Золотое солнце, горячее солнце, ниже и ниже спускалось. Спустилось въ студеныя волны Днѣпра быстротечнаго и загасло. Ночь стала тихая, теплая, съ голубымъ небомъ, со звѣздами яркими, съ мѣсяцемъ яснымъ.
Не спитъ деревня, да и не слѣдъ. День-деньской парило солнце, парило -- и только теперь дохнуть свободно можно. Прохладно стало, посвѣжѣло...
Не спитъ деревня; невесела деревня. Ужъ три недѣли вотъ, какъ не даетъ Богъ капли дождя съ неба. Сохнетъ все, замираетъ. Пожелтѣли преждевременно пшеница и ячмень, позасохли хмѣль и ягоды... Бѣда.
Только и говора по деревнѣ, что про засуху, про бездождье.
Всѣ хозяева молятъ Бога, всѣ плачутся. Ну а парни съ молодицами свое! Смѣхъ имъ, весело, будто и дѣла нѣтъ до засухи-то: такъ и льется хохотъ бойкій и у пруда, что подъ ивами, и въ садахъ, что подъ черешнями и вишеньемъ. Любо имъ...
Долго, долго, ужъ высоко мѣсяцъ въ небо всплылъ, толковали старики и рѣшили сдѣлать завтра вызовъ дождю: "Додолу" {А. Аѳанасьевъ. Поэтическія воззрѣнія славянъ на природу. Т. 2, ст. 173.} по полямъ вести, "мокрицы дѣлать".
Кого-жъ выбрать-то въ Додолу? Нужно, чтобъ пригожа была и чтобъ честной дѣвкой слыла!
Порѣшили въ Додолу выбрать старшины дочку Таню.
Порѣшили и разошлись старые, а на селѣ еще до свѣту самаго кое-гдѣ хохотъ гремѣлъ.
Кто же была эта Таня, что въ Додолы выбрали?
Красавица, дѣвка была! Изо-всей деревни, мало -- волости -- единственная. Высока и стройна, словно тополь! Лице бѣлое, чуть румянцемъ освѣщенное, загорѣло и здоровьемъ пышетъ, молодостью. А большіе, да веселые, темнокаріе глаза такъ и манятъ, и ласкаютъ, и горятъ. Русыхъ косъ вѣнецъ тяжелый клонитъ голову красавицы назадъ и надменный, и задорный видъ походкѣ придаетъ: словно княжеская дочь межь подружекъ выдѣляется. Зубы -- жемчугъ, губки алыя такъ и просить поцѣлуя.
Ужъ и точно что любили же ее! Развеселая такая, хохотунья она, всѣхъ бывало очаруетъ! Пѣсню-ль спѣть -- споетъ красавица такъ, что сердце встрепенется, а плясать пойдетъ, такъ и глазъ отъ нее отвести нѣту силъ какъ наклонитъ, какъ наклонитъ свою голову то внизъ, а глазами изъ-подѣлобья, изъ подъ соболя рѣсницъ какъ поведетъ, такъ кажись и жизнь то бросилъ бы къ ея стройнымъ ногамъ. И чего тотъ взглядъ не обѣщаетъ!
И охотница плясать она была: всѣ устанутъ, отойдутъ, а она все пляшетъ, только глазки разгораются.
Покорила на деревнѣ Таня всѣхъ парней сердца,-- только Петрусь черномазый, забіяка, бандуристъ, ей одинъ не покорился, и одинъ изъ всей деревни, только Петрусь полюбился, но красавица и виду не даетъ: идетъ мимо и не вглянетъ -- такъ пройдетъ.
Ну а Петрусь не тужилъ: ему дѣвки, молодицы на деревнѣ всѣ сдавалися.
Парень видный, парень воръ!
А ужь бывало на бандурѣ заиграетъ, такъ вотъ въ сердце, сердце женское, словно змѣй онъ заползетъ. И роятся въ немъ, въ томъ сердце молодомъ, думы знойныя, непутныя, объ Петрусѣ одномъ.
Посводилъ съ ума деревню всю...
-----
Солнце яркое ранехонько встаетъ и деревня пробудилась и встаетъ.
Небо чисто, въ не облачка небѣ видно, и горячій день, удушливый, дождя опять не принесетъ.
Мокрины дѣлать, Додолу вести...
Въ хатѣ у старосты снаряжаютъ Додолу дѣвки и молодицы. На улицѣ громада ждетъ не дождется. Особливо парнямъ не терпится: какова Таня будетъ, застыдится ли?...
И Петрусь здѣсь.
Но вотъ отворили двери, громада затихла, и дѣвушки разодѣтыя, въ цвѣтахъ, въ два ряда показались, стали сходить съ крыльца; сходятъ, сходятъ, сходятъ, и наконецъ Додола-Таня показалась...
Разбиты, распущены косы тяжелыя и въ нихъ васильки и акацій цвѣточки вплетены, а тѣло нагое красавицы Тани, прикрытое только вѣнками цвѣтовъ луговыхъ и зеленою мелкою травой, сквозило подъ солнцемъ горячимъ, горѣло подъ взглядомъ нескромнымъ.
-- Додола! Додола! шумѣла толпа.
-- Красотка, Танюша! красотка! шептали парни.
Ну, дѣвка! подумалъ и Петрусь.
И точно красива, красива Додола! Роскошное, статное тѣло, въ цвѣтахъ все одѣтое, дивно прекрасно! И поступь такая красивая, легкая, и глазки подъ навѣсомъ длинныхъ рѣсницъ, опущенные къ низу, стыдливость Додолѣ придали. Въ костюмѣ вакханки -- стыдливая дѣва!
А кругомъ, въ яркій цвѣтъ разодѣта, громада смѣется, шумитъ и идетъ кругъ Додолы. Парни ближе другихъ...
Подняла свои глазки Додола и улыбка коварная быстро на щечкахъ мелькнула....
Идутъ въ полѣ...
Сверху небо голубое съ яркимъ солнцемъ, въ далекѣ широкой лентой Днѣпръ катится-золотится свѣтомъ дня, а внизу -- коверъ зеленый, коверъ бархатный разостланъ...
Идутъ...
Петрусь глазъ не сводитъ съ Тани: "ишь какая"! удивляется онъ ей
Да ударитъ дождикъ съ неба.
Ороситъ поля...
Съ дождемъ Богъ пошлетъ намъ хлѣба,
Ниву напоя.
Ой Додола, ой Додола!
Дождикъ, дождикъ, хошь дѣвицу,
Изо всѣхъ красу?
За нее полей пшеницу,
Силу дай овсу!
Ой Додола, ой Додола!
Бѣжитъ облако за нею,
Дождикъ обѣщаетъ;
По полямъ бѣжитъ дѣвица
Дождикъ догоняетъ.
Ой Додола, ой Додола!
Подъ звуки этой пѣсни, съ различными рифмами, двигается толпа, а когда поютъ два послѣдніе изъ вышепреведенныхъ стиховъ, Додола бѣжитъ со всѣхъ ногъ и толпа за нею.
Здѣсь въ этомъ обрядѣ, происхожденіе котораго изъ глубокой древности несомнѣнно, слѣдующій, по объясненію проф. Лавровскаго, смыслъ: Додола представляетъ собою богиню земли, еще не вступившую въ брачный союзъ съ небомъ и не орошенную плодотворнымъ сѣменемъ дождя; она проситъ этого союза, чтобы не быть безплодною отъ засухи. Понятно, что только дѣвица и можетъ быть представительницею въ такомъ состояніи земли. Гоньба облаковъ за дѣвицами, желаніе послѣднихъ убѣжать, превосходно изображаютъ первое столкновеніе невинности. Наконецъ, облака перегоняютъ и земля орошается дождемъ".
Ну дождь, если ты не прельстился Додолой, то ты слѣпъ, хорошій мой, вкуса не имѣешь!
Но нѣтъ, нѣтъ, онъ зрячій -- видитъ: далеко, на западѣ тучки зачернѣли и бѣгутъ по небу, въ высь бѣгутъ, темнятъ голубое небо, темнятъ.
Обѣжала поля Додола, умучилась, и горитъ ея личико славное, а глазки такъ искры и сыпятъ.
Вотъ и въ село воротились.
Идутъ по селу.
Паритъ солнце, жгетъ, жгетъ: не добѣжали еще тучки до него.
У каждой хаты останавливается Додола и каждой хаты хозяинъ, обливаетъ ее цѣлымъ ведромъ воды, и любо Танѣ обливанье,-- свѣжитъ.
Разошлись старики по домамъ, идетъ и Додола домой, идетъ окруженная толпой дѣвокъ и парней, спѣшить.
Парни глазъ не сводятъ съ дѣвки -- дивуются, и Петрусь тутъ же, и тоже глазъ отвести отъ Додолы не въ силахъ,-- а она видитъ это и пріятно ей.
Проводила толпа ее до самой до хаты и разошлась. Отошелъ и Петрусь, но не далеко: ждетъ Додолу.
Ну дождался ее и сказалъ, когда она вышла:
-- Пригожа ты, Таня, пригожа.
-- А ты, отвѣчала она. улыбаясь, до сихъ поръ и не видѣлъ какова я?
И лукаво плутовка смѣется.
-- Ты по сердцу мнѣ! Слышишь, Таня?
-- Слышу, да только не знаю что дальше изъ этого будетъ.
-- Чтожъ дальше -- полюбимся!
-- А дальше?
-- Коханкой моею ты будешь.
-- Ну?
-- Ну, а я тебѣ пѣсни пѣть буду, любить тебя буду. Вѣдь замужъ тебя за меня не отдастъ твой отецъ?
-- Точно. Ну будемъ любить мы другъ друга: ты парень, какихъ я еще не видала.
-----
Сошлися Татьяна съ Петрусемъ и крѣпко любили другъ друга. Отецъ Тани слышать не хочетъ, чтобъ дочку свою за гулящаго парня, бездомнаго выдать. А они коротали вдвоемъ тѣ прекрасныя лѣтнія ночи, что на югѣ одномъ лишь бываютъ.
Подъ ропотъ бурливаго Днѣпра Петрусь пѣлъ и игралъ на бандурѣ свои пѣсни Татьянѣ, она слушала. Подъ шелестъ деревьевъ, подъ пѣсни соловушки часто они до утра все гуляли.
Ну вотъ осень прошла, а за нею зима, и узналъ про любовь отецъ Тани: запирать сталъ онъ дѣвку.
Тоскуетъ бѣдняжка и сохнетъ, только отрады, что бывало какъ пѣсню Петруся услышитъ.
А Петрусь? Сталъ грустенъ и Петрусь, и звуки бандуры и пѣсни его невеселыми стали. А какъ время къ веснѣ подошло и совсѣмъ стало дѣло ихъ дрянь: пошли говоръ, пересуды по селу, что Танюша, не вѣнчавшись, женой Петруся ужъ стала. Страма скрыть нельзя ужь...
Родила Таня, умеръ ребенокъ, а отецъ ее со двора согналъ, проклялъ...
-- Проклята ты будь, паскудница!
-- Проклялъ! проклялъ! батька, проклялъ меня! кричитъ блѣдная, обезумѣвшая отъ ужаса Таня и бѣжитъ, бѣжитъ къ Днѣпру быстрому, глубокому..
-- Не утопилась бы! кричитъ людъ, и пустилась толпа за нею, и Петрусь впереди всѣхъ.
Вотъ они близко, вотъ они почти догнали ее; но ужь и берегъ крутой близко; вотъ Петрусь схватить ее хочетъ,-- она обернулась, взглянула такъ нѣжно и кротко въ глаза своему милому, и Петрусь не успѣлъ поймать ее,-- она скрылась въ быстрыхъ волнахъ рѣки.
Ужасный, полный тоски безнадежной, вырвался крикъ у Петруся и онъ прыгнулъ за нею...
Прыгнулъ, плыветъ, а ее не видать: гдѣ жъ искать -- вода быстрая отнесла далеко чай.
Вонъ вдали мелькнуло платье ея и снова нѣтъ. Багры, лодки,-- все въ ходъ пошло, вся деревня искала и самъ старый отецъ, но ужъ Тани-Додолы не найдти имъ: унесла быстра рѣченька...
Петруся силой изъ воды вытащили: все рвется искать Таню.
По самую ночь глубокую проискали, а все-жъ таки не нашли.
-- Жалко дѣвки, молвятъ парни.
-- Жаль подруги, молвятъ дѣвки.
-- Жизни я своей лишился, молвитъ Петрусь, а слезъ нѣту.
Такъ погибла красавица Таня. Жалѣли всѣ ее -- никто зломъ не помянулъ.
А Петрусь и вовсе унылъ сталъ: не слыхать пѣсенъ веселыхъ, игры на бандурѣ лихой. Ходитъ точно убитый: отбился отъ работы, тяжко сообщество. Выйдетъ, бывало ночью, какъ полягутся всѣ, и трогаетъ струны бандуры, и слышно чуть пѣсню мурлычетъ и пѣсню унывную, грустную. Играетъ -- и на сердцѣ легче: тяжелое горе какъ будто стихаетъ. А образъ красивой Додолы передъ нимъ, какъ живой на минуту его не кидаетъ.
Изъ звуковъ унывной бандуры онъ будто слагаетъ фигуру Додолы... Разъ, ночью, сталъ Петрусь играть плясовую, и слышитъ,-- а спитъ ужъ давно вся деревня,-- что кто-то топочетъ, что кто-то танцуетъ, подъ тактъ, подъ бандуру, а кто -- не видать. Вотъ чудо, онъ думалъ, чтожъ это?
Покончилъ играть Петрусь и пляска замолкла.
-- "Ну, тутъ не безъ бѣса", подумалъ нашъ Петрусь, и сталь замѣчать. Второй разъ онъ ночью игралъ плясовую началъ и снова плясать кто-то сталъ, а все никого не видать. "Ну стой же, серчалъ, парень смѣлый, а я ужъ узнаю".
На другую ночь,-- а ночь, какъ нарочно сердитая, темная, мѣсяцъ за тучей и вѣтеръ такъ свищетъ и воетъ,-- Петрусь, какъ народъ положился, играть плясовую вновь началъ.
Играетъ, а возлѣ него подъ горшкомъ стоитъ свѣчка за жженая. Играетъ онъ долго -- все нѣтъ никого: не слыхать чтобъ плясали.
Онъ ждетъ все и все-то играетъ...
Вотъ слышитъ сначала далече, а послѣ и ближе плясать кто-то началъ...
Охъ, бьется какъ сердце, какъ боязно парню...
А все же играетъ,
А тучи чернѣе, а вѣтеръ все громче и громче все воетъ: точно стонетъ объ чемъ-то, сердечный.
Вотъ молнія даль освѣтила, а все-таки парень не видитъ, кто пляшетъ, а снять горшокъ съ свѣчки, подижъ-ты, боится.
Да и точно, что боязно: ночь-то бѣдовая и вѣтеръ такъ жалобно стонетъ.
Боялся, боялся нашъ Петрусь, а все же рѣшился, и вдругъ приподнялъ онъ со свѣчки горшокъ и играть пересталъ: обомлѣлъ...
Предъ нимъ, и такъ ясно середь мрака ночнаго, огнемъ краснымъ свѣчи освѣщенная -- Таня стояла... Лицо блѣдное, блѣдное и косъ русыхъ волны разметались по вѣтру.
Глядитъ парню въ глаза, улыбается и манитъ его ближе...
Онъ вскочилъ и за ней, а она отъ него. Онъ за ней; она дальше, и дальше, и дальше... Мракъ ночной ихъ окуталъ -- не видны...
-----
Пропалъ парень съ села съ той поры, и ни слуху ни духу объ немъ.
Старики толковали, что русалка-Танюша сманила Петра къ себѣ въ глыби рѣчныя.
Такъ всегда проклятыя, что въ водѣ у нечистыхъ живутъ, поступаютъ... Бандуру ужъ Оченно любятъ.