Lib.ru/Классика: Дружинин Александр Васильевич. "Очерки из крестьянскаго быта", А. Ф. Писемского

А. В. Дружининъ

"Очерки изъ крестьянскаго быта", А. Ѳ. Писемскаго.
СПБ. 1856.

Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.

С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865

Мы не способны вдаваться въ квасной патріотизмъ и, говоря о современномъ русскомъ искусствѣ, видѣть въ немъ залоги какого-то фантастическаго, необъятнаго величія, величія недосягаемаго для другихъ земель и народовъ. Отцы наши передали намъ мудрое правило: не хвалиться начатымъ дѣломъ, какъ бы оно хорошо ни начиналось, не тщеславиться хорошими сторонами своихъ собратій, не унижать соперниковъ и сверстниковъ для большей себѣ самимъ славы. Повинуясь этимъ святымъ народнымъ правиламъ,-- русское искусство двигалось до сихъ поръ и, мы надѣемся, будетъ двигаться вѣчно. Въ этомъ отношеніи оно поступало, поступаетъ и, надѣемся, долго будетъ поступать такъ, какъ слѣдуетъ искусству народа юнаго и исполненнаго силы, довѣрчиво глядящаго впередъ и не способна то тщеславиться прошлыми своими заслугами. На пути своемъ къ просвѣщенію и преуспѣянію всякаго рода, русская семья дѣйствуетъ едва ли не разумнѣе другой великой, отдаленной отъ насъ семьи, такъ часто сравниваемой съ нами. Мы говоримъ про общество сѣверо-американскихъ штатовъ, такъ много сдѣлавшее, въ теченіи одного столѣтія, для пользы искусства и гражданственности. Ограничивая нашу параллель дѣломъ одной словесности, мы легко увидимъ разницу между двумя названными молодыми семьями, такъ богатыми будущностью. Въ то время, какъ сѣверо-американская литература тщеславится самой своей юностью, мы вовсе не считаемъ наше молодое просвѣщеніе чѣмъ-то вызывающимъ на тщеславіе. Пока американскіе мыслители заносчиво глядятъ на дѣятельность своихъ европейскихъ учителей и товарищей,-- мы жаждемъ науки и умственнаго братства съ другими народами. Между-тѣмъ какъ лучшіе писатели Соединенныхъ Штатовъ считаютъ свою родную литературу чѣмъ-то грандіознымъ, окончательно установившимся, мы просто и откровенно сознаемся въ томъ, что русскому искусству надобны еще долгіе годы успѣховъ для того, чтобъ внести свое новое и живое слово въ рѣчь старѣйшихъ просвѣщенныхъ государствъ міра. Американецъ смѣшитъ свѣтъ, гордо высчитывая сотню родовыхъ поэтовъ но его мнѣнію великихъ,-- мы иногда медлимъ привѣтствовать истинно великаго поэта, достойнаго всей славы Все это похвально и разумно, хотя но временамъ переходитъ въ крайность не совсѣмъ полезную для искусства. У насъ есть писатели и грамотные люди, до сихъ поръ утверждающіе, что Гоголь -- малороссійскій шутникъ, исполненный грязи, что гг. Тютчевъ и Фетъ -- поэты малѣйшаго разбора, что прозаики въ родѣ Гончарова, Тургенева, Писемскаго -- нѣчто въ родѣ Гоидрекуровъ и Ксавье-де-.Монтепенсй, существующихъ для увеселенія читателей средняго круга, худо знающихъ по Французски. Въ тотъ самый годъ, когда Іаватта, индійская повѣсть "Лонгфелло", расходится за атлантическимъ океаномъ во множествѣ изданій, у насъ, на берегахъ Невы и Волги, поэты высокаго разбора не хотятъ издавать своихъ стихотвореній, боясь холодности читателя. Всякое достоинство хранитъ въ себѣ самомъ зерно какого-нибудь недостатка, всякое здравое народное качество по временамъ бываетъ способно переходить въ крайность не совсѣмъ здравую. Оттого и мы, русскіе, высоко цѣня свое родное искусство, отъ сердца желая ему всякихъ благъ и всякаго совершенствованія, не совсѣмъ раціонально смотримъ на это искусство, такъ для насъ дорогое. По натурѣ нашей мы не только чужды Фразы и преувеличенія, но даже иногда боимся Фразы и преувеличенія-дѣтской боязнью До сихъ поръ мы еще ни разу не отдавались всей душой нашей какому-нибудь родному мыслителю, родному поэту, родному художнику, родному великому человѣку, однимъ словомъ. Слово но... вѣчно примѣшивалось и до сихъ поръ примѣшивается ко всѣмъ нашимъ увлеченіямъ и восторгамъ. "Державинъ, переведенный на иностранный языкъ" -- сказано было Пушкинымъ, "удивитъ собою вселенную!* Самъ Пушкинъ, величайшій изъ поэтовъ нашихъ, далеко не оцѣненъ своими согражданами, такъ, какъ долженъ бы былъ цѣниться ими поэтъ-просвѣтитель, подобный Пушкину. Писатели русскаго поколѣнія, нынѣ трудящагося и живущаго, писатели много трудившіеся и много сдѣлавшіе для родного искусства, безпрестанно видятъ свои заслуги недостаточно признанными, и мало того, какъ будто злонамѣренно умаляемыми въ общественномъ мнѣніи. Самому горячему и просвѣщенному читателю, только что прочитавшему своего любимаго поэта, еще не остывшему отъ наслажденія, ему доставленнаго, почти совѣстно сказать во весь голосъ: этотъ мой сверстникъ, согражданинъ и современникъ написалъ образцовую книгу! Откуда происходитъ у насъ такое недовѣріе къ своему, такое колебаніе передъ русской мыслью, такая робость при отзывѣ о художникѣ соотечественникѣ? Не далеко ли мы зашли въ нашемъ недовѣріи? Не перешла ли наша скромная сдержанность во что-то сухое и неблагосклонное дѣлу искусства?

Какъ намъ кажется,-- теперь наступаетъ для насъ настоящая' пора правдиваго и радостнаго взгляда на искусство нашего отечества. Пока мы не довѣряли себѣ самимъ и считали себя слабыми школьниками передъ остальной Европою,-- русская словесность шла впередъ и все впередъ своею неуклонною, широкой дорогою. Не взирая на холодность цѣнителей, иногда переходящую въ пренебреженіе, не взирая на разноголосицу въ требованіяхъ и направленіи, не взирая на пассивное положеніе публики, все еще недовѣряющей русскимъ талантамъ, русская литература, наконецъ, добыла себѣ то, въ чемъ такъ долго судьба ей отказывала. Она вошла въ мозгъ и кровь каждаго просвѣщеннаго сына родины, она завоевала себѣ почетъ и сочувствіе, она вытѣснила всѣ почти ложные элементы, заимствованные у чужеземцовъ. Благородно и въ высшей степени честно двигалась наша литература и наша наука за послѣднее дватцатипятилѣтіе, не набиваясь къ меценатамъ, не требуя для себя невозможныхъ привиллегій, не оскорбляя общества, но и не раболѣпствуя передъ причудливыми требованіями общества. Она доказала свое коренное русское происхожденіе, дѣйствуя въ чисто русскомъ духѣ, съ тихостью, правдивостью и медленной энергіей, характеризующими истинно русскаго человѣка. За то судьбы ея въ настоящую минуту представляются намъ чѣмъ-то дѣйствительно отраднымъ,-- и (въ томъ нѣтъ сомнѣнія) будутъ еще отраднѣе съ теченіемъ времени.

Есть въ нашей молодой словесности два великихъ достоинства, два основныхъ элемента, обильныхъ будущностью, два краеугольныхъ камня, на которыхъ прочно утвердилось ея подножіе. Первый изъ элементовъ, о которыхъ говоримъ мы -- есть энергія, по та судорожная и крикливая энергія, которая сходна съ горячешными припадками и всегда приводитъ къ изнеможенію,-- но та энергія сильныхъ организмовъ, что выражается здоровьемъ, живучестью, долговѣчіемъ, "силой на перенесеніе тяжестей", говоря Карлейлевскимъ слогомъ. Въ долговѣчности и здоровьи словесности русской нельзя сомнѣваться человѣку, имѣющему глаза, уши и разсудокъ. Эта словесность безвредно пережила періоды, грозившіе ей полнымъ извращеніемъ, униженіемъ, разслабленіемъ, и пережила ихъ такъ, что послѣ сказанныхъ годовъ болѣзни, дѣлалась еще крѣпче и еще живучѣе. Уже одно рабское поклоненіе иностраннымъ теоріямъ, застигнувшее ее въ младенчествѣ, было способно сдѣлать изъ русской словесности тоже, что свершилось съ литературой испанской. Фламандской, шведской и датской. А кромѣ иностраннаго вліянія, сколько другихъ вредныхъ для себя элементовъ пережило и переломило русское слово, напоминающее Алкида, убивающаго змѣй въ колыбели! Для нашего искусства приходили времена общаго пренебреженія къ искусству, годы тяжкихъ войнъ, обращавшіе въ пустыню всѣ окрестности аполлонова храма, періоды вѣтренаго вельможнаго покровительства, дѣлившаго всѣхъ тружениковъ родного слова на избранныхъ и неубранныхъ. Наша словесность, во время Карамзина, Жуковскаго и Пушкинскихъ начинаній, должна была бороться съ однимъ препятствіемъ, самымъ необыкновеннымъ и ужасающимъ изо всѣхъ препятствій, когда-либо сокрушавшихъ умственное развитіе того или другого края. Это препятствіе, небывалое и безпримѣрное въ исторіи литературъ, заключалось въ воспринятіи всѣмъ образованнѣйшимъ русскимъ обществомъ чужого языка. именно французскаго. Во времена Августа, греческая литература была жизнью утонченнѣйшихъ римлянъ,-- но эти римляне читали и понимали Горація, въ семьѣ своей говорили латинской рѣчью, не считая ее за нѣчто недостойное и неспособное къ выраженію дѣльныхъ мыслей. При королѣ Фридрихѣ Великомъ, лица, близкія къ королю, говорили и писали на его любимомъ Французскомъ нарѣчіи, но обычай этотъ кончался Потсдамомъ и небольшимъ уголкомъ Перлина,-- прусакъ стараго времени не переписывался съ родной матерью по-французски, его сынъ-ребенокъ не учился всѣмъ наукамъ отъ француза, открыто презирающаго все нѣмецкое. У насъ происходило нѣчто болѣе опасное, признаемся въ томъ съ русской откровенностью. Паши отцы говорили съ нами не по-русски, ихъ сестры и матери открыто повторяли, что на тяжеломъ русскомъ языкѣ непристойно говорить въ гостиныхъ. До сихъ поръ еще, по разнымъ уголкамъ общества, найдутся люди, считающіе русскую книгу чѣмъ-то исключительнымъ, лишнимъ, безобразнымъ, пригоднымъ для лакейской. И въ наше время еще можно отыскать юношей и женщинъ, не знающихъ своего языка, слагающихъ свои мысли не по-русски, или, какъ говорится, думающихъ на иностранномъ нарѣчіи. Такія явленія, рѣже и рѣже показывающіяся съ каждымъ годомъ, позволяютъ намъ составить вѣрное предположеніе о томъ, каково было русскому поэту и русскому мыслителю, въ періодъ полнаго владычества французской рѣчи. Пережить такую необыкновенную эпоху могла только словесность, исполненная жизненности; а русская словесность не только пережила ее безвредно, но сдѣлала великіе успѣхи въ то самое время, когда лучшій классъ читателей отъ души презиралъ родную поэзію и родное слово. Правы ли мы послѣ этого, удивляясь жизненной энергіи, такъ обильно проявившейся въ исторіи нашей еще юной литературы?

Второй основный элементъ русской литературы, составляющій ея какъ бы родовую особенность, и могущественно высказавшійся во всѣ ея, даже самые слабые, періоды, есть здравость направленіи, которой нельзя не дивиться. Въ сильномъ тѣлѣ живетъ сильная душа, говорятъ намъ философы, и афоризмъ этотъ весьма подходитъ къ настоящему предмету. Энергія, живучесть, устойчивость русской словесности, суть качества сильнаго тѣла, а въ сильномъ этомъ тлѣ живетъ разумная, прямая душа, столько же могучая, какъ и ея оболочка. Для наблюдателя поверхностнаго, для человѣка, изучавшаго свою литературу но хрестоматіямъ, здравая душа, про которую говоримъ мы, никогда не скажется. Такой наблюдатель, вѣчно будетъ видѣть въ нашей словесности одни наносные элементы, одни преклоненія передъ чуждыми образцами, одни слабыя подлаживанія подъ строй чужеземныхъ теоретиковъ. По не но собраніямъ отрывковъ надо учиться русской словесности для того, чтобъ узнать ея силы, надо изучить ее всю, выслѣдить псѣ критическія теоріи, въ ней проявлявшіяся съ ихъ результатомъ и съ противодѣйствіемъ, ими возбужденнымъ. И тутъ-то, подъ элементомъ наноснымъ, откроется другой элементъ, свой и прирожденный, подъ теоріями чужими -- сила, нейтрализующая ихъ вліяніе, модъ отклоненіями отъ истины горячее стремленіе къ истинѣ, подъ заблужденіемъ сознаніе заблужденія и усиліе отъ него отбиться. Эта двойственность пути, эта критика надъ своими ошибками, зга живость разумѣнія, всюду приспѣвающая тамъ, гдѣ въ ней настоитъ надобность, и слагаются въ одинъ здравый взглядъ, въ одну здоровую душу всей науки и всей поэзіи. Взгляните, въ самомъ дѣлѣ, на года литературныхъ ошибокъ, на года раболѣпства передъ классицизмомъ, романтизмомъ и такъ далѣе, разсмотрите періоды словесности, самые обильные рутиною -- всюду найдете вы одно и тоже -- подъ временнымъ заблужденіемъ протестъ противъ этою заблужденія. Подобныхъ протестовъ не много найдемъ мы и въ сильныхъ иностранныхъ литературахъ: во время Елизаветы англійской, никто не осмѣивалъ эвфуизма, когда французскій псевдоклассицизмъ налегъ на нею образованную Европу,-- Европа радостно восприняла псевдоклассицизмъ, будто великую литературную истину, словно какое-то вѣрованіе, противъ котораго возставать могли одни безумцы! То ли было у насъ? такъ ли наша словесность поддалась ложному классицизму, чувствительному фразерству, романтизму, байронизму, какъ поддавались байронизму, романтизму и такъ далѣе, другія словесности старшихъ народовъ? Нѣтъ, у насъ дѣло шло иначе. У насъ хлопали "Синеву" и "Хореву", но хохотали надъ пародіями этихъ же трагедій,-- у насъ плакали надъ "Бѣдной Лизой" и читатели похожденіи героевъ въ родѣ Эраста Чертополохова, у насъ писатели бросались въ туманный романтизмъ и между тѣмъ не отказывались отъ разработки матеріала простого, ежедневнаго, народнаго. Самъ Байронъ недолго былъ нашимъ кумиромъ, Пушкинъ, упомянувъ о "Москвичѣ въ Гарольдовомъ Плащѣ", затронулъ все направленіе, передъ которымъ преклонялся, будучи юношей. А сколько уклоненій безсознательныхъ, сколько сатиръ, сколько шутокъ было возбуждено у насъ самимъ сильнымъ преобладаніемъ той или другой ложной теоріи въ искусствѣ! Самъ Державинъ писалъ пародіи торжественныхъ одъ, самъ Карамзинъ шутилъ надъ Эрастами своей эпохи. Всюду прорывались творенія свѣжія и самобытныя, здравыя по взгляду, составленныя на перекоръ литературнымъ аристархамъ, закладывавшія основанія чисто русской и чисто своей словесности. Такой-то поэтъ, по воспитанію, преданіямъ дѣтства, по личнымъ своимъ причудамъ, долженъ былъ писать классическія трагедіи -- вмѣсто нихъ далъ онъ намъ живую комедію, исполненную мѣткой русской рѣчи. И большіе и малые, и сильные и не очень сильные люди поступали такимъ образомъ. Отъ Фонъ-Визина можно было ждать комедіи съ жеронтами и оргонами, онъ далъ намъ "Бригадира", Василій Львовичъ Пушкинъ, французъ по воспитанію, началъ съ буриме и невзначай, самъ не зная какъ, подарилъ намъ "Опаснаго Сосѣда". Александръ Сергѣичъ Пушкинъ, очарованный Байрономъ, только-что воспѣвавшій отцвѣтшую жизнь и разочарованіе, началъ своего Онѣгина, и изъ Онѣгина вышло сіяющее, вѣчно юное изображеніе свѣтлыхъ сторонъ русской жизни. Словно какая-то волшебная сила горѣла въ русскихъ писателяхъ, двигая ихъ въ сторону, совершенно противоположную отъ той, къ которой влекли ихъ и воспитаніе, и литературныя преданія, и чужеземные образцы, и теоріи, полныя заблужденій. Въ наше время, въ послѣдніе годы современной русской словесности, снова повторились явленія въ родѣ вышеприведенныхъ нами. Подобно тому, какъ изъ среды поколѣнія, воспитаннаго на псевдоклассицизмѣ и французской критикѣ, вышли писатели въ родѣ Жуковскаго, Батюшкова и Грибоѣдова,-- подобно тому, какъ нашъ Пушкинъ, наперекоръ байронизму и романтизму явился чисто-русскимъ поэтомъ,-- подобно тому, какъ Гоголь вышелъ изъ среды людей, вскормленныхъ на фразѣ и риторикѣ,-- лучшіе дѣятели самыхъ послѣднихъ годовъ словесности нашей оказались прямыми антагонистами критическихъ идей и требованій, среди которыхъ прошло ихъ первое развитіе. Появленіе цѣлой группы молодыхъ и независимыхъ прозаиковъ, между которыми первыя мѣста принадлежатъ гг. Островскому, Писемскому и графу Л. Н. Толстому, появленіе этихъ дѣятелей, смѣло ставшихъ въ разладъ съ критикой Гоголевскаго періода нашей литературы, есть, по нашему крайнему разумѣнію, Фактъ въ высшей степени замѣчательный. Этимъ фактомъ, какъ нельзя яснѣе, подтверждается все сказанное нами о здравости русской литературы въ ея общемъ теченіи. Появленіе трехъ названныхъ нами писателей, достойныхъ зваться (новѣйшими представителями школы чистаго и независимаго творчества,) удивляетъ насъ именно потому, что но ходу критики, отъ новыхъ писателей нашего времени, отъ мыслителей, воспитанныхъ на дидактическихъ теоріяхъ, слѣдовало ожидать твореній и воззрѣній совершенно дидактическаго свойства. Оно даже такъ должно было выйти, принимая во вниманіе значеніе прошлой критики, горячность и поэтическій тактъ, какими была она проникнута, наконецъ вліяніе на умы поколѣнія, развивавшагося во время ея лучшей дѣятельности. Изъ уваженія къ блестящей сторонѣ эстетическихъ теорій Бѣлинскаго, мы всегда извинили бы новымъ литераторамъ, такъ много читавшимъ Бѣлинскаго, нѣкоторое пристрастіе даже къ слабѣйшимъ его теоріямъ. А, между тѣмъ, въ подобномъ примиреніи надобности не встрѣтилось. Не питая враждебныхъ чувствъ къ критикѣ Гоголевскаго періода, не глумясь надъ заблужденіями сказанной критики, каждый изъ новѣйшихъ писателей дѣйствуетъ съ полной отъ нея независимостью. Даже въ первыхъ ихъ произведеніяхъ не подсмотримъ мы пѣсни съ чужого голоса, слѣда чужого понятія, робости передъ судомъ, такъ недавно заставлявшимъ трепетать всякого выступавшаго на литературное поприщѣ. Г. Островской смѣло полагаетъ предѣлъ безплодному отрицанію и создастъ идеалы положительной русской жизни. Графъ Толстой начинаетъ свое дѣло какъ человѣкъ, твердо держащійся за свою самостоятельность, на зло всѣмъ недавнимъ авторитетамъ. И наконецъ, г. Писемскій наноситъ смертный ударъ старой повѣствовательной рутинѣ, явно увлекавшей русское искусство къ узкой, дидактической и во что бы ни стало, мизантропической дѣятельности.

Когда мы думаемъ обо всемъ этомъ, намъ дѣлается весело, а на сердцѣ нашемъ чувствуемъ мы свѣжесть. Сильна и почтенна должна быть та литература, которой не могъ сбить на ложную дорогу даже голосъ критика, подобнаго Бѣлинскому! Какъ? говоримъ мы сами себѣ,-- неужели передъ нами, на нашихъ глазахъ совершился, и въ такое короткое время, подвигъ такой спокойной поэтической независимости? Неужели весь этотъ блескъ, вся эта страсть, всѣ эти диѳирамбы и увлеченія, всѣ эти страницы, исполненныя невольныхъ ошибокъ, не отклонили русскаго писателя отъ истинныхъ теорій искусства чистаго, не предали его на жертву вреднымъ иноземнымъ воззрѣніямъ, не отбросили его на долгіе годы къ путямъ разрушительнымъ для интересовъ искусства? Въ литературахъ самыхъ крѣпкихъ, самыхъ установившихся, безпрерывно видимъ мы временное преуспѣяніе школъ, не совсѣмъ благодѣтельныхъ для развитія литературы. Достаточно нѣсколько внѣшнимъ событіямъ сложиться въ какое нибудь начало новой теоріи, достаточно подняться той или другой литературной реакціи противъ общепринятыхъ мнѣній, достаточно появленія какого нибудь сильнаго, но не радикальнаго таланта для того, чтобъ начались колебанія, а за колебаніями повороты съ прямой дороги. Вспомнимъ только о томъ, какъ "неистовая школа" романистовъ поработила было себѣ всю мыслящую Францію, какъ общественная дидактика сгубила силы поэтовъ Новой Германіи, какъ даже въ холодной и положительной Англіи реакція противъ Байроновской поэзіи привела къ обоготворенію поэтовъ-лекистовъ и безмѣрному прославленію Теннисона, талантливаго, но причудливаго дѣятеля, какого-то сантиментальнаго эвфуиста новыхъ временъ? Воскрешая въ памяти эти недавнія заблужденія нашихъ старшихъ братьевъ но литературѣ, слѣдя за большими или меньшими отклоненіями отъ здравыхъ эстетическихъ теорій въ Германіи, Англіи и Франціи, могли ли мы не бояться за современное развитіе нашей молодой литературы? Развѣ ее не сбивали на дорогу, чужую для искусства, развѣ ей не внушали того, что цѣль ея -- служеніе интересамъ временнымъ и случайнымъ, развѣ въ ней не гасили ту любовь, безъ которой нѣтъ поэзіи истинной, развѣ ее не пытались обратить въ какой-то сводъ мизантропическихъ умствованій? Чего могли мы ждать отъ новыхъ писателей того поколѣнія, которому такъ много твердили о безполезности чистой поэзіи? Какіе дѣятели могли выйдти изъ той среды читателей, которая была воспитана на сухой дидактикѣ и на мрачныхъ картинахъ преднамѣренно зачерненной дѣйствительности? " Сильная критика сороковыхъ годовъ, не взирая на всѣ свои заслуги, теоріями своими должна была бы наплодить въ Россіи унылыхъ стихотворцевъ, прозаиковъ-реалистовъ, погрязшихъ въ самой темной сторонѣ жизни, мрачныхъ умниковъ, положительно враждебныхъ и веселому смѣху, и свѣтло-поэтическимъ сторонамъ современности, и всестороннему изученію міра, подлежащаго поэтическому изученію. Всѣ чистыя и простыя понятія о художествѣ были спутаны дидактикой, подъ каждымъ безстрастнымъ проявленіемъ поэзіи начинала тяготѣть угрюмая рутина, въ высшей степени тяжелая для творчества. Самыя основныя, самыя обычныя отношенія поэтовъ къ избранной ими сферѣ, казалось, должны были потерять свою естественность, свою ясность. Если молодое поколѣніе хотѣло смѣяться, ему говорилось, что этотъ смѣхъ долженъ былъ оказываться смѣхомъ сквозь слезы, если оно рвалось къ всестороннему познанію родной поэзіи, его явно отторгали отъ всесторонности и вели къ узкимъ, исключительнымъ воззрѣніямъ. Вслѣдствіе всего этого, въ дѣятеляхъ новѣйшаго поколѣнія слѣдовало ждать какихъ нибудь суровѣйшихъ дидактиковъ, передъ которыми Пруцъ и Жоржъ-Сандъ (въ слабѣйшихъ своихъ произведеніяхъ) явились бы пастушками Аркадіи. А между тѣмъ суровѣйшихъ дидактиковъ не оказалось. Никто изъ новыхъ русскихъ писателей не пошелъ но дорогѣ Гервега и Гуцкова. Поколѣніе, которому твердили о прелестяхъ преднамѣренно-современной дидактики, дало намъ нѣсколькихъ первоклассныхъ писателей, разорвавшихъ всѣ отношенія съ дидактикой. Общество, передъ которымъ отвергались всѣ теоріи чистаго искусства, выставило впередъ рядъ независимыхъ талантовъ, безукоризненныхъ служителей искусства чистаго. Изъ критики Гоголевскаго періода, такъ страстно увлекавшей насъ, мы восприняли все свѣтлое и здравое, навсегда оттолкнувши отъ себя все случайное, вредное искусству, разрушительное по части творчества. Въ тѣ самые года, когда эта критика должна была принести свой дидактическій плодъ, въ цѣломъ рядѣ дидактическихъ писателей, русская литература обогатилась талантами Толстого, Писемскаго и Островскаго, талантами независимыми отъ дидактическихъ теоріи. Какъ же послѣ этого не радоваться за русскую литературу, и, основываясь на здравости всего ея поступательнаго движенія, не предвидѣть для нея истинно завидной, истинно блистательной будущности?

Гораздо ранѣе появленія трехъ писателей, названныхъ нами, и въ обществѣ, и въ словесности нашей открыто жили явные симптомы протеста противъ современно-дидактическихъ воззрѣній, навязываемыхъ намъ всѣмъ критикою Гоголевскаго періода. Мы всѣ не были способны на воспринята теорій, совращавшихъ искусство съ его прямой дороги, мы готовили сильную реакцію противъ ученія, увлекавшаго насъ на какія-то неприступныя гуманическія вершины, и чрезъ то самое, то-есть чрезъ недосягаемость и туманность своихъ идеаловъ, поселявшаго въ насъ безплодное недовольство той средой жизни, которую мы должны были любить и изучать съ любовію. Большая часть пишущихъ людей понимала необходимость жизни и примиренія съ жизнью, сознавала необходимость всего того, отчего ее отвращала новая критика, то-есть необходимость свѣтлаго взгляда на вещи, веселаго простодушнаго смѣха, необходимость беззлобнаго отношенія къ дѣйствительности, необходимость любящаго, симпатическаго взгляда на людей и на дѣла людскія. Потому-то даже годы полнаго торжества дидактической критики принесли нашему искусству вредъ скорѣе отрицательный, чѣмъ положительный. Критика сороковыхъ годовъ скорѣе мѣшала развитію писателей существующихъ, нежели содѣйствовала къ появленію новыхъ писателей-дидактиковъ. На литераторовъ, уже составившихъ себѣ имя и вновь появляющихся, критика Бѣлинскаго налагала стѣснительные узы, но художниковъ, собственно ею созданныхъ, она не имѣла. Своихъ поэтовъ, своихъ литературныхъ адептовъ, она не создала, эти послѣдніе, побѣгавши самое короткое время на дидактической кордѣ, исчезали съ лица земли и гибли вслѣдствіе своего собственнаго безсилія. Всюду кипѣли свѣжія молодыя силы, всюду являлось сдержанное противорѣчіе узкимъ дидактическимъ требованіямъ господствующей критики. Чуть замолкъ голосъ Бѣлинскаго, чуть его поэтическое слово перестало служить самымъ непоэтическимъ изъ всѣхъ цѣлой, въ ряду русскихъ критиковъ даже не нашлось человѣка, желающаго продолжать дѣло. При всемъ уваженіи къ критикѣ Гоголевскаго періода, при всей личной симпатіи къ ея главнымъ дѣятелямъ, каждый поэтъ и каждый прозаикъ, воспитанный на ея теоріяхъ, почувствовалъ, что наконецъ пришло время отрѣшиться отъ всей мертвенной, рутинной стороны сказанныхъ теорій. 11е смотря на полное господство дидактическихъ преданій въ искусствѣ, движеніе нашей изящной словесности стало шире и всестороннѣе. Прежде всего прекратилось гоненіе на поэтовъ, гоненіе, можетъ быть, имѣвшее свой смыслъ въ древнемъ Лакедемонѣ, но въ настоящее время и въ нашемъ обществѣ не имѣвшее никакого значенія. Поэты, подобные г. Тютчеву и г. Фету, будто появились съизнова, и довольные признаніемъ своего таланта, усилили свою дѣятельность. Изъ бельлетристики начали исчезать затхлые мизантропическіе разсказчики съ однообразнымъ лиризмомъ. Читателей перестали душить слабыми переводами слабѣйшихъ вещей Жоржа Санда. Сильная и многосторонняя англійская словесность стала изучаться преимущественно передъ разслабленной литературой новой Франціи и новой Германіи. Поэты перестали считать себя Тиртеями и повѣствователи -- памфлетистами. Писатель, любившій свѣтлую сторону дѣйствительности и привѣтливо глядѣвшій въ глаза другимъ людямъ, не считалъ болѣе своимъ долгомъ имѣть въ карманѣ маску суроваго карателя человѣческихъ слабостей. Всякій литераторъ пошелъ но дорогѣ, указанной ему складомъ собственнаго его таланта. И наконецъ, въ литературу нашу хлынула новая, свѣжая поэтическая волна,-- или говоря проще, въ нее вошелъ цѣлый рядъ независимыхъ, здоровыхъ талантовъ, между которыми первое мѣсто принадлежитъ талантамъ трехъ писателей, уже упомянутыхъ нами,-- то есть талантамъ гг. Островского, графа Толстого и Писемскаго.

Критика "Библіотеки для Чтенія" уже сказала свое слово о всей сущности дарованія г. Писемскаго,-- и хотя это слово было сказано не въ очень блистательную эпоху для журнала нашего, мы ни повторять, ни перифразировать его не намѣрены. Взглядъ, высказанный нами въ то время, до сихъ поръ кажется намъ справедливымъ, хотя, но непривычкѣ нашей къ критическому дѣлу, въ то время мы но были такъ смѣлы, какъ оно было надобно. Признавая въ г. Писемскомъ всю силу и всю независимость его дарованія, мы не вполнѣ оцѣнили пользу, принесенную этимъ дарованіемъ почисти противодѣйствія старымъ дидактическимъ теоріямъ старой критики. Восхищаясь веселостью, проникавшей Хазарова и Мари Ступицыну, мы не высказали всей нашей мысли о томъ, насколько эта неудержимая, непобѣдимая веселость была нова и полезна въ нашей литературѣ, давно не знававшей настоящаго безконечнаго смѣха. Отдавая полную справедливость разсказу "Питерщикъ", признавая, что г. Писемскій, въ изображеніи простонародной жизни, далеко обогналъ всѣхъ своихъ сверстниковъ по этой части, мы не отдали всей справедливости великому знанію автора и его могучей, безпристрастной наблюдательности, навсегда отдѣлявшей его отъ сантиментальности воззрѣнія на жизнь простого человѣка. О "Лѣшемъ" сказали мылишь нѣсколько словъ, потому что повѣсть эта, только-что появившаяся въ то время, была нами прочитана лишь одинъ разъ, и не достаточно воспринята съ одного чтенія. Оттого и повѣсть "Лѣшій", такъ важная по своему полному отклоненію отъ замашекъ дидактической рутины (еще сильной въ то время), не получила отъ насъ вполнѣ достойной оцѣнки.

Теперь мы имѣемъ возможность пополнить пробѣлъ, сдѣланный нами въ оцѣнкѣ г. Писемскаго, какъ разскащика сценъ изъ простонародной жизни. Мы получили книжку, въ которой собраны его вещи изъ простонароднаго быта, до сихъ поръ раскиданныя по разнымъ періодическимъ изданіямъ; внимательно перечитали каждую изъ этихъ вещей и освѣжили въ памяти все, перечувствованное нами при первомъ знакомствѣ съ "Питерщикомъ", "Лѣшимъ" и "Плотинчьею Артелью". Внимательный пересмотръ книги талантливаго писателя, былъ для насъ какъ нельзя полезнѣе, мысли наши о значеніи повѣствователей изъ простонароднаго быта уяснились но многомъ, и нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что каждый разумный читатель будетъ обязанъ сказанной книгѣ мыслями дѣльными, да сверхъ того практическими.

Разсматривая въ общей сложности три простонародныхъ очерка, подаренныхъ русской литературѣ г. Писемскимъ, мы прежде всего видимъ въ нихъ опредѣленную и правильную систему, сч, которой нашъ авторъ подходитъ къ своей трудной, даже чрезвычайно трудной задачѣ. Ни въ одномъ очеркѣ г. Писемскій не скрывается самъ отъ читателя, ни на одной страницѣ не заставляетъ онъ своихъ крестьянъ дѣйствовать отъ себя самихъ, то-есть какъ отдѣльно-созданный ища, совершенно-объективный въ своемъ значеніи. Въ "Питерщикѣ" мужичокъ Клементій разсказываетъ автору свои похожденія и разсказываетъ ихъ такъ, какъ мужикъ можетъ что-либо разсказывать барину; въ "Лѣтомъ" исторія идетъ отъ лица ловкаго и честнаго исправника, какихъ (на зло всѣмъ людямъ, незнающимъ Россіи) не мало но губерніямъ нашимъ,-- въ "Плотничьей Аріели" г. Писемскій, словно желая пояснѣе обозначить свою цѣль и свое воззрѣніе, выходитъ къ читателю съ супругой и дѣтками, Даже съ супругой и домочадцами. Для поверхностнаго читателя оно кажется прихотью, по мы знаемъ, на сколько богатъ и умомъ и тактомъ нашъ авторъ, потому-то съ нашей точки зрѣнія, никакой ненужной прихоти отъ г. Писемскаго быть не можетъ. Разгадка авторскаго присутствія въ "Очеркахъ" есть разгадка всей методы г. Писемскаго, какъ разскащика сценъ простонароднаго быта.

Но идеѣ автора "Плотничьей Артели", русскій писатель нашего времени, изображая подобныя сцены, не можетъ имѣть къ героямъ своимъ иного отношенія, какъ отношенія наблюдательскаго. Переселиться въ особу крестьянина, онъ не съумѣетъ, наперекоръ своему желанію, жить его жизнью и выставлять его страсти по всей правдивости ему нельзя, по причинѣ разности воспитанія, быта, интересовъ, наконецъ мельчайшихъ подробностей обстановки. Г. Писемскій, какъ художникъ замѣчательной силы, слишкомъ хорошо знаетъ на сколько важны въ дѣлѣ искусства объективность образовъ, свободное изображеніе типовъ, совершенно отрѣшенныхъ отъ авторской личности, но онъ знаетъ еще болѣе, гдѣ объективность творчества должна находить свой предѣлъ и гдѣ ей предстоитъ полное безсиліе передъ недоступной темой. По мнѣнію нашего автора, самаго богатаго знаніемъ дѣла изъ всѣхъ нашихъ повѣствователей по части народнаго быта, его знаніе достаточно для наблюдателя, но неполно для воспроизводителя простыхъ людей, со всей ихъ жизнью и со всѣми ихъ понятіями. Признавая за г. Тургеневымъ, Григоровичемъ, Потѣхинымъ и несомнѣнную поэзію, и даръ разсказа, и прочія достоинства, г. Писемскій слишкомъ хорошо видитъ, чѣмъ грѣшатъ эти таланты въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ они пытаются стать въ чисто нераздѣльное отношеніе къ простому человѣку, мыслить его мыслью, говорить его простымъ словомъ, интересоваться всѣми его интересами, и такъ далѣе. Не желая оставлять вѣрное для невѣрнаго, онъ довольствуется своей ролью наблюдателя, и заранѣе опредѣливъ эту роль, идетъ съ нею гораздо далѣе, чѣмъ могутъ идти всѣ его сверстники по простонароднымъ разсказамъ. Справедливость требуетъ прибавить, что заслугамъ г. Писемскаго, какъ повѣствователя изъ народныхъ сценъ, причиной не одна система, на которую мы указали. Самая раціональная метода не поможетъ тамъ, гдѣ писатель подступаетъ къ своему дѣлу безъ знанія, практическаго взгляда на вещи, или, что еще хуже, съ преднамѣренно-поучительными умствованіями. Сила г. Писемскаго не только въ его системѣ разсказовъ, но въ чистотѣ воззрѣнія, въ глубокомъ знаніи простонародной жизни, въ легкости и прелести творчества, присущей лишь трудамъ однихъ сильныхъ и независимыхъ художниковъ.

Трудно сказать: отъ правильной ли системы наблюденія, или вообще отъ великаго знакомства нашего автора съ простонароднымъ бытомъ, его "Очерки" съ первыхъ страницъ производятъ на читателя какое-то неуловимое, свѣжее, бойкое впечатлѣніе. Всего вѣрнѣе то, что тутъ оба достоинства сливаются воедино и даютъ намъ ту небывалую у насъ легкость разсказа, съ какою, напримѣръ, начинается повѣсть "Питерщикъ". Горячо любя всѣхъ предшественниковъ и товарищей автора нашего (въ дѣлѣ разсказовъ изъ простонародной жизни), мы откровенно признаемся, что удачнѣйшія изъ ихъ вещей, особенно при началѣ, имѣютъ въ ходѣ разсказа нѣчто напряженное. Должно быть, изображать мужика и крестьянскій міръ ужасно трудно для человѣка, носящаго узкіе панталоны и наѣзжающаго въ свои имѣнія лишь съ наступленіемъ лѣта! Въ иномъ разсказѣ видимъ мы, на первыхъ страницахъ, цвѣтистое описаніе природы, въ другомъ отличное умствованіе, дѣлающее честь теплому сердцу писателя, въ третьемъ наконецъ затягивается сложная драма всегда идиллическая (хотя бы и печальная). Въ "Питерщикѣ" не найдемъ мы ничего подобнаго. Весь разсказъ льется живою, непринужденною рѣчью, безъ остановки и запинки, съ легкостью и простотою, не имѣющею ничего сходнаго съ той тяжелой и дѣланной простотой, къ какой пріучили насъ слишкомъ ревностные подражатели Гоголевской манеры. Въ тѣхъ уголкахъ средней Россіи, которые богаты холмами и оврагами, находится много родниковъ, до того живыхъ въ своемъ теченіи, что глядя на эти родники, выбѣгающіе изъ-подъ какой-нибудь возвышенности, кажется, слѣдишь за ихъ бѣгомъ на огромное разстояніе. О такихъ родникахъ вспоминали мы, читая "Питерщика", "Лѣшаго" и "Плотничью Артель". Въ нашемъ разборѣ мы не намѣрены касаться всѣхъ достоинствъ г. Писемскаго, ни даже иныхъ его недостатковъ, какъ разскащика. Наша цѣль опредѣлить его значеніе въ кругу писателей русскихъ, оцѣнить заслуги, имъ принесенныя дѣлу родного слова. При такой задачѣ не слѣдъ останавливаться на подробностяхъ. И все-таки мы должны упомянуть о томъ, что по нашему мнѣнію, каждый изъ начинающихъ писателей, если онъ дѣйствительно стремится къ простой и неподдѣльной простотѣ слога,-- для достиженія своей цѣли обязанъ изучать сочиненія г. Писемскаго съ особливымъ усердіемъ.

Содержаніе разсказа "Питерщикъ" хорошо Извѣстно читателямъ. Это исторія о похожденіяхъ простого чухломскаго маляра въ столичномъ градѣ Петербургѣ, такъ обильномъ всякими развлеченіями и искушеніями. Маляръ Клементій, потерявши жену, весьма имъ любимую (вообще герой разсказа слабъ къ женскому полу), отправился въ Питеръ, нажилъ тамъ хорошія деньги и сталъ спокойно собираться на родину, когда приключилось съ нимъ обстоятельство, горестное но послѣдствіямъ и крайне трудное для разсказа. Дядя Клемситіи, человѣкъ знакомый съ столичными тонкостями, и довольно гулящій, познакомилъ его съ дѣвушкой не совсѣмъ честнаго поведенія, въ которую нашъ Питерщикъ влюбился со всей горячностью своей размашистой и разнообразной натуры. Любовь не привела ни къ чему доброму и бѣдный Клементій, послѣ многихъ катастрофъ и горестей, пришелъ въ свою деревню безъ гроша за душой, хворый и почти потерянный, съ больнымъ сердцемъ, но не взирая на то, съ готовностью снова поправить дѣло и снова стать въ ряды предпріимчивыхъ Питерщиковъ.

"Такъ и случилось", прибавляетъ отъ себя авторъ. "Клементій, говори, что только-бы попасть на чужую сторону, и хоть бы маленькая линія вышла -- все бы поправилъ,-- не хвасталъ. Не болѣе, какъ черезъ іри года, и встрѣтилъ его въ Петербургѣ въ одномъ трактирѣ. Онъ сидѣлъ въ волчьей шубѣ, съ полотымъ перстнемъ на пальцѣ, въ ботфорто-подобныхъ сапогахъ, съ двумя другими, тоже, надо полагать, подрядчиками, и что-то имъ толковалъ: они его слушали съ большимъ вниманіемъ, хотя и были гораздо старше его. Я подошелъ къ нимъ. Клементій меня узналъ и просилъ напиться съ нимъ чаю. Я сѣлъ. Онъ держалъ себя далеко гордѣе прежняго, говорилъ меньше, какъ-то истово и совершенно уже купеческимъ тономъ. Потомъ, онъ звалъ меня убѣдительно зайти къ нему на квартиру,-- и я былъ. Жилъ онъ со всѣми признаками довольства, хотя и не совсѣмъ опрятно. Для меня онъ приготовилъ ту, невѣдомо по чьему вкусу составленную, закуску, на которую, вѣроятно, попадалъ и читатель въ купеческихъ домахъ, то-есть въ одно время было поставлено на столъ: водка, вино, икра, пряники, какія-то маленькія конфекты, огурцы, жареный въ постномъ маслѣ лещъ, колбаса, орѣхи,-- и всего этого я, но неотступной просьбѣ хозяина, долженъ былъ отвѣдать. О себѣ Клементій мнѣ разсказалъ, что, года два тому назадъ, баринъ отпустилъ его въ Питеръ опять, и что мало того, взялъ подъ свой залогъ его подрядъ и сдалъ ему, и что онъ съ того, по милости Божіей, и пошелъ опять въ гору, и теперь имѣетъ тысячъ до десяти чистаго капитала; что блажи теперь у него никакой нѣтъ, въ деревню сходитъ каждую зиму, хмѣльного ничего въ ротъ не беретъ, потому-что отъ хмѣльного мужику все нехорошее и въ голову приходитъ. Парнишку отдалъ въ ученье къ одному пріятелю, по тому же малярному мастерству, по тѣмъ причинамъ, что если учить его при своей артели и на своихъ глазахъ, такъ либо перебалуешь, либо заколотишь... и тому подобное. Порадовавшись успѣху питерщика, я, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ лицѣ его порадовался и за русскаго человѣка."

Ни цѣль, ни предѣлы статьи нашей не дозволяютъ намъ разсмотрѣть по всей подробности ту самую трудную часть авторской задачи, которая, какъ читатель догадывается, заключается въ изображеніи отношеній питерщика Клементія къ петербургской дѣвушкѣ Полинькѣ. Любовь простого поселянина есть пунктъ, почти невозможный для художника, хотя къ этой любви понапрасну подступались многіе изъ самыхъ даровитыхъ писателей. Откуда наблюдатель можетъ изучить любовь крестьянина, гдѣ онъ ее подсмотритъ, у кого станетъ онъ о ней разспрашивать? Во-первыхъ, русскій простой человѣкъ не любитъ говорить о любовныхъ предметахъ, во-вторыхъ, его страсть всегда почти безсознательна, въ-третьихъ, онъ вовсе не считаетъ нужнымъ обращать на такое дѣло сколько нибудь вниманія. Г. Писемскій очень понималъ трудность темы и не пренебрегъ ни однимъ дозволеннымъ средствомъ для ея облегченія. Въ Клементіѣ своемъ онъ выводитъ простолюдина, щедро одареннаго природою, развитаго значительно, хорошо говорящаго и знающаго про то; возлюбленную его онъ беретъ изъ среды петербургскихъ особъ и драмѣ даетъ разъиграться въ самой столицѣ. Съ помощью этихъ облегчающихъ соображеній, онъ достигаетъ задуманнаго результата, не кидаетъ на вѣтеръ ни одного слова, не позволяетъ себѣ сдѣлать одного шага въ ту сторону, гдѣ лежатъ основанія, недоступныя наблюдателю.

Такимъ является намъ маляръ Клементій, лицо истинное и стоящее на своихъ ногахъ, созданное съ легкостью и безъ всякихъ преднамѣренныхъ стремленій. Это не мужикъ-кулакъ, прибавляетъ отъ себя авторъ,-- при всей его практической оборотливости, ему доступны нѣжныя ощущенія. Въ самыхъ его увлеченіяхъ было что-то широкое,-- между тѣмъ какъ въ мудромъ опознаніи своихъ поступковъ высказалъ онъ тотъ здравый смыслъ, который не далъ ему пасть окончательно, и который, вѣроятно, поддержитъ его и на дальнѣйшее время.

За такой взглядъ на созданіе "Питерщика" и за самую личность Клементія, нельзя не сказать большого спасибо г. Писемскому. Своимъ дѣломъ онъ совершилъ вѣрный шагъ отъ слабости къ энергіи, отъ простонароднаго сантиментализма къ созданію положительному, отъ личностей безцвѣтныхъ къ личностямъ живымъ и крѣпкимъ. Передъ появленіемъ разсказа "Питерщикъ", намъ уже начали надоѣдать герои изъ простого сословія именно потому, что въ герояхъ этихъ мы видѣли нѣчто аллегорическое, дидактическое, и мертвенное. То.были личности однообразныя, постоянно повторяющіяся, подавленныя внѣшней жизнью, безсильныя передъ житейской случайностью, и получающія свою слабую занимательность лишь отъ одной поучительной мысли, но имя которой были онѣ созданы. Переходъ отъ подобныхъ героевъ къ Клементію питерщику, могъ назваться дѣломъ полной независимости отъ литературной рутины.

Дѣло, начатое созданіемъ Клементія въ разсказѣ "Питерщикъ", г. Писемскій продолжаетъ и въ другой своей повѣсти: "Лѣшій". Здѣсь, между многими лицами, искусно очертанными и поставленными въ драматическія другъ къ другу отношенія, особенно выдвигается впередъ кокинскій исправникъ, производитель слѣдствія надъ безпутнымъ управляющимъ Егоромъ Парменовымъ. (Егора этого и прозвали лѣшимъ за пристрастіе къ женскому полу). За кокинскаго исправника авторъ нашъ былъ не разъ обвиняемъ цѣнителями, какъ за отклоненіе отъ истины, подкращиваніе дѣйствительности и созданіе лица, какого во всей Россіи не существуетъ. Приличнѣе было бы обвинить г. Писемскаго совсѣмъ за другое, то-есть за полное пренебреженіе къ рутинѣ повѣствовательной, зародившейся у насъ вслѣдствіе малаго нашего знакомства съ родиной и недавняго преобладанія дидактическихъ теорій въ пашой критикѣ. О томъ, что честныхъ, расторопныхъ исправниковъ много но губерніямъ, знаетъ всякій человѣкъ, жившій въ провинціи; о томъ, что г. Писемскій создалъ изъ своего героя лицо художественно-вѣрное, разсуждать мы считаемъ лишнимъ. Мы знаемъ, какъ нельзя лучше, что въ нашей литературѣ была принята (для поучительныхъ цѣлей) манера создавать извѣстныя лица какъ бы по рецепту. У всякаго изъ очень даже талантливыхъ повѣствователей имѣлась въ головѣ своя, такъ сказать, сатирическо-сантиментальная аптека, изъ которой извѣстные ингредіенты шли, въ извѣстномъ же количествѣ, на созданіе данныхъ личностей въ повѣстяхъ и романахъ. Рутина подобнаго рода, наперекоръ требованіямъ творчества, наперекоръ дарованіямъ самихъ поэтовъ, доходила до размѣровъ каррикатурныхъ и заблужденій самыхъ дѣтскихъ. Если въ повѣсти требовался помѣщикъ, на созданіе его шло столько-то такихъ достоинствъ, такихъ недостатковъ, такихъ-то странностей -- и лицо было готово. Для земскаго чиновника имѣлся свой рецептъ, для мужика свой, дли управляющаго свой, для двороваго человѣка свой. Отклониться отъ общепринятыхъ рецептовъ, особенно во вредъ дидактикѣ, была своего рода ересь. Потому-то у насъ и наплодились, въ короткое время, типы помѣщиковъ, чиновниковъ и простыхъ людей, взятыхъ не изъ дѣйствительности, а изъ современно-дидактическаго самосознанія авторовъ. Рутина эта, плодя ложные типы, отклоняла писателей отъ изученія дѣйствительности и дѣлала то, что по многихъ, очень хорошихъ произведеніяхъ новѣйшей литературы, каждый читатель, изъ числа помѣщиковъ, чиновниковъ и т. д., могъ найти цѣлый рядъ невѣрностей и промаховъ относительно знанія практической, насущной и житейской дѣятельности. Обо всемъ этомъ мало думали наши романисты, не подозрѣвая того, что во всякомъ практическомъ читателѣ, во всякомъ человѣкѣ, знакомомъ съ сельской и провинціальной жизнью своего отечества, для нихъ готовился критикъ вовсе не снисходительный. Да и какъ было не явиться критикамъ при такомъ ходѣ дѣлъ, узаконившемъ всевозможныя отклоненія отъ дѣйствительности? Вслѣдствіе этихъ уклоненій, наши романы и повѣсти странны, если ихъ взять въ практическомъ отношеніи. Тамъ авторъ, много говорящій о сельской жизни, являетъ полное незнаніе простѣйшихъ истинъ сельскаго хозяйства; въ другомъ мѣстѣ, изображая бытъ чиновниковъ, онъ смѣшиваетъ дѣятельность земской полиціи съ дѣятельностью уѣзднаго суда; далѣе онъ перепутываетъ присутственныя мѣста и выказываетъ полное незнаніе законовъ, извѣстныхъ всякому смышленному старостѣ. У г. Писемскаго не подглядите вы ни одного подобнаго промаха,-- а между тѣмъ, за лицо кокинскаго исправника его упрекали въ неправдѣ и украшеніи дѣйствительности!

Какъ ни странно оправдывать даровитыхъ писателей отъ обвиненій, кажущихся намъ незаконными я неосновательными, мы попытаемся однако сказать еще нѣсколько словъ по поводу кокинскаго исправника и, разсмотрѣвъ это лицо съ самой дидактической точки зрѣнія, доказать читателю, что оно совершенно удовлетворяетъ даже всѣмъ требованіямъ любителей современнаго поученія. Въ самомъ дѣлѣ: чего требуютъ подобные любители отъ типовъ, подобныхъ исправнику г. Писемскаго? чистой моральной цѣли, указанія недостатковъ въ лицахъ служащихъ и играющихъ роль въ сельской нашей жизни; наконецъ, пробужденія въ читателѣздраваго пониманія служебныхъ обязанностей. Съ этой цѣлью выводились въ нашей литературѣ юмористическія изображенія неправедныхъ судей, чиновниковъ, зараженныхъ любостяжаніемъ, помѣщиковъ, не понимающихъ своей обязанности и такъ далѣе. Сатира и карающій юморъ устремлялись на разныя отклоненія отъ законовъ нравственныхъ и государственныхъ, правдивое указаніе нашихъ недостатковъ долженствовало служить пособіемъ къ ихъ искорененію. Но теперь мы позволимъ себѣ спросить нашихъ сатириковъ и бытописателей темной стороны жизни -- неужели цѣль разумнаго современнаго поученія можетъ достигаться лишь одной сатирой и караніемъ порочной стороны человѣка? Общество воспитывается также точно, какъ и человѣкъ, а всякій умный воспитатель вамъ скажетъ, что долгъ разумнаго педагога состоитъ не въ одномъ наказываніи дурныхъ сторонъ, но и въ развитіи нравственныхъ достоинствъ воспитываемаго юноши. Въ обществѣ, какъ и въ отдѣльной личности, имѣются двѣ стороны: темная и свѣтлая, двѣ силы -- нравственно-вредная и нравственно-утѣшительная. Еслибъ это не было такъ, еслибъ люди того или другого класса не имѣли въ себѣ ничего, кромѣ пороковъ, не имѣлось бы никакой надобности ни въ дѣлѣ воспитанія, ни въ дѣлѣ современнаго поученія. Безполезно казнить взяточниковъ тамъ, гдѣ все общество состоитъ изъ взяточниковъ, смѣшно говорить о нравственности обществу вконецъ безнравственному. Къ счастью обществъ, до такой исключительной степени зараженныхъ зломъ, не имѣется и не можетъ имѣться въ мірѣ. Сомнѣваться въ сейчасъ сказанной истинѣ можетъ лишь одинъ отчаянный мизантропъ, черезъ свое собственное недовѣріе къ добрымъ силамъ человѣка, обрекающій себя на вѣчное молчаніе. Каратель человѣческихъ заблужденій, не видящій въ человѣчествѣ ничего, кромѣ однихъ заблужденій -- исключителенъ и безполезенъ, ибо онъ любитъ сатиру для сатиры, зло для зла, жестокость рѣчи для удовольствія произносить жестокую рѣчь.-Любовью къ безплодному порицанію грѣшатъ не одни люди мизантропическіе и положительно злобные,-- этотъ грѣшокъ часто происходитъ съ фантазерами и утопистами, вращающимися въ кругѣ неестественныхъ идеаловъ и вслѣдствіе того косо взирающими на дѣйствительность, ими непонятую. Эти люди, жаждущіе добра, но добра недосягаемаго и невозможнаго, тоже склонны къ непризнаванію утѣшительныхъ сторонъ въ человѣкѣ и человѣческомъ обществѣ. Изъ сочувствія къ несуществующему, они слишкомъ склонны къ униженію всего того, что существуетъ и заслуживаетъ полнѣйшаго вниманія чрезъ самое свое существованіе. Такимъ образомъ, слишкомъ сантиментальный взглядъ на дѣла жизни незамѣтно совпадаетъ со взглядомъ дико-мизантропическимъ, а бѣдная дѣйствительность, равно оскорбляемая и сантименталистами и мизантропами, терпитъ отъ обоихъ взглядовъ.

Нечего и говорить о томъ, на сколько далекъ талантъ г. Писемскаго и отъ сантиментальнаго и отъ мизантропическаго отпечатка, а между тѣмъ, за лицо кокинскаго исправника нашъ авторъ получилъ упрекъ въ сантиментальности отъ писателей, всею душою отдавшихся сантиментализму. Причиной обвиненій была литературная рутина, соединенная съ незнаніемъ русскаго общества. Обвинители судили автора не съ точки зрѣнія жизни дѣйствительной, а изъ глубины своего собственнаго самосознанія, чуждаго всякой дѣйствительности Никто изъ нихъ не хотѣлъ видѣть того, что всѣ достоинства исправника суть коренныя достоинства всякаго добропорядочнаго русскаго человѣка, что безъ людей, подобныхъ этому честному исправнику, не можетъ жить никакая администрація, что наконецъ, самымъ созданіемъ сказанной личности, г. Писемскій выяснилъ и поставилъ въ благородный свѣтъ стороны русской жизни, самыя правдивыя и утѣшительныя. Мы первые упрекнули бы г. Писемскаго въ преувеличеніи, ежели бы онъ, увлекшись своимъ честнымъ героемъ, надѣлилъ его неслыханными доблестями и геройствами, недоступными лицу такой простой сферы и такого малаго образованіи, какъ кокинскій исправникъ, но сознаемся откровенно, въ этомъ лицѣ не видимъ мы ничего преувеличеннаго и невозможнаго. Смѣемъ думать, что простой расторопный чиновникъ, мирно дѣйствующій на пользу общую и довольный своей дѣятельностью, не есть у насъ рѣдкость и персона изъ идеальнаго міра. Мы всѣ давно бы погибли и вернулись ко временамъ варварства, еслибъ наше общество не жаждало такихъ людей, въ высшей степени полезныхъ для общества, не порывающихся къ недосягаемымъ идеаламъ, а честно совершающихъ свой скромный путь, безъ хвастовства и трубныхъ о себѣ слуховъ. Жрецы современнаго поученія должны бы не нападать на героевъ подобнаго свойства, а изучать ихъ съ любовью, глядѣть на нихъ съ полнымъ, уваженіемъ. Только тогда теоріи, такъ имъ дорогія, получатъ практическую устойчивость, перестанутъ быть голосомъ "неумѣлыхъ людей", о которыхъ еще недавно разсказывалъ намъ г. Щедринъ, авторъ "Губернскихъ Очерковъ".

О повѣсти "Плотничья Артель", послѣдней и самой обширной по всей книгѣ, мы не будемъ говорить въ подробности но двумъ причинамъ. Во-первыхъ, она была напечатана недавно, встрѣтила успѣхъ полный и заслуженный, была оцѣнена критиками весьма удовлетворительно и, стало быть, не нуждается въ переоцѣнкѣ или оцѣнкѣ дополнительной. Во-вторыхъ, передъ нами еще довольно много общихъ выводовъ о значеніи г. Писемскаго, какъ сочинителя сценъ изъ народной жизни. И такъ мы скажемъ о "Плотничьей Артели" одно только: въ этомъ произведеніи много своеобразной и сильной поэзіи, элемента, которымъ г. Писемскій не былъ богатъ въ предшествующихъ своихъ произведеніяхъ. Мы сами, до вторичнаго прочтенія "Артели", признавали въ нашемъ авторѣ литератора, болѣе способнаго на изображеніе житейской прозы, нежели на уловленіе жизненной поэзіи: этого взгляда мы до сихъ поръ держимся, хотя не съ прежней исключительностью. Въ "Плотничьей Артели" видимъ мы своего рода тихую поэзію, не тонкую и не фетовскую, но весьма привлекательную въ своей практичности и своемъ здоровомъ развитіи. Отрадныя особенности моральнаго и физическаго отдохновенія въ сельской тиши, того отдохновенія, во время котораго все произведеніе было задумано и набросано,-- вполнѣ отразились во всемъ его ходѣ.

Поэзія, несомнѣнно признаваемая нами въ ходѣ разсказа "Плотничья Артель", съ особенною силою высказывается въ созданіи лучшаго лица въ сказанномъ произведеніи, то есть плотника Истра. Съ какой стороны не глядите вы на этого простого мужика и плотника, онъ непремѣнно завладѣетъ всѣмъ нашимъ вниманіемъ и задавитъ всѣ остальныя лица разсказа, подобно тому, какъ великія пѣвецъ подавитъ собою всѣхъ обыкновенныхъ артистовъ, ноющихъ съ нимъ въ одной оперѣ. Лицо Петра правдиво въ высшей степени и сверхъ того озарено лучемъ сильной поэзіи, строгой и нераздѣльно слитой съ дѣйствительностью. Можно позабыть Клементія-питерщика, не говоря уже о Пузичѣ, Егорѣ Парменовѣ и другихъ имъ подобныхъ лицъ, но Петра-плотника не позабудетъ ни одинъ читатель, смыслящій дѣло и знающій русскаго человѣка не по наслышкѣ. Петръ "Плотничьей Артели" -- это выдающееся лицо между всѣми простолюдинами, когда-либо появлявшимися въ русской литературѣ.

Отъ поэтической несоразмѣрности личности Петра съ другими личностями разсказа, происходитъ большая часть недостатковъ "Плотничьей Артели". Минодора, Нимфодора, лакей Константинъ. Козыревъ, Сергѣичъ и всѣ другіе второстепенные персонажи меркнутъ и уходятъ въ тѣнь при малѣйшемъ сравненіи съ личностью Петра. По всей повѣсти этотъ простой плотникъ нужнѣе и необходимѣе, чѣмъ въ своей артели, которая однако не можетъ безъ Петра приняться ни за какую работу. Интервалъ между Петровымъ разсказомъ и послѣдней катастрофой на богомольѣ кажется длиннымъ и читается безъ той легкости, къ которой мы пріучены г. Писемскимъ.

Кончая нашъ отзывъ о всей книгѣ, мы видимъ себя въ положительной необходимости сказать нѣсколько словъ объ одномъ недостаткѣ, приписываемомъ г. Писемскому иными изъ очень строгихъ его цѣнителей. Недостатокъ этотъ, по ихъ словамъ, заключается въ безстрастномъ воззрѣніи нашего автора на печальныя стороны простонародной жизни, или, говоря иначе, въ его уклоненіи отъ права глядѣть на сказанную жизнь глазами современнаго мыслителя. Г. Писемскій, говорятъ цѣнители эти, при всемъ своемъ талантѣ, при несомнѣнномъ знаніи дѣла, составляющемъ одну изъ самыхъ блистательныхъ сторонъ его дарованія, не хочетъ употребить своей силы на служеніе современному интересу, и на развитіе въ нашемъ обществѣ побужденій филантропическихъ и благотворныхъ. Въ отношеніяхъ своихъ къ личностямъ изъ простонароднаго быта, онъ всегда является холоднымъ, почти безстрастнымъ наблюдателемъ, между тѣмъ какъ его слово и его примѣръ могутъ оставить по себѣ слѣдъ не въ одномъ искусствѣ, а въ мірѣ интересовъ важныхъ и практическихъ. Въ этомъ отношеніи г. Тургеневъ со своими разсказами и г. Григоровичъ съ "Антономъ Горемыкой" стоятъ выше нашего автора, ибо ихъ созданія пробуждаютъ теплыя чувства въ читателѣ, наводятъ его на идеи состраданія и благости, будятъ въ немъ сознаніе правды и человѣколюбія, въ его практическомъ примѣненіи. Почему же г. Писемскій, съ полнымъ сознаніемъ, уклонился отъ пути, открытаго его даровитыми предшественниками, отказался отъ разработки элементовъ, ими начатыхъ, и поступилъ даже во вредъ художественной полнотѣ своего труда, отстраняя отъ себя положенія и вопросы, нераздѣльные съ той средой, которую взялся онъ описывать въ своихъ "Очеркахъ".

Такъ разсуждаютъ многіе читатели, высоко почитающіе дарованіе нашего автора, но мы, при всемъ сочувствіи нашемъ къ ихъ воззрѣнію, при всей нашей симпатіи къ вопросамъ, ихъ занимающимъ, не можемъ согласиться съ ними. Ограничивать и стѣснять трудъ свободнаго художника, по нашему мнѣнію, не можетъ никакой мыслитель и никакой критикъ. Указываніе извѣстныхъ темъ поэту и прозаику никогда не приводитъ къ утѣшительнымъ результатамъ, усиленное направленіе независимаго таланта къ тому или другому вопросу, занимающему собой общественное мнѣніе, едва ли приводило какой нибудь талантъ на хорошую дорогу. Сверхъ всего этого, въ простонародныхъ очеркахъ г. Писемскаго, но малому ихъ числу и небольшому объему, мы еще не вправѣ требовать той обширной всесторонности, при которой уже не дозволяется выпускать изъ виду вопросовъ, наполняющихъ собою бытъ его героевъ. Область наблюдателя велика, и авторъ нашъ пишетъ очерки наблюдателя, а не широкую поэму, которая обнимала бы собою весь простонародный бытъ нашего отечества. И наконецъ, мы должны опять припомнить одно изъ главныхъ достоинствъ г. Писемскаго, какъ повѣствователя -- то есть его враждебность къ литературной рутинѣ, его отвращеніе къ путямъ избитымъ и протореннымъ. Послѣ простонародныхъ разсказовъ г. Тургенева и лучшихъ вещей г. Григоровича, въ нашей словесности явилось множество подражателей этимъ писателямъ, людей небогатыхъ знаніемъ простого быта, но щедро одаренныхъ поучительной сантиментальностью. Ихъ труды (можетъ быть, и основанные на благой мысли) сдѣлали рутину изъ идей правды и человѣколюбія, притупили вкусъ читателя и наконецъ сдѣлали прежнюю широкую дорогу почти непроходимою для талантовъ истинныхъ. По милости этихъ подражателей, повѣсть изъ простонароднаго быта стала чѣмъ то легкимъ и гладкимъ, какъ стихъ безъ мысли въ пѣснѣ модной. Правда, мысль всегда имѣлась въ такой повѣсти, но мысль мертва тамъ, гдѣ она не опирается на талантъ и на знаніе. Въ такомъ положеніи засталъ г. Писемскій наши разсказы изъ простонароднаго быта. Винить ли намъ его за то, что онъ не поддался дидактизму, какимъ они были проникнуты?

Первыми иностранными критиками, безсмертнѣйшими изъ литературныхъ цѣнителей Англіи и Германіи, было говорено весьма много о вредѣ, который неминуемо приносится дѣлу поэзіи, въ слѣдствіе стремленія нѣкоторыхъ писателей къ элементу временному и случайному. Еще болѣе писалось о лжи, такъ называемаго современно-дидактическаго воззрѣнія критиковъ покой Германіи, когда-то имѣвшихъ значительный авторитетъ въ словесности. Послѣ геніальныхъ страницъ, внушенныхъ этими темами, послѣ приговоровъ Гёте и замѣчаній Кольриджа, мы считаемъ все дѣло давно рѣшеннымъ и не подлежащимъ аппеляціи. Уже одно то обстоятельство, что въ теченіи вѣковъ, поэты-дидактики не выставили впередъ ни одного великаго имени, ни одного сильнаго поэта одной съ собой школы, достаточно для уразумѣнія того, что ихъ теоріи стоятъ той холодности, которой онѣ теперь подвергаются во всей Европѣ. Совсѣмъ тѣмъ, мы осмѣливаемся изложить нѣсколько собственныхъ нашихъ мыслей объ одной, самой слабой сторонѣ современнаго наученія въ дѣлѣ поэзіи,-- о сторонѣ до которой но сіе время мало касались самые зоркіе цѣнители изящнаго.

Великій подводный камень писателей-дидактиковъ, или, вѣрнѣе сказать, та безпощадная мель, на которую каждый изъ нихъ набѣгаетъ, едва выступивъ въ открытое море,-- есть притупленіе общаго вкуса, неминуемо производимое ихъ твореніями, по существу своему однообразными. Поэты-дидактики, какъ стараго, такъ новаго времени, всѣ безъ исключенія начинаютъ и кончаютъ одинаково. Сперва имъ достается успѣхъ громкій и завидный, потому-что ихъ читатель, пораженный живой новостью предмета, наведенный на мысли о вопросахъ практическихъ и, такъ сказать стоящихъ въ воздухѣ, съ жадностью кидается на воспроизведеніе этихъ вопросовъ, воспроизведеніе по возможности поэтическое. За успѣхомъ идетъ успѣхъ меньшій, хотя бы дидактическій писатель былъ и разнообразенъ въ своихъ новыхъ твореніяхъ: причина тому понятна -- повтореніе одного и того же, какъ бы оно не было изящно высказано, все-таки есть повтореніе. За успѣхомъ меньшимъ, идетъ холодность, и карьера дидактическаго писателя кончена въ два, три года. Нельзя постоянно играть на одной и той же струнѣ, не пріучивъ ухо слушателя къ ея однообразному звуку. Какъ бы ни была свѣжа и даже поэтична современность въ томъ или другомъ обществѣ за извѣстную эпоху, поэтъ, отдаваясь ей весь, въ ущербъ своему вѣчному значенію, дѣлается совершеннымъ бѣднякомъ. Въ дѣлѣ современной пользы имъ приносимой, всякій экономистъ, всякій благотворитель, всякій честный администраторъ, всякій хорошій педагогъ будетъ несравненно выше поэта. Они живутъ и работаютъ, тогда какъ литераторъ, какъ мы онъ ни былъ дѣленъ и практиченъ, никогда не выведетъ своей поэзіи изъ сферы общихъ мыслей. Всякій, напримѣръ, знаетъ, что весьма похвально искоренять лихоимцевъ -- практическій администраторъ можетъ всю жизнь свою служить этой цѣли, но можемъ ли мы себѣ представить поэта, дѣлающаго тоже въ своихъ пѣсняхъ въ теченіи всей жизни? Весьма благородно подавать руку меньшимъ братіямъ и осушать слезы страждущихъ: Говардъ великъ, какъ практическій благотворитель, но имѣетъ ли возможность какой-нибудь поэтъ замѣнить Говарда своей пѣснью о филантропіи? Мало того, что поэтъ, какъ современный и прямой дѣятель, въ этихъ отношеніяхъ не сравняется съ практическимъ человѣкомъ,-- онъ часто бываетъ его невольнымъ антагонистомъ, ибо безпрерывно повторяя общія современныя мысли, строя свою лиру на одинъ и тотъ же ладъ, онъ наконецъ охлаждаетъ массу читателей къ самымъ интереснымъ вопросамъ. Дѣло не утомляетъ никогда, но слово, какой бы современностью оно не было пропитано, сапъ оружіе, тупѣющее и стирающееся отъ частаго и однообразнаго употребленія. За примѣрами въ этомъ отношеніи остановки быть не можетъ. Всѣ мы помнимъ начало дидактико-поэтической школы Германіи, ея быстрый успѣхъ на самое короткое время, и ея плачевное паденіе, посреди общей холодности. Благороднѣйшія пѣсни Томаса Гуда, рыцарскаго автора "Song of the Shirt", теперь не издаются вновь и не находятъ себѣ покупателей. Политическія сатиры Свифта были забыты при жизни поэта и изъ всѣхъ его созданій, къ намъ дошло одно гулливерово путешествіе. Кто можетъ, въ настоящее время, рѣшиться на новое прочтеніе "Вѣчнаго Жида" и "Мартына-Найденыша", хотя автору этихъ смѣшныхъ книгъ нельзя отказать въ благородствѣ и даже правотѣ его дидактики? Но онъ притупилъ наше вниманіе безпрерывнымъ повтореніемъ мыслей, о которыхъ поэтъ, по своему существу, не можетъ сказать ничего, кромѣ однообразныхъ тирадъ, въ одномъ и томъ же вкусѣ.

Съ напряженіемъ возбуждая мысль читателя по одному и тому же направленію, и притупляя ее вслѣдствіе этого самаго напряженія, поэтъ-дидактикъ, какъ бы даровитъ и благонамѣренъ онъ ни былъ, рѣдко достигаетъ предположенной цѣли. Стоитъ только устремить внимательный взглядъ на дѣла литературы и общества для того, чтобъ вполнѣ согласиться съ нами. Мы позволимъ себѣ по этому случаю сдѣлать одно небольшое отступленіе и съ помощью его показать, до какой степени иногда доходитъ притупленіе, упомянутое нами, въ вопросахъ и предметахъ чрезвычайной важности.

Всякій изъ образованныхъ читателей, безъ труда согласится съ нами, что изъ всѣхъ горестныхъ явленій, встрѣчающихся въ жизни европейскаго общества, одно изъ самыхъ горестныхъ и тяжелыхъ, есть бракъ безъ привязанности, если глядѣть на него съ точки зрѣнія христіанско-нравственной. Это явленіе, которое, можетъ быть, со временемъ исчезнетъ вслѣдствіе смягченія нравовъ и уразумѣнія законовъ истинной цивилизаціи, становится еще ужаснѣе, если мы прибавимъ къ нему принуждены;, вслѣдствіе котораго юное и слабое существо часто приковывается къ существованію испорченнаго, порочнаго мужа, неспособнаго ни къ любви, ни даже къ честной жизни. Очистивъ себя отъ житейской рутины и обсудивъ явленіе, какъ должно разумному мыслителю, мы съ ужасомъ остановимся передъ безпредѣльной пучиной скорби, неправды, униженія, въ немъ таящейся. Эта пучина такова, что при взглядѣ на нее затрепещетъ и охладѣетъ сердце самаго безчувственнаго смертнаго. Съ давнихъ временъ и поэты дидактическіе и поэты истинные, одни руководясь заданной темою, другіе повинуясь призыву свободнаго творчества, пламенными словами, въ стихахъ и прозѣ, описывали явленіе, о которомъ мы сейчасъ говорили. Страданія любящей дѣвушки, униженіе мыслящей женщины, тяжкая жизнь существъ, связанныхъ между собою неволею и разсчетомъ, вдохновляли едва ли не каждаго сочинители, способнаго написать нѣсколько строкъ для печати. А между тѣмъ браки по разсчету и по принужденію не только поминутно совершаются на свѣтѣ, по даже поступили въ разрядъ явленій обыденныхъ, никого не трогающихъ. Когда Ричардсонъ писалъ свою "Кларису", однимъ изъ эпизодовъ, наиболѣе возбудившихъ сочувствіе публики, былъ эпизодъ, теперь производящій на насъ зѣвоту, именно мученія Кларисы Горловъ, которую родственники вознамѣрились насильно выдать за господина Гольмса или Сольмса. Трудно рѣшить, имѣлъ ли романистъ дидактическую цѣль въ своемъ эпизодѣ, но несомнѣнно то, что весь старый Лондонъ рыдалъ и повергался въ неистовство вслѣдствіе страданій Кларисы. Страшная нравственная бездна разверзлась передъ умами мыслящихъ людей и мыслящіе люди ужаснулись этой бездны. Успѣхъ Ричардсона, безпримѣрный въ лѣтописяхъ литературы, былъ разуменъ и похваленъ,-- тѣмъ болѣе, что самъ поэтъ, свободно коснувшись высокаго интереса и воспользовавшись имъ но мѣрѣ своихъ способностей, свободно отошелъ отъ него къ другимъ изображеніямъ. Но но слѣдамъ Ричардсона, частію изъ подражанія, частію по разсчету, частію по причинамъ естественнымъ, всѣ романисты Европы кинулись изображать браки по принужденію, браки по разсчету, съ ихъ неминуемыми послѣдствіями. Нѣсколько лѣтъ слезы лились рѣками изъ очей чувствительныхъ читательницъ,-- но уже читатели не лили слезъ и не повергались въ неистовство. Потомъ сами читательницы перестали плакать, плакали только старыя дѣвы, не знавшія брака ни по любви, ни по принужденію. Затѣмъ и тѣ перестали сокрушаться. Симпатіи массъ, возбужденныя умно и благородно, притупились мало-по-малу. Въ наше время госпожа Дюдеванъ опять разширила и оживила прежніе вопросы, и первыя ея творенія, имѣвшія художественное значеніе, писанныя съ горячностью, имѣли огромный успѣхъ, хотя далеко не Ричардсоновскій. Чуть за первой горячностью явилось повтореніе -- читатель сталъ опять притупляться. И снова всѣ охолодѣли къ вопросу, о которомъ, по его сущности, нельзя говорить и думать холодно. Въ Англіи безжалостно смѣются надъ Жоржемъ Сандомъ, не только за его заблужденія, достойныя шутки, но даже за его страницы, показывающія лучшее направленіе. Неужели это происходитъ отъ дикости понятій? но въ такомъ случаѣ мы столь же дики, говоря безъ участія о сватовствѣ Гольмса на миссъ Кларисѣ! Въ романахъ Жанлисъ есть житейская правда и множество благородныхъ стремленій -- за что же мы не читаемъ чувствительной Жанлисъ, такъ драгоцѣнной бабушкамъ нашимъ? Вкусы читателей притупились отъ повторенія однѣхъ и тѣхъ же мыслей, однѣхъ и тѣхъ же грустно-правдивыхъ, но однообразныхъ картинъ женской жизни!

Но -- скажутъ намъ, быть можетъ,-- развѣ поэты, касавшіеся явленія, вами указаннаго, не содѣйствовали хотя къ нѣкоторому его уничтоженію, развѣ въ нашемъ современномъ обществѣ браки но принужденію но совершаются хотя сколько нибудь рѣже прежняго? Съ этимъ замѣчаніемъ мы отчасти согласны. Поэтъ, свободно изображающій зло житейское, даже указывая на его существованіе съ дидактической цѣлью,-- совершаетъ заслугу, но онъ же портитъ заслугу свою неумѣніемъ остановиться во-время. Тотъ, кто притупилъ благотворную мысль, разъ возбужденную въ умахъ современниковъ, заслуживаетъ охужденія. А такъ какъ поэты-дидактики своими однообразными дифирамбами поминутно притупляютъ вниманіе мыслящаго общества, поминутно охлаждаютъ его къ прекраснымъ начаткамъ, въ разное время сдѣланнымъ поэтами-истинными, то мы не можемъ избавить ихъ отъ нареканія. Еслибъ Ричардсонъ не имѣлъ дидактическихъ преемниковъ, весь вопросъ о явленіи, нами указанномъ, стоялъ бы живѣе въ воображеніи и мысляхъ общества.

Касательно того, что въ обществѣ браки по принужденію совершаются рѣже, чѣмъ въ прошломъ столѣтіи, можно сказать лишь то, что этотъ благой результатъ смягченія нравовъ принадлежитъ не одному извѣстному разряду романистовъ и поэтовъ, а всей цѣлебной дѣятельности вѣковаго просвѣщенія нашего, съ его всею наукой, съ его всѣмъ искусствомъ, съ его всѣмъ поступательнымъ движеніемъ. Объ этомъ заключеніи всѣмъ дидактикамъ надо думать, ибо въ немъ таится строгій приговоръ ихъ узкимъ теоріямъ. Нападать на искусство свободное и чистое, унижать его передъ теоріями современности, значитъ -- отрицать всю нашу вѣчную цивилизацію и кидать ее подъ ноги дидактикѣ временной. Въ дѣлѣ просвѣтленія и прочнаго возвышенія человѣка, чистое искусство играетъ блистательную роль, которой ни отвергнуть, ни замѣнить, никто не въ силахъ. Въ сказанномъ дѣлѣ пути искусства непримѣтны для невѣжества. Произведенія Рафаэля внушили тысячамъ, милліонамъ людей мысли, смягчающія душу и тѣмъ исполнили свое назначеніе; нѣсколько Пушкинскихъ пѣсенъ, обойдя всю Россію, пробудивъ поэтическое сознаніе въ массахъ соотечественниковъ нашихъ,-- черезъ смягченіе и разширеніе понятій, ими причиненное, сдѣлали заслугу, до какой не дойдешь ни съ какимъ сухо-дидактическимъ дифирамбомъ. Не на частныя проявленія общественной жизни должна быть направлена магическая сила искусства, но на внутреннюю сторону человѣка, на кровь его крови, на мозгъ его мозга. Медленно, неуклонно, вѣрно совершаетъ чистое искусство свою всемірную задачу, и переходя отъ поколѣнія къ поколѣнію, силой своею просвѣтляя внутренній организмъ человѣковъ,-- ведетъ къ измѣненіямъ по временной и частной жизни общества. Тотъ, кто не признаетъ этой истины, имѣетъ полное право не уважать искусства и глядѣть на него какъ на стклянку духовъ или чашку, кофе послѣ обѣда. Никакого mezzo-termine тутъ быть не можетъ. Признавать чистое искусство "роскошью жизни" -- можно только цѣнителю шаткому въ своихъ взглядахъ. Искусство не есть роскошь жизни, точно также, какъ солнце не дающее никому ни гроша, а между тѣмъ жизящее всю вселенную. Есть люди, не любящіе солнца, но едва ли кто нибудь зовегъ его роскошью жизни. Въ отношеніи къ человѣческимъ недугамъ и порокамъ искусство дѣйствуетъ какъ воздухъ благословенныхъ странъ, пересоздавая весь организмъ въ больныхъ людяхъ, укрѣпляя ихъ грудь и возстановляя физическіе органы, пораженные изнуреніемъ.

Сочинители, чистосердечно вводящіе преднамѣренно дидактическій элементъ въ свою поэзію, почти всѣ дѣйствуютъ съ самой честной и благонамѣренной цѣлью, но усилія ихъ потому рѣдко достигаютъ благихъ результатовъ, что направлены на случайную и наружную, а не на внутреннюю и вѣчную сторону общества. Совершая свое призваніе, поэты эти дѣйствуютъ подобно пламенному и неопытному врачу, который, видя на тѣлѣ своего паціента сыпь или язву, хочетъ вылѣчить ихъ упорными наружными средствами, не соображая о томъ, что сыпь или язва -- одинъ симптомъ внутренняго недуга, требующаго пособій для всего внутренняго организма въ страдальцѣ. Отъ первыхъ, энергическихъ наружныхъ средствъ сыпь пропадаетъ, язва начинаетъ залѣчиваться, но скоро тѣло привыкаетъ къ мазямъ и втираніямъ, недугъ принимаетъ обычный свой ходъ или показывается въ другомъ мѣстѣ. При такомъ положеніи, заблужденіе врача высказывается само собой, и самъ паціентъ, долго ему вѣрившій, начинаетъ понимать, что ему нужны не наружныя мѣры, а долгое внутреннее лѣченіе, солнце, вода и воздухъ здороваго края, способные пересоздать его разстроенный организмъ, силой своего медленнаго, но вѣрнаго вліянія. Потому-то системы легкаго лѣченія недуговъ всегда кончаются водами и правильнымъ курсомъ врачеванія, потому-то и дидактическія школы поэзіи цвѣтутъ лишь самое короткое время, слабѣютъ по днями" и затѣмъ навѣки погружаются во всеобъемлющую систему чистаго и свободнаго творчества, систему Гете, Шиллера, Скотта, Вордсворта, Крабба, Кольриджа.

Послѣ длиннаго отступленія, сдѣланнаго нами, мы имѣемъ право надѣяться, что читателю станетъ довольно ясенъ нашъ взглядъ на литературную дидактику въ отношеніи къ произведеніямъ изъ простонароднаго быта.

Большую ошибку сдѣлалъ бы цѣнитель, утверждающій, что заслуги г. Писемскаго, какъ живописца простонародныхъ сценъ, принадлежатъ къ сферѣ искусства, отрѣшеннаго отъ жизни, искусства безцвѣтнаго и безцѣльнаго. Во-первыхъ, такого искусства не существуетъ на свѣтѣ, о чемъ мы также говорили въ свое время. Во-вторыхъ, изученіе простонародныхъ этюдовъ автора нашего, не взирая на всю ихъ независимость отъ идей современной дидактики. и можетъ и должно принести свою великую пользу всякому мыслящему и желающему добра читателю. Этюды эти вполнѣ свершаютъ задачу искусства чистаго, въ его благороднѣйшемъ отношеніи къ нравственному развитію общества, то-есть они значительно прибавляютъ массу всестороннихъ свѣдѣній о бытѣ простого человѣка въ Россіи, и обогащая насъ фактами, мѣтко подмѣченными, художественно сгруппированными, ведутъ насъ къ тому, что сказанный бытъ, со всѣми идеями, къ нему прикосновенными, становится для насъ во всѣхъ отношеніяхъ живѣй и понятнѣе. Они выводятъ насъ изъ душнаго міра умствованій и заключеній а priori, въ міръ яснаго анализа и живыхъ наблюденій, обстоятельство весьма важное еще потому, что чрезъ него истребится какъ притупленіе вкуса читателей, такъ и сама рутина общихъ идей, причинившихъ это притупленіе. Въ книгѣ своей, теперь находящейся передъ нами, г.,¹ Писемскій сказался писателемъ изъ разряда тѣхъ писателей, которые также важны для просвѣщенной публики, то есть человѣкомъ, полнымъ таланта и знанія, бытописателемъ и слѣдователемъ, на котораго можно положиться съ увѣренностью. Столичный житель, не знающій народнаго быта, мыслитель, по неволѣ сидящій всю жизнь въ своемъ кабинетѣ, юноша, еще не извѣдавшій разнообразія русской жизни, умная женщина, по своему положенію, не имѣющая возможности изучать многое -- всѣ эти лица могутъ знать навѣрное, что авторъ, названный нами, не обманетъ ихъ любознательности, не увлечетъ ихъ въ міръ сантиментализма, не смѣшаетъ жизни призрачной съ жизнью дѣйствительною. Г. Писемскому читатель можетъ вѣрить смѣло, вѣрить такъ, какъ озабоченный администраторъ, не имѣющій средствъ слѣдить за ходомъ дѣлъ въ отдаленныхъ уголкахъ своего края, вѣрить докладу свѣдущаго, добросовѣстнаго, истинно практическаго чиновника. Такіе докладчики намъ нужны и въ жизни, и на службѣ царской, и въ литературѣ. Когда въ человѣкѣ свободно соединяются во едино и талантъ, и призваніе, и зоркость глаза, и пониманіе настоящаго дѣла, то отъ такого человѣка мы оправѣ ждать всецѣлой и всесторонней правды.

1857.

Оставить комментарий Дружинин Александр Васильевич (bmn@lib.ru) Год: 1857 Обновлено: 14/07/2017. 77k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Дружинин Александр Васильевич "Очерки из крестьянскаго быта", А. Ф. Писемского

Дружинин Александр Васильевич
"Очерки из крестьянскаго быта", А. Ф. Писемского