселыя пѣсни,-- все это имѣетъ свою широкую поэзію -- поэзію сельской простоты и невинности.
   
   "Все скудно, дико, все нестройно,
   Но все такъ живо -- не покойно,
   Такъ чуждо мертвыхъ вашихъ нѣгъ,
   Такъ чуждо этой жизни праздно".....
   
   Далеко по окрестности льются серебристые, звонкіе голоса дѣвушекъ въ хороводныхъ пѣсняхъ.
   Наташа ходитъ въ хороводѣ рядомъ съ Ненилой. Всѣхъ краше она, всѣхъ звонче заливается ея серебристый голосокъ.
   Нѣтъ еще ни земскаго Филипья, ни управительскаго лакея, ни Левки бобыля -- цвѣта окольной молодежи, и дѣвушки въ "Борисѣ" хотѣли уже замѣнить "Бориса" дѣвицей, какъ вдругъ вдали показался Левка. Онъ еще издали снялъ пуховую шляпу и поклонился дѣвушкамъ. Вѣтерокъ небрежно закинувъ за уши его кудри и раздувалъ полы его полукафтаны; солнышко такъ и играло на серебряной пряжкѣ его шляпы въ свѣтлыхъ крупныхъ шарикахъ пуговицъ полукафтанья.
   -- Борисъ! Борисъ!... вотъ Борисъ! Къ намъ, къ намъ!-- закричали всѣ дѣвушки, махая ему платками.
   -- Здравствуйте, красныя дѣвицы!-- сказалъ Левка, подошедъ къ хороводу.
   -- Добро пожаловать, добрый молодецъ!-- отвѣчали дѣвушки.-- Будь Борисомъ.
   Левка взошелъ безмолвно въ кругъ, и пѣсня раздалась:
   
   Ходитъ Борисъ то хороводу,
   Ищетъ Борисъ себѣ невѣсту.
   
   Ко многимъ уже присыкался Левка подъ слова пѣсни:
   
   Будь ты мнѣ теща,
   Дочь твое невѣста!
   
   И все раздавалось:
   
   Я тебѣ не теща,
   Дочь моя не невѣста.
   
   И много уже разъ хоръ вторилъ, грустно, поджавъ голову рукой, проходившему по хороводу, Борису:
   
   Охъ-ти мнѣ тошно,
   Охъ-ти мнѣ грустно.
   
   Наконецъ Борисъ подходитъ къ Ненилѣ, и Ненила затягиваетъ:
   
   Я тебѣ теща,
   Дочь моя невѣста --
   
   отдаетъ ему Наташу.
   Въ первый разъ послѣ долгой разлуки рука его сжала руку дѣвушки, и раздался любовный поцѣлуй. Левка и Наташа, потупивъ глаза и краснѣя, пошли, подъ пѣсню, по хороводу какъ-то неловко. Теперь уже всѣ подруги перемигивались и улыбались двусмысленно, глядя на нихъ. Одна Ненила не улыбалась.
   Отъ того не улыбалась Немила, глядя на Левку и Наташу, что всѣ дѣвушки уже улыбались на нихъ. Давно Ненила не только помирилась, но. даже подружилась съ Наташей. Никогда она не перечила ни въ одномъ словѣ старостихиной дочьки, всегда мелкимъ бѣсомъ извивалась передъ ней, всегда забѣгала всѣ ея желанія, сносила всѣ ея маленькіе капризы, но не добилась отъ осторожной Наташи ни одного слова, даже намека, похожаго на сердечное откровеніе. Она, правда, мало и нуждалась въ сердечныхъ откровеніяхъ. Для нея и тѣни подозрѣнія было уже достаточно, чтобъ распустить худую славу объ Левкѣ и Наташѣ. Подружилась же она съ Наташей для того, чтобъ кзмеіь бросить изъ-за угла. Ненила, дочь бобылки Елгушки, была дебела, какъ мужчина, дурна собой, коса, не рукодѣльна, неряха, безпелюха, прямая Ненила. Никто не любилъ ее, кромѣ тѣхъ, къ кому она постарается подладиться, подбаяться, въ чемъ всегда впрочемъ успѣвала: стоило только захотѣть или имѣть нужду. Всѣ по-за глазамъ звали ее раскосьемъ, другаго и имени ей не было. Но она была смѣтлива, хитра и изворотлива: ты свиснешь, а Ненила уже смыслитъ. Зная свое безобразіе, она никогда не мечтала о хорошихъ, т. е. богатыхъ женихахъ, но она озлилась всѣми силами своей души, увидьвъ, что даже бобыль Левка и ухомъ не ведетъ на ея ласки да привѣты, не хочетъ и знать ее,-- и сей-часъ же, вѣрно, безошибочно, разсчитавъ по пальцамъ, составила въ головѣ планъ отомстить ему, отомстить вмѣстѣ и гордой Наташѣ, отомстить и ея матери старостихѣ, за то, что этой послѣдней и въ голову никогда ни могло придти назвать бобылку Ненилу по имени, а всегда называла ее Ненькой, либо раскосьемъ, и въ очи и за очи, и безъ людей и при людяхъ,-- да подъ чанъ еще такъ прикрикнетъ, да притопнетъ на нее, что у Неньки душа въ пятки ускочитъ.
   Сама она могла дѣйствовать только двусмысленными улыбками и только между подругами, которыя, зная каждая за собой свои грѣшки, едва ли бы согласились распускать худую славу о подругѣ,-- и въ главное орудіе своей дѣятельности употребила мать свою. Елгинья была извѣстная обойдхла, и давно занималась ремесломъ выносить соръ изъ избы въ избу. Но осторожно, хитро дѣйствовала она, когда дѣло шло о старостихиной дочкѣ. Шляясь по околодку для сбора Христа-ради молочка, сметанки, маслица, яѣчекъ, крупки, чуть гдѣ большуха разговорится съ нею и, чуть разговоръ перейдетъ въ сплетни, она изъ кути, съ куринаго залавка, извѣстнаго мѣста нищихъ, обыкновенно начинала напѣвать:
   -- Охъ, мать ты моя... говори, говори, да и молви... Невѣрь-ко ты злымъ-то языкамъ На что ужь вонъ старостихина дочь -- найдешь ли во всемъ околоткѣ такую скромницу да умницу, да и про ту чего-чего злые люди не наскажутъ: ужь и въ хороводахъ-то она къ Левкѣ бобылю на шею вѣшается, и по завыберьямъ-то она съ нимъ таскается, и по почамъ-то онъ къ старостѣ ходитъ, и поймали-то его, и лобъ-то ему хочетъ староста забрить, и чего-чего не поскажутъ! Изъ зависти все, мать моя! Старостихина дочь да съ бобылемъ! Ну гдѣ правда-то нонича въ людяхъ! нѣтъ, давно, видно, она на небеса улетѣла; о -- охъ... зависть-то, видно, впередъ насъ родилась; за зависть вѣдь и сатана съ неба свалился.
   -- Ахъ, мать ты моя! да какъ же это.... какъ это было?-- восклицаетъ слушательница, разинувъ ротъ и настороживъ уши.
   -- Да вотъ -- такъ и такъ,-- отвѣчаетъ Елгушка, и пускается во всѣ подробности.-- Николи не вѣрю я, матушка, злымъ-то языкамъ! Въ глаза бы я наплевала этимъ безстыжимъ!-- прибавляетъ она съ миной невинности, кончивъ разсказъ.
   Вотъ отъ чего всѣ дѣвушки перемигивались и улыбались; глядя на Левку и Наташу. Старостина дочка у ихъ матерей ужь въ покоръ пошла. "Смотри, не будь какъ Старостина дочка! Али и ты по Старостиной дочкѣ пошла?" -- говорили матери дочерямъ, предостерегая ихъ ши прослышавъ о нихъ что-нибудь недоброе. И огласилась худая слава Наташи во всемъ околодкѣ. Только староста да старостиха ничего не знали не вѣдали про свою ненаглядную. Да присыкнись-ка кто къ старостихѣ съ такими рѣчьми про ея скромницу -- она глаза бы выцарапала такой безстыжей клевѣтницѣ.
   Никто изъ подругъ не осмѣлился также, даже для предостереженія, передать спѣсивой Наташѣ, какіе слухи носятся объ ней; и вотъ Наташа и Левка беззаботно, весело, играютъ въ горѣлки. Здѣсь не льзя уже каверзить Ненилѣ, развѣ когда она сама горитъ и нарочно не ловитъ ихъ; да и тогда Левка и Наташа, крѣпко пожавъ другъ другу руку, нарочно стараются скорѣй разлучиться между собою. Наташу почти не выпускаетъ изъ рукъ земской Филипей.
   Такъ проходило воскресенье. Дѣвушки и молодцы, одинъ по одному, стали расходиться по домамъ, и кружки рѣдѣли все болѣе и болѣе.
   Солнышко сѣло. Заря облила багрянымъ блескомъ половину неба. За гумнами, въ перелѣскѣ, которымъ нужно было проходить Наташѣ, была такая тишь, что, кажется, можно было подслушать, какъ растетъ травка. Изрѣдка только соловьи начинали въ перекличку заводить свои трели, и вновь все смолкало. Изъ сосѣднихъ гуменъ и огородовъ доносился запахъ черемуховаго цвѣта и сливался съ запахомъ молодой зелени травъ и деревъ, и весь воздухъ пропитанъ былъ ихъ ароматомъ. Все это купалось въ серебряномъ, таинственномъ свѣтѣ полной луны. Всюду была разлита какая-то особенная, сродная только деревенскому воздуху, прохлада и нѣга.
   Вотъ, шагахъ въ десяти отъ тропинки, что-то шелохнулось подъ кустомъ, и по зелени его колыхнулась чья-то тѣнь. Это былъ Давка. Давно уже онѣ прислушивался и ждалъ, скоро ли раздадутся условныя слова какой-то пѣсни. Наконецъ они чуть, слышно раздались и донеслись до него дыханіемъ вѣтерка. Левка тихонько вышелъ изъ своей засады.
   -- Ты это, Наташа?-- спросилъ шепотомъ Левка, приближившись къ дѣвушкѣ.
   -- Я, Левушка!-- отвѣчала дѣвушка.
   -- Пойдемъ скорѣй туда, моя желанная.
   -- Нѣтъ, Левушка, простимся скорѣй,-- отвѣчала дѣвушка: -- дома матушка спохватится: я чай, давно ужинать ждутъ.
   -- Да не бойся ты меня, глупенькая.... Пойдемъ, ненаглядная моя: О нужномъ дѣлѣ надать переговорить.-- И Левка повелъ дѣвушку въ глубь лѣса; она не противилась ему.
   Они сѣли на мягкій мохъ подъ развѣсистой березой. Левка приклонилъ головку дѣвушки къ своей щекѣ.
   -- Когда-то, Наташенька, можно мнѣ будетъ цѣловать тебя въ волю, беззазорно, и днемъ и при людяхъ?-- сказалъ Левка, крѣпко цѣлуя ее.
   -- Объ этомъ и я уже думала, Левушка -- отвѣчала дѣвушка.
   -- За тѣмъ-то вотъ я тебя и звалъ сюда, моя ненаглядная,-- сказалъ Левка.-- Придется намъ, Наташенька, разлучиться не на долго. Вотъ что я придумалъ, да добрый человѣкъ присовѣтывалъ: пойду я, Наташенька, въ городъ, въ Москву, найду тамъ себѣ мѣсто, ночи не стану спать -- все стану работать; каждую копейку стану беречь, изъ кулака стану хлѣбъ черствый ѣсть. Проживу годка два -- такъ, говорятъ, можно зашибить денежку. Погляди-ко ты, что я втѣпоры буду!.. Матушка твоя втѣпоры не поспѣсивится... И станемъ мы и день и ночь, и безъ людей и при людяхъ, безъ устали, вѣкъ цѣловаться, сокровище ты мое!... Твоя рѣчь какая на это будетъ, Наташенька?... Али силы у меня не хватитъ? Али умѣнья не станетъ?
   Дѣвушка задумалась. Всегда вѣрила она и въ слова и въ силу Левки,-- да пронеслась у нея въ головкѣ другая черпая мысль.
   -- Забудешь ты меня съ городскими дѣвицами, Левушка,-- отвѣчала грустно дѣвушка;-- покинешь дѣвку деревенскую, погубишь ты меня.
   -- Отъ тебя ли я это слышу, моя ненаглядная, мое сокровище -- сказалъ Левка.-- Богъ свидѣтель, что я до гробовой доски не забуду, не разлюблю тебя; разступись подо мной сыра земля, коли я полюблю когда другую.-- И Левка перекрестился.
   -- Ну, а коли такъ, Левушка,-- отвѣчала дѣвушка,-- разступись и подо ивой сыра земля, коли я выйду за мужъ за другаго, коли я не стану тебя любить до гробовой доски.-- И она перекрестилась.-- Дай мнѣ свое колечко, Левушка,-- прибавила дѣвушка,-- а тебѣ въ мое.-- Они обмѣнялись кольцами, и начали осыпать другъ друга поцѣлуями. Настала тишина.
   -- Не бойсь только ты ничего, моя милая,-- сказалъ потомъ Левка, цѣлуя Наташу,-- не впускай въ свою головку черныхъ думъ, не сумлевайся обо мнѣ: аль не хватитъ у меня ума въ люди выбиться? Да кажись, коли вспомю про тебя, мою красавицу, да про твои очи ясныя, такъ со дна я моря выплыву; умру ежели, такъ и тутъ, кажись, изъ-подъ гробовой доски да изъ-подъ желтаго песку -- змѣей изовьюсь -- да выползу, да буду твоимъ, а ты моей.
   И вѣрила дѣвушка своему милому, и любовалась глядя на него, и слушая его рѣчи умныя да похвальбу молодецкую.
   -- Такъ или же, Левушка, скорѣй, скорѣй, завтра же, въ городъ,-- сказала дѣвушка, цѣлуя его;-- а я здѣсь буду за тебя Богу молиться. Да не забудь свою Наташу.
   -- Нѣтъ, моя милая,-- отвѣчалъ Левка,-- дай мнѣ сперва досыта насмотрѣться на тебя, мою ненаглядную, дай походить съ тобой въ хороводахъ, да налюбоваться на тебя, мою красавицу, какъ ты тамъ лучше и пригожѣе всѣхъ, какъ мѣсяцъ межъ звѣздами. А тамъ -- пройдетъ весна -- и отправлюсь.
   -- А тамъ -- пройдетъ весна -- и съ Богомъ, Левушка,-- повторяла дѣвушка безсознательно его слова, перебирая пальчиками его кудри и въ какомъ-то утомленіи склоняя свою головку на его влечо...
   Такъ, незамѣтно, праздникъ за праздникомъ, воскресенье за воскресеньемъ, проходила у дѣвушекъ и у Левки съ Наташей весна. Не было пока, до поры до времени, никакой заботы на сердцѣ у Левки. Прежде, бывало, при старушкѣ-матери, онъ хоть изрѣдка, то наймется на недѣлю покосить, попахать, то, выпросивъ у сосѣда лошаденки, вспашетъ свою узенькую полосу и насѣстъ для матери льну, то нарубитъ и продастъ дровъ сажень, и проч., чтобъ не умереть съ голоду съ дряхлѣвшей съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе старушкой. А теперь онъ, пришедъ на ночь въ свою хату, довольствовался мечтами, да крохами, оставшимися послѣ старушки. Впрочемъ рѣдко бывалъ онъ дома: каждый почти день, то помочь у какого-нибудь зажиточнаго мужика, то праздникъ на какой-нибудь деревнѣ, то такъ пображничать привѣтитъ другой бобыль либо даже земской Филипей. И Левка вездѣ поспѣлъ, гдѣ только стояла на столѣ большая мѣдная ендова съ опущеннымъ въ нее такимъ же ковшикомъ. О своей волосенкѣ онъ совсѣмъ забылъ, забылъ даже отдать ее въ кортому. Не заботился оно ни о хлѣбѣ насущномъ на завтрашній день, ни о томъ, какая слава ходитъ про него. Онъ сегодня здѣсь, а завтра нѣтъ; другую путь-дорогу выбралъ онъ себѣ. И по прежнему сходился онъ съ Наташей въ хороводахъ и горѣлкахъ, удальски началъ старостину дочку на качеляхъ, и любовался на свою красавицу, и поджидалъ ее подъ вечерокъ въ знакомомъ перелѣскѣ, и прощался съ нею длиннымъ, длиннымъ поцѣлуемъ.
   И съ какимъ нетерпѣніемъ ждала дѣвушка новаго праздника, новаго воскресенья! И въ какомъ сладкомъ томленіи проводила она время отъ праздника до праздника! Отъ утра до вечера, съ вечера до новой утренней зари, и на яву и во снѣ, ей все думалось и грезилось про милаго. Шла ли она погулять въ поле, полюбоваться на волнующуюся зелень озими, поглядить на яровые всходы -- она думала: "не встрѣчусь ли я съ нимъ!" Примѣривала ли новый сарафанъ, надѣвала ли новую миткалевую рубашку, останавливалась ли она въ праздникъ передъ зеркаломъ въ раздумьѣ, что надѣть сегодня на шею, мелкія бусы или янтари, какую шелковую ленту вплести въ косу -- голубую или розовую, какой лентой перетянуть свой тонкій, гибкій станъ,-- она думала: "больше ли такъ приглянусь я милому?" Когда мать входила въ избу нечаянно, и когда сидѣвшая за швейкой или за кружевомъ Наташа торопливо прятала что-то въ рабочій ящичекъ,-- это прятала она или шелковый поясокъ, или околышъ на голову, вышитые ею золотомъ и бисеромъ, или голубую либо краевую ленточку на шляпу, приготовляемыя въ подарокъ милому при первой встрѣчъ.
   На дняхъ присыкалась къ старостихѣ сваха отъ Филипья земскаго. На слова:-- У васъ купецъ -- такой-то, а у тебя товаръ,-- старостиха отвѣчала:-- Ахъ-ти, мать ты моя! Это Филипей Естегнѣичъ?!.. Ай, батюшки: да чѣмъ дорогую гостью подчивать-то?... Наташа! поди, принеси ендову бражки, да ерофеичку тамъ есть въ сѣнникѣ на маленькой полочкѣ; да разрѣжь кулебяку. Не обезсудь, мать ты моя: чѣмъ богаты, тѣмъ и рады.... Нежданная негаданная гостья.".. Ахъ, матушки мои!... Филипъ Естегивичь!... Ахъ онъ голубчикъ мой!.. Рады мы, матушка, радостью, да ты вѣдь сама знаешь, -- она упасъ одна въ чести, наглядѣться не можемъ, избывать не станемъ: не опостылѣла она намъ своимъ каюткамъ поведеніемъ; ея воля вольная.
   Наташа вернулась и поставила на столъ ендову пива и стклянку ерофеичу.
   -- Да вотъ и сама на лицо, легка на поминѣ. Чу, дитятко, -- продолжала старуха, разглаживая рукой волосы дочери и цѣлуя ее въ лобъ,-- купецъ на тебя есть, Филипъ Естегнѣичъ. Любъ али не любъ?
   -- Мнѣ всѣ любы, матушка, да не хочу я за мужъ, никогда не пойду: я стану съ вами жить,-- отвѣчала наивно хитрая дѣвушка.
   -- Эхъ, крохотка ты моя, не говори этого: придетъ время -- сама запросишься, -- отвѣчала, улыбаясь, старостиха.-- Ну вотъ, махъ моя!-- прибавила она, обращаясь къ свахѣ.
   Тѣмъ рѣчи закончились.
   Между тѣмъ пришелъ Троицынъ день -- конецъ дѣвичьей весны и гулянокъ.
   Солнышко такъ и маритъ, и видно, кажется, какъ золотые лучи его переливаются въ воздухѣ. Послѣ обида съ говоромъ и гамомъ начала собираться среди улицы толпа красныхъ дѣвицъ и добрыхъ молодцевъ. Грустно немножко было имъ: въ послѣдній разъ собирались они -- проститься и разстаться на долго -- до самыхъ святокъ. Грустнѣй было Наташѣ съ Левкои: не на вѣкъ ли разстанутся они сего-дня? Завтра Левка, помолясь Святому Спасу, снарядится въ путь-дорогу дальную да незнакомую, -- и Богъ вѣсть, что станется съ Левкой и Наташей! Никогда Наташа съ такимъ усердіемъ не молилась Богоматери, какъ сего-дня у обѣдни, взглядывая по временамъ на Левку. Но за то въ настоящемъ днѣ много предстояло веселья молодцамъ и дѣвицамъ.
   Вотъ наконецъ всѣ собрались. Каждая почти дѣвушка, или маленькая ея сестренка или братишка, несли съ собою яичницу, жареную курицу, сгклянку вина и два красныхъ яйца; у нѣкоторыхъ были сверхъ того блины, каша, крупникъ, сухарникъ на подонкахъ, картофельный караваецъ и пр. Хороводъ дѣвушекъ устроился и двинулся съ пляской вдоль по деревнѣ. Молодцы шли за ними слѣдомъ. Пѣсня раздалась. Далеко въ чистомъ воздухѣ вились серебряные голоса дѣвушекъ.--
   
   Какъ во полѣ лавонька,
   Полъ лавою яблонька,
   Подъ яблонью бѣлъ шатеръ,
   Во томъ шатрѣ дѣвица
   Рвала цвѣты со травы
   Вила вѣнокъ съ городокъ.
   Кому вѣнокъ носить?
   Старому пѣнка не взносить
   Моей молодости,
   Моя молодость молода,
   Все дѣвичья красота.
   
   Вотъ, сквозь волнующейся зелени засѣянныхъ полей, достигли они завѣтной рощи, выбрали мѣсто, разставили припасы по бархатной муравѣ луга, и вся толпа отправилась въ разбродъ по густой рощѣ. Остались только маленькія дѣвчонки и парнишки караулить припасы. Каждая изъ дѣвушекъ наломали въ рощѣ вѣточекъ, на рвала цвѣтовъ и свила себѣ вѣнокъ. Вскорѣ вновь всѣ собрались къ своему табору, надѣли, каждая себѣ, вѣнки на головы, устроились въ хороводъ, и двинулись къ рѣчкѣ. Мужчины опять слѣдомъ за ними. И веселая пѣсня огласила глушь рощи:
   
   Веселая бесѣдушка, гдѣ милый, мой пьетъ.
   Онъ пить не пьетъ, любезный мой, за мной младой шлетъ;
   А я млада младешенька позамѣшкалася
   За утками, за гусями, за лебедями...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Вы кумушки голубушки, подружки мои!
   Кумитеся, любитеся, любите меня!
   Пойдете вы въ зеленый садъ -- возмите меня!
   Вы станете цвѣточки рвать -- нарвите и мнѣ,
   Вы станете вѣночки плесть -- сплетите и мнѣ,
   Вы станете на головки класть -- надѣньте мнѣ,
   Пойдете вы въ рѣку бросать -- вы бросьте съ меня!
   
   Между тѣмъ хороводъ приблизился къ рѣчкѣ; всѣ дѣвушки побросали въ нее вѣнки съ головъ, и дѣлаютъ надъ ними наблюденіе. Пѣсня продолжается:
   
   Вотъ всѣ вѣнки посверхъ воды, а мой потонулъ:
   Знать-то, знать-то любезный мой по мнѣ воздохнулъ.
   
   Высоко всплылъ вѣнокъ Наташи и упрямо двинулся противъ теченія воды. Суевѣрная дѣвушка объяснила это по своему, весело улыбнулась и прихлопнула въ ладоши.
   Всѣ дѣвушки и молодцы гурьбой возвращаются къ своимъ припасамъ, и дѣвушки разсаживаются небрежно по бархатной муравѣ за общую трапезу. Минутное молчаніе.
   Одинъ по одному, начали раздаваться сквозь зубы привѣты краснѣющихъ дѣвушекъ: "Петрушка, садись!-- Ванька, садись!-- Филька, садись!"
   -- Левка, садись!-- чуть-чуть слышно, вся пылая какъ въ огнѣ потупивъ глазки, проговорила Наташа.
   Всѣ пары разсѣлись, и церемонно принимались за первую рюмку и первый кусокъ Наконецъ вино всѣмъ развязало языки....
   Вся эта ватага, съ гамомъ, свистомъ и веселыми пѣснями поднялась и разсыпалась во густой рощѣ...
   ... Солнышко садилось. Въ полѣ раздавалось мычанье и блеянье возвращающагося на дворы скота. По всей рощѣ начали раздаваться ауканья. Подруги и парни, одинъ по одному, собрались къ своему табору, сплелись въ хороводъ, хороводъ хотѣлъ уже двинуться домой, какъ вдругъ нѣкоторыя подруги замѣтили, что Наташа нѣтъ между ними.
   -- Гдѣ Наташа?
   -- Не знаемъ. Осерчала, знать, на кого-ни-наесть, надула губы, да домой ушла. Горда больно некстати,-- сказали одни.
   -- Да и Левки нѣтъ,-- прибавили другіе изъ подругъ и парней съ двусмысленной улыбкой
   -- Ну, семеро одного не ждутъ!-- закричали всѣ:-- пойдемте, дѣвицы.
   На томъ бы дѣло и кончилось, какъ вдругъ изъ-за толстаго ствола березы выставилось лицо старостихи.
   -- Можно ужь нагуляться, матери мои,-- кричала, подхода къ дѣвушкамъ, старостиха,-- и по домамъ пора. Наташутка, а Наташа! пойдемъ, гуляка, домой; отецъ гнѣвается? давно ужинать, ждетъ. Нарочно пришла. Коровы давно ужь съ поля пришли.
   -- Да ея нѣтъ, Афросинья Наумовна?-- отвѣчали дѣвушки.
   -- Какъ такъ нѣтъ?-- спросила съ испугомъ старостиха.
   -- Да нѣтъ!-- отвѣчали дѣвушки:-- аукали, аукали, не могли доаукаться.
   -- Ахти страхи какіе!-- воскликнула старостиха, ударивъ себя руками по бедрамъ;-- ужь не попритчилось ли что въ лѣсу, ужь не тотъ ли обошелъ -- чего добраго отъ злыхъ людей? И дома вѣдь по сяковы поры нѣтъ ея.
   -- Полно, Афросинья Наумовна, -- сказали дѣвушки, -- не пужайся: знать разошлась ты съ ней; гдѣ жь ей быть, какъ не дома?
   -- Какъ, мать ты моя, разошлась, -- отвѣчала старостиха:-- я по-за гумнамъ шла, а она завсегда туто ходитъ. Ненька!.. а, раскосье! аль оглохла! Не молоденькая, кажись, пора парней-то выбросить изъ головы.
   -- Ахъ, матушка, Афросинья Наумовна!-- отвѣчала Ненька.-- Ахъ я глухая тетеря.... Что те на дать?
   -- Пойдемъ-ка, походимъ со мной по рощѣ, да понукаемъ,-- сказала старостиха: -- одной-то опасно, страхъ возметъ.
   -- Пойдемъ, матушка, пойдемъ, -- отвѣчала Ненька.-- Да позови еще кого-вы-наесть: больше-то -- охотнѣй. Пойдемъ хоть ты, Настя, да и ты, Пестя.
   -- Пожалуй!-- отвѣчали нехотя дѣвушки. Онѣ боялись старостихи,
   Хороводъ отправился домой.
   Солнышко между тѣмъ сѣло. Все стяхю въ рощѣ.
   -- Ау, ау! Наташа, ау! подруга, ау!-- раздалось по рощѣ. Но отвѣта не было.
   Еще и еще разъ повторились въ темнота ауканья, но имъ отвѣчало только эхо, и вновь все смолкало. Изрѣдка только треснетъ сукъ валежника подъ увѣсистыми стопами старостихи, да пролепечутъ листки на осини, да раздастся вдали трель соловья.
   -- Нѣтъ, видно, и впрямь мы разошлись съ ней, мать ты моя, -- сказала наконецъ старостиха.-- Топере по зарѣ-то далеко слышно, услышала бы. Нечего дѣлать, пойдемте домой.
   Онѣ выбрались на поле и пошли по опушкѣ лѣса.
   Въ воздухѣ была такая тишь, что можно было слышать полетъ духа. Тамъ только, гдѣ-то, въ глуши лѣса, по временамъ разливались въ перекличку и дробились трели соловьевъ, да чуть доносились изъ глубины дремучаго ельника крики сыча, да невѣдомо гдѣ журчалъ ключъ холодной воды, да прочирикаетъ сверчекъ во ржи. Все это обливалъ трепетный, серебряный свѣтъ луны, и вездѣ разливалось благоуханіе отъ тысячъ полевыхъ цвѣтовъ и травъ. И лѣса, и небо, и воздухъ, и вода, все упитано было и дымило тихою нѣгою, прохладою, радостью, сладостью жизни и трепетомъ любви, все или творило еще вечернюю благодарственную молитву за наслажденія дня, или въ торжественномъ безмолвіи покоилось послѣ трудовъ дневныхъ и ждало новаго живительнаго свѣта.
   Старостиха и дѣвушки молча приближались въ загуменному перелѣску.
   -- Экая благодать какая погодка-то стоитъ!-- воскликнула вдругъ Ненила:-- соловушки-то, соловушки-то такъ и заливаются.
   -- Наташа голубушка у меня страхъ любитъ слушать ихъ; рада ночь просидѣть у открытаго окошка,-- сказала старостиха.
   -- Такъ вы бы, Афросинья Наумовна, велѣли поймать кому-ни-наесть,-- сказала Ненила.
   -- Да какъ бы это ты, матушка, его поймала?-- возразила старостиха.-- Экая ты бойкая: вѣдь онъ, чай, съ крыльями.
   -- Да я сама умѣю ихъ ловить, Афросинья Наумовна,-- отвѣчала Ненила:-- вѣдь онъ, коли поетъ, ничего не слышитъ, къ самому можно подкрасться. Подкрался, да накрылъ подоломъ, коли низко сидитъ,-- вотъ и вся тутъ хитрость.
   -- А что и впрямь, Ненька!-- отвѣчала стростиха,-- дава-ко-сь, попытаемъ дѣвицы, завернемъ въ лѣсъ: кажись, близко поетъ. То-то бы радости Наташѣ!
   -- Да тутъ пытать нечего, -- возразила Ненька: -- я сію минутую изловлю. Только тише, тише, на перстикахъ идите, и не дышитъ.
   -- А-ай, матушки!-- проговорила старостиха шепотомъ, близкимъ къ хрипу уставшаго до одышки или дѣлающаго что-нибудь черезъ силу,-- и подалась въ лѣсъ.
   Спутницы отошли уже на цыпочкахъ нѣсколько сажень отъ тропинки, какъ вдругъ подъ деревомъ, по облитому серебристымъ луннымъ свѣтомъ зеленому мху, колыхнулась тѣнь, потомъ, въ нѣкоторомъ отдаленіи, спѣшила скрыться за кустомъ можжевельника другая....
   

III.

А хотѣла имя мати
За Филипьющка отдати, --
За Филипья не хочу,
За Филипья не хочу.
Пѣсня.

   Левка пропалъ безъ вѣсти.
   -- Охъ, страмница, охъ, безстыдница, сняла ты съ нашихъ плечь головушки, опозорила отца съ матерью!-- такъ на другой день щупала старостиха свою дочку, ходя кругомъ ея.-- Чадышко-то ненаглядное, что сдѣлало, скромница-то наша, старостина-то дочка!.." Отецъ-отъ желанный, -- какъ онъ топере на міръ-отъ покажется?... Охъ, батюшки,-- ой-ой-ой, Господи! къ сердцу приступило, всю грудь прострѣляло, свѣтъ изъ очей выкатился.
   Наташа, безотвѣтная, только рыдала, склонившись къ косяку окна, Наконецъ она проговорила:
   -- Прости меня, матушка!
   -- Скромница-то, скромница-то наша,-- продолжала старостиха:-- не хочу я за мужъ, матушка, не пойду я за Фильку!... свинопасъ не возметъ топере страмницу!... Охъ, опомниться не могу, словно морокъ какой!... Ну, говори, страмъ ты этакой, вольной волей, али неволей ты экое дѣло сдѣлала?
   -- Вольной волей, матушка!-- отвѣчала, рыдая, дѣвушка.-- Да ничѣмъ не обезчестила я себя.... Прости меня, родная!
   -- У, страмница! такъ вотъ и ухвачу за косу-то!-- воскликнула старуху, топорщась руками.-- Здорово живешь да можешь,-- ничѣмъ она не обезчестила себя! А бобылю проклятому,-- будь я не Афроська старостиха -- ежели лобъ не забрѣютъ.
   Но не правду говорил старостиха, что будто бы старостѣ стыдно будетъ носъ показать на міръ. Когда дошелъ до его ушей слухъ объ этомъ поступкѣ дочери, онъ махнулъ рукой и сказалъ:
   -- А, не мое дѣло: мать на то есть; баба бабу и знаетъ. А это вотъ правда, что Левушкѣ давно бы пора лобъ забрить: полно ему бражничать-то. Надать его гдѣ нинаесть съискать, да схватить, да представитъ къ управителю.
   Грустно потянулись для Наташи дни. Стыдно было ей показаться куда бы то ни было въ добрые люди. Одно утѣшеніе находила она въ церкви, и божественной службой. И часто въ это время появлялись на глазахъ Наташи крупныя слезинки, и учащала тогда она земные поклоны передъ образомъ Богоматери. Она молилась за себя и за него.
   Такъ прошелъ цѣлый годъ. Наташа не показывалась ни въ посидѣлкахъ о святкахъ, ни на боярскомъ дворѣ весною. Часто подруги съ грустью вспоминали о ней и о Левкѣ. Въ одно воскресенье Наташѣ сдѣлалось особенно тошно, и осмѣлилась она попроситься у матери на боярскій дворъ, хоть разокъ посмотрѣть на веселыхъ подругъ, на ихъ игры да пляски, да тѣмъ и проводить весну.
   -- Глупенькая ты, глупенькая! Какъ сиротинка какая стала беззащитная, -- отвѣчала старостиха со слезами.-- Поди, дурочка, поди съ Богомъ, да вѣдь засмѣютъ тебя тамъ подруги да озарники ребята.
   Проходя знакомымъ перелѣскомъ, Наташа завернула въ его глушь, и вышла оттуда съ заплаканными глазами.
   Обрадовались подруги, увидя Наташу снова въ своемъ кругу. И начали всѣ подходить и заговаривать съ ней понемножку, опасаясь надорвать ея сердце какимъ-нибудь грустнымъ воспоминаніемъ или неосторожною рѣчью. Если у птицъ есть чувство дружбы (а оно должно быть), то, безъ сомнѣнія, такъ пѣвчія птички подлетаютъ къ подругѣ, вылетѣвшей случайно изъ клѣтки, и жалѣютъ ее, и жалобно чирикаютъ вокругъ нея, и вмѣстѣ радуются ея свободѣ, и боятся оскорбить ее какимъ-нибудь звукомъ, похожимъ на насмѣшку или упрекъ въ неосторожности и неловкости.-- А молодцы, на которыхъ Наташа прежде и смотрѣть не хотѣла, спѣсиво теперь посматривали на нее -- невѣсткѣ на отмѣстку. Одинъ только земской Филипей заговаривалъ съ ней, какъ ничего не бывало, и ходилъ и цѣловался съ ней въ хороводахъ, и игралъ въ горѣлкахъ, и качался на качеляхъ, и все какъ-будто присыкался отманить Наташу въ сторону. Наконецъ онъ улучилъ минуту въ горѣлкѣ, поймавъ Наташу далеко отъ игравшихъ паръ, онъ крикнулъ оттуда, что не хочетъ больше играть.
   -- Наташа, Наташа! Наталья Степановна!-- началъ Филька говорить почти шепотомъ Наташѣ,-голубка ты моя! постой,-- пойдемъ тихонько, будто гулять. Все мое сердце изныло по тебѣ... Да хоть-бы любовался я на твое счастье съ добрымъ человѣкомъ, такъ въ полгоря бы было мнѣ свое-то горе горевать, а-то мычешься ты, какъ былинка въ полѣ, сиротинка безпріютная, съ головушкой неприкрытою, да надрываютъ твое сердечко злые языки! Не погуби меня, выдь за меня за мужъ, лебедушка моя ненаглядная!... Знаю я, все знаю, Наташенька, да что мнѣ до этого... Не надохся бы я на тебя, мою милую, не заставилъ бы раздѣвать, разувать, да ломать для меня обычай твой дѣвичій, а самъ бы тебя, мою красавицу, и раздѣлъ и разулъ, и спать уложилъ, самъ бы спозналъ всѣ твои свычаи и обычаи, на рукахъ бы тебя носилъ, всякихъ обновъ бы тебѣ накупилъ. Не погуби меня, Наташенька!. Не перечь мнѣ... все, все знаю я....
   Гордость Наташи проснулась. На глазахъ ея блеснули двѣ слезники.
   -- Спасибо тебѣ Филипей Естегнѣичъ, за добрыя рѣчи, -- отвѣчала дѣвушка:-- добрый ты человѣкъ. Да и добрыя эти рѣчи не къ стати не пригоже говорить тебѣ, Филипей Естегнѣичъ! Знаешь-ты про меня, да не такъ, какъ я сама про себя знаки вотъ Богъ на то -- не безчестная я дѣвка, Филипей Естегнѣичъ. Полюбила я одного,-- и любою и стану любить его до гробовой доски, гдѣ бы онъ ни былъ, хоть бы въ темной могилѣ. И это же скажу, пожалуй, хоть на всемъ міру, и никому, окромя отца да матери, нѣтъ дѣла до меня. А не въ терпежъ придетъ имъ да мнѣ отъ злыхъ языковъ, руки на себя наложу, а твоей я николи не думала быть и не буду. Вотъ тебѣ послѣдняя рѣчь моя. Не гнѣвайся, Филипей Естегнѣичъ, на меня дѣвку вольную да упрямую: не переложишь свое сердце, не разорвешь его на двое.
   Такъ пролетѣла весна. Настало лѣто. Время пошло своимъ чередомъ. Крестьяне принялись за лѣтнія работы. Изрѣдка повторялись еще сплетни, толки и слухи и о Левкѣ съ Наташей. То разнесется слухъ, что безпашпортный Левка выпросился Христа-ради ночевать у бобылки въ Ермошкинѣ починкѣ, или гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, или стянулъ ночью тамъ и тамъ печенаго хлѣба; то мужикъ, воротившись изъ лѣсу, скажетъ, что слышалъ, или даже видѣлъ, какъ Левка на бору или въ загуменномъ перелѣскѣ игралъ въ свирѣль, или струнѣлъ въ балалайку.
   Носились даже слухи, что по ночамъ Левка ходитъ въ село, и все ходить около старостина дому, и такъ, скоса все, посматриваетъ на него, не то любъ онъ, не то нелюбъ ему.
   Такъ проходили дни за днями, ничѣмъ невозмущаемые. Мирно мужички занимались полевыми работами. Изрѣдка только, то звѣрь потормошитъ въ лѣсу корову либо лошадь, либо другую животину, то буря попортитъ что-нибудь или не дастъ выдти на работу, и надѣлаеть минутныхъ толковъ. Такъ, на дняхъ у старосты буря своротила съ избы всю крышу и разметала по тесинѣ и по бересту, и такъ напугала лѣниваго мужика Куську Сусла или Суслеца, что разъ, черезъ недѣлю послѣ этого, когда на дворѣ моросилъ только дождикъ, онъ, вставъ послѣ обѣда изъ-за стола и потягиваясь, говорилъ женѣ безъ запинки:
   -- Пойдемъ, отдохнемъ-ка, Фетинья: идти на работу не льзя намъ: до нитки промочитъ, аль съ кровли доской зашибетъ. Намедни, у старосты, помнишь, полдома вихремъ свихнуло. Да правду ли люди-то добрые баютъ, свихнулъ-то Левушка проклятой, видимому, за то, что за чѣмъ старостиха не выдала дочь за него. Видѣли всѣ, какъ Левушка-то въ вихрѣ пронесся съ багромъ. Онъ, вишь, съ Елеськи все колдовство снялъ на себя: и молитвы творили и конь подымали -- Елеська промучился шестеры сутки -- не могъ умереть;-- пришелъ къ нему Левка, Елеська мигнулъ лишь ему,-- и вдругъ почернѣлъ весь, какъ уголь. Ну съ нимъ и спозналась Наташа.... Да вздумалъ ее онъ силкомъ унести на коврѣ самолетѣ за моря и лѣса! Да видно, сильнѣе нечистой-то крестная сила: Наташа, вишь, страхъ богомольна, всѣхъ прежде въ храмъ Божій идетъ; и за это въ глаза наплевала ему, да и бросала грѣхъ. А Левка съ досады въ бору одинъ на одинъ на медвѣдя пошелъ. Вѣстимо, что черепъ медвѣдь своротилъ. Да правду ли люди-то добрые баютъ, сама-то нечистая сила медвѣдь тотъ и былъ. Знать вышелъ срокъ парню по свѣту гулять.
   Все это проговорилъ Куська какъ по книгѣ, безъ запинки и безъ улыбки, важно, какъ степенный мужикъ. Фетинья слушала его разинувъ ротъ, и все принимала за чистую монету. А добрые люди, на которыхъ ссылался Куська, ровно ничего подобнаго не баяли. Откуда Куська подслушивалъ такія сказки, или какъ такъ скоро сочинялъ ихъ, это была его тайна:права поговорка, что всякое дѣло мастера боится.
   Именно странно созданъ человѣкъ,-- или фантазія -- преобладающее свойство большинства человѣчества?-- Вѣдь вси знали, что Фетинья пошлая дура, и что Куська Суслецо отродясь не говаривалъ правдиваго слова: такъ, разъ, онъ всѣхъ увѣрялъ и божился, что у него на огородѣ лукъ выросъ стрѣлками въ землю, а въ другой разъ, вернувшись изъ лѣсу, разсказывалъ, что нашелъ тамъ такой большой бѣлой грибъ, что не могъ его топоромъ подрубить, и что на корнѣ его заворотилась бы четверня лошадей; божился также, что на печи у него выросли вилы.
   -- Какъ вилы?-- спрашивали его сосѣди Маслецо, Брага и Варега.
   -- Да такъ, какъ есть сѣнныя вилы!-- отвѣчалъ онъ нешутя.-- Я принесъ изъ лѣсу прутикъ, обстругалъ его, сдѣлалъ изъ него вилки, въ постъ гороховый кисель ребятамъ ѣсть, да и забросилъ на печь просушить. Гляжу черезъ недѣлю: лежать на печи, какъ есть, большія сѣнныя вилы. Вонъ, хоть подите поглядите: на сараѣ стоятъ; намедни стогъ металъ, да зубъ одинъ сломилъ, а навозъ наваливать и топере еще пригодны.
   Но не смотря на все это, на другой же день новая молва о Левкѣ пошла черезъ Фетинью по всему околодку. Стали даже носиться слухи, что то баба, ходившая за грибами, видѣла въ загуменномъ перелѣскѣ, на ели либо на осинѣ, грѣшную душу Левки, то слышали въ полночь, въ бору, заунывный могильный крикъ и вой его грѣшной души, и говорили, что это тоскуютъ его неотпѣтыя проклятыя кости, и пр. и проч. Загуменный перелѣсокъ и называть иначе не стали, какъ Левкинымъ, и со страхомъ, крестясь и творя молитву, проходили мимо него бабы, возвращавшіяся позднимъ вечеромъ съ поля со жнивы или съ сѣнокоса. Матери стали стращать Левкой ребятишекъ:, когда они заплачутъ или не вовремя запросятся въ лѣсъ за грибами; и дѣвчонки и мальчишки, ходя за грибами, всегда обѣгали Левкинъ перелѣсокъ, перешептываясь между собою со страхомъ: "тамъ Левка ходитъ, дѣвка! задавитъ, либо въ омуть къ русалкамъ затащитъ!".
   Эта молва дошла и до Наташи, и сильно подѣйствовала на ея послушную дѣвическую фантазію. Образъ Левки мало по малу началъ измѣняться въ ея душѣ, и наконецъ въ ней ясно нарисовался воздушный Левка, несущійся въ вихрѣ съ багромъ. Но дѣвушка не могла запретить своему сердцу любить его и въ этомъ видѣ. Увѣренность въ смерти Левки въ ней возрасла, и начала Наташа заливаться по ночамъ слезами горючими о такой грѣшной кончинѣ и безславной погибели своего милаго, и еще чаще стала ходить въ храмъ Божій, и еще горячѣе молиться о его грѣшной душѣ.
   А время шло своимъ чередомъ. Прошелъ годъ, другой, третій.
   Былъ на деревнѣ годовой праздникъ. День красный. Жара. На полѣ, у опушки лѣса, на сплоченныхъ на-скоро изъ досокъ скамьяхъ, стоять святыя иконы. Народъ со всего почти прихода, въ самыхъ нарядныхъ, у кого только какія были, платьяхъ, усердно молится о изобиліи плодовъ земныхъ и временахъ мирныхъ. Сѣдовласый старецъ, отецъ Никита, съ умиленіемъ читаетъ молитву о благораствореніи воздуховъ и плодородіи земли и заклинаніе на птицъ и на всякій гадъ, пресмыкающійся по земли влетающій въ воздухѣ.-- А тамъ, въ сторонкѣ, стоятъ по столамъ въ деревянныхъ чашкахъ и блюдахъ говядина, телятина, свинина, каша гречневая, пшенная, ячная, овсяная, пиво въ большихъ мѣдныхъ ендовахъ, медъ, молоко, яица, пироги,-- чѣмъ кого Господь благословилъ. А тамъ, зрѣлая колосистая рожь такъ и золотится, и клонится къ землѣ, и волнуется легкимъ вѣтеркомъ, какъ волшебное золотое море. Вдоль нѣкоторыхъ полосъ стоятъ уже ряды суслоновъ; благословилъ Господь Богъ нынче хорошимъ урожаемъ,-- сердце радуется: ближе, чѣмъ рука подать, отъ суслона до суслона, да и умолотъ, кажись, богатый будетъ: снопы такіе увѣсистые, что бабѣ чуть въ пору будетъ и на овинъ поднять.-- А мальчишки въ тонкихъ пестрядинныхъ или бумажныхъ красныхъ рубашкахъ, и дѣвчонки въ ситцевыхъ сарафанахъ весело бѣгаютъ, въ разсыпную и кучками, по полосамъ, рвутъ во ржи душистыя синюжки, попы, аграфены купальницы, вилы, грабли {Мѣстныя названія цвѣтовъ и травъ.}, и вяжутъ въ пучки. Вотъ мальчишка, держа близь рта попъ, наговариваетъ надъ нимъ на распѣвъ, во все горло: "попъ, попъ, попъ,-- выпусти собачку,-- не выпустишь собачку -- въ лѣф пошлю!" И вотъ, будто отъ дѣйствія его волшебныхъ словъ, изъ попа начали выползать маленькія черненькія насѣкомыя -- это собачки. А другой мальчишка, у опушки лѣса, нашелъ на масляникѣ улитку, давитъ ее и приговариваетъ; "улитка, улитка, высуни рога, дамъ пирога!" И улитка по неволѣ высунула рога. Но вдругъ, будто въ наказаніе за его жестокость, впрыгнула было ему въ самую ноздрю зеленая травяная кобылка, а въ ухо чуть не влетѣло съ жужжаньемъ веретено. Мальчишка бросилъ свою жертву, заткнулъ уши ручонками, чихнулъ и пустился бѣжать.-- А тамъ дѣвченка, поймавъ богову коровку, и держа ее на рукѣ, напѣваетъ: "богова коровка, Богъ тебя создалъ, дай молочка!"
   Молебенъ кончился. Радостно народъ подходитъ ко кресту. Отецъ діаконъ кропитъ всѣхъ святою водою. Старухи, обмакивая въ блюдо пальцы, смачиваютъ ею глаза для здоровья,-- и по вѣрѣ ихъ бываетъ имъ! Все просто, но все торжественно, радостно, мирно, тихо, свѣтло и въ природѣ, и на душѣ, и на сердцѣ.
   Вотъ отъ Левкина перелѣска еще кто-то спѣшитъ, -- вѣрно хочетъ захватить молебствіе. Вотъ онъ уже близко. Кто бы это? Такой длинноногій, въ короткомъ сюртукѣ, пуховой шляпѣ, въ бѣлой манишкѣ, жилетѣ, и съ серебряной часовой цѣпочкой на груди!... Дьяконовъ сынъ?-- Нѣтъ, вотъ онъ стоить у каши.-- Управительской лакей?-- Нѣтъ: у того съ роду не бывало часовъ, и никогда не одѣвался онъ такимъ щеголемъ.-- Молодецъ приблизился.
   -- Нечистая сила!-- пронеслось тихонько, почти шепотомъ, по всей толпѣ,-- и весь народъ шелохнулся.
   Но вотъ онъ не только снялъ шляпу передъ святыми иконами, но опустился на лугъ на колѣни, и усердно, со слезами, сталъ молиться Богу и класть земные поклоны. Нѣтъ, это не нечистая сила!
   Между тѣмъ кучка народа столпилась около упавшей безъ чувствъ дѣвушки. Ее взяли на руки и понесли къ деревнѣ. Незнакомецъ замѣтилъ это, и молча послѣдовалъ за толпою. Все это дѣлалось безъ большаго шума и суматохи: никто не нарушилъ священнодѣйствія.
   На другой день въ помѣщичьей конторѣ была сходка. Старшины всѣхъ деревень и старики, и всѣ, кому до кого была мірская нужда и дѣло, собрались на нее. Староста, земскій и бурмистръ сидѣли за столами и судили и рядили. Вдругъ дверь отворилась, и входитъ вчерашній незнакомецъ, но уже не въ сюртукѣ, а въ плисовомъ полукафтаньѣ и шароварахъ. Взошедъ, онъ помолился Богу, поклонился старостѣ и сказалъ:
   -- Здравствуй, Степанъ Лукичъ! сколько зимъ, сколько лѣтъ не видались! Какъ здѣсь васъ Господь Богъ милуетъ?
   -- Здравствуй, молодецъ, здравствуй. Долго ты гулялъ, что то выгулялъ. Вишь, какимъ щеголемъ появился, -- баринъ бариномъ!-- отвѣчалъ староста, разглаживая широкую бороду, и какъ-то двусмысленно и нерѣшительно, боясь сказать и лучшій и худшій привѣть.
   -- Ну, кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ, Степанъ Лукичъ!-- отвѣчалъ незнакомецъ.-- Здравствуй, Филипъ Естегнѣичъ!-- продолжалъ онъ, оборотясь къ земскому.
   -- Здравствуй, Левъ Васильичъ!-- отвѣчалъ ласково земскій.-- Какъ тебя Господь-Богъ милуетъ?
   -- Слава Богу!-- отвѣчалъ Левка.-- Прошелъ огни и воды, и мѣдныя трубы, да вотъ привелъ таки Богъ опять съ вами свидѣться. Вотъ письмо отъ барина вамъ и всему міру!-- прибавилъ онъ, подавая Филипью письмо: бурмистръ и староста не знали грамотѣ.
   Земскій, взявъ письмо, распечатавъ и пробѣжавъ его, всталъ, низко поклонился Левкѣ и сказалъ:
   -- Ну, Левъ Васильевичъ, сталъ во времени, и насъ помяни.
   -- Что ты, что ты, Богъ съ тобой!-- отвѣчалъ Левка со слезою на глазахъ.-- Вы только меня не забудьте да не оставьте въ первоначатьи, помогите мнѣ угодить и барину, и вамъ, и всѣмъ добрымъ людямъ.
   -- Слушайте, что пишетъ баринъ!-- сказалъ Филипей, обращаясь къ бурмистру и старостѣ.-- Да кстати я за одно прочту и всему міру. Слушайте, православные, что пишетъ баринъ намъ и вамъ, и всему міру!-- прибавилъ онъ, оборотившись къ народу, и началъ читать:
   "Сидоръ Ивановъ, Степанъ Лукинъ и Филипъ Естигнѣсвъ! вы жаловались мнѣ на управителя, что онъ думаетъ только о своемъ карманѣ, а обо мнѣ да объ васъ не думаетъ, гоняетъ мужичковъ въ неустановленное время на задѣлье, принуждаетъ вывозить лишнія противъ назначеннаго деревья, выгонять лишніе плоты и дѣлать лишнія гусянки и барки, а заработанныхъ денегъ мужичкамъ не выдаетъ и у себя удерживаетъ, -- и я ему отказалъ. А къ вамъ посылаю въ прикащики моего крестьянина, вашего одновотчинника Льва Васильева, который и будетъ распоряжаться, пока я не пріищу новаго управителя. Въ повости не оставьте его, почитайте и слушайтесь, -- онъ парень умный, рачительный и добрый, и будетъ стараться объ васъ, беречь и любить васъ. Смотрите за мужичками, чтобы они работать не лѣнились, пьянствовали меньше, оброки платили исправнѣе, за что и я васъ и ихъ буду любить, беречь и благодарить.

Вашъ помѣщикъ..."

   Народъ слушалъ, разиня ротъ, и съ удивленіемъ уставя глаза на чтеца и на Левку, и долго не могъ придти въ себя. Наконецъ нѣкоторые старики медленно подняли и завели назадъ руки, и начали копаться ими въ затылкахъ. Не зависть и не боль честолюбія была пружиною этого движенія: мужичкамъ кто ни попъ, тотъ батька, лишь бы берегъ ихъ, -- а удивленіе и раздумье, усиліе рѣшить, какъ это вороны летаютъ такъ прямо? А извѣстно, что Русскій мужичекъ не очень скоръ на рѣшеніе какого бы то ни было вопроса.
   Вскорѣ послѣ побѣга Левки управитель увѣдомилъ объ этомъ барина, описавъ всѣ примѣты бѣглеца, и вскорѣ послѣ того пришелъ отъ барина запросъ, какого Левка былъ поведенія, и отъ чего онъ бѣжалъ, и не было ли у него какихъ особенныхъ примѣтъ. Управитель увѣдомилъ, что поведенія Левка былъ разгульнаго и жизнь велъ праздную, что бѣжалъ неизвѣстно отъ чего, а примѣта особенная у него -- на шеѣ три царапины, которыя получилъ Левка, помѣрявшись разъ въ лѣсу силою съ мохнатымъ мишкой. И поддѣлъ-таки тогда Левка косолапаго на рогатину.
   Скрывшись изъ деревни, безпачпортный Левка, сквозь огнь, и воду, пробрался кой-какъ прямо въ Москву, отыскалъ своего барина, повалился ему въ ноги и разсказалъ всю правду истинную. Добрый и умный баринъ сжалился надъ молодымъ парнемъ, и по описаннымъ въ письмѣ управителя примѣтамъ удостовѣрившись въ его личности, оставилъ его у себя на дворнѣ. Преданный, усердный и расторопный Левка вскорѣ заслужилъ любовь и довѣренность барина. Особенно онъ полюбился молодому барину, съ которымъ всегда ѣздилъ кучеромъ и удальски правилъ залетною парой, такъ что
   
   Кузнецкій мостъ, Арбатъ и Поварская
   Дивились двоицѣ, на бѣгъ ея взирая.
   
   Наконецъ баринъ, имѣвъ случай получить отъ него много значительныхъ услугъ и узнавъ о притѣсненіяхъ крестьянамъ отъ наемнаго управителя и несоблюденіи имъ помѣщичьихъ выгодъ, рѣшилъ послать Левку въ прикащики на его мѣсто, давъ ему предварительно инструкцію и истинно отеческое наставленіе,-- рѣшилъ это тѣмъ легче, что смѣтливый Левка не могъ не знать лучше всякаго ученаго управителя всѣхъ средствъ и способовъ къ улучшенію быта и исправленію земскихъ и помѣщичьихъ повинностей своихъ одновотчинниковъ, своей родины, -- и конечно, благодарный Левка всѣ свои силы употребитъ на то, чтобы соблюсть выгоды добраго барина и вмѣстѣ угодить своимъ друзьямъ и одновотчинникамъ, среди которыхъ онъ родился и выросъ, спозналъ и горе и радость.
   -- А-юй!... вотъ тебѣ, бабушка, и юрьевъ день!-- говорилъ на другой день лгунъ Куська Сусло своей женѣ Фетиньѣ.-- Топере дастъ онъ имъ знать Акулькину-то мать!... Говорилъ вѣдь я: эй, ребята, смотрите, полноте до поры до времени лгать да прилыгать о добромъ человѣкѣ: не ровна доля выпадетъ:-- поглядите, что Левка будетъ либо панъ, либо палъ. Ну вотъ, не вышла ли моя правда на свѣжую воду? А они ужь и колдуномъ-то его ославили, и нечистая-то сила медвѣдемъ его задавила, и по ночамъ-то его проклятая душа бродитъ да ноетъ, да голоднымъ волкомъ завываетъ. Э-эхъ! вѣрь нонича людямъ-то! на обгорѣлую полушку правды въ людяхъ не стало! Охъ, Господи, Господи!... Правду, знать, вчера одинъ прохожій старичекъ нищенькой сказывалъ мнѣ, что ровно черезъ годъ будетъ переставленіе свѣту....

-----

   Черезъ мѣсяцъ старостиха Афросинья Наумовна суетилась около стола, на которомъ, на бѣлой браной скатерти, стояли знакомыя намъ большая мѣдная ендова густато пива, ерофеичъ, кулебяка со свининой, яичница глазунья и блюдо свѣжаго меду,-- и честила своего дорогаго зятя Льва Васильевича.
   -- Ахъ, батюшки, да чѣмъ же тебя, дорогаго гостя, подчивать-то?... Да выпей, батюшка, ерофеичку-то, да провѣдай, родной, хоть глазуньи-то: на одномъ маслецѣ сдѣлала, не подожгла, кажись. Али не сладко? Ты, вѣдь, чай, батюшка, въ новомъ-то домѣ все на городскую ногу поведешь,-- подсласти, жена! Экая жена: не видитъ, что мужу несладко!
   -- Да я ужь устала подслащать-то, матушка!-- отвѣчала Наталья Степановна.
   -- Э-эхъ, матушка, раненько, раненько: и медовой-то мѣсяцъ чуть ли еще прошелъ?-- сказала старостиха.-- А мы-то здѣсь, батюшка,-- прибавила она,-- словно сироты безъ нея остались,-- словно пусто въ избѣ-то стало. Сядемъ, бываетъ, со Степаномъ Лукичемъ за столъ обѣдать, да и ждемъ, и сидимъ, сложа руки, словно кого-то нѣтъ. Скучненько безъ нея стало, дорогой ты мой.
   -- Ну за то намъ весело, матушка,-- отвѣчалъ Левъ Васильевичъ,-- и вѣкъ не соскучимся.
   -- Дай-то Богъ, дай-то Богъ, радости вы мои!-- сказала старостиха.-- Глядимъ мы на васъ, да не нарадуемся. Вотъ счастье-то послалъ Господь за наши грѣхи да за продерзости! Его Создателя вѣкъ должны мы благодарить.
   -- А ты бы, Левъ, бобылей-то всѣхъ на барки почаще гонялъ,-- проговорилъ староста Степанъ Лукинъ, разглаживая густую бороду и насупивъ брови,-- а то что они только бражничаютъ да баклуши бьютъ,-- ни у кого ни кола ни двора. Туто хоть заработокъ гуртомъ получать станутъ, такъ авось и поправятся, кто умъ-то въ голову возметъ.
   Послѣ обѣда молодые отправились помянуть на могилѣ добраго Елесю.

В. Дементьевъ.

"Москвитянинъ", No 19/20, 1851

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru