Lib.ru/Классика: Диккенс Чарльз. Картины из Италии

КАРТИНЫ ИЗЪ ИТАЛІИ.

Чарльза Диккенса.

(Статья первая.)

Генуя; Ницца; дорога Когниче; Парма; Модена; Болонья; Феррара (*).

(*) Въ пятой и шестой книжкахъ "Отечественныхъ Запискахъ" нынѣшняго года (томъ XLVI), мы помѣстили отрывки изъ путевыхъ писемъ Диккенса объ Италіи, переведенные изъ Revue Britannique. Теперь, когда вышли полныя путевыя записки этого автора, подъ заглавіемъ: Pictures from Italy (Картины изъ Италіи), мы представляемъ ихъ читателямъ въ переводѣ съ англійскаго подлинника. Хотя отрывки, заимствованные изъ "Revue Britannique", значительно различаются отъ подлинника, но мы, не желая утомлять читателя повтореніями описаній одного и того же, начинаемъ продолженіе прямо съ того мѣста, на которомъ останавливаются наши прежнія статьи.

Читатели вѣроятно помнятъ, что въ предъидушихъ статьяхъ заключалось путешествіе автора по Франціи, картины Ліона, Роны, Авиньйона и Генуи. Мы начинаемъ съ продолженія описанія Генуи.

Въ лѣтніе вечера. Генуэзцы такъ же любятъ разсовывать себя, какъ предки ихъ разсовывали свои домы, на всякій дюймъ вмѣстительнаго пространства въ городѣ и за городомъ. Во всѣхъ переулкахъ, улицахъ и аллеяхъ, на каждой стѣнкѣ, на каждомъ крыльцѣ, они роятся какъ пчелы. Въ это же время (а въ особенности по праздникамъ), колокола церквей гудятъ безъ отдыха; звонъ ихъ не подходитъ ни къ какой извѣстной манерѣ, принятой въ другихъ мѣстахъ земнаго шара: это какое-то неправильное, ужасное, дергающее и терзающее душу до сумасшествія перезваниваніе, которымъ обыкновенно занимались мальчишки, имѣвшіе главною цѣлью звонить громче и оглушительнѣе своихъ товарищей, дѣйствовавшихъ такимъ же образомъ на колокольняхъ другихъ церквей. Колокольный звонъ считается тамъ весьма-непріятной музыкой для злыхъ духовъ; но поднявъ голову и взглянувъ на этихъ усердствовавшихъ юныхъ звонарей, легко можно было ошибиться и принять ихъ самихъ за враждебныхъ людскому роду бѣсовъ.

Въ раннюю осень праздники здѣсь весьма многочисленны. Тогда запираются раза по два въ недѣлю всѣ лавки; по ночамъ, всѣ домы по сосѣдству какой-нибудь избранной церкви иллюминовываются, а самая церковь окружается снаружи пылающими факелами; за городскими воротами, на открытомъ мѣстѣ, виднѣется цѣлая роща пламенниковъ. Церемонія эта производитъ еще больше эффекта на нѣкоторомъ разстояніи отъ города, когда можно видѣть всѣ иллюминованныя хижины, расположенныя на скатѣ крутаго холма, или когда проѣзжаешь мимо фестоновъ восковыхъ свѣчъ и факеловъ, горящихъ въ ясную звѣздную ночь передъ какимъ-нибудь одинокимъ жильемъ на большой дорогѣ.

Въ такіе дни прихожане стараются украсить какъ-можно-наряднѣе церковь празднуемаго святаго. Со сводовъ ея висятъ вышитыя золотомъ драпировки яркихъ цвѣтовъ; алтарь уставленъ всѣмъ, что ни есть драгоцѣннѣйшаго; иногда даже всѣ колонны обвиваются сверху до низу разноцвѣтными матеріями. Соборъ здѣшній сооруженъ во имя св. Лаврентія. Въ праздникъ его, мы вошли въ храмъ передъ самымъ закатомъ солнца. Хотя вообще украшеніе церквей въ такихъ случаяхъ не отличается особымъ изяществомъ, но тутъ эффектъ былъ поразительный: вся внутренность зданія была обтянута краснымъ; заходящее солнце, котораго лучи проникали сквозь ярко-красный занавѣсъ, протянутый передъ главнымъ входомъ, освѣтило всю церковь багровымъ сіяніемъ. Когда солнце закатилось, внутри церкви стемнѣло совершенно; только немногія мерцающія свѣчи главнаго алтаря, да нѣсколько небольшихъ серебряныхъ лампадъ, разливали вокругъ себя таинственный, слабый свѣтъ. Вообще, впечатлѣніе, производимое здѣшними церквами, когда въ нихъ сидишь одинъ подъ-вечеръ, можно сравнить съ дѣйствіемъ легкаго пріема опіума.

Деньги, собираемыя въ храмовые праздники, употребляются на драпированіе церквей, наёмъ хора музыки и на покупку восковыхъ свѣчъ; если изъ нихъ, что-нибудь останется (что, какъ я полагаю, случается рѣдко), то это идетъ въ пользу душъ, пылающихъ въ чистилищѣ. Имъ же предоставляются доходы, собираемые мальчишками, которые потряхиваютъ жестяныя кружки передъ какими-то таинственными будками, похожими на деревенскія шоссейныя заставы; онѣ постоянно заперты и отворяются только въ извѣстные праздники, и тогда можно видѣть въ нихъ образа, украшенные гирляндами цвѣтовъ.

По дорогѣ къ Альбаро, недалеко отъ юрода, находится небольшой домикъ съ алтаремъ внутри и жестяною кружкою для сбора подаяній, также предназначенныхъ въ пользу душъ, ожидающихъ искупленія изъ чистилища. Для сильнѣйшаго возбужденія милосердія прохожихъ, на штукатуркѣ, по обѣимъ сторонамъ желѣзной рѣшотчатой двери, можно видѣть чудовищное изображеніе отборной коллекціи жарящихся душъ; одна изъ нихъ, изображена съ сѣдыми усами и тщательно-причесанною головой, точь-въ-точь, какъ-будто ее сняли съ парикмахерской вывѣски, чтобъ бросить въ горнило неугасаемое; трудно придумать безобразіе болѣе комическое, чѣмъ у этой старой фигуры, которой суждено печься на существенномъ солнцѣ и горѣть на пламени нарисованномъ, для назиданія бѣдныхъ Генуэзцевъ и, разумѣется, для поощренія ихъ къ пожертвованіямъ въ пользу терзающихся въ чистилищѣ страдальцевъ.

Генуэзцы народъ не очень-веселый; ихъ рѣдко можно видѣть пляшущихъ по праздникамъ; главныя мѣста, куда ходятъ для развлеченія женщины, это церкви и публичныя гулянья. Генуэзцы вообще добродушны, привѣтливы, услужливы и трудолюбивы. Послѣднее качество не сдѣлало ихъ однако опрятными, ибо домы ихъ грязны до невѣроятности, а главное наслажденіе ихь по воскресеньямъ состоитъ въ томъ, что они сидятъ у дверей и охотятся въ головахъ другъ у друга. Жилища ихъ такъ сжаты между собою и такъ тѣсны, что еслибъ нѣкоторыя части города были сбиты Массеною во время ужасной и знаменитой блокады, то зло было бы не совершенно безъ добра.

Простонародныя женщины, босыя, безпрестанно моютъ бѣлье въ каждомъ прудѣ, въ каждой рѣчкѣ и канавѣ; глядя на нихъ и на окружающую васъ нестерпимую неопрятность, по-неволѣ призадумаешься надъ задачею, кто же носитъ это бѣлье, когда оно чисто? Мытье здѣшнее состоитъ въ томъ, что смоченное бѣлье кладутъ на гладкіе камни и стучатъ по немъ изъ всѣхъ силъ деревянными колотушками. По ожесточенію, съ которымъ прачки предаются этому занятію, кажется, какъ-будто онѣ за что-то мстятъ одеждѣ.

При этомъ очень-часто можно видѣть на какомъ-нибудь плоскомъ камнѣ несчастнаго младенца, скрученнаго множествомъ надежныхъ пеленокъ, до того, что онъ не можетъ пошевельнуть ни однимъ пальцемъ. Обычай этотъ, -- что даже могутъ засвидѣтельствовать старинныя картины, -- издавна заведенъ между Генуэзцами. Ребенка оставляютъ гдѣ-нибудь, чтобъ онъ только не имѣлъ возможности уползти; правда, иногда его нечаянно столкнутъ съ полки, или онъ вывалится изъ кровати, или повиснетъ на какомъ-нибудь крючкѣ, какъ кукла въ англійской лавочкѣ со всякимъ хламомъ, и никто не ощущаетъ отъ этого ни малѣйшаго неудобства.

Въ одно воскресенье, вскорѣ послѣ прибытія моего сюда, я сидѣлъ въ маленькой деревенской церкви, въ Сан-Мартино, мили за двѣ отъ города: это случилось по время крестинъ. Я видѣлъ священника и помощника его съ огромною свѣчою, мужчину и женщину, и еще нѣсколько разныхъ лицъ; глядя на церемонію и на то, какъ передавали какую-то маленькую вещь, переходившую изъ рукъ въ руки, подобно деревяшкѣ, я столько же воображалъ, что это крестины, какъ то, что меня-самого въ это время крестятъ. Я попросилъ, чтобъ мнѣ послѣ церемоніи показали ребенка и нашелъ, что онъ былъ очень красенъ, но совершенно спокоенъ, и такъ скрученъ, что никакія силы не могли бы его согнуть. Послѣ этого я пересталъ удивляться множеству калѣкъ, которыхъ каждый день встрѣчалъ на улицахъ.

Разумѣется, здѣсь множество часовенъ въ честь Богоматери и разныхъ святыхъ; онѣ вообще воздвигнуты по угламъ улицъ. Въ Генуѣ, любимое memento благочестивыхъ -- это образъ, на которомъ написанъ крестьянинъ, стоящій на колѣняхъ, съ лопатою и еще какимъ-то земледѣльческимъ орудіемъ подлѣ него; ему является въ облакѣ Мадонна съ Младенцемъ Спасителемъ на рукахъ. Вотъ легенда о Мадоннѣ della Guardia, въ честь которой выстроена на одной горѣ, миль на пять отъ Генуи, часовня, пользующаяся большимъ уваженіемъ вѣрующихъ. На горѣ этой жилъ одинокій земледѣлецъ, обрабатывавшій для своего пропитанія небольшой клочокъ земли. Хижина его была весьма-бѣдна и онъ, благочестивый христіанинъ, ежедневно молился Богоматери на открытомъ воздухѣ. Однажды, Дѣва явилась ему такъ, какъ изображено на картинѣ, и сказала: "Зачѣмъ ты молиться на воздухѣ, и безъ священника?" Крестьянинъ объяснилъ, что нѣтъ по сосѣдству ни церкви, ни священника -- жалоба весьма необыкновенная въ Италіи. "Я бы желала", сказала святая посѣтительница: "чтобъ здѣсь была выстроена часовня, въ которой могли бы молиться благочестивые".-- "Santissima Madonna!" возразилъ крестьянинъ: "я бѣднякъ, а часовни нельзя выстроить безъ денегъ; да кромѣ того, выстроить часовню и не поддерживать ее какъ должно, я считаю большимъ грѣхомъ, смертнымъ грѣхомъ." Тутъ Мадонна сказала крестьянину: "Ступай! Въ долинѣ на-лѣво есть деревня, а въ долинѣ на-право другая, да кромѣ того есть много деревень въ разныхъ мѣстахъ, и ни въ одной тебѣ не откажутъ въ пособіи, а всѣ, напротивъ, съ радостью будутъ содѣйствовать построенію часовни. Иди къ нимъ! Разскажи все, что ты видѣлъ, и не сомнѣвайся въ томъ, что жители выстроятъ мнѣ часовню и будутъ въ-послѣдствіи поддерживать ее щедрыми приношеніями." Все сбылось, какъ было предсказало, и теперь, въ доказательство справедливости предвѣщанія, на той горѣ стоитъ часовня Мадонны della Guardia, въ богатомъ и цвѣтущемъ состояніи.

Едва-ли можно сказать что-нибудь преувеличенное о богатствѣ и разнообразіи церквей Генуи. Особенно замѣчательна церковь Благовѣщенія (Annunciata), выстроенная, какъ и множество другихъ, на счетъ одной знатной фамиліи; теперь ее исправляютъ. Церковь эта, отъ наружной двери до вершины высокаго купола, такъ тщательно расписана и раззолочена, что кажется (какъ описываетъ Siniond въ прелестномъ сочиненіи объ Италіи) огромною эмалевою коробочкой. Большая часть церквей, которыя побогаче, украшена превосходными картинами и разными драгоцѣнными вещами; подлѣ такихъ вещей почти вездѣ можно видѣть изображенія монаховъ и разнаго родафольгу, мишуру и пр.

Католическое духовенство весьма-усердно направляетъ помышленія и карманы здѣшнихъ жителей къ заботливости о душахъ, пылающихъ въ чистилищѣ, но за то тѣла покойниковъ вовсе не пользуются его нѣжностью. Для бѣдныхъ вырыты за стѣнами города, за однимъ выдавшимся бастіономъ, недалеко отъ моря, общія ямы -- по одной для каждаго дня въ году -- которыя остаются закрытыми, пока не дойдетъ каждой очередь для дневнаго принятія мертвыхъ тѣлъ. Въ числѣ войскъ, расположенныхъ въ Генуѣ, есть также нѣсколько Швейцарцевъ; когда который-нибудь изъ нихъ умретъ, его хоронятъ изъ капитала, нарочно для этого поддерживаемаго ихъ соотечественниками, живущими въ городѣ. Начальство здѣшнее не можетъ надивиться тому, что эти люди истрачиваютъ деньги на покупку гробовъ для солдатъ.

Нельзя не сознаться, что безцеремонное бросаніе труповъ, безъ разбора пола, въ такое множество ямъ, производитъ дурное впечатлѣніе. Оно окружаетъ смерть отвратительными аттрибутами, которые нечувствительно присоединяются въ мысли людей къ тѣмъ, къ кому смерть приближается. Естественнымъ слѣдствіемъ этого -- равнодушіе къ умирающему и отдаленіе отъ него; всякое смягчающее впечатлѣніе великой горести нарушается тутъ самымъ грубымъ образомъ.

Смерть какого-нибудь стараго cavalière сопровождается обыкновенно странною церемоніей: въ церкви воздвигаютъ изъ скамей громаду, которую накрываютъ чернымъ бархатнымъ покровомъ и которая должна представлять гробницу; на верхъ кладутъ шпагу и шляпу покойника, и вокругъ всего ставятъ скамьи для присутствующихъ. Потомъ всѣ родственники и знакомые покойника приглашаются по билетамъ въ церковь и присутствуютъ при богослуженіи, совершающемся у главнаго алтаря, украшаемаго при такихъ случаяхъ несчетнымъ множествомъ свѣчь.

Когда умираютъ или близки къ смерти люди высшаго разряда, ближайшіе родственники ихъ обыкновенно уѣзжаютъ для перемѣны за городъ, нисколько не заботясь о похоронахъ тѣла: это предоставляется обществу людей, которое называется confraternità и обязуется, въ видѣ добровольнаго покаянія, распоряжаться погребеніями; они составляютъ изъ себя процессію, несутъ гробъ и хоронятъ тѣла умершихъ, наблюдая между собою очередь. Братства эти примѣшиваютъ нѣкоторую гордость къ своему смиренію: члены ихъ надѣваютъ во время процессіи широкія рясы съ капюшонами, совершенно закрывающими ихъ лица и станъ, оставляя только отверстія для дыханія и глазъ. Костюмы эти производятъ зловѣщій эффектъ, въ-особенности нарядъ извѣстной синей confraternité, которой братія смотрятъ -- если ихъ неожиданно встрѣтишь на улицахъ Генуи среди такого ихъ занятія -- какъ будто они сами демоны, уносящіе трупы для своего собственнаго наслажденія.

Хотя подобный обычай можно перетолковать въ дурную сторону, какъ и многіе другіе итальянскіе обычаи, въ томъ отношеніи, что онъ считается средствомъ пріобрѣсти кредитъ въ счетъ будущихъ дурныхъ дѣлъ, или какъ легкое искупленіе прошедшихъ грѣховъ, но должно сознаться, что на практикѣ онъ хорошъ и служитъ источникомъ значительнаго добра. Обязанность такаго рода конечно гораздо-похвальнѣе и полезнѣе, чѣмъ покаяніе, налагаемое на себя многими въ здѣшнихъ странахъ, которые даютъ обѣтъ лизнуть столько-то разъ тотъ или другой камень помоста соборной церкви, -- или чѣмъ обѣтъ не носить никакой одежды кромѣ синей, въ-продолженіе года или двухъ лѣтъ; послѣднее считается особенно богоугоднымъ. Женщинъ, обрекшихъ себя такому душеспасительному туалету, можно каждый день встрѣчать на улицахъ.

Въ городѣ три театра, не считая одного стараго, который ныньче рѣдко бываетъ открытъ. Главный изъ нихъ оперный театръ, Карло-Феличе -- зданіе обширное, прекрасное и удобное. При насъ здѣсь давала представленія комическая труппа, послѣ которой пріѣхала второклассная оперная. Самая блестящая эпоха для театровъ -- время около карнавала, весною. Ничто не поразило меня столько во время частыхъ посѣщеній здѣшнихъ театровъ, какъ необычайная жестокость и взъискательность зрителей: они не пропускали актёрамъ ни малѣйшей ошибки, не принимали ничего съ добродушіемъ и снисходительностью, выжидали всякаго удобнаго случая къ шиканью и свисту, и щадили актриссъ такъ же мало, какъ актёровъ. Причиною этому, можетъ быть, то обстоятельство, что имъ не позволяется изъявлять публично свое неодобреніе ни въ какихъ другихъ случаяхъ, а потому они хватаются съ жадностью за единственное, въ которомъ могутъ дѣлать это въ-волю.

Въ спектакляхъ можно видѣть множество пьемонтскихъ офицеровъ, которымъ позволяется сидѣть задравъ ноги въ партеррѣ, за самую ничтожную плату: губернаторы Генуи всегда настоятельно требуютъ для нихъ даровыя или весьма-дешево платимыя мѣста во всѣхъ публичныхъ или полупубличныхъ развлеченіяхъ. Господа эти, разумѣется, самые строгіе критики и несравненно-взыскательнѣе тѣхъ, чьи деньги доставляютъ пропитаніе несчастному антрпренёру и его труппѣ.

Teatro Diurno или Дневной-Театръ -- крытая сцена, гдѣ зрители сидятъ на вольномъ воздухѣ; представленія въ немъ даются часовъ съ четырехъ или пяти по полудни, когда воздухъ дѣлается нѣсколько-прохладнѣе, и длятся часовъ около трехъ. Интересно сидѣть въ спектаклѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ пользоваться видомъ окрестныхъ холмовъ и домовъ, которыхъ обитатели глядятъ на природу изъ своихъ оконъ; слушать вмѣстѣ съ тѣмъ звонъ колоколовъ церквей и монастырей, которые трезвонятъ иногда совершенно наперекоръ сценическимъ эффектамъ. Но, кромѣ этого и новизны -- видѣть театральныя пьесы на чистомъ и пріятномъ воздухѣ, представленія здѣшнія не имѣютъ ничего увлекательнаго или характеристическаго: актёры посредственны; хотя они иногда разъигрываютъ комедіи Гольдони, по все-таки основа драмы французская -- правительство, находящееся подъ сильнымъ вліяніемъ іезуитовъ, считаетъ національные спектакли опасными. Кукольныя комедіи, или Marionetti (маріонетки) -- знаменитая труппа изъ Милана -- потѣшала и забавляла меня больше всего на свѣтѣ. Въ жизнь свою я не видалъ ничего столько смѣшнаго. Куклы кажутся на сценѣ ростомъ въ четыре или пять футовъ, но въ сущности гораздо-меньше: если случится, что въ оркестрѣ музыкантъ положитъ шляпу свою на сцену, то она получаетъ какіе-то исполинскіе размѣры и почти закрываетъ собою цѣлаго актёра. Маріонетки разъигрываютъ обыкновенно комедію и балетъ. Главнымъ комикомъ въ одномъ представленіи, гдѣ я присутствовалъ въ прекрасный лѣтній вечеръ, былъ трактирный слуга, самый подвижной и ломаный актёръ, какой когда-либо являлся на сценѣ отъ сотворенія міра. Созданіе такого актёра требуетъ значительныхъ трудовъ: ноги его имѣютъ сверх-штатные составы или шарниры; а взглядъ его, когда онъ мигаетъ однимъ глазомъ на партерръ, рѣшительно невыносимъ иностранцу, хотя посвященная часть публики, состоящая, большею частью изъ простаго народа, смотритъ на это какъ на вещь обыкновенную, какъ-будто глазъ этотъ принадлежитъ живому человѣку. Веселость комика неистощима и сверхъестественна; онъ безпрестанно потряхиваетъ ногами и подмигиваетъ глазомъ. Кромѣ его, на сценѣ обыкновенно является увѣсистый сѣдовласый отецъ, садящійся на софу и благословляющій по неизмѣнному сценическому обычаю дочь чудовищно-изумительныхъ размѣровъ. Невозможно вообразить ничего скучнѣе этого отца, развѣ за исключеніемъ нѣкоторыхъ образчиковъ живущаго человѣчества. Въ этомъ состоитъ торжество искусства.

Въ кукольномъ балетѣ, чародѣй похищаетъ красавицу въ самый часъ ея свадьбы. Онъ приводитъ ее въ свою пещеру и старается развеселить ее и утѣшить. Они садятся на софу, и тогда входитъ процессія музыкантовъ, изъ которыхъ одинъ бьетъ въ барабанъ и сшибаетъ себя съ ногъ при каждомъ ударѣ. Но музыкѣ не удается восхитить злополучную красавицу и являются танцующіе: сперва четверо, потомъ еще двое, тѣльнаго цвѣта. Надобно видѣть ихъ танцы, высоту ихъ прыжковъ, невозможные и сверхъестественные пируэты, не человѣческія ноги, паузы на цыпочкахъ, когда музыка этого требуетъ, уходъ плясуна, когда очередь отличаться танцовщицѣ, уходъ танцовщицы, когда приходитъ очередь плясуна, наконецъ, окончательный päs-de-deux и уходъ четы въ припрыжку! Я увѣренъ, что никогда не буду въ силахъ смотрѣть спокойно на настоящій балетъ, выполненный кѣмъ бы то ни было...

Въ другой разъ я пошелъ смотрѣть, когда маріонетки разъигрывали пьесу: "Св. Елена или Смерть Наполеона". Она началась появленіемъ Наполеона съ необъятно-огромною головою. Онъ сѣлъ на софу въ своей комнатѣ на Островѣ-Св.-Елены, и къ нему вошелъ каммердимеръ съ неяснымъ возвѣщеніемъ:

-- Зиръ Юудъ-зе-онъ-Лоу!

Сэръ Гудзонъ (о, еслибъ вы видѣли его мундиръ!) былъ совершенный маммонтъ въ-сравненіи съ Наполеономъ; отвратительно-безобразенъ, съ чудовищно-несоразмѣрнымъ лицомъ и желвакомъ вмѣсто нижней челюсти, что должно было выразить его упрямство и тиранскій характеръ. Онъ началъ систему угнетенія и преслѣдованія своего плѣнника съ того, что назвалъ его "генераломъ Буонапарте", на что тотъ отвѣчалъ самымъ трагическимъ тономъ^-. "Зиръ Юудъ-зе-онъ-Лоу, не называйте меня такъ! Я Наполеонъ, императоръ французскій!" Но Зиръ Юудъ-зе-онъ, нисколько не смущенный, продолжалъ тѣмъ, что принялся читать предписаніе британскаго правительства, опредѣлявшаго штатъ его будущаго существованія, убранство его комнатъ и ограничивавшаго число его прислуги четырьмя или пятью человѣками. "Четверо или пятеро для меня!.. восклицаетъ Наполеонъ. "Для меня! Сто тысячь человѣкъ недавно еще ожидали моихъ повелѣній, а этотъ англійскій офицеръ разсказываетъ, что мнѣ оставятъ только четверыхъ или пятерыхъ слугъ!" Въ-продолженіе всей пьесы, Наполеонъ (который во многихъ случаяхъ говорилъ то же, что настоящій Наполеонъ, и по-временамъ развлекался небольшими монологами) отзывался съ убійственною горечью объ "этихъ англійскихъ офицерахъ" и объ "этихъ англійскихъ солдатахъ", къ большому удовольствію зрителей, которые восхищались досадою Зира Юудъ-зе-она и ненавидѣли его какъ злѣйшаго личнаго врага каждый разъ, когда онъ говорилъ; "генералъ Буопапарте", при чемъ падшій императоръ каждый разъ его поправлялъ, Трудно рѣшить, за что они такъ сердились на сэра Гудзона: Богу извѣстно, что Итальянцы имѣютъ очень-мало причинъ сочувствовать Наполеону!

Пьеса не имѣла никакой завязки, кромѣ развѣ того, что явился переодѣтый Англичаниномъ Французскій офицеръ, предлагавшій Наполеону планъ къ побѣгу; тотъ великодушно отказался украсть себѣ свободу, а сэръ Гудзонъ, узнавъ злоумышленника, велѣлъ увести его на висѣлицу. Потомъ онъ произнесъ двѣ длинныя рѣчи, которыя были замѣчательны тѣмъ, что онъ въ каждой сказалъ по нѣскольку разъ "Yes!" въ доказательство своей англійской національности, чѣмъ заслужилъ громы рукоплесканій. Наполеонъ былъ до того растроганъ этимъ происшествіемъ, что упалъ въ обморокъ и его вынесли на рукахъ двѣ другія куклы. Судя по тому, что за тѣмъ слѣдовало, должно полагать ударъ этотъ пагубнымъ для низверженнаго императора; въ слѣдующемъ актѣ, онъ лежалъ уже на кровати съ красными и бѣлыми занавѣсками, въ чистомъ бѣльѣ; дама, заранѣе одѣтая въ трауръ, стояла подлѣ на колѣняхъ съ двумя дѣтьми, и Наполеонъ скончался приличнымъ образомъ. Послѣднимъ словомъ его было: "Ватерлоо!"

Все представленіе было невыразимо-забавно. Сапоги Наполеона чуднымъ образомъ выходили изъ повиновенія и выкидывали по собственному произволу самые мудреные фокусы: то они складывались, то попадали подъ столы, то болтались въ воздухѣ, то укатывались вмѣстѣ съ своимъ хозяиномъ, когда онъ говорилъ въ самомъ сильномъ разгарѣ: всѣ эти неудачи казались еще смѣшнѣе отъ постоянной меланхоліи, написанной на лицѣ его. Чтобъ кончить одну непріятную бесѣду съ сэръ Гудзономъ Лоу, ему надобно было подойдти къ столу и начать читать книгу: ничего не могло быть интереснѣе его фигуры, когда онъ наклонился надъ книгою, и сантиментальные глаза его вперились неподвижно въ партеръ. На кровати, онъ былъ также невыразимо-хорошъ, съ своимъ огромнымъ рубашечнымъ воротникомъ и коротенькими руками, лежавшими сверхъ одѣяла. Не хуже его былъ докторъ Литомарки, представленный куклою съ длинными прямыми волосами; вѣроятно, у него проволоки были не въ совершенной исправности, потому-что почтенный врачъ носился какъ коршунъ надъ смертнымъ одромъ Наполеона и пускалъ на воздухъ свои медицинскія мнѣнія. Докторъ немногимъ уступалъ Зиру Юудъ-зе-ону, но послѣдній былъ великъ отъ начала до конца: это былъ рѣшительно грубый злодѣй, въ чемъ невозможно было ни на минуту усомниться: въ особенности при концѣ представленія, когда докторъ и каммердинеръ объявили, что "императоръ скончался", онъ вынулъ часы и заключилъ пьесу словами, сказанными съ обычнымъ его звѣрствомъ: "А-га! шесть часовъ безъ одиннадцати минутъ! генералъ умеръ! шпіонъ повѣшенъ!" При этомъ торжественно опустился занавѣсъ.

Говорятъ, что во всей Италіи (и я этому вѣрю) нѣтъ мѣста очаровательнѣе Палаццо Дескіере, или дворца-рыбныхъ-прудовъ, куда мы переселились, лишь только прошелъ трехмѣсячный срокъ найма нашего жилища въ Альбаро.

Палаццо Исскіере находится на высотѣ внутри стѣнъ Генуи, но въ сторонѣ отъ самаго города. Онъ окруженъ прекраснѣйшими принадлежащими къ его строеніямъ садами, украшенными статуями, вазами, фонтанами, мраморными бассейнами, апельсинными и лимонными аллеями, купами розъ и камелій. Всѣ покои его великолѣпны по украшеніямъ и пропорціямъ; но главная зала, вышиною слишкомъ въ пятьдесятъ футъ, съ тремя большими окнами въ одномъ концѣ, изъ которыхъ открывается видъ на всю Геную, на гавань и сосѣдственное море,-- доставляетъ самое обворожительное и чудное зрѣлище. Трудно выдумать помѣщеніе пріятнѣе и удобнѣе просторныхъ комнатъ этого палаццо, или виды очаровательнѣе тѣхъ, которыми онъ окруженъ, освѣщены ли они солнцемъ или луною. Онъ скорѣе походитъ на волшебные дворцы восточныхъ сказокъ, чѣмъ на жилище человѣка нашихъ практическихъ временъ.

Мало нужды до того, какъ вы будете бродить изъ покоя въ покой, никогда не уставая разглядывать фантастическія украшенія стѣнъ и потолковъ, которыхъ краски такъ же свѣжи, какъ-будто онѣ были наложены не дальше, какъ вчера; мало нужды, что одинъ этажъ зданія, или даже одна большая зала его, доставляетъ вамъ пріятную и просторную прогулку, или что наверху есть корридоры и спальни, которыми мы никогда не пользуемся и въ которыя едва знаемъ дорогу, или что съ каждой изъ четырехъ сторонъ зданія представляются вамъ виды совершенно различные и разнохарактерные,-- но видъ изъ большой залы казался и кажется мнѣ дивнымъ видѣніемъ. Я возвращаюсь къ нему воображеніемъ, какъ недавно возвращался въ спокойной существенности по сту разъ въ день; я мысленно стою тамъ, погруженный въ созерцаніе; сладостныя благовонія садовъ поднимаются вокругъ меня, и я чувствую себя какъ-будто въ очаровательномъ сновидѣніи.

Вотъ вся Генуя, въ прелестномъ безпорядкѣ, съ множествомъ церквей, монастырей и колоколенъ, рисующихся на ясномъ небѣ. Прямо подо мною, тамъ гдѣ начинаются крыши домовъ, одинокій парапетъ обители, устроенный въ видѣ галереи, съ желѣзнымъ крестомъ на одномъ концѣ, тамъ иногда, рано по утрамъ, я видалъ небольшія группы накрытыхъ покрывалами монахинь, которыя уныло скользили взадъ и впередъ, и пріостанавливались по временамъ, чтобъ взглянуть на пробуждающійся свѣтъ, навсегда для нихъ запертый. Старый Монте Фаччіо, живописнѣйшій изъ холмовъ въ ясную погоду, но самый сердитый при наступленіи бурь, рисуется по лѣвую сторону. Фортъ въ стѣнахъ города -- выстроили его за тѣмъ, чтобъ онъ командовалъ всѣмъ городомъ и срыли домы Генуэзцевъ ядрами, чтобъ они не вздумали шалить -- стоитъ на высотѣ съ правой стороны. Прямо передъ глазами, дальше, синѣетъ море; а эта черта но берегу, начинающаяся отъ маяка и все съуживающаяся далѣе и далѣе, такъ-что она потомъ кажется пятнышкомъ въ розовомъ отдаленіи -- это прекрасная прибрежная дорога, ведущая въ Ниццу. Недалекій отсюда садъ, проявляющійся между крышами и ломами, усыпаиный розами и освѣженный множествомъ фонтановъ и ручейковъ -- это публичный садъ Аква-Сола: тамъ весело играетъ военная музыка, бѣлѣютъ вуали, и генуэзская знать катается въ парадныхъ каретахъ. Не далѣе, по-видимому, какъ на полегъ брошеннаго камня, сидятъ зрители дневнаго театра, обратясь сюда лицомъ; но какъ сцена закрыта, то странно видѣть лица, которыя переходятъ отъ смѣха къ серьёзному выраженію, не зная причины ни того, ни другаго, или слышать громы рукоплесканій, раздающихся въ вечернемъ воздухѣ, при звукѣ которыхъ опускается занавѣсъ. Но сегодня воскресенье, и они, вѣроятно, разъигрываютъ лучшую изъ своихъ пьесъ. А теперь заходитъ солнце, окруженное такимъ великолѣпнымъ краснымъ, зеленымъ и золотистымъ свѣтомъ, какого никакое перо, никакая кисть не въ силахъ передать; при звонѣ вечернихъ колоколовъ, темнота наступаетъ сразу, безъ зари. Тогда огни начинаютъ показываться въ Генуѣ и на дорогѣ за городомъ, вертящійся огонь маяка освѣщаетъ черезъ правильные промежутки времени, на нѣсколько мгновеній, фасадъ и портикъ дворца, какъ-будто яркій лучъ луны, вырвавшійся, вѣроятно, изъ-за облаковъ; потомъ снова мракъ, до слѣдующаго оборота маячнаго фонаря. Вотъ почему, сколько я могъ догадываться, Генуэзцы избѣгаютъ сосѣдства Палаццо Пескіере послѣ солнечнаго заката и считаютъ его убѣжищемъ домовыхъ.

Воспоминанія мои будутъ много ночей посѣщать его, какъ домовые; тотъ же духъ будетъ по временамъ уходить отсюда, какъ сдѣлалъ я въ одинъ прекрасный осенній вечеръ, въ синее море, и вдыхать въ себя утренній воздухъ въ Марсели.

Толстый парикмахеръ сидѣлъ тамъ по-прежнему въ туфляхъ, передъ дверьми своей мастерской; но дамы, щебетавшія и вертѣвшіяся въ окнахъ въ первый проѣздъ мой, сидѣли смирно, по непостоянству, свойственному ихъ полу; хорошенькія лица ихъ были обращены къ темнымъ угламъ заведенія, куда не могли проникать любители изящнаго.

Пароходъ привезъ насъ сюда изъ Генуи въ восьмнадцать часовъ чудеснаго перехода. Мы хотѣли посѣтить Ниццу и оттуда возвратиться въ Геную по дорогѣ Корниче, не довольствуясь видомъ съ моря на живописные города, виднѣющіеся красивыми бѣлыми массами среди оливковыхъ рощъ и холмовъ и утѣсовъ взморья.

Пароходъ, отправившійся въ Ниццу въ восемь часовъ вечера, былъ очень-малъ и до того загроможденъ всякимъ добромъ, что на палубѣ его едва можно было шевелиться; изъ съѣстныхъ припасовъ не было на немъ ничего, кромѣ хлѣба, а изъ питій ничего, кромѣ кофе. Но какъ онъ долженъ былъ прійдти въ Ниццу ровно въ восемь часовъ слѣдующаго утра, то мы не обратили на эти недостатки никакого вниманія; а потому, когда, къ наступленію ночи, мы начали мигать въ подражаніе звѣздамъ, то спустились въ свои койки и проспали преспокойно до слѣдующаго утра въ маленькой, тѣсной, но довольно-прохладной каютѣ.

Пароходъ, однако, шелъ не по нашимъ разсчетамъ, такъ-что вы вошли въ Ниццу не ранѣе, какъ за часъ до полудня и, разумѣется, не ждали ничего съ такимъ нетерпѣніемъ, какъ возможности позавтракать. Но пароходъ былъ нагруженъ шерстью... Шерсть можетъ лежать безпошлинно въ марсельской таможнѣ не долѣе одного года: вотъ почему непроданные остатки ея увозятъ передъ истеченіемъ года на короткое время въ другое мѣсто, для избѣжанія платы, положенной по закону, а потомъ везутъ въ Марсель снова и складываютъ въ магазины, какъ вновь-доставленный грузъ, на другіе двѣнадцать мѣсяцевъ. Бывшая на нашемъ пароходѣ шерсть была первоначально привезена откуда-то съ востока, что тотчасъ же узнали ниццскіе таможенные, явившіеся къ намъ, лишь-только мы вошли въ портъ. Въ-слѣдствіе такого обстоятельства, всѣ праздничныя лодочки, выѣхавшія съ веселымъ народомъ, чтобъ привѣтствовать насъ, были удалены портовымъ начальствомъ, которое объявило насъ состоящими въ карантинѣ; большой флагъ, торжественно поднятый на водруженной на верфи мачтѣ, возвѣстилъ объ этотъ всему городу.

День былъ очень-жаркій. Мы были немыты, небриты, неодѣты, голодны и вовсе не забавлялись своимъ глупымъ положеніемъ; солнце пекло насъ и мы видѣли какъ вдали, около караульнаго дома, цѣлая толпа усатыхъ чиновниковъ, въ треугольныхъ шляпахъ, разсуждала о нашей участи съ жестами (всѣ мы пристально смотрѣли на нихъ въ зрительныя трубы), обѣщавшими по-крайней-мѣрѣ недѣлю остановки. Но даже въ этомъ критическомъ положеніи не потерялся нашъ бравый курьеръ, постоянный спутникъ моего семейства отъ самаго Парижа: онъ сдѣлалъ кому-то на берегу какіе-то таинственные телеграфическіе знаки; телеграфу этому отвѣчалъ человѣкъ, или принадлежавшій къ гостинницѣ, или состоявшій съ нею на этотъ разъ въ сношеніяхъ. Дѣло только въ томъ, что черезъ полчаса раздался на пристани у караульнаго дома громкій крикъ. Требовали капитана. Всякій помогалъ ему сѣсть въ шлюпку, а потомъ каждый сталъ вытаскивать свой багажъ, въ полной увѣренности, что мы сейчасъ поѣдемъ на берегъ... Капитанъ отвалилъ и скрылся за угломъ тюрьмы арестантовъ; онъ вскорѣ возвратился съ недовольнымъ лицомъ и привезъ что-то съ собою. Бравый курьеръ встрѣтилъ его у борта и принялъ привезенное имъ что-то, какъ законный владѣлецъ:-- то была плетеная корзина, обвернутая бѣлою салфеткой, а въ ней оказались двѣ большія бутылки вина, жареная курица, нѣсколько соленой рыбы, приправленной чеснокомъ, большой хлѣбъ, около дюжины персиковъ и еще кой-какіе фрукты. Когда мы отобрали что было нужно для своего семейнаго завтрака, курьеръ предложилъ остальное отборному обществу изъ прочихъ пассажировъ, приглашая ихъ не церемониться и не воздерживаться отъ излишней деликатности, потомучто онъ можетъ вытребовать еще корзину, наполненную тѣмъ же, на ихъ счетъ. Дѣйствительно, онъ снова сдѣлалъ телеграфъ -- никто не видѣлъ кому: капитана опять потребовали на берегъ и онъ возвратился такъ же сердито, какъ въ первый разъ, съ другою корзиной; надъ нею курьеръ нашъ предсѣдательствовалъ по-прежнему, разрѣзывая привезенную провизію своимъ складнымъ ножомъ, который былъ немногимъ-меньше стариннаго римскаго меча.

Неожиданный подвозъ съѣстныхъ припасовъ развеселилъ всю честную пароходную публику; но никто не радовался больше одного маленькаго болтливаго Француза, который напился въ пять минутъ, и дюжаго капуцина, который понравился всѣмъ какъ-нельзя-больше.

Онъ былъ одаренъ добродушнымъ, открытымъ лицомъ, длинною темнорусою бородою, и былъ замѣчательно-красивый мужчина, лѣтъ около пятидесяти. Капуцинъ подошелъ къ намъ рано утромъ съ вопросомъ, увѣрены ли мы, что прійдемъ въ Ниццу къ одиннадцати часамъ, ему нужно было знать это навѣрно, потому-что въ такомъ случаѣ ему предстояло служить на берегу обѣдню, а слѣдственно, должно было поститься, тогда какъ въ противномъ случаѣ онъ бы немедленно принялся завтракать. Онъ обратился съ этимъ вопросомъ къ нашему курьеру, воображая его капитаномъ: и точно, никто на цѣломъ пароходѣ не походилъ на капитана больше его. Получивъ отвѣтъ, что мы прійдемъ въ Ниццу во время, онъ рѣшился поститься и разговаривалъ со всѣми съ самымъ очаровательнымъ добродушіемъ; отшучивался очень-ловко, когда задѣвали капуциновъ, трунилъ въ свою очередь надъ мірянами и говорилъ, что хоть онъ и капуцинъ, а берется стащить въ зубахъ одного послѣ другаго, вдоль всей палубы, двоихъ изъ самыхъ сильныхъ людей на цѣломъ пароходѣ. Никто не хотѣлъ полвергнуться такому опыту, но я увѣренъ, что капуцинъ выдержалъ бы его съ честью, потомучто смотрѣлъ молодцомъ даже въ капуцинской рясѣ, самой некрасивой и неживописной изъ всѣхъ, какія я видалъ.

Все это премного восхищало болтливаго Французика, который постепенно принялъ капуцина подъ свое покровительство и повидимому сожалѣлъ о немъ, какъ о человѣкѣ, долженствовавшемъ по настоящему родиться Французомъ, хотя недоброжелательная судьба и расположила иначе. Прайда, протекція его походила на покровительство, которое мышь вздумала бы оказывать льву, но онъ былъ весьма-высокаго мнѣнія о своей снисходительности, и въ разгарѣ этого чувства нѣсколько разъ поднимался на ципочки, чтобъ потрепать капуцина по плечу.

Когда пріѣхали корзины, было уже слишкомъ-поздно, а потому нашъ капуцинъ храбро принялся за дѣло -- онъ дѣятельно уписывалъ хлѣбъ и холодное жаркое, глоталъ вино преисправно, курилъ сигары, нюхалъ табакъ, поддерживалъ разговоръ со всѣми и по-временамъ подходилъ къ борту, крича кому то на берегу, что мы должны быть выпущены изъ карантина такъ или иначе, потому-что ему надобно участвовать послѣ обѣда въ торжественной религіозной процессіи. Потомъ онъ снова возвращался къ бутылкамъ и съѣстнымь припасамъ, шутилъ и смѣялся, потому-что былъ въ духѣ и ему дѣйствительно было весело. Французикъ, между-тѣмъ, корчилъ свою старую рожицу въ десять тысячъ морщинъ, кричалъ, что это очень-забавно и что капуцинъ -- пречудесный малый! Наконецъ, солнечный жаръ извнѣ и винные пары изнутри, подѣйствовали на Француза, и онъ, въ самомъ пылу покровительства своему исполинскому protégé, улегся между тюками шерсти и захрапѣлъ.

Насъ освободили часовъ около четырехъ по полудни. Французикъ еще спалъ, когда монахъ съѣхалъ на берегъ. Узнавъ, что мы свободны, каждый бросился бриться, мыться и одѣваться, чтобъ въ приличномъ видѣ показаться на пронессіи. Я потерялъ Французика изъ вида и встрѣтился съ нимъ не прежде, какъ когда мы расположились на главной улицѣ, въ ожиданіи церемоніала; онъ протолкался впередъ на видное мѣсто, и явился совершенно преобразившимся человѣкомъ: откинулъ назадъ лацканы своего маленькаго сюртука, чтобъ лучше можно было видѣть бархатный жилетъ съ широкими полосами, усыпанный звѣздочками, и установился такъ величесгвенно, опираясь на трость, что капуцинъ при первомъ на него взглядѣ долженъ былъ обомлѣть и потеряться отъ изумленія.

Процессія была предлинная и заключала въ себѣ несметное множество народа, раздѣленнаго на небольшія кучки; каждая изъ нихъ пѣла въ носъ сама-по-себѣ и нисколько не заботясь о прочихъ, что производило самое утомительное впечатлѣніе. Тутъ были кресты, вѣнцы, служебники, пѣхота, восковыя свѣчи, монахи, монахини, мощи, сановники церкви въ зеленыхъ шляпахъ, шедшіе подъ малиновыми зонтиками; наконецъ, мѣстами, нѣчто въ родѣ уличныхъ фонарей, носимыхъ на длинныхъ шестахъ. Мы съ нетерпѣніемъ дожидались капуциновъ, которые наконецъ показались въ своихъ коричневыхъ рясахъ, подпоясанные веревками.

Я замѣтилъ, какъ нашъ Французикъ усмѣхался при мысли, что капуцинъ, увидя его въ полномъ великолѣпіи, въ полосатомъ бархатномъ жилетѣ со звѣздочками, внутренно воскликнетъ: "Не-ужели это мои патронъ?" и будетъ окончательно сконфуженъ. Увы! Французъ и не подозрѣвалъ, какое ему готовилось разочарованіе. Когда пріятель нашъ капуцинъ поравнялся съ нами, скрестивъ на груди руки, онъ прямо взглянулъ въ глаза Французика съ такимъ кроткимъ, яснымъ, разсѣяннымъ выраженіемъ, какого описать невозможно. На лицѣ его не оставалось ни слѣда недавней веселости, ни тѣни того, что онъ узналъ насъ, ни малѣйшаго воспоминанія о хлѣбѣ и жаркомъ, о винѣ, сигарахъ и нюхательномъ табакѣ.-- "C'est lui-même", сказалъ мой Французикъ съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ. О, да, это былъ онъ, а не братъ и не племянникъ его, необычайно съ нимъ схожій! Это былъ онъ самъ. Онъ шелъ величественно, будучи однимъ изъ первыхъ лицъ своего ордена, и повидимому ждалъ своей доли изъ дани всеобщаго удивленія. Ничто не могло быть совершеннѣе въ своемъ родѣ, какъ спокойный и созерцательный взглядъ, который онъ остановилъ на насъ, своихъ прежнихъ товарищахъ, какъ-будто онъ никогда въ жизни не видалъ насъ и не замѣчаетъ теперь. Французъ, смущенный до крайности, снялъ наконецъ шляпу, но монахъ продолжалъ идти съ тѣмъ же ненарушимымъ, кроткимъ спокойствіемъ. Полосатый бархатный жилетъ со звѣздочками исчезъ въ толпѣ и уже больше не показывался.

Процессія заключила церемоніалъ залпомъ ружейныхъ выстрѣловъ, отъ котораго затряслись всѣ стекла въ городѣ. Послѣ обѣда слѣдующаго дня мы отправились въ Геную, по знаменитой дорогѣ Борниче.

Полу-Французъ, полу-Итальянедъ веттурино, взявшійся доставить насъ въ Геную на третьи сутки въ дребезжащемъ экипажѣ, запряженномъ парою клячь, казался безпечнымъ, добрымъ малымъ, котораго веселость и наклонность къ пѣнію были неограниченны, пока мы ѣхали по гладкой дорогѣ. Пока это длилось, онъ хлопалъ бичомъ, отпускалъ улыбки и любезности всѣмъ встрѣчнымъ молодымъ женщинамъ, и распѣвалъ во все горло отрывки изъ "Соннамбулы"; тогда онъ проносился метеоромъ черезъ каждую деревню; колокольчики и бубенчики весело гремѣли на его лошадяхъ, серьги болтались и блестѣли на солнцѣ въ каждомъ его ухѣ. Но зато надобно было видѣть его при малѣйшемъ препятствіи, какъ, напримѣръ, однажды, когда въ узкомъ мѣстѣ дороги какая-то изломанная телега загородила намъ дальнѣйшій путь:-- онъ немедленно вцѣплялся обѣими руками въ свои волосы, какъ-будто на обреченную главу его посыпались всѣ бѣдствія человѣческой жизни; ругался по-французски, молился по-итальянски, ходилъ взадъ и впередъ, топая ногами въ припадкѣ самаго безпредѣльнаго отчаянія.-- Около сломанной телеги собралась цѣлая толпа зѣвающихъ погонщиковъ муловъ и повозчиковъ, и наконецъ одинъ изъ нихъ, человѣкъ оригинальнаго ума, предложилъ прочимъ взяться дружно за дѣло и отодвинуть телегу въ сторону, чтобъ очистить дорогу: я увѣренъ, что такая мысль никогда не пришла бы въ голову нашему веттурино, хотя бы мы оставались на томъ мѣстѣ до-сихъ-поръ. Телегу перетащили безъ большаго труда; но при каждой остановкѣ руки нашего пріятеля снова вцѣплялись въ волосы, какъ-будто никакой лучъ надежды не могъ облегчить его страданія. Но только-что онъ снова усѣлся на козлахъ и покатилъ молодецки подъ гору, веселость его возвратилась; раздались опять напѣвы изъ "Соннамбулы", и посыпались улыбки и любезности крестьянкамъ, какъ-будто никакія преслѣдованія судьбы не могли подавить бодрости его духа.

Большая часть поэзіи красивыхъ городовъ и деревень, расположенныхъ по этой очаровательной дорогѣ, исчезаетъ, когда въѣдешь въ нихъ, потомучто почти всѣ они очень-бѣдны и жалки. Улицы ихъ узки, темны и грязны; жители тощи и неопрятны; старухи, которыхъ жесткіе, похожіе на проволоку, волосы закручены на маковкѣ въ видѣ подушечки, употребляемой для ношенія тяжестей на головѣ, такъ могущественно-гадки,-- какъ вдоль Ривіеры, такъ и въ самой Генуѣ, -- что когда видишь ихъ скитающихся въ закоулкахъ съ прялками, или столпившихся кучками по угламъ, то невольно сочтешь ихъ населеніемъ вѣдьмъ -- исключая развѣ, что ихъ нельзя подозрѣвать въ употребленіи метлы или какого бы то ни было другаго орудія опрятности. Свиныя шкуры, въ которыхъ жители держатъ вино и которыя развѣшаны на солнцѣ по всѣмъ направленіямъ, также не принадлежатъ къ числу живописныхъ украшеній; онѣ сохраняютъ форму раздутыхъ свиней, съ отрубленными ногами и головами, и болтаются, повѣшенныя за хвостъ.

Но когда приближаешься къ городамъ и видишь между деревьями ихъ крыши и башни, или какъ они рисуются на крутыхъ скатахъ холмовъ, или на прибережьи прекраснѣйшихъ заливовъ -- они очаровательны. Растительность вездѣ роскошна и прекрасна, и мѣстами пальмовыя деревья пріятно разнообразятъ картину. Въ одномъ городкѣ, Сан-Ремо, самомъ необыкновенномъ, -- выстроенномъ на мрачныхъ открытыхъ аркахъ, такъ-что можно бродить подъ всѣмъ городомъ -- прелестные сады разведены на террасахъ; въ другихъ прибрежныхъ городахъ раздается стукъ плотничныхъ топоровъ и молотковъ, и мелкія суда строятся на взморьѣ. Въ нѣкоторыхъ изъ обширныхъ заливовъ всѣ европейскіе флоты могутъ спокойно стоять на якорѣ. Вообще, въ отдаленіи, каждая группа домиковъ представляетъ восхитительно-живописныя, фантастическія картины.

Самая дорога то высоко поднимается надъ свѣтлыми волнами, которыя съ шумомъ разбиваются о подножія утесовъ, то загибается во внутрь, вдоль прибережья какого-нибудь залива, то пересѣкаетъ каменистое русло горнаго потока, то вьется между расколотыми скалами разныхъ цвѣтовъ и видовъ, то вдругъ загораживается одинокою, полуразвалившеюся башней, одною изъ цѣпи башенъ, выстроенныхъ въ старинные годы для защиты берега противъ нападеніи варварійскихъ пиратовъ -- самая дорога представляетъ всякую минуту новыя красоты. Когда собственныя ея поразительныя картины остались назади, и она тянется къ Генуѣ по низменному берегу, черезъ длинный рядъ предмѣстій, тогда поперемѣнно-открывающіяся части этого благороднаго города и его порта снова завлекаютъ васъ, и интересъ поддерживается попадающимися по-временамъ огромными, уродливыми, полуобитаемыми домами, которые разбросаны по окрестностямъ. Наконецъ, когда подъѣзжаешь къ городскимъ воротамъ, восхищеннымъ взорамъ представляется вся гордая Генуя, съ прекраснымъ портомъ и окружающими ее сосѣдними холмами.

Я выѣхалъ изъ Генуи 6 ноября, направляясь во многія добрыя мѣста, но напередъ въ Піаченцу, куда двинулся въ coupé экипажа, похожаго на странствующій карнавалъ, въ обществѣ браваго курьера и дамы съ огромнымъ псомъ, который вылъ очень-жалобно нѣсколько разъ въ-продолженіе ночи. Погода была дождливая, холодная, темная и скучная; мы двигались едва по четыре мили въ часъ, нигдѣ не останавливаясь. Въ десять часовъ слѣдующаго утра, мы перемѣнили экипажъ въ Алессандріи и были перегружены въ другой, гораздо-меньшихъ размѣровъ, куда усѣлся одинъ престарый священникъ съ своимъ спутникомъ, молодымъ іезуитомъ, который везъ молитвенники, и, влѣзая въ повозку, обнаружилъ на ногѣ розовую прорѣху ?одъ чернымъ чулкомъ и чернымъ исподнимъ платьемъ; наконецъ, провинціальный avvocato и какой-то господинъ съ краснымъ носомъ, имѣвшимъ совершенно-необычайное сіяніе, какого я до-сихъ-поръ не имѣлъ еще случая замѣтить ни у одного живаго существа. Такимъ-образомъ ѣхали мы до четырехъ часовъ пополудни; дорога все еще была трудная, и экипажъ двигался очень-медленно. Къ довершенію удовольствія, стараго священника безпокоили по-временамъ судороги въ ногахъ, отъ-чего онъ страшно вскрикивалъ чуть-ли не черезъ каждыя десять минутъ, и тогда экипажъ останавливался, а его вытаскивали оттуда общими усиліями всей компаніи. Остановки эти и качество дорогъ были главнѣйшими предметами разговоровъ. Замѣтивъ послѣ обѣда, что coupé выгрузилъ двухъ человѣкъ и что внутри его оставался только одинъ пассажиръ -- чудовищно-безобразный Тосканецъ съ огромными красными усами, которыхъ конца нельзя было видѣть, когда онъ сидѣлъ въ шляпѣ -- я воспользовался представлявшимися удобствами и продолжалъ путь съ своимъ Тосканцемъ, человѣкомъ добродушнымъ и разговорчивымъ, до одиннадцати часовъ ночи, когда возничій объявилъ, что дальше ѣхать нѣтъ никакой возможности: почему мы и остановились въ одномъ мѣстечкѣ, называемомъ Страделла.

Гостинница состояла изъ множества странныхъ галерей, окружавшихъ дворъ, на которомъ нашъ экипажъ, одна или двѣ фуры, бездна живности и цѣлыя груды дровъ были до того перемѣшаны между собою, что не всякій бы вдругъ рѣшился опредѣлить, гдѣ телега и гдѣ индѣйка. Мы послѣдовали за полусоннымъ слугою, освѣщавшимъ намъ дорогу пылающимъ факеломъ, въ большую холодную комнату, въ которой были двѣ огромныя постели, постланныя, какъ казалось, на сосновыхъ обѣденныхъ столахъ; еще сосновый столъ такихъ же размѣровъ стоялъ въ серединѣ, да кромѣ того тутъ было четыре окна и два стула. Кто-то сказалъ мнѣ, что эта комната моя, и я принялся шагать по ней взадъ и впередъ въ-продолженіе получаса, поглядывая на усатаго Тосканца, стараго священника, молодаго іезуита и адвоката (красноносый жилъ въ городѣ и пошелъ домой), а тѣ сидѣли на кроватяхъ и глазѣли на меня.

Скучная причудливость этой части роздыха прервалась приходомъ моего курьера, который занимался стряпнею и теперь объявилъ, что ужинъ готовъ; всѣ мы отправились въ комнату стараго священника, подлѣ моей. Первое блюдо состояло изъ капусты, сваренной вмѣстѣ съ большимъ количествомъ риса въ глиняной мискѣ, наполненной водою и приправленной сыромъ; кушанье было такъ горячо, а мы такъ озябли, что оно казалось намъ почти вкуснымъ. Второе блюдо -- нѣсколько кусочковъ свинины, поджаренныхъ вмѣстѣ съ свиною печенью; третье, пара жареныхъ птицъ; четвертое, пара небольшихъ жареныхъ индѣекъ; наконецъ, пятое, -- огромная кострюля чеснока, трюфелей и не знаю чего еще. Этимъ кончилось угощеніе.

Прежде, чѣмъ я успѣлъ сѣсть въ своей комнатѣ и поморщиться отъ ея сырости, дверь отворяется и входитъ курьеръ съ огромною вязанкою дровъ. Онъ затапливаетъ каминъ въ одно мгновеніе ока, и прежде, чѣмъ я успѣлъ опомниться, передо мною стоялъ кипятокъ и фляга съ коньякомъ, потому-что фляга моего курьера наполняется смотря по временамъ года: лѣтомъ въ ней французское вино, а въ осеннее и зимнее время чистѣйшій коньякъ. Угостивъ меня такимъ образомъ, онъ отправляется спать, и я слышу, какъ онъ еще цѣлый часъ разговариваетъ и куритъ сигары въ кружкѣ отборныхъ друзей. Ему никогда не случалось бывать въ этомъ домѣ; но онъ знакомъ и пріятель вездѣ, гдѣ только успѣлъ показаться на пять минутъ, и навѣрно пріобрѣлъ себѣ восторженное расположеніе всей здѣшней трактирной публики.

Все это происходитъ въ полночь. Въ четыре часа слѣдующаго утра, курьеръ мой свѣжъ, какъ вновь-распустившаяся роза; онъ зажигаетъ цѣлые костры дровъ, нисколько не думая спрашиваться у хозяина; подаетъ горячій кофе, когда никто другой не можетъ достать ничего, кромѣ холодной воды; потомъ онъ выходитъ на темную улицу и кричитъ во все горло, что ему нужно молока, въ надеждѣ, не пройдетъ ли кто-нибудь мимо съ коровой. Пока готовятъ лошадей, я также рѣшаюсь взглянуть на городъ. Онъ весь состоитъ по-видимому изъ одной небольшой piazza или площади, въ которой на меня дуетъ съ разныхъ сторонъ холодный и сырой вѣтеръ; темнота все еще непроницаемая и дождь льетъ немилосердо.

Лошади явились черезъ часъ. Въ-теченіе этого промежутка, повозчикъ отпускалъ разнообразныя клятвы и ругательства. Потомъ онъ сталъ посылать одного гонца послѣ другаго не столько за лошадьми, сколько за самими предшествовавшими гонцами, потому-что первый, посланный за лошадьми, не возвращался, а всѣ остальные сочли долгомъ послѣдовать его примѣру. Наконецъ, явились лошади, окруженныя всѣми отправленными за ними гонцами, изъ которыхъ одни тащили ихъ, другіе погоняли, и всѣ вмѣстѣ ругали во все горло. Тогда старый священникъ, молодой іезуитъ, адвокатъ, Тосканецъ и всѣ мы заняли свои мѣста; сонные голоса раздались изъ разныхъ угловъ двора, и всѣ они кричали: "Addio, conere mio! Buon' viaggio, comere!" А тотъ отвѣчалъ на всѣ эти нѣжности оскаливъ зубы и превративъ лицо свое въ одну широкую усмѣшку. Мы тронулись и снова начали потряхиваться на неровной дорогѣ, разбрызгивая на обѣ стороны грязь.

Въ Пьяченцѣ, которая отстояла отъ Страделлы часовъ на пять пути, маленькое общество наше разлучилось у дверей гостинницы въ самомъ дружественномъ взаимномъ расположеніи. Стараго священника скорчили судороги прежде, чѣмъ онъ успѣлъ отойдти до половины улицы; молодой іезуитъ положилъ на первое крыльцо свою связку книгъ и почтительно принялся тереть ноги старику; кліентъ адвоката ждалъ его у воротъ и облобызалъ въ обѣ щеки такъ громко, что я невольно заключилъ, что или тяжба или кошелекъ его въ самомъ плохомъ состояніи. Тосканецъ, съ сигарою въ зубахъ, поплелся со шляпою въ рукѣ, чтобъ удобнѣе закручивать къ верху свои неизмѣримые усы. А бравый курьеръ, когда мы съ нимъ побрели вдвоемъ скитаться по городу, принялся развлекать меня разсказами о частныхъ и семейныхъ дѣлахъ всего нашего путеваго общества.

Пьяченца -- старый, дряхлый, бурый городъ; пустынное, одинокое, поросшее травою мѣсто, съ развалившимися окопами, полу-засыпанными рвами, которые доставляютъ тощее пастбище тощимъ коровамъ; улицы его состоятъ изъ двухъ рядовъ угрюмыхъ домовъ, сердито хмурящихся другъ на друга. По этимъ улицамъ скитаются самые сонные и оборванные солдаты, какіе только есть на свѣтѣ, пораженные двойнымъ проклятіемъ лѣности и бѣдности, въ грязныхъ и не по нимъ скроенныхъ мундирахъ; замараннѣйшіе ребятишки забавляются въ канавкахъ съ своими импровизированными игрушками (свинками и грязью); скуднѣйшія собаки бродятъ взадъ и впередъ подъ пустыми арками, занятыя безпрестаннымъ отъискиваніемъ чего-нибудь съѣстнаго, чего по-видимому имъ никогда не удается найдти. Таинственный и величавый дворецъ, охраняемый двумя колоссальными статуями, геніями-двойниками мѣста, стоитъ угрюмо среди лѣниваго города. Царь съ мраморными ногами, являющійся въ сказкахъ "Тысячи и Одной Ночи", могъ бы спокойно жить въ этомъ городѣ и не нуждаться въ энергіи своей верхней части, состоящей изъ плоти и крови, чтобъ выйдти за двери.

Что за странное, полугрустное, полуочаровательное ощущеніе доставляетъ прогулка по этимъ соннымъ и грѣющимся на солнцѣ мѣстамъ! Каждое изъ нихъ, въ свою очередь, кажется главою заплеснѣлыхъ, дремучихъ, забытыхъ Богомъ городовъ. Сидя на этомъ холмѣ, бывшемъ прежде бастіономъ, а еще прежде, во времена древнихъ Римлянъ, шумною крѣпостью, я постигаю вполнѣ, что до-сихъ-поръ вовсе не зналъ, что значитъ наслажденіе предаваться лѣни. Сурокъ, вѣроятно, испытываетъ такое же ощущеніе, или черепаха передъ тѣмъ, какъ она убирается въ свою костяную оболочку. Я чувствую, что начинаю ржавѣть, что всякая попытка мыслить должна будетъ сопровождаться трескомъ всего существа моего, что нечего нигдѣ дѣлать, и что въ этомъ нѣтъ никакой нужды; что нѣтъ больше движенія въ человѣчествѣ, ни усилій, ни успѣховъ, ни побужденій; что весь ходъ его остановился здѣсь за нѣсколько столѣтій тому назадъ, и будетъ спать до страшнаго суда.

Никогда, пока живъ мой бравый курьеръ! Смотрите на него, какъ бодро онъ катитъ въ высочайшей изъ почтовыхъ каретъ, выглядывая изъ передней ея рамы, какъ-будто черезъ садовую стѣну; а почтальйонъ -- живая сосредоточенная эссенція всего, что только есть оборваннаго въ цѣлой Италіи -- пріостанавливается на минуту въ своемъ отвлеченномъ разговорѣ, чтобъ приподнять шляпу въ честь какой-нибудь статуйки съ круглымъ носомъ, едва ли меньше грязной, чѣмъ онъ самъ, стоящей въ нишѣ за городомъ.

Въ Генуѣ и около нея, виноградъ взращиваютъ на рѣшеткахъ, поддерживаемыхъ четвероугольными тяжелыми столбами, вовсе-неживописными; но здѣсь лозамъ его предоставляютъ виться вокругъ деревьевъ и подниматься вдоль заборовъ; виноградники наполнены такими деревьями, нарочно для этого насаживаемыми, и лозы вьются около нихъ на свободѣ. Теперь виноградные листы или яркозолотистаго или темно-краснаго цвѣта; трудно представить себѣ что-нибудь граціознѣе и прекраснѣе ихъ формъ и колорита. Цѣлыя мили дорога тянется между ними, и они то рисуются разнообразными гирляндами и фестонами, то оплетаютъ сѣтью высокія деревья, какъ-будто шутя дѣлаютъ ихъ своими плѣнниками, то своенравно стелятся по землѣ. Какъ все это роскошно и прекрасно! Мѣстами видишь цѣлыя аллеи деревьевъ, связанныхъ между собою этими великолѣпными гирляндами: кажется, будто онѣ соединяются за тѣмъ, чтобъ пуститься плясать по полю!

Парма, для итальянскаго города, имѣетъ веселыя, оживленныя улицы, а потому лишена той характеристики, которою отличаются другія, менѣе-замѣчательныя мѣста. Все-таки, исключая уединенной пьяццы, гдѣ соборъ, крестильница и колокольня -- древнія зданія темно-бураго цвѣта, украшенныя безчисленнымъ множествомъ уродливыхъ фигуръ, изваянныхъ изъ мрамора и краснаго песчанника, стоятъ вмѣстѣ, въ благородномъ и величавомъ покоѣ. Безмолвіе ихъ, когда я стоялъ между ними, было только нарушаемо чириканьемъ множества птичекъ, летавшихъ между трещинами и уголками, гдѣ онъ свили свои гнѣзда. Онѣ весело махали крыльями, поднимаясь изъ холодной тѣни храмовъ, созданныхъ человѣческими руками, на согрѣтый солнцемъ воздухъ, къ небу; не такъ -- какъ двуногіе поклонники безъ перьевъ, слушавшіе въ то же время то же пѣніе, или преклонявшіе колѣни передъ тѣми же изображеніями и свѣчами, или шептавшими съ опущенными головами въ такихъ же точно темныхъ исповѣдальняхъ, какъ въ Генуѣ и во всѣхъ другихъ мѣстахъ.

Полинялая и попорченная живопись, которою покрыта внутренность этого собора, производитъ, по моему мнѣнію, грустное и тягостное впечатлѣніе. Печально видѣть, какъ великія произведенія искусствъ, въ которыхъ проглядываетъ душа самихъ художниковъ -- мало-по-малу пропадаютъ и исчезаютъ, подобно самимъ людямъ. Соборъ здѣшній знаменитъ тѣмъ, что въ куполѣ его дотлѣваютъ фрески, которыми расписалъ его Корреджіо. Небу извѣстно, что они были прекрасны въ свое время. Знатоки и теперь приходятъ отъ нихъ въ восторгъ; но такого лабиринта рукъ и ногъ, такой бездны членовъ en raccourci, перепутанныхъ и перемѣшанныхъ, не вообразилъ бы себѣ никакой умалишенный операторъ въ самомъ дикомъ припадкѣ безумія.

Въ Пармѣ есть одна преинтересная подземная церковь; крыша ея поддерживается мраморными столбами, изъ которыхъ за каждымъ сидитъ въ засадѣ по-крайней-мѣрѣ по одному нищему, не говоря уже о гробницахъ и отдѣльныхъ придѣлахъ. Изъ каждаго угла и закоулка вылѣзаютъ такія толпы подобныхъ призракамъ мужчинъ и женщинъ, которыя выводятъ просить милостыни другихъ мужчинъ и женщинъ съ вывихнутыми членами, трясущимися челюстями, параличными жестами, полоумными головами и всякими тяжкими недугами, ковыляющихъ, грязныхъ, уродливыхъ.-- что еслибъ ожили всѣ фрески, которые линяютъ въ куполѣ собора, и спустились сюда, то врядъ ли и они произвели бы большую суматоху, или представили бы болѣе-сбивчивую массу рукъ и ногъ.

Здѣсь есть также монументъ Петрарки и врестильня съ прекрасными арками и огромною купелью; есть галерея, заключающая въ себѣ много весьма-замѣчательныхъ картинъ, изъ которыхъ иныя копировали артисты, обросшіе волосами, въ крошечныхъ красныхъ бархатныхъ шапочкахъ. Здѣсь знаменитъ также дворецъ Фарнезе; а въ немъ можно видѣть одно изъ печальнѣйшихъ зрѣлищъ разрушенія, какія когда-нибудь представлялись человѣческимъ взорамъ -- догнивающій величественный, старый, мрачный театръ.

Это обширное деревянное зданіе въ видѣ подковы. Нижнія мѣста зрителей расположены наподобіе древнихъ римскихъ, но подъ ними устроены скорѣе обширныя комнаты, чѣмъ ложи, гдѣ засѣдали вельможи во всей пышности своего феодальнаго величія. Одни развѣ только черви могли бы смотрѣть привычнымъ глазомъ на упадокъ этого театра, котораго теперешнее состояніе еще сильнѣе поражаетъ зрителя, когда онъ подумаетъ о его прежнемъ веселомъ назначеніи. Сто-десять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ на немъ давались представленія. Ясное небо синѣетъ сквозь щели его крыши; ложи опускаются, рушатся и заняты только крысами; сырость и плѣсень выступаютъ на полинялой живописи и рисуютъ странныя, фантастическія картины на панеляхъ; грязныя лохмотья болтаются тамъ, гдѣ прежде рисовались граціозныя драпировки надъ авансценою; самая сцена сгнила до того, что черезъ нее перекинута узкая деревянная галерея, иначе она бы рухнула подъ глазами любопытнаго посѣтителя и погребла бы его внизу, въ мрачной глубинѣ. Тлѣніе и разрушеніе поражаютъ здѣсь всѣ физическія чувства: воздухъ имѣетъ гнилой запахъ и землянистый вкусъ; всякій звукъ, приходящій сюда извнѣ съ какимъ-нибудь заблудившимся солнечнымъ лучемъ, дѣлается тяжкимъ и глухимъ; червь и гніеніе измѣнили поверхность дерева.-- если его подвергнуть чувству осязанія, такъ же точно, какъ время избороздитъ и очерствитъ самую гладкую и нѣжную руку. Если мертвецы когда-нибудь разъигрываютъ театральныя пьесы, то вѣрно на этой мертвой сценѣ.

Мы пріѣхали въ Модену въ самую очаровательную погоду; мракъ угрюмыхъ колоннадъ надъ троттуарами пріятно и прохладно разнообразилъ съ яснымъ небомъ, такъ дивно и очаровательно синимъ Я вышелъ съ ослѣпительнаго дневнаго свѣта въ темный соборъ, гдѣ происходила торжественная обѣдня; тускло горѣли свѣчи, люди стояли на колѣняхъ, и раздавалось то же монотонное пѣніе, что и вездѣ.

Размышляя о томъ, какъ странно встрѣчать въ каждомъ застояломъ городѣ то же сердце, которое бьется отъ тѣхъ же побужденіи въ центрѣ вялой системы, я вышелъ въ другія двери я былъ совершенно-неожиданно оглушенъ пронзительнымъ звукомъ самой рѣзкой трубы, какую когда-либо раздували смертные. То была гарцовавшая изъ-за угла труппа парижскихъ вольтижеровъ! Они ѣхали вдоль самыхъ стѣнъ церкви, и подковы коней ихъ звенѣли о плиты, какъ-будто въ насмѣшку надъ грифонами, львами, тиграми и прочими чудовищами изъ камня и мрамора, украшавшими ее снаружи. Впереди всѣхъ ѣхалъ величавый вельможа съ открытою головою, обросшей длиннѣйшими волосами; въ рукѣ его было огромное знамя съ надписью: "Мазепа: сегодня вечеромъ!" Потомъ ѣхалъ мехиканскій вождь, съ огромной палицей на плечѣ, подобною геркулесовской. За нимъ слѣдовали шесть или семь римскихъ колесницъ, и въ каждой стояло по красавицѣ въ необычайно-короткой юбкѣ и съ неестественно розовыми ногами; онѣ сыпали въ толпу самые завлекательные взоры, въ которыхъ однако отражался какой-то остатокъ безпокойства и опасенія, которыхъ я не могъ истолковать себѣ прежде, чѣмъ увидѣлъ колесницы сзади: тогда я могъ разсмотрѣть, съ какимъ необычайнымъ трудомъ эти розовыя ноги удерживали свое равновѣсіе на толчкахъ неровной и тряской мостовой. Обстоятельство это внушило мнѣ совершенно-новыя мысли о древнихъ Римлянахъ и Британцахъ. Процессія заключалась дюжиною непобѣдимыхъ воиновъ разныхъ націй, которые ѣхали попарно и смотрѣли надменно на смирное народонаселеніе Модены, удостоивая, впрочемъ, снисходить до жителей и раздавая имъ по-временамъ аффишки. Прогалопировавъ между львами и тиграми, и возвѣстивъ съ трубными звуками о вечернемъ представленіи, труппа удалилась черезъ другой конецъ площади, оставя за собою новую и усиленную пустоту.

Когда поѣздъ удалился, такъ-что рѣзкіе звуки трубы стали смягчаться въ отдаленіи, и хвостъ послѣдней лошади исчезъ безвозвратно за угломъ, народъ, вышедшій изъ церкви, чтобъ поглазѣть на вольтижеровъ, снова возвратился въ церковь. Одна старушка, стоявшая на колѣняхъ на помостѣ недалеко отъ дверей, видѣла все не поднимаясь съ мѣста и была до крайности заинтересована этимъ зрѣлищемъ; въ это время случилось, что наши взоры встрѣтились, къ нашему обоюдному смущенію. Она, однако, разомъ поправилась, перекрестившись и простершись ницъ. Какъ бы то ни было, всякъ простилъ бы ей то, что она такъ увлеклась этими пестрыми вольтижерами, колесницами и витязями...

Въ соборѣ былъ какой-то быстроглазый старичокъ съ вывихнутымъ плечомъ, который сердился какъ-нельзя-больше, видя, что я не сдѣлалъ ни малѣйшаго усилія, чтобъ взглянуть на хранящійся въ башнѣ букетъ, отнятый жителями Модены у жителей Болоньи въ четырнадцатомъ столѣтіи, букетъ этотъ былъ поводомъ къ войнѣ и къ сатирико-героической поэмѣ Тасса. Но я удовольствовался тѣмъ, что взглянулъ на эту башню снаружи и мысленно насладился зрѣлищемъ хранящагося внутри ея букета; да, кромѣ того, мнѣ было гораздо-пріятнѣе бродить въ тѣни высокой колокольни и около собора, а потому я и до-сихъ-поръ не имѣю нагляднаго понятія о знаменитомъ букетѣ.

Мы были уже въ Болоньи, прежде, чѣмъ старичокъ или карманный путеводитель рѣшились бы допустить, что мы отдали половину дани удивленія чудесамъ Модены. Но для меня такое наслажденіе оставлять новыя сцены назади и все-таки двигаться впередъ на встрѣчу новѣйшимъ сценамъ -- да къ тому же я имѣю самый превратный вкусъ относительно видовъ, которые гравированы, вырѣзаны, высушены, предписаны -- что часто грѣшу противъ такихъ авторитетовъ во всѣхъ мѣстахъ, гдѣ мнѣ случается быть.

Какъ бы то ни было, а въ слѣдующее воскресенье я гулялъ по живописному кладбищу Болоньи, среди величавыхъ мраморныхъ гробницъ и колоннадъ, въ обществѣ толпы крестьянъ и въ сопровожденіи маленькаго чичеропе, который стоялъ горою за честь мѣста и тщательно отвращалъ мое вниманіе отъ дурныхъ монументовъ, неутомимо выхваляя хорошіе. Видя, что этотъ человѣкъ -- онъ былъ очень-веселый малой и лицо его казалось составленнымъ изъ однихъ только сіяющихъ глазъ и зубовъ -- видя, что онъ лукаво смотритъ на одинъ надгробный дернъ, я спросилъ: кто тамъ похороненъ. "Бѣдные люди, signore", отвѣчалъ онъ пожавъ плечьми и улыбнувшись; потомъ пріостановился, чтобъ взглянуть на меня -- надобно сказать, что онъ всегда шелъ нѣсколько впереди меня и снималъ шляпу передъ каждымъ новымъ монументомъ, съ которымъ меня знакомилъ. "Только бѣдные люди, signore! Какъ здѣсь пріятно, какъ прохладно! Совершенно какъ лугъ! Ихъ пятеро" -- продолжалъ онъ поднявъ всѣ пять пальцевъ правой руки, чтобъ я не ошибся въ счетѣ, по общему обыкновенію итальянскихъ крестьянъ, которые всегда показываютъ числа, удобоизобразимыя десятью пальцами: -- "тутъ погребено пятеро моихъ дѣтей, signore, на этомъ самомъ мѣстѣ, немножко-поправѣе. Что дѣлать! Слава Богу! Здѣсь такъ прохладно, такъ зелено, такъ весело! "

Онъ пристально смотрѣлъ мнѣ въ глаза и, видя, что я жалѣлъ о немъ, понюхалъ табаку (каждый чичероне нюхаетъ табакъ) и слегка поклонился: отчасти въ извиненіе передо мною, отчасти въ память своихъ дѣтей и въ честь своего святаго патрона. Въ поклонѣ его не было ни малѣйшаго принужденія, ни притворства, и онъ тотчасъ же снова снялъ шляпу и принялся знакомить меня съ слѣдующимъ памятникомъ, при чемъ глаза и зубы его заблестѣли пуще прежняго.

При кладбищѣ, на которомъ маленькій чичероне схоронилъ своихъ дѣтей, былъ такой щеголеватый чиновникъ, что когда путеводитель мой намекнулъ шопотомъ, что онъ не обидится, если я предложу ему два паола (около десяти пенсовъ на англійскія деньги {Около 25 коп. сереб.},-- я взглянулъ недовѣрчиво на его треугольную шляпу, чистыя замшевыя перчатки, хорошо-сшитый мундиръ и свѣтлыя пуговицы, и сомнительно покачалъ головою. Мысль, что этотъ чиновникъ можетъ взять "такую вещь, какъ десять пенсовъ", какъ выразился бы Джереми Диддлеръ, казалась мнѣ чудовищною. Онъ, однако, принялъ ихъ очень-благосклонно, когда я, наконецъ, рѣшился послѣдовать совѣту своего чичероне, и снялъ шляпу такъ размашисто, какъ-будто получилъ вдвое-больше.

Его обязанность состояла, по-видимому, въ томъ, чтобъ описывать памятники народу -- по-крайней-мѣрѣ онъ этимъ занимался; когда я сравнилъ его, такъ-какъ капитанъ Гулливеръ въ Бробдиньякѣ, "съ заведеніями подобнаго рода въ моемъ миломъ отечествѣ, я не могъ воздержаться отъ слезъ гордости и умиленія". Чиновникъ этотъ не имѣлъ никакой походки. Онъ мѣшкалъ, когда мѣшкалъ народъ, чтобъ дать людямъ время удовлетворить своему любопытству; иногда даже, тамъ-и-сямъ, онъ позволялъ имъ читать надгробныя надписи. Онъ не былъ ни неучъ, ни дерзокъ, ни грубъ, но оборванъ; говорилъ правильно на своемъ языкѣ; по-видимому, считалъ себя чѣмъ-то въ родѣ народнаго учителя и обнаруживалъ справедливое чувство уваженія къ самому-себѣ и людямъ, которыхъ водилъ. Вестминстерское-Аббатство можетъ такъ же мало похвастать такими указателями, какъ и тѣмъ, что люди могутъ видѣть даромъ (какъ въ Болоньи) всѣ его памятники и достопримѣчательности.

Я опять въ старинномъ, мрачномъ городѣ, подъ свѣтлымъ небомъ, съ тяжелыми арками надъ троттуарами старыхъ улицъ и болѣе-легкими и веселыми въ новыхъ частяхъ его. Опять передо мною бурыя массы священныхъ зданій, гдѣ птицы весело щебечутъ въ трещинахъ и архитектурныхъ украшеніяхъ; опять вижу скалящія зубы чудовища у подножія колоннъ. Тѣ же богатства церкви, однообразныя обѣдни, курящіеся ѳиміамы, колокольный звонъ, духовенство въ богатыхъ облаченіяхъ; тѣ же статуйки, искусственные цвѣты, восковыя свѣчи; та же позолота, фольга и живопись.

Болонья имѣетъ какой-то серьёзный, ученый видъ; пріятная мрачность города оставила бы въ путешественникѣ особеннаго рода отдѣльное впечатлѣніе, еслибъ въ Болоньи даже не было двухъ сложенныхъ изъ кирпича наклонныхъ башень (довольно-некрасивыхъ, надо признаться), которыя какъ-будто съ натяжкою кланяются другъ другу -- самое странное окончаніе перспективы нѣкоторыхъ узкихъ улицъ. Училища, церкви, дворцы, а главное, академія художествъ, въ которой множество примѣчательныхъ картинъ; Гвидо Рени, Доминикино и Лудовико Караччи, завѣряютъ Болоньи неизгладимое мѣсто въ памяти. Не будь даже этого, ни чего-либо другаго примѣчательнаго, то огромный меридіанъ на помостѣ церкви Сан-Петроніо, гдѣ солнечные лучи показываютъ время среди толпы колѣнопреклоненныхъ жителей, произведетъ на васъ какой-то фантастическій, странный эффектъ.

При мнѣ Болонья была биткомъ набита туристами, задержанными наводненіемъ, отъ котораго дорога по Флоренцію сдѣлалась непроходимою, а потому я помѣстился на самомъ верху одной гостинницы, въ какой-то боковой комнатѣ, куда ни разу не находилъ самъ дорогу; въ ней стояла кровать достаточныхъ размѣровъ для цѣлой школы и я никакъ не могъ уснуть на ней. Трактирный слуга, посѣщавшій это уединенное убѣжище, оживленное только сосѣдствомъ ласточекъ, пристроившихся на карнизахъ и вокругъ оконъ, -- былъ человѣкъ помѣшанный на одной идеѣ, имѣвшей нѣкоторое соотношеніе къ Англичанамъ: предметомъ его невинной мономаніи былъ лордъ Байронъ. Я сдѣлалъ это открытіе нечаянно, замѣтивъ ему однажды за завтракомъ, что нахожу циновки, которыми покрытъ быль полъ, весьма-удобными въ теперешнее время года; онъ немедленно отвѣчалъ, что Milor Beeron нашелъ ихъ также оченьудобными. Замѣтивъ, что я пью кофе безъ молока, онъ воскликнулъ съ энтузіазмомъ, что Milor Beeron также никогда не любилъ молока. Сначала, въ сердечной невинности, я вообразилъ себѣ, что онъ былъ въ числѣ слугъ лорда Байрона, но онъ разувѣрилъ меня, говоря, что только имѣетъ привычку говорить о милордѣ съ господами Англичанами, и больше ничего. Онъ увѣрялъ, что знаетъ объ немъ все до малѣйшей подробности, въ доказательство чего приплеталъ имя его ко всему возможному и невозможному, начиная отъ вина Монте-Пульчіано (которое взрощено на принадлежавшемъ милорду участкѣ), до огромной кровати, которая была совершенною копіей его кровати. Когда я выѣзжалъ изъ трактира, онъ приправилъ окончательный поклонъ свой увѣреніемъ, что Milor Beeron больше всего любилъ кататься верхомъ по той дорогѣ, по которой я поѣду; а прежде, чѣмъ умолкъ звукъ подковъ моей лошади, онъ навѣрно взлетѣлъ на лѣстницу, чтобъ разсказать какому-нибудь другому Англичанину, что выѣхавшій сію минуту постоялецъ похожъ какъ двѣ капли воды на лорда Байрона.

Я пріѣхалъ въ Болонью ночью, почти въ самую полночь. Пока мы ѣхали туда по Папскимъ-Владѣніямъ, которыя, мимоходомъ сказать, не пользуются хорошимъ управленіемъ, -- пока мы ѣхали въ Болонью, почтальйонь разсказывалъ безъ устали объ опасности ночнаго путешествія, о томъ, какое здѣсь множество разбойниковъ и какъ они дерзки; повѣствованія его напугали даже моего браваго курьера, и оба безпрестанно останавливались и слѣзали, чтобъ посмотрѣть, на мѣстѣ ли привязанный назади чемоданъ. Продѣлки эти надоѣли мнѣ до того, что я, право, былъ бы очень-благодаренъ, еслибъ кто-нибудь взялъ на себя трудъ избавить меня отъ чеаюдана и всѣхъ сопряженныхъ съ нимъ страховъ. Въ-слѣдствіе этихъ неудобствъ, я рѣшился оставить Болонью такимъ образомъ, чтобъ пріѣхать въ Феррару не позже, какъ въ восемь часовъ вечера. Путешествіе это было восхитительно, не смотря на то, что дорога пролегала черезъ низменныя мѣста, превратившіяся почти въ болота отъ недавнихъ дождей.

При солнечномъ закатѣ, бродя одинъ, пока отдыхали лошади, я очутился зрителемъ небольшой сцены, которая, по одной изъ тѣхъ странныхъ и каждымъ изъ насъ испытанныхъ умственныхъ операцій, казалась мнѣ совершенно-знакомою и которую я совершенно ясно вижу передъ собою и теперь. Тутъ не было ничего особеннаго. При кровавомъ освѣщеніи вечерней зари, передо мною разстилалось небольшое озеро, котораго воды были только-что взволнованы вечернимъ вѣтромъ; на краю его было нѣсколько деревьевъ. На переднемъ планѣ стоялo нѣсколько крестьянокъ, которыя молча опирались на перила мостика и глядѣли поперемѣнно то на небо, то на воду; вдали раздавался густой гулъ колокола; приближавшаяся ночная тѣнь падала на всѣ предметы. Еслибъ я былъ убитъ на этомъ мѣстѣ въ одну изъ прежнихъ жизней, предполагаемыхъ нѣкоторыми фантазёрами, то и тогда не припомнилъ бы этого мѣста съ большею ясностью, съ такимъ внезапнымъ оледенѣніемъ крови; существенное воспоминаніе о немъ, пріобрѣтенное въ ту минуту, какъ я его дѣйствительно увидѣлъ, такъ подкрѣплено воображеніемъ, что врядъ-ли я когда забуду эту сцену.

Старая Феррара уединеннѣе, безлюднѣе, пустыннѣе, чѣмъ любой изъ городовъ этого величаваго братства! Безмолвныя улицы ея до того заросли травою, что на нихъ можно буквально послѣдовать совѣту пословицы: "готовь сѣно, пока солнце свѣтитъ". Но солнце свѣтитъ не такъ весело въ угрюмой Феррарѣ, и очень-немного народа грѣется на немъ, проходя или останавливаясь на улицахъ и площадяхъ.

Удивляюсь, почему главный мѣдникъ любаго итальянскаго города всегда живетъ подлѣ двери гостинницы, доставляя бѣдному постояльцу такое ощущеніе, какъ-будто всѣ стучащіе молоты находятся въ его сердцѣ, бьющемся съ смертоносною энергіей! Удивляюсь, для чего ревнивые корридоры окружаютъ со всѣхъ сторонъ спальню и наполняютъ ее безполезными дверьми, которыхъ нельзя запереть, которыя не хотятъ отворяться, и которыя всѣ выводятъ насъ въ тьму кромѣшную! Удивляюсь, почему не довольно того, что эти недовѣрчивые домовые открыты настежь вашимъ сновидѣніямъ, а нужны еще высоко на стѣнѣ какія-то отверстія, которыя, если послышится скребетъ мыши или крысы, заставляютъ васъ воображать кого-то царапающаго стѣну, въ попыткахъ взобраться къ этимъ отверстіямъ и заглянуть на васъ сверху! Удивляюсь, отъ-чего здѣсь дрова имѣютъ свойство производить смертельный жаръ, когда онѣ пылаютъ въ каминѣ, и нисколько не грѣть комнатъ послѣ того! А болѣе всего удивляюсь оригинальной чертѣ хозяйственной архитектуры итальянскихъ гостинницъ, въ которыхъ камины устроены такъ, что все пламя уходитъ въ трубу, а весь дымъ носится клубами по комнатамъ!

Но какая нужда до всего этого? Мѣдники, двери, отверстія въ стѣнахъ, дымъ, дрова -- вещи мнѣ привычныя. Давайте мнѣ улыбающіяся лица прислуги мужескаго или женскаго пола, вѣжливое обращеніе, добродушное желаніе нравиться и быть довольнымъ, веселые, простодушные, привѣтливые взгляды, -- всѣ эти алмазы, окружённые грязью, -- и я хоть завтра готовъ снова окружиться ими!

Домъ Аріоста, темница Тасса, рѣдкая старинная готическая соборная церковь и множество другихъ церквей на придачу, -- вотъ достопримѣчательности Феррары. Но лучше всего въ ней ея длинныя, безмолвныя улицы и полуразрушенные дворцы, гдѣ ивы волнуются вмѣсто пестрыхъ знаменъ, гдѣ длинныя травы стелются по ступенямъ лѣстницъ, по которымъ давно уже никто не ходитъ.

Видъ этого мрачнаго города, когда я выѣхалъ изъ него въ одно ясное утро, за полчаса до солнечнаго восхода, былъ столько же живописенъ, сколько призраченъ и сверхъестественъ. Мало нужды до того, что жители его еще спали; будь они даже всѣ на ногахъ и двигайся сколько угодно -- они придали бы мало жизни этой волшебной пустынѣ. Лучше всего было смотрѣть на эту картину, неоживленную ни одною фигурой, -- городъ мертвецовъ безъ единаго жителя съ кровью и плотью. Можно было вообразить, что чума опустошила улицы, перекрестки и площади; что осада и грабежъ разрушили старые домы; ядра выбили ихъ двери и окна и оставили широкія щели въ крышахъ. Въ одномъ мѣстѣ поднималась въ воздухъ высокая башня, единственный выдающійся пунктъ на печальной картинѣ. Въ другомъ, стоялъ въ сторонѣ огромный замокъ, окруженный рвомъ и казавшійся самъ-по-себѣ отдѣльнымъ городомъ. Въ черныхъ подземельяхъ этого замка, въ мертвую ночь, были обезглавлены Паризина и ея любовникъ. Красный свѣтъ, начавшій сіять, когда я оглянулся на замокъ, обагрилъ его стѣны снаружи такъ точно, какъ онѣ много разъ, въ давно-прошедшіе дни, были обагряемы людьми внутри. Можетъ-быть, живыя существа избѣгали замка и города съ-тѣхъ-поръ, какъ сѣкира отдѣлила отъ туловища голову послѣдняго изъ двухъ любовниковъ; можетъ-быть, стѣны замка не вторили уже никакимъ другимъ звукамъ, кромѣ "удара, вонзившагося съ размаха въ пагубное дерево".

Подъѣхавъ къ По, который значительно раздулся и сердито катилъ струи свои, мы переправились черезъ него по пловучему мосту и очутились въ австрійскихъ владѣніяхъ, по которымъ снова продолжали свой путь по странѣ, большею частью наводненной разливомъ. Бравый курьеръ и солдаты пограничной стражи поспорили между собою съ часъ изъ-за нашего паспорта. Такіе споры были ежедневнымъ развлеченіемъ моего молодца, который всегда поражался глухотою, когда оборванные чиновники въ грязныхъ мундирахъ вылѣзали изъ своихъ деревянныхъ будокъ, чтобъ взглянуть на паспортъ, или другими словами, чтобъ поживиться отъ насъ чѣмъ-нибудь; онъ не хотѣлъ внимать моимъ убѣжденіямъ, что можно дать имъ что нибудь и продолжать съ миромъ путь нашъ, а напротивъ, неутомимо поносилъ ихъ на ломанномъ англійскомъ языкѣ. Лицо его было тогда живымъ изображеніемъ душевной муки, обрамленной окномъ кареты, потому-что онъ тщетно старался понимать нѣмецкія возраженія на свои мудреные доводы.

Въ-продолженіе путешествія этого дня былъ у меня почтальйонъ, который смотрѣлъ такимъ лихимъ и дикимъ бродягой, какого только можно было желать въ этомъ родѣ. Онъ былъ малой высокаго роста, плотный и смуглый, съ лицомъ и головою, обросшими косматыми черными волосами и огромными черными бакенбардами, сходившимися на горлѣ. Костюмъ его состоялъ изъ истасканной пары зеленаго охотничьяго платья, обшитаго мѣстами краснымъ сукномъ; шляпы съ высочайшею коническою тульею, безъ малѣйшаго признака ворсы, украшенной заткнутымъ за ленту изломаннымъ и загрязненнымъ перомъ, и ярко-краснаго платка, накинутаго на плечи. Онъ сидѣлъ не въ сѣдлѣ, а на какой-то низкой подножкѣ спереди почтовой кареты, между лошадиными хвостами, въ самомъ удобномъ положеніи, чтобъ лишиться мозговъ, еслибъ которой-нибудь изъ лошадей пришла охота лягнуть. Этому бандиту, когда мы ѣхали довольно-умѣренною рысью, бравый курьеръ намекнулъ о возможности ѣхать скорѣе. Онъ принялъ это предложеніе съ какимъ-то презрительнымъ воплемъ, размахнулъ бичомъ надъ головою, закинулъ ноги вверхъ, гораздо-выше лошадей, и скрылся въ настоящемъ пароксизмѣ бѣшенства гдѣ-то въ сосѣдствѣ передней оси. Я уже воображалъ его лежащимъ шаговъ на сто назади, посреди дороги, но вотъ показалась чудовищная коническая тулья шляпы, и онъ снова сидѣлъ какъ на софѣ, развлекаясь сообщенною ему мыслью. "Ха, ха! что же дальше? Ахъ, чортъ возьми! Тоже скорѣе! Шуу, гуу--у--у!" Послѣдній возгласъ выражалъ крайнюю степень презрѣнія. Желая достигнуть въ эту ночь мѣста, въ которомъ располагалъ отдохнуть, я черезъ нѣсколько минутъ попробовалъ повторить тотъ же намекъ съ своей стороны и произвелъ точь въ точь то же дѣйствіе. Бичъ размахнулся съ такимъ же уничтожающимъ презрѣніемъ, пятки взнеслись къ верху, коническая шляпа скрылась внизъ и тотчасъ же показалась снова, а самъ онъ усѣлся въ ту же позу, что и прежде, и опять воскликнулъ: "Ха, ха, ха! Что же еще? Тоже скорѣе! Ахъ, чортъ возьми! Шуу-гуу-у-у!"

(Статья вторая.)

Итальянское сновидѣніе (Венеція).

Я ѣхалъ нѣсколько дней, останавливаясь ненадолго по ночамъ и никогда днемъ. Скорая и непрерывная послѣдовательность мелькавшихъ мимо меня новыхъ мѣстъ вращалась въ моей памяти, какъ круговая цѣпь полуобразовавшихся сновъ; множество разнообразныхъ предметовъ перемѣшивалось въ моемъ воображеніи, пока я подвигался впередъ по уединенной дорогѣ. По-временамъ, нѣкоторые изъ нихъ какъ-будто пріостанавливались въ своемъ неугомонпомъ и безпорядочномъ движеніи, и тогда я могъ разглядывать ихъ совершенно-ясно; потомъ они разсѣевались, какъ въ волшебномъ фонарѣ -- одна часть ихъ казалась попрежнему ясною, другая до половины подернута туманомъ, а нѣкоторые пропадали совершенно, и изъ-за нихъ выказывались моимъ мысленнымъ взорамъ отрывки совершенно-другихъ картинъ, которыя снова, едва успѣвъ показаться, исчезали и опять уступали свое мѣсто другимъ предметамъ.

Разъ мнѣ показалось, что я стою передъ бурыми, старыми, угрюмыми церквами Модены. При разглядываніи чудовищъ, украшавшихъ ихъ паперти, мнѣ почудилось, что я ихъ вижу отдѣльно на тихой площади Падуи, противъ ея стариннаго университета: тогда фигуры эти, въ степенныхъ одеждахъ, группировались тамъ-и-сямъ на открытомъ пространствѣ, передъ древнимъ зданіемъ. Тогда я увидѣлъ себя въ окрестностяхъ этого прелестнаго города, гдѣ бродилъ, любуясь на необычайную опрятность домовъ, садовъ и огородовъ, точь-въ-точь какъ они представлялись мнѣ въ существенности, за нѣсколько часовъ назадъ. Вдругъ, вмѣсто всего этого, выдвигаются передо мною двѣ башни Болоньи; одна довольно-упрямо держалась на мѣстѣ съ минуту, но ее столкнулъ чудовищный, окруженный рвами, замокъ Феррары, который, какъ олицетвореніе наполненной всякою чертовщиной старинной баллады, рисовался освѣщенный багровымъ сіяніемъ утренней зари, владычествуя надъ одинокимъ, заросшимъ травою, полуразвалившимся городомъ. Короче сказать, въ головѣ моей происходила та очаровательная суматоха, которая часто посѣщаетъ воображеніе путешественниковъ и которой они такъ охотно предаются. Каждый толчокъ экипажа, въ которомъ я полудремалъ, какъ-будто выталкивалъ какую-нибудь картину изъ ея мѣста, и замѣнялъ ее также внезапно новою картиной. Съ воображеніемъ, настроеннымъ такимъ-образомъ, я уснулъ.

Черезъ нѣсколько времени (такъ мнѣ показалось) экипажъ остановился, и это меня разбудило. Ночь наступила совершенно, и мы очутились подлѣ самой воды. Передо мною колыхалась черная лодка, съ маленькимъ домикомъ того же траурнаго цвѣта. Я усѣлся въ нее; она отвалила, и два человѣка принялись грести къ яркому огню, горѣвшему въ нѣкоторомъ разстояніи на морѣ.

По-временамъ слышался печальный вздохъ вѣтра. Онъ рябилъ воду, колыхалъ лодку и разгонялъ мимо звѣздъ темныя облака. Мнѣ казалось страннымъ, что я видѣлъ себя на водѣ въ такую позднюю пору, что берегъ остается назади, и что я подвигаюсь все ближе и ближе къ этому огню на морѣ. Онъ скоро разгорѣлся свѣтлѣе, и большой огонь раздробился на нѣсколько меньшихъ, мерцавшихъ и трепетно отражавшихся на водѣ, по которой лодка скользила таинственною дорогой, указанной столбами и помостами.

Мы ѣхали на греблѣ миль пять, и я почувствовалъ въ своемъ сновидѣніи, какъ-будто лодка коснулась какого-то близкаго препятствія. Выглянувъ со вниманіемъ, я разсмотрѣлъ въ-потьмахъ что-то черное и массивное, похожее на берегъ, но низменное,-- такъ-что его скорѣе можно было принять за плотъ. Мы проскользнули мимо. Патронъ лодки сказалъ, что тутъ кладбище.

Заинтересованный и удивленный тѣмъ, что нашелъ кладбище посреди моря, я обернулся и смотрѣлъ, какъ оно удалялось за кормою лодки. Оно скоро исчезло изъ вида. Прежде, чѣмъ я постигъ, какъ это случилось и отъчего, мы уже скользили вверхъ по улицѣ -- неестественной улицѣ; домы выростали съ обѣихъ сторонъ изъ воды, и черная лодка катилась подъ самыми ихъ окнами. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ мелькали огоньки, тускло отражаясь на черной водѣ, но вездѣ царствовало мертвое молчаніе.

Такимъ-образомъ подвигались мы впередъ, по призраку-городу, продолжая путь по узкимъ водянымъ улицамъ и переулкамъ. Нѣкоторые изъ заворотовъ были такъ тѣсны и круты, что длинной лодкѣ нашей казалось невозможнымъ обогнуть ихъ: но гребцы, предостерегая другъ друга тихимъ, мелодическимъ восклицаніемъ, ловко перемѣняли направленіе, и она снова, не медля нисколько, продолжала скользить по гладкой водѣ. Иногда, гребцы другой черной лодки, похожей на нашу, вторили этому восклицанію, убавляли ходу (что дѣлали и мы, какъ мнѣ чудилось), и она промелькивала мимо подобно темной тѣни. Другія лодки, того же мрачнаго цвѣта, были привязаны къ раскрашеннымъ столбамъ, подлѣ темныхъ, таинственныхъ дверей, отворявшихся прямо на воду. Нѣкоторыя изъ нихъ стояли порожнія; въ другихъ гребцы спали; я видѣлъ, какъ къ одной изъ нихъ направлялись изъ-подъ темныхъ сводовъ какого-то дворца граціозныя женскія фигуры въ блестящихъ нарядахъ, сопровождаемыя услужливыми мужчинами и факельщиками. Я успѣлъ взглянуть на нихъ только мелькомъ, потому-что видѣніе было прервано однимъ изъ множества мостовъ, такихъ низкихъ и узкихъ, что казалось, будто онъ рушится на насъ и давитъ лодку своимъ сводомъ. Мы все ѣхали впередъ, къ центру этого дивнаго города; кругомъ вездѣ вода, тамъ, гдѣ ни въ какомъ другомъ мѣстѣ воды не бываетъ; изъ нея выдвигаются купы домовъ, церкви, величавыя зданія; но вездѣ то же удивительное безмолвіе. Наконецъ, мы перенеслись черезъ широкій притокъ воды; миновали, какъ мнѣ показалось, обширную мощеную площадь, гдѣ свѣтлыя лампы, которыми она была иллюминована, показали длинные ряды колоннъ и сводовъ массивной конструкціи и большой прочности, но на взглядъ легкихъ и граціозныхъ, какъ летучая паутина или опушенныя инеемъ гирлянды деревьевъ. Тутъ я въ первый разъ увидѣлъ людей. Мы пристали къ ступенямъ набережной; онѣ вели отъ воды къ большому зданію, гдѣ, пройдя по безчисленнымъ корридорамъ и галереямъ, я оцутился въ комнатѣ. Долго прислушивался я къ журчанію воды, разрѣзываемой скользившими взадъ и впередъ подъ самыми окнами черными лодками, и наконецъ уснулъ крѣпкимъ сномъ.

Нельзя выразить словами, какъ великолѣпенъ былъ день, освѣтившій меня въ этомъ сновидѣніи; какъ онъ былъ свѣжъ, исполненъ жизни, движенія; какъ отражались солнечные лучи на гладкой водѣ; какъ ясно было синее небо и какъ хорошъ воздухъ. Я глядѣлъ изъ своего окна на лодки и барки; на мачты, паруса, флаги, снасти; на группы хлопотливыхъ матросовъ, занятыхъ нагрузкою и выгрузкою этихъ судовъ; на просторныя набережныя, усѣянныя тюками, бочками, всякаго рода товарами; на большія суда, лѣниво стоявшія тутъ же, близёхонько, въ величавомъ спокойствіи; на островки, увѣнчанные пышными строеніями и башенками; на золотые кресты, горѣвшіе на солнцѣ надъ чудными церквами, выросшими изъ воды! Подошедъ къ прибережью зеленаго моря, волновавшагося у самыхъ дверей и наполнявшаго всѣ улицы, я очутился на площади, отличавшейся такимъ величіемъ, такой невообразимой красотой, что все, до-сихъ-поръ видѣнное мною, казалось мнѣ жалкимъ и безцвѣнымь.

То была, какъ мнѣ снилось, большая площадь, стоявшая на якорѣ, подобно всему остальному, посреди глубокаго моря. На ней былъ дворецъ, который въ старости своей казался величественнѣе и великолѣпнѣе, чѣмъ всѣ зданія земли; монастыри и арки, легкіе, какъ-будто выстроенные руками волшебницъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ прочные, такъ-что цѣлыя столѣтія напрасно трудились надъ ихъ разрушеніемъ -- окружали дворецъ вмѣстѣ съ соборомъ, котораго архитектура совокупляла въ себѣ всѣ роскошныя и своенравныя Фантазіи Востока. Недалеко отъ него, отдѣльно, красовалась высокая башня, поднимавшая до небесъ свою гордую вершину и глядѣвшая на Адріатическое-Море. Близехонько отъ воды стояли два зловѣщіе столба, изъ краснаго гранита; вершина одного была увѣнчана изображеніемъ человѣка съ мечомъ и щитомъ, а другаго крылатымъ львомъ. Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нихъ, еще башня -- по украшеніямъ богатѣйшая изъ богатыхъ, даже здѣсь, гдѣ все пышно и богато; на верху ея былъ большой шарь, сіявшій золотомъ и чистѣйшимъ темно-синимъ цвѣтомъ,-- на немъ были изображены двѣнадцать знаковъ зодіака, вокругъ которыхъ обращалось миньятюрное солнце, а сверху рисовались два мѣдные исполина, которые били часы молотками по звонкому колоколу. Продольная площадка, съ высокими домами, сложенными изъ бѣлаго камня и окруженными легкими и прекрасными арками, составляла часть этой неподражаемой декораціи; тамъ-и-сямъ, изъ мостовой выдвигались высокія пестрыя мачты съ флагштоками.

Я вошелъ въ соборъ и ходилъ взадъ и впередъ между колоннадами и сводами по всѣмъ его протяженіямъ. Это -- величественное и подобное мечтѣ зданіе необъятныхъ размѣровъ; оно украшено древними раззолочеными мозаиками, наполнено благоуханіями и пасмурно отъ дыма куреній; блеститъ повсемѣстно драгоцѣнными камнями и металлами, которые сверкаютъ изъ-за желѣзныхъ рѣшетокъ; освящено тѣлами погребенныхъ здѣсь праведниковъ; испещрено радужными цвѣтами расписныхъ оконъ, рѣзнымъ деревомъ и разноцвѣтнымъ мраморомъ; темно въ своихъ высотахъ и отдаленныхъ перспективахъ; мерцаетъ огнями серебряныхъ лампадъ; фантастически-сверхъестественно, торжественно, непостижимо, вездѣ и во всемъ.

Я вошелъ въ старинный дворецъ, шагалъ молча по его безмолвнымъ галереямъ и заламъ совѣта, гдѣ выглядывали на меня изъ рамъ своихъ портретовъ прежніе правители этой Царицы-Водъ, и гдѣ ея побѣдоносныя галеры еще сражались и побѣждали на полотнѣ. Я бродилъ по его параднымъ и тріумфальнымъ заламъ, теперь голымъ и пустымъ, -- погруженный въ раздумье о прошедшемъ могуществѣ и величіи республики, ибо оно прошло, и прошло невозвратно. Въ это время чей-то голосъ сказалъ мнѣ со вздохомъ: "здѣсь можно еще видѣть нѣсколько остатковъ ея прежней славы и нѣсколько утѣшительныхъ причинъ теперешняго упадка!"

Мнѣ снилось, что меня повели дальше, въ страшные покои, сообщавшіеся съ тюрьмою, которые отдѣлялись отъ дворца высокимъ крытымъ мостомъ, пересѣкавшимъ узкую водяную улицу -- мостъ этотъ называется: Ponte di Sospiri, "Мостъ-Вздоховъ".

Сперва я прошелъ мимо двухъ иззубренныхъ щелей въ каменной стѣнѣ: то были "Львиныя Пасти", куда много разъ въ прежнія времена, въ ночной темнотѣ, опускались безъ именные доносы на людей невинныхъ, обвиненныхъ передъ злобнымъ, неумолимымъ "Совѣтомъ-Десяти". Сердце мое замерло, когда я очутился въ залѣ, куда призывались для допроса несчастные, когда увидѣлъ дверь, въ которую выводили приговоренныхъ -- дверь, никогда незапиравшуюся за человѣкомъ, которому бы предстояли жизнь и надежда!

Сердце мое было поражено еще сильнѣе, когда съ факеломъ въ рукѣ спустился я изъ дневнаго свѣта въ два ряда, одинъ подъ другимъ, могильныхъ, ужасныхъ, душныхъ каменныхъ келлій. Онѣ были совершенно-темны. Въ толстой стѣнѣ каждой бы по пробито отверстіе, въ родѣ бойницы, гдѣ въ прежніе годы, ежедневно на полчаса, ставился факелъ, освѣщавшій плѣнникамъ внутренность ихъ темницъ. Несчастные пользовались его кратковременнымъ мерцаніемъ и выцарапали или вырѣзали на почернѣвшихъ стѣнахъ разныя надписи. Я видѣлъ ихъ. Мысли узниковъ, начертанныя какимъ-нибудь ржавымъ гвоздемъ, пережили многими поколѣніями ихъ самихъ и ихъ душевныя муки.

Мнѣ показали одну келлью, въ которой никто не оставался болѣе сутокъ; она предназначалась входившимъ въ нее обреченнымъ мертвецамъ. Подлѣ нея была другая, куда въ полночь приходилъ исповѣдникъ -- монахъ въ темномъ одѣяніи, накрытый капюшономъ, страшный даже среди бѣлаго дня; но въ полночь, въ этой гробовой темницѣ, онъ былъ гасителемъ послѣдней надежды и вѣстникомъ убійства. Нога моя опиралась на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ прежде, въ тотъ же мертвенный часъ, удавливали трепещущаго узника. Рука моя коснулась той самой низкой и зловѣщей двери, черезъ которую выносили неуклюжій мѣшокъ, погружаемый въ лодку, которая отгребала и выбрасывала его туда, гдѣ дерзновеніе закинуть неводъ наказывалось смертью.

Вокругъ этой неумолимой твердыни и отчасти надъ нею, текла вода, заставлявшая меня считать все видѣнное и осязаемое мною страшнымъ сновидѣніемъ: она обмывала снаружи ея стѣны, покрывала ее сыростью и плѣсенью внутри; набивала въ щели и трещины мокрыя травы и всякую грязь, какъ-будто камни и рѣшетки имѣли еще подозрительныя отверстія, которыя нужно было заткнуть; она служила гладкою дорогою трупамъ тайныхъ жертвъ неумолимой политики -- дорогою, исполненною готовности служить убійству, потому-что теченіе ея сопутствовало и предшествовало увозимымъ тѣламъ, подобно безчеловѣчному слугѣ государственной инквизиціи.

Когда я выходилъ изъ дворца по лѣстницѣ, называемой "Лѣстницею-Гигантовъ", въ воображеніи моемъ мелькнуло воспоминаніе объ одномъ отрекавшемся старцѣ {Дожѣ Фоскари.}, который спускался по ней медленно и трепетно, между-тѣмъ, какъ въ душѣ его тяжко отдавался гулъ колокола, возвѣщавшаго избраніе его преемника. Потомъ я отвалилъ въ одной изъ темныхъ лодокъ и скользилъ по водѣ до стариннаго арсенала, охраняемаго четырьмя мраморными львами. Сонъ мой сдѣлался еще чудовищнѣе и сверхъестественнѣе, когда я разглядѣлъ на тѣлѣ одного изъ этихъ стражей слова и надписи, начертанныя на немъ въ неизвѣстное время и на неизвѣстномъ языкѣ, такъ-что смыслъ ихъ оставался для всѣхъ людей таинственной загадкой.

Въ арсеналѣ или адмиралтействѣ уже не раздавался звукъ молотовъ и кораблестроительныхъ инструментовъ, потому-что могущество города, какъ я сказалъ уже, давно исчезло. Онъ казался обломкомъ корабля, сокрушеннаго бурнымъ-моремъ и носимаго волнами; на немъ развѣвались чуждые флаги, а на рулѣ стояли чужестранцы. Великолѣпной барки, на которой, въ прежніе годы, пышно выѣзжалъ глава республики для обрученія съ моремъ, тутъ уже не было; вмѣсто нея, стояла раззолоченая модель, сооруженная изъ воспоминаній прежняго величія города: она говорила о протекшихъ временахъ почти такъ же краснорѣчиво (такъ смѣшиваются во прахѣ слабые и сильные!), какъ массивные столбы, своды и крыши, воздвигнутые для защиты отъ непогодъ величавыхъ галеръ и кораблей, которыхъ давно уже нѣтъ ни на стапеляхъ, ни на водахъ.

Тамъ была также оружейная, разграбленная и обобранная, во все-таки оружейная. Отнятое у Турковъ грозное знамя висѣло съ древка въ душномъ воздухѣ клѣтки, въ которую его заключили. Богатые панцыри и латы, нѣкогда служившіе знаменитымъ воинамъ, лежали здѣсь грудами, вмѣстѣ съ копьями, мечами, кинжалами, палицами, луками, бердышами, колчанами стрѣлъ, арбалетами, щитами и тяжелыми сѣкирами; тутъ же были стальныя бляхи съ вычурными насѣчками, предназначенныя для того, чтобъ боевые кони казались чудовищами, облеченными въ металлическую чешую; тутъ было между прочимъ одно оружіе съ пружиною (которое удобно можно было носить за пазухою), предназначенное для исполненія своей обязанности безъ шума -- для пораженія людей напитанными ядомъ остріями.

Тамъ же я видѣлъ одну коморку, наполненную проклятыми орудіями пытки, замысловато-изобрѣтенными для того, чтобъ скорчивать, сдавливать, язвить и разможжать человѣческіе члены, терзать и казнить людей муками тысячи смертей. Передъ нею стояли два желѣзные шлема съ нагрудниками: они надѣвались плотно на головы страдальцевъ; на каждомъ было по небольшому выступу, въ видѣ наковальни, на которую демонъ-мучитель могъ удобно опираться локтемъ и внимать воплямъ и показаніямъ запертаго внутри этого инструмента мученика. Они имѣли такое страшное подобіе съ человѣческимъ образомъ -- были такими вѣрными снимками покрытыхъ потомъ, скорченныхъ страданіемъ человѣческихъ лицъ, что невозможно было предполагать ихъ гладкими и пустыми извнутри. Казалось, меня преслѣдовали страшныя, заключавшіяся въ нихъ искривленныя, изъязвленныя остріями лица, когда я, усѣвшись снова въ лодку, поѣхалъ къ публичному гулянью или саду на водѣ, гдѣ увидѣлъ траву и деревья. Я забылъ обо всемъ, что меня незадолго такъ сильно взволновало, погруженный въ созерцаніе заката солнца, ярко отражавшагося на колыхавшейся водѣ; передъ мною на небѣ и на водѣ багровый румянецъ; позади, весь городъ, освѣщенный пурпуровымъ сіяніемъ.

Удивленный и очарованный такимъ дивнымъ сновидѣніемъ, я не думалъ о времени и не замѣчалъ его полета. А между-тѣмъ, проходили дни и ночи; я все видѣлъ себя на водѣ, сіяло ли высоко солнце, или мерцали лучи лампъ на гладкой поверхности, которая плескала на скользкія стѣны домовъ и набережныхъ, и по которой черная лодка моя быстро носилась вдоль волшебныхъ улицъ.

Иногда, останавливаясь у дверей храмовъ и обширныхъ дворцовъ, я входилъ въ нихъ, скитался изъ залы въ залу, изъ прохода въ проходъ, по лабиринтамъ великолѣпныхъ алтарей и памятниковъ древности; въ валахъ этихъ ветшали старинныя мебели и украшенія, полувеличественныя, полууродливыя. Тамъ висѣли картины, исполненныя такой красоты и выразительности, запечатлѣнныя такою страстью, силою, истиной, что онѣ казались молодыми и свѣжими существенностями среди толпы замогильныхъ призраковъ. Я мысленно окружалъ эти картины всѣми знаменитостями прежнихъ дней города -- его красавицами, тиранами, военачальниками, патріотами, купцами, придворными, духовными; даже самые камни, кирпичи и площади ожили снова въ моемъ воображеніи и помолодѣли на цѣлыя столѣтія. Потомъ, спускаясь къ водѣ по мраморнымъ ступенямъ какого-нибудь крыльца, я снова садился въ лодку и продолжалъ наслаждаться своимъ сновидѣніемъ.

Я ѣздилъ по тѣснымъ водянымъ закоулкамъ, гдѣ плотники, сидя въ своихъ мастерскихъ и работая стругомъ и долотомъ, выбрасывали въ воду легкія стружки, которыя колыхались на ней неподвижно, какъ морскія травы, или уносились прочь теченіемъ. Я ѣздилъ мимо отворенныхъ дверей, заплеснѣлыхъ и гнилыхъ отъ вѣчной сырости, сквозь которыя мѣстами ярко зеленѣли скудные виноградные кусты, бросавшіе странныя тѣни отъ своихъ трепетныхъ листьевъ,-- мимо набережныхъ и террассъ, гдѣ ходили взадъ и впередъ женщины подъ граціозно-накинутыми покрывалами, или грѣлись на солнцѣ лѣнивые жители, развалившись на плитахъ и ступеняхъ крылецъ,-- мимо мостовъ, гдѣ также скитались праздношатающіеся, или глядѣли черезъ перила на воду,-- подъ каменными балконами, нависшими надъ каналомъ съ высоты, отъ которой закружилась бы голова, и украшавшими величавыя окна величавѣйшихъ домовъ,-- мимо садовъ, театровъ, храмовъ, чудныхъ громадъ готической и мавританской архитектуры, надъ которыми истощались самыя игривыя фантазіи всѣхъ странъ и всѣхъ временъ,-- мимо строеній высокихъ и низкихъ, черныхъ и бѣлыхъ, прямыхъ и искривленныхъ, величавыхъ и жалкихъ, ветхихъ и бодрыхъ. Наконецъ, извиваясь нѣсколько времени въ перепутанной кучѣ барокъ и лодокъ, я вынесся въ Большой-Каналъ! Тамъ, въ безпорядочныхъ мечтахъ сповидѣнія, я видѣлъ стараго Шейлока, бродившаго взадъ и впередъ по мосту, усыпанному лавками, и жужжавшему отъ человѣческаго говора; видѣлъ наклонившійся изъ окна женскій образъ, въ которомъ мнѣ казалось, что я узнаю Дездемону... Мнѣ чудилось, что духъ Шекспира блуждаетъ по городу и носится по его водянымъ улицамъ.

Ночью, когда двѣ лампады, зажженныя благочестивыми руками, теплились передъ образомъ Богоматери около самаго верха въ одной галереѣ, окружавшей снаружи старинный соборъ, мнѣ воображалось, что вся большая Площадь-Крылатаго-Льва горѣла веселыми огнями и подъ всѣми ея арками толпились люди, тогда-какъ другія толпы развлекались въ великолѣпныхъ кофейняхъ, открытыхъ цѣлую ночь на пролетъ. Когда мѣдные исполины били часъ полуночи въ колоколъ, мнѣ казалось, что вся жизнь, все движеніе города сосредоточивались здѣсь; отгребая прочь и проносясь мимо безмолвныхъ набережныхъ, я видѣлъ только изрѣдка спящихъ лодочниковъ, завернувшихся въ плащи и развалившихся во всю длину на камняхъ. Но подлѣ всѣхъ набережныхъ, церквей, дворцовъ, темницъ, плескаясь о ихъ подножія и наполняя собою всѣ улицы, переулки и закоулки, текла вода; безшумно и бдительно окружала она ихъ своими изгибами, какъ старый удавъ: мнѣ казалось, какъ-будто она выжидаетъ времени, когда люди будутъ смотрѣть въ глубины ея и отъискивать слѣда камней, изъ которыхъ былъ сложенъ гордый городъ, нѣкогда называвшій себя Царицею-Водъ.

Вода унесла на своихъ волнахъ и меня, пока я не пробудился на старинной площади Вероны. Много и много разъ думалъ я объ этомъ странномъ видѣніи на морѣ: я съ удивленіемъ спрашивалъ себя, дѣйствительно ли оно существуетъ и дѣйствительно ли имя ему -- Венеція!

Черезъ Верону, Мантую и Миланъ, по Симплонской Дорогѣ, въ Швейцарію.

Я почти боялся ѣхать въ Верону, чтобъ не потеряться тамъ съ Ромео и Джюльеттой; но всѣ опасенія мои исчезли, когда я увидѣлъ себя на старинной рыночной площади этого города. Она такъ живописна, мечтательна и странна, окружена такими необычайно-разнообразными и фантастическими зданіями, что нельзя желать ничего лучшаго даже въ сердцѣ этого романтическаго города, сцены дѣйствія самой романтической и прелестной пьесы.

Первые шаги мои направились естественнымъ образомъ отъ площади къ дому Капулетовъ, низверженному превратностями судьбы до низкой степени жалкаго трактиришка. Шумные веттурини и грязныя телеги оспоривали другъ у друга обладаніе дворомъ, на которомъ можно было увязнуть въ грязи по колѣно; сверхъ-того, тамъ было стадо запачканныхъ и забрызганныхъ гусей, а у входа лежала сердитая облѣзлая собака, которая навѣрно схватила бы за ногу самого Ромео въ тотъ моментъ, какъ онъ перелѣзалъ черезъ стѣну, еслибъ жила и пользовалась свободою въ тѣ времена. Фруктовый садъ достался въ другія руки и былъ давно уже отдѣленъ отъ дома; но садъ этотъ дѣйствительно принадлежалъ къ дому, а шляпа (cappello), древній отличительный знакъ герба Капулетовъ, изсѣченная изъ камня, рисуется и теперь надъ воротами двора. Гуси, телеги, погонщики и собака, правду сказать, отнимали много поэзіи у остатковъ древняго дома Капулетовъ: гораздо-пріятнѣе было бы найдти домъ совершенно-необитаемымъ, чтобъ бродить на свободѣ по его пустыннымъ заламъ. Но за то каменная шляпа и мѣсто прежняго сада утѣшили меня; кромѣ того, хотя домъ средней величины, но онъ имѣетъ какую-то недовѣрчивую, сердитую наружность, совершенно-соотвѣтствующую понятію о жилищѣ прежняго Капулета. Осмотрѣвъ все это, я изъявилъ свое удовольствіе одной весьма-несантиментальной женщинѣ среднихъ лѣтъ, бывшей въ послѣднемъ періодѣ беременности -- то была la Padrona трактира, которая лѣниво стояла на порогѣ и любовалась своими гусями.

Переходъ отъ дома Джюльетты къ ея могилѣ такъ же естественъ для посѣтителя, какъ для нея самой, или для какой бы ни было гордой Джюльетты, для которой когда-либо зажигались факелы. Итакъ, я пошелъ съ проводникомъ къ старинному саду, нѣкогда принадлежавшему къ древнѣйшему монастырю. Я былъ впущенъ въ садъ, сквозь гнилую калитку молодою быстроглазою женщиной, которая передъ-тѣмъ мыла бѣлье; прошедъ нѣсколько дорожекъ, подлѣ которыхъ свѣжіе цвѣты и кусты росли въ трещинахъ развалинъ старой стѣны, или плющъ вился по ея обломкамъ, я очутился у маленькаго пруда или каменнаго корыта. Быстроглазая женщина, отирая руки своимъ подоломъ, воскликнула: "La tomba di Giulietta la sfortunata!" (Могила несчастной Джюльетты). Съ наилучшею наклонностью вѣрить моей путенодительницѣ, я могъ сдѣлать только то, что повѣрилъ, будто она сама вѣритъ своимъ словамъ, а потому поблагодарилъ ее словомъ и обычнымъ денежнымъ вознагражденіемъ. Признаюсь, я былъ скорѣе обрадованъ, чѣмъ огорченъ, видя, что мѣсто успокоенія Джюльетты забыто. Какъ бы тѣнь Йорика ни утѣшалась, слыша по двадцати разъ въ день звукъ шаговъ надъ своею головою и повтореніе своего имени, но по-моему, пусть лучше прахъ несчастной красавицы покоится въ сторонѣ отъ дороги туристовъ и не посѣщается никѣмъ, кромѣ тѣхъ путешественниковъ, которые прилетаютъ къ могиламъ въ теплые лѣтніе дожди, или порхаютъ около нихъ въ благоуханномъ воздухѣ свѣтлыхъ, ясныхъ дней.

Прелестная Верона съ прекрасными старинными дворцами, живописными окрестностями, открывающимися вдали съ террассъ, или величавыхъ, окруженныхъ массивными перилами галерей,-- съ римскими городскими воротами, кончающими фантастическія улицы и отбрасывающими на землю тѣнь пятнадцати протекшихъ столѣтій, съ выложенными мраморомъ церквами, высокими башнями, великолѣпной архитектурой и древними, молчаливыми перекрестками, гдѣ въ старину раздавались возгласы приверженцевъ Монтеки или Капулета,

"...отъ которыхъ старые граждане Вероны бросали въ сторону степенныя одежды и хватались за тяжелые бердыши" (*),--

(*) And made Verona's ancient citizens

Cast by their grave, beseeming ornaments.

To wield old partizans.

Shakspeare.

съ быстро-клубящеюся рѣкою, живописнымъ древнимъ мостомъ, огромнымъ замкомъ, колеблющимися отъ вѣтра кипарисами и восхитительнымъ, веселымъ видомъ! Прелестная Верона!

Въ самой серединѣ ея, на Piazza di Brà -- какъ призракъ прежнихъ дней среди обычныхъ существенностей настоящаго часа, стоитъ огромный римскій амфитеатръ, такъ хорошо сохранившійся и такъ тщательно сберегаемый, что нѣтъ въ немъ ни одного сломаннаго ряда мѣстъ для зрителей. Надъ нѣкоторыми арками можно еще видѣть старинныя римскія цифры; корридоры его, лѣстницы, подземные проходы для дикихъ звѣрей и разные извилистые ходы надъ землею и подъ нею, такъ же невредимы, какъ были въ тѣ времена, когда цѣлыя тысячи жадныхъ зрителей стремились туда, чтобъ наслаждаться кровавыми зрѣлищами на аренѣ. Правда, въ нѣкоторыхъ впадинахъ стѣнъ теперь видны кузнецы со своими наковальнями и горнами, да кой-какіе мелочные ремесленники и торгаши; на парапетѣ показывается также мѣстами зеленая трава и кустики; но вообще большихъ перемѣнъ не замѣтно.

Прошедъ амфитеатръ по всѣмъ направленіямъ, глубоко-заинтересованный имъ и поднявшись на верхній кругъ мѣстъ, я обратился отъ очаровательной панорамы, оканчиваемой отдаленными Альпами, и заглянулъ внизъ, на арену. Все зданіе показалось мнѣ похожимъ на внутренность огромной соломенной шляпы, съ необычайно-широкими полями и низкою тульей,-- плетеницы изображались сорока-четырьмя рядами сѣдалищъ. Сравненіе это можетъ показаться дикимъ и вовсе-непоэтическимъ, особенно въ печати, но тогда оно невольно пришло мнѣ на умъ.

Незадолго до меня была здѣсь труппа вольтижеровъ -- вѣроятно та же, которая явилась видѣніемъ старушкѣ въ Моденскомъ-Соборѣ -- и отчертила себѣ маленькій кружокъ въ одномъ концѣ арены: тамъ происходили ея представленія, оставившія на пескѣ свѣжіе слѣды конскихъ копытъ. Я вообразилъ себѣ горсть зрителей, собравшихся на одной или двухъ старинныхъ каменныхъ скамьяхъ; покрытаго блестками cavalière, или веселаго pulcinello -- среди этихъ стѣнъ! Какъ странно должны были смотрѣть эти нѣмые Римляне на любимую комическую сцену, представлявшую путешествующихъ Англичанъ. Въ ней обыкновенно является англійскій джентльменъ (лордъ Джонъ) съ претолстымъ брюхомъ, одѣтый въ синій фракъ, котораго фалды болтаются до пятокъ, въ свѣтложелтые панталоны, въ бѣлой шляпѣ; онъ пріѣзжаетъ за-границу и катается верхомъ на бѣшеной лошади вмѣстѣ съ супругою (лэди Бетси), въ соломенной шляпкѣ съ зеленымъ вуалемъ и въ красномъ спенсерѣ, непремѣнно вооруженною исполинскимъ ридикюлемъ и распущеннымъ зонтикомъ.

Я скитался по городу во весь остатокъ дня и готовъ бы былъ бродить по немъ хоть до-сихъ-поръ. Въ одномъ мѣстѣ, хорошенькій театръ, гдѣ только-что разъиграли всегда-любимую жителями Вероны оперу: "Ромео и Джюльетта". Въ другомъ, подъ колоннадою, коллекція греческихъ, римскихъ и этрусскихъ древностей, показываемая дряхлѣйшимъ старикомъ, который самъ казался этрусскою рѣдкостью: онъ не имѣлъ силы отворить желѣзныя ворота, когда отперъ ихъ ключомъ; не имѣлъ голоса, чтобъ слова его были слышны, когда онъ описывалъ свои древности; не имѣлъ зрѣнія, чтобъ видѣть то, что онъ намъ показывалъ. Потомъ, картинная галерея; но картины такъ невыразимо-дурны, что я съ восторгомъ смотрѣлъ, какъ онѣ истлѣваютъ. Но вездѣ, въ церквахъ, между дворцами, на улицахъ, на мосту, или подлѣ рѣки -- все-таки то была прелестная Верона, чѣмъ она и останется навсегда въ моей памяти.

Я прочиталъ въ своей комнатѣ шекспирову "Ромео и Джюльетту" -- вѣроятно ни одинъ Англичанинъ не дѣлалъ этого до меня -- и на разсвѣтѣ слѣдующаго дня выѣхалъ въ Мантую, повторяя про себя (въ coupé омнибуса, подлѣ кондуктора, читавшаго "Парижскія Тайны"):

"Нѣтъ свѣта за стѣнами Вероны; тамъ чистилище, муки, самый адъ. Изгнанный отсюда, изгнанъ изъ свѣта, а изгнаніе изъ свѣта -- смерть" (*).

(*) There is no world without Verona's walls,

But purgatory, torture, hell itself.

Hence -- banished is banish'd from the world,

And world's exile is death --

"Romeo and Juliet".

Это напомнило мнѣ, что Ромео былъ изгнанъ не далѣе, какъ на разстояніе двадцати-пяти миль, отъ-чего нѣсколько поколебалось мое вѣрованіе въ его смѣлость и твердость.

Не-уже-ли дорога въ Мантую, во времена Ромео, была такъ же хороша, какъ теперь? Не-уже-ли она изгибалась по такимъ же зеленымъ пастбищамъ, по которымъ протекали такіе же свѣтлые ручейки и росли такія же свѣжія купы граціозныхъ деревьевъ? Эти пурпуровыя горы ограничивали горизонтъ и тогда -- въ этомъ я увѣренъ; костюмъ крестьянокъ, собирающихъ волосы на затылокъ и протыкающихъ ихъ огромною булавкой съ набалдашникомъ, вѣроятно, измѣнился съ-тѣхъ-поръ немного. Наслажденіе такимъ яснымъ утромъ, такимъ очаровательнымъ восходомъ солнца, не могло не внушить чувства надежды даже въ сердце изгнаннаго любовника; сама Мантуа, съ своими башнями, стѣнами и водою, вѣроятно, открылась его взорамъ такъ же, какъ пассажиру прозаическаго омнибуса. Вѣрно и Ромео дѣлалъ такіе же, какъ и мы, крутые завороты, переѣзжалъ два звенѣвшіе подъемные моста; потомъ проѣхалъ по подобному же длинному, крытому, деревянному мосту, и наконецъ, оставя за собою болотистыя воды, приблизился къ роковымъ воротамъ застойной Мантуи.

Если можно подобрать человѣка по мѣсту его жительства, или мѣсто, приличное человѣку, въ которомъ онъ живетъ, я не знаю ничего, такъ удачно-созданнаго другъ для друга, какъ "Тощій Аптекарь" и городъ Мантуа. Можетъ-быть, что въ то время было здѣсь больше жизни: если было, то "Аптекарь" Шекспира опередилъ свой вѣкъ и зналъ, чѣмъ будетъ Мантуа въ тысяча-восемьсотъ-сорокъ-четвертомъ году...

Я остановился въ гостинницѣ Золотаго-Льва и обдумывалъ, вмѣстѣ съ бравымъ курьеромъ, разные планы въ своей комнатѣ, какъ вдругъ раздался легкій, скромный стукъ въ дверь, отворявшуюся на наружную галерею, во дворъ; потомъ выглянулъ ко мнѣ необычайно-жалкій человѣчекъ съ вопросомъ, не нужно ли чичероне. Онъ смотрѣлъ въ полуотворенную дверь такъ робко и боязливо; столько бѣдности выражалось въ его изношенномъ костюмѣ, жалкой пеленѣ и протертыхъ гарусныхъ перчаткахъ -- очевидно было, что онѣ береглись для экстренныхъ случаевъ -- что я немедленно позвалъ его, и онъ вошелъ.

Пока я оканчивалъ начатый съ курьеромъ разговоръ, онъ стоялъ, прижавшись въ уголъ, и теръ мою шляпу рукавомъ своимъ. Еслибъ ему пришлось получить отъ меня столько же наполеондоровъ, сколько приходилось франковъ, то и тогда все оборваиное существо его не освѣщалось бы такимъ солнечнымъ лучомъ счастья, какъ теперь, когда онъ убѣдился, что его наняли.

-- Ну, что жь? сказалъ я, когда былъ готовъ:-- пойдемъ мы теперь?

-- Если синьйору будетъ угодно. День прекрасный. Немножко-свѣжо, но погода чудесная, очаровательная. Синьйоръ позволитъ мнѣ отворить дверь? Вотъ это дворъ гостинницы, дворъ Золотаго-Льва! Не угодно ли, синьйоръ, идти осторожнѣе цо ступенямъ?

Мы вышли на улицу.

-- Вотъ, это улица Золотаго-Льва. Это -- наружный фасадъ Золотаго-Льва. Это интересное окно перваго этажа, гдѣ разбито одно стекло -- это окно въ комнатѣ синьйора.

Обозрѣвъ всѣ эти достопримѣчательности, я спросилъ, много ли любопытнаго въ Мантуѣ.

-- Такъ! по правдѣ сказать, нѣтъ. Немного! отвѣчалъ онъ, пожавъ плечами въ знакъ извиненія.

-- Много церквей?

-- Нѣтъ. Почти всѣ были закрыты Французами.

-- Монастырей?

-- Нѣтъ. Опять Французы! Почти всѣ уничтожены Наполеономъ.

-- Много дѣятельности?

-- Очень-мало.

-- Много иностранцевъ?

-- О, небо!

Я думалъ, что онъ упадетъ въ обморокъ.

-- Ну, а когда мы осмотримъ вотъ тѣ двѣ церкви, что мы станемъ дѣлать? спросилъ я.

Онъ взглянулъ въ одинъ конецъ улицы, потомъ въ другой, и робко погладилъ себѣ подбородокъ; потомъ, взглянувъ мнѣ въ лицо, какъ-будто новый лучъ свѣта озарилъ его умъ, но все-таки смиренно надѣясь на мою снисходительность, отвѣчалъ:

-- Мы можемъ немножко прогуляться по городу, синьйоръ! (Si puô far'un piccolo giro della citta).

Невозможно было не согласиться на такое предложеніе, и мы пошли далѣе, въ хорошемъ расположеніи духа. Чтобъ облегчить свою совѣсть, онъ разсказалъ мнѣ о Мантуѣ все, что только могъ разсказать чичероне.

-- Надобно ѣсть, сказалъ онъ,-- но, ба! безъ сомнѣнія, это скучное мѣсто!

Онъ сказалъ все, что могъ, о церкви св. Андрея -- величавой церкви -- и объ отгороженномъ мѣстѣ на ея помостѣ, гдѣ горѣли свѣчи и стояло на колѣняхъ нѣсколько человѣкъ; говорятъ, что подъ нимъ хранится Sangreal старинныхъ романсовъ. Распорядившись съ этой церковью и послѣ нея съ другою (Соборомъ св. Петра), мы пришли къ музеуму, который на бѣду былъ запертъ. "Это ничего", сказалъ мой чичероне: "ба! Тамъ нечего смотрѣть!" Потомъ мы пошли на Piazza del Diavolo (Чортову-Площадь), выстроенную чортомъ въ одну ночь, безъ всякой особенной нужды; потомъ къ Piazza Virgiliana; потомъ къ статуѣ Виргилія -- "нашего поэта", замѣтилъ мой маленькій путеводитель, пріободрившись на минуту и принаклонивъ шляпу нѣсколько набекрень. Потомъ мы направились къ какому-то пустынному двору, который велъ къ картинной галереѣ. Не успѣли ворота отвориться, какъ насъ окружило штукъ пятьсотъ гусей, вытягивавшихъ шеи и кричавшихъ самыми рѣзкими голосами, какъ-будто восклицая: "а, вотъ идутъ смотрѣть картины! не ходи! не ходи!" Пока мы поднимались и ходили, они спокойно ждали у дверей и только въ-полголоса гагакали между собою; но лишь-только мы успѣли показаться снова, опять вытянулись у нихъ шеи и раздались такіе же крики, выражавшіе безъ сомнѣнія: "А, вы идете! Ну, каково, каково?" Гуси проводили насъ съ насмѣшливымъ крикомъ черезъ дворъ до улицъ Мантуи.

Гуси, спасшіе Капитолій, были, въ-отношеніи къ этимъ гусямъ, то же, что свинина въ сравненіи съ "ученою свиньею". Что это была за галерея! Я бы спросилъ ихъ мнѣнія, въ художественномъ вопросѣ, и предпочелъ бы его мнѣнію Рейнольдса.

Теперь, когда мы стояли на улицѣ, куда гуси насъ такъ постыдно выпроводили, намъ оставалось только ограничиться прогулкою по городу, "piccolo giro", предложенною мнѣ сначала маленькимъ чичероне. Я, однако, оживилъ его новою жизнью, изъявивъ желаніе осмотрѣть palazzo Tè, о которомъ много наслышался, какъ о странномъ и чудномъ мѣстѣ. Мы пошли.

Секретъ длины мидасовыхъ ушей былъ бы лучше извѣстенъ цѣлому свѣту, еслибъ слуга его, шептавшій объ этомъ тростникамъ и камышамъ, пожилъ въ Мантуѣ, гдѣ столько тростника и камыша, что его бы достало для публикаціи секрета по цѣлому свѣту. Палаццо Tè стоитъ посреди болота и окруженъ растительностью этого рода. Онъ, дѣйствительно, одно изъ самыхъ чудныхъ мѣстъ, какія мнѣ только случалось видѣть.

Чуденъ онъ не по своей пустынности, хотя онъ очень-одинокъ, не по своей сырости, хотя онъ очень-сыръ, не по своему печальному состоянію, хотя онъ заброшенъ какъ-нельзя-больше, но, главное, по неизъяснимымъ домовымъ и пугаламъ, которыми, въ числѣ другихъ болѣе отрадныхъ изображеній, украсилъ внутренность его Джуліо Романо. Вотъ, на-примѣръ, косящійся гигантъ надъ однимъ каминомъ, а тамъ цѣлыя дюжины гигантовъ-титановъ, воюющихъ съ Юпитеромъ на стѣнахъ другой залы -- до такой степени непостижимо-уродливыхъ и безобразныхъ, что дивишься, какъ человѣкъ могъ вообразить подобныя существа. Въ залѣ, гдѣ ихъ болѣе всего, чудовища эти, съ распухшими лицами и раздутыми щеками, со всевозможно-искривленными лицами и членами, изображены колеблющіяся подъ тяжестью разрушающихся зданій и подавляемыя ихъ развалинами; они поднимаютъ страшные обломки скалъ и погребаются подъ ними; тщетно силятся поддержать столбы тяжелой крыши, которая валится на ихъ головы -- словомъ, подвергаются всѣмъ родамъ страшнаго пораженія. Фигуры колоссальной величины и самой преувеличенной уродливости; колоритъ ихъ рѣзокъ и непріятенъ; эффектъ цѣлаго на зрителя похожъ скорѣе на быстрый приливъ крови къ головѣ, чѣмъ на впечатлѣніе, производимое какою бы то ни было картиной. Всю эту чертовщину показывала чахлая старуха, которой наружность согласовалась какъ-нельзя-больше съ тяжелымъ болотнымъ воздухомъ; нельзя было не подумать, что всѣ эти пугалы преслѣдовали и ее, и настращали до смерти бѣдняжку, одинокую въ этомъ исчерпанномъ водохранилищѣ, называемомъ дворцомъ, среди камышей и тростника, въ вѣчныхъ туманахъ, поднимающихся изъ болотъ и постоянно носящихся вокругъ жилища домовыхъ.

Прогулка наша по Мантуѣ показывала намъ на всякомъ шагу закрытыя церкви, то употребленныя вмѣсто сараевъ, то остававшіяся безъ всякаго употребленія; всѣ онѣ были заброшены и пустынны, такъ-что только-только не разваливались. Болотный городъ этотъ былъ такъ поразительно-унылъ и низменъ, что, по-видимому, самая грязь приходила сюда не обыкновеннымъ путемъ, а расположалась на его поверхности какъ на стоячей водѣ. А между-тѣмъ, тутъ происходила кой какая торговля и по-видимому не безъ барыша, потому-что арки были наполнены Жидами, которые сидѣли тамъ передъ лавочками; они перебиралц свои запасы матерій, шерстяныхъ издѣлій, ярко-пестрыхъ платковъ и всякихъ бездѣлушекъ: всѣ они, во всѣхъ отношеніяхъ, походили на своихъ братій въ Гоундсдичѣ, въ Лондонѣ.

Выбравъ изъ толпы шатавшихся по сосѣдству христіанъ веттурино, который взялся доставить меня черезъ двое съ половиною сутокъ въ Миланъ, съ тѣмъ, чтобъ отправиться на разсвѣтѣ слѣдующаго утра, лишь-только отворятся городскія ворота, -- я возвратился въ гостинницу Золотаго-Льва и роскошно пообѣдалъ въ своей комнатѣ, въ тѣсномъ проходѣ между двумя кроватями, имѣя спереди дымный огонь камина, а сзади коммодъ. Въ шесть часовъ утра, мы дребезжа катились въ темнотѣ сыраго тумана, облекавшаго весь городъ; а около полудня, веттурино (уроженецъ Мантуи и человѣкъ лѣтъ около шестидесяти) принялся разспрашивать, гдѣ дорога въ Миланъ.

Она пролегала черезъ Боццоло -- нѣкогда маленькую республику, а теперь одинъ изъ пустыннѣйшихъ и наиболѣе-пораженныхъ нищетою городишекъ. Тамъ, хозяинъ жалкаго трактира (благослови его Богъ! онъ дѣлалъ это разъ въ каждую недѣлю) раздавалъ самую мелкую монету крикливой стаѣ женщинъ и ребятишекъ, которыхъ лохмотья развѣвались на вѣтру и дождѣ за его дверью, гдѣ онѣ собрались для полученія обычнаго подаянія. Дорога шла по туману, грязи, дождю и винограднымъ лозамъ, разстилавшимся по землѣ, въ-продолженіе всего этого и слѣдующаго дня. Первый ночлегъ былъ въ Кремонѣ, замѣчательной по своимъ темнымъ, сложеннымъ изъ кирпича церквамъ, и высочайшей башнѣ Torrazzo, не говоря уже о знаменитыхъ скрипкахъ, которыхъ она, конечно, не производитъ болѣе въ наши дни всеобщаго упадка. Второй ночлегъ -- въ Лоди. Потомъ мы продолжали ѣхать по продолженію грязи, тумановъ, дождя и болотной почвы -- такихъ тумановъ, какіе Англичане, всегда крѣпко стоящіе за свои права, считаютъ невозможными нигдѣ, кромѣ своего отечества. Наконецъ, мы катились по мощенымъ улицамъ Милана.

Туманъ былъ здѣсь такъ густъ, что шпицъ знаменитаго собора былъ столько же видѣнъ, какъ еслибъ онъ находился въ Бомбаѣ. Но когда мы тамъ остановились на нѣсколько дней и потомъ снова посѣтили Миланъ въ слѣдующее лѣто, я имѣлъ полную возможность видѣть это славное строеніе во всей его красотѣ, во всемъ великолѣпіи.

Не одни католики почитаютъ святаго, который покоится внутри его! Сан-Карло-Борромео -- если позволено выразиться словами мистриссъ Примрозъ -- "наполняетъ благоговѣніемъ мое теплое сердце!" Онъ былъ попечительнымъ врачомъ больныхъ, щедрымъ другомъ бѣдныхъ -- и все это не въ духѣ слѣпаго изувѣрства, но въ качествѣ смѣлаго противника злоупотребленій римской церкви. Я чту его память, чту ее еще больше, потому-что онъ чуть не убитъ однимъ монахомъ, подговореннымъ другими монахами убить его у алтаря за попытки преобразовать лживое и лицемѣрное монашеское братство. Да защититъ Провидѣніе всѣхъ подражателей праведника, какъ оно защитило его самого!

Подземная часовня, въ которой хранятся останки Сан-Карло-Барромео, представляетъ такой поразительный контрастъ, какой трудно найдти въ другомъ мѣстѣ. Зажженныя въ ней свѣчи озаряютъ золотые и серебряные alti-relievi, произведенія искусныхъ рукъ, изображающія главныя событія изъ житія праведника. Алмазы и драгоцѣнные металлы сіяютъ повсемѣстно. Воротъ медленно отодвигаетъ переднюю часть алтаря, и тогда является, въ великолѣпной ракѣ изъ золота и серебра, сквозь алебастръ, покрытое морщинами человѣческое лицо; облаченіе тѣла блеститъ брильянтами, изумрудами, рубинами, всякаго рода дорогими и сверкающими каменьями.

Въ старинной трапезѣ полуразвалившагося монастыря Santa Maria del le Grazie, показываютъ одно произведеніе искусства, можетъ-быть, лучше-извѣстное, чѣмъ какое-либо на свѣтѣ: это "Тайная Вечеря" Леонарда да-Винчи. Сквозь нее прорѣзана замысловатыми доминиканскими монахами дверь, для облегченія ихъ операцій въ обѣденное время.

Я незнакомъ съ механическою частію живописи, и потому могу судить о картинахъ только по впечатлѣнію, которое онѣ на меня производятъ: слѣдственно, не могу служить авторитетомъ ни въ чемъ, что касается "кисти" или "манеры" того или другаго мастера. Я понимаю однако очень-хорошо одно,-- понятное каждому, кто только потрудится подумать объ этомъ предметѣ -- именно, что величайшимъ и знаменитѣйшимъ художникамъ не достало бы цѣлой жизни, чтобъ написать даже половину тѣхъ картинъ, на которыхъ красуются ихъ имена и которыя признаются многими, желающими пользоваться репутаціею знатоковъ въ искусствахъ, за несомнѣнные подлинники. Я замѣтилъ это только мимоходомъ.

О "Тайной Вечери" скажу просто, что, по прекрасной композиціи своей, это дивная, картина, но по колориту или отдѣльному выраженію каждаго лица она не заслуживаетъ такихъ восторженныхъ похвалъ. Не говоря о томъ, какъ она была повреждена сыростью, временемъ и нерадѣніемъ, ее такъ часто подправляли и подновляли, и такъ неискусно, что теперь можно положительно назвать многія головы уродливыми: слои красокъ, налѣпленныхъ на лица, лежатъ на нихъ какъ пластыри или наросты и совершенно искажаютъ всякое выраженіе. Тамъ, гдѣ великій художникъ напечатлѣлъ свой геній одною чертою, однимъ прикосновеніемъ кисти, которое отдѣляетъ его самого отъ толпы живописцевъ низшаго разряда,-- тамъ подправлятели-мазильщики, подновляя картину или наполняя ея трещины, разумѣется, не могли замѣнить его. Отъ этого вышли нахмуренные лбы, сердитые взгляды и морщины, которыхъ на первоначальномъ произведеніи мастера не было и которыхъ честь принадлежитъ уже пачкунамъ, взявшимся за дѣло, непомѣрно-превышавшее ихъ умѣнье и дарованія.

Фактъ этотъ такъ хорошо извѣстенъ всякому, что мнѣ бы и не слѣдовало распространяться о немъ, навѣрно рискуя наскучить читателю; но меня навелъ на эти разсужденія одинъ англійскій джентльменъ, глядѣвшій на картину вмѣстѣ со мною, онъ съ большимъ усиліемъ старался впасть въ сладостныя судороги непобѣдимаго восторга отъ нѣкоторыхъ подробностей выраженія лицъ, котораго уже тамъ не оставалось. Какъ бы то ни было, всѣ путешественники и критики должны сознаться, что "Тайная Вечеря" Леонарда да-Винчи была нѣкогда произведеніемъ самаго высокаго художественнаго, достоинства; даже и теперь, когда осталось такъ мало ея прежнихъ красотъ, превосходство композиціи и группировки все еще поддерживаетъ ея славу, какъ мастерской и первоклассной картины.

Мы осмотрѣли должнымъ порядкомъ остальныя примѣчательности Милана, прекраснаго города, хотя и не столько отличительно-итальянскаго, какъ многіе другіе характеристическіе города меньшей важности. Корсо, гдѣ миланская знать ежедневно катается взадъ и впередъ въ экипажахъ -- удовольствіе, для котораго она готова чуть не умирать съ голода дома -- самое чудное мѣсто для публичнаго гулянья, отѣненное длинными аллеями старыхъ деревьевъ. Вечеромъ, въ великолѣпномъ театрѣ La Scala, разъигрывали послѣ оперы балетъ "Прометей": при началѣ его, сотня или двѣ мужчинъ и женщинъ представляли людской родъ въ томъ состояніи, въ которомъ онъ былъ прежде, нежели усовершенствовался искусствами и науками, амурами и граціями. Я никогда не видалъ ничего эффектнѣе. Вообще говоря, пантомима Итальянцевъ скорѣе замѣчательна страстнымъ и необузданнымъ характеромъ, чѣмъ нѣжностью выраженія, но въ теперешнемъ балетѣ -- унылая однообразность безмысленной жизни; себялюбивыя страсти и желанія человѣческихъ тварей, лишенныхъ возвышающихъ душу побужденій и вліяній, которымъ мы такъ много обязаны,-- были переданы съ самымъ поразніельнымъ и увлекательнымъ могуществомъ. Я никогда не думалъ, чтобъ подобная идея могла быть такъ вѣрно олицетворена на сценѣ безъ помощи словъ.

Миланъ скоро остался за нами, въ пять часовъ утра; прежде, чѣмъ золотая статуя на шпицѣ соборной колокольни успѣла исчезнуть въ синихъ небесахъ, передъ глазами нашими уже рисовались Альпы, во всемъ величіи своихъ высокихъ пиковъ и хребтовъ, одѣтыхъ облаками и снѣгами.

Мы продолжали приближаться къ нимъ до наступленія ночи; горныя вершины, являвшіяся съ разныхъ точекъ зрѣнія, представляемыхъ изгибами дороги, являлись въ чудно-измѣняющихся видахъ. Прекрасный день погасалъ, когда мы подъѣхали къ Лаго-Маджіоре съ его очаровательными островками, которые должны быть очаровательны, потому-что выходятъ изъ лона этихъ чудныхъ синихъ водъ, окруженныхъ такими дивными мѣстоположеніями.

Въ десять часовъ вечера, мы подъѣхали къ Domo d'Ossola, у подножія Симплонской-Дороги. Луна ярко сіяла на синемъ, усыпанномъ звѣздами безоблачномъ небѣ, а потому не время было идти спать или куда бы то ни было, кромѣ какъ впередъ. Послѣ небольшой задержки, мы добыли маленькую колясочку и принялись подниматься.

Это было въ послѣднихъ числахъ ноября. На битой дорогѣ вершины прохода снѣгъ лежалъ уже слоемъ фута въ четыре или пять, а подлѣ находились свѣжіе сугробы гораздо-большихъ размѣровъ. Воздухъ былъ пронзительно-холодный; но при ясной ночи, при величіи дороги съ ея непроницаемыми тѣнями и глубокими мраками, а потомъ внезапными заворотами на блестящій лунный свѣтъ, при непрерывномъ шумѣ грохотавшихъ подлѣ нея водопадовъ, путь дѣлался съ каждымъ шагомъ болѣе и болѣе поразительнымъ.

Оставя внизу итальянскія деревни, мирно спавшія на лунномъ сіяніи, мы начали подвигаться по изгибамъ между темными деревьями, и вскорѣ очутились въ мѣстахъ болѣе-обнаженныхъ и дикихъ, гдѣ съ трудомъ поднимались по крутой дорогѣ. Постепенно ревъ воды раздавался громче; дивная дорога, пересѣкши потокъ мостомъ, врѣзалась между двумя отвѣсными стѣнами массивныхъ скалъ, которыя совершенно загородили луну и виднѣлось только нѣсколько звѣздъ на узкой полосѣ синяго неба, между ихъ каменистыми закраинами. Потомъ и онѣ исчезли. Мы ѣхали въ густой темнотѣ, по тоннелю, пробитому сквозь скалу; страшный водопадъ гремѣлъ и грохоталъ близёхонько внизу; пѣна и брызги его носились туманомъ передъ входомъ въ пещеру. Вышелъ снова на лунный свѣтъ, дорога шла черезъ воздушный мостъ, на которомъ у люба то закружится голова, и дотомъ изгибалась ломанными чертами вверхъ, чрезъ ущелье Гондо, дикое и величественное превыше всякаго описанія, съ гладкостѣнными обрывами, поднимающимися съ обѣихъ сторонъ и почти сходящимися надъ головою. Такъ мы подвигались цѣлую ночь, по труднымъ неровностямъ, все выше и выше, не чувствуя ни малѣйшаго утомленія; теряясь въ созерцаніи черныхъ скалъ, страшныхъ обрывовъ и падей, полей гладкаго снѣга, наполнявшаго трещины и овраги, и сердитыхъ потоковъ, стремительно низвергавшихся въ бездны.

На разсвѣтѣ мы въѣхали въ снѣга, гдѣ дулъ рѣзкій, пронзительный вѣтеръ. Разбудивъ не безъ труда жителей деревяннаго домика, выстроеннаго въ этой пустынѣ -- вокругъ него уныло завывалъ вѣтеръ, срывая снѣгъ съ сугробовъ и крутя его вихремъ,-- мы добыли себѣ завтракъ въ бревенчатой комнатѣ, хорошо-согрѣваемой печью и надежно-защищенной отъ холодовъ и мятелей. Тамъ приготовили сани, запрягли въ нихъ четверку лошадей и мы двинулись снова, взрывая снѣгъ, все вверхъ, но теперь въ холодномъ свѣтѣ утра, ясно видя передъ собою бѣлую пустыню, по которой ѣхали.

Мы были уже на темени горы, передъ грубымъ деревяннымъ крестомъ, обозначающимъ возвышеннѣйшую часть дороги надъ уровнемъ моря. Тогда восходящее солнце озарило первымъ лучомъ своимъ снѣжную пустыню и окрасило ее яркимъ розовымъ сіяніемъ. Не знаю ничего выше одинокаго величія этой дивной декораціи.

Продолжая ѣхать въ саняхъ, мы встрѣтили вышедшую изъ основаннаго Наполеономъ страннопріимнаго дома группу пѣшеходовъ-крестьянъ, съ посохами и котомками; они провели тамъ ночь и теперь пустились въ дальнѣйшій путь, медленно шагая въ снѣгу, въ сопровожденіи одного или двухъ монаховъ, которыхъ гостепріимствомъ недавно пользовались и которые теперь шли съ ними для развлеченія. Пріятно было пожелать имъ добраго утра и, оглядываясь имъ вслѣдъ, видѣть, что и они оглядывались назадъ на насъ; они пріостановились, видя, что одна изъ нашихъ лошадей оступилась и упала, раздумывая не воротиться ли имъ, чтобъ подать намъ помощь. Но лошадь наша была вскорѣ опять на ногахъ, при содѣйствіи одного встрѣчнаго дюжаго погонщика, котораго цугъ увязъ глубоко въ снѣгу; пособивъ ему выкарабкаться, въ знакъ благодарности за оказанную намъ услугу, мы видѣли, какъ онъ медленно взрывалъ снѣгъ, подаваясь къ пѣшеходамъ, а сами покатились легко и скоро, по закраинѣ крутой пади, между горными соснами.

Вскорѣ послѣ этого, мы поѣхали снова на колесахъ, быстро спускаясь внизъ. Путь пролегалъ подъ вѣчными ледниками, по крытымъ сводами галереямъ, сверху которыхъ висѣли грозды капающихъ ледяныхъ сосулекъ, надъ кипучими водопадами и подъ ними, мимо одинокихъ домиковъ, выстроенныхъ для убѣжища странниковъ отъ мятелей и непогодъ, мимо перилъ, ограждавшихъ отъ опасныхъ обрывовъ, черезъ пещеры, надъ сводами которыхъ скользятъ весною снѣжныя лавины, низвергающіяся въ неизмѣримыя пропасти. Спускаясь внизъ, по высокимъ мѣстамъ и черезъ страшныя ущелія, мы были двигающимся пятнышкомъ среди необъятныхъ пустынь снѣговъ, льдовъ и чудовищныхъ гранитныхъ скалъ;-- спускались внизъ, черезъ глубокое ущелье Сальтинъ, оглушенные потокомъ, бѣшено-крутившимся между огромными отторгнутыми обломками скалъ; и спускавшимся далеко въ низменныя долины,-- постепенно внизъ, по крутымъ заворотамъ, имѣя съ одной стороны страшные утесы, а съ другой страшные обрывы, -- въ болѣе теплую погоду, болѣе-спокойный воздухъ, болѣе-кроткія мѣстоположенія. Наконецъ, блистая какъ золото или серебро, на оттепели солнечнаго сіянія, показались крытыя металломъ красныя, зеленыя и желтыя крыши, куполы и шпицы церквей швейцарскаго города.

Такъ-какъ записки эти должны ограничиться Италіей, и, слѣдственно, я долженъ, по-настоящему, уплетаться туда какъ-можно-скорѣе, то не стану останавливаться (хотя и чувствую сильное искушеніе) на томъ, какъ швейцарскія деревни, роившіяся у подножія исполинскихъ горъ, казались игрушками; или какъ безпорядочно тамъ толпятся перемѣшанные безо всякой симметріи домы; или какія тамъ узкія улицы, выведенныя такимъ-образомъ нарочно, чтобъ не дать простора разгулу зимнихъ вѣтровъ и вьюгъ; или какіе тамъ сломанные мосты, которые разомъ смыли внезапно-освобожденные весною отъ льдовъ неукротимые горные потоки, раздутые тающими снѣгами,-- ни на томъ, какъ крестьянки въ большихъ мѣховыхъ шапкахъ, высунувшись изъ форточекъ -- такъ-что только головы ихъ были видны -- походили на меченосцевъ лондонскаго лорда-мэра, -- ни на томъ, какъ хорошъ городъ Веве (Vevay), находящійся на берегу гладкихъ водъ Женевскаго-Озера; или какъ статуя св. Петра, на улицѣ Фрейбурга, держитъ въ рукѣ величайшій ключъ, какой когда-либо видали люди; или какъ Фрейбургъ знаменитъ двумя висячими мостами и огромнымъ органомъ своего собора, --

Или какъ между этимъ городомъ и Базелемъ дорога извивалась по привольнымъ деревнямъ деревянныхъ избъ, крытыхъ соломенными крышами съ широкими навѣсами, низкими окнами, въ рамы которыхъ вставлены крошечныя круглыя стеклышки; или какъ въ каждомъ швейцарскомъ жилищѣ, гдѣ подлѣ дома виднѣлись опрятная телега, садикъ, запасъ живности, группы краснощекихъ дѣтей, все дышало удобствомъ и довольствомъ, совершенно-новыми и весьма-пріятными послѣ Италіи; какъ снова измѣнялись женскіе костюмы и меченосцы лорда-мэра перестали показываться, а вмѣсто ихъ явились чистые, бѣлые передники и высокіе, черные, въ видѣ опахалъ, прозрачные головные уборы, --

Или какъ очаровательна была страна за Юраскими-Горами, покрытая снѣгомъ, освѣщенная луною и наполненная журчащими каскадами; или какъ подъ окнами большой гостинницы Трехъ-Королей, въ Базелѣ, быстро катился зеленый, разбухшій Рейнъ; или какъ въ Страсбургѣ онъ катился также быстро, но не былъ такъ зеленъ, а еще ниже, какъ сказывали, былъ очень-туманенъ, --

Или какъ самый Страсбургъ, съ великолѣпнымъ, стариннымъ, готическимъ соборомъ и старинными домами, съ остроконечными крышами, представлялъ самъ-по-себѣ маленькую галерею новыхъ и занимательныхъ видовъ; или какъ въ полдень собираются тамъ толпы народа, чтобъ посмотрѣть, какъ знаменитые часы его, съ замысловатымъ механизмомъ, бьютъ двѣнадцать, какъ въ это время цѣлая армія куколокъ дѣлаетъ премудреныя эволюціи, а посаженный надъ ними затѣйливый пѣтухъ звонко и рѣзко кричитъ двѣнадцать разъ свое куку-реку; какъ занимательно видѣть усилія пѣтуха, который въ это время старается хлопать крыльями и вытягивать шею, хотя движенія его не имѣютъ ничего общаго съ крикомъ, выходящимъ изъ глубины механизма, гораздо-ниже,--

Или что вся дорога до Парижа была моремъ грязи, а оттуда до морскаго берега немного-лучше по причинѣ сильнаго мороза, и какъ пріятно было видѣть бѣлые утесы Довера, и какъ чудно смотрѣла Англія, хотя надобно признаться -- пасмурно и безцвѣтно, въ зимній день, --

Или какъ черезъ нѣсколько дней послѣ того было прохладно въ каналѣ, когда я переплывалъ его, возвращаясь на материкъ, имѣя ледъ на палубѣ, а между-тѣмъ во Франціи лежалъ еще преглубокій снѣгъ; или какъ malle-poste катилась по сугробамъ, поднимаясь въ гору рысью, при помощи множества припряженныхъ лошадей; или какъ около парижскаго почтамта толпились передъ разсвѣтомъ какіе-то необыкновенные искатели счастья, которые выгребали изъ снѣга разные обрывки и тряпьё маленькими грабельками,--

Или какъ, между Парижемъ и Марселью, гдѣ снѣгъ былъ необычайно-глубокъ, вдругъ сдѣлалась оттенель и экипажъ чуть не проплылъ около трехсотъ миль; какъ у него въ одну воскресную ночь лопнули рессоры, а двухъ пассажировъ высадили на время починки въ жалкія трактирныя комнаты, гдѣ волосатая компанія, собравшись около каминовъ, играла въ карты, значительно похожія на самихъ игроковъ, т. е. также очень грязныя и засаленныя,--

Или какъ меня задержали въ Марсели бурныя погоды; какъ объявляли нѣсколько разъ объ отплытіи пароходовъ, которые не отплывали; какъ наконецъ добрый пароходъ "Шарльманъ" вышелъ въ море и встрѣтилъ такую погоду, что то грозилъ спуститься въ Тулонъ, то въ Ниццу, но, къ-счастію, такъ-какъ вѣтръ стихъ, не сдѣлалъ ни того, ни другаго, а влетѣлъ прямо въ гавань Генуи, гдѣ знакомые колокола пріятно раздались въ моемъ слухѣ; или какъ на пароходѣ было общество путешественниковъ, изъ которыхъ одного сильно укачало подлѣ моей каюты; какъ онъ отъ этого сдѣлался капризенъ и не хотѣлъ отдать лексикона, который держалъ у себя подъ подушкой, заставляя черезъ это товарищей своихъ спускаться безпрестанно къ нему, чтобъ справиться какъ называется по-итальянски кусокъ сахара, стаканъ грока, который часъ, и тому подобное: всѣ эти слова онъ отъискивалъ самъ, глядя въ книгу своими собственными укачанными глазами и не рѣшаясь разстаться съ лексикономъ ни для кого на свѣтѣ.

Подобно Груміо, я могъ бы разсказать вамъ все это въ подробности и еще много другихъ вещей, еслибъ не помнилъ, что мнѣ нѣтъ дѣла ни до чего, кромѣ Италіи. А потому, подобно повѣсти Груміо, "все это умретъ въ забвеніи".

(Статья третья.)

Въ Римъ, черезъ Пизу и Сіенну.

Для меня нѣтъ во всей Италіи ничего прекраснѣе прибрежной дороги отъ Генуи до Спецціи. Съ одной стороны то далеко внизу, то почти въ уровень съ дорогой и часто обставленное живописными утесами скалъ -- разстилается синее море, по которому тамъ-и-сямъ двигаются медленно красивыя фелукки; съ другой, высокіе холмы, овраги, усыпанные бѣлыми домиками, клочки темныхъ оливковыхъ рощъ, деревенскія церкви съ высокими колокольнями и веселые загородные домы. На каждомъ пригоркѣ и бугоркѣ подлѣ дороги цвѣтутъ въ роскошномъ изобиліи дикіе кактусы и алой; сады красивыхъ деревень рдѣютъ лѣтомъ кустами белладонны, а осенью и зимой благоухаютъ золотыми апельсинами и лимонами.

Нѣкоторыя изъ этихъ деревень населены почти-исключительно рыбаками; интересно видѣть ихъ большія лодки, вытащенныя на берегъ, и хозяевъ, которые спятъ въ тѣни ихъ; или какъ группы женщинъ и дѣтей играютъ между собою, или глядятъ въ море, а мужчины сидятъ на берегу и чинятъ свои сѣти. Тамъ есть небольшой городокъ Камоліа (Camoglia), съ маленькою гаванью, расположенный на нѣсколько сотъ футъ ниже дороги. Онъ населенъ цѣлыми семействами моряковъ, которымъ съ незапамятныхъ временъ принадлежатъ прибрежныя суда, торгующія съ Испаніей и другими мѣстами. Если глядѣть на него сверху, съ дороги, городокъ кажется граціозною моделью на краю блещущаго на солнцѣ моря. Спустись въ него по извилистымъ тропинкамъ, видишь самую совершенную миньятюру первобытнаго приморскаго города -- это самое соленое, суровое, корсарское мѣстечко, какое только можетъ быть. Большія желѣзныя кольца и цѣпные швартовы, шпили и обломки старыхъ мачтъ и реевъ, загромождаютъ дорогу; бойкія лодки, выѣзжающія въ море во всякую погоду, колышатся въ гавани или лежатъ вытащенныя на берегъ; матросское платье развѣшено за шестахъ или разложено для просушки на согрѣтые солнцемъ камни; на закраинѣ грубой пристани спятъ растянувшись нѣсколько похожихъ на амфибій молодцовъ, свѣсивъ ноги, какъ-будто для нихъ все равно что вода, что земля, и еслибъ они скатились въ воду, то продолжали бы спать совершенно-спокойно между рыбами; церковь наполнена морскими трофеями и обѣтными приношеніями, въ память избавленія отъ бури и гибели. Къ домамъ, которые нѣсколько въ сторонѣ отъ гавани, приближаешься по кривымъ ступенямъ или темнымъ крытымъ корридорамъ, какъ-будто неудобство входа дѣлаетъ ихъ похожими на судовыя каюты. Вообще, вездѣ пахнетъ рыбой, смолой и морскими травами.

Часть дороги, откуда вдали открывается Камоліа, славится въ теплое время года, особенно поближе къ Генуѣ, своими свѣтящимися мошками. Гуляя тамъ въ темную ночь, я видѣлъ надъ собою цѣлый сверкающій сводъ этихъ прекрасныхъ насѣкомыхъ, такъ-что высокія звѣзды блѣднѣли передъ искрами, которыми мерцалъ каждый оливковый кустъ, каждый холмъ, которыя завладѣли всѣмъ воздухомъ.

Мы, однако, проѣзжали тутъ на пути къ Риму не въ это время года. Половина января только-что прошла, и погода была самая сырая, пасмурная и угрюмая. Въ живописномъ ущелій Bracco мы встрѣтили такой вѣтеръ съ туманомъ и дождемъ, что ѣхали всю дорогу въ облакѣ. Потомъ, иногда только, когда внезапный порывъ разгонялъ туманъ, мы убѣждались въ существованіи Средиземнаго-Моря, которое волновалось и пѣнилось далеко внизу, разбиваясь о скалы и покрывая ихъ яростными всплесками Дождь лилъ безпрерывно; каждый ручеекъ и потокъ разбухъ непомѣрно, и я никогда не слыхалъ такого оглушительнаго рева и грохота воды, какъ тогда.

Пріѣхавъ въ Спеццію, мы узнали, что Магра, рѣка безъ моста на большой дорогѣ въ Пизу, такъ разбухла отъ дождей, что опасно было переправиться черезъ нее на паромѣ; мы охотно прождали до слѣдующаго вечера, когда вода нѣсколько понизилась. Спецція, впрочемъ, доброе мѣсто-во-первыхъ, по прекрасному заливу; во-вторыхъ, по сверхъестественной гостинницѣ; а въ-третьихъ, по головному убору женщину -- онѣ носятъ совершенно на бекрень крошечную соломенную шляпку, которая пришлась бы въ пору куклѣ средней величины, прикрѣпляя ее шпильками къ волосамъ. Это самый необыкновенный и злодѣйскій головной уборъ, какой когда-либо былъ изобрѣтенъ.

Переправившись благополучно черезъ Магру на паромѣ -- переправа вовсе непріятная при сильномъ теченіи и высокой водѣ -- мы прибыли въ Каррару черезъ нѣсколько часовъ. На слѣдующее утро, добывъ нѣсколько маленькихъ лошадокъ, мы выѣхали посмотрѣть мраморныя ломни.

Тамъ четыре и пять большихъ лощинъ, идущихъ къ хребту высокихъ холмовъ, которыя ихъ загораживаютъ, Ломни или "пещеры", какъ ихъ тамъ называютъ, не что иное, какъ отверстія по сторонамъ лощинъ, высоко на холмахъ, гдѣ взрывается и откалывается мраморъ; онъ можетъ попасться хорошій или дрянной, какъ случится, такъ-что при удачѣ человѣкъ можетъ разбогатѣть очень-скоро, а при неудачѣ разориться большими издержками на работы, отъ которыхъ нѣтъ никакой выгоды. Нѣкоторыя изъ этихъ пещеръ были открыты древними Римлянами и остаются до-сихъ-поръ въ томъ положеніи, какъ были оставлены ими. Многія разработываются и теперь; другія опять будутъ разработываться завтра, на будущей недѣлѣ, въ будущемъ мѣсяцѣ; есть и такія, которыхъ никто не беретъ, о которыхъ никто не думаетъ. Здѣсь достанетъ мрамора на столько же и больше вѣковъ, сколько прошло съ-тѣхъ-поръ, какъ его начали употреблять, и онъ скрытъ вездѣ, терпѣливо ожидая своего времени показаться на Божій свѣтъ.

Вскарабкиваясь съ трудомъ на вершину одной изъ этихъ крутыхъ падей (оставя лошадку мили на двѣ назади, внизу), слышишь по-временамъ тихій звукъ рога, котораго эхо вторится между утесами: это предостерегательный сигналъ минерамъ. Послѣ того раздается громъ взрыва, перекатывающійся отъ скалы къ скалѣ, и шумъ взлетающихъ въ воздухъ обломковъ, отколотыхъ порохомъ: вы пріостанавливаетесь, потомъ съ трудомъ поднимаетесь выше, пока снова не раздастся рогъ въ другомъ направленіи, и вы останавливаетесь опять, чтобъ не попасть въ кругъ новаго взрыва.

Много народа работало на высотахъ этихъ утесовъ и по бокамъ ихъ: работники очищали мѣсто для добытыхъ кусковъ мрамора, сбрасывая внизъ обломки камня и массы земли. Видя, какъ все это катится съ грохотомъ въ узкую падь, двинутое невидимыми руками, я невольно вспомнилъ крутой оврагъ, гдѣ птица Рокъ оставила Синдбада-Морехода.

Но дорога, дорога, по которой спускаютъ мраморъ, какъ бы огромны ни были его куски! Геній страны и духъ ея обычаевъ мостятъ ее, поправляютъ, наблюдаютъ за нею! Вообразите себѣ протокъ воды, бѣгущій по скалистому ложу, заваленному огромными кучами каменныхъ обломковъ всевозможныхъ формъ и величинъ, который извивается внизъ, въ средину этой долины, и вотъ вамъ дорога -- потому-что она служила пять столѣтій тому назадъ! Вообразите громоздкія телеги, употреблявшіяся за пятьсотъ лѣтъ, которыхъ держатся и теперь, ихъ тащатъ волы, какъ и за пятьсотъ лѣтъ назадъ; предки этихъ воловъ изнурялись до смерти за пятьсотъ лѣтъ такъ же точно, какъ въ нынѣшнія времена изнуряются ихъ потомки, въ-продолженіе года, отъ тяжкой и мучительной работы! Двѣ пары воловъ, четыре, десять, двадцать паръ запрягаются для одного куска мрамора, смотря по его объему: во что бы ни стало, его должноо протащить этимъ путемъ. Волы бьются изъ послѣднихъ силъ, таща съ камня на камень свои страшные грузы, и часто издыхаютъ на мѣстѣ; нерѣдко гибнутъ не одни они: запальчивые погонщики, увлекаясь горячностью, часто спотыкаются сами и бываютъ раздавлены колесами. Но такъ дѣлалось пятьсотъ лѣтъ назадъ: значитъ, это хорошо и теперь: желѣзная дорога, проведенная въ этомъ спускѣ -- самая легкая и незамысловатая вещь въ свѣтѣ -- показалась бы имъ самымъ душегубительнымъ святотатствомъ.

Мы смотрѣли со стороны, когда одна изъ такихъ телегъ, запряженная парою воловъ -- на ней былъ одинъ небольшой кусокъ мрамора -- спускалась по этой дорогѣ. Я закричалъ человѣку, сидѣвшему на тяжеломъ ярмѣ, чтобъ онъ держалъ его на шеѣ бѣдныхъ животныхъ; человѣкъ сидѣлъ, обратясь лицомъ назадъ, а не впередъ, какъ демонъ настоящаго деспотизма, и держалъ въ рукѣ шестъ съ заостренымъ желѣзнымъ наконечникомъ. Когда волы останавливались, выбившись изъ силъ и не могши тащить далѣе телегу по неровному дну потока, онъ втыкалъ прутъ въ ихъ тѣла, билъ ихъ по головамъ, запускалъ прутъ въ ноздри несчастныхъ животныхъ, и такимъ-образомъ нолвигалъ ихъ на нѣсколько шаговъ впередъ; потомъ, когда они снова останавливались, онъ повторялъ эти муки съ усиленною энергіей и понукалъ воловъ къ болѣе-крутому спуску; когда волы, спотыкаясь и надрываясь, переваливались съ какого-нибудь порога въ обрывъ, расплескивая по сторонамъ воду, онъ размахивалъ шестъ надъ головою и испускалъ восклицаніе торжества, какъ-будто свершилъ какой-нибудь подвигъ и нисколько не думая, что выведенные имъ изъ терпѣнія мученики могли сбросить его съ себя и расшибить такъ, что мозгъ его забрызгалъ бы на камни.

Когда я стоялъ подъ-вечеръ въ одной изъ множества мастерскихъ Каррары -- вся Каррара огромная мастерская, наполненная прекрасными копіями всѣхъ извѣстныхъ лучшихъ фигуръ, группъ и бюстовъ -- мнѣ казалось страннымъ думать, что всѣ эти изящныя произведенія, исполненныя граціозности, мысли, нѣги, должны имѣть началомъ столько труда, пота и пытокъ! Но я скоро нашелъ этому параллель и объясненіе во всѣхъ добродѣтеляхъ, произрастающихъ на жалкихъ почвахъ, во всѣхъ хорошихъ вещахъ, обязанныхъ рожденіемъ своимъ несчастію и страданіямъ. Глядя изъ окна мастерской на мраморныя горы, озаренныя краснымъ заревомъ заходящаго солнца, но величавыя и торжественныя, я вспомнилъ о множествѣ человѣческихъ душъ и умовъ, которые могли бы дать великолѣпнѣйшіе результаты, но остаются заброшенными и гибнутъ въ забвеніи, тогда-какъ люди, для которыхъ жизненный путь пріятное гульбище, отворачиваются, проходя мимо ихъ и вздрагиваютъ отъ мрака и суровыхъ трудовъ, доставшихся имъ въ удѣлъ!

Царствующій герцогъ моденскій, которому принадлежитъ часть этихъ странъ, также очень-сильно противился желѣзнымъ дорогамъ; еслибъ нѣкоторыя линіи ихъ, предположенныя сосѣдними съ нимъ государями, были проведены, онъ наслаждался бы зрѣлищемъ омнибуса, который возилъ бы по его непространнымъ владѣніямъ пассажировъ отъ одного предѣла желѣзной дороги до другаго.

Каррара, запертая высокими холмами, очень-живописна. Здѣсь останавливается мало туристовъ, а настоящіе жители всѣ болѣе или менѣе въ соприкосновеніи съ разработкою мрамора. Въ самихъ пещерахъ есть маленькія деревушки, гдѣ живутъ рабочіе люди. Здѣсь есть также прехорошенькій, вновь-выстроенный театръ, въ которомъ издавна держатся интереснаго обычая набирать оперные хоры изъ мраморщиковъ, выучивающихся пѣть самоучкой, по слуху. Я слышалъ ихъ въ одной комической оперѣ и въ одномъ актѣ "Нормы": они дѣлали свое дѣло очень-хорошо, и въ этомъ отношеніи далеко не походили на итальянскихъ простолюдиновъ, которые вообще (съ немногими исключеніями между Неаполитанцами) поютъ прескверно, не въ тонъ и надѣлены весьма-непріятными голосами.

Съ вершины одного высокаго холма за Каррарой, первый видъ плодородной долины, на которой расположенъ городъ Пиза -- съ Ливорно, пурпуровымъ пятномъ въ низменномъ отдаленіи -- очарователенъ. Не одно отдаленіе придаетъ этому виду такую прелесть, потому-что роскошная страна съ пышными оливковыми рощами, чрезъ которыя дорога во многихъ мѣстахъ пролегаетъ, сама-по-себѣ прекрасна.

Мы приближались къ Пизѣ при лунномъ свѣтѣ и долго видѣли за ея стѣнами наклонную башню, темный оригиналъ старинныхъ картинокъ въ школьныхъ книгахъ, описывающихъ "чудеса свѣта". Подобно большей части вещей, воспоминаніе о которыхъ связано съ школьными книгами и школьными днями, я съ горестію нашелъ ее слишкомъ-малою. Она поднималась надъ городскою стѣной вовсе не такъ высоко, какъ я надѣялся: это былъ одинъ изъ множества обмановъ, которыми морочитъ публику мистеръ Гаррисъ, книгопродавецъ на углу кладбища Церкви-св.-Павла въ Лондонѣ. Его кривая башня была вымысломъ, а эта, существенность -- по сравненію, короткая существенность. Впрочемъ, она смотрѣла очень-хорошо и очень-странно, и уклонялась отъ вертикальной линіи на столько же, какъ изображено у Гарриса. Спокойный видъ Пизы, огромный караульный домъ у воротъ, въ которомъ было только два маленькіе солдата, улицы почти совершенно безлюдныя, наконецъ, Арно, чинно протекавшій чрезъ средину города -- все это было превосходно, и я, простивъ въ душѣ мистера Гарриса, пошелъ на другое утро осматривать знаменитую наклонную башню.

Я думалъ, что увижу ее, отбрасывающую свою длинную тѣнь на какую-нибудь многолюдную улицу, по которой цѣлый день толпы народа ходятъ взадъ и впередъ, и потому очень удивился, нашедъ ее въ уединенномъ мѣстѣ, въ сторонѣ отъ общаго движенія, окруженную мягкимъ зеленымъ дерномъ. Но группа зданій, совокупленныхъ на этомъ зеленомъ коврѣ и около него, можетъ-быть, самая замѣчатель ная и прекрасная въ свѣтѣ: это -- сама башня, крестильня, соборъ и кладбищенская церковь. Самое положеніе всѣхъ ихъ, совокупленныхъ отдѣльно, внѣ городскихъ хлопотъ и суетъ, придаетъ имъ совершенно-особенный, величавый характеръ: они кажутся архитектурною эссенціей богатаго стариннаго города, котораго вседневная жизнь и обыкновенныя жилища выжиты вонъ.

Сисмонди сравниваетъ башню съ обыкновенными изображеніями вавилонской башни, какъ она представлена на картинкахъ дѣтскихъ книжекъ. Сравненіе это удачно и даетъ о самомъ зданіи лучшую идею, чѣмъ цѣлыя главы натянутыхъ описаній. Ничто не можетъ быть граціознѣе и легче рисунка ея; ничто не можетъ быть замѣчательнѣе наружности цѣлаго. Поднимаясь наверхъ по весьма-удобной лѣстницѣ, почти не замѣчаешь наклонности башни; но на вершинѣ она очень-замѣтна и производитъ такое же впечатлѣніе, какое ощущаешь на кораблѣ, обмелѣвшемъ и легшемъ на бокъ во время отлива. Взглянувъ черезъ галерею внизъ, съ низкой сторонѣ, невольно вздрогнешь, видя, какъ основаніе ея удалено отъ отвѣса; при мнѣ одинъ слабонервный путешественникъ, взглянувъ внизъ, невольно ухватился за стѣну башни, какъ-будто имѣя намѣреніе выпрямить ее. Взглянуть снизу вверхъ внутри башни, какъ чрезъ наклонный кубъ, также очень-интересно. Башня дѣйствительно наклонна столько, сколько можетъ пожелать самый неугомонно-взъискательный туристъ. Девяносто-девять человѣкъ изо ста, которые бы вздумали отдохнуть на травѣ около нея и полюбоваться сосѣдними зданіями, навѣрно не усядутся подъ наклонною стороною башни, боясь, что она рухнетъ и задавитъ ихъ.

Мнѣ нечего распространяться о множествѣ красотъ собора и крестильни, хотя въ этомъ случаѣ, какъ и въ сотнѣ другихъ, мнѣ трудно отдѣлить свое удовольствіе разсказывать о нихъ отъ вашей скуки читать эти разсказы. Въ соборѣ есть картина Андреа дель-Сарто, а въ крестильнѣ множество прекраснѣйшихъ колоннъ: и то и другое сильно вводитъ меня въ искушеніе болтать.

Надѣюсь, нѣсколько словъ о кладбищѣ, Campo Santo, не причтутся мнѣ нарушеніемъ твердо-принятаго намѣренія не вдаваться въ подробныя описанія. Тамъ поросшія травою могилы вырыты въ той самой землѣ, которая слишкомъ за шестьсотъ лѣтъ назадъ была привезена изъ Палестины; его окружаютъ такіе монастыри, съ такими игривыми просвѣтами и тѣнями, падающими сквозь каменную рѣзную работу оконъ на помостъ ихъ, что они удержатся даже въ самой тупой памяти. На стѣнахъ этого торжественнаго и милаго мѣста видны старинные фрески, уже истертые и вылинявшіе, но все-таки весьма-интересные. Какъ обыкновенно бываетъ въ Италіи, почти во всѣхъ собраніяхъ картинъ, я видѣлъ тамъ на одной самое поразительное случайное сходство съ Наполеономъ. Иногда я тѣшилъ свое воображеніе раздумьемъ, не имѣли ли эти старинные живописцы, трудясь надъ далеко-пережившими ихъ произведеніями, предчувствія, что со-временемъ явится человѣкъ, который будетъ такъ пагубенъ для искусства, котораго солдаты превратятъ въ цѣль для стрѣльбы великія картины, и въ конюшни образцы торжества архитектуры. Но это корсиканское лицо такъ часто встрѣчается въ нѣкоторыхъ частяхъ Италіи въ наши времена, что неизбѣжно выводишь заключеніе гораздо-проще и обыкновеннѣе.

Если Пиза седьмое чудо свѣта по правамъ своей наклонной башни, то она по-крайней-мѣрѣ второе или третье по правамъ своихъ нищихъ. Они подстерегаютъ несчастнаго путешественника на каждомъ перекресткѣ, провожаютъ его до каждой двери, въ которую онъ войдетъ, караулятъ его съ значительными подкрѣпленіями у каждыхъ воротъ, изъ которыхъ знаютъ, что онъ выйдетъ. Скрипъ дверныхъ петель служитъ сигналомъ для всеобщаго возгласа, и только-что явился иностранецъ, его окружаютъ и стискиваютъ цѣлыя груды лохмотьевъ, вывиховъ и кривляній. Нищіе, по-видимому, завладѣли всею предпріимчивостью, всею торговлей Пизы. Кромѣ ихъ, ничто здѣсь не движется, за исключеніемъ развѣ теплаго воздуха. Когда вы идете по улицамъ, фасады сонныхъ домовъ вамъ кажутся спинами: всѣ они такъ тихи и безмолвны, такъ мало походятъ на домы, населенные людьми, что большая часть города кажется городомъ на разсвѣтѣ или во время всеобщей сіэсты жителей. Или, еще ближе, его напоминаетъ перспектива домовъ, изображаемыхъ на площадныхъ картинкахъ или старинныхъ гравюрахъ, гдѣ окна и двери означены четвероугольниками, и показывается одна фигура -- здѣсь, разумѣется, нищій -- которая бредетъ въ безконечную перспективу.

Не таковъ Ливорно (знаменитый по могилѣ Смоллетта), мѣсто зажиточное, дѣловое, оживленное, гдѣ лѣность вытѣснена торговлей. Мѣстныя постановленія относительно торговли и купцовъ весьма-благопріятны и выгодны: разумѣется, городъ много отъ этого выигрываетъ. Ливорно имѣетъ, однако, весьма-дурную славу -- тамъ водится множество убійцъ. Нѣсколько лѣтъ назадъ, былъ здѣсь клубъ смертоубійцъ, котораго члены не питали непріязненныхъ чувствъ ни къ кому въ особенности, но закалывали совершенно-незнакомыхъ имъ людей, ночью, на улицахъ, изъ одного только наслажденія убивать. Президентомъ этого милаго общества, если не ошибаюсь, былъ какой-то башмачникъ; его, однако, схватили, и клубъ разсѣялся. Онъ бы, вѣроятно, исчезъ бы порядкѣ вещей самъ-собою, отъ открытія желѣзной дороги между Пизой и Ливорно, которая хороша и уже начала удивлять Италію примѣромъ точности, порядка, правдивости и улучшеній. Нѣтъ сомнѣнія, что въ Ватиканѣ почувствовали легкій толчокъ землетрясенія, когда въ Италіи открыли въ первый разъ желѣзную дорогу.

Возвратясь въ Пизу и нанявъ тамъ добродушнаго веттурино съ четырьмя лошадьми, взявшагося доставить насъ въ Римъ, мы ѣхали цѣлый день по веселымъ мѣстамъ, мимо красивыхъ тосканскихъ деревень. Придорожные кресты этой части Италіи многочисленны и любопытны. На крестѣ рѣдко видишь фигуру, хотя иногда и является лицо; но они замѣчательны тѣмъ, что украшены маленькими деревянными моделями всѣхъ возможныхъ предметовъ, какіе только могли имѣть какое-либо отношеніе къ кончинѣ Спасителя. На-примѣръ, пѣтухъ, прокричавшій трижды, когда апостолъ Петръ отрекся отъ своего Учителя, почти-неизмѣнно посаженъ на верху и всегда можетъ служить образцомъ орнитологическаго феномена. Подъ нимъ -- надпись. Потомъ, подвѣшенные на поперечникѣ копье, шестъ съ губкою на концѣ; одежда безъ швовъ, которую воины разъигрывали между собою; стаканъ съ костями, служившими при этомъ разъигрываніи; молотокъ, которымъ вколачивали гвозди; клещи, которыми ихъ потомъ выдергивали; лѣстница, приставленная ко кресту; терновый вѣнецъ; орудіе хлестанія; фонарь,-- словомъ, цѣлая игрушечная лавка этихъ маленькихъ вещей попадутся на каждыхъ четырехъ или пяти миляхъ вдоль всей большой дороги.

Вечеромъ другаго дня послѣ выѣзда изъ Пизы, мы достигли прекраснаго стараго города, Сіенны. Тамъ происходило въ это время то, что Сіеннцы называли намъ карнаваломъ; но какъ секретъ его заключался въ томъ, что десятка три или четыре скучныхъ людей бродило взадъ и впередъ посреди главной улицы, въ простыхъ лавочныхъ маскахъ, и они казались еще скучнѣе, если возможно, чѣмъ люди того же рода въ Англіи,-- я не стану о нихъ распространяться. Мы наслѣдующее утро пошли осматривать соборъ, чудно-живописный снаружи и внутри, въ-особенности снаружи; рыночную площадь, или большую Piazza -- обширный квадратъ съ большимъ фонтаномъ, у котораго отшибенъ носъ; нѣсколько чопорныхъ готическихъ домовъ, и высокую четвероугольную башню, сложенную изъ кирпичей; снаружи ея вершины -- странная черта видовъ этого рода въ Италіи -- виситъ огромный колоколъ. Сіенна слегка походитъ на Венецію, за исключеніемъ воды. Въ городѣ есть нѣсколько интересныхъ старинныхъ палаццо; не имѣя (для меня) занимательности Вероны или Генуи, старинный городъ этотъ имѣетъ много мечтательнаго и фантастическаго.

Наглядѣвшись на всѣ эти вещи, мы поѣхали далѣе по довольно-скучной странѣ, не встрѣчая ничего, кромѣ виноградниковъ, да и тѣ въ это время года были не иное что, какъ палки и прутья; останавливались, по обыкновенію, часа на два около полудни, для роздыха лошадей -- неизбѣжнаго условія, требуемаго каждымъ веттурино; потомъ трогались дальше по странѣ, становившейся постепенно болѣе и болѣе дикою и безплодною, пока она наконецъ не сдѣлалась такою же голою и пустынною, какъ многія мѣста Шотландіи. Вскорѣ послѣ наступленія темноты, мы остановились на ночь въ osteria della Scala, совершенно-одинокомъ домѣ, въ которомъ все семейство сидѣло вокругъ большаго огня на кухнѣ, разведеннаго на каменной платформѣ, фута на три или четыре отъ земли, и достаточнаго, чтобъ зажарить цѣлаго быка. Въ верхнемъ и единственномъ этажѣ этой гостинницы была пребольшая пустая зала, съ крошечнымъ окномъ въ одномъ углу и четырьмя черными дверьми, отворявшимися въ четыре черныя спальни, по разнымъ направленіямъ, -- не говоря уже о другой черной двери, отворявшейся въ другую черную sala, съ лѣстницей, которая шла сквозь какую-то западню въ полу, и стропилами крыши, рисовавшимися надъ головою. Каминъ былъ чистѣйшей итальянской архитектуры -- его невозможно было разсмотрѣть въ дыму. Служанка походила на жену драматическаго бандита и носила такой же точно головный уборъ. Собаки лаяли какъ бѣшеныя; эхо вторило комплиментамъ, которыми ихъ за это надѣляли; въ окрестности, миль на двѣнадцать, не было никакого другаго жилья; все имѣло зловѣщую, головорѣзную наружность.

Ко всему этому надобно прибавить слухи о разбойникахъ, которые, за нѣсколько ночей назадъ, выходили въ большомъ числѣ, и очень-дерзко, на дорогу, и остановили почту около самаго этого мѣста. Извѣстно было, что разбойники недавно еще убили нѣсколько путешественниковъ на Везувіи -- это служило предметомъ разговора во всѣхъ придорожныхъ гостинницахъ. Такъ-какъ намъ ихъ нечего было опасаться, потому-что отъ насъ они поживились бы весьма-немногимъ, то мы забавлялись этими разсказами и вскорѣ устроились со всѣмъ комфортомъ, какого можно было желать. Въ этомъ уединенномъ убѣжищѣ намъ подали обыкновенный обѣдъ, который очень-недуренъ, если къ нему привыкнуть. Вамъ даютъ что-то въ родѣ супа, съ зеленью и рисомъ,-- кушанье вкусное, если приправить его порядочнымъ количествомъ тертаго сыра, соли и перца; потомъ, половину дворовой птицы, изъ которой супъ былъ сваренъ; потомъ голубя съ начинкой, окруженнаго печенками и зобами другихъ птицъ; потомъ кусокъ ростбифа, величиною съ маленькую французскую булку; потомъ кусочикъ пармезана и штукъ пять маленькихъ сморщеныхъ яблочекъ -- все вмѣстѣ на крошечной тарелочкѣ; затѣмъ, слѣдуетъ кофе, а потомъ и постель. Вы мало думаете о кирпичныхъ полахъ; вы не заботитесь о зѣвающихъ дверяхъ или отвислыхъ окнахъ; вамъ ничего, если лошади, на которыхъ вы пріѣхали, поставлены въ конюшню прямо подъ вашею кроватью и такъ близко, что каждое ихъ фырканье или чиханье вамъ слышно и будитъ васъ. Если вы обращаетесь добродушно и ласково съ окружающимъ васъ народомъ, то будьте увѣрены, васъ угостятъ хорошо въ самомъ дрянномъ итальянскомъ трактирѣ, и всегда съ величайшею услужливостью; вы проѣдете всю Италію изъ конца въ конецъ, и наперекоръ всему, что о ней толкуютъ, терпѣніе ваше нигдѣ не будетъ подвержено слишкомъ-тяжкимъ испытаніямъ, -- въ-особенности еще, если вамъ подадутъ въ бутылкахъ такія вина, какъ орвіето и монте-пульчіано.

Мы отправились далѣе въ непріятное утро и ѣхали миль двѣнадцать по странѣ такой же голой, каменистой и дикой, какъ Корнвалль въ Англіи, до Радикофани, гдѣ остановились въ гостинницѣ, весьма-удобной для вѣдьмъ и домовыхъ: она была нѣкогда охотничьимъ пристанищемъ герцоговъ тосканскихъ, и наполнена такими дикими корридорами и зловѣщими покоями, что рюгла бы служить мѣстомъ дѣйствія всѣхъ возможныхъ повѣстей объ убійствахъ и привидѣніяхъ. Въ Генуѣ есть нѣсколько страшилищъ палаццо, въ-особенности одинъ, снаружи довольно-похожій на этотъ домъ; но гостинница въ Радикофани имѣетъ такой зловѣщій, дремучій, угрюмый, могильный характеръ, какого я нигдѣ не видалъ. Городокъ, каковъ онъ ни есть, виситъ на скатѣ холма надъ гостинницей, прямо передъ ея входомъ. Жители его нищіе; лишь только завидятъ, что ѣдетъ дорожный экипажъ, они напускаются на него, какъ стая хищныхъ птицъ.

Когда мы добрались до находящагося недалеко отсюда горнаго ущелья, насъ встрѣтилъ изъ него, какъ насъ предостерегали въ гостинницѣ, такой страшный вѣтеръ, что принудилъ выпустить изъ кареты мою лучшую половину, "my better half", чтобъ ее не повалило вмѣстѣ съ каретой, и повиснуть на навѣтренной сторонѣ (сколько смѣхъ намъ позволялъ), чтобъ экипажъ не унесло Богъ-знаетъ куда. По силѣ вѣтра, эта береговая буря могла бы съ выгодою поспорить съ добрымъ шторамомъ въ Атлантическомъ-Океанѣ. Порывъ налетѣлъ на насъ изъ ущелій высокихъ горъ, съ правой стороны, и мы смотрѣли со страхомъ на обширное болото влѣвѣ, гдѣ не было ни куста, ни деревца, за которые можно бы было удержаться. Казалось, если насъ сдуетъ съ ногъ, то унесетъ или въ море, или въ невѣдомое пространство. Тутъ были и снѣгъ, и градъ, и дождь, и молніи; клубящіяся облака и туманы неслись надъ головою съ неимовѣрною скоростью. Вся сцена была исполнена мрака, ужаса, одиночества; горы громоздились надъ горами, одѣтыми въ сердитыя тучи; во всемъ, вездѣ обнаруживалась самая бѣшеная, быстрая, сильная, сверхъестественная, шумная торопливость; зрѣлище было невыразимо-поразительно и увлекательно.

Не смотря на то, для насъ было большое наслажденіе выбраться изъ него и переѣхать черезъ грязную границу Папскихъ-Владѣніи. По дорогѣ намъ попались два маленькіе городка, въ одномъ изъ которыхъ, Аквапенденте, праздновался карнавалъ -- представителями народнаго веселія были замаскированный мужчина, одѣтый въ женское платье, и замаскированная женщина, переодѣтая мужчиной; чета эта бродила довольно-жалостливо, увязая въ грязи чуть не по колѣно. Подъ вечеръ мы пріѣхали къ озеру Больсена (Bolsena), на берегахъ котораго маленькій городокъ того же имени, знаменитый своими лихорадками. Кромѣ этого жалкаго мѣстечка, вокругъ всего озера нѣтъ ни одной деревни, ни одной хижины, потому-что никто не смѣетъ спать въ такомъ опасномъ воздухѣ; на водахъ озера не видать ни одной лодки, по дорогѣ не попадается ни единаго кустика, ни прута, которые бы хоть нѣсколько разнообразили скучную монотонность грязныхъ и мокрыхъ двадцати-семи миль разстоянія. Мы пріѣхали въ городокъ поздно, потому-что дороги были до крайности дурны отъ сильныхъ дождей; когда совершенно-стемнѣло, мѣстоположеніе сдѣлалось невыносимо-скучно.

Къ слѣдующему солнечному закату мы очутились въ пустынѣ гораздо-живописнѣе и интереснѣе. Мы проѣхали черезъ Монтефіасконе, знаменитый своими винами, и Витербо, извѣстный своими фонтанами. Поднявшись по скату миль въ восемь или десять длины, мы внезапно очутились на краю уединеннаго озера-съ одной стороны прелестнаго, опушеннаго роскошнымъ лѣсомъ, а съ другой совершенно-голаго, загороженнаго безплодными волканическими холмами. На мѣстѣ этого озера былъ въ старинные годы городъ; земля поглотила его въ одинъ день, и теперь тамъ вода. Есть преданія, общія многимъ мѣстамъ, что въ тихую погоду, когда вода совершенно-прозрачна, можно ясно разсмотрѣть погибшій городъ: какъ бы то ни было, а онъ исчезъ оттуда, гдѣ прежде стоялъ; вода и осадки накрыли его, и теперь озеро походитъ на мертвеца, которому тотъ свѣтъ запертъ и который тщетно старается возвратиться туда, откуда явился въ несвойственной ему странѣ. Воды его какъ-будто ждутъ цѣлые вѣка, не будетъ ли новаго землетрясенія, чтобъ исчезнуть въ подземныхъ пустыняхъ. Злополучный городъ, погребенный подъ дномъ озера, вѣрно не унылѣе этихъ обнаженныхъ холмовъ, выдвинутыхъ огнемъ изъ нѣдръ земли, или разстилающихся надъ нимъ стоячихъ водъ. Красное солнце смотрѣло на нихъ странно, какъ-будто зная, что они сотворены для мрака и черныхъ пещеръ; а печальная вода просачивалась и напитывала илъ, пробиралась спокойно между болотными травами и камышами, какъ-будто чувствуя на своей совѣсти упрекъ за гибель всѣхъ погребенныхъ подъ нею древнихъ башень, домовъ и всѣхъ жителей, родившихся и вскормленныхъ въ этомъ мѣстѣ.

Небольшой переѣздъ доставилъ насъ отъ озера Больсена къ городу Рончиліоне, похожему на обширный свиной хлѣвъ, гдѣ мы провели ночь, въ семь часовъ слѣдующаго утра мы тронулись въ Римъ.

Лишь-только оставили мы за собою этотъ хлѣвъ, какъ въѣхали въ Campagna Romana, волнующуюся равнину, гдѣ немногіе могутъ жить, какъ всякому извѣстно, гдѣ на цѣлыя мили не встрѣчается ничего разнообразящаго повсемѣстное однообразное уныніе. Изъ всѣхъ родовъ земель, которыя могли бы быть расположены за вратами Рима, нѣтъ ни одной, могущей быть приличнѣйшимъ кладбищемъ для мертваго города. Она такъ печальна, такъ угрюма, такъ мертвенна, такъ таинственно хранитъ скрытыя въ ней развалины, такъ походитъ на обширныя пустыни, въ которыя удалялись одержимые бѣсомъ люди во время древняго Іерусалима, чтобъ тамъ выть и терзаться на просторѣ... Намъ приходилось ѣхать цѣлыя тридцать миль по этой Campagna, и мы двигались по разстоянію двадцати двухъ, не встрѣчая ничего, кромѣ какого-нибудь заброшеннаго тамъ-и-сямъ, одинокаго домика, или пастуха съ разбойничьей физіономіей, покрытой грязными всклоченными волосами, который насъ своихъ овецъ. Въ концѣ этого разстоянія мы остановились для освѣженія лошадей и собственнаго завтрака, въ простомъ, потрясенномъ лихорадками, уныломъ трактиришкѣ; каждый дюймъ его стѣнъ и балокъ внутри былъ разрисованъ и украшенъ такъ жалко, что каждая комната представлялась изнанкою другой комнаты, и съ своими рисованными драпировками и лирами, казалась выкраденною изъ декорацій какого-нибудь провинціальнаго скитающагося цирка.

Тронувшись далѣе, мы съ лихорадочнымъ ожиданіемъ напрягали зрѣніе, чтобъ скорѣе увидѣть Римъ, когда наконецъ, проѣхавъ еще мили двѣ, разсмотрѣли вѣчный городъ. Онъ походилъ -- боюсь написать это дерзкое слово -- на Лондонъ!!... Онъ лежалъ передъ нами подъ густымъ облакомъ, съ безчисленнымъ множествомъ башень, колоколень, шпицовъ, домовъ, поднимавшихся до небесъ, и надъ всѣми ими красовался одинъ куполъ. Клянусь, какъ ни горько я чувствовалъ всю несообразность такого сравненія, но Римъ такъ походилъ съ этого разстоянія на Лондонъ, что еслибъ мнѣ показали его въ стекло косморамы, я принялъ бы его ни за что другое, какъ за нашу проконченую дымомъ туманную столицу.

Римъ.

Мы въѣхали въ вѣчный городъ 30 января, около четырехъ часовъ по полудни, черезъ Porta del Popolo, и прямо очутились на краю карнавала. День былъ грязный, пасмурный и дождливый. Мы тогда еще не знали, что глядимъ на хвостъ процессіи масокъ, которыя медленно ѣздили вокругъ площади; но наконецъ, выждавъ благопріятный случай, вдругъ очутились въ струѣ каретъ и колясокъ, совершенно неожиданно, забрызганные дорожною грязью и вовсе-неприготовленные къ наслажленію празднествомъ.

Мы переправились черезъ Тибръ по Ponte Molle, мили за двѣ или за три отъ города. Желтая вода рѣки, протекавшей между грязными и подмытыми берегами, подготовляла насъ къ ожиданію пустынности и разрушенія, что однако опровергли встрѣтившіе насъ маскарадные наряды карнавала. Мы не видали ни великихъ развалилъ, ни другихъ торжественныхъ памятниковъ древности; всѣ они расположены въ противоположной части города. Тутъ же -- длинныя улицы съ самыми обыкновенными и прозаическими домами и лавками, общими всѣмъ европейскимъ городамъ; толпы суетящагося народа; экипажи; праздношатающіеся пѣшеходы; множество болтливыхъ иностранцевъ,-- словомъ, это былъ не мой Римъ, не Римъ чьей бы то ни было фантазіи, мужа или мальчика, не Римъ павшій и покоящійся на солнцѣ среди грудъ развалинъ, -- нѣтъ, походилъ на идеалъ Рима столько же, сколько Площадь-Согласія въ Парижѣ. Я былъ приготовленъ къ облачному небу, скучному, холодному дождю, грязнымъ улицамъ, но не къ этому: сознаюсь чистосердечно, я легъ спать съ весьма-присмирѣлымъ энтузіазмомъ.

Для другой день мы прежде всего поспѣшили къ Собору св. Петра. Издали онъ казался неизмѣримо-огромнымъ, но вблизи сравнительно малымъ. Красота площади, на которой онъ стоитъ, съ ея изящными колоннадами, фонтанами, не можетъ быть преувеличена самымъ восторженнымъ описаніемъ. Первый взглядъ во внутрь, когда видишь весь храмъ въ его обширности, величіи и славѣ, а въ-особенности взглядъ вверхъ, въ куполъ, производитъ впечатлѣніе, котораго нельзя забыть. Но въ этотъ день были сдѣланы приготовленія къ празднеству: великолѣпныя мраморныя колонны были обвернуты какимъ-то желтымъ и краснымъ тряпьемъ; алтарь и входъ въ находящуюся передъ нимъ, въ центрѣ церкви, подземную капеллу, походили на лавку золотыхъ-дѣлъ-мастера; какъ я ни былъ настроенъ къ тому, чтобъ чувствовать всю высокую красоту зданія, но оно не произвело во мнѣ никакого особенно-сильнаго ощушенія. Меня гораздо-больше трогали многіе старинные англійскіе соборы, когда въ нихъ раздавался гулъ органа, и я былъ гораздо-сильнѣе пораженъ таинственностью и чуднымъ величіемъ Собора св. Марка, въ Венеціи.

Вышедъ изъ собора, гдѣ мы простояли около часа, почти не сводя глазъ съ купола (потому-что по всей церкви намъ тогда рѣшительно не хотѣлось идти), мы велѣли кучеру ѣхать въ Колизей. Черезъ четверть часа, онъ остановилъ лошадей у воротъ, и мы вошли.

Нисколько не прибѣгая къ вымыслу, а говоря простую, чистую истину, -- такъ ясно и отчетисто вижу я это даже теперь,-- скажу, что на мгновеніе, именно входя въ Колизей, всякій, съ небольшимъ усиліемъ воображенія, можетъ имѣть передъ глазами всю эту громаду, оживленную, какъ и въ прежніе годы, тысячами разгоряченныхъ лицъ, которыхъ жадные взоры вперены внизъ, на арену; а на ней такой вихрь борьбы, крови и пыли, какого никакими словами не выразишь. Одинокость, грозная красота, пустынность этихъ развалинъ дѣйствуютъ на зрителя, въ слѣдующій моментъ, подобно услажденной печали; никогда въ жизни, можетъ-быть, не будетъ онъ до такой степени тронутъ и пораженъ какимъ бы то ни было зрѣлищемъ, неимѣющимъ непосредственной связи съ его личными огорченіями или склонностями.

Видѣть Колизей, обваливающійся понемногу съ каждымъ годомъ, его арки и стѣны, поросшія зеленью, открытые временемъ корридоры, длинныя травы, пробивающіяся изъ трещинъ его портиковъ, молодыя деревца, растущія на шероховатыхъ парапетахъ и уже приносящія плоды -- случайныя произведенія сѣменъ, зароненныхъ тамъ птицами, которыя вьютъ себѣ гнѣзда въ щеляхъ и разсѣлинахъ,-- видѣть боевое ристалище, заваленное землею, въ срединѣ которой водруженъ мирный крестъ; подниматься въ его верхніе чертоги и смотрѣть внизъ на развалины, развалины и развалины; видѣть тріумфальныя арки Константина, Септима-Севера и Тита, римскій Форумъ, дворецъ цезарей, храмы древней религіи, павшіе и уничтожающіеся; видѣть все это -- то же самое, что видѣть призракъ древняго Рима, чуднаго, развратнаго, злобнаго города, котораго замогильная тѣнь еще и теперь бродитъ по мѣстамъ, гдѣ прежде толпились его жители. Это самое поразительное, величавое, торжественное и печальное зрѣлище, какое только можно вообразить! Никогда, въ самомъ кровавомъ блескѣ своемъ, зрѣлище исполинскаго Колизея, переполненнаго бѣшеною и развратною жизнью, не трогало ни одного сердца такъ сильно, какъ должно трогать всѣхъ, глядящихъ на него теперь, когда онъ развалина. Благодареніе Богу, онъ развалина!...

Онъ владычествуетъ надъ всѣми прочими развалинами и стоитъ какъ гора между могильными бугорками; древнее вліяніе его пережило всѣ остатки старинной миѳологіи и старинной кровожадности Рима, по природѣ звѣрскаго и жестокаго римскаго народа. Итальянская физіономія измѣняется по мѣрѣ приближенія иностранца къ вѣчному городу: красота ея становится демоническою; едва-ли найдется изъ ста лицъ одно между бродящимъ по улицамъ простымъ народомъ, которое завтра же въ возрожденномъ Колизеѣ не выразило бы, что оно чувствуетъ себя дома и счастливо.

Здѣсь, наконецъ, нашелъ я настоящій Римъ, и такой Римъ, какого никто не можетъ вообразить себѣ,-- во всей полнотѣ его страшнаго величія! Мы въѣхали на Аппіеву-Дорогу и продолжали подвигаться впередъ на цѣлыя мили между разрушенными гробницами и обвалившимися стѣнами, встрѣчая только изрѣдка какой-нибудь запущенный домъ; мимо цирка Ромула, гдѣ поприще бѣга колесницъ, мѣсто судей, совмѣстниковъ правителей видны такъ же ясно, какъ бывало въ прежніе годы; мимо могилы Цециліи Метеллы; мимо всѣхъ загородовъ, стѣнъ, плетней, въ открытую Campagna, гдѣ съ этой стороны Рима не видишь и не встрѣчаешь ничего, кромѣ развалинъ. Исключая той стороны, гдѣ отдаленныя Аппенины ограничиваютъ видъ слѣва, все открытое пространство представляетъ одно обширное поле развалинъ,-- остатки водопроводовъ, отъ которыхъ видны самыя изящныя и живописныя арки; разрушенные храмы, разрушенныя гробницы; пустыня разрушенія, мрачная и запустѣлая внѣ всякаго описанія, гдѣ каждый камень заключаетъ въ себѣ отдѣльную исторію.

Въ воскресенье, папа участвовалъ въ совершеніи торжественнаго священнодѣйствія въ Церкви-св.-Петра. Соборъ произвелъ на меня во второе посѣщеніе мое точно такое же впечатлѣніе, что и въ первое,-- такое же, какъ и во многія послѣдующія посѣщенія. Онъ не поражаетъ благоговѣніемъ и не возбуждаетъ религіозныхъ чувствъ: это -- необъятное зданіе, гдѣ ничто не останавливаетъ на себѣ ни чувствъ, ни ума, утомленныхъ безпрестаннымъ странствіемъ и безпрестаннымъ переходомъ отъ одного предмета къ другому. Самая цѣль сооруженія этой громады не выражается ни въ чемъ, что здѣсь видишь, пока не пріимешься разсматривать подробности, -- а разсматриваніе подробностей отвлекаетъ отъ эффекта цѣлаго. Соборъ св. Петра можетъ быть и пантеономъ и сенатомъ, или великимъ архитектурнымъ трофеемъ, неимѣющимъ никакого другаго назначенія, кромѣ торжества архитектуры. Правда, тамъ стоитъ черная статуя св. Петра подъ краснымъ балдахиномъ; она колоссальной величины, и къ большому пальцу ноги ея безпрестанно прикладываются благочестивые католики; но религіозное впечатлѣніе храма отъ-этого не усиливается, и онъ все-таки, покрайней-мѣрѣ для меня, не выражаетъ своей высокой цѣли.

Въ большомъ пространствѣ за алтаремъ были устроены мѣста, похожія на ложи лондонской итальянской оперы, но только убранныя гораздо-пышнѣе. Въ центрѣ этой отгороженой такимъ-образомъ сцены находились кресла папы, подъ высокимъ балдахиномъ. Помостъ устланъ ковромъ самаго яркаго зеленаго цвѣта: багровыми и малиновыми драпировками и золотыми кистями и бордюрами. Съ каждой стороны алтаря было по большой ложѣ для иностранныхъ дамъ, которыхъ множество сидѣло въ нихъ, въ черныхъ платьяхъ и черныхъ вуаляхъ. Дворяне папской гвардіи, въ красныхъ мундирахъ, кожаныхъ исподнихъ платьяхъ и ботфортахъ, охраняли это пространство съ обнаженными мечами; начиная отъ алтаря и до трапезы, швейцарскіе тѣлохранители папы образовывали собою широкую аллею: они одѣты въ пестрыя, полосатыя полукафтанья, обтяжное пестрое нижнее платье и носятъ на плечахъ аллебарды, подобныя тѣмъ, которыми обыкновенно вооружены театральные воины.

Я пробрался къ самому краю зеленаго ковра, вмѣстѣ со многими другими, одѣтыми подобно мнѣ въ черное -- другаго паспорта не нужно -- и стоялъ тамъ очень-удобно во все продолженіе священнодѣйствія. Пѣвчіе находились въ чемъ-то похожемъ на стойло съ проволочною сѣтью, въ одномъ углу, и пѣли ужасно. Вокругъ зеленаго ковра медленно двигались толпы народа, разговаривая, разглядывая папу въ лорнеты и театральныя трубочки, вытѣсняя другъ друга изъ болѣе-видныхъ мѣстъ и глазѣя безсовѣстно на дамъ. Мѣстами виднѣлись небольшія кучки францисканцевъ и капуциновъ, которыхъ грубыя темнаго цвѣта рясы и остроконечные капюшоны составляли странную противоположность съ пышною пестротою облаченія духовенства высшихъ разрядовъ; смиреніе этихъ монаховъ имѣло случай проявиться въ полномъ блескѣ, потому-что ихъ жали и толкали со всѣхъ сторонъ. Нѣкоторые изъ нихъ были въ грязныхъ сандаліяхъ и забрызганныхъ одеждахъ -- они пришли для церемоніи издали. Лица большей часта была такъ же грубы и непривлекательны, какъ костюмы: ихъ безсмысленные, угрюмые, упорные взгляды на окружающія ихъ величіе и пышность имѣли въ себѣ что-то полужалкое и полусмѣшное.

На самомъ зеленомъ коврѣ и вокругъ алтаря -- цѣлая армія кардиналовъ и духовенства въ красныхъ, золотыхъ, пурпуровыхъ, фіолетовыхъ, бѣлыхъ облаченіяхъ. По-временамъ отдѣлялись отъ этой толпы нѣкоторые, вмѣшивались въ число зрителей, разговаривали съ ними, размѣнивались поклонами, знакомились съ представляемыми имъ лицами и т. п.; другіе сановники въ черныхъ одеждахъ или въ придворныхъ костюмахъ, занимались тѣмъ же. Посреди ихъ, вкрадчивыхъ іезуитовъ, скромно пробиравшихся взадъ и впередъ, и безпокойнаго британскаго юношества, которому никакъ не стоялось на мѣстѣ, виднѣлись нѣкоторые степенные люди въ черныхъ рясахъ, стоявшіе на колѣняхъ, обратясь лицомъ къ стѣнѣ, и перешептывавшихъ набожно свои святцы: они нехотя дѣлались западнями, потому-что цѣлые десятки менѣе-благочестивыхъ спотыкались на ихъ протянутыя ноги.

На полу, около меня, лежала огромная груда большихъ восковыхъ свѣчь, которыя раздавалъ всѣмъ духовнымъ дряхлый старикъ въ полинялой черной рясѣ и вышитомъ палатинѣ. Господа эти сначала прогуливались нѣсколько времени, нося свѣчи подъ мышкою, или въ рукѣ, въ видѣ жезла; потомъ, въ опредѣленное церемоніаломъ время, каждый подходилъ къ папѣ, подносилъ ему на колѣняхъ свѣчу свою для благословенія и снова удалялся: это дѣлалось поодиначкѣ, длинною процессіей, и заняло премного времени, потому-что папѣ приходилось благословлять огромное количество свѣчь. Наконецъ, благословеніе свѣчь кончилось, и ихъ зажгли; потомъ подняли папу въ креслахъ на носилки и понесли вокругъ всей церкви.

Признаюсь, это напоминало мнѣ церемоніалъ англійскаго народнаго празднества въ память 5-го ноября {Въ царствованіе Іакова I, когда на католиковъ было въ Англіи сильное гоненіе, Гюй Фаукесъ (Guy Fawkes), фанатикъ, подстрекаемый іезуитами, взялся зажечь бочки съ порохомъ, подложенныя подъ зданіе парламента, и взорвать короля и весь парламентъ въ день открытія его: исполненіе этого "пороховаго заговора" должно было произойдти 5-го ноября 1605 года, въ тотъ самый моментъ, когда король откроетъ засѣданіе торжественною рѣчью. Гюй Фаукесъ, которому измѣнилъ одинъ изъ его сообщниковъ, былъ захваченъ съ фонаремъ, когда онъ уже готовился зажечь стапинъ, проведенный къ пороховымъ бочкамъ изъ подваловъ сосѣдняго съ парламентскимъ зданіемъ дома, нарочно для того купленнаго. Въ воспоминаніе этого событія, во всей Англіи сохранился слѣдующій странный обычай: мальчишки каждаго города дѣлаютъ большую куклу, привязываютъ ей на голову маску, разряжаютъ ее какъ-можно-пестрѣе и носятъ на носилкахъ по всѣмъ улицамъ, при чемъ собираютъ деньги или матеріалы для устройства большаго костра, на которомъ ее послѣ торжественно сжигаютъ. Кукла эта изображаетъ "архи-измѣнника" Гюй Фаукеса (the Arch-traitor) и держитъ въ рукахъ эмблематическій глухой фонарь и связку фитилей. Ред.}. Связка фителей и фонарь, еслибъ ихъ вложить въ руки папы, дополнили бы это сходство до совершенства. Даже самъ папа, хотя онъ имѣлъ пріятное и почтенное лицо, не противорѣчилъ такому сравненію: отъ движенія носилокъ у него кружится голова и качается со стороны насторону, вмѣстѣ съ высокой митрой; онъ закрываетъ глаза и машинально благословляетъ преклоняющій колѣни народъ таинственнымъ символомъ своего первосвященническаго сана. Два огромныя опахала, на раззолоченныхъ и раскрашенныхъ шестахъ, сопровождаютъ его и при этой церемоніи, и носятся по обѣ его стороны. Такимъ-образомъ обнесли его три раза вокругъ всей церкви. Конечно, во всемъ этомъ не было ничего поразительно-величественнаго и эффектнаго... Послѣднее замѣчаніе можно приложить ко всему церемоніалу того дня, кромѣ поднятія просфоры, когда вся папская гвардія вдругъ преклонила одно колѣно и обнаженные мечи всѣхъ звукнули разомъ о каменный помостъ храма -- это, дѣйствительно, имѣло чудный эффектъ.

Слѣдующее мое посѣщеніе собора было недѣли черезъ двѣ или три. Я забрался на самый верхъ. Драпировки и декораціи были сняты, коверъ свернутъ; но всѣ подмостки и настилки оставались нетронутыми.

-----

Пятница и суббота были торжественные праздники, а такъ-такъ воскресенье исключается изъ карнавальныхъ увеселеній, то мы съ нетерпѣніемъ и любопытствомъ ждали начала слѣдующей недѣли, которой понедѣльникъ и вторникъ послѣдніе, самые лучшіе и самые веселые карнавальные дни.

Въ понедѣльникъ, около часа или двухъ пополудни, на дворѣ гостинницы начался страшный шумъ экипажей; вся трактирная прислуга засуетилась, забѣгала взадъ и впередъ; по-временамъ проносился въ коляскѣ мимо оконъ и балконовъ какой-нибудь иностранецъ въ фантастическомъ маскарадномъ костюмѣ, къ которому онъ еще не привыкъ достаточно, чтобъ носить его публично съ самоувѣренностью. Всѣ коляски и кареты были открыты, и внутренность каждой тщательно обтянута бѣлымъ холстомъ или каленкоромъ, чтобъ настоящія украшенія ихъ не испортились отъ безпрерывнаго бросанія конфектъ, въ составъ которыхъ входитъ мука и которыя дѣлаются собственно для карнавальнаго бомбардированія. Въ каждый экипажъ, дожидавшійся у подъѣзда своихъ сѣдоковъ, грузили огромные мѣшки и корзины этихъ confetti, вмѣстѣ съ такими страшными грудами цвѣтовъ, увязанныхъ въ небольшіе букеты, что многіе экипажи были ими не только наполнены, но даже переполнены черезъ край, и при каждомъ толчкѣ разсыпали часть своего изобилія по дорогѣ. Чтобъ не отстать отъ прочихъ относительно этихъ существенныхъ карнавальныхъ принадлежностей, мы также велѣли нагрузить въ свою наемную коляску два большущіе мѣшка, фута въ три вышиною, съ конфектами, и огромную корзину, переполненную букетами цвѣтовъ. Мы наблюдали за всѣми этими приготовленіями съ одного изъ верхнихъ балконовъ гостинницы съ самымъ живымъ удовольствіемъ. Когда экипажи начали трогаться съ мѣста отъ подъѣздовъ, мы также усѣлись въ свою коляску и поѣхали, вооружившись проволочными масками изъ предосторожности противъ карнавальнаго бомбардированія.

Улица Корсо тянется на цѣлую милю -- это улица лавокъ, палаццо и частныхъ домовъ, расширяющаяся мѣстами, такъ-что образуетъ довольно-просторныя площади. Почти у каждаго дома красуются балконы и открытыя галереи -- не у одного какого-нибудь этажа, но часто у той или другой комнаты въ каждомъ этажѣ; они придѣланы къ домамъ безъ всякой правильности, безъ всякой симметріи, такъ-что, еслибъ годъ за годомъ валились дожди балконовъ, грады балконовъ, снѣга балконовъ, то и тогда имъ было бы невозможно расположиться безпорядочнѣе своего теперешняго существованія.

Улица Корсо -- великое средоточіе карнавала. Но какъ всѣ улицы, по которымъ карнавалъ разгуливаетъ, заняты бдительными драгунами, то кареты должны напередъ проѣхать гуськомъ по другимъ улицамъ и попадаютъ на Корсо съ конца, отдаленнаго отъ Piazza del Ророlо. Въ-слѣдствіе такого заведеннаго порядка и мы попали въ вереницу экипажей, и, въ-продолженіе нѣкотораго времени, двигались довольно-спокойно, то самымъ тихимъ шагомъ, то легкою рысцой, то пятясь назадъ, то останавливаясь совершенно, смотря по движеніямъ передовыхъ. Если какая-нибудь запальчивая карета выносилась изъ ряда и дребезжала впередъ, съ буйнымъ замысломъ опередить прочихъ, ее немедленно настигалъ или встрѣчалъ конный воинъ, который, не внимая никакимъ убѣжденіямъ и доказательствамъ, неумолимо конвоировалъ ее назадъ, на самый конецъ, такъ-что она казалась едва-замѣтнымъ пятномъ въ этой безконечной перспективѣ. По-временамъ, мы обмѣнивались залпами конфектъ или букетовъ съ ближайшею передовою или заднею каретой; но до-сихъ-поръ главное увеселеніе доставляли намъ покуда плѣненные драгунами непокорные экипажи.

Послѣ этого мы въѣхали въ довольно-узкую улицу, гдѣ встрѣтили другой рядъ каретъ, тянувшійся въ противоположную намъ сторону. Здѣсь конфекты и цвѣты начали летать гораздо-быстрѣе и дѣятельнѣе. Господинъ, наряженный греческимъ воиномъ, попалъ какому-то молодому бандиту, готовившемуся бросить букетъ молодой дамѣ, стоявшей у окна перваго этажа, прямо въ носъ, съ меткостью, заслужившею ему рукоплесканія всѣхъ присутствующихъ. Но только-что побѣдоносный Грекъ успѣлъ обмѣняться насмѣшливымъ замѣчаніемъ съ толстымъ господиномъ, стоявшимъ въ дверяхъ ближайшаго дома, наряженнымъ въ бѣлое съ чернымъ пополамъ, вдоль, поздравлявшимъ его съ этимъ подвигомъ, какъ вдругъ ему прилетѣлъ въ лѣвое ухо апельсинъ, брошенный съ одного изъ верхнихъ балконовъ; онъ удивился, чтобъ не сказать -- сконфузился, и, такъ-какъ онъ стоялъ въ это время въ коляскѣ, а та вдругъ двинулась впередъ, то онъ пошатнулся, упалъ и зарылся въ своихъ цвѣтахъ.

Черезъ четверть часа мы очутились на Корсо: трудно вообразить себѣ что-нибудь веселѣе, разнообразнѣе, пестрѣе и оживленнѣе всей блестящей сцены, которую мы тутъ увидѣли. Всѣ безчисленные балконы, близкіе и отдаленные, высокіе и низкіе, были драпированы коврами и кусками ярко-красныхъ, ярко-зеленыхъ, ярко-синихъ, ослѣпительно бѣлыхъ, золотыхъ и серебряныхъ матерій и парчей. Изъ оконъ, съ террасъ, съ вершинъ домовъ, спускались на улицу богатѣйшія полотнища самыхъ блестящихъ и разнообразныхъ цвѣтовъ. Казалось, будто всѣ строенія выворочены и вся внутренняя роскошь ихъ, все убранство, были обращены внаружу. Окна магазиновъ были вынуты, и, вмѣсто выставленныхъ на показъ товаровъ, явилась блестящая публика, какъ въ ложахъ ярко-освѣщеннаго театра; двери были сняты съ петель, и сѣни домовъ превратились въ продолговатые гроты, украшенные коврами, гирляндами зелени и цвѣтовъ; лѣса и подмостки строившихся домовъ сдѣлались пышными храмами, сіявшими золотомъ, серебромъ и пурпуромъ; во всякомъ уголкѣ, всюду, вездѣ, гдѣ только могли блестѣть женскіе глаза, они сверкали, искрились, смѣялись, какъ отраженіе огня на водѣ. Тутъ можно было видѣть всякаго рода обворожительно безумные наряды. Короткіе багряные спенсеры; вычурныя старинныя тюники и самые кокетливые корсажи; польскіе полушубки, ловко обтягивавшіе стройный станъ; греческія шапочки, надѣтыя дерзко на бекрень и державшіяся Богъ-знаетъ какъ на роскошныхъ темныхъ волосахъ, словомъ, всѣ сумасбродныя, затѣйливыя, прихотливыя, съ ума сводящія фантазіи проявились въ прелестнѣйшихъ женскихъ костюмахъ, и всѣ заботы и капризы были забыты, какъ-будто три древніе водопровода, уцѣлѣвшіе отъ разрушенія, провели въ то утро воду Леты въ Римъ на своихъ огромныхъ аркахъ.

Экипажи ѣхали здѣсь по три въ рядъ, а въ болѣе-просторныхъ мѣстахъ по четыре; часто они останавливались цѣлыми группами на долгое время, и каждый являлся пестрою массой разнообразнаго блеска, рисуясь вдоль всей улицы, среди вихря цвѣтовъ, какъ букетъ колоссальной величины. У нѣкоторыхъ лошади были въ перьяхъ и накрыты богатѣйшими попонами; у другихъ, онѣ были убраны отъ головы до хвоста въ разноцвѣтныя ленты. Нѣкоторыми правили кучера съ чудовищными двойными лицами, изъ которыхъ одно глядѣло на лошадей, а другое вперяло необычайные взоры свои въ экипажъ. И все это двигалось впередъ, подъ градомъ confetti. Другіе кучера были наряжены женщинами въ длинныхъ локонахъ и безъ шляпокъ: при каждомъ затрудненіи съ лошадьми (а подобныхъ случаевъ было много въ такой толкотнѣ), они казались смѣшнѣе, чѣмъ языкъ можетъ выразить или перо описать. Вмѣсто того, чтобъ сидѣть въ коляскахъ, на скамьяхъ, прекрасныя Римлянки, чтобъ лучше видѣть и быть видѣнными, сидятъ на передней и задней закраинахъ, опираясь своими ножками на подушки -- и какіе въ это время рисуются роскошные станы, какъ соблазнительно развѣваются ихъ платья, какія у нихъ непринужденныя, смѣющіяся лица, какіе бойкіе, рѣзвые, кокетливые взгляды!

Тутъ двигались мѣстами огромныя фуры, наполненныя молодыми дѣвушками -- ихъ сидѣло по тридцати и больше въ каждой: какіе залпы цвѣтовъ и конфектъ стрѣляли изъ нихъ и по нимъ! Вокругъ этихъ волшебныхъ кораблей, минутъ по десяти носились въ воздухѣ сладкіе и благовонные снаряды. Нѣкоторыя коляски, задержанныя долго на одномъ мѣстѣ, завязывали перестрѣлку съ другими, или съ зрителями въ окнахъ нижнихъ этажей; въ сраженіе вмѣшивались зрители какого нибудь верхняго окна или балкона и бомбардировали обѣ стороны, опорожнивая большущіе мѣшки конфектъ, сыпавшихся градомъ и разлетавшихся въ мучную пыль, такъ-что воюющіе бѣлѣли въ одинъ мигъ, какъ мельники. А между-тѣмъ, экипажи двигались на экипажами, костюмы смѣнялись костюмами, толпы толпами, цвѣты цвѣтами...

Мужчины и мальчишки цѣплялись за колеса колясокъ, задерживали ихъ сзади, или слѣдили за ними и ныряли между ногами лошадей, подбирая разбросанные букеты, чтобъ ихъ снова продавать; пѣшія маски, вообще самыя забавныя изъ всѣхъ, въ фантастически-уродливыхъ придворныхъ костюмахъ, разсматривали публику въ чудовищные лорнеты и всегда приходили въ восторгъ любви и удивленія, если имъ удавалось открыть у какого-нибудь окна особенно-старую и некрасивую зрительницу; длинныя вереницы полишинелей, вооруженные привязанными къ палкамъ надутыми пузырями, сыпали удары направо и налѣво; огромная фура сумасшедшихъ, кривлявшихся, кричавшихъ, метавшихся, какъ въ самомъ дикомъ припадкѣ безумія; коляска съ величавыми мамелюками, среди которыхъ красовался бунчукъ; толпа цыганокъ, безжалостно воевавшихъ съ полнымъ кораблемъ матросовъ, чудовищная обезьяна на шестѣ, окруженная чудными звѣрьми со свиными головами и львиными хвостами, которые они держали подъ мышками или граціозно на плечѣ, и все-таки, экипажи за экипажами, костюмы за костюмами, толпы за толпами и цвѣты за цвѣтами...

Можетъ-быть, немногіе изъ этой безчисленной толпы наряженныхъ выдержали свои роли или даже заботились о нихъ:-- главная привлекательность всей сцены состояла въ общемъ непринужденномъ добродушіи; въ блестящемъ, рѣзвомъ, чудномъ разнообразіи и въ полномъ увлеченіи всѣхъ безумною, общею веселостью. Увлеченіе это такъ неизбѣжно, заразительно и совершенно, что самый степенный иностранецъ не выдерживаетъ и бросаетъ въ свою очередь цвѣты и confetti, не хуже самаго горячаго Римлянина, и не думаетъ ни о чемъ другомъ до половины пятаго часа: тогда, къ величайшему его сожалѣнію, ему вдругъ напоминаютъ звуки трубъ и драгуны, начинающіе очищать улицы, что пора перестать и что онъ занимается не главною цѣлью своего земнаго существованія.

Какъ улица очищается для скачки, которая должна начаться въ пять часовъ, и какъ лошади скачутъ, не давя людей -- этого я и до-сихъ-поръ не могу себѣ объяснить. Какъ бы то ни было, но экипажи исчезаютъ въ боковыя улицы, или поднимаются на Piazza del Popolo; нѣкоторые изъ зрителей размѣщаются на временныхъ галереяхъ, устроенныхъ на этой площади, а десятки тысячь другихъ вытягиваются по обѣимъ сторонамъ вдоль Корсо, когда лошадей выводятъ на площадь -- къ подножію той самой колонны, которая за нѣсколько столѣтій смотрѣла за игры и бѣгъ колесницъ въ знаменитомъ Circus Maximus.

По данному знаку, лошади трогаются съ мѣста. Онѣ летятъ внизъ по Корсо, вдоль живыхъ шпалеръ, какъ вѣтеръ,-- безъ всадниковъ, какъ всякому извѣстно, съ блестящими украшеніями на спинахъ и въ заплетенныхъ въ косы гривахъ, съ тяжелыми шариками, которые утыканы остріями, болтаются по ихъ бокамъ и колятъ ихъ для поощренія. Звукъ всѣхъ этихъ украшеній, звонкій топотъ конскихъ копытъ по камнямъ мостовой, бѣшеный бѣгъ ихъ вдоль улицы, даже пушки, изъ которыхъ тогда палятъ -- все соединеніе этого разнороднаго шума ничто въ сравненіи съ ревомъ, восклицаніями и громомъ хлопанья въ ладоши безчисленнаго множества зрителей. Но и этому скоро конецъ, почти мгновенно. Новые пушечные выстрѣлы потрясаютъ городъ. Лошади уперлись въ протянутые поперегъ улицы ковры, которые останавливаютъ ихъ бѣгъ; цѣль достигнута; призы выиграны, и дневныя увеселенія кончены. Въ составленіи призовъ участвуютъ отчасти Жиды, которые этимъ какъ-будто откупаются отъ надобности бѣгать на своихъ ногахъ, чѣмъ Римляне потѣшались въ старину.

Но если сцена блестяща, разнообразна и многолюдна въ предпослѣдній день, то въ заключеніе карнавала, на слѣдующій день, она достигаетъ такого блеска, бѣшенаго веселья, такого необузданнаго, безумнаго оживленія, что отъ одного воспоминанія у меня кружится голова. Тѣ же забавы, что и наканунѣ, которымъ предаются съ усиленнымъ увлеченіемъ и жаромъ, продолжаются до того же часа. Скачка повторяется, пушки палятъ снова, крики и рукоплесканія возобновляются; потомъ снова палятъ пушки, бѣгъ опять конченъ, и призы опять выиграны. Но экипажи, въ которыхъ можно увязнуть по колѣни въ конфетахъ и цвѣтахъ, и которые до того покрыты пылью и мукою снаружи, что ихъ едва можно узнать,-- вмѣсто того, чтобъ разъѣхаться по разнымъ направленіямъ домой, толпятся снова на Корсо, гдѣ ихъ набирается самая сжатая и едва-едва движущаяся масса: теперь должна начаться игра въ moccoletti, послѣднее безумное увеселеніе карнавала. Продавцы маленькихъ восковыхъ свѣчь весело кричатъ со всѣхъ сторонъ во все горло: "moccoli, moccoli! ecco moccoli!" -- новую варіацію въ общемъ шумѣ, замѣняющую крикъ, который по-временамъ, днемъ, слышался громче всѣхъ восклицаній -- крикъ: "ессо fiôri! ессо fiôr-r-ri!".

Лишь-только всѣ блестящіе драпировки и костюмы начинаютъ подходить подъ одинъ однообразный темный цвѣтъ, при закатѣ дня, въ разныхъ мѣстахъ начинаютъ замелькать огоньки -- въ окнахъ, на крышахъ домовъ, на балконахъ и галереяхъ, въ экипажахъ, въ рукахъ пѣшеходовъ; мало-по-малу, потомъ, постепенно, больше и больше, пока наконецъ вся длинная улица не засверкаетъ ослѣпительнымъ блескомъ. Тогда у каждаго является одна главная забота: гасить свѣчки другихъ съ тѣмъ, чтобъ горѣла своя собственная. Всѣ, мужчины, женщины, дѣти, кавалеры и дамы, вельможи и простолюдины, туземцы и чужестранцы -- всѣ кричатъ и ревутъ изъ всѣхъ силъ, въ видѣ насмѣшки надъ побѣжденными: "senza moccolo, senza moccolo!" (безъ свѣчки, безъ свѣчки!) пока наконецъ не слышно ничего, кромѣ исполинскаго хора этихъ двухъ словъ, выкрикиваемыхъ на всѣ голоса и перемѣшиваемыхъ громкимъ хохотомъ.

Въ это время зрѣлище дѣлается однимъ изъ самыхъ необыкновенныхъ-какія только можно вообразить себѣ. Экипажи движутся медленно, и всѣ стоятъ въ нихъ на подушкахъ или на кузовахъ, держа для безопасности свои свѣчки какъ-можно-выше; у иныхъ огонь огражденъ бумажными трубочками, у другихъ горятъ цѣлыя связки зажженныхъ вмѣстѣ moccoli; у третьихъ пылаютъ факелы, или просто горятъ маленькія свѣчки. Пѣшеходы извиваются между колесами, выжидаютъ благопріятнаго мгновенія и потомъ вдругъ вскакиваютъ и вышибаютъ какую-нибудь избранную заранѣе свѣчку; другіе лѣзутъ на приступъ въ экипажи, чтобъ овладѣть насильно чужими огнями, третьи гоняются за какимъ-нибудь сѣдокомъ, который бѣгаетъ вокругъ своей коляски съ добытымъ или похищеннымъ огнемъ, чтобъ помочь своему обществу, которое уже senza moccolo; иные, снявъ почтительно щляпы, подходятъ къ дверцамъ экипажей и смиренно упрашиваютъ какую-нибудь добросердечную даму, чтобъ она обязала ихъ огнемъ для сигары, и, пока та раздумываетъ, вдругъ задуваютъ огонекъ, который она такъ тщательно охраняла своею ручкой. Зрители и зрительницы у оконъ стараются ловить свѣчки съ улицы на удочки, или, навязавъ платки на гибкіе прутья, ловко выхлестываютъ ими по огню, когда владѣлецъ его только-что торжествуетъ какой-нибудь трудный подвигъ. Многіе стоятъ притаившись за углами, вооруженные огромными гасильниками, какъ аллебардами, и внезапно накрываютъ ими чьи-нибудь побѣдоносные факелы; другіе окружаютъ экипажи и безотвязно цѣпляются за нихъ, или пускаютъ цѣлый градъ апельсиновъ и букетовъ въ какой-нибудь упорно-отстаивающійся фонарикъ, или штурмуютъ пирамиду людей, на вершинѣ которой держитсятодинъ и размахиваетъ надъ голового огонькомъ, въ знакъ вызова нападающимъ. Senza moccolo! senza moccolo! Красавицы, стоя на подушкахъ своихъ колясокъ, показываютъ съ насмѣшкою на погашеныя свѣчи, хлопаютъ въ ладоши и съ звонкимъ хохотомъ кричатъ: "Senza moccolo! Senza moccolo!" Балконы нижнихъ этажей, наполненные прелестными личиками и щегольскими нарядами, отражаютъ приступы съ улицъ; однѣ отталкиваютъ лѣзущихъ, другія наклоняются, третьи высовываются, чтобъ лучше видѣть, четвертыя отскакиваютъ назадъ -- и все это съ веселымъ смѣхомъ, съ самою дѣтскою игривостью! Стройные станы, нѣжныя руки, обнаженныя до прелестнѣйшихъ плечь, очаровательнѣйшіе бюсты, граціозныя движенія, искрящіеся глаза, яркіе огни, воздушныя ленты, шарфы и платья -- senza moccolo! senza moccolo! senza moc-co-lo-о-o-o!!! Но вдругъ, въ самомъ полномъ разгарѣ шума и веселья, въ самомъ неистовомъ увлеченіи, раздается съ колоколень церквей звонъ Ave Maria, и карнавалъ прекращается разомъ -- звонъ этотъ гаситъ его однимъ дуновеніемъ, какъ свѣчку!

Въ тотъ вечеръ былъ въ театрѣ маскарадъ, такой же скучный и безжизненный, какъ лондонскіе, и замѣчательный только по безцеремонности, съ которою въ одиннадцать часовъ выпроводили публику: фронтъ солдатъ выстроился вдоль стѣны назади сцены и вымелъ движеніемъ своимъ впередъ всѣхъ присутствующихъ, какъ огромнымъ помеломъ. Игра въ moccolelti, какъ полагаютъ нѣкоторые, не что иное, какъ церемоніалъ комическаго оплакиванія смерти карнавала, потомучто католическая горесть не можетъ обойдтись безъ свѣчекъ. Такъ или нѣтъ, остатокъ ли это древнихъ сатурналій, или совокупленіе того и другаго, или слѣдствіе совершенно-другихъ началъ; но, конечно, я буду всегда воспоминать о забавѣ moccolelti, какъ о самомъ блестящемъ и плѣнительномъ зрѣлищѣ: оно столько же замѣчательно по непринужденному добродушію всѣхъ,-- въ числѣ взлѣзавшихъ на коляски были многіе мужчины и мальчишки изъ самаго простаго народа, -- сколько по своей невинной игривости. Какъ ни страннымъ это кажется, но забава, преисполненная самой безпечной рѣзвости, самаго полнаго самозабвенія, совершенно-свободна отъ малѣйшей неблагопристойности; пока она длится, господствуетъ, повидимому, чувство всеобщаго, почти-дѣтскаго простодушія и совершенная увѣренность, что никто не употребитъ во зло увлеченія этихъ немногихъ минутъ, которое колоколъ Ave Maria прекращаетъ своимъ звономъ на цѣлый годъ.

Статья четвертая и послѣдняя.

(Окончаніе).

Римъ.-- Быстрая діорама.

Воспользовавшись спокойнымъ промежуткомъ времени между концомъ карнавала и началомъ страстной недѣля, когда всѣ залетные иностранцы разбѣжались послѣ перваго и не начали еще стекаться для послѣдней, мы принялись добросовѣстно разсматривать Римъ. Выходя изъ дома ежедневно рано по утрамъ и возвращаясь довольно поздно подъ вечеръ, я думаю, мы познакомились, наконецъ, съ каждымъ камнемъ, съ каждымъ столбомъ въ городѣ и его окрестностяхъ; въ особенности мы осмотрѣли такую бездну церквей, что я наконецъ рѣшился отказаться отъ половины ихъ, иначе я бы въ жизнь свою не заглянулъ въ-послѣдствіи, по доброй волѣ, ни въ какую церковь. И между-тѣмъ, я устроивалъ наши поѣздки такимъ образомъ, что почти всякій день находилъ время заглянуть въ Колизей, или въ открытую Campagna, за гробницею Цециліи Метеллы.

Въ этихъ экспедиціяхъ мы часто встрѣчались съ обществомъ англійскихъ туристовъ, съ которымъ я имѣлъ пламенное, но неисполнившееся желаніе завести разговорное знакомство:-- то былъ какой-то мистеръ Дэвисъ съ супругою и нѣсколькими родственниками. Невозможно было не знать имени мистриссъ Дэвисъ, потому-что она была центромъ своего общества, которое безпрестанно за тѣмъ или другимъ имѣло въ ней надобность, а общество ея являлось вездѣ. Въ-продолженіе страстной недѣли, оно присутствовало при каждой подробности каждой сцены, каждой церемоніи. Недѣли двѣ или три до страстной недѣли, оно посѣщало всѣ гробницы, всѣ церкви, всѣ развалины, всѣ картинныя галереи: каждый разъ, что я встрѣчался съ мистриссъ Дэвисъ, я никогда не замѣтилъ, чтобъ она молчала хоть съ минуту. Глубоко подъ землею, на самыхъ высокихъ галереяхъ Церкви-св.-Петра, за городомъ, въ исторической Campagna, или задыхаясь въ Жидовскомъ-Кварталѣ, мистриссъ Дэвисъ была вездѣ та же. Я не думаю, чтобъ она когда-нибудь что-нибудь видѣла или даже на что-нибудь смотрѣла: она вѣчно искала изо всѣхъ силъ чего-то, завалившагося въ большой плетеной соломенной корзинкѣ, которая висѣла у нея на рукѣ; въ этомъ хранилищѣ она безпрестанно шарила и рылась между несчетнымъ множествомъ англійскихъ мѣдныхъ монетъ, лежавшихъ на днѣ его, подобно пескамъ морскимъ. Общество сопровождалось всюду патентованнымъ чичероне; если онъ, поясняя разныя древности, хоть случайно взглядывалъ на мистриссъ Девисъ или обращался къ ней, она сейчасъ же его обрѣзывала:-- "Ахъ, Боже мой! да перестанетъ ли этотъ человѣкъ надоѣдать мнѣ! Я не понимаю ни одного слова изъ всего, что ты тутъ толкуешь и не пойму, хоть ты болтай безъ умолку до того, что лицо у тебя почернѣетъ". Мистеръ Дэвисъ ходилъ всегда въ широкомъ сюртукѣ табачнаго цвѣта и не выпускалъ изъ рукъ большаго зеленаго зонтика; его постоянно пожирало какое-то копотливое любопытство, заставлявшее его приподнимать покрышки урнъ и гробницъ и разсматривать хранившійся въ нихъ пепелъ, какъ пикльсы; кромѣ того, онъ вычерчивалъ наконечникомъ своего зонтика по всѣмъ надписямъ, приговаривая съ глубокомысленною задумчивостью: "Вотъ это B; а это R, такъ-то мы живемъ на свѣтѣ, не правда ли?" Археологическія привычки эти заставляли его часто отставать отъ своихъ, и тогда мистриссъ Дэвисъ и вся ихъ компанія мучилась безпокойствомъ и безпрестанно опасалась, что мистеръ Дэвисъ пропадетъ: тогда всѣ они принимались громко кликать его, и часто въ такихъ мѣстахъ, гдѣ подобныя восклицанія были страннѣе, неумѣстнѣе и несвоевременнѣе всего на свѣтѣ. Наконецъ, когда онъ медленно вылѣзалъ изъ какой-нибудь гробницы, какъ миролюбивый мертвецъ, говоря: "вотъ и я!" мистриссъ Дэвисъ неизмѣнно отвѣчала: "Ты будешь непремѣнно похороненъ заживо гдѣ-нибудь за границей, Дэвисъ; не стоитъ труда и предостерегать тебя!"

Мистеръ и мистриссъ Дэвисъ, и все ихъ общество, прибыли сюда изъ Лондона, вѣроятно, въ девять или десять дней. Восьмнадцать столѣтій тому назадъ, римскіе легіоны Клавдія протестовали противъ того, чтобъ идти въ отечество мистера и мистриссъ Дэвисъ, говоря, что оно находится за предѣлами свѣта.

Въ числѣ второстепенныхъ достопримѣчательностей Рима, одна позабавило меня до крайности: это широкія ступени, ведущія отъ Piazza de Spagna къ церкви Trinita del Monte. Ступени эти служатъ главнымъ сборнымъ пунктомъ "натурщиковъ", которые постоянно тутъ бродятъ, въ ожиданіи нуждающихся въ нихъ художниковъ. Въ первый разъ, когда я туда пришелъ, мнѣ казалось непостижимымъ, почему эти лица мнѣ знакомы, почему я видалъ ихъ въ-продолженіе многихъ лѣтъ, во всѣхъ возможныхъ позитурахъ и костюмахъ, и какимъ образомъ они являются передо мною теперь въ Римѣ, какъ воплощенные домовые. Наконецъ, я догадался, что познакомился съ ними во многихъ галереяхъ и на выставкамъ художественныхъ произведеній. Я увидѣлъ тутъ старика съ длинными сѣдыми волосами и почтенною бородой, который, сколько мнѣ помнится, изображенъ чуть-ли не на большей части современныхъ картинъ, значащихся въ каталогѣ нашей Королевской Академіи: это модель для патріарховъ или добродѣтельныхъ старцевъ; онъ никогда не покидаетъ длиннаго посоха, котораго каждый сучокъ и каждую кривизну видалъ я переданными съ величайшею вѣрностью на несчетномъ множествѣ картинъ. Потомъ тутъ другой, въ синемъ плащѣ, который всегда прикидывается спящимъ на солнцѣ (если оно свѣтитъ), но который, разумѣется, всегда бодрствуетъ и всегда заботится о живописномъ положеніи своихъ ногъ: это натурщикъ для dolce far niente. Потомъ является еще одинъ, въ темномъ плащѣ: онъ стоитъ прислонившись къ стѣнѣ, со сложенными подъ плащомъ руками и выглядываетъ изподлобья; глаза его только-что можно разсмотрѣть изъ-подъ нахлобученной шляпы:-- это образецъ для убійцъ. Еще одинъ, постоянно смотрящій черезъ плечо и какъ-будто намѣревающійся уйдти, но всегда остающійся на мѣстѣ:-- это надменный или презрительный. Что же касается до натурщиковъ для картинъ "семейнаго счастія", они должны быть очень-дешевы, потомучто ихъ разсыпано несчетное множество по всѣмъ ступенямъ. Замѣчательно, что все это величайшіе негодяи и плуты, какіе только есть на свѣтѣ, приготовленные заранѣе для своего званія и неимѣющіе соперниковъ ни въ Римѣ, ни въ какой бы то ни было обитаемой части земнаго шара.

Въ Римѣ, какъ и вездѣ въ Италіи, похороны и погребальныя процессіи непріятно поражаютъ иностранца равнодушіемъ, съ которымъ обращаются съ тѣлами покойниковъ. Похороны обыкновенно бываютъ черезъ сутки послѣ смерти человѣка, а иногда даже черезъ полусутки.

Въ Римѣ ямы или погреба устроены такимъ же образомъ, какъ въ Генуѣ,-- въ обширномъ, пустомъ, открытомъ пространствѣ за городомъ. Я разъ посѣтилъ кладбище въ полдень и увидѣлъ у дверей одной изъ ямъ простой сосновый гробъ, некрашеный, необитый ничѣмъ, сколоченный на скорую руку, такъ-что копыто перваго проходящаго мула могло бы легко разбить его; онъ былъ небрежно вываленъ на землю и лежалъ на боку, предоставленный вѣтрамъ, дождю и солнцу.-- "Зачѣмъ оставили его здѣсь?" спросилъ я у человѣка, показывавшаго мнѣ это мѣсто.-- Его привезли полчаса тому назадъ, signore.-- "Я вспомнилъ, что встрѣтилъ процессію, возвращавшуюся круппою рысью въ городъ.

-- Когда же спустятъ его въ яму?

-- Когда пріѣдетъ телега съ другими и яму отопрутъ.

-- А что стоитъ привезти покойника сюда такъ какъ привезли этого, а не въ общей телегѣ?

-- Десять скуди {Около 14 руб. серебромъ. }. Прочія тѣла, за которыя не платятъ ничего, отвозятся въ церковь Santa Maria della Consolatione и доставляются сюда ночью всѣ вмѣстѣ въ телегѣ.

Я посмотрѣлъ съ минуту на гробъ, на которомъ были выцарапаны двѣ начальныя буквы имени покойника, и отвернулся съ выраженіемъ лица, я полагаю, показывавшаго, что мнѣ вовсе не нравится такое обращеніе съ усопшими. Проводникъ мой, видя это, пожалъ плечами съ большою живостью и сказалъ съ пріятною улыбкой:-- "Но онъ умеръ, signore, онъ умеръ. Почему же нѣтъ?"

Изъ безчисленнаго множества церквей есть одна, о которой считаю должнымъ сказать нѣсколько словъ: -- это церковь Ara Coeli, построенная, какъ полагаютъ, на мѣстѣ древняго храма Юпитера Феретрія. Она замѣчательна тѣмъ, что служитъ хранилищемъ Bambino {Bambino -- младенецъ.}, изображающаго какую-то святыню. Мнѣ пришлось видѣть его вотъ какимъ образомъ:

Мы вошли въ церковь однажды подъ вечеръ и бродили по длинной перспективѣ ея мрачныхъ сводовъ (всѣ церкви, построенныя на развалинахъ языческихъ храмовъ, мрачны и угрюмы), какъ вдругъ вбѣгаетъ нашъ бравый курьеръ, оскаля зубы отъ уха до уха, и проситъ насъ слѣдовать за нимъ, не теряя ни минуты, потому-что будутъ показывать Bambino отборному обществу. Мы поспѣшили за нимъ въ родъ часовни или ризницы, подлѣ главнаго алтаря, но не въ самой церкви, гдѣ уже собралось "отборное общество", состоявшее изъ двухъ или трехъ кавалеровъ и столькихъ же дамъ, католиковъ, но только не Итальянцевъ. Молодой монахъ съ впалыми щеками зажигалъ ѣамъ свѣчи, а другой надѣвалъ священническое облаченіе новерхъ своей грубой темной рясы. Свѣчи стояли на чемъ-то въ родѣ алтаря, надъ которымъ, на возвышеніи, красовались двѣ фигуры, наклоненныя надъ деревяннымъ ящикомъ или запертымъ гробомъ.

Монахъ съ впалыми щеками, зажегши свѣчи, сталъ на колѣни въ одномъ углу передъ этою группой, а другой монахъ, надѣвъ вышитыя золотомъ съ блестками перчатки, снялъ съ большою почтительностью ящикъ и поставилъ его на алтарь. Потомъ, съ многими колѣнопреклоненіями и читая разныя молитвы, онъ открылъ ящикъ и вынулъ изъ него нѣсколько атласныхъ и кружевныхъ покрововъ. Дамы стояли на колѣняхъ съ самаго начала, кавалеры ихъ также опустились благочестиво, когда монахъ вынулъ Bambino; онъ былъ одѣтъ въ атласъ и золотое кружево, и горѣла какъ жаръ драгоцѣнными камнями. Едва-ли было какое-нибудь мѣсто на ея маленькой груди или шеѣ, которое не сверкало бы богатыми приношеніями вѣрующихъ. Монахъ вынулъ его изъ ящика и обнесъ по всѣмъ колѣнопреклоненнымъ, прикладывая лицо Bambino ко лбу каждаго и давая имъ цаловать его ножку. Когда это кончилось, онъ снова уложилъ его въ ящикъ, и тогда поклонники встали, подошли къ ящику и принялись шопотомъ разсуждать о брильянтахъ. Потомъ онъ уложилъ все какъ слѣдуетъ, поставилъ на мѣсто, замкнулъ, и снялъ съ себя облаченіе, а товарищъ его погасилъ свѣчи. Послѣ этого имъ вручили обычную плату, и всѣ разошлись.

Вскорѣ послѣ того, я встрѣтилъ этого самого Bambino на улицѣ, несомаго съ большого церемоніей въ домъ одного больнаго Римлянина. Его съ этою цѣлью часто разносятъ по Риму. Вообще, цѣлительныя свойства Bambino пользуются большою довѣренностью и даютъ хорошій доходъ религіозному братству, которое имъ обладаетъ.

Въ числѣ народа, приходящаго молиться въ Церковь-св.-Петра не во время священнодѣйствія, есть также школьники и семинаристы изъ духовныхъ и не духовныхъ училищъ. Они входятъ обыкновенно по двадцати или по тридцати разомъ и становятся на колѣни одинъ за другимъ, въ длинный рядъ, имѣя въ аррьергардѣ угрюмаго учителя въ черномъ одѣяніи. Пробывъ съ минуту у главнаго алтаря, они встаютъ и направляются къ капеллѣ Богоматери и снова опускаются въ томъ же порядкѣ на колѣни.

Внутренность всѣхъ церквей представляетъ одинакое зрѣлище: вездѣ раздается то же однообразное, безвыразительное пѣніе; вездѣ тѣ же темныя зданія, которыя кажутся еще темнѣе, кагда войдешь въ нихъ съ Божіяго свѣта; вездѣ одинаково тускло горятъ лампады; тотъ же народъ стоитъ на колѣняхъ; какая бы разница ни была между тою или другою церковью въ архитектурѣ, величинѣ, украшеніяхъ и богатствѣ,-- но все-таки вездѣ одно и то же. Во всѣхъ видны грязные нищіе, которые пріостанавливаются, чтобъ просить милостыни; у дверей каждой толпятся жалкіе калѣки, выставляющіе на показъ свое безобразіе и язвы; вездѣ слѣпцы, потряхивающіе горшечками, куда имъ опускаютъ подаяніе; вездѣ на алтаряхъ тоже разнообразіе произведеній мастеровъ золотыхъ и серебряныхъ дѣлъ; вездѣ та же смѣсь благоговѣнія съ неприличіемъ, набожности съ безчувственностью; люди стоятъ на колѣняхъ на помостѣ и громко харкаютъ на его плиты; пріостанавливаютъ свои молитвы для мірскихъ дѣлъ и разговоровъ, а потомъ принимаются за нихъ снова съ того мѣста, на которомъ молитва была прервана. Въ одной церкви какая-то дама, молившаяся очень-набожно на колѣняхъ, встала, чтобъ вручить намъ свою карточку, которая рекомендовала ее какъ учительницу музыки...

Всѣ церкви вообще снабжены множествомъ разнаго рода вмѣстилищъ для принятія приношеній благочестивыхъ богомольцевъ. Иногда служитъ для этого жестяная кружка, иногда ящичекъ, изъ котораго деньги употребляются на расходы, требуемые на содержаніе церкви, иногда кошель съ колокольчикомъ, привѣшенный на концѣ длинной палки, разносимый ревностнымъ дьячкомъ между народомъ: словомъ, всѣхъ этихъ приспособленій, въ разныхъ видахъ, достаточно въ любой церкви. На открытомъ воздухѣ, на улицахъ и дорогахъ -- въ нихъ также нѣтъ недостатка: вы идете-себѣ, задумавшись, какъ вдругъ вамъ суютъ подъ носъ жестяной сундучекъ изъ какой-нибудь часовни или заброшеннаго въ сторонѣ домика; на сундучкѣ надпись: "Для душъ въ чистилищѣ", что повторитъ вамъ нѣсколько разъ податель съ большою настойчивостью.

Въ тюрьмахъ Mamertine есть одна верхняя каморка, расположенная надъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ, какъ говорятъ, была темница св. Петра; теперь она служитъ молельнею. Она очень низка и тѣсна, и въ ней носится мракъ и холодъ тюремный, какъ-будто они поднялись туманомъ снизу, сквозь каменный потолокъ массивной, старой темницы. Стѣны этой молельни увѣшаны разными обѣтными приношеніями, въ числѣ которыхъ многія странно разногласятъ съ ея цѣлью: на-примѣръ, ржавые кинжалы, ножи, пистолеты, палицы, и вообще орудія насилія и убійства, принесены сюда, и повѣшены на стѣны, чтобъ умилостивить разгнѣванныя небеса: какъ-будто кровь на нихъ высохнетъ въ священномъ воздухѣ и не будетъ имѣть голоса, чтобъ вопіять о наказаніи. Молельня эта такъ тѣсна, молчалива и могильна; подземелья внизу такъ черны, голы, сыры и душны, что она невольно удерживаетъ себѣ въ памяти отдѣльное мѣсто и не перемѣшивается съ прочими предметами, мелькающими въ воображеніи, какъ призраки смутнаго сна.

Страшно подумать, въ какія неизмѣримыя пещеры, подкапывающіяся подъ городомъ, ведутъ нѣкоторыя изъ римскихъ церквей. Подъ многими изъ нихъ склепы и обширныя подземныя часовни, которыя въ старину были банями, таинственными принадлежностями языческихъ храмовъ и т. д. Подъ церковью San Giovanni о San Paolo, входъ въ страшный рядъ пещеръ, изсѣченныхъ въ камнѣ и проведенныхъ, какъ говорятъ, до самаго Колизея -- онѣ запущены и непроходимы; факелы проводниковъ озаряютъ трепетно-краснымъ мерцаніемъ длинные ряды цѣлыхъ перспективъ сводовъ, развѣтвляющихся направо и налѣво, подобно улицамъ мертваго города, свѣтъ ихъ показываетъ холодную сырость, капающую вдоль стѣнъ и медлнино скопляющуюся въ лужи, которыя попадаются тамъ-и-сямъ, и которыя никогда не видали и никогда не увидятъ ни одного солнечнаго луча. По мнѣнію однихъ, сюда запирались дикіе звѣри, предназначенные для амфитеатра; другіе говорятъ, что это были темницы для приговоренныхъ гладіаторовъ; третьи полагаютъ, что подземелья эти служили и для того и для другаго. Но самая ужасная и потрясающая душу легенда та, что въ верхнемъ подземельѣ пещеры расположены въ два этажа -- первые христіане, предназначенные для растерзанія дикимъ звѣрямъ въ зрѣлищахъ Колизея, слышали какъ алкавшія крови ихъ животныя ревѣли внизу; наконецъ, ихъ выводили изъ подземнаго мрака на яркій свѣтъ, на пространную арену, окруженную безчисленными зрителями, и жадные сосѣди ихъ радостно выпрыгивали вслѣдъ за ними...

Подъ церковью San Sebastiano, на двѣ мили за городскими воротами того же имени, по Аппіановой-Дорогѣ, входъ въ римскія катакомбы -- встарину каменоломни, но въ-послѣдствіи убѣжища преслѣдуемыхъ христіанъ. Въ эти могильные переходы любопытные проникали миль на двадцать; но они составляютъ цѣпь лабиринтовъ, миль на шестьдесятъ въ окружности.

Тощій Францисканскій монахъ, съ ясными, но блуждающими глазами, былъ единственнымъ нашимъ проводникомъ въ эти глубокія и страшныя подземелья. Узкіе переходы и завороты то въ ту, то въ другую сторону, вмѣстѣ съ дѣйствіемъ тяжелаго и мертваго воздуха, вскорѣ сбили всѣхъ насъ съ толка, такъ-что мы потеряли всякое соображеніе о пути, которымъ шли. Мнѣ невольно пришла въ голову мысль: что, если съ нимъ вдругъ сдѣлается припадокъ и онъ вышибетъ у насъ факелы, или хоть просто сдѣлается съ нимъ обморокъ, что тогда будетъ съ нами! Мы шли впередъ, между могилами мучениковъ; проходили просторныя подземныя дороги, покрытыя сводами и распространявшія отъ себя отрасли во всѣ стороны; но боковыя вѣтви эти были завалены грудами камней, чтобъ тамъ не могли находить себѣ убѣжища разбойники и убійцы, и чтобъ они не образовали подъ Римомъ другаго народонаселенія, еще худшаго, чѣмъ то, которое обитаетъ въ вѣчномъ городѣ. Могилы, могилы, все могилы,-- могилы мужчинъ и женщинъ, могилы ихъ маленькихъ дѣтей, которыя нѣкогда бѣжали къ своимъ гонителямъ съ криками: "мы христіане! мы христіане!" чтобъ быть убитыми вмѣстѣ съ своими родными; могилы, гдѣ на каменныхъ гробахъ грубо изсѣчена пальмовая вѣтвь мученичества, а подлѣ, въ маленькихъ впадинахъ, стоятъ сосуды съ кровью праведныхъ страдальцевъ; могилы людей, жившихъ здѣсь цѣлые годы, поучавшихъ остальныхъ и проповѣдывавшихъ имъ истину, надежду, утѣшеніе съ грубыхъ алтарей, которые и теперь свидѣтельствуютъ о ихъ непоколебимой твердости; наконецъ, могилы гораздо-обширнѣе, но за то гораздо-ужаснѣе всѣхъ прежнихъ, гдѣ сотни людей, захваченные врасплохъ, были согнаны вмѣстѣ и всѣ выходы имъ завалены: ихъ погребали заживо, и они медленно умирали съ голода!

"Торжество нашей святой вѣры не надъ землею, не въ великолѣпныхъ церквахъ", сказалъ монахъ, когда мы пріостановились въ одномъ изъ низкихъ проходовъ, окруженные со всѣхъ сторонъ костями и прахомъ:-- "вотъ оно! Между могилами мучениковъ!" Онъ былъ по-видимому человѣкъ кроткій и степенный, и говорилъ отъ чистаго сердца. Остальное воспоминаніе мое о римскихъ церквахъ походитъ на смутный сонъ, въ которомъ перемѣшиваются священныя зданія всѣхъ видовъ и величинъ; низверженныя колонны языческихъ храмовъ, отрытыя и принужденныя поддерживать, подобно исполинамъ, крыши христіанскихъ церквей; картины дурныя и дивныя; народъ на колѣняхъ, курящіеся ѳиміамы, бренчанье колокольчиковъ и по-временамъ, изрѣдка, густой гулъ органа. Усталая память выводитъ меня снова на широкія паперти, на ступеняхъ которыхъ спятъ кучки людей или грѣются на солнцѣ, и она бредетъ дальше, между лохмотьями, разнородными запахами, палаццами и лачугами какой-нибудь старинной итальянской улицы.

Утромъ въ субботу (8 марта) отрубили здѣсь голову какому-то преступнику. Девять или десять мѣсяцевъ тому назадъ, онъ убилъ баварскую графиню, которая шла на поклоненіе въ Римъ, одна и пѣшкомъ, и совершала этотъ благочестивый подвигъ уже въ четвертый разъ. Онъ увидѣлъ въ Витербо, гдѣ тогда жилъ, какъ она размѣнивала какую-то золотую монету. Онъ тотчасъ же послѣдовалъ за набожною пилигримкой, сопутствовалъ ей на разстояніи больше сорока миль подъ измѣнническимъ предлогомъ защиты; наконецъ, напалъ на нее недалеко отъ Рима, въ Campagne, около мѣста называемаго (несправедливо) Гробницею Нерона, ограбилъ и убилъ ее ея же собственнымъ странническимъ посохомъ. Онъ былъ недавно женатъ и подарилъ женѣ своей кое-что изъ отнятыхъ у баварской графини вещей, сказавъ, что купилъ это на рынкѣ; но жена его видѣла пилигримку, когда она проходила черезъ городъ, и узнала въ числѣ подарковъ одну бездѣлушку, которую у нея замѣтила. Тогда разбойникъ сознался ей во всемъ, его схватили на четвертый день послѣ свершенія убійства.

Въ этой непонятной странѣ нѣтъ опредѣленнаго времени ни для суда, ни для расправы, а потому убійца просидѣлъ въ тюрьмѣ до-сихъ-поръ. Въ пятницу, когда онъ обѣдалъ съ прочими узниками, къ нему пришли съ объявленіемъ, что ему завтра отрубятъ голову, и увели его. Вообще говоря, здѣсь очень-рѣдко казнятъ въ великомъ посту; но, принявъ въ разсчетъ важность его преступленія, разсудили, что лучше показать надъ нимъ примѣръ строгости теперь, когда со всѣхъ сторонъ стекаются въ Римъ пилигримы къ страстной недѣлѣ. Я слышалъ объ этомъ въ пятницу вечеромъ и видѣлъ во всѣхъ церквахъ печатныя объявленія, приглашавшія вѣрующихъ молиться о спасеніи души преступника, а потому и рѣшился пойдти посмотрѣть на его казнь.

Она была назначена въ четырнадцать съ половиною часовъ, по римскому времесчисленію, или въ четверть девятаго утромъ. Со мною было, двое знакомыхъ, и такъ-какъ мы ожидали многочисленнаго стеченія народа, то забрались на мѣсто въ половинѣ восьмаго. Казнь должна была свершиться въ одной изъ отдаленныхъ улицъ, по сосѣдству церкви San Giovanni decollàto. Улица эта, подобно всѣмъ, составляющимъ большую часть Рима, обставлена ветхими домами, которые, по-видимому, не принадлежатъ никому и никогда не были обитаемы; они выстроены безъ всякаго плана, безъ всякой особенной потребности, не снабжены окончинами, и походятъ на покинутыя пивоварни, или могли бы быть складочными амбарами, еслибъ въ нихъ что-нибудь хранилось. Противъ одного изъ нихъ, выбѣленаго, были воздвигнуты подмостки -- неуклюжіе, некрашеные, полугнилые, футовъ въ семь вышиною, съ высокою рамою надъ ними, похожею на висѣлицу; между вертикальными стойками ея ходилъ ножъ съ тяжкою массою желѣза, готовый опуститься на шею жертвы и блестѣвшій на солнцѣ, которое по-временамъ выглядывало изъ-за облаковъ.

Около эшафота толпилось немного людей, да и тѣхъ не подпускалъ къ нему отрядъ папскихъ драгунъ. Человѣкъ двѣсти или триста пѣшихъ солдатъ было подъ оружіемъ, раздѣлившись преспокойно на кучки, между которыми попарно и по-трое прогуливались офицеры, болтая между собою и куря сигары.

Въ концѣ улицы была открытая площадка, заваленная мусоромъ, осколками и разнымъ соромъ, какъ и вездѣ въ Римѣ. Мы забрались во что-то въ родѣ прачешнаго сарая, принадлежавшаго къ одному изъ жилыхъ домовъ; стоя тамъ на старой телегѣ, среди груды ломаныхъ колесъ, мы глядѣли сквозь широкое рѣшетчатое окно на эшафотъ и вдоль улицы, круто заворачивавшей налѣво. Перспектива оканчивалась толстымъ офицеромъ въ треугольной шляпѣ.

Пробило девять часовъ, потомъ десять, и ничего не произошло. Колокола звонили по-прежнему. Римляне нисшаго класса, съ буйными лицами, въ синихъ и рыжихъ плащахъ, въ лохмотьяхъ, приходили и уходили, равнодушно разговаривая о разныхъ разностяхъ; между ними скитались также женщины и ребятишки. Разнощикъ сигаръ, съ наполненнымъ горячими угольями глинянымъ горшкомъ въ рукѣ, провозглашалъ во все горло о своемъ товарѣ. Продавецъ пряниковъ раздѣлялъ свое вниманіе между эшэфотомъ и покупщиками. Мальчишки цѣплялись и пробовали взлѣзать на стѣны ближней ограды, но отпадали на низъ. Художники, въ непостижимыхъ шляпахъ среднихъ вѣковъ и съ бородами, непринадлежавшими никакимъ временамъ, бросали вокругъ себя живописно-надменные взгляды на окружавшую ихъ "толпу". Одинъ господинъ, безъ сомнѣнія также принадлежавшій къ занимающимся изящными искусствами, щеголялъ въ сапогахъ съ отворотами, съ висящею по груди рыжею бородой и длинными, ярко-огненными волосами, заплетенными въ двѣ косы по обѣ стороны лица, которыя спускались ему чуть не до пояса.

Пробило одиннадцать -- все по прежнему. Въ толпѣ пронесся ропотъ, что преступникъ не хочетъ исповѣдаться: въ такомъ случаѣ духовенство владѣетъ имъ до звона Ave Maria, т. е. до солнечнаго заката. Народъ началъ по немногу расходиться. Офицеры пожимали плечами и смотрѣли сомнительно. Драгуны, проѣзжавшіе по-временамъ мимо нашего окна, чтобъ прогнать какую-нибудь несчастную телегу или извощичій кабріолетъ, которые удобно расположились на видномъ мѣстѣ и уже были усыпаны любопытными, сдѣлались сердитыми и явно начали терять терпѣніе. Толстый ффицеръ, оканчивавшій собою перспективу улицы, вынюхалъ цѣлую табакерку табаку.

Вдругъ послышался звукъ трубъ. "Смирно!" пронеслось между кучками пѣхотинцевъ, которые тотчасъ же выстроились и расположились вокругъ помоста. Драгуны поскакали въ галопъ по своимъ мѣстамъ, и гильйотина сдѣлалась центромъ лѣса штыковъ и свѣтлыхъ палашей. Народъ столпился тѣснѣе вокругъ солдатъ. Длинный потокъ взрослыхъ и ребятишекъ, сопровождавшій процессію отъ самой тюрьмы, вдругъ разлился по всѣмъ свободнымъ мѣстамъ.

Черезъ краткій промежутокъ времени показалось нѣсколько монаховъ, шедшихъ отъ церкви къ эшафоту; надъ головами ихъ виднѣлось распятіе подъ чернымъ балдахиномъ. Его обнесли кругомъ подножія подмостковъ и обратили къ преступнику, чтобъ онъ могъ видѣть священный символъ искупленія до конца послѣдней минуты. Вскорѣ явился на платформѣ и онъ, босикомъ, со связанными руками и обрѣзаннымъ до плечь воротникомъ рубашки: молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-шести, здоровый, стройный, блѣдный, съ небольшими черными усами и темноволосый.

Онъ, какъ говорили, отказывался отъ исповѣди потому-что ему не позволяли увидѣться передъ смертью съ женою; ее привели къ нему подъ конвоемъ, и посылка за нею была причиной долгаго промедленія.

Онъ тотчасъ же сталъ на колѣни подъ ножомъ гильйотины; положилъ шею въ выемку поперечной доски; выемка другой доски сверху обхватила ее совершенно; подъ ними былъ привѣшенъ кожаный мѣшокъ. Лезвее звукнуло, и голова скатилась въ мѣшокъ. Палачъ вынулъ ее за волосы и обнесъ вокругъ эшафота, показавъ во всѣ стороны народу. Послѣ этого ее воткнули на шестъ и утвердили его въ землю, чтобъ вся длинная улица могла видѣть голову. Глаза головы были обращены къ верху, какъ-будто преступникъ не хотѣлъ видѣть въ послѣднія мгновенія кожанаго мѣшка, а устремилъ взоры на распятіе. Она была блѣдна, холодна, безцвѣтна, какъ восковая.

Эшэфотъ и земля подъ нимъ были залиты кровью. Страннѣе всего показалось мнѣ совершенное уничтоженіе шеи: голова была отхвачена такъ, что казалось, будто лезвее едва не задѣло скулы или уха, а между-тѣмъ на трупѣ не было ни малѣйшаго признака шеи.

Всѣ присутствующіе смотрѣли на казнь, на мертвую голову и на обезглавленный трупъ съ самымъ убійственнымъ равнодушіемъ. Никто не обнаружилъ ни ужаса, ни жалости, ни отвращенія, ни негодованія. Пока трупъ укладывали въ гробъ, я чувствовалъ нѣсколько разъ, стоя подлѣ эшафота, какъ любопытныя руки запускались въ мои пустые карманы. Вообще, зрѣлище было грустное и омерзительное. Мнѣ памятно, правда, еще одно обстоятельство, котораго нельзя пропустить безъ вниманія: спекулирующіе на выигрыши въ лоттереѣ становятся на самыхъ видныхъ мѣстахъ и считаютъ выбрызгиваемыя капли крови въ той или другой части ешафота; потомъ они покупаютъ билеты съ нумерами этихъ чиселъ, которыя всегда приносятъ счастье -- таково, покрайней-мѣрѣ, общее повѣрье.

Наконецъ, трупъ увезли, ножъ вытерли, подмостки разобрали, и вся отвратительная машина исчезла. Представленіе кончилось.

-----

Изъ всѣхъ римскихъ дворцовъ, Ватиканъ, наполненный сокровищами искусствъ, съ своими необъятными галереями, великолѣпными лѣстницами и безчисленными анфиладами залъ занимаетъ первое и высшее мѣсто. Въ немъ много превосходнѣйшихъ статуй и дивныхъ картинъ, но такъ же, -- да не сочтутъ этого ересью, -- значительное количество всякой дряни. Сколько здѣсь статуй и картинъ, неимѣющихъ рѣшительно никакого достоинства, кромѣ своей древности! А между-тѣмъ, ими восхищаются люди съ притязаніями на изящный вкусъ и считающіе себя знатоками.

Признаюсь съ полнымъ чистосердечіемъ, что я не могу оставлять у дверей итальянскихъ дворцовъ, или гдѣ бы то ни было, своихъ собственныхъ убѣжденій о томъ, что истинно и натурально, какъ-бы я оставилъ обувь свою у дверей мечети, еслибъ путешествовалъ на Востокѣ. Не могу забыть, что есть извѣстныя выраженія лицъ для извѣстныхъ страстей, что есть на свѣтѣ такая прозаичсскаявещь, какъ пропорціональность человѣческихъ рукъ, ногъ и головъ, а потому, встрѣчая изображенія, которыя рѣзко противорѣчатъ этимъ понятіямъ, чувствую себя не въ силахъ восхищаться ими, гдѣ бы я ихъ ни находилъ; въ такихъ случаяхъ, добросовѣстнѣе всего сознаваться въ этомъ, не притворяясь восторженно-удивляющимся тамъ, гдѣ не чувствуешь ни малѣйшаго удивленія, ни восторга.

Мнѣ кажется, что рѣшительные и безразборчивые восторги, которымъ предаются многіе критики, несообразны съ истинною оцѣнкой дѣйствительно-великихъ и дѣйствительно-превосходныхъ произведеній искусствъ. Я, на-примѣръ, не могу постичь, какимъ-образомъ отчаянный защитникъ картинъ безъ всякаго достоинства можетъ возвыситься до понятія божественной красоты тиціанова "Успенія Богоматери", которое въ Венеціи; или какъ человѣкъ, проникнутый этимъ дивнымъ произведеніемъ или чувствующій красоту великой картины Тинторетто, изображающей Собраніе Блаженныхъ, которая также въ Венеціи, можетъ находить въ "Страшномъ Судѣ" Микель-Анджело какую-нибудь общую мысль или господствующее чувство, которыя бы гармонировали со своимъ предметомъ. Тотъ, кто будетъ созерцать великую картину Рафаэля, "Преображеніе", а потомъ пойдетъ въ другую залу Ватикана и остановится передъ другой картиной того же Рафаэля, изображающею въ невѣроятной каррикатурѣ, какъ чудовищно папа Леонъ IV остановилъ распространеніе пожара -- и если онъ скажетъ, что восхищается обѣими картинами, какъ твореніями великаго генія, то долженъ, мнѣ кажется, не имѣть никакого изящнаго вкуса въ одномъ изъ этихъ двухъ случаевъ.

Легко сомнѣваться въ чемъ-нибудь, но по-моему часто правила искусства были соблюдаемы слишкомъ-строго: что, на-примѣръ, хорошаго или пріятнаго въ, томъ, когда мы знаемъ заранѣе, что такая-то фигура должна оборачиваться такъ-то, что другая должна лежать тутъ-то и въ такомъ-то положеніи, или что въ извѣстныхъ частяхъ картины должны быть драпировки, расположенныя извѣстными складками. Я не обвиняю живописцевъ, если въ итальянскихъ картинныхъ галереяхъ вижу головы, которыя вовсе не соотвѣтствуютъ изяществу остальнаго, въ истинно-достойныхъ произведеніяхъ; головы эти носятъ на себѣ монастырскій отпечатокъ, и подобныя имъ очень-часто попадаются между теперешними живыми обитателями монастырей, слѣдственно, виноватъ не художникъ, а тщеславіе и невѣжество тѣхъ, кто заказывалъ ему писать себя... Я подозрѣваю, что даже великіе художники дѣлали это изъ не обходимости, потому-что, будучи подъ властію и въ большой зависимости отъ духовныхъ и монаховъ, они должны были изображать и на полотнѣ цѣлую бездну духовныхъ и монаховъ.

Необычайная прелесть и граціозность статуй Кановы, дивная важность и спокойствіе многихъ древнихъ скульптурныхъ произведеній, огонь и энергія многихъ другихъ -- все это, каждое въ своемъ родѣ, выше всякихъ похвалъ, а въ-особенности послѣ произведеній Бернини и учениковъ его, которыхъ статуями и барельефами наполнены всѣ церкви Рима, начиная съ Собора-св.-Петра. Въ художественномъ отношеніи, на мой вкусъ, три божества Прошедшаго, Настоящаго и Будущаго, красующіяся въ китайской коллекціи, въ Лондонѣ, лучше любой изъ этихъ исковерканныхъ фигуръ, у которыхъ каждая складка драпировки выворочена на изнанку, каждая жилка или артерія толщиною съ указательный палецъ, которыхъ волосы похожи на гнѣзда игривыхъ змѣй, а позы пристыдили бы самаго выломаннаго фигляра. Я искренно убѣжденъ, что нигдѣ на всемъ земномъ шарѣ не наберется такого неимовѣрнаго множества безобразій, вышедшихъ на свѣтъ изъ-подъ рѣзца ваятеля, какъ въ Римѣ.

Въ Ватиканѣ есть, между-прочимъ, прекрасное собраніе египетскихъ древностей. Потолки залъ, въ которыхъ онѣ разставлены, изображаютъ усыпанныя звѣздами небеса пустыни. Мысль можетъ показаться странною, но это очень-эффектно. Угрюмые, чудовищные получеловѣки египетскихъ храмовъ кажутся еще угрюмѣе и чудовищнѣе подъ темно-синимъ небомъ, которое отбрасываетъ странную, неопредѣленную, таинственную тѣнь на всѣ предметы; они кажутся подъ покровомъ торжественной ночи.

Въ палаццахъ частныхъ людей, картины разставлены самымъ выгоднымъ для эффекта ихъ образомъ. Ихъ рѣдко набирается въ одномъ мѣстѣ столько, чтобъ онѣ перемѣшивались въ глазахъ, или чтобъ вниманіе зрителя было развлечено ихъ множествомъ; а также толпы зѣвакъ и любителей рѣдко мѣшаютъ вамъ разсматривать ихъ на свободѣ. Тамъ красуются безчисленные портреты Рембранта, Тиціана и Фан-Дейка; головы Гвидо-Рени, Доминикина и Карло-Дольче, разныя картины Корреджіо, Мурильйо, Рафаэля, Сальватора-Розы и Спаньйолетто -- трудно найдти выраженія для похвалъ многимъ изъ нихъ -- такова ихъ нѣжность и граціозность, ихъ красота и высокое достоинство.

Портретъ Беатриче ди-Ченчи, въ палаццо Барбарини, такая картина, что ее невозможно забыть. Сквозь дивную прелесть и кротость лица проглядываетъ что-то сверхъестественное. Голова ея драпирована бѣлымъ покрываломъ, изъ-подъ котораго выпадаютъ свѣтлые волосы. Она какъ-будто вдругъ обратилась къ вамъ; въ глазахъ ея, чрезвычайно-нѣжныхъ и кроткихъ, видно выраженіе, какъ-будто она сейчасъ только превозмогла дикость внезапнаго ужаса и отчаянія, а чувствуетъ только небесную надежду, прекрасную горесть и полную безнадежность на всякую помощь. Преданія говорятъ, будто Гвидо-Рени написалъ этотъ портретъ на-канунѣ ея казни; по другимъ разсказамъ, онъ написалъ его на память, видѣвъ несчастную красавицу на пути къ эшафоту. Я охотно вѣрю, видя ее на полотнѣ, что она обратилась къ нему вдругъ, когда онъ стоялъ въ толпѣ, послѣ перваго взгляда на сѣкиру, и напечатлѣла въ душѣ его взоръ, который остался въ его памяти такъ же неизгладимо, какъ въ моей, какъ-будто и я былъ самъ подлѣ него, въ предсмертную минуту злополучной дѣвушки. Преступный палаццо Ченчи, занимающій цѣлый кварталъ, стоитъ угрюмый и заброшенный, и разваливается мало-по-малу; мнѣ часто представлялось, будто я видѣлъ это прелестное лицо въ его большихъ окнахъ, на мрачномъ подъѣздѣ, или являющимся изъ темноты его унылыхъ галерей, по которымъ бродятъ теперь духи и тѣни. Исторія несчастной Беатриче написана на этой картинѣ, на лицѣ погибшей дѣвушки, собственною рукою природы!

Я видѣлъ въ палаццо Спада статую Помпея, ту самую, у подножія которой палъ Юлій Цезарь: это страшная, суровая фигура! Я вообразилъ себѣ статую болѣе нѣжной отдѣлки, которой отличительныя черты смѣшивались въ отуманенныхъ взорахъ того, чья кровь обагряла его подножіе, и вдругъ, въ самый моментъ смерти, онѣ мелькнули передъ нимъ въ строгомъ величіи, какъ являются теперь.

Прогулки по окрестностямъ Рима очаровательны и были бы исполнены прелести даже по однимъ разнообразнымъ видамъ дикой Campagna; но здѣсь каждый шагъ земли по всѣмъ направленіямъ исполненъ воспоминаній. Вотъ, на-примѣръ, Альбано, съ прелестнымъ озеромъ, котораго берега окружены деревьями; съ виномъ, которое, конечно, нисколько не улучшилось со временъ Горація и въ наши дни никакъ не оправдываетъ его поэтическаго панегирика. Вотъ неопрятный Тиволи, съ рѣкою Апіо, которая совращена съ своего пути и падаетъ очертя голову съ восьмидесяти футовъ, отъискивая свое прежнее русло; тамъ, на высокомъ утесѣ рисуется живописный храмъ сивиллы; водопады меньшихъ размѣровъ искрятся и блестятъ на солнцѣ; одна пещера, подлѣ которой страшно клубится рѣка, внизу, между нависшими утесами, открываетъ угрюмый зѣвъ свой, смоченный пѣною и брызгами. Вотъ Villa d'Esle, заброшенная и разрушающаяся между рощами печальныхъ сосенъ и кипарисовъ, гдѣ она покоится въ мертвенной важности. Вотъ Фраскати и на утесѣ надъ нимъ развалины Тускулума, гдѣ Цицеронъ жилъ, писалъ и украшалъ свое жилище, котораго остатки и теперь видны, и гдѣ родился суровый Катонъ. Мы видѣли развалины амфитеатра этого умершаго города въ сѣрый, пасмурный день, когда рѣзко задувалъ мартовскій вѣтеръ и разбросанные камни стариннаго города лежали на одинокой высотѣ, мертвые и унылые, какъ пепелище давно-погасшаго пожара.

Однажды мы отправились маленькимъ обществомъ, втроемъ, въ Альбано, который въ четырнадцати миляхъ отъ Рима, съ намѣреніемъ прійдти туда, по давно-заброшенной и заросшей Аппіановой-Дорогѣ. Мы тронулись въ путь въ половинѣ восьмаго утромъ и черезъ часъ очутились въ открытой Campagna. На разстояніи цѣлыхъ двѣнадцати киль мы карабкались по непрерывному ряду грудъ, холмовъ и развалинъ. Развалившіяся гробницы и храмы: обломки колоннъ, карнизовъ, пьедесталовъ; большіе куски мрамора и гранита; растрескавшіяся и обвалившіяся арки, заросшія травами и кустами; обломковъ столько, что ихъ достало бы на постройку обширнаго города -- все это валялось на землѣ и окружало насъ со всѣхъ сторонъ. Повременамъ, сложенныя на-живую-руку стѣны, сооруженныя изъ этихъ остатковъ пастухами, пересѣкали намъ дорогу; иногда останавливалъ насъ ровъ между двумя осыпавшимися каменными оградами; иногда самые обломки, выкатывавшіеся изъ-подъ нашихъ ногъ, затрудняли намъ путь; но все это были развалины. Иногда попадался намъ кусокъ старинной дороги, надъ остальною почвой; иногда мы выслѣживали ее подъ наносной землею и травой, какъ-будто она была тутъ похоронена, но вся дорога была развалиной. Вдали, колоссальные остатки водопроводовъ поднимались надъ равниною; каждый долетавшій до насъ вѣтерокъ колыхалъ молодую траву и свѣжіе цвѣты, выросшіе на цѣлыхъ миляхъ развалинъ. Невидимые жаворонки, которые одни нарушали мертвую тишину этихъ мѣстъ, свили себѣ гнѣзда въ развалинахъ; угрюмые пастухи, одѣтые въ бараньи шкуры и выглядывавшіе на насъ по-временамъ исподлобья, изъ своихъ логовищъ, были жителями развалинъ. Видъ пустынной Campagna въ одномъ направленіи, гдѣ она была почти гладкою равниной, напоминалъ мнѣ сѣвероамериканскія степи. Но что значитъ одинокость мѣста, гдѣ никогда человѣкъ не жилъ, въ сравненіи съ пустыней, гдѣ могучее племя оставило слѣды свои на землѣ, съ которой оно исчезло, гдѣ мѣста послѣдняго отдохновенія его усопшихъ разсыпались въ прахъ какъ они, гдѣ разбитые песочные часы времени не болѣе, какъ кучка праздной пыли! Возвращаясь въ городъ около солнечнаго заката и оглядываясь издали на пройденный нами въ то время путь, я почти былъ убѣжденъ, что солнце уже больше не взойдетъ, и что оно свѣтило въ послѣдній разъ на умершій и уничтоженный міръ.

Возвращеніе въ Римъ при лунномъ сіяніи послѣ такой прогулки, было самымъ приличнымъ заключеніемъ такого дня. Узкія улицы безъ троттуаровъ, заваленныя въ каждомъ темномъ углу грудами мусора и всякой нечистоты, представляютъ по своимъ сжатымъ размѣрамъ, грязи и темнотѣ, самую рѣзкую противоположность съ широкою площадью передъ какою-нибудь церковью; въ цептрѣ этой площади стоитъ покрытый іероглифами обелискъ, привезенный изъ Египта во времена императоровъ, и смотритъ съ удивленіемъ на окружающее его чуждое зрѣлище; или древняя колонна, съ которой сброшена украшавшая ее статуя, и которая держитъ на себѣ христіанскаго святаго: такъ, на-примѣръ, вмѣсто Марка-Аврелія поставленъ св. Павелъ, или вмѣсто Траяна св. Петръ. Потомъ видишь огромныя зданія, сооруженныя изъ разобранныхъ частей Колизея, которыя заслоняютъ собою луну, какъ горы; а между-тѣмъ, лучи ея пробиваются въ другихъ мѣстахъ сквозь полуразвалившіяся арки и треснувшія стѣны такъ же свободно, какъ выходитъ жизнь изъ свѣжей смертельной раны. Маленькій городокъ, состоящій изъ жалкихъ домовъ, окруженныхъ оградами и запертыхъ дверьми на запоръ -- это Жидовскій Кварталъ, гдѣ Жиды запираются на ночь, когда пробьетъ восемь часовъ: жалкое и грязное мѣсто, густо-населенное, наполненное зловоніемъ, но гдѣ люди промышлены и куютъ себѣ деньги. Днемъ, проходя по узкимъ улицамъ этого квартала, видишь всѣхъ жителей за работой: они подновляютъ старыя платья и заключаютъ между собою торги.

Когда выйдешь изъ этихъ лоскутковъ густой темноты снова на лунный свѣтъ, зрѣніе и слухъ вознаграждаются серебристымъ фонтаномъ Треви, который бьетъ сотнею ключей по поддѣльнымъ скаламъ. Въ тѣсной улицѣ за нимъ балаганъ, окруженный деревьями и освѣщенный шкаликами, привлекаетъ лѣнивыхъ Римлянъ къ своимъ курящимся кострюлямъ съ горячимъ бульйономъ и пареною цвѣтною капустой, къ подносамъ съ жареною рыбой и бутылкамъ съ виномъ. Огибая крутой заворотъ, вдругъ слышишь тяжелый стукъ колесъ: кучеръ вашъ останавливается и снимаетъ шляпу передъ медлительнымъ возомъ, предшествуемымъ человѣкомъ съ большимъ распятіемъ, факельщикомъ и священникомъ: это телега смерти; на ней везутъ трупы бѣдныхъ за городъ, на Campo Santo, гдѣ ихъ бросятъ въ одну изъ ямъ, которую въ эту ночь завалятъ камнемъ и запечатаютъ на цѣлый годъ.

Но проѣзжаете ли вы мимо обелисковъ или колоннъ, мимо древнихъ храмовъ, театровъ, домовъ, портиковъ или форумовъ,-- странно видѣть, какъ каждый обломокъ, гдѣ только возможно, перелитъ въ новѣйшее строеніе или приспособленъ къ нуждамъ новѣйшихъ временъ: изъ нихъ строятъ стѣны, жилища, амбары, конюшни; я ѣлаютъ употребленіе, къ которому они никогда не были предназначены, и соединяютъ съ вещами самыми неудобоисоединяемыни. Бездна развалинъ древней миѳологіи и обломковъ старинныхъ преданій и обычаевъ служатъ теперь поклоненію христіанскихъ алтарей.

Выглянувъ изъ одной части города за стѣны его, видишь старинную приземистую пирамиду, въ которой покоится прахъ Каія Цестія, и которая отбрасываетъ отъ себя при лунномъ свѣтѣ темную треугольную тѣнь: въ маленькомъ саду подлѣ нея могила нашего поэта Шелли (Shelley), а еще ближе къ пирамидѣ лежатъ кости Китса (Keats).

Страстная недѣля въ Римѣ, какъ полагаютъ, имѣетъ много привлекательнаго для посѣтителей вѣчнаго города; но я бы совѣтовалъ тѣмъ, кто ѣдетъ въ Римъ собственно для Рима, избѣгать церемоній этой эпохи, за исключеніемъ только богослуженія перваго дня св. Пасхи. Церемоніи вообще самыя скучныя и утомительныя; жара и давка при каждой несносны; шумъ, толкотня, суматоха, такъ-что можно сойдти съ ума. Мы перестали посѣщать этого рода зрѣлища въ самомъ началѣ ихъ и снова обратились къ развалинамъ. Мы, однако, опять вмѣшались въ толпу для нѣкоторыхъ изъ любопытнѣйшихъ церемоній, о которыхъ я долженъ нѣсколько распространиться.

Въ среду на страстной недѣлѣ мы не могли попасть въ Сикстову-Капеллу, потому-что она была биткомъ набита народомъ еще прежде, чѣмъ мы пришли, а мы пришли довольно-рано; публика тамъ толкалась, жалась, спорила и шумно тѣснилась снова, когда выносили изъ капеллы какую-нибудь даму въ обморокѣ, какъ-будто человѣкъ пятьдесятъ могло помѣститься тамъ, гдѣ она была. Надъ входомъ въ капеллу, висѣлъ тяжелый занавѣсъ, и человѣкъ двадцать ближайшихъ къ нему снаружи дергали его со стороны въ сторону, чтобъ онъ не опустился совершенно и не мѣшалъ имъ слушать пѣніе Miserere. Слѣдствіемъ этого была величайшая суматоха: многіе путались въ складкахъ драпировки занавѣса; иногда волнующаяся толпа вносила его на головахъ въ самую капеллу, какъ полу огромной палатки, и вытѣснялась съ нимъ назадъ, при чемъ раздавались крики и жалобные голоса.

Сидя въ нѣкоторомъ разстояніи оттуда, между двумя или тремя папскими каммергерами, которые были очень-утомлены и считали минуты на своихъ часахъ, намъ лучше были видны продѣлки съ занавѣсомъ, чѣмъ слышно пѣніе Miserere. Иногда только долетали до нашего слуха печальные голоса, которые возвышались хоромъ и раздавались весьма-грустно и трогательно, а потомъ замирали снова въ тихіе, почти-неслышные намъ напѣвы.

Въ другой разъ, мы присутствовали при подъятіи мощей въ Соборѣ-св.-Петра, что произошло между шестью и семью часами вечера и было поразительно темнотою всей церкви и бездною стекшагося туда народа. Мощи выносилась поочереди, тремя духовными сановниками и помѣщались на высокомъ балконѣ подлѣ главнаго алтаря, который былъ только одинъ освѣщенъ; правда, сто-двѣнадцать лампъ горятъ постоянно у алтаря, да, кромѣ того, двѣ колоссальныя восковыя свѣчи подлѣ черной статуи св. Петра, но это освѣщеніе ничтожно для такого необъятнаго зданія, и оно остается все въ торжественномъ мракѣ. Этотъ мракъ, обращеніе всѣхъ лицъ къ балкону и колѣнопреклоненіе благочестивыхъ, имѣли что-то особенно-эффектное.

Въ четверкъ мы пошли смотрѣть, какъ папа переносилъ св. причастіе изъ Сикстовой Капеллы въ Capella Paolina, въ Ватиканѣ: церемонія, служащая эмблемою положенія во гробъ Спасителя передъ Его воскресеніемъ. Мы ждали въ обширной галереѣ вмѣстѣ со множествомъ народа, изъ котораго три четверти были Англичане, съ часъ или около того, пока въ Сикстовой Капеллѣ опять пѣли Miserere. Галерея эта соединяла обѣ капеллы; общее вниманіе сосредоточивалось на двери, въ которую папа долженъ былъ войдти съ Тѣломъ Христовымъ. Каждый разъ, что она отворялась, мы видѣли, однако, не больше, какъ человѣка на лѣстницѣ, который зажигалъ несметное множество лампъ; но при каждомъ отвореніи этой двери всѣ съ шумомъ устремлялись къ лѣстницѣ и къ ламповщику, въ родѣ того, какъ тяжелая британская конница бросалась въ аттаку при Ватерло. Къ счастію зажигателя лампъ, ни онъ, ни лѣстница его не были сбиты и стоптаны. Наконецъ, когда зажглись всѣ свѣчи и лампады, отворилась дверь Сикстовой Капеллы, и раздавшееся изъ нея пѣніе возвѣстило шествіе его святѣйшества. Тутъ солдаты папской гвардіи раздвинули толпу и выстроились въ двѣ линіи лицомъ-къ-лицу, вдоль всей галереи; наконецъ, показалась процессія.

Сначала шли пѣвчіе; потомъ множество духовенства попарно; каждый несъ по большой зажженной свѣчѣ. Пѣніе было очень-однообразно и скучно. Процессія тихо подвигалась впередъ, въ капеллу; монотонные напѣвы продолжались, и наконецъ явился самъ папа, подъ бѣлымъ атласнымъ балдахиномъ, въ полномъ облаченіи первосвященника, неся въ обѣихъ рукахъ накрытое покровомъ причастіе; кардиналы и каноники окружали его въ пышныхъ и блестящихъ костюмахъ. Солдаты гвардіи преклонили колѣни; всѣ присутствующіе низко поклонились, и онъ вошелъ въ капеллу, у дверей которой замѣнили балдахинъ бѣлымъ атласнымъ зонтикомъ, распущеннымъ надъ его головой. За нимъ слѣдовало еще нѣсколько паръ духовныхъ сановниковъ, которые также вошли въ капеллу. Потомъ заперли ея двери, и все кончилось; зрители бросились къ выходу, какъ-будто дѣло шло о жизни и смерти, торопясь поспѣть на какое-нибудь другое зрѣлище.

Одна изъ любимѣйшихъ и наиболѣе посѣщаемыхъ церемоній въ церкви св. Петра -- исключая воскресенія и понедѣльника святой недѣли, когда допускаются туда всѣ классы народа -- та, когда папа моетъ ноги тринадцати человѣкамъ, представляющимъ двѣнадцать апостоловъ и Іуду Искаріотскаго.

Она совершается въ одной изъ капеллъ собора, которую по этому случаю украшаютъ какъ-можно-роскошнѣе. Всѣ тринадцать сидятъ въ это время рядомъ, на высокой скамьѣ, и на нихъ устремлены взоры несметнаго числа Англичанъ, Французовъ, Американцевъ, Швейцарцевъ, Нѣмцевъ, Русскихъ, Шведовъ, Норвежцевъ и другихъ пришельцевъ всѣхъ народовъ. Всѣ тринадцать одѣты въ бѣлое и на головахъ ихъ бѣлыя шапки. Въ рукѣ каждаго букетъ.

Такъ-какъ двѣ большія ложи, назначенныя для помѣщенія дамъ, были уже переполнены, и пробраться ближе не было никакой возможности, мы удалились вмѣстѣ съ многочисленною толпою другихъ любопытныхъ, чтобъ успѣть видѣть Тайную Вечерю, гдѣ папа, самъ своей особой, прислуживаетъ за столомъ тѣмъ же тринадцати; послѣ страшной толкотни на крыльцѣ Ватикана и нѣсколькихъ частныхъ стычекъ съ швейцарскою гвардіею, вся толпа втиснулась въ покой. То была длинная галерея, драпированная вся бѣлымъ и краснымъ, гдѣ также была устроена ложа для дамъ (онѣ обязаны являться въ такихъ случаяхъ въ глубокомъ траурѣ и носить черныя покрывала), а королевская ложа для неаполитанскаго короля и его свиты. Столъ, убранный какъ на бальномъ ужинѣ, стоялъ на возвышенной платформѣ у одной изъ стѣнъ галереи. Ножи и вилки были разложены на ближайшей къ стѣнѣ сторонѣ стола.

Покой былъ наполненъ мужчинами-иностранцами; народу бездна; жара нестерпимая, и давка по-временамъ ужасная. Она достигла высшей степени, когда вкатился сюда потокъ зрителей съ обряда омовенія ногъ: тогда раздались такіе крики и возгласы, что отрядъ пьемонтскихъ драгунъ пришелъ на выручку швейцарской гвардіи и помогъ ей угомонить публику.

При добываніи себѣ выгодныхъ мѣстъ, дамы оказались особенно-свирѣпыми. Одна знакомая мнѣ была схвачена въ далекой ложѣ какою то дюжею барыней за талію и вытиснута со своего мѣста; другая дама, стоявшая въ заднихъ мѣстахъ ложи, улучшала свою позицію, втыкая большую булавку въ стоящихъ впереди ея зрительницъ.

Апостолы и Іуда Искаріотскій явились на площадкѣ послѣ долгаго ожиданія и расположились передъ столомъ, предводительствуемые св. Петромъ; зрители долго глядѣли на нихъ, пока двѣнадцать нюхали протяжно свои букеты, а Іуда, двигая губами, какъ-будто внутренно творилъ молитву. Тогда папа, въ багряномъ облаченіи, съ бѣлою атласною скуфьей на головѣ, явился среди толпы кардиналовъ и другихъ сановниковъ; онъ взялъ небольшой золотой рукомойникъ и плеснулъ нѣсколько воды на руки апостола Петра, тогда-какъ одинъ изъ его свиты держалъ золотой тазъ, другой -- тонкое полотенце, а третій -- букетъ самого папы, который былъ ему на это время переданъ. Его святѣйшество исполнилъ довольно-поспѣшно обрядъ омовенія рукъ надъ каждымъ изъ тринадцати, при чемъ Іуда казался особенно-растроганнымъ; потомъ всѣ усѣлись за столъ, Петръ на первомъ мѣстѣ, и папа произнесъ молитву.

На столѣ было бѣлое и красное вино, а обѣдъ казался вообще очень-хорошимъ. Кушанья были раздѣлены на порціи, для каждаго поравну; кардиналы подносили каждое блюдо папѣ на колѣняхъ, а тотъ подавалъ его тринадцати угощаемымъ. Невозможно выразить, какъ Іуда томился надъ своими кушаньями, наклонивъ голову на сторону, какъ-будто у него вовсе не было аппетита. Петръ не говорилъ ни слова ни съ кѣмъ. Кушанья состояли преимущественно изъ рыбы и зелени. Папа подавалъ также вино всѣмъ тринадцати; въ-продолженіе всей трапезы, читали евангеліе,-- но чтенія никто не могъ слышать.

Ужинъ пилигримовъ, когда вельможи и знатныя дамы, въ знакъ смиренія, прислуживали пилигримамъ и отирали имъ ноги, вымытыя заранѣе, -- привлекъ также множество народа. Но изъ всѣхъ церемоніаловъ страстной недѣли ни одинъ не поразилъ меня столько, какъ церемонія Святой Лѣстницы la Scala Santa, при которой я присутствовалъ нѣсколько разъ и которую лучше всего видѣлъ въ страстную пятницу.

Святая лѣстница эта состоитъ изъ двадцати-восьми ступеней, которыя, по сказаніямъ, принадлежали дому Пилата Понтійскаго и по которымъ спускался самъ Спаситель, выходя изъ храмины суда. Богомольцы поднимаются по ней вверхъ не иначе, какъ на колѣняхъ; на вершинѣ ея капелла съ мощами, въ которую они заглядываютъ сквозь желѣзныя рѣшетки оконъ и потомъ спускаются по двумъ боковымъ лѣстницамъ.

Въ страстную пятницу, тутъ было человѣкъ около ста, которые въ одно время медленно и тяжело поднимались на колѣняхъ по этимъ ступенямъ; другіе, готовившіеся подниматься, или уже спустившіеся,-- были и такіе, которые были уже разъ наверху и готовились подниматься въ другой разъ,-- стояли на паперти внизу, гдѣ какой-то старикъ потряхивалъ жестянымъ ящикомъ, чтобъ напомнить имъ о душеспасительномъ денежномъ приношеніи. Большая часть этихъ богомольцевъ были мужчины и женщины простаго званія, пришедшіе, по-видимому, изъ деревень; въ числѣ ихъ было, впрочемъ, четыре или пять іезуитовъ и съ полдюжины хорошо-одѣтыхъ дамъ. Цѣлая школа мальчиковъ, человѣкъ покрайней-мѣрѣ двадцать, была уже на половинѣ лѣстницы, и всѣ они очевидно наслаждались своимъ восшествіемъ. Они поднимались всѣ вмѣстѣ; но остатокъ богомольцевъ давалъ имъ по-возможности больше простора.

Въ свѣтлое-воскресенье, такъ же, какъ въ великій-четвертокъ, папа осѣняетъ своимъ благословеніемъ весь народъ съ балкона Собора-св.-Петра. Въ этотъ разъ, въ воскресенье, погода была особенно прекрасна, воздухъ чистый, благовонный, небо удивительно синее. Въ четверкъ былъ проливный дождь; но за то теперь всѣ сто фонтановъ Рима искрились какъ алмазы на свѣтломъ солнцѣ. Жалкія улицы, тянущіяся на цѣлыя мили, по которымъ мы ѣхали въ опредѣленномъ порядкѣ, поддерживаемомъ папскими драгунами, пестрѣлись такими яркими цвѣтами, что вся ветхость.и дряхлость ихъ исчезла. Простой народъ ходилъ въ самыхъ щеголеватыхъ нарядахъ; люди побогаче выѣхали въ лучшихъ своихъ экипажахъ; кардиналы неслись къ церкви Рыбаря въ парадныхъ каретахъ; натявутая роскошь выставила на солнцѣ свои протертыя ливреи и порыжѣлыя треугольныя шляпы; всѣ экипажи цѣлаго Рима были заняты заранѣе, -- все стремилось на большую площадь св. Петра.

Тутъ собралось по-крайней-мѣрѣ полтораста тысячь человѣкъ! Не знаю числа экипажей, но для всѣхъ ихъ было мѣста довольно и еще съ запасомъ. Вся широкая паперть церкви была усыпана народомъ; тамъ толпилось множество coatadini изъ Альбано, которые особенно любятъ красный цвѣтъ; вообще, пестрая смѣсь всѣхъ костюмовъ производила удивительный эффектъ. Ниже ступеней паперти были выстроены войска, которыя издали казались цвѣтами исполинскаго цвѣтника. Угрюмые Римляне, живые и веселые поселяне сосѣднихъ мѣстъ, группы богомольцевъ изъ отдаленныхъ частей Италіи, любопытные иностранцы всѣхъ націй,-- все это шумѣло и жужжало на чистомъ воздухѣ, какъ рои безчисленныхъ насѣкомыхъ; а между-тѣмъ два прелестнѣйшіе фонтана били высоко надъ всѣми, отражая солнечные лучи радугами въ своихъ брызгахъ и переливахъ.

Яркій коверъ былъ навѣшенъ вдоль всего высокаго балкона, а огромное окно, изъ котораго папа являлся, было драпировано краснымъ; надъ всѣмъ балкономъ протянули наметъ, чтобъ защитить внутренность его отъ солнечныхъ лучей. Къ приближенію полудня, всѣ глаза обратились къ окну, и вскорѣ явилось у него на носилкахъ кресло, за которымъ слѣдовали исполинскія опахала изъ павлиньихъ перьевъ. Тогда папа, котораго едва можно было разсмотрѣть за высотою балкона,-- всталъ и распростеръ свои руки; тотчасъ же всѣ зрители на площади сняли шляпы и шапки, а нѣкоторые преклонили колѣни. Пушки съ Крѣпости-св.-Ангела отозвались громомъ своимъ; раздались трубные звуки, барабанный бой, стукъ оружія, а потомъ вся огромная масса народа раздѣлилась вдругъ на малыя кучки и разбрелась во всѣ стороны.

Какъ прекрасенъ былъ полдень, когда и мы въ свою очередь поѣхали съ площади! Тибръ пересталъ быть мутнымъ и желтымъ, но сдѣлался синимъ; всѣ старые мосты какъ-будто зардѣлись свѣжимъ румянцемъ и помолодѣли. Пантеонъ съ своимъ величественнымъ фасадомъ, изрытымъ и изборожденнымъ временемъ, какъ старое морщинистое лицо, будто стряхнулъ съ себя нѣсколько столѣтій. Каждая грязная и запустѣлая хижина вѣчнаго города казалась новѣе и свѣжѣе. Самая тюрьма въ многолюдной улицѣ, гдѣ толпились пѣшеходы и рыскали экипажи, даже и она какъ-будто озарилась чуднымъ блескомъ этого дня; заключенные въ ней бѣдняки, которыхъ лица не могли высунуться на свѣтъ изъ-за толстыхъ рѣшотокъ, протягивали руки сквозь ржавыя перекладины, чтобъ насладиться хоть частичкою солнечныхъ лучей, наполнявшихъ всю улицу.

Но когда наступила лунная безоблачная ночь, большая площадь св. Петра опять наполнилась народомъ, и весь соборъ, отъ паперти до креста, освѣтился безчисленными огнями, которые обводили всѣ очерки зданія и мерцали по всѣмъ колоннадамъ, окружающимъ площадь. Когда большой колоколъ пробилъ половину восьмого, -- разомъ, въ одно мгновеніе, масса ярко-краснаго огня разлилась отъ вершины купола до крайнихъ оконечностей креста: это было сигналомъ появленія несметнаго множества огней, такихъ же красныхъ, ослѣпительныхъ и огромныхъ, изъ всѣхъ наружныхъ частей исполинскаго собора. Каждый карнизъ, каждая капитель, малѣйшее лѣпное или скульптурное украшеніе обрисовались ясно и отчетною при этомъ необычайномъ освѣщеніи; черное, массивное основаніе огромнаго купола казалось совершенно-прозрачнымъ!

Ни пороховая нитка, ни проводникъ электричества не могли бы передать пламя быстрѣе и внезапнѣе, чѣмъ оно разлилось въ эту вторую иллюминацію. Когда мы уѣхали съ площади и глядѣли на соборъ съ одного отдаленнаго возвышенія, два часа спустя, онъ блестѣлъ и горѣлъ, какъ огромный алмазъ въ тишинѣ спокойной ночи! Всѣ части его были также строго пропорціональны; ни одинъ уголъ огненныхъ линій не притупился; не пропало ни одного атома его лучезарности.

На слѣдующую ночь, втораго дня пасхи, былъ пущенъ большой фейерверкъ съ Замка-св.-Ангела. Мы наняли себѣ комнату въ одномъ изъ противоположныхъ домовъ и во-время пробрались на мѣсто сквозь густую толпу, которая набилась на площади и во всѣхъ ведшихъ къ ней аллеяхъ и до того загрузила мостъ черезъ Тибръ, что, казалось, онъ сейчасъ рухнетъ въ рѣку со всѣмъ толпившимся на немъ народомъ. Мостъ этотъ, по которому приближаются къ замку, украшенъ весьма-уродливыми статуями; между ними поставили большіе сосуды съ зажженною паклей: пламя ея странно отсвѣчивалось на лицахъ людей и не менѣе странно на возвышавшихся надъ ними каменныхъ каррикатурахъ.

Зрѣлище началось страшнымъ залпомх изъ пушекъ. Потомъ, въ-продолжеіне двадцати минутъ или получаса, весь Замокъ Св. Ангела превратился въ одну массу движущагося огня, въ лабиринтъ крутящихся огненныхъ колесъ всѣхъ цвѣтовъ, величинъ и скоростей, а между-тѣмъ ракеты взлетали къ небу -- не по одной, не по десяти, а по цѣлымъ сотнямъ. Окончательный букетъ, la girandola, походилъ на взрывъ всего массивнаго замка, только безъ дыма и пыли.

Черезъ полчаса разошлись всѣ несчетные зрители этой великолѣпной потѣхи; луна глядѣла спокойно на морщинистое отраженіе свое въ струяхъ мутнаго Тибра, и только съ полдюжины мальчишекъ рыскало тамъ и сямъ, освѣщая землю передъ собою зажженными огарками, въ надеждѣ поживиться чѣмъ-нибудь оброненнымъ при такой страшной давкѣ.

Для противоположности, мы поѣхали послѣ всѣхъ этихъ огней, послѣ всей трескотни, въ старый, развалившійся Римъ, чтобъ проститься въ послѣдній разъ съ Колизеемъ. Я видалъ его и прежде при лунномъ свѣтѣ, но въ эту ночь его страшное одиночество было внѣ всякаго описанія. Призраки-столбы Форума; тріумфальныя арки древнихъ императоровъ; огромныя груды развалинъ, которыя нѣкогда были ихъ дворцами; заросшія травою ограды, обозначающія могилы разрушенныхъ храмовъ; камни Via Sacra (священной дороги), сглаженные слѣдами ногъ древнихъ Римлянъ, -- казалось, что по всему этому печально бродягъ тѣни прежнихъ кровавыхъ празднествъ, посѣщая мертвую сцену, разграбленную алчностію; но все еще не разрушенную до тла; казалось, мертвецы дико ломаютъ себѣ руки, переселившись въ пробивающіеся вездѣ кусты бурьяна и травы; казалось, жалобы ихъ раздаются изъ каждой трещины и разсѣянны величавыхъ арокъ, которыя сами не болѣе, какъ тѣнь того, что онѣ были прежде!

Отдыхая на другой день на травѣ пустынной Campagna, на пути во Флоренцію, и прислушиваясь къ пѣнію жаворонковъ, мы увидѣли небольшой деревянный крестъ, воздвигнутый на мѣстѣ, гдѣ была умерщвлена несчастная пилигримка, баварская графиня. Мы бросили туда нѣсколько камешковъ, какъ будто для начала кургана, который послѣ воздвигнется въ ея память, подумали, но предстоитъ ли и намъ такая же участь, и оглянулись назадъ, на Римъ.

Быстрая діорама.

Мы ѣдемъ въ Неаполь, переступивъ за порогъ вѣчнаго города, у воротъ La Giovanni Latcrano, гдѣ два послѣдніе предмета, на которыхъ останавливается вниманіе отъѣзжающаго посѣтителя, или два первые, на которые смотритъ пріѣзжающій -- гордая церковь и распадающаяся развалина, то и другое достойныя эмблемы Рима.

Дорога пролегаетъ черезъ Campagna, которая смотритъ торжественнѣе въ ясный день, какъ теперь, чѣмъ въ пасмурную погоду, подъ мрачнымъ небомъ: далекое протяженіе развалинъ видно яснѣе; солнечные лучи, пробиваясь сквозь своды полуразсынавшихся водопроводовъ, показываютъ въ печальной дали другіе полуразрушенные водопроводы. Когда мы миновали все это и оглянулись назадъ изъ Альбано, намъ казалось, какъ-будто все темное, волнующееся пространство пустыни походило на озеро стоячей воды, или на широкій потокъ безжизненной Леты, который обхватилъ стѣны Рима и отдѣлилъ его отъ всего міра! Какъ часто ходили встарину гордые легіоны по этой степи, которая теперь такъ безмолвна и безлюдна! Какъ часто глядѣли поникшіе духомъ плѣнники на отдаленный городъ и видѣли, какъ изъ него радостно высыпалъ народъ, чтобъ привѣтствовать возвращеніе ихъ побѣдителей! Сколько буйства, веселья, разврата и убійствъ видѣли въ полномъ, бѣшеномъ разгарѣ стѣны тѣхъ самыхъ дворцовъ, которые теперь не больше, какъ груды мусора и разбросанныхъ обломковъ мрамора! Какой ослѣпительный блескъ огней, какой ревъ народныхъ смутъ, какой плачъ голода и заразы проносился надъ дикою равниной, гдѣ теперь слышенъ только шумъ вѣтра, и гдѣ одинокія ящерицы весело и безъ помѣхи играть и грѣются на солнцѣ!

Обозы съ виномъ, которыхъ каждая телега управляется оборваннымъ крестьяниномъ, лежащимъ подъ легкимъ навѣсомъ изъ бараньихъ шкуръ, на цыганскій образецъ, уже перестали являться, и мы съ трудомъ поднимаемся на гористыя мѣста, гдѣ растутъ деревья. На слѣдующій день, мы ѣдемъ по прекрасной дорогѣ, оттѣненной безконечными аллеями и проведенной черезъ Понтинскія-Болота, утомительно-плоскія и пустынныя, поросшія мѣстами кустарникомъ или затопленныя водою. По-временамъ проѣзжаемъ мимо одинокаго сторожеваго домика, или мимо заброшенной и заглохшей лачужки. Нѣсколько пастуховъ зѣваетъ на берегахъ придорожной канавы; иногда плоскодонная лодка лѣниво тянется по ней бечевою. Изрѣдка встрѣчается всадникъ, съ положеннымъ поперегъ сѣдла длиннымъ ружьемъ, сопровождаемый сердитыми собаками; но вообще, здѣсь все мертво и движутся только вѣтръ и тѣни, пока мы не очутились въ виду Террачины.

Какъ сине и свѣтло море, катящее свои волны подъ окнами гостинницы, столь знаменитой въ разбойничьихъ повѣстяхъ! Какъ живописны большіе утесы и пики скалъ, нависшіе надъ нашею завтрашнею узкою дорогой, гдѣ арестанты работаютъ въ каменоломняхъ наверху, а стерегущіе ихъ часовые бродятъ по взморью! Всю ночь море ропщетъ подъ мерцаніемъ звѣздъ, а на разсвѣтѣ слѣдующаго дня перспектива вдругъ расширяется какъ-будто чудомъ, и вдали, черезъ море, видѣнъ Неаполь съ своими островами и дышащій пламенемъ Везувій. Черезъ четверть часа, все исчезло какъ видѣніе, и опять не видать ничего, кромѣ моря и неба.

Переѣхавъ черезъ два часа неаполитанскую границу и укротивъ съ трудомъ голоднѣйшихъ изъ таможенныхъ и солдатъ пограничной стражи, мы въѣзжаемъ, черезъ безвратный порталъ, въ первый неаполитанскій городъ -- Фонди. Замѣтьте Фонди, ради всего грязнаго и нищенскаго!

Вонючій каналъ грязи и помоевъ тянется по серединѣ жалкой улицы, наполняемый такими же вонючими канавками, которыхъ струи медленно ползутъ изъ гадкихъ домишекъ. Во всемъ Фонди нѣтъ ни двери, ни окна, ни ставня, ни крыши, ни стѣны, ни столба, которые бы не были гнилы, ветхи, полуживы. Можно подумать, что всѣ несчастныя событія, которыя пришлось вытерпѣть этому городу, со всѣми осадами и грабежами Барбароссы и другихъ, произошли не далѣе, какъ въ прошломъ году. Какъ тощія собаки, шныряющія по жалкой улицѣ, до-сихъ поръ живы и не пожраны голодными обывателями -- это одна изъ мудренѣйшихъ задачъ въ свѣтѣ.

Люди здѣсь всѣ съ впалыми щеками, тощіе, угрюмые, все нищіе; но это еще ничего, а надобно смотрѣть на нихъ, какъ они собираются около проѣзжихъ путешественниковъ. Одни, до того лѣнивые, что не хотятъ сойдти съ своего крыльца, или, можетъ-быть, благоразумно не довѣряя своей особы ветхости ступеней, вытягиваютъ изъ оконъ тощія руки и воютъ; другіе толпятся около насъ, дерутся между собою, толкаютъ другъ друга и настоятельно просятъ милостыни ради любви къ Богу. Группа грязнѣйшихъ ребятишекъ, почти нагихъ, кричитъ то же самое; но вдругъ они замѣчаютъ, что покрытая лакомъ карета отражаетъ ихъ фигуры, и они начинаютъ скакать, кривляться, дѣлать гримасы, восхищаясь тѣмъ, что все это повторяется въ ихъ импровизированномъ зеркалѣ. Полоумный калѣка, собирающійся ударить мальчишку, котораго рѣзкіе крики заглушаютъ его собственныя мольбы о подаяніи, замѣчаетъ свой сердитый образъ на панели кареты; онъ вдругъ останавливаетъ разящую руку, высовываетъ языкъ и начинаетъ усмѣхаться, качать головою и болтать. Пронзительный крикъ, возбужденный этими продѣлками, будитъ съ полдюжины дикихъ фигуръ, завернутыхъ въ порыжѣлые и оборванные плащи и спавшихъ на ступеняхъ церковной паперти подлѣ разложенныхъ для продажи горшковъ и корзинокъ. Они встаютъ, приближаются и нагло требуютъ подаянія: "Я голоденъ. Дайте мнѣ что-нибудь. Слушайте, signor, я голоденъ!" Потомъ отвратительная старуха, боясь, что опоздала, ковыляетъ по улицѣ, протянувъ одну руку, а сама чешется во всю дорогу другою и кричитъ задолго до того, что ее можно разслышать: "Carilà! carità! Прекрасная барыня, подайте мнѣ милостыню!" Наконецъ, мелькаютъ мимо насъ члены благочестиваго братства, которое хоронитъ покойниковъ: всѣ они въ маскахъ, порыжѣлыхъ черныхъ одеждахъ, обитыхъ снизу и съ пятнами многихъ грязныхъ зимъ: ихъ сопровождаетъ священникъ и крестоносецъ. Окруженные этими призраками, мы выѣзжаемъ изъ Фонди: вслѣдъ намъ глядятъ зловѣщіе глаза изъ тьмы каждой едва-живой лачуги, какъ свѣтящіяся частицы ихъ грязи и гнили.

Прекрасное горное ущелье съ развалинами форта на неприступной высотѣ, называемаго по преданію фортомъ Фра-Діаволо; старинный городъ Итри, похожій издали на замысловатую затѣю кондитора и выстроенный на отвѣсной скалѣ, на которую взбираются подлиннымъ рядамъ крутыхъ ступеней, прекрасный Mola di Gaeta, котораго вина, подобно винамъ Альбано, выродились со временъ Горація, если допустить, что онъ зналъ толкъ въ винѣ, чего, кажется, нельзя отвергать въ человѣкѣ, который такъ любилъ наслаждаться виномъ и такъ хорошо воспѣвалъ его. Еще ночь на дорогѣ, въ Santa Agala; на другой день отдыхъ въ Капуѣ, очень-живописной, но теперь врядъ-ли столько же соблазнительной для путешественника, какъ былъ нѣкогда для воиновъ Аннибала древній городъ того же имени; потомъ ровная дорога между виноградными кустами, которые тянутся красивыми гирляндами и фестонами отъ дерева къ дереву; наконецъ, вотъ и Везувій недалеко! Вершина и конусъ его подъ снѣгомъ; дымъ виситъ надъ нимъ какъ густое облако въ тяжелой атмосферѣ дня. Наконецъ, мы спускаемся подъ гору и вкатываемъ въ Неаполь.

Прямо на встрѣчу намъ, вверхъ по улицѣ, тянется похоронная процессія. Тѣло, въ открытомъ гробѣ, несутъ на чемъ-то въ родѣ паланкина, покрытое яркимъ покровомъ, пунсовымъ съ золотомъ. За гробомъ идутъ люди въ маскахъ и бѣлыхъ одеждахъ. Но если на первый случай встрѣтило насъ зрѣлище смерти, то и жизнь имѣетъ здѣсь самыхъ дѣятельныхъ представителей: кажется, будто весь Неаполь вѣчно за дверьми и безпрестанно рыскаетъ взадъ и впередъ пѣшкомъ и въ экипажахъ. Нѣкоторые изъ нихъ, обыкновенные веттурино, запряжены тройкою въ рядъ; лошади покрыты пестрою збруей, со множествомъ мѣдныхъ украшеній, и всегда несутся во весь духъ. Не потому, однако, чтобъ имъ приходилось везти легкіе грузы: въ самомъ маломъ веттурино помѣщается по-крайней-мѣрѣ шестеро внутри, четверо спереди, четверо или пятеро прицѣпляются сзади, да еще двое или трое болтаются внизу, въ сѣткѣ или кошелѣ, подвѣшенномъ подъ осью, гдѣ они едва не задыхаются отъ пыли и грязи. Шуму и движенію помогаютъ еще кукольныя комедіи, буффы -- пѣвцы съ гитарами, разскащики повѣстей, чтецы стиховъ, бездна дешевыхъ представленій съ паяцами и фиглярами, барабанами и трубами, раскрашенными вывѣсками съ изображеніемъ показываемыхъ въ балаганахъ чудесъ, и любопытные зѣваки, удивляющіеся около нихъ толпами. Оборванные лазорони дремлютъ подъ воротами, арками и въ канавкахъ; щегольски-разряженная знать рыщетъ въ экипажахъ по Кіайя, или гуляетъ въ публичныхъ садахъ: уличные писцы, торча за своими конторками и чернилицами подъ портикомъ большаго театра Сан-Карло, ждутъ себѣ кліентовъ.

Вотъ, на-примѣръ, идетъ въ цѣпяхъ арестантъ, которому нужно написать письмо къ своимъ родственникамъ. Онъ подходитъ къ публичному писцу, сидящему подъ угловою аркой, и торгуется съ нимъ, получивъ на это напередъ позволеніе отъ своего конвойнаго солдата, который прислоняется къ стѣнѣ и начинаетъ щелкать орѣхи. Арестантъ диктуетъ писцу на ухо то, что ему нужно, и такъ-какъ самъ онъ не учился грамотѣ, то смотритъ ему пристально въ лицо, чтобъ прочитать во взорахъ писца, дѣйствительно ли онъ его не обманываетъ. Черезъ нѣсколько времени, арестантъ дѣлается краснорѣчивымъ и сбивается съ толку. Секретарь пріостанавливается и потираетъ себѣ подбородокъ. Арестантъ предается съ жаромъ своему многословію и сопровождаетъ его энергическими жестами. Наконецъ секретарю удается поймать идею этой болтовни, и онъ, какъ человѣкъ, умѣющій превращать мысли въ слова, принимается писать, пріостанавливаясь по-временамъ, чтобъ полюбоваться своимъ писаньемъ. Арестантъ смотритъ на него молча, а солдатъ продолжаетъ флегматически грызть орѣхи. "Не нужно ли написать еще что-нибудь?" -- Нѣтъ.-- "Ну, такъ слушай, мой другъ", и онъ читаетъ письмо отъ начала до конца. Арестантъ въ восторгѣ. Письмо сложено, адресовано, передано ему; онъ платитъ секретарю, который послѣ этого лѣниво откидывается на своемъ стулѣ и берется за книгу; арестантъ поднимаетъ пустой мѣшокъ; солдатъ бросаетъ орѣховыя скорлупы, взваливаетъ ружье на плечо, и они отправляются далѣе.

Зачѣмъ нищіе безпрестанно постукиваютъ себя правою рукою по подбородку, когда вы на нихъ смотрите? А затѣмъ, что въ Неаполѣ на все есть своя пантомима и что это означаетъ голодъ. Человѣкъ, который тамъ съ кѣмъ-то споритъ и кладетъ ладонь правой руки вдоль верха лѣвой, а потомъ шевелитъ обоими большими пальцами въ подражаніе движенію ослиныхъ ушей, выводитъ своего противника изъ терпѣнія и бѣситъ его до отчаянія. Двое, напр., торгуются за рыбу и покупщикъ, сказавъ свою цѣну, выворачиваетъ воображаемый карманъ жилета и уходитъ, не говоря ни слова: онъ достаточно-ясно далъ уразумѣть продавцу, что, по его мнѣнію, рыба слишкомъ-дорога. Двое встрѣчаются въ каретѣ; одинъ, дотронувшись раза два или три до своихъ губъ, поднимаетъ къ верху всѣ пять пальцевъ правой руки и потомъ проводитъ рукою горизонтальную черту впередъ; другой киваетъ отрывисто головою и продолжаетъ ѣхать: онъ приглашенъ на дружескій обѣдъ въ пять съ половиною часовъ и будетъ тамъ непремѣнно.

Во всей Италіи, особенное движеніе руки, въ сгибѣ кисти, съ поднятымъ указательнымъ пальцемъ, означаетъ отказъ, единственный отказъ, который понимаютъ итальянскіе нищіе; но въ Неаполѣ пять пальцевъ служатъ особенною азбукой, изъ которой составляется плодовитый языкъ.

Все это и много продѣлокъ уличной жизни, вмѣстѣ съ ѣдою макароновъ по вечерамъ, продажею цвѣтовъ въ-продолженіе дня, нищенствомъ и воровствомъ во всѣ часы дня и ночи, можно видѣть на взморьѣ, гдѣ весело блестятъ волны залива. Но, любители и охотники живописнаго, не упускайте изъ вида грязнаго разврата, униженія и всего отвратительнаго, неразлучно связаннаго съ веселою неаполитанскою жизнью! Нехорошо находить Сент-Джайльсъ такимъ гадкимъ, а Porta Capuana такою привлекательною. Мнѣ все-таки кажется, что въ снѣгахъ и льдахъ сѣвернаго полюса больше добраго, чѣмъ подъ яркимъ солнцемъ очаровательнаго и цвѣтущаго Неаполя.

Капри -- нѣкогда омерзительный по воспоминаніямъ о Тиверіи, Искія, Прочила и тысячи отдаленныхъ прелестей залива, лежатъ тамъ, въ синемъ морѣ, и виды ихъ измѣняются по двадцати разъ въ день: все это или кажется близехонько подъ рукою, или далеко, или вовсе исчезаетъ изъ глазъ, смотря по ясности или пасмурности дня. Чудеснѣйшая страна въ свѣтѣ разстилается теперь передъ нами. Направимся ли мы къ мизеневому берегу великолѣпнаго водяного амфитеатра и поѣдемъ черезъ гротъ Позилиппо къ Собачьему-Гроту, и потомъ къ Байѣ; или пустимся другимъ путемъ, къ Везувію и Сорренто,-- все это непрерывный рядъ очарованій. Въ послѣднемъ направленіи, гдѣ надъ всѣми дверьми и сводами красуются безчисленныя изображенія San Gennaro (св. Януарія), который протягиваетъ руку, чтобъ остановить ярость горящей горы, мы съ удовольствіемъ ѣдемъ по желѣзной дорогѣ, вдоль прелестнаго взморья, мимо города Торре-дель-Греко, выстроеннаго на пеплѣ прежняго города, погибшаго за сто лѣтъ во время изверженія Везувія; мимо плоскокрышихъ домовъ, житницъ и макаронныхъ фабрикъ, къ Кастелламаре, котораго разрушенный замокъ служитъ убѣжищемъ рыбакамъ и стоитъ посреди моря на грудѣ скалъ. Здѣсь кончается желѣзная дорога; но отсюда мы можемъ продолжать ѣхать вдоль непрерывно-слѣдующихъ одинъ за другимъ восхитительныхъ заливовъ, по единственнымъ мѣстоположеніямъ, спускаясь съ высочайшей вершины горы Sant Angelo до самаго взморья, между виноградниками, оливковыми деревьями, апельсинными и лимонными садами, крутыми, скалистыми утесами, зелеными оврагами, но подножіямъ покрытыхъ снѣгомъ высотъ, черезъ маленькіе города, гдѣ стоятъ у дверей хорошенькія темноволосыя женщины, мимо очаровательныхъ лѣтнихъ виллъ, къ Сорренто, гдѣ Тассъ вдохновлялся окружавшими его красотами природы. На обратномъ пути, вы можете карабкаться по высотамъ надъ Кастелламаре и видѣть въ просвѣтахъ между зелеными вѣтвями деревьевъ, какъ внизу крутятся прозрачныя волны; видѣть бѣлые домы отдаленнаго Неаполя, которые въ такомъ разстояніи кажутся едва-отличительными пятнами. Возвращеніе въ городъ по взморью, при солнечномъ закатѣ, когда съ одной стороны море горитъ багровымъ отблескомъ, а съ другой темнѣется гора съ своимъ дымомъ и пламенемъ, -- достойное заключеніе такого дня.

Церковь у Porta Capuana, -- подлѣ рыбнаго рынка, въ грязнѣйшемъ кварталѣ грязнаго Неаполя, гдѣ началось возмущеніе Мазаньелло -- замѣчательна потому-что она была сценою одной изъ первыхъ прокламацій его къ народу, и что на паперти ея несметное множество нищихъ безпрерывно стучитъ себѣ по подбородку. Соборъ съ прекрасною дверью и колоннами изъ африканскаго и египетскаго гранита, украшавшими нѣкогда храмъ Аполлона, заключаетъ въ себѣ застывшую кровь Сен-Дженнаро или св. Януарія: она хранится въ двухъ хрустальныхъ пузырькахъ, запираемыхъ въ серебряный ковчежецъ и разжижается три раза въ годъ, къ большому удивленію и назиданію народа. Въ это же самое время камень, на которомъ святой скончался мученическою смертью и который въ нѣсколькихъ миляхъ отъ города, слегка краснѣетъ.

Дряхлые старики, живущіе въ лачугахъ у входа въ древнія катакомбы и ждущіе тамъ, повидимому, своей очереди, считаются членами страннаго братства, называющагося Королевскою Богадельней и обязаннаго присутствовать при всѣхъ похоронахъ. Двое изъ этихъ древнихъ призраковъ бредутъ съ зажженными посковыми свѣчами, чтобъ показать любопытнымъ входъ въ пещеры смерти, такъ же равнодушно, какъ еслибъ они сами были безсмертны. Катакомбы эти служили кладбищемъ за триста лѣтъ. Въ одномъ мѣстѣ ихъ большая яма, наполненная костями и черепами, останками, какъ говорятъ, страшной смертности, причиненной въ Неаполѣ чумою, въ остальныхъ нѣтъ ничего, кромѣ пыли. Онѣ состоятъ изъ просторныхъ корридоровъ и лабиринтовъ, высѣченныхъ въ скалѣ. Въ концѣ нѣкоторыхъ изъ этихъ длинныхъ переходовъ видишь иногда неожиданные проблески свѣта, проникающіе туда сверху: они производятъ странный и могильный зффектъ при блескѣ факеловъ, среди пыли и темныхъ сводовъ, какъ-будто и они мертвы и погребены. Теперешнее кладбище дальше, на одномъ холмѣ между городомъ и Везувіемъ. Старый Campo Santo, со своими тремя стами шестидесятью-пятью ямами, употребляется только для тѣхъ, кто умираетъ въ больницахъ, тюрьмахъ, или кого некому похоронить. Красивое новое кладбище, недалеко оттуда, хотя еще не кончено, но имѣетъ уже между своими кустами и цвѣтами много могилъ и воздушныя колоннады. Многіе могутъ сказать, что нѣкоторые изъ памятниковъ слишкомъ-вычурны и причудливы, но здѣсь всеобщій блескъ природы оправдываетъ такой вкусъ, который во всякомъ другомъ мѣстѣ показался бы неумѣстнымъ.

Если Везувій страшенъ и величественъ, когда глядишь на него отсюда, изъ новаго жилища мертвецовъ, то онъ несравненно торжественнѣе, съ своимъ чернымъ дымомъ, если смотрѣть на него отъ могильныхъ развалинъ Геркулана и Помпеи!

Стоя на большой рыночной площади Помпеи и глядя сквозь арки разрушенныхъ храмовъ Юпитера и Изиды, черезъ верхи развалинъ домовъ, которыхъ таинственнѣйшія святилища теперь открыты взорамъ профановъ, на Везувій, свѣтлый и снѣжный въ тихомъ отдаленіи, теряешь счетъ времени и невольно погружаешься весь въ странное и печальное созерцаніе губителя и погубленнаго, смѣшавшихся въ прекрасную, спокойную картину. Потомъ, идучи далѣе, видишь на всякомъ шагу разныя мелочи, остатки ежедневной жизни, которыя свидѣтельствуютъ какъ-будто о недавней обитаемости этой могилы: на-примѣръ, на каменной закраинѣ давно-изсохшаго колодца, слѣдъ веревки, протершей въ немъ желобокъ, когда изъ него ведромъ доставали воду, слѣды колесъ на мостовой улицъ, капли пролитыхъ напитковъ на каменномъ залавкѣ виноторговли; кувшины частныхъ погребовъ, убранные за столько столѣтій и нетронутые до-сихъ-поръ, все это дѣлаетъ одинокость и мертвенность погибшаго города въ тысячу разъ поразительнѣе, чѣмъ еслибъ волканъ въ ярости своей снесъ его съ лица земли и утопилъ на днѣ морскомъ.

Когда Помпею потрясло подземнымъ ударомъ, предшествовавшимъ пагубному изверженію, каменотесы изсѣкали изъ камня новыя украшенія, взамѣнъ обвалившихся, для храмовъ и другихъ зданій, которые тогда пострадали. Вотъ ихъ работа, за городскими воротами, какъ-будто они опять пріидутъ сюда завтра и снова пріймутся за рѣзцы и молотки.

Въ погребѣ дома Діомида, гдѣ нашли у самой двери нѣсколько скелетовъ, видѣнъ отпечатокъ тѣлъ ихъ на золѣ, которая потомъ отвердѣла, между-тѣмъ, какъ внутренности и мясо тѣлъ истлѣли внутри ея совершенно, а остались однѣ только кости. Такъ точно на театрѣ Геркулана комическая маска, плававшая на горячемъ и еще жидкомъ потокѣ лавы, отпечатала на немъ свои черты, которыя сохранились, когда лава превратилась въ твердый камень; теперь она показываетъ свое фантастическое лицо иностранцу, какъ за двѣ тысячи лѣтъ оно показывалось зрителямъ этого самаго театра.

Послѣ прогулки по улицамъ, домамъ и всѣмъ тайникамъ храмовъ давно исчезнувшей съ лица земли религіи, встрѣчая безпрестанно какіе-нибудь свѣжіе слѣды самой отдаленной древности, какъ-будто время остановилось послѣ этого страшнаго, губительнаго удара, и больше не было ни дней, ни ночей, ни годовъ, ни столѣтій -- ничто не поражаетъ столько, какъ доказательства проникательнаго свойства золы, которая съ неотразимою силой всѣмъ овладѣла. Въ винныхъ погребахъ, на-примѣръ, она наполнила собою всю глиняную посуду, вытѣснивъ вино и наполнивъ ихъ пылью до краевъ. Въ гробницахъ, она выжала вонъ пепелъ изъ погребальныхъ урнъ и насыпалась въ нихъ сама. Рты, глаза, черепы скелетовъ набиты плотно этою страшною начинкой. Въ Геркуланѣ, гдѣ разрушительный элементъ былъ другаго и болѣе-тяжелаго свойства, онъ затопилъ все, какъ море. Вообразите себѣ наводненіе, достигшее наибольшей своей высоты и превратившееся въ мраморъ -- вотъ то, что здѣсь называютъ "лавой".

Нѣсколько работниковъ рыли угрюмый колодезь, у входа въ который мы теперь стоимъ, и заступы ихъ остановились на каменныхъ скамьяхъ театра: -- они нашли погребенный городъ Геркуланъ. Спустись внизъ съ зажженными факелами, мы были поражены стѣнами чудовищной толщины, которыя поднимаются между скамьями, загораживаютъ сцену, выставляютъ свои безобразныя формы въ самыхъ несвойственныхъ мѣстахъ и перемѣшиваютъ все, какъ въ безпорядочномъ снѣ. Сначала мы не можемъ вѣрить, ни представить себѣ, что это вкатилось сюда и залило цѣлый городъ; что все, чего здѣсь нѣтъ, вырублено изъ отвердѣвшей какъ крѣпкій камень массы. Но, понявъ и сообразивъ все, невозможно не предаться самымъ невыразимо-мучительнымъ размышленіямъ.

Живопись, украшающая стѣны многихъ безкрышихъ покоевъ обоихъ городовъ, или съ большою осторожностью перевезенная въ неаполитанскій музей, свѣжа и нова, какъ-будто стѣны эти только вчера были расписаны. Тутъ изображены разные предметы спокойной домашней жизни, на-прим. съѣстные припасы, дичина, кувшины, стаканы и т. п., сюжеты изъ общеизвѣстныхъ классическихъ исторій, или изъ миѳологіи, но все выражено просто и отчетисто; купидоны, играющіе и ссорящіеся между собою, или занятые какими-нибудь работами, театральныя воспоминанія; поэты, читающіе свои произведенія друзьямъ; тутъ видны надписи мѣломъ на стѣнахъ: политическія шутки, или объявленія, или невѣрные рисунки школьниковъ,-- словомъ, тутъ все, что только можетъ оживить и населить въ фантазіи удивленнаго посѣтителя погибшія, безжизненныя мѣста. Тутъ видишь также мёбель всякаго рода -- лампы, столы, постели, столовую и кухонную посуду, ремесленныя орудія, хирургическіе инструменты, театральныя контрамарки, монеты, нарядные уборы, связки ключей въ костливыхъ рукахъ скелетовъ, шлемы стражей и воиновъ, домашніе колокольчики, которые звонятъ теперь тѣмъ же звономъ, что и встарину...

Самые незначительные изъ этихъ предметовъ усиливаютъ занимательность Везувія и облекаютъ его совершенно волшебнымъ и сверхъестественнымъ обаяніемъ. Когда глядишь изъ этихъ разрушенныхъ городовъ на сосѣднія земли, поросшія прекрасными виноградниками или роскошными деревьями, и вспомнишь, что домы за домами, храмы за храмами, зданія за зданіями и улицы за улицами покоятся еще и теперь подъ корнями спокойной растительности, ожидая своей очереди показаться на Божій свѣтъ, -- воображеніе невольно поражается дивною таинственностью судьбы, и Везувій становится грознымъ геніемъ сцены. Отъ каждаго остатка погубленныхъ имъ нѣкогда живыхъ, обитаемыхъ и окруженныхъ жизнью предметовъ, мысль и взоры невольно переносятся къ его дыму, поднимающемуся черными клубами къ небесамъ. Онъ передъ нами, когда мы бродимъ по мертвымъ улицамъ, надъ нами, когда мы стоимъ на разрушенныхъ стѣнахъ; онъ видѣнъ во всякомъ просвѣтѣ, между колоннами парками, сквозь каждую трещину стѣнъ и оградъ пустыхъ строеній, между гирляндами и листьями каждаго причудливаго винограднаго куста. Отойдя къ Пестуму, чтобъ видѣть громадныя зданія, изъ которыхъ самое молодое воздвигнуто за цѣлыя столѣтія до Р. X. и которыя высятся и теперь въ одинокомъ величіи надъ пораженною злокачественными испареніями равниною,-- опять невольно обращаешься къ Везувію, олицетворенному року этихъ странъ, который какъ-будто выжидаетъ новаго страшнаго случая къ опустошеніямъ.

На солнцѣ было очень-тепло, когда мы возвращались изъ Пестума, хотя въ тѣни температура была очень-прохладна; но солнце сіяетъ ясно; на синемъ небѣ нѣтъ ни облачка, и въ эту ночь будетъ полнолуніе. Ничего, что снѣгъ и ледъ лежатъ густыми пластами на вершинѣ Везувія; ничего, что мы проходили пѣшкомъ цѣлый день и что зловѣщіе предостерегатели увѣряютъ, будто-бы иностранцамъ не должно бывать на горѣ въ ночное время, въ раннюю весеннюю пору: мы воспользуемся прекрасною погодой и отправимся въ Резину, деревушку на подошвѣ горы; приготовимся добраться какъ-можно скорѣе до дома путеводителей, и пусть закатъ солнца застанетъ насъ на половинѣ горы, полная луна на самомъ верху, и полночь, когда мы будемъ спускаться!

Въ четыре часа по полудни страшная суматоха на маленькомъ дворѣ и въ конюшняхъ синьйора Сальваторе, верховнаго вожатая съ золотымъ галуномъ на околышѣ шапки; тридцать человѣкъ проводниковъ нисшаго разряда суетятся, толкаются, кричатъ, бранятся безъ отдыха: они сѣдлаютъ съ полдюжины лошадокъ, готовятъ трое носилокъ и нѣсколько здоровыхъ шестовъ, все для всхода путешественниковъ на Везувій. Каждый изъ тридцати ссорится съ двадцатью-девятью остальными и пугаетъ бѣдныхъ четвероногихъ; все, что только можетъ втѣсниться на дворикъ синьйора Сальваторе изъ остальныхъ обитателей деревушки, толпится тутъ и принимаетъ дѣятельное участіе въ шумѣ, подранкахъ и суматохѣ.

Послѣ сильныхъ споровъ, громкихъ ругательствъ и такого шума, какъ-будто Неаполь берутъ приступомъ, процессія трогается въ путь. Начальникъ проводниковъ, которому заплачено за всѣхъ, ѣдетъ впереди, въ нѣкоторомъ разстояніи; остальные тридцать идутъ пѣшкомъ; восьмеро изъ нихъ несутъ носилки, которыя скоро понадобятся, а прочіе двадцать-два неотступно надоѣдаютъ своимъ попрошайничествомъ.

Нѣсколько времени поднимаемся мы постепенно по каменнымъ проходамъ, похожимъ на грубо-изсѣченныя широкія крыльца. Наконецъ, оставя ихъ и красующіеся по обѣ ихъ стороны виноградники, мы выходимъ въ мѣста голыя, безплодныя, гдѣ лава виднѣется всюду огромными ржавыми массами; кажется, будто здѣсь земля была изрыта громовыми ударами. Мы пріостанавливаемся, чтобъ видѣть закатъ солнца, который разливаетъ красные лучи свои на всю эту пустыню; потомъ, румянецъ зари мало-по-малу темнѣетъ и наступаетъ ночь, торжественная, безмолвная, невыразимая, невабвенная!

Уже было совершенно-темно, когда, послѣ многихъ изворотовъ, мы очутились у подножія конуса, гдѣ вся наша партія спѣшилась; онъ чрезвычайно-крутъ, и съ этого мѣста кажется, будто онъ поднимается вертикально. Единственный слабый свѣтъ отражается снѣгомъ, глубокимъ, твердымъ и бѣлымъ, покрывающимъ весь конусъ; воздухъ пронзительно-холодный. Проводники наши не взяли съ собою факеловъ, зная, что луна взойдетъ прежде, чѣмъ мы достигнемъ вершины. Двое посилокъ предназначены двумъ дамамъ нашей экспедиціи, а третьи одному тяжеловѣсному господину, который присоединился къ намъ изъ любезности; его несутъ пятнадцать человѣкъ, а для каждой изъ дамъ по полдюжинѣ носильщиковъ. Мы, пѣшеходы, вооружаемся посохами, и такимъ образомъ всѣ трогаются дальше, и начинается трудное восшествіе по снѣгу.

Мы поднимаемся вверхъ долго; глава проводниковъ смотритъ недовольными глазами на одного изъ общества, на Итальянца, хотя и хорошо знакомаго съ Везувіемъ, когда тотъ замѣчаетъ, что такъ-какъ зола покрыта въ теперешній морозъ снѣгомъ и льдомъ, то трудно будетъ спускаться. Вниманіе наше устремлено на носилки, которыхъ движенія неправильны, смотря потому, на что ступаютъ носильщики, которые по-временамъ скользятъ и спотыкаются; особенно страшно смотрѣть на тяжелаго господина, который кажется весь въ раккурсѣ.

Восходъ луны оживляетъ утомленныхъ носильщиковъ. Поощряя другъ друга обычнымъ ободреніемъ: "смѣлѣй, друзья! будутъ макарони!" они ретиво лѣзутъ въ гору.

Сначала, лунный свѣтъ показался только узкою, блестящею полосою на закраинѣ вершины горы; но мало-помалу онъ разлился но всему бѣлому скату ея, заигралъ на прозрачной водѣ залива и обозначилъ вдали весь Неаполь съ окрестными деревнями. При этомъ очаровательномъ освѣщеніи, мы поднимаемся на площадку вершины, въ царство огня, на истощившійся кратеръ, образуемый огромными массами камней и пепла; изъ каждой трещины, изъ каждой щели выходитъ жаркій, сѣрнистый дымъ, между-тѣмъ, какъ изъ другаго коническаго холма, который поднимается утесомъ на концѣ площадки, вырываются страшные клубы пламени и чернаго дыма, озареннаго его багровыми отблесками; среди его мелькаютъ раскаленные до красна камни и куски пемзы, которые взлетаютъ въ воздухъ какъ перья и падаютъ какъ массы свинца. Какими словами выразить страшное величіе этой картины!..

Истерзанная почва подъ ногами, дымъ, удушливый сѣрный запахъ, страхъ провалиться въ какую-нибудь трещину, остановка за какимъ-нибудь товарищемъ, котораго не доискиваешься въ темнотѣ, потому-что густой дымъ совершенно заслонилъ луну, нестерпимый шумъ тридцати проводниковъ и хриплый ревъ горы, -- все это вмѣстѣ оглушаетъ до того, что мы едва въ силахъ стоять на ногахъ. Но, протащивъ дамъ черезъ площадку и черезъ другой потухшій кратеръ къ подножію жерла теперешняго волкана, мы приближаемся къ нему съ навѣтренной стороны, садимся внизу на горячей золѣ и молча смотримъ вверхъ: дѣйствія внутри конуса намъ невозможно видѣть, потому-что край его теперь на сто футовъ выше, чѣмъ онъ былъ за шесть недѣль тому назадъ.

Пламя и ревъ волкана имѣютъ въ себѣ что-то особенное, порождающее непреодолимое желаніе приблизиться. Мы не въ силахъ утерпѣть, и двое изъ насъ, въ сопровожденіи главнаго проводника, принялись карабкаться вверхъ на рукахъ и колѣняхъ, чтобъ попытаться заглянуть во внутрь кратера; между-тѣмъ, остальные тридцать проводниковъ поднимаютъ страшный вопль и кричатъ намъ въ голосъ, что предпріятіе наше опасно: они зовутъ насъ назадъ и пугаютъ до сумасшествія остальное общество.

Крики ихъ, дрожаніе тонкой коры, окружающей клокочущее жерло, которая того-и-гляди треснетъ подъ нами и мы исчезнемъ въ огненной пропасти (въ чемъ заключалась главная опасность нашей попытки); пламя, вылетавшее клубами намъ прямо въ лицо; дождь раскаленной до красна золы и захватывавшіе дыханіе дымъ и сѣрные газы -- все это отуманивало и ошеломляло насъ. Но все-таки мы добрались до закраины и заглянули на одно мгновеніе въ адъ клокочущаго огня. Потомъ мы скатились внизъ, черные, опаленные, одурманенные, оборванные.

Кому не случалось читать тысячу разъ, что самый легкій способъ спуститься съ конуса -- это скользить внизъ въ золѣ, которая накопляется подъ ногами и уменьшаетъ скорость движенія; но, перейдя на обратномъ пути черезъ оба потухшіе кратера и очутившись на краю крутаго спуска, мы не нашли никакого слѣда золы, какъ намъ предсказывалъ тотъ изъ нашихъ спутниковъ, котораго мы назовемъ мистеромъ Пиклемъ изъ Портичи, и который навлекъ на себя этимъ замѣчаніемъ недовольный взглядъ главнаго проводника: весь скатъ былъ покрытъ гладкимъ льдомъ.

Что тутъ дѣлать! человѣкъ десять или двѣнадцать изъ нашихъ проводниковъ осторожно берутся за руки и составляютъ изъ себя цѣпь; передовые пробиваютъ какъ могутъ окованными палками своими грубую тропинку во льду, и мы готовимся слѣдовать за ними. Спускъ страшно-крутъ, а потому дамъ вынимаютъ изъ носилокъ и каждая изъ нихъ помѣщается между двумя человѣками самыхъ опытныхъ и осторожныхъ изъ нашихъ крикуновъ, между-тѣмъ, какъ другіе придерживаютъ ихъ сзади за платья, чтобъ онѣ не упали впередъ. Толстаго господина также уговариваютъ отказаться отъ носилокъ; но онъ и слышать объ этомъ не хочетъ, основываясь на томъ, что, вѣроятно, его пятнадцать носильщиковъ не повалятся всѣ разомъ, а слѣдственно ему безопаснѣе положиться на нихъ, чѣмъ на свои собственныя ноги.

Такимъ порядкомъ начинаемъ мы спускаться то на ногахъ, то скатываясь по льду, но гораздо-медленнѣе и спокойнѣе, чѣмъ шли вверхъ, и въ безпрестанномъ опасеніи, чтобъ кто-нибудь не полетѣлъ сзади и не сшибъ съ ногъ передовыхъ. Носилкамъ нѣтъ возможности быть впереди, потомучто нужно еще прокладывать дорогу; тяжеловѣсный господинъ, котораго носильщики безпрестаино спотыкаются или скользятъ, и котораго ноги болтаются въ воздухѣ надъ нашими головами, держитъ всѣхъ въ постоянномъ страхѣ. Мы прошли нѣкоторое разстояніе безъ всякихъ особенныхъ приключеній, хотя каждому случилось поскользнуться и упасть по нѣскольку разъ, какъ вдругъ мистеръ Пикль изъ Портичи, только-что начиная удивляться такому необыкновенному счастію, спотыкается, падаетъ и катится кубаремъ внизъ по всему скату конуса! Онъ имѣлъ столько присутствія духа, что не ухватился ни за кого и не увлекъ никого за собою.

Мы глядѣли на него сверху, и при лунномъ свѣтѣ, онъ казался ядромъ, катящимся по бѣлому льду. Почти въ тотъ же моментъ раздается крикъ сзади: проводникъ, несшій на головѣ запасные плащи, катится мимо насъ съ такою же страшною быстротою и за нимъ слѣдуетъ близехонько мальчикъ. При этомъ случаѣ, остальные проводники поднимаютъ такой вопль, что вой стаи голодныхъ волковъ показался бы въ сравненіи съ нимъ очаровательнѣйшею музыкой.

Пикль изъ Портичи, оглушенный, избитый, превратился въ связку окровавленныхъ лохмотьевъ, когда мы спустились къ тому мѣсту, гдѣ оставили лошадей; но, слава Богу, всѣ члены его остались цѣлы! Мальчика перетащили въ страннопріимный пріютъ на горѣ, гдѣ мы расположились ужинать и гдѣ ему перевязали голову; вскорѣ мы получили удовлетворительныя извѣстія о полетѣвшемъ проводникѣ, который также сильно ушибенъ и оглушенъ, но не переломилъ себѣ ни одной кости, потому-что къ счастью снѣгъ покрывалъ опасные обломки камня и груды льда.

Послѣ добраго ужина и отраднаго отдыха передъ пылающимъ огнемъ, мы снова садимся на коней и продолжаемъ спускаться къ дому синьйора Сальватора -- очень-медленно, потомучто нашъ ушибенный спутникъ едва можетъ держаться въ сѣдлѣ, и движеніе усиливаетъ его боль. Хотя уже далеко за полночь, или, лучше, близко къ разсвѣту, однако всѣ жители деревеньки толпятся около конюшни Сальватора и съ любопытствомъ глядятъ намъ на встрѣчу. Появленіе наше было привѣтствовано громкими восклицаніями, причину которыхъ мы поняли, когда въѣхали во дворъ: тамъ мы узнали, что одинъ Французъ, бывшій на горѣ въ одно время съ нами, съ обществомъ своихъ соотечественниковъ, лежитъ въ конюшнѣ на соломѣ, съ переломленною ногою, блѣдный какъ смерть и страдающій нестерпимо, и что жители опасались, не подверглись ли и мы той же участи.

-- Возвратились благополучно и слава Богу! воскликнулъ намъ отъ души веселый веттурино, сопровождавшій насъ сюда отъ самой Пизы. Мы садимся въ экипажи и катимъ крупною рысью въ сонный Неаполь.

Онъ снова пробуждается для полишинелей и мошенниковъ, пѣвцовъ-буффо и нищихъ, лохмотьевъ, маріонетокъ, цвѣтовъ, яркаго свѣта, грязи и всеобщаго униженія; онъ провѣтриваетъ на солнцѣ свои арлекинскіе наряды завтра, послѣ-завтра и такъ далѣе; поетъ, пляшетъ, играетъ и голодаетъ на взморьѣ, оставляя всякую работу пылающей горѣ, которая одна трудится неутомимо и безпрерывно.

Наши англійскіе дилеттанты распространились бы съ большимъ чувствомъ о національныхъ вкусахъ, еслибъ услышали въ Англіи итальянскую оперу въ половину такъ дурно спѣтую, какъ мы слышали Foscari сегодня вечеромъ, въ великолѣпномъ театрѣ Сан-Карло. Но за то ничго не можетъ сравниться съ истиною и вѣрностью, съ которыми схвачены и представлены сцены изъ ежедневной жизни на маленькомъ, грязномъ театрѣ Сан-Карлино -- въ животрепещущемъ одноэтажномъ домикѣ, съ пестрою вывѣской снаружи и съ барабанами, литаврами, фиглярами и гадальщицей внутри!

Въ существенной жизни Неаполя есть одна особенная черта, о которой нельзя не сказать нѣсколькихъ словъ на прощаньѣ -- это лотерея.

Ихъ множество вездѣ, во всей Италіи, но дѣйствіе и вліяніе ихъ всего замѣчательнѣе здѣсь. Онѣ разъигрываются каждую субботу, приносятъ правительству огромный доходъ и распространяютъ страсть къ игрѣ между бѣднѣйшими изъ бѣдныхъ, что разоряетъ ихъ окончательно, не смотря на выгоду, пріобрѣтаемую отъ этого государственнымъ казначействомъ. Самая малая ставка равняется почти одному фардингу {A farthing, около ³/₄ коп. серебромъ.}. Сто нумеровъ, отъ одного до ста включительно, кладутъ въ ящикъ, изъ котораго вынимается пять призовъ. Я покупаю три нумера. Если выйдетъ одинъ изъ нихъ, я выигрываю малый призъ; если два, то въ нѣсколько сотъ разъ больше моей ставки; если три, то въ три тысячи пятьсотъ разъ больше ставки. Я ставлю на свои нумера все, что могу, покупаю тѣ нумера, которые мнѣ кажутся счастливѣйшими. Ставку свою я плачу въ конторѣ лотереи, гдѣ покупаю билетъ, и она выставлена на самомъ билетѣ.

Въ каждой конторѣ есть печатная книга, "Универсальный Лотерейный Гадатель", гдѣ можно найдти счастливыя числа на всѣ возможные случаи и обстоятельства жизни. Напримѣръ, я ставлю два карлина, около семи пенсовъ. На пути къ конторѣ я наткнулся на чернаго человѣка. Пришедъ туда, я важно требую "Гадателя", и мнѣ подаютъ его очень-серьёзно. Отъискиваю чернаго человѣка, такой-то нумеръ: давайте его; потомъ, отъискиваю случай, когда наткнешься на кого или что-нибудь на улицѣ, такой-то нумеръ: давайте его; наконецъ, мы смотримъ, какъ называется улица и беремъ ея нумеръ. Вотъ у насъ три нумера.

Еслибъ крыша театра Сан-Карло провалилась, то нашлось бы такое множество желающихъ взять нумера, соотвѣтствующіе въ "Гадателѣ" этому случаю, что правительство отказалось бы выдавать ихъ, чтобъ не рисковать проиграть на нихъ слишкомъ-большія суммы. Подобные случаи бываютъ нерѣдко. Недавно былъ пожаръ въ королевскомъ дворцѣ, и Неаполитанцы бросились съ такою запальчивостью на нумера, соотвѣтствующіе пожару, королю и дворцу, что запрещено уже было выдавать билеты съ числами этихъ словъ. Всякое происшествіе, всякій особенный случай считается у невѣжественнаго и суевѣрнаго народа откровеніемъ свыше, нераздѣльно связаннымъ съ лотерейными выигрышами. Есть люди, пользующіеся даромъ видѣть счастливые сны, и за ними всѣ гоняются; есть также нѣсколько монаховъ, постоянно осчастливленныхъ видѣніемъ благополучныхъ нумеровъ.

Я слышалъ, что однажды лошадь понесла своего всадника и расшибла его до смерти на углу улицы; видя это, другой человѣкъ погнался за лошадью и бѣжалъ съ такою неимовѣрною скоростью, что настигъ ее почти немедленно послѣ несчастія съ всадникомъ. Гнавшійся бросился на колѣни подлѣ умирающаго ѣздока и схватилъ его за руку съ выраженіемъ самаго безпредѣльнаго отчаянія: -- "Вы еще живы", сказалъ онъ: "скажите Мнѣ одно только слово! Если въ васъ осталась хоть тѣнь дыханія, ради самаго Бога, скажите сколько вамъ лѣтъ, чтобъ я могъ поставить этотъ нумеръ въ лотереѣ!"

Но вотъ бьетъ четыре часа по полудни; надобно идти посмотрѣть какъ разъигрывается лотерея. Церемонія эта происходитъ каждую субботу въ Tribunale или въ судебной палатѣ, въ странномъ, пахнущемъ землею длинномъ покоѣ, въ родѣ галереи, заплесневѣломъ какъ старый погребъ и сыромъ какъ подземная темница. Въ верхнемъ концѣ его площадка и на ней большой полукруглый столъ, вокругъ котораго сидятъ президентъ и совѣтъ, все должностные судьи. За президентомъ, на маленькомъ стулѣ, сидитъ capo lazzarone, родъ народнаго трибуна, выбираемаго имъ нарочно съ тѣмъ, чтобъ онъ наблюдалъ, все ли дѣлается честно и какъ слѣдуетъ; онъ окруженъ нѣсколькими человѣками пріятелей. Capo lazzarone малый грязный, оборванный, смуглый; длинные, жосткіе волосы висятъ по его лицу, и онъ покрытъ съ ногъ до головы самою неоспоримо-національною, безпримѣсною грязью. Вся зала наполнена неаполитанскими простолюдинами, а между ними и площадкой, для охраненія ведущихъ на нее ступеней, небольшой отрядъ солдатъ.

Нужное число судей еще не собралось. Въ-продолженіе этого промежутка ожиданія, ящикъ, въ которомъ нумера, привлекалъ къ себѣ вниманіе всѣхъ; но послѣ, когда въ него положили билеты, дѣлающій это мальчикъ становится средоточіемъ общаго интереса. Мальчикъ былъ уже здѣсь и одѣтъ для своей роли; одежда на немъ темнаго цвѣта и въ обтяжку, съ однимъ только лѣвымъ рукавомъ, а правая рука остается голою до плеча, въ совершенной готовности опуститься въ таинственное хранилище.

Среди молчанія и тихаго шопота въ залѣ, всѣ смотрятъ съ глубокимъ любопытствомъ на юнаго жреца Фортуны. Многіе развѣдываютъ, сколько ему лѣтъ отъ роду, съ намѣреніемъ воспользоваться этимъ числомъ для слѣдующей лотереи; много ли у него братьевъ и сестеръ; какихъ лѣтъ его отецъ и мать; есть ли у него на лицѣ родимыя пятнышки или ямочки; гдѣ они и сколько ихъ, и тому подобное. Но вотъ является предпослѣдній судья: это маленькій старичекъ, котораго всѣ боятся за его дурной глазъ; при видѣ его раздался общій ропотъ, но вниманіе присутствующихъ развлечено приходомъ священника, который идетъ къ своему мѣсту, въ сопровожденіи мальчика, несущаго его духовное облаченіе и сосудъ со святою водой.

Наконецъ, явился послѣдній судья и занялъ свое мѣсто за полукруглымъ столомъ!

Слышенъ ропотъ общаго, неукротимаго волненія, среди котораго священникъ облачается. Послѣ этого онъ произноситъ шопотомъ молитву, и, обмакнувъ кисть въ сосудъ святой воды, окропляетъ ею ящикъ и мальчика, которые оба поднимаются на столъ для принятія благословенія. Мальчикъ остается на столѣ, а ящикъ поднимается служителемъ, который держитъ его обѣими руками надъ головою и показываетъ публикѣ съ края площадки; онъ весело потряхиваетъ имъ, какъ-будто говоря: -- "Смотрите, господа, тутъ нѣтъ обмана!"

Наконецъ, ящикъ поставленъ передъ мальчикомъ, и онъ, поднявъ напередъ-обнаженную руку вверхъ, запускаетъ ее туда въ отверстіе, продѣланное въ крышкѣ; онъ вынимаетъ билетикъ съ нумеромъ, навернутый на что-то твердое, который отдаетъ ближайшему подлѣ себя судьѣ. Тотъ развертываетъ его нѣсколько и передаетъ президенту, подлѣ котораго сидитъ. Президентъ развертываетъ его окончательно, очень-медленно, при чемъ capo lazzarone наклоняется ему черезъ плечо; потомъ президентъ показываетъ развернутый билетикъ трибуну, и тотъ, взглянувъ на него съ жадностью, восклицаетъ громкимъ и рѣзкимъ голосомъ: "Sessenta due!" (шестьдесятъ-два), выражая послѣднюю цифру пальцами. Увы! Capo lazzarone поставилъ свою ставку не на этотъ нумеръ. Лицо его вытягивается, а глаза дико блуждаютъ вокругъ.

Послѣ этого вынимаются всѣ остальные билетики; по-мѣрѣ-того, какъ это дѣлается, лицо capo lazzarone измѣняется болѣе и болѣе, потому-что онъ, повидимому, разсчиталъ какъ-нельзя-лучше выборъ своего нумера; наконецъ, когда вышелъ послѣдній нумеръ и все-таки не его, онъ всплескиваетъ руками и поднимаетъ глаза къ потолку съ выраженіемъ горькаго упрека, обращеннаго къ его святому патрону, за то, что онъ такъ жестоко измѣнилъ его надеждамъ. Надѣюсь, что capo lazzarone не откажется за это отъ новой попытки на выигрышъ.

Кто выигравшіе -- неизвѣстно никому; вѣроятно, они не присутствовали при тиражѣ. Жаль было смотрѣть на грусть ошибившихся въ разсчетѣ бѣдняковъ: проходя черезъ дворъ, они казались такими же унылыми, какъ арестанты, выглядывавшіе на нихъ изъ-за рѣшетокъ тюрьмы, которая также принадлежитъ къ этому зданію; или какъ обломки человѣческихъ головъ, болтающихся снаружи на цѣпяхъ, въ воспоминаніе добраго стараго времени, когда владѣльцы ихъ были тутъ казнены для назиданія своихъ согражданъ.

Мы выѣзжаемъ изъ Неаполя на великолѣпномъ разсвѣтѣ чуднаго дня, по дорогѣ въ Капуу; потомъ пространствуемъ дня три по проселочнымъ дорогамъ, чтобъ видѣть монастырь Монте-Кассино, выстроенный на высокомъ утесѣ, надъ городкомъ Сан-Джермано, и теряющійся въ облакахъ туманнаго утра, въ которое мы къ нему приближаемся.

Гулъ колокола носится таинственно въ спокойномъ воздухѣ, пока мы поднимаемся къ монастырю по извилистой дорожкѣ, на мулахъ, а между-тѣмъ не видно ничего, кромѣ сѣраго тумана, который движется надъ нами медленно и важно, какъ погребальная процессія. Наконецъ, передъ нами смутная громада зданія; сѣрыя стѣны и башни его обрисовываются какъ призраки среди густыхъ паровъ.

Двѣ черныя тѣни бродятъ взадъ и впередъ по четвероугольной площадкѣ, около статуй святаго патрона монастыря и сестры его; а за ними прыгаетъ между древними арками ручной воронъ, который каркаетъ въ отвѣтъ гудящему колоколу. Какимъ іезуитомъ онъ смотритъ! Трудно найдти вкрадчиваго хитреца, который бы чувствовалъ себя больше дома, чѣмъ этотъ воронъ, стоящій теперь у дверей за трапезной, наклонивъ голову на бокъ и притворяясь, будто онъ смотритъ въ другую сторону, тогда какъ, напротивъ того, внимательно разглядываетъ посѣтителей и слушаетъ ихъ рѣчи съ большимъ напряженіемъ. Какимъ безтолковымъ кажется въ сравненіи съ нимъ привратникъ!

Какъ воздвиглось это необычайное строеніе на такой высотѣ, куда доставка камня, мрамора и желѣза была сопряжена съ величайшимъ трудомъ? Какъ, будучи нѣсколько разъ разграблено, выжжено, потрясено землетрясеніями, оно возобновлялось изъ развалинъ и сдѣлалось опять такимъ, какъ мы его видимъ, съ великолѣпною и пышно-убранною церковью? На эти вопросы воронъ отвѣчаетъ своимъ карканьемъ, привѣтствуя крестьянъ, идущихъ въ ворота съ ношами и корзинами. Крестьяне эти кажутся очень-жалкими, и, по обыкновенію, невѣжественны до нельзя: они просятъ милостыни, пока монахи поютъ въ часовнѣ-на это имъ опять отвѣчаетъ воронъ своимъ карканьемъ, лукаво поводя глазами.

Пусть онъ каркаетъ и поводитъ глазами у монастырскихъ воротъ, а мы снова спустимся внизъ, сквозь густыя облава. Вышедъ изъ нихъ, мы въ виду деревни, которая далеко внизу, и низменной зеленѣющей страны, пересѣкаемой ручейками и рѣчками, все это пріятно видѣть послѣ мрака и пасмурности угрюмаго монастыря.

Мы опять ѣдемъ дальше, по грязнымъ дорогамъ, черезъ самыя жалкія и едва живыя деревушки, гдѣ ни въ одной лачугѣ нѣтъ цѣлаго окна, ни на одномъ жителѣ цѣлой одежды, ни малѣйшаго признака съѣстнаго въ дрянныхъ лавочкахъ. Женщины носятъ ярко-красные корсеты, зашнурованные спереди и сзади, бѣлыя юбки и неаполитанскій головной уборъ изъ сложеннаго четвероугольникомъ холста: уборъ этотъ первоначально предназначался для того, чтобъ было удобнѣе носить тяжести на головѣ. Мужчины и дѣти облачены во все, что они могутъ найдти. Солдаты такъ же грязны и такъ-же жадны, какъ здѣшнія собаки. Гостинницы -- такія заколдованныя мѣста, что онѣ гораздо-забавнѣе и привлекательнѣе лучшихъ парижскихъ отелей. Есть, напримѣръ, одна въ Вальмонтоне, къ которой приближаются черезъ трясину глубиною почти до колѣна. Внизу какая-то дикая колоннада; темный дворъ, наполненный пустыми конюшнями и сараями, и предлинная кухня съ длиннѣйшею скамьею и такимъ же столомъ, гдѣ толпится вокругъ огня партія путешественниковъ съ двумя монахами въ серединѣ, пока имъ готовится ужинъ. Поднявшись по лѣстницѣ въ верхній этажъ, очутишься въ сложенной изъ кирпичей галереѣ, съ весьма-маленькими окнами, въ которыя вставлены осколки пузыреватыхъ стеклышекъ; всѣ выходящія изъ нея двери -- а ихъ дюжинъ около двухъ -- давно уже не держатся на петляхъ; голая доска на козлахъ служитъ вмѣсто стола, за которымъ человѣкъ тридцать могутъ удобно обѣдать; каминъ въ ней величиною съ добрую комнату, а когда затрещатъ на его огнѣ пуки соломы и хвороста, то пламя освѣщаетъ самыя сверхъестественныя и уродливыя фигуры, нарисованныя углемъ побокамъ его предъгдущими путешественниками. На столѣ горитъ неровнымъ огнемъ простая деревенская лампадка, а вокругъ него суетится безъ устали желтая карлица, которая безпрестанно чешетъ себѣ голову и поднимается на цыпочки, раскладывая изуродованные и тупые ножи и привскакивая, чтобъ заглянуть въ глиняные кувшины съ водою. Кровати въ сосѣднихъ комнатахъ самой ненадежной конструкціи. Въ цѣломъ домѣ нѣтъ идеи зеркала, а умывальный приборъ тождественъ кухонной посудѣ. Но желтая карлица ставитъ на столъ добрую флягу превосходнаго вина, и, въ числѣ полдюжины другихъ кушаній, двѣ трети жаренаго козленка, отъ котораго поднимается горячій паръ. Она столько же добродушна, сколько грязна,-- а это много. И такъ, пьемъ изъ фляги за здоровье карлицы, и да благоденствуетъ ея заведеніе!

Оставя Римъ въ другой разъ за собою, а съ нимъ пилигримовъ, возвращающихся въ домы свои -- каждый съ неизбѣжнымъ посохомъ и деревянною чашкой, съ просьбою о подаяніи, ради любви къ Богу,-- мы подъѣзжаемъ по прелестнымъ мѣстоположеніямъ къ водопадамъ Терни, гдѣ вся рѣка Белино стремится внизъ съ скалистой высоты, среди блестящей пѣны и радужныхъ брызговъ. Перуджа, сильно укрѣпленная природою и искусствомъ, на высотѣ, поднимающейся отвѣсно съ равнины, гдѣ пурпуровыя горы рисуются на отдаленномъ горизонтѣ -- блеститъ яркими цвѣтами въ рыночный день. Пестрота эта выставляетъ какъ-нельзя-лучше мрачныя, но богатыя готическія зданія. Помостъ рыночной площади усыпанъ разными деревенскими произведеніями. По всему скату крутаго холма, гдѣ идетъ дорога къ городу, подъ стѣнами его, происходитъ шумная продажа телятъ, барановъ, свиней, лошадей, муловъ и быковъ. Гуси, куры и индѣйки смѣло хлопочутъ подъ самыми копытами четвероногихъ; а покупщики, продавцы и зрители толпятся вездѣ и загораживаютъ дорогу, по которой мы съ шумомъ скатываемся на нихъ.

Вдругъ слышимъ металлическій звукъ подъ ногами нашихъ лошадей. Почтальйонъ останавливаетъ ихъ. Опустившись въ сѣдлѣ и возведя глаза къ небу, онъ восклицаетъ: "О, Юпитеръ всемогущій! одна лошадь потеряла подкову!"

Не взирая на это страшное бѣдствіе и на отчаянные взгляды и жесты, къ которымъ способенъ только итальянскій веттурино, насъ въ непродолжительномъ времени выручилъ смертный кузнецъ, и мы достигли помощію его Касгильйоне въ туже ночь, и Ареццо на другой день. Разумѣется, что въ прекрасномъ соборѣ его служили обѣдню; солнце посылало во внутрь храма лучи свои, между колоннадами, сквозь росписныя окна, полускрывая въ тѣни, полуобнаруживая стоявшія на колѣняхъ фигуры.

Но сколько красоты совершенно другаго рода открывается нашимъ глазамъ, когда, въ ясное утро, мы смотримъ съ высоты холма на Флоренцію! Вотъ она передъ нами, въ освѣщенной солнцемъ долинѣ, свѣтлая своимъ вьющимся Арно, закрытая со всѣхъ сторонъ красивыми холмами; куполы, башни, дворцы ея поднимаются блестящими массами изъ среды роскошной страны и сіяютъ на солнцѣ какъ золоти!

Великолѣпно-серьёзны и мрачны улицы прекрасной Флоренціи! Крѣпкія старинныя зданія ея отбрасываютъ отъ себя густыя тѣни на землю и рѣку. Чудные дворцы, выстроенные для обороны въ смутныя времена, съ маленькими, недовѣрчивыми окнами, которыя защищены тяжелыми желѣзными рѣшотками, и съ толстѣйшими стѣнами, сложенными изъ грубыхъ, массивныхъ камней, -- смотрятъ нахмурясь, въ угрюмомъ величіи, на каждую улицу. въ серединѣ города, на Площади-Великаго-Герцога, украшенной прекрасными статуями и Фонтаномъ Нептуна,-- возвышается Palazzo Vecchio, съ огромными нависшими бойницами и Большою-Башней, которая стережетъ весь городъ. На дворѣ его, достойномъ замка Отранто по своей обширности и мрачности, видѣнъ массивный подъѣздъ, по которому можетъ подняться самый тяжелый экипажъ, вапряженный самыми дюжими лошадьми. Большая зала дворца сохранила еще на стѣнахъ своихъ, полинялыхъ и осыпавшихся, живопись, изображающую торжества фамиліи Медичи и войны старинныхъ флорентійцевъ. Тюрьма близехонько подлѣ, на сосѣднемъ дворѣ зданія -- старое и печальное мѣсто, гдѣ нѣсколько человѣкъ заперто накрѣпко въ тѣсныхъ келльяхъ, похожихъ на печи; другіе плѣнники выглядываютъ изъ-за рѣшетокъ и просятъ подаянія; нѣкоторые разговариваютъ со своими друзьями, которые курятъ для очищенія воздуха; другіе покупаютъ у торговокъ вино и фрукты, но всѣ грязны, жалки и гадки.-- "Они довольно веселы, signore" сказалъ мнѣ тюремщикъ: "всѣ они запачканы кровью" прибавилъ онъ, указавъ рукою на три четверти всего зданія. Не прошло часа времени, какъ восьмидесятилѣтній старикъ, заспоривъ съ семнадцатилѣтнею дѣвушкой, у которой онъ что-то покупалъ, убилъ ее ножомъ на рынкѣ, полномъ прекраснѣйшихъ цвѣтовъ; убійцу привели сюда, для дополненія числа.

Изъ четырехъ старинныхъ мостовъ, пересѣкающихъ Арно, самый очаровательный Ponte Vecchio; покрытый лавками брильянтщиковъ и золотыхъ-дѣлъ-мастеровъ. Въ самомъ центрѣ его остается пустое пространство, въ которое могъ бы вмѣститься домъ; видъ оттуда въ обѣ стороны и вверхъ очарователенъ; глазамъ открывается синее небо, вода и богатыя зданія. Надъ всѣми строеніями моста тянется крытая Галерея-Великаго-Герцога, проведенная для соединенія потайнымъ ходомъ двухъ большихъ дворцовъ; она идетъ дальше между улицами и домами, въ духѣ истиннаго деспотизма, не взирая ни на какія препятствія.

Великій герцогъ, какъ членъ Compagnie della Misericordia, имѣетъ другой, гораздо-достойнѣйшій способъ проходить инкогнито по улицамъ, въ черной мантіи съ капюшономъ. Братство это состоитъ изъ людей всякаго званія, безъ разбора какихъ-либо свѣтскихъ отличій. Если случится съ кѣмъ-нибудь несчастіе, долгъ членовъ поднять страдальца и доставить его бережно въ больницу; если гдѣ-нибудь обнаружится пожаръ, они тотчасъ же являются на мѣсто и подаютъ всю возможную помощь; въ числѣ ихъ обязанностей самая обыкновенная та, что они ухаживаютъ за больными и утѣшаютъ ихъ; за это, по уставамъ своимъ, они не могутъ ни брать деньги, ни ѣсть, ни пить въ домѣ больнаго. Тѣ, которыхъ очередь исправлять человѣколюбивыя должности общества, собираются въ самое короткое время по звону большаго колокола башни; говорятъ, что многіе видѣли, какъ самъ великій герцогъ вставалъ при этихъ звукахъ изъ-за стола и удалялся туда, куда его требовалъ призывъ братства.

На другой обширной площади, гдѣ продаются на залавкахъ и на мостовой старыя желѣзныя вещи и разныя бездѣлицы, красуются вмѣстѣ; соборъ съ великолѣпнымъ куполомъ, прекрасная итальянская готическая башня, колокольня и крестильня съ бронзовыми дверями. Тутъ же, посреди мостовой, небольшой отдѣльный четвероугольникъ, называющійся камнемъ Данте, куда онъ, по преданію, выносилъ свой стулъ и гдѣ сидѣлъ, погруженный въ поэтическое созерцаніе. Не знаю, удерживался ли онъ въ своемъ горькомъ изгнаніи отъ проклятій на самые камни улицъ неблагодарной Флоренціи кроткимъ воспоминаніемъ этого мѣста, гдѣ онъ мечталъ о маленькой Беатриче!

Капелла Медичи, которые были добрыми ангелами и злыми демонами Флоренціи; церковь Санта-Кроче, гдѣ погребенъ Микель-Анджело и гдѣ каждая плита напоминаетъ краснорѣчиво о великихъ людяхъ; безчисленныя церкви, изъ которыхъ многія снаружи не больше, какъ неконченыя массы сложныхъ кирпичей, но внутри торжественны и, спокойны -- вотъ что останавливаетъ наши блужданія по городу.

Музей натуральной исторіи соотвѣтствуетъ гробницамъ въ церквахъ и монастыряхъ; онъ славится въ цѣломъ свѣтѣ своими восковыми препаратами, которые изображаютъ сначала листья, сѣмена, растенія, животныхъ нисшаго разряда; потомъ, поднимаясь постепенно къ болѣе-совершеннымъ созданіямъ, доходитъ черезъ отдѣльные органы человѣческаго тѣла до цѣлаго состава, превосходно изображеннаго, какъ-будто тотчасъ послѣ смерти. Трудно выдумать болѣе-торжественныя, печальныя и поразительныя напоминанія нашей бренности, какъ эти подражанія юности и красотѣ, которыя тутъ лежатъ передъ нами, въ послѣднемъ снѣ.

За городскими стѣнами мы видимъ всю прелестную долину Арно, монастырь Fiesoie, башню Галилея, домъ Боккаччіо, старыя виллы и загородные домы; безчисленныя точки, исполненныя глубокаго интереса, блестящія среди очаровательнѣйшаго мѣстоположенія, освѣщеннаго яркимъ солнцемъ. При возвращеніи оттуда въ городъ, улицы его, съ мрачными, величавыми, угрюмыми дворцами, кажутся еще занимательнѣе, и тѣмъ болѣе, что преданія ихъ не ограничиваются одними подвигами войны и желѣзной силы, но переборютъ воспоминанія о торжествующемъ распространеніи мирныхъ наукъ и искусствъ.

Сколько свѣта разлилось на міръ изъ угрюмыхъ дворцовъ Флоренціи! Здѣсь, въ галереяхъ, открытыхъ всякому любопытному, стоятъ безсмертныя произведенія древнихъ скульпторовъ рядомъ съ работами Микель-Анджело, Кановы, Тиціана, Рембрандта, Рафаэля, твореніями поэтовъ, историковъ, философовъ -- этихъ знаменитыхъ историческихъ лицъ, въ сравненіи съ которыми закованные въ желѣзо воины кажутся такими малыми и слабыми, и такъ скоро забываются. Здѣсь труды великихъ геніевъ переживаютъ опрокинутыя твердыни осады и обороны; преданія о тиранніи многихъ, или нѣсколькихъ избранныхъ, превращаются въ лишенную значенія сказку, а гордость и могущество не болѣе, какъ жалкій прахъ! Священный огонь, зажженный лучами небесными въ суровыхъ улицахъ и громадныхъ дворцахъ и башняхъ, продолжаетъ горѣть ярко и свѣтло, тогда-какъ трескучее пламя войны давно умолкло и домашніе огни цѣлыхъ поколѣній давно потухли, такъ-же точно, какъ тысячи за тысячами лицъ, разгоряченныхъ битвою и буйными страстями, исчезли съ древнихъ площадей и изъ мѣстъ прежнихъ народныхъ скопищъ, а между-тѣмъ, лицо неизвѣстной флорентинской красавицы, сохраненное отъ забвенія кистью живописца, продолжаетъ жить въ вѣчной юности и прелести...

Оглянемъ Флоренцію, пока она еще видна; а когда сіяющій куполъ ея исчезнетъ изъ глазъ, мы поѣдемъ по веселой Тосканѣ, въ которой столько свѣтлыхъ воспоминаній. Вообще, Италія выигрываетъ гораздо-больше, когда о ней вспоминаешь. Теперь настало уже лѣто; Генуа, Миланъ, озеро Комо далеко за нами; мы отдыхаемъ въ швейцарской деревнѣ Файдо, вблизи страшныхъ скалъ и горъ, вѣчныхъ снѣговъ и ревущихъ водопадовъ великаго Сен-Готарда; мы слышимъ въ послѣдній разъ, въ этомъ странствіи, звуки итальянскаго языка. Простимся же ласково съ Италіей, гдѣ столько дурнаго и столько нищеты, помня только удивленіе, возбуждавшееся въ насъ ея красотами, природными и искусственными, которыхъ тамъ такая неисчислимая бездна; сохранимъ также доброе воспоминаніе о народѣ, отъ природы добродушномъ и терпѣливомъ. Многіе годы нерадѣнія, дурнаго управленія и тяжкаго гнёта трудились надъ переработкою его врожденныхъ свойствъ и подавили духъ его. Государи, для которыхъ единство его было пагубно, а раздѣленіе составляло силу, подрыли корень его національности и были причиною искаженія языка; но добрыя качества были въ немъ всегда, какъ и теперь, и, можетъ-быть, изъ этого пепла воскреснетъ наконецъ благородная нація. Будемъ держаться этой надежды! Сохранимъ уваженіе къ Италіи хоть за то, что каждый обломокъ ея падшихъ храмовъ, каждый камень ея заглохшихъ дворцовъ и темницъ говоритъ намъ, что колесо времени катится къ предназначеной свыше цѣли, и что свѣтъ, въ существенномъ отношеніи, сдѣлался лучшимъ, болѣе кроткимъ, болѣе умѣреннымъ, болѣе снисходительнымъ, болѣе человѣколюбивымъ!

"Отечественныя Записки", No 12, 1846, NoNo 1--3, 1847

Оставить комментарий Диккенс Чарльз (перевод: Без указания переводчика) (bmn@lib.ru) Год: 1846 Обновлено: 16/04/2019. 339k. Статистика. Книга очерков: Переводы, Публицистика, Путешествия Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", No 12, 1846, NoNo 1-3, 1847.

Диккенс Чарльз Картины из Италии

КАРТИНЫ ИЗЪ ИТАЛІИ.

Диккенс Чарльз
Картины из Италии