Въ степи холодно и пустынно. Пронзительный осенній вѣтеръ съ жалобнымъ воемъ разгуливаетъ по ней изъ конца въ конецъ, раскачивая тощіе кусты полыни и чернобыльника и шурша почернѣвшею соломой, застрявшей на жнивьѣ. Сырая тяжелая мгла стоитъ въ воздухѣ, и въ ея холодныхъ волнахъ тонетъ и степь, и черточка дальняго горизонта, и кусты сухого бурьяна. А вверху безмолвно и безотрадно плачетъ угрюмое небо.
По грязной проселочной дорогѣ, скрипя колесами и ныряя въ туманѣ, еле тащится телѣга. Пара лошадей, тяжело дыша и помахивая мокрыми хвостами, едва бредетъ и поминутно останавливается, потому-что на колеса накатывается масса густой, липкой грязи. Идти невыносимо тяжко. Лошади отъ натуги разѣваютъ рты; отъ ихъ тѣлъ валитъ густой бѣлый паръ; изъ ноздрей течетъ кровь. Въ телѣгѣ два сѣдока: одинъ изъ нихъ правитъ и безпрестанно понукаетъ лошадей. "Ну, милыя, ну, малютки!" Малютки на мгновеніе пріободряются, натуживаются, и телѣга снова начинаетъ мѣрно нырять въ грязи и туманѣ. Однообразно тянется дорога! Все тѣ-же сѣрыя пространства, тѣ-же кусты бурьяна, та-же солома, щетиной торчащая по жнивью. Изрѣдка вынырнутъ изъ тумана силуэты стоговъ сѣна или курганъ со стаей растрепанныхъ воронъ и галокъ на вершинѣ или хуторская вѣтрянка -- и снова исчезаютъ во мглѣ.
А небо все плачетъ. Сѣдоки тщетно кутаются въ свои халаты -- сырость нижетъ до костей. Одинъ изъ нихъ -- тотъ, что все понукаетъ лошадей -- уже старикъ лѣтъ 50,-- низко надвинулъ на лобъ свою шапку и поднялъ воротникъ халата выше ушей, но проклятая мгла и за воротникъ пробралась. Все лицо старика мокро; съ бороды течетъ и даже по спинѣ ползутъ медленно холодныя струйки. Другой сѣдокъ -- молодой парень,-- лежитъ въ телѣгѣ. Онъ совсѣмъ накрылся рогожей и не шевелится, даже лица его хорошенько не видать, только глаза широко открыты и, не мигая, глядятъ изъ-подъ рогожи на небо съ выраженіемъ какого-то недоумѣнія. Старикъ изрѣдка оборачивается и смотритъ на своего спутника... но сейчасъ-же снова отвертывается и съ усиленной энергіей начинаетъ понукать лошадей.
Вотъ впереди что-то зачернѣло. Слышится скрипъ колесъ, шлепанье копытъ по грязи, смутные голоса... и изъ тумана выплываютъ какія-то безобразныя тѣни. Это обозъ. Медленно тащатся возы, тщательно увязанные веревками, покрытые холщевыми торпищами, рогожей и войлоками. Волы серьезно и не спѣша волокутъ эти возы, низко склонивъ головы подъ ярмомъ и нисколько не смущаясь комками грязи, налипшей у нихъ на ногахъ, на шеѣ, на вдавленныхъ худыхъ бокахъ. Кое-гдѣ на возахъ шевелятся безобразныя груды овчины и всякаго тряпья, изъ-подъ котораго нѣтъ-нѣтъ, да и выглянетъ либо клочковатая мужицкая борода, либо румяное молодое лицо бѣлобрысаго паренька. Рядомъ съ переднимъ возомъ бѣжитъ-"грѣется" тщедушный мужичонка въ короткой овчинѣ и накинутомъ сверху зипунѣ. Онъ похлопываетъ галицами одна о другую, приплясываетъ лаптями по грязи и безпрестанно покрикиваетъ на воловъ. "Ну, цобъ-цобе, вислоухіе"!-- Поравнялись.
-- Куда ѣдете?-- спросилъ старикъ, зорко и внимательно оглядывая обозъ.
-- Въ городъ,-- отвѣчалъ пѣшій мужикъ.
-- Пшеничка, что-ль?
-- Пшеничка.
Старикъ слѣзаетъ съ телѣги, и нѣкоторое время идутъ рядомъ молча.
-- А почемъ?-- спрашиваетъ наконецъ старикъ.
-- Семь съ полтиной...-- не вдругъ отвѣчаетъ мужикъ.
-- Да что ты?-- ужасается старикъ.
-- А ты какъ думалъ?-- Мужикъ вдругъ мрачно оживляется.-- Коревое дѣло! Да это еще что! Анадысь наши Туркину по семи ссыпали! Чистый разоръ! Да погодка-то еще стоитъ,-- мга, сиверко,-- не приведи Богъ... Животовъ всѣхъ порѣжешь въ отдѣлку по эдакой дорогѣ...
Опять молчанье и шлепанье лаптей по грязи.
-- А ты -- тоже въ городъ, значитъ?-- спрашиваетъ мужикъ.
-- Да-а,-- уныло протягиваетъ старикъ и оглядывается на лежащаго въ телѣгѣ парня. Мужикъ тоже смотритъ на него и догадывается, въ чёмъ дѣло.
-- Надо быть,-- сдавать?
-- Сдавать...
-- Сынка, знать?
-- Не... племяша...-- неохотно отвѣчаетъ старикъ, потомъ торопливо садится на телѣгу, подбираетъ вожжи и снова начинаетъ понукать лошадей: "Ну, малютки, отдохнули! Потрогивай,-- недалече осталось..." Лошади прибавляютъ шагу, и обозъ остается позади.
А парень все также неподвижно лежитъ въ телѣгѣ и смотритъ въ небо застывшими глазами. Онъ не чувствуетъ холода и сырости, не чувствуетъ тряски, не видитъ пустынныхъ полей, кургановъ и стоговъ сѣна. Съ того самаго дня, какъ надъ нимъ разразился неожиданный ударъ, онъ пересталъ думать, соображать, ощущать. Онъ какъ-будто окаменѣлъ: онъ не помнилъ дней, не видѣлъ, что дѣлается кругомъ, не думалъ о будущемъ. Все для него пропало, исчезло, остались только одни воспоминанія... и какія хорошія воспоминанія! Вотъ и теперь, лежа подъ рогожей и глядя въ сѣрое небо, онъ совсѣмъ не видитъ тяжелыхъ тучъ и мглы, нависшей надъ нимъ. Напротивъ, ему кажется, что небо такое синее, безоблачное, все залитое ослѣпительнымъ блескомъ золотого солнышка. А вонъ и рѣчка плещется; у рѣки шумятъ сѣдыя ветлы; зеленая осока глядитъ въ неподвижную глубь. На плоту, подъ ракитами, стоитъ Ольгунька... Она моетъ бѣлье и хохочетъ,-- зубы такъ и сверкаютъ, какъ жемчуги. Яшка стоитъ около нея и тоже хохочетъ. Дѣло, по поводу котораго они смѣются, очень хорошее и близкое для нихъ дѣло. Они оба обдумали его еще давно, въ тотъ самый день, когда дядя Авдѣй засталъ ихъ вмѣстѣ за скирдами и отхлесталъ обоихъ свяслами по спинѣ. Но свясла не подѣйствовали, а только еще болѣе сблизили ихъ и подвинули впередъ ихъ завѣтное обоюдное дѣло. Самъ дядя Авдѣй не препятствовалъ этому дѣлу и, смѣясь, часто говаривалъ, что вотъ придется вѣрно, обмолотивъ пшеничку, варить брагу, да и идти къ попу съ поклономъ. Однимъ словомъ, все шло, какъ по маслу... и вдругъ неожиданный ударъ... Съ этого времени все померкло для Яшки.
Дядя Авдѣй -- тотъ самый старикъ, который везетъ теперь Яшку въ городъ,-- былъ самый зажиточный и кряжистый мужикъ въ Захоперьи. У него своя собственная "вѣчная" земля -- 5 сотейниковъ (12 десятинъ), хорошая мельница на Хопрѣ, большая пятистѣнная изба, огородъ и конопляники. Семья у него тоже порядочная: три дочери, два сына, да за хозяйку жила еще бѣдная дальняя родственница съ сыномъ -- вотъ этимъ самымъ Яшкой. Старухи у него давно уже не было,-- она померла вмѣстѣ съ двумя старшими сыновьями въ холерный годъ, а онъ, хоть и былъ въ то время еще въ силѣ мужикъ, но жениться вдругорядь не захотѣлъ, не желая вносить раздоръ въ семью, гдѣ были уже большія дочери. Вообще, дядя Авдѣй былъ старикъ съ разумомъ, справедливый старикъ, и очень гордился тѣмъ, что всю жизнь свою жилъ "по правдѣ", не совершивъ ни разу дурного дѣла. Напримѣръ, онъ при своемъ достаткѣ, выдѣлявшемъ его изъ ряда другихъ его односельцевъ, могъ-бы легко сдѣлаться міроѣдомъ, кулакомъ и держать въ рукахъ не только все свое село, но и окрестныя, но онъ этого не дѣлалъ. А между тѣмъ ему ничего не стоило-бы увеличить свое состояніе впятеро и вдесятеро,-- стоило только поприжать хорошенько своихъ сосѣдей, которыхъ онъ отлично понималъ и зналъ всю ихъ подноготную. Но ни одна кулацкая продѣлка ни разу не омрачала свѣтлой совѣсти дяди Авдѣя, и откладывая ежегодно въ кубышку нѣсколько десятковъ лишнихъ рублей, онъ по всей справедливости могъ сказать, что деньги эти нажиты имъ "по-Божьему", "по правдѣ", что никого онъ не прижалъ, не ограбилъ, никого не заставилъ пролить лишней слезы на свѣтѣ. Но не будучи кулакомъ и міроѣдомъ, Авдѣй въ то-же время не былъ и милостивцемъ, мірскимъ благодѣтелемъ. Онъ терпѣть не могъ нищенства и нищихъ, и никогда не подавалъ милостыни, за что его многіе не любили и называли скаредомъ. Онъ не терпѣлъ лѣни, распущенности, нужды и съ презрѣніемъ смотрѣлъ на бѣдныхъ и захудалыхъ мужиковъ. Онъ судилъ по себѣ, и его хотя смѣтливый, но узкій умъ не могъ примириться съ мыслью, что могутъ быть въ жизни человѣка такія обстоятельства, которыя, помимо его воли, разорятъ его и заставятъ выбиться изъ колеи. Дядя Авдѣй разсуждалъ приблизительно такъ: вотъ я мужикъ, я никогда никого не грабилъ, не надувалъ, не нищенствовалъ -- и живу хорошо, ни въ чемъ не нуждаюсь. Слѣдовательно и всякій мужикъ, если захочетъ, можетъ также устроиться. А если онъ бѣдствуетъ, если ходитъ побираться,-- стало быть, самъ и виноватъ. Этотъ силлогизмъ, выработанный имъ на опытѣ собственной жизни, былъ основаніемъ всѣхъ его нравственныхъ устоевъ, и сбить съ него дядю Авдѣя было невозможно. Въ долгъ онъ тоже никогда никому не давалъ, хоть тутъ разревись передъ нимъ и цѣлый день валяйся въ ногахъ. Зато, нанявши работника, онъ кормилъ его какъ на убой, плату давалъ хорошую, и при разсчетѣ, если работникъ "заслужилъ",-- не пьянствовалъ, не лѣнился, берегъ добро и скотину,-- часто давалъ прибавку. Поэтому работники жили у него подолгу, а одинъ изъ нихъ -- старикъ Левонъ,-- такъ до того прижился, что считался совсѣмъ членомъ семьи, и Авдѣй во всемъ ему довѣрялъ, какъ родному брату. На мельницѣ у дяди Авдѣя тоже были свои порядки. За помолъ онъ лишняго не бралъ, какъ другіе мельники, не прибавлялъ ничего, но и даромъ или въ долгъ никому не мололъ. Изъ-за этого тоже часто выходили непріятности.
-- Смели, Авдѣй Семенычъ, въ долгъ!-- умоляетъ его мужикъ, привезшій на мельницу послѣдній куль ржи.-- Я тебѣ, родимый, осенью все отсыплю, да еще съ походомъ, убей меня Богъ, отсыплю!
Авдѣй Семенычъ молчитъ.
-- А, Авдѣй Семенычъ?-- ноетъ мужикъ.-- Ей Богу, послѣдній куль доѣдаемъ! Вѣдь съѣдимъ, тогда хоть околѣвай! Не убудетъ у тебя, отъ гарнца-то... А?
-- Сказано, не буду въ долгъ молоть,-- говоритъ наконецъ дядя Авдѣй.-- Знаешь вѣдь мое положенье-то, чего-же разговаривать.
-- А то смели,-- уговариваетъ мужикъ.-- Лопни мои глаза, отдамъ ужо. И съ походомъ.
-- Ну нечего калякать-то! Коли хочешь -- засыпай, а не хочешь -- проваливай. И походу твоего мнѣ не надоть. А насильно я тебя незаставляю.
-- Погоди, старый чортъ! погоди!-- стоитъ въ воздухѣ его вымученная голодомъ ругань.-- Погоди, накажетъ Господь, все хлынью пойдетъ! Не разживешься отъ моихъ сиротскихъ гарнцевъ, убей меня Богъ, не разживешься! Господь-то онъ видитъ!
А Авдѣй Семенычъ стоитъ на крыльцѣ и, нисколько не смущаясь проклятіями мужика, посмѣивается себѣ въ бороду. "Ладно, ругайся! Знаю я тебя, кабашника, все равно пропьешь гарнецъ-то! Эхъ, чудной народецъ!"
И онъ съ спокойной совѣстью садится за столъ, съ спокойной совѣстью спитъ по ночамъ, и никакія тяжелыя видѣнія не безпокоятъ его сна. Да и отчего ему не спать? Конечно, онъ хорошо знаетъ, что для бѣднаго мужика гарнецъ ржи значитъ очень много -- гораздо больше, чѣмъ для него, у котораго 5 сотейниковъ "вѣчной" земли и амбары полны хлѣба, но еще лучше ему извѣстно, что мужикъ все равно отъ гарнца не разбогатѣетъ и что, давши одному льготу, надо ужъ и другимъ тоже давать, а это для собственнаго кармана будетъ накладно. И сладко спится Авдѣго Семенычу!
Мужики, впрочемъ, ругая его при случаѣ, все-таки уважали своего суроваго мельника. Они сами хорошо понимали, что не давать въ долгъ -- резонъ, потому что всѣ они въ одинъ прекрасный день могутъ оказаться банкротами и не заплатить своихъ долговъ. Притомъ многіе изъ нихъ въ душѣ сознавали, что очутись они на мѣстѣ Авдѣя, точь въ точь стали-бы поступать такъ-же, какъ и онъ. И поэтому, когда первое зло сходило, всѣ снова ѣхали на мельницу къ Авдѣю, зная, что онъ-то уже не обочтетъ, не обмѣритъ, а поведетъ дѣло по Божьему. "Справедливый мужикъ!"
Въ общественныхъ дѣлахъ Авдѣй велъ себя не менѣе своеобразно. Онъ презиралъ, напримѣръ, учрежденіе общественныхъ запасныхъ магазиновъ, потому что они были всегда пусты, и часто на сходкахъ предлагалъ ихъ уничтожить; не вѣрилъ въ благодѣтельность хлѣбныхъ ссудъ крестьянамъ, которыя, по его мнѣнію, только способствуютъ пьянству и распущенности, и совершенно не раздѣлялъ мужицкихъ надеждъ на мифическій "черный передѣлъ", который въ будущемъ долженствовалъ "всѣхъ уровнять" и всѣхъ осчастливить. "Сказки это все!-- говорилъ онъ.-- Дожидайся! Виданное-ли это дѣло, чтобы землю взяли, да мужикамъ всю и отдали! Гдѣ это такіе мужицкіе радѣтели существуютъ? Нѣтъ, ты на это не надѣйся, а не будь-ка самъ плохъ, да держись за свое и зубами и когтями, вотъ тебѣ хорошо и будетъ!"
И когда на сходкѣ рѣшался какой-нибудь вопросъ относительно ссуды, или сложенія недоимокъ, или чего-нибудь еще въ этомъ родѣ, Авдѣй всегда былъ одинъ противъ цѣлаго общества и шелъ въ разрѣзъ съ мнѣніемъ всего села.
-- Обидно, Авдѣй Семенычъ!-- говорили ему мужики.-- Ты ровно и не нашъ, не общественникъ. Неужто ужъ тебѣ не порадѣть за своихъ-то, за общество? Неужто мы тебѣ чужіе, что ты намъ добра не желаешь?
-- А, ну васъ!-- осаживалъ ихъ Авдѣй.-- Пустое все это вы затѣваете, потому я и не радѣю. Какое вы общество, когда сами себѣ помочь не можете? Тамъ, глядишь, дыра, тутъ прорѣха, а вы хотите на старое новую заплату накладывать. Пуще разорвется, вѣрно говорю!
-- А какъ-же, по твоему?
-- Да такъ-же! Вы вонъ лучше-бы взяли, да кабаки и закрыли, глядишь, въ каждомъ дому за годъ-то прибавка и объявится. Вѣдь изъ васъ каждый, чай, цѣлковыхъ на полтора, а то и на два, вина выпьетъ. А на эти денежки взять-бы, да у Крутцовскаго барина землю и арендовать, да общественную запашку сдѣлать, вотъ-бы дѣла-то и пошли. Такъ-то! Извѣстно, свой кусочекъ малъ, да дорогъ, а чужой коровай и великъ да проку въ немъ нѣтъ, потому, чужого добра не жалко. Вѣрно-ли я говорю?
Мужики поддакивали, но ссуду все-таки брали, и когда на будущій годъ имъ, кряхтя и почесывая спины, приходилось возвращать ее, Авдѣй посмѣивался. "Что, говорилъ я вамъ давишь? Великъ чужой коровай, а сытости въ немъ нѣту! Припасайте-ка, Господи благослови, свой!"
-- Да, хорошо тебѣ, старому чорту, пѣть, когда у тебя куры не клюютъ!-- ворчали мужики.
Одинъ только разъ Авдѣй Семенычъ явился благодѣтелемъ, да и то къ своей собственной выгодѣ. У него была дальняя родственница, вдова, которая жила больше по людямъ и нищенствовала. Но однажды она заболѣла ревматизмомъ, и пришлось ей очутиться чуть не на улицѣ. Нечего дѣлать, надо было идти къ сватьюшкѣ, Авдѣю Семенычу, хотя и не надѣялась она на него, потому что хорошо знала его нравъ нз обычаи. Ударилась она ему въ ноги и съ воемъ просила принять еевъ домъ.
-- Все тебѣ буду робить, родименькій! Полы мыть, стирать, стряпать, за скотиной ходить по силѣ-мочи, только не оставь меня, безталанную...
"Ну, какая отъ тебя работа?" подумалъ Авдѣй и хотѣлъ было отказать. Но съ бобылкой былъ сынъ, мальчикъ лѣтъ 12-ти; старикъ взглянулъ на него попристальнѣе, задумался и сказалъ: "ну Богъ сътобой -- оставайся!"
Старуха разсыпалась въ благодарностяхъ, величала его благодѣтелемъ, защитникомъ... но она и не подозрѣвала, что у Авдѣя Семенычабылъ особый разсчетъ, что не даромъ онъ такъ скоро согласился принять ее къ себѣ въ домъ. Дѣло въ томъ, что при большомъ хозяйствѣу Авдѣя въ дому былъ недостатокъ въ работникахъ. Дочерей считать нечего, дѣвка, извѣстно, отрѣзанный ломоть, а сыновей только двое, да одинъ изъ нихъ еще по улицѣ безъ штановъ бѣгалъ. Конечно, пока, самъ онъ въ силѣ, хозяйство будетъ крѣпко стоять, но когда старшій сынъ подростетъ, а онъ захирѣетъ, дѣла должны непремѣнно пошатнуться. Сынъ еще молодъ будетъ, чтобы управляться одному, а на наемныхъ, исключая развѣ одного Левона -- плоха надежда. Да и Левонъ уже старъ становится; помретъ -- другого такого не скоро найдешь. Пріютивъ-же у себя, какъ родного, посторонняго мальчика, онъ вводилъ въ домъ лишняго работника, который, работая не по найму, а будучи самъ заинтересованъ въ дѣлѣ, конечно, будетъ усердствовать и радѣть о хозяйствѣ, какъ о своемъ собственномъ. А мальчикъ былъ, видно, шустрый, смышленый и очень понравился Авдѣю Семенычу. "Славный работникъ будетъ!" думалъ Авдѣй Семенычъ, глядя въ подвижное личико и бойкіе каріе глазенки пріемыша. И дѣйствительно Яшка былъ парень хоть куда. Онъ такъ и носился по двору, по избѣ, по огороду; тамъ скотину сводитъ на водопой, тутъ хлѣвъ вычиститъ и соломки свѣжей коровамъ подстелетъ, здѣсь грядки вскопаетъ и плетень приладитъ, что твой большой работникъ. Авдѣй былъ доволенъ...
Время шло, дѣла Авдѣевы шли въ гору, дѣти подростали. Яшка и Гаврилка, старшій сынъ Авдѣя, были однолѣтки, и старикъ сталъ подумывать о томъ, чтобы ихъ женить. Оба парня выросли молодцами и хорошими работниками; старшая дочка, Ольга, тоже выровнялась въ красивую, статную дѣвку. И когда для нея наступила 17-я весна -- Авдѣй своимъ зоркимъ глазомъ сталъ замѣчать у себя въ дому, что-тонеладное... Охъ, вы, весеннія ночки душистыя, соловьиныя!..
Но на Авдѣя Семеныча эта душистая весна подѣйствовала совсѣмъ, не такъ, какъ на его дочку, Ольгуньку. Онъ сильно нахмурился... Потомъ подумалъ, снова поразмыслилъ, и лицо его прояснилось. Въ головѣ старика сложился новый планъ. Онъ пересталъ обрывать Ольгу, пересталъ коситься на Якова и только добродушно ухмылялся въ бороду, когда заставалъ ихъ за какими-нибудь невинными шалостями. Разъ выйдя на огородъ тесать колья, онъ наткнулся на такую сцену. Яшка норовилъ подойти къ Ольгупькѣ, а Ольгунька изо всѣхъ силъ колотила его лопатой по спинѣ. Наконецъ Яшка какъ-то изловчился и схватилъ таки ее въ охапку; Ольгунька при этомъ ужасно визжала и отбивалась, и кончилось все это дѣло тѣмъ, что оба поцѣловались такъ крѣпко, что Авдѣй, наблюдавшій изъ-за плетня всю эту сцену съ начала до конца, только сказалъ: "эхъ"! Но вмѣсто того, чтобы хорошенько припугнуть ихъ и разругать, онъ только цыкнулъ такъ громко, что они разбѣжались въ разныя стороны, а самъ пошелъ домой, ласково улыбаясь и твердя про себя: "Ахъ, шельмецы эдакіе, ну, шельмецы! Ахъ, курицыны дѣти, гляди, что удумали, а? Что ты съ ними подѣлаешь"...
Однако онъ до поры, до времени наказалъ Яшкиной матери строго слѣдить за молодежью, а Яшкѣ объявилъ, что если онъ будетъ держать себя поскромнѣе, то черезъ годикъ-другой можно будетъ и свадьбу сыграть. При этомъ Авдѣй Семенычъ прибавилъ, что какъ только Яковъ женится на Ольгунькѣ, такъ онъ совсѣмъ войдетъ въ ихъ домъ на правахъ сына и дольщика въ общемъ трудѣ и капиталѣ.
Яковъ и Ольгунька были на седьмомъ небѣ и у нихъ только и разговору было, что о будущей свадьбѣ. Они перестали прятаться за плетнями и одоньями, а чаще всего въ сумерки садились гдѣ-нибудь на приступочкѣ, у крыльца, и шушукались. Чего-чего только они не переговорили, какихъ плановъ не строили. Иногда къ нимъ подсаживался и Гаврила, и они втроемъ принимались мечтать, какъ они хорошо и счастливо заживутъ, когда поженятся... А тѣмъ временемъ Авдѣй, прислушиваясь къ разговорамъ молодежи, исподволь пріискивалъ невѣсту и Гаврилѣ.
Прошелъ годъ. Однажды Авдѣю пришлось быть по дѣлу въ волостномъ правленіи и тамъ, между прочими разговорами, волостной писарь сказалъ ему:-- а кстати, Авдѣй Семенычъ, Гаврила-то твой въ будущемъ году на призывѣ?
Авдѣя точно обухомъ по головѣ ударили.
-- Какъ такъ на призывѣ? вымолвилъ онъ.
-- Да такъ. Что это ты, аль позабылъ. Вотъ гляди ка...
И писарь сталъ рыться въ книгахъ. Но Авдѣй его не слушалъ больше и самъ не свой вышелъ изъ волостного. Устраивая судьбу своихъ дѣтей, онъ совершенно позабылъ о солдатчинѣ, да притомъ-же ему всегда почему-то казалось, что Гаврила -- льготный. И вдругъ ему объявляютъ, что никакой льготы нѣтъ и что Гаврила,-- этотъ золотой работникъ, отцовъ любимецъ, надежда семьи -- долженъ идти подъ красную шапку. Авдѣй былъ ошеломленъ. Придя домой, онъ никому ничего не сказалъ и залегъ на печь. Тоска грызла его; сердце ныло.
"Какъ такъ, думалъ онъ, ворочаясь на печи. Гаврюху въ солдаты... Съ кѣмъ-же я-то тогда останусь? Положимъ, Яшка... и Ѳедька подростаетъ -- 15-й годокъ пошелъ съ Успенья. Но что Яшка? Яшка -- чужакъ, а Ѳедька малъ еще, въ силу не взошелъ, да и далеко ему до Гаврюхи. Гаврюха -- золото; онъ въ Ѳедькины-то года вонъ какъ ворочалъ. А Ѳедькѣ только-бы на улицѣ погулять, пѣсни пѣть... Нѣтъ, никакъ невозможно безъ Гаврюхи. Сыночекъ ты мой родненькій, неужто-же тебѣ горе горевать на чужой сторонкѣ"...
И скудная старческая слеза въ первый разъ въ жизни выступила на глазахъ Авдѣя. Всю ночь не спалъ Авдѣй,-- все ворочался, а когда всталъ -- семейскіе его не узнали. Подался мужикъ,-- осунулся и поблѣднѣлъ. Когда сѣли завтракать, и Гаврила сталъ рѣзать хлѣбъ,-- Авдѣй взглянулъ на него, и ему сдѣлалось тошно. Онъ вышелъ изъ за стола и снова полѣзъ на печь.
-- Ты что это, батюшка, аль неможется?
Авдѣй только рукой махнулъ.
Скоро по всему селу стало извѣстно, что Авдѣева Гаврюху въ будущемъ году забреютъ. Семейскіе горевали; Авдѣй былъ неузнаваемъ. Старый крѣпкій дубъ въ одночасье пошатнулся. Онъ сдѣлался разсѣянъ, часто на мельницѣ перепускалъ муку, забывалъ брать за помолъ, а его самодовольная гордая усмѣшка смѣнилась двумя глубокими морщинами на щекахъ. Въ семьѣ онъ сталъ придирчивъ и на всѣхъ постарчески брюзжалъ, чего съ нимъ прежде небывало. Засмѣется кто-нибудь -- зачѣмъ смѣешься; заплачетъ, задумается кто-нибудь изъ дѣвокъ,-- зачѣмъ скулятъ,-- "сердце вымаютъ". Въ особенности онъ преслѣдовалъ Яшку, и бѣдный парень, случалось, шагу ступить не могъ безъ того, чтобы не получить окрика. А иной разъ вдругъ уставится на Яшку и смотритъ пристально такъ... и задумается... Что онъ такое думалъ въ эти минуты -- Богъ его знаетъ, но видно нехорошія это были думы, потому что у Яшки отъ его взгляда даже морозъ по кожѣ подеретъ.
Впрочемъ, Яшка не очень задумывался и смущался. Сначала они съ Ольгунькой погоревали тоже, заодно съ семьей, объ участи Гаврюхи, то мало-по-малу утѣшились и снова предались мечтамъ о свадьбѣ, которая была уже не за горами. Ихъ счастье было слишкомъ велико, чтобы въ душѣ ихъ оставалось много мѣста для чужого горя. И также свѣтлы были ихъ мечты, также жгучи и ласковы взгляды, также сладки поцѣлуи, которыми они обмѣнивались украдкой, гдѣ-нибудь въ сѣнцахъ или сидя на приступкѣ въ потемкахъ. Вмѣстѣ съ семейнымъ горемъ надзоръ за ними ослабъ,-- не до нихъ было,-- и они жадно ловили каждую минутку, чтобы побыть вдвоемъ, досыта нацѣловаться, досыта наглядѣться другъ на друга.
А Авдѣй все думалъ... Цѣлыя ночи напролетъ проводилъ онъ безъ сна, ворочаясь съ боку на бокъ.-- "Не дамъ, не дамъ... шепталъ онъ, неподвижно устава глаза въ ночную тьму.-- Не бывать этому,-- не таковскій Авдѣй Семенычъ! Что-жъ, я даромъ что-ли деньги-то копилъ? Даромъ горбъ гнулъ 50-го слишкомъ лѣтъ! Нѣтъ, постой,-- неладно эдакъ-то будетъ... Постой,-- вызволю я тебя, І'аврюха, отъ солдатчины... Не уйдешь ты отъ меня"...
И онъ придумалъ... Авдѣй Семенычъ, "справедливый мужикъ", такъ гордившійся своей честностью и ни разу въ своей жизни не покривившій душой,-- задумалъ темное дѣло и рѣшился сдѣлать "не по Божьему".
Какъ это случилось -- объ этомъ знаетъ только темная ночь, да завѣтная кубышка съ деньгами, только передъ самымъ наборомъ вдругъ оказалось, что идти въ солдаты придется не Гаврилѣ, а пріемышу -- Яшкѣ. Гаврилѣ будто-бы вышла какая-то льгота, а Яковъ -- пріемышъ очутился на очереди. Такъ слѣдовало по закону. Правда, на селѣ смутно толковали, что дѣло тутъ не чисто, что Авдѣй "откупился" и не по правдѣ сдѣлалъ, но слухи эти были черезчуръ туманны и бездоказательны, чтобы имъ можно было придавать какую-нибудь вѣру. Кто говорилъ и почему -- никому хорошенько не было извѣстно, да и мало-ли чего зря болтаютъ? Поди, доказывай, когда самъ писарь говоритъ, что по закону надо Якову идти въ солдаты. И бѣднаго Яшку забрили, а Гаврила, къ своему великому удивленію, остался въ дому хозяиномъ.
Ольгунька и Яковъ были какъ громомъ пришиблены. Яшка ходилъ какъ полоумный и совсѣмъ лишился языка; Ольгунька то плакала, колотясь годовой объ стѣну, то замирала и по цѣлымъ часамъ лежала неподвижно, безъ звука и дыханія. Авдѣй былъ мраченъ и молчаливъ. Онъ избѣгалъ смотрѣть на Якова и Ольгу и то уходилъ изъ дому и пропадалъ цѣлыми днями на мельницѣ, то вдругъ начиналъ за ними ухаживать, покупалъ имъ разныхъ гостинцевъ на базарѣ и самъ плакалъ, когда Ольгунька, задыхаясь и охрипши отъ визгу и причитаній, вдругъ падала на полъ какъ мертвая. Хладнокровнѣе всѣхъ къ Яшкину несчастію отнеслась его мать. Она поплакала, повыла себѣ втихомолку, потомъ дѣятельно принялась собирать сыну въ дорогу бѣлье, какіе-то узелки, образочки, и напекла пироговъ и ватрушекъ. Ей, въ ея многострадальной жизни, уже такъ привычны были всякія бѣды и несчастія, что и это послѣднее она принимала какъ должное и неизбѣжное.
Но больше всѣхъ изъ семьи былъ огорченъ и пораженъ Гаврюха. Онъ и всегда былъ парень неговорливый и сосредоточенный, а тутъ и совсѣмъ затихъ и только вздыхалъ, глядя на сестру и "брательника",-- какъ онъ называлъ Якова. Въ его большой кудрявой головѣ бродили какія-то странныя мысли... и однажды, оставшись наединѣ съ отцомъ, онъ вдругъ заговорилъ:
-- Батюшка, а что я думаю?
-- Ну? спросилъ Авдѣй разсѣянно.
-- Что кабы мнѣ за Яшку въ солдаты идти... чай, вѣдь можно это? Я желаю... чего мнѣ? Кабы еще женатый, ну тогда такъ... а то не могу я смотрѣть, какъ они съ Ольгунькой убиваются...
Авдѣй весь поблѣднѣлъ и затрясся,-- лицо его исказилось. Гаврюха никогда еще не видалъ его такимъ...
-- Поговори еще у меня... проговорилъ онъ удушливо и, погрозилъ сыну кулакомъ, вышелъ изъ избы. Тѣмъ дѣло и кончилось.
...И вотъ, наконецъ. Яковъ съ Авдѣемъ ѣдутъ въ городъ. Холодная сырость осенняго дня и однообразіе пустынной степной дороги смѣнили дико-безобразную сцену прощанья. Въ ушахъ не слышно болѣе криковъ и воплей; передъ глазами нѣтъ искаженныхъ отчаяньемъ лицъ. Тихо въ степи... но на душѣ у Авдѣя еще тяжелѣе, чѣмъ было дома. Передъ нимъ неотступно стоитъ какой-то огромный, безобразный призракъ -- и насмѣхается ему въ глаза, и киваетъ, и указываетъ на него пальцемъ. По временамъ Авдѣго дѣлается страшно... Въ его ушахъ до сихъ поръ стономъ отдается пронзительный крикъ Ольгуньки: "Батюшка родимый, воротись"... "Нѣтъ, поздно, дочка, воротиться... Господи, прости меня, грѣшнаго"... шепчетъ Авдѣй и, чтобы отогнать отъ себя страшныя мысли, начинаетъ нажаривать лошадей. Но и лошади плохо идутъ. Мгла дѣлается все гуще и непрогляднѣе...
А Яшкѣ все солнышко видится.-- Вотъ они съ Ольгунькой одонья кладутъ. Онъ стоитъ наверху, а Ольгунька снизу подаетъ ему на вилахъ большущіе снопищи. Да все, шельма, норовитъ въ него снопомъ попасть. То какъ слѣдуетъ подаетъ, а то нѣтъ-нѣтъ да какъ размахнется -- Яшка такъ кубаремъ и покатится. Хохочетъ Яшка -- весело ему. Подымется онъ, отряхнется, да въ свою очередь тоже снопомъ въ Ольгуньку...
-- Яша, а Яша! расталкиваетъ его Авдѣй, услыша болѣзненный стонъ изъ подъ рогожи.-- Калачика не хошь? На, закуси калачика...
Яковъ поднимаетъ голову изъ подъ рогожи и безсмысленно смотритъ на Авдѣя.
-- Не, не хотца... говоритъ наконецъ онъ, понявъ вопросъ.
-- Экой ты какой... Что ты? Ну Христосъ съ тобой, лежи.
Въ глазахъ Якова выражается кромѣшная тоска. На минуту эта ѣдкая сырость осенней мглы и колючія иглы, сыплящіяся съ неба, отрезвляютъ его и приводятъ къ сознанію дѣйствительности. "Господи, да неужто-же конецъ? И не вернемся въ Захоперье, не увижу я Ольгуньки... Да что-же это, Господи! За что? Будьте вы всѣ прокляты... Ольгунечка, прощай, родная"...
Онъ забирается подъ рогожу и начинаетъ беззвучно рыдать. Но мало-по-малу рыданія затихаютъ, глаза его опять становятся стеклянными, и сердце какъ будто деревянѣетъ. Снова сѣрое небо уходитъ куда-то далеко-далеко... а надъ нимъ ярко сіяетъ солнышко, и одна другой ярче встаютъ картины недавняго прошлаго.
Выѣхали на большую дорогу. Замелькали верстовые столбы, обозовъ стало попадаться больше, пронеслась почтовая тройка, звеня килокольчикомъ. Смеркалось. Вдали изъ тумана вырисовались неясныя очертанія пригороднаго женскаго монастыря и замигали огоньки. Городъ.
-- Яша, пріѣхали. Ты бы сѣлъ, родимый, а то, чай, тебѣ неловко, пристаетъ къ Якову Авдѣй. Но Яковъ молчитъ; неподвижные глаза его пугаютъ Авдѣя, и онъ отворачивается.-- Вотъ и бѣлая монастырская стѣна, столбъ съ образомъ Казанской Божьей Матери и около него низко кланяющаяся монахиня съ кружкой. Вотъ и знакомая базарная площадь, ряды лавокъ, соборъ. Авдѣй поднялъ было по привычкѣ руку, чтобы перекреститься,-- и вдругъ почувствовалъ, что не можетъ этого сдѣлать... Сердце его захолонуло... и приподнявшись на облучкѣ, онъ что есть мочи принялся нахлестывать лошадей.
II.
Былъ конецъ ноября. Безпрерывные дожди прекратились и солнце, наконецъ, кое-какъ выбралось сквозь тяжелыя тучи и какъ-то робко, однимъ глазкомъ, поглядываетъ на городъ. Стало повеселѣе. Блестятъ кресты на колокольняхъ, ярко бѣлѣютъ стѣны домовъ, мокрыя крыши такъ и лоснятся. Вездѣ лужи и грязь непроходимыя, но даже и въ нихъ сверкаютъ и разсыпаются веселые солнечные лучи. Базаръ волнуется и шумитъ. Кулаки въ длинныхъ грязныхъ чуйкахъ кучками ходятъ около возовъ съ зерновымъ хлѣбомъ и до одуренія торгуются съ мужиками въ тулупахъ и зипунахъ. Точно стая голоднаго воронья надъ падалью -- вьется ихъ жадная толпа у возовъ, сбивая цѣны, устраивая стачки и за безцѣнокъ скупая пшеницу, просо, рожь. Мужики выхваляютъ свой товаръ; то и дѣло слышатся возгласы: "золото, а не пшеничка! Бисеръ, а не просо"! Но кулакъ повидимому совершенно равнодушно и даже съ нѣкоторымъ презрѣніемъ глядитъ на просо, пшеницу, и только внимательный глазъ можетъ замѣтить, какъ трясутся у него руки, когда онъ беретъ зерно въ горсть и начинаетъ пересыпать его съ ладони на ладонь. И въ самомъ дѣлѣ,-- словно золото сыплется крупная пшеница -- и кулакъ невольно залюбовался, и въ глазахъ его бѣгаютъ огоньки. "Эхъ хороша!" готово сорваться у него съ языка,-- но онъ вдругъ овладѣваетъ собою, бросаетъ пшеницу обратно въ возъ и, отходя, сквозь зубы бормочетъ: "6 съ полтиной,-- больше никакихъ"... Мужикъ безпомощно оглядывается, но вокругъ него все тѣ-же волчьи, жадныя и холодныя лица, и тоскливо замахавъ руками, онъ кричитъ въ догопку уходящему... "Эй, эй, поштенный! Купецъ! Вернисъ... Постой-ка"!..
Хлѣбъ -- центръ всего базара. Куда ни глянь,-- все возы, возы, возы. За полцѣны идетъ и пшеничка -- "словно золото", и просо -- "что твой бисеръ",-- и все то, изъ-за чего мужикъ цѣлое лѣто бился, потѣлъ и надрывался, какъ каторжный. Впрочемъ не съ однимъ только хлѣбомъ приходится ему сегодня разставаться,-- есть у него кое-что а подороже хлѣба...
Миновавъ соборную площадь и пройдя нѣсколько зигзаговъ кривыхъ немощенныхъ улицъ,-- выйдемъ за городъ. Среди кучи дряхлыхъ мѣщанскихъ домишекъ возвышается большое кирпичное зданіе. Это казармы. Около нихъ тоже что-то въ родѣ базара,-- толпится народъ, въ сторонѣ тянется вереница телѣгъ,-- иныя распряжены. Подъ телѣгами, у стѣнъ казармъ и просто на лужайкѣ расположились отдѣльныя группы. Что ни группа, то сцена. Вотъ у телѣги, на землѣ, прислонясь къ поднятымъ оглоблямъ, сидитъ молодая баба въ красномъ платкѣ и кормитъ грудью ребенка; около нея, облокотясь на грядку, стоитъ неуклюжій молодой солдатикъ. Мундиръ на немъ въ обтяжку, и видно, что солдату въ немъ тѣсно и неловко. Новенькое кепи постоянно слѣзаетъ на затылокъ. Поправитъ онъ его и даже съ сердцемъ надвинетъ на лобъ,-- глядь, оно опять слѣзло, проклятое. У молодухи глаза припухли; у солдата -- носъ красный. Глядятъ они другъ на друга, но молчатъ. Изрѣдка солдатъ протягиваетъ руку къ ребенку и бережно трогаетъ его; при этомъ у бабы навертываются слезы на глаза, и она начинаетъ всхлипывать и сморкаться. И опять молчаніе. Не до разговоровъ... Не вдалекѣ отъ этой парочки расположились трое: старикъ со старухой и такой-же неуклюжій молодой солдатикъ. Старикъ рѣжетъ арбузъ, а старуха -- огромные ломти бѣлаго ситника, и оба на перерывъ суютъ все это солдатику. "Ѣшь родименькій, ѣшь досыта,-- солдатская-то ѣда, извѣстно, не скусна"... И солдатъ ѣстъ добросовѣстно, хотя совершенно машинально. На глаза ему то и дѣло набѣгаютъ слезы и капаютъ на арбузъ, но онъ и не замѣчаетъ ихъ какъ-будто и продолжаетъ мужественно жевать ситникъ съ арбузомъ. Вдругъ всѣ эти люди вздрагиваютъ и оборачиваются; окружающую тишину прорѣзалъ чей-то оглушительный свистъ, сопровождающій мотивъ ухарской пѣсни и отчаянные переливы гармоники.
И опять разбойничій свистъ... Къ телѣгамъ приближается новая пара. Солдатъ, очевидно, изъ городскихъ мѣщанъ, сильно подъ хмѣлькомъ. Кепи на ухѣ, мундиръ въ разстежку, красная рубаха на выпускъ и въ рукахъ гармоника. Рядомъ съ нимъ, тоже подъ хмѣлькомъ, молодая красивая бабенка въ ярко-зеленомъ шерстяномъ платьѣ, плисовой корсеткѣ и розовомъ шелковомъ платкѣ. Она какъ-то глупо улыбается, безтолково машетъ руками и даже приплясываетъ, что-то визгливо приговаривая;
-- Фитьфебель?-- говоритъ молодецъ, пошатываясь и сдвигая кепи еще болѣе на ухо.-- А что мнѣ фитьфебель? Плевать -- больше никакихъ! Не боюсь я фитьфебеля -- сичасъ умереть! Мнѣ теперь все едино трынъ-трава, потому, я солдатъ... Ну, Фроська, небось, жарь, стерва.. дюжѣй,-- погулямъ на послѣдахъ!
Ужъ я-жъ тебя не ждала,
Да перевозчика наняла...
Онъ обнимаетъ Фроську, и захлебывающіеся звуки гармоники вмѣстѣ съ свистомъ и пѣсней замираютъ за казарменной стѣной.
Эта сцена произвела на всѣхъ общее удручающее впечатлѣніе. У солдата, ѣвшаго арбузъ, кусокъ остановился въ горлѣ и лицо сдѣлалось тупое и безсмысленное; у старухи ситникъ выпалъ изъ рукъ, а молодуха, сидѣвшая по сосѣдству, такъ и залилась слезами. "Горевое дѣло! проговорилъ старикъ, кормившій сына арбузомъ.-- Не красна, видно, солдатчина-то... ишь какъ съ волькой-то разстается"...
Въ этотъ-же день и Авдѣй прощался съ Яшкой. Яшка, какъ и всѣ "гожіе" -- уже остриженъ по-солдатски и одѣтъ въ мундиръ и кепи, но лицо его попрежнему деревянно. Только въ глазахъ, когда ему случается взглядывать на дядю, нѣтъ того тоскливаго недоумѣнія, съ которымъ онъ смотрѣлъ въ сѣрое мглистое небо по дорогѣ въ городъ. Что-то странное мелькаетъ въ нихъ, и губы его сжимаются, брови хмурятся... онъ словно желаетъ разрѣшить какой-то мучительный вопросъ и никакъ не можетъ. Авдѣй избѣгаетъ глядѣть на Яшку; разговоръ между ними не клеится. Перебросятся словомъ-двумя, и замолчатъ. И въ душѣ обоимъ хочется поскорѣе покончить это прощаніе и разстаться.
Первый рѣшается Авдѣй. Онъ вынимаетъ изъ-за пазухи кошель и начинаетъ его развязывать.
-- Ну что-же, Яша... На вотъ тебѣ деньжонокъ... Ежели занадобится еще,-- отпиши. Да не забудь адрестъ приложить, куда посылать. Чуешь, Яша?
Его рука дрожитъ, когда онъ протягиваетъ Яшкѣ деньги. Яшка нѣкоторое время медлитъ ихъ брать; его лицо еще болѣе хмурится.
-- Пошто ихъ -- все казенное,-- сквозь зубы говоритъ онъ, но Авдѣй настаиваетъ, и Яковъ наконецъ беретъ пачку скомканныхъ бумажекъ и небрежно суетъ ихъ въ боковой карманъ.
Авдѣй видимо страшно волновался. Онъ обнялъ Яшку, перекрестилъ его и троекратно поцѣловалъ... Яковъ почувствовалъ на лицѣ своемъ слезы.
Пошли къ телѣгѣ. Пока Авдѣй усаживался -- Яковъ все смотрѣлъ на него и хотѣлъ что-то сказать. Но только-что откроетъ ротъ,-- губы затрясутся и слова такъ и застрянутъ въ горлѣ. Но вотъ Авдѣй уже совсѣмъ готовъ; лошади, соскучившіяся стоять на одномъ мѣстѣ, нетерпѣливо перебираютъ ногами.
-- Дяденька... Ольгунькѣ-то смотри... того...-- вымолвилъ Яковъ и, запнувшись, отошелъ къ лошадямъ и сталъ поправлять на нихъ сбрую, хотя она и безъ того хорошо сидѣла.
Авдѣй завозился на мѣстѣ и тряхнулъ вожжами.
-- Ладно... прощай, Яша... Отпиши-же, не забудь... Ну, съ Богомъ!
Телѣга загремѣла по кочкамъ и свернула на дорогу. Видно было, какъ Авдѣй, отъѣхавъ на полсотенника, приподнялся, снялъ шапку и перекрестился нѣсколько разъ. Потомъ усѣлся на мѣстѣ половчѣе, подобралъ вожжи и скоро совсѣмъ исчезъ изъ вида.
Яковъ долго смотрѣлъ ему вслѣдъ, и съ каждымъ оборотомъ колеса отъ его сердца что-то отрывалось и отрывалось. Прощай Ольгунька... прощай, матушка... прощай и ты, дядя Авдѣй!.. Конецъ всему... начинается новая, незнакомая жизнь...
На казарменномъ дворѣ, загремѣлъ барабанъ; между новобранцами произошла суматоха. Кто-то завылъ... Лицо Якова приняло злое выраженіе и онъ, стиснувъ губы, пошелъ въ казармы.
Прошло 7 лѣтъ, какъ одинъ день. Много перемѣнъ произошло въ эти 7 лѣтъ въ семьѣ Авдѣя Семеныча. Вскорѣ послѣ того, какъ Яшку угнали куда-то далеко, Ольгунька померла. Съ ней приключилась болѣзнь, каждый день раза по два и по три она обмирала. Сидитъ-сидитъ ничего себѣ, и работаетъ, потомъ вдругъ и хлопнется на полъ, точно мертвая. Очнется, выйдетъ, шатаясь, на дворъ и примется кричать въ голосъ, да такъ кричитъ, что тоску на всѣхъ сосѣдей нагонитъ,-- даже оторопь возьметъ. Похудѣла, блѣдная стала, какъ воскъ, и таяла она эдакъ понемногу цѣлую зиму. Подъ конецъ до того ослабла, что не могла поднять на плечи коромысла и дойти на рѣчку за водой. Поили ее и водой наговорной, и крѣпкой водкой, и къ фельдшеру возили, и отчитывали -- ничего не помогло, а подъ самую страстную субботу она какъ сидѣла за столомъ, такъ и скончалась. Смерть ея ужасно поразила Авдѣя; онъ сразу постарѣлъ на 10 лѣтъ, сгорбился, облысѣлъ, и въ дряхломъ старикашкѣ трудно было найти прежній обликъ бодраго коренастаго мельника, Яшкина мать немногимъ пережила Ольгуньку, и домъ Авдѣя Семеныча опустѣлъ. Пришлось поторопиться съ женитьбой Гаврилы, но и тутъ не обошлось безъ огорченій и непріятностей. Гаврила женился противъ воли отца на красивой, но бѣдной сироткѣ, которая кормилась тѣмъ, что жила въ батрачкахъ у сосѣда. Впрочемъ, Авдѣй скоро примирился съ невѣсткой, потому что Лизавета оказалась золотой работницей и послушной дочерью. Никто никогда не слышалъ отъ нея грубаго слова, а въ домѣ воцарился небывалый порядокъ и чистота. Скотина ходила сытая и веселая; въ избѣ все вымыто, вычищено и блеститъ какъ стеклышко; сундуки ломились отъ холстовъ, столешниковъ и всякаго бабьяго добра. Аленкѣ, которую тоже замужъ выдали, такое приданое дали, какого въ Захоперьи никогда и не видывали, и все это благодаря Лизаветѣ. Но не успѣлъ Авдѣй Семенычъ вдоволь налюбоваться и нарадоваться на Гаврюхино счастье, какъ стряслась новая бѣда. Веселый подростокъ, Ѳедька, позадился ходить въ сосѣдніе выселки на посидѣлки, и тамошніе парни, однажды, такъ его за это исколотили, что Ѳедьку полумертваго притащили домой. Захирѣлъ парень, сталъ харкать печеньями и померъ.
Задумался Авдѣй, даже заговариваться сталъ, и вскорости собрался помирать.
Болѣзнь и смерть его были трудныя. У него открылась грудная водянка, и цѣлые дни и ночи по избѣ раздавался его хриплый клокочущій кашель. Послѣднее время онъ уже не могъ ни сидѣть, ни лежать и, какъ тѣнь, метался изъ избы на дворъ и со двора въ избу.
Было яркое майское утро, когда старикъ почувствовалъ себя особенно худо. Въ избѣ была духота и тишина, только мухи бились въ стекла оконъ, да куры бродили по столамъ и лавкамъ. Всѣ домашніе разбрелись -- кто въ поле, кто по хозяйству. Старикъ, несмотря на свою, хворь, никого не хотѣлъ отрывать отъ дѣла, и каждое утро коснѣющимъ языкомъ посылалъ всѣхъ на работу.
-- Какъ-же, батюшка, ты-то останешься?-- возражали ему семейскіе.-- Кое пить подать, кое-что -- нешто можно одному?
-- Ступайте, ступайте... не надо мнѣ... я самъ...-- между припадками удушья говорилъ больной, сердито отмахиваясь.-- Неладно это... работа будетъ стоять...
Дальше ничего нельзя было разобрать, потому что начинался удушливый кашель, и все тѣло старика ходенемъ-ходило отъ усилій выкашлять душившую его мокроту.
Семейскіе не возражали, чтобы не сердить его, и упрямый старикъ оставался въ избѣ одинъ-оденешенекъ.
Но въ этотъ сіяющій майскій день имъ вдругъ овладѣла смертная тоска. Тишина давила его; онъ нѣсколько разъ вставалъ, ходилъ и опять ложился, задыхаясь и весь въ поту. Наконецъ онъ не выдержалъ, кое-какъ выползъ за ворота и, остановивъ перваго прохожаго мужика, Христомъ-Богомъ попросилъ его сбѣгать на мельницу и на огородъ за дѣтьми.
"Кончается Авдѣй Семенычъ!" пронеслось по селу, когда священникъ съ причтомъ и со святыми дарами прошелъ въ Авдѣеву избу.
Дѣйствительно, старикъ кончался. Причащенный и особорованный, онъ лежалъ въ переднемъ углу, подъ образами, въ чистой бѣлой рубахѣ, сложивъ крестомъ на груди свои исхудалыя руки, которыя рѣзко выдѣлялись на бѣломъ фонѣ полотна. У дверей толпился народъ; Гаврила, понурившись, сидѣлъ на лавкѣ; Лизавета тихонько всхлипывала за занавѣской, а Аленка и Маврушка выли въ голосъ. Особенно убивалась Мавра, которой шелъ уже 15-й годъ. Кто знаетъ, что ждетъ ее теперь послѣ смерти родителя? Некому будетъ теперь за нее заступиться, если невѣстка вздумаетъ ее обижать; некому будетъ ее приласкать, приголубить, побаловать подарочкомъ на праздникъ.
Умирающій вдругъ приподнялся и, придерживаясь рукою за грудь, въ которой у него уже клокоталъ предсмертный колоколецъ, промолвилъ черезъ силу:
-- Выдите всѣ... Гаврюха, ты останься... Поговорить... надоть...
Народъ и всѣ домашніе, исключая Гаврилы, съ глухимъ говоромъ вышли. Отецъ и сынъ остались одни.
Гаврила приблизился, не подымая своей кудрявой головы. Авдѣй долго глядѣлъ на сына, и въ его потухающихъ глазахъ выражалась безпредѣльная нѣжность.
-- Ну, сынокъ,-- помираю...-- заговорилъ онъ съ передышками и откашливаньями.-- Все тебѣ остается... нажитое мое, кровное. Владай всѣмъ... только не обижай никого. Живи по Божьему, по правдѣ... Плохо, сынокъ, не по правдѣ жить... Тяжко... Мавруху, смотри, не обижай... Замужъ будешь отдавать... корову ей... пеструху... овецъ... деньгами 100 цѣлковыхъ. Пущай не плачется на тебя...
Онъ замолчалъ и судорожно задвигалъ руками,-- точно ему нужно было еще что-то сказать, да больно трудно приходилось. Гаврила ждала, и его трясла лихорадка.
-- Ну... вотъ еще что...-- произнесъ наконецъ Авдѣй.-- Въ случаѣ, коли Яшка вернется... прими... не обижай... не ссорься... Захочетъ вмѣстѣ жить -- пущай... въ отдѣлъ пожелаетъ не препятствуй... 300 цѣлковыхъ деньгами... полъ-избы... лошадь... Безъ обиды чтобы...
Старикъ хотѣлъ еще что-то сказать... можно было даже разобрать слова: "виноватъ я"... но не договорилъ. Лицо его потемнѣло, и опрокинувшись на спину, онъ закашлялся. А въ окно глядѣло синее небо, вѣялъ теплый весенній вѣтерокъ. Откуда-то доносился запахъ цвѣтущей сирени; подъ крышей особенно весело и звонко щебетали ласточки. Гаврила не выдержалъ. Весь блѣдный, въ поту, вышелъ онъ въ сѣни и, повалившись лицомъ на сундукъ, зарыдалъ.
На утро Авдѣй лежалъ уже на столѣ. Въ избѣ было еще душнѣе; восковыя свѣчи коптили и бросали странный отблескъ на неподвижно-строгое, холодное лицо мертвеца. Въ головахъ дьячокъ читалъ псалтырь, а подъ полатями сидѣли Мавруша съ Лизаветой и, перешептываясь, шили саванъ.
III.
Стояла рабочая пора. Чуть свѣтъ, еще до солнышка, все село поднялось и потянулось въ поле. По улицамъ, поскрипывая, ползли возы, нагруженные котлами для каши, мѣшками съ пшеномъ, хлѣбомъ и кизяками. Наконецъ протащился послѣдній запоздавшій возъ, и на селѣ водворилась тишина. Встало солнышко и съ удивленіемъ глядитъ на опустѣвшія улицы, по которымъ только куры бродятъ, да собаки бѣгаютъ, задравъ хвосты. Впрочемъ, не вездѣ пусто; у кабака замѣчается движеніе. На крыльцо вышелъ кабатчикъ, поглядѣлъ на солнце, потянулся и сталъ отворять ставни, мимоходомъ пугнувъ хворостиной чужую собаку, сунувшуюся было въ окно. Потомъ онъ возвратился на крыльцо и, засунувъ руку за поясъ, сталъ глядѣть направо и налѣво.
-- Жарынь ноне будетъ!-- проговорилъ онъ вслухъ.-- Далъ Богъ погодку,-- уборка знатная будетъ. Э... да кто это идетъ?
Въ концѣ улицы мелькнула чья-то фигура. Что за дьяволъ,-- теперь ни одного лѣшаго въ селѣ не осталось, исключая старухъ, да бабъ-домосѣдокъ. Даже извѣстный на селѣ лѣнтяй и пропойца, Никита Андреевичъ, и тотъ въ поле убрался. Кто-же это можетъ быть?
Кабатчикъ прищурился и, сдѣлавъ надъ глазами зонтикъ изъ руки, сталъ всматриваться въ человѣка, медленно приближавшагося къ кабаку. Очевидно, это не здѣшній,-- вѣрно прохожій какой-нибудь. Такъ и есть,-- солдатъ, должно быть, на побывку домой пробирается. На немъ запыленныя форменныя брюки, протертый по швамъ мундиръ и кепка набекрень. За плечами бѣлый холщевый мѣшокъ; черезъ плечо кожаная сумка. Бѣлая рубаха, перетянутая ремнемъ, посѣрѣла отъ пота и пыли.
-- Это что-ли кабачокъ-то?-- спросилъ онъ, поровнявшись съ кабатчикомъ и дѣлая ему подъ козырекъ.
-- Эфто,-- отвѣчалъ кабатчикъ, разсматривая солдата. Ничего, такой изъ себя бравый малый; усы лихо закручены, каріе глаза смотрятъ самоувѣренно и даже до нахальства бойко. Только жиденекъ маленько,-- щеки впали, подъ глазами морщинки, самъ весь тоненькій, худенькій, а видать, что ловкій.
-- А коли кабачокъ, такъ налей мнѣ за это стаканчикъ!-- проговорилъ снова солдатъ и, подмигнувъ кабатчику, вмѣстѣ съ нимъ вошелъ въ кабакъ.
Солдатъ сначала выпилъ, крякнулъ, обтеръ усы и тогда уже отвѣчалъ.
-- Да издалеча, ваше степенство. Отседова пожалуй и не видать.
Каріе глаза его смѣялись и играли. Выжига, должно быть, не послѣдняя!
-- Тэкъ-съ!-- проговорилъ нѣсколько смущенный словами и взглядами бойкаго солдатика кабатчикъ.-- Не здѣшній, знать?
-- Какое не здѣшній! Самый что ни на есть коренной здѣшній!
-- Вотъ какъ. Чей-же это?
-- Авдѣя Семеныча знаете?
Кабатчикъ оживился.
-- Мельника-то? Какъ не знать,-- оченно даже хорошо знаемъ! Три года какъ схоронили,-- именитый былъ мужикъ!
Солдатъ замѣтно вздрогнулъ и ближе придвинулся къ стойкѣ.
-- Нешто померъ?-- вполголоса спросилъ онъ.
-- Померъ, царство ему небесное. Хорошій былъ мужикъ и на селѣ первый богатѣй!
Солдатъ на минуту призадумался, потомъ встрепенулся и тихонько свиснулъ.
-- Такъ померъ, говоришь? Ну, налей мнѣ еще баночку за это. Надо за поминъ души выпить. Кто-же у нихъ теперь хозяйствуетъ? Гаврюха?
-- Онъ самый. Тоже хозяйственный мужикъ, отличный!
Глаза солдата сверкнули,-- на губахъ мелькнула непріятная улыбка.
-- А этого не употребляетъ?-- спросилъ онъ, щелкая пальцемъ по бутылкѣ.
-- Ни-ни. Въ ротъ даже не беретъ. Такой хозяинъ, такой хозяинъ,-- поискать!
-- Вотъ оно что! Ну, а мнѣ ужъ еще плесни! Нашему брату-солдату безъ этого нельзя,-- мы народъ казенный, а казенное добро надо прочищать, чтобы не ржавѣло! Эхъ, мои деньги, твой табачокъ, да почаще заглядывай въ кабачокъ!-- ухорски крикнулъ онъ и, залпомъ опорожнивъ стаканъ, со всего размаху стукнулъ имъ о стойку.
Кабатчикъ съ удовольствіемъ глядѣлъ на веселаго солдата.
-- А ты что-же, землякъ, нешто родня будешь Авдѣю Семенычу-то?
-- Какже, родня! Его дѣдушка съ моей бабушкой вмѣстѣ на солнышкѣ онучки сушили. Аль не слыхалъ про Яшку?
-- Нѣтъ, что-то не слыхалъ. Мы вѣдь не здѣшніе,-- всего четвертый годъ здѣсь кабакъ держимъ.
-- Ну вотъ этотъ самый Яшка и есть я. Съ Авдѣй Семенычемъ-то душа въ душу жили,-- я у нихъ пуще родного былъ, на дочкѣ Оленькѣ меня женить хотѣли. Жива что-ль Оленька-то?
-- Это дочка Авдѣй Семеныча? Не слыхалъ что-то. Кубыть у нихъ эдакой нѣту. Одна, Алена, замужемъ здѣсь за Ѳедькой Босяковымъ,-- знаешь, чай? а другая -- дѣвица; Маврушечкой звать.
-- Ну, ну, есть у нихъ Маврушечка! А Оленьки, говоришь, нѣту?
-- Про Оленьку не слыхалъ. Знать, померла, а то, чай, слышно было бы.
-- Ну царство ей небесное... Эхъ, налей-ка еще чепорушечку! Всѣ тамъ будемъ!
-- А ты, землячокъ, какъ же это,-- сказать бы, въ пріемышахъ что-ль у нихъ состоялъ, у Авдѣй Семеныча-то? Аль въ работникахъ?-- спросилъ заинтересованный кабатчикъ.
-- Я то? Солдатъ засмѣялся.-- Я, братъ, говорю тебѣ,-- роднѣй родного у нихъ былъ -- зато и въ солдаты попалъ... Облагодѣльствовалъ Авдѣй Семенычъ насъ съ матушкой... У нихъ что-ли еще матушка-то живетъ,-- старушка, Акулиной звать?
-- Нѣтъ, и эдакой у нихъ нѣту. Да у нихъ въ домѣ, окромѣ работника Левона,-- никого стариковъ нѣту. Одна молодятина осталась.
Яковъ вдругъ весь осунулся, глаза его потускнѣли, вся солдатская бойкость исчезла.
-- Да врядъ-ли дома-то теперь кого застанешь,-- сказалъ кабатчикъ, которому очевидно не хотѣлось, чтобы солдатъ ушелъ. Его разбирало любопытство.-- Теперича они всѣ въ подѣ небось. Время горячее?
-- Въ полѣ? Неужто работниковъ-то у нихъ нѣтъ?
-- Ну, какъ не быть,-- полонъ домъ работниковъ. Да вѣдь Гаврила-то Авдѣичъ нешто станетъ сложа ручки сидѣть? Не таковскій онъ, чтобы на работниковъ надѣяться,-- страсть завистной на работу! Безпремѣнно въ полѣ, нешто одна хозяйка дома.
-- Хозяйка? Значить, женатъ Гаврюха-то?
-- А какже? Лизаветой Прокофьевной звать. Дюже красива,-- малина, а не баба! Да и живутъ же хорошо другъ съ дружкой! Водой не разольешь.
Яковъ усмѣхнулся и сталъ поправлять свою походную сумку.
-- Ну прощай, хозяинъ! Хороша у тебя водочка,-- такъ по жилочкамъ и переливается!
-- А ты заходи почаще!-- приглашалъ его кабатчикъ.-- Угощу и денегъ не возьму. Мы хорошему человѣку рады,-- особливо, служивому!
-- Спасибо! Мимо не пройдемъ, небось! Солдатъ къ кабаку дорогу твердо знаетъ... шутилъ Яковъ, выходя. И поправивъ хорошенько на спинѣ мѣшокъ, онъ медленнымъ шагомъ побрелъ по знакомой улицѣ.
Солнце уже было высоко и сильно припекало ему спину и голову сквозь суконное кепи. Съ устали и съ водки его совсѣмъ разморило;: ноги не слушались; все тѣло ныло и болѣло. Эхъ, ты жизнь солдатская, проклятая! Всего ты человѣка измотала, искалѣчила! Ноги такъ и гудутъ -- подламываются, рученьки отымаются, животъ подвело... 50 верстъ пѣшкомъ отмахалъ отъ чугунки, а ѣды-то только всего и было, что сухари солдатскіе, да въ одномъ селѣ бабочка крынкой молочка угостила. Зато Гаврюха вонъ, говорятъ, царствуетъ! Въ дому -- полная чаша; жена -- красавица; отъ людей -- почетъ и уваженье. Шапки, чай, ломаютъ, да привѣтствуютъ, -- здравствуйте, молъ, Гаврила Авдѣичъ, наше вамъ распочтенье!
...Эхъ, Гаврила Авдѣичъ, Гаврила Авдѣичъ! Не тебѣ бы, братъ, съ бабой на печи лежать, не тебѣ бы богатство, почетъ и уваженье.... И не тебѣ бы, Яша, эдакъ вотъ пѣхтурой, да съ голоднымъ брюхомъ, по чужимъ дворамъ шагать, съ солдатской сумкой за плечами! Жилъ бы ты теперь не хуже другихъ, въ своемъ дому хозяиномъ, съ красоткой-женой; тебѣ бы люди кланялись и не гудѣли бы твои косточки.. Да нѣтъ,-- что было, то прошло,-- не воротишь... Померла красотка -- Ольгунечка, во сырой землѣ лежитъ; и мать -- старушка не дождалась своего солдатика, и самъ старикъ убрался. Покойно-ли тебѣ теперь, Авдѣй Семенычъ? Не тоскуетъ-ли твоя душенька, не переворачиваются-ли косточки въ гробу? Видишь-ли ты теперь солдата-Яшку, который не по правдѣ за твоего сынка шесть годовъ оттрубилъ въ солдатахъ? Чуешь-ли, каково ему сладко?..
... Ну, да нѣтъ, шалишь теперь! Прошло то времячко, когда Яшку-дурака, словно барана на убой, въ солдаты обманомъ сдали. Теперь Яшка малость поумнѣе сталъ... еще кто кого проведетъ! Берегись, Гавриша, братецъ названый! Еще поквитаемся съ тобой, другъ любезный...
... А ну какъ еще не приметъ? Прогонитъ? Старое добро-то забывается. Откуда, молъ, тебя принесло? Проваливай... Старикъ -- тотъ не прогналъ бы... Тотъ принялъ бы. Яшенька -- голубчикъ, Яшенька -- кормилецъ, родной... Яшенькѣ и постельку помягче, и кусочекъ послаще, и баньку пожарче. А Гаврюхино дѣло -- сторона. Ну что-жъ, гони, Гавриша, Яшку-дурака по шеѣ. Стерпимъ,-- еще не то терпѣли...
Загорѣлое подвижное лицо солдата то хмурилось болѣзненно, то подергивалось злою улыбкой. Иногда онъ пріостанавливался, снималъ тяжелую фуражку и нервно проводилъ рукою по волосамъ и мокрому лбу. А жара пуще одолѣваетъ,-- мочи нѣтъ идти, ноги такъ и подкашиваются.
Вотъ, наконецъ, и изба Авдѣева. У Якова совсѣмъ ноги отнялись, и сердце забилось, какъ подстрѣленная ласточка. Онъ въ изнеможеніи присѣлъ на ближайшую завалинку и сталъ глядѣть на домъ, въ которомъ провелъ когда-то столько счастливыхъ и несчастныхъ дней.
... Ишь какъ все измѣнилось,-- и не узнать сразу... Березки и ветлы, которыя они съ Ольгунькой сажали подъ окнами, разрослись выше избы... Крыша тесомъ покрыта, ворота тоже новыя, рѣзныя, прочныя; рядомъ амбары пристроены, съ каменнымъ фундаментомъ, съ окованными желѣзомъ дверьми. Должно быть, это все уже молодой хозяинъ приладилъ. Калитка плотно притворена,-- въ самомъ дѣлѣ вѣрно никого дома нѣту. Ну, съ Богомъ,-- надо все-таки попробовать...
Яковъ всталъ и отворилъ калитку,-- на дворѣ на него залаяла большая черная кудлашка, гремя тяжелой цѣпью. И собака другая -- прежде была желтая, съ бѣлыми подпалинами и пушистымъ хвоетомъ. На дворѣ чистота и порядокъ удивительные,-- видно, что за всѣмъ слѣдитъ строгое хозяйское око. Крыльцо обнесено рѣзными перилами; дверь въ сѣни настежь отворена. Нѣтъ, кто-то дома...
Яковъ перевелъ духъ отъ охватившаго его волненія и смѣло шагнулъ на крыльцо, грозя кулакомъ расходившейся кудлашкѣ.
Навстрѣчу ему кто-то поспѣшно выбѣжалъ въ сѣни, и на самомъ порогѣ Яковъ лицомъ къ лицу столкнулся съ высокою женщиной.
Отъ неожиданности оба на минуту оторопѣли и молча глядѣли другъ на друга.
Передъ Яковомъ стояла рослая молодая женщина. Она очевидное стряпала, потому что рукава ситцевой рубахи были засучены за локоть, а на бѣлыхъ рукахъ остались слѣды муки и сажи. Красная поношенная юбка была подтыкана, обнаруживая босыя ноги; голова не покрыта, и черные густые волосы, заплетенные кое-какъ на двѣ косы, небрежнозаложены вокругъ темени. Но и въ этомъ неказистомъ будничномъ нарядѣ она все-таки была красива. Круглое лицо съ яркимъ румянцемъ, черныя тоненькія брови, тоненькій носикъ, полныя красныя губы и глаза... особенно хороши были у нея глаза... Яркіе, голубые, съ расширенными зрачками и длинными черными рѣсницами они теперь строго и высокомѣрно глядѣли на нежданнаго гостя.
Наконецъ оба опомнились.
-- Вамъ кого? недружелюбно спросила красавица, держась за дверьи готовая каждую минуту захлопнуть ее передъ носомъ Якова,
-- Во полѣ, отрывисто сказала хозяйка, торопливо смахивая состола крошки хлѣба и каши, не убранныя еще со времени ранняго семейнаго завтрака.
-- А вы, значитъ, домосѣдничаете?
На этотъ разъ Лизавета ничего не отвѣтила, но, поймавъ устремленный на нее смѣлый взглядъ Якова, вся вспыхнула и, швырнувъ въ уголъ стоявшій у стола ухватъ, скрылась за цвѣтную занавѣску, отдѣлявшую часть избы съ русской печью и полатями.
Яковъ зло усмѣхнулся ей вслѣдъ и, вздохнувъ, тяжело опустился, на лавку. "Ну, держись, Яшка!" подумалъ онъ, оглядывая избу. Изба была просторная, свѣтлая, чистая, лавки широкія, полъ ровный, безъ щелей. Въ переднемъ углу стоялъ огромный дубовый столъ, обыкновенно покрытый клеенчатой скатертью, на которой были нарисованы ложки, тарелки и разные плоды. Теперь, по случаю стряпни, эта клеенка была сдвинута на одинъ край, а на другомъ стояло рѣшето, лежалъ ножикъ и грудой возвышалась накрошенная лапша. Весь передній уголъ жаромъ горѣлъ отъ множества образовъ въ серебряныхъ и фольговыхъ ризахъ; большая хрустальная лампадка сверкала на солнцѣ, какъ брильянтовая. Тутъ-же были наклеены литографированные портреты Государя, Государыни, Наслѣдника и красовался неизбѣжный "бѣлый генералъ" на конѣ и съ обнаженною саблей въ рукахъ. На другой стѣнѣ бойко тикали небольшіе дешевые часы съ нарисованными на циферблатѣ цвѣтами и замкомъ вмѣсто гири. Вообще, Яковъ нашелъ мало перемѣнъ,-- только занавѣски прежде не было, да картинъ на стѣнахъ поприбавилось.
Вскорѣ хозяйка снова вышла изъ-за занавѣски, но уже въ другомъ нарядѣ. Теперь на ней было надѣто свѣтлое ситцевое съ оборкой платье, красный фартукъ и красные пышные рукава. Голову она повязала голубой косыночкой, на ноги надѣла высокія ботинки съ каблуками. Но лицо ея попрежнему было сурово, и она, избѣгая глядѣть на Якова, не спѣша, принялась убирать со стола и въ избѣ. Яковъ внимательно слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ. Вотъ она вынесла рѣшето, засыпала лапшу и закрыла печку. Потомъ чисто-начисто вытерла столъ, накрыла его клеенкой и, взявъ вѣникъ, подмахнула соръ въ уголъ. И все это дѣлалось спокойно, плавно и красиво. Раза два глаза ея встрѣтились съ глазами Якова, и при этомъ она сердито хмурилась, краснѣла и отворачивалась. Яковъ изрѣдка обращался къ ней съ вопросами, и изъ ея короткихъ, отрывистыхъ отвѣтовъ узналъ, что Ѳедьку схоронили тоже, что Алена замужемъ несчастлива, что за Мавру много жениховъ сватается, да она привередничаетъ, что Гаврила Авдѣичъ хотѣлъ съ поля къ обѣду домой вернуться и т. д. Убравшись въ избѣ, Лизавета остановилась у занавѣски и спросила:
-- Чайку, можетъ, напьетесь? Такъ я самоваръ наставлю.
-- А что-же, хозяюшка, нешто попарить солдатское брюхо чайкомъ? Съ устали-то оно хорошо, говорятъ, да и давно я его не пилъ. Съ самой чугунки!
Лизавета вышла въ сѣни и черезъ минуту вернулась съ самоваромъ въ рукахъ. Яковъ живо вскочилъ съ мѣста и подлетѣлъ къ хозяйкѣ.
-- Позвольте, хозяюшка, не утруждайтесь! Я самъ его налью и разожгу, а вы отдохните. Я это мигомъ сдѣлаю!
Хозяйка протестовала, но проворный солдатъ выхватилъ самоваръ у нея изъ рукъ, схватилъ ведро, принесъ воды и съ прибаутками принялся колоть лучину. Да такого шуму надѣлалъ, что спавшій за занавѣской въ люлькѣ ребенокъ проснулся и заоралъ во все горло. Лизавета поспѣшила туда; крикъ сей часъ-же замолкъ, и вмѣсто него послышалось мѣрное чмоканье губами.
-- Трое было. Да одинъ померъ въ позапрошломъ году.
-- Ска-жите пожалуйста!-- удивлялся Яковъ.-- Жалость какая! Ну, а я-бы не сказалъ, что у васъ столько дѣтей было. Ни за что-бы не повѣрилъ!
-- Пошто?
-- Да нешто съ троими-то дѣтьми эдакія бываютъ? Вѣдь вы, хозяюшка, извините меня, чистый розанъ! Я васъ давеча прямо за дѣвушку принялъ!
Если-бы занавѣска не скрывала Лизавету отъ Якова, онъ-бы увидѣлъ, что она вся загорѣлась, словно макъ, и укладывая ребенка въ люльку, съ невольной улыбкой прошептала: "алырникъ эдакій, право, алырникъ! "
Ребенокъ заснулъ, самоваръ шумѣлъ во всю мочь. Лизавета куда-то вышла.
"Ну, хозяюшка-то не больно вальяжно принимаетъ! разсуждалъ Яковъ самъ съ собою, садясь на лавку и вытирая съ лица потъ. Что отъ хозяина будетъ, а эта и рветъ, и мечетъ. Не понутру, видно, солдатъ пришелся. Ну, хоть чайкомъ попоитъ,-- и за это спасибо. А баба -- король, правду кабатчикъ сказывалъ. Красавица писаная! На что болгарки хороши, а эта почище будетъ. Удача тебѣ, Гаврила Авдѣичъ,-- въ сорочкѣ родился. А ты, Яшка, гляди да казнись за свою глупость... Э-эхъ!"
Мысли его были прерваны приходомъ хозяйки. Она, вѣрно, бѣгала въ лавочку, потому что подъ мышкой у ней оказались крендели и фунта три крупичатаго ситника. Все это она выложила на столъ, и затѣмъ стала собирать посуду. Скоро вскипѣлъ и самоваръ; Яковъ опять не позволилъ Лизаветѣ поставить его на столъ, а все сдѣлалъ самъ,-- и чай заварилъ, и стаканы перемылъ, и хлѣба нарѣзалъ. Лизавета сѣла было въ сторонѣ, но Яковъ и ей налилъ чашку и присталъ, чтобы она выпила.
-- Да не люблю я его! отнѣкивалась хозяйка сердито.
-- Нельзя-съ,-- за конпанію!-- распинался Яковъ.-- За конпанію жидъ удавился, а чайку-то и вовсе не грѣхъ выпить. Пожалуйте! Неужли солдатъ недостоинъ?
Лизавета взяла-таки чашку и, морщась, медленно начала прихлебывать чай. Яковъ все время разсыпался безъ умолку. Онъ балагурилъ, разсказывалъ анекдоты изъ солдатской жизни и раза два заставилъ улыбнуться суровую хозяюшку. Но выпивъ стакановъ пять чаю и закусивъ кренделями, онъ вдругъ разомлѣлъ и притихъ. Усталость взяла свое; Яковъ почувствовалъ, что и ноги у него отнялись, и глаза стали сами собою слипаться. А хозяйка словно и не видитъ,-- знай, сидитъ себѣ, да помалчиваетъ. Яковъ не вытерпѣлъ.
-- Вотъ что, хозяюшка!-- вымолвилъ онъ черезъ силу, протирая глаза, которые саднѣли отъ пыли и жары.-- Нѣтъ-ли гдѣ прилечь у васъ,-- уморился я, смерть,-- ажно глаза на затылокъ вылѣзаютъ!
Лизавета взглянула на гостя и только тутъ увидѣла, что онъ дѣйствительно "уморился". Она встала.
-- Вонъ въ другую избу ступайте,-- тамъ прохладнѣй,-- сказала она.-- А то, можетъ, въ амбарѣ ляжете, на огородѣ,-- тамъ наши лѣтомъ спятъ.
-- Что-же, въ амбарѣ, такъ въ амбарѣ. Гдѣ положите, тамъ и лягу,-- солдату мѣста не много нужно. Самъ на лавочку, а хвостъ подъ лавочку!
Онъ, шатаясь, побрелъ изъ избы; хозяйка, захвативъ подушку, пошла его провожать. Вышли на огородъ. Тамъ, между грядками картошки, лука, моркови, гороху тянулась тропинка къ амбару. Огромные подсолнухи дремали на солнцѣ, качая своими лысыми желтыми макушками; надъ ними лѣниво жужжали пчелы. Весь плетень былъ увитъ хмѣлемъ, повиликой и позднигой, на которой кое-гдѣ уже чернѣли спѣлыя ягоды, а кое-гдѣ еще выглядывали синенькіе, съ желтыми гвоздиками, цвѣточки. Въ травѣ стрекотали кузнецы. Лизавета отомкнула огромный замокъ, висѣвшій на дверяхъ амбара и пропустила Якова впередъ, оставивъ ему подушку. Затѣмъ тяжелая дверь захлопнулась, и Яковъ остался одинъ.
Въ амбарѣ было сумрачно и прохладно. По стѣнамъ шли закромы для хлѣба и муки; у дверей изъ досокъ сдѣлана была широкая постель, покрытая полостью. Яковъ бросилъ на постель подушку и легъ. Передъ нимъ еще мелькали картины недавняго пережитаго: жгучее солнце, пыльная дорога, хлѣбныя поля, кабатчикъ, красавица-Лизаветушка... Потомъ вдругъ гдѣ-то близко словно прозвучалъ знакомый дѣвичій голосокъ... "Ольгунька, я здѣсь!" хотѣлъ крикнуть Яковъ, но его со всѣхъ сторонъ обступила грозная армія желтыхъ сердитыхъ подсолнуховъ,-- и онъ заснулъ, какъ убитый.
IV.
Въ полдень, когда жаръ дошелъ до того, что всѣ куры попрятались подъ амбарами, ворота Авдѣевой избы заскрипѣли, и во дворъ въѣхала телѣга, на которой лежалъ снопъ пшеницы. Сытая лошадь твердымъ, увѣреннымъ шагомъ прямо прошла подъ навѣсъ и остановилась, отряхиваясь ушами и хвостомъ отъ одолѣвавшихъ ее мухъ. Вслѣдъ за телѣгой вошелъ хозяинъ, притворилъ за собою ворота, отпрягъ лошадь и, засыпавъ ей корму, съ снопомъ въ рукахъ вошелъ въ избу.
Лизавета сидѣла у стола и кормила грудью ребенка. При входѣ мужа она только мелькомъ взглянула на него и снова обратилась къ ребенку, который, сопя крошечнымъ носикомъ и раздувая круглыя щечки, сосалъ грудь. Гаврила помолился, поставилъ снопъ въ уголъ и подошелъ къ женѣ.
Это былъ здоровый широкоплечій мужикъ съ высокой грудью и желѣзными мускулистыми руками. Во всей его нѣсколько неповоротливой фигурѣ сказывалась спокойная сила и мощная простота древняго русскаго богатыря. Черные кудрявые волосы лежали скобкой вокругъ большой головы; небольшая борода покрывала щеки съ выдавшимися широкими скулами. Онъ былъ некрасивъ,-- толстыя губы, толстый носъ, косматыя брови,-- но черные глаза смотрѣли ясно и открыто, словно въ нихъ вся душа его глядѣлась, а въ улыбкѣ было столько доброты, столько дѣтской веселости и чистосердечія, что Гаврила казался лучше всякаго красавца. Видно было, что ужъ этотъ человѣкъ не обманетъ, не продастъ и въ бѣдѣ выручитъ, что и зря никого не обидитъ онъ, да и самъ въ обиду не дастся. Такъ оно и было: трудно было расшевелить Гаврилу по пустякамъ,-- онъ способенъ былъ только на сильныя и глубокія чувства.
Подойдя къ Лизаветѣ, Гаврила ласково взялъ ее за плечо.
-- Глеко-ся, пшеничка-то какая!-- сказалъ онъ, указывая на снопъ.-- Ядреная, да тяжелая, я насилу поднялъ. Эва, снопище-то!
-- Ничего,-- проговорила Лизавета.-- А много ли нажали?
-- Нѣтъ, не дюже -- жарко добре!
-- А Павлушка что?
-- У, Павлушка лихой работникъ будетъ!-- съ радостной улыбкой, освѣтившей все его лицо, воскликнулъ Гаврила.-- Свясла таскаетъ, ажно упыхался; норовилъ было крестцы класть, да, горе, снопъ-то больше его, не въ моготу поднять. Шустрый малый!
-- Смотри, не уморился-бы мальчишка! А Иванъ?
-- Ничего и Иванъ. Ряда два прошелъ, и отдыхать легъ!