Дживелегов Алексей Карпович
Германия. История. XVI. Девятнадцатый век

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   XVI. Девятнадцатый век. Реакция и революция в Г. Из всех реформ, которые были задуманы прусским правительством, наиболее настоятельной все-таки продолжала оставаться реформа армии. При сорокадвухтысячном комплекте, хотя бы даже и с запасными, невозможно было восстать на Наполеона. Неравенство в силах было таково, что тут не было даже риска. Пруссия была бы раздавлена наверняка. Нужно было ждать благоприятного момента. Он наступил после того, как Наполеон похоронил в снегах России свою непобедимость и свое могущество.
   В то время как король продолжал трепетать даже перед поверженным врагом, патриоты не дремали. Уже в декабре 1812 г. ген. Иорк на свой собственный риск и страх отложился от корпуса Макдональда и заключил с Дибичем Таурогенскую конвенцию, согласно которой его дивизия присоединялась к русской армии. В январе в Кенигсберге собрались, все еще без королевского приказания, восточно-прусские земские чины и вотировали, наконец, ту реформу, о которой давно мечтали Шарнгорст и его товарищи. Было постановлено, кроме действующей армии, создать два разряда ополчения (ландвер и ландштурм), призываемые для защиты провинции. Коренная реформа была осуществлена явочным порядком. Король долго не мог решиться дать свою санкцию восстанию, но мало-по-малу волна народного энтузиазма увлекла и его. Ландвер стал образовываться везде, и король совершенно неожиданно для себя очутился во главе двухсоттысячного войска, коренным образом отличного от того, которое было разбито в 1806 г.
   В 1813 году пришлось организовать войска наскоро. Только в следующем году были установлены окончательно основы реформы. Воинская повинность была сделана всеобщей, срок службы был установлен трехгодичный. Офицерский чин перестал быть привилегией дворянства. Малая продолжительность срока службы была обусловлена необходимостью всегда иметь наготове большую армию, только небольшая часть которой (действующая) пользовалась содержанием от государства. Это одновременно устраивало и тощий бюджет Пруссии, и ее широкие международные планы.
   После победы над Наполеоном державы-победительницы собрались в Вену на конгресс восстанавливать прежние порядки. Постановления Венского конгресса, относящиеся до Г., вошли в так называемый Акт Германского Союза (Deutsche Bundesacte), подписанный 8 июня 1815 года. Параграфы этого постановления касались, главным образом, двух вещей: переверстки территории Г. между разными государями и формы правления. После долгих споров было решено, что Г. в будущем будет представлять собою союз государств под названием Германского Союза (Deutscher Bund). Целью этого странного организма было, как гласила ст. 2-ая Союзного акта, поддержание внутренней и внешней безопасности Г., равно как независимости и неприкосновенности отдельных немецких государств. Единственным органом Союза был Союзный сейм (Bundestag), заседавший во Франкфурте. Ни союзного суда, ни общего дипломатического представительства, как в империи, теперь не было. Между государствами, входящими в союз, не было никакой органической связи. Каждое пользовалось одинаковыми правами и было совершенно самостоятельно. Членами союзного сейма были делегаты союзных правительств, которые голосовали согласно инструкциям, получаемым от правительств. В союз вошло 38 держав разных размеров. Тут были: император Австрии, король Дании за Гольштейн, король нидерландский за великое герцогство Люксембург, король Англии, как король ганноверский, короли прусский, баварский, вюртембергский и саксонский, курфюршество Гессен-Кассель, великие герцогства Баден, Гессен-Дармштадт, Веймар, Ольденбург и оба Мекленбурга, ряд герцогств, княжеств и четыре вольных города: Гамбург, Любек, Бремен, Франкфурт.
   После революционной эпохи осталось наследие, чреватое плодотворным будущим. Правда, в правительственных кругах быстро воцарилась реакция, тупая и упорная. Правда, в некоторых кругах общества в виде неизбежного воспоминания о патриотических подвигах воцарился шовинизм, выливавшийся почти повсюду в форму французоедства. Но и то и другое были настроениями, обреченными на умирание. Жизнеспособным, здоровым течением был либерализм, тоже несомненное переживание революционной эпохи, всюду воплощавшийся в требовании конституции. Таким же здоровым настроением продолжала оставаться тяга к единству. С освобождением Г., достигнутым благодаря временному объединению всей страны, единство перестало быть лозунгом, одинаково популярным во всех классах общества, даже у дворянства. Особенно сильное противодействие стала встречать эта идея в государствах, главным образом, средних и мелких. Они боялись, что при объединении будут принесены в жертву их династические права, которые будут узурпированы Австрией или Пруссией. А так как соперничество между Австрией и Пруссией на этой почве продолжало сказываться с прежней силой, то немецкому единству трудно было сделаться фактом тогда же. Но оно осталось главным, самым насущным требованием буржуазии, более насущным, чем конституция. Единство одно было способно разрешить ближайшие экономические задачи. Политическая свобода была уже следующим условием, и обстоятельства были мало ей благоприятны.
   Так как Наполеон распоряжался в Г. именем революции, то реставрация должна была естественно привести за собою реакцию. Революционным идеям была объявлена война; торжествовал легитимизм.
   Из государств Союза только пятнадцать нашли необходимым "во исполнение предписания Союзного акта" ввести у себя тот или иной тип представительства. Из них Нассау (1814), Шаумбург-Липпе, Вальдек (1816), Гильдбурггаузен, Лихтенштейн (1818), Ганновер (1819), Брауншвейг (1820), Кургессен (1821) ограничились восстановлением земских чинов, а Саксен-Веймар (1816), Бавария, Баден (1818), Вюртемберг (1819), Гессен-Дармштадт (1820), Саксен-Кобург, Саксен-Мейнинген (1821) ввели настоящее народное представительство. Наоборот, на севере свирепствовал абсолютизм, торопившийся вернуться к формам XVIII в. Пруссия, где король надавал много конституционных обещаний, тверже всех других держалась абсолютизма. В 1811 году Гарденберг дважды попробовал созвать совещательные собрания, но из них ничего не вышло. Между тем общество ожидало исполнения обещаний и, когда ожидания не привели ни к чему, стало требовать. Прежде других выступило студенчество (см. Буршеншафт, VII, 215). Сейм, вдохновляемый Меттернихом, ответил на Вартбург и убийство Коцебу Карлсбадскими постановлениями 1819 г., за которыми последовал Венский заключительный акт 1820 г., принятый конференцией союзных государств. Цель обоих законов -- борьба с "революцией". Из четырех статей Карлсб. постановлений две должны были усмирить университеты, третья -- обуздать печать, а четвертая создавала специальную комиссию в Майнце на предмет расследования крамольных дел. Но студенчество не долго оставалось одиноким в своих выступлениях. Уже в 20-х годах сделалось заметно повышение настроения в бюргерских кругах, которые быстро созревали под влиянием роста торговли и промышленности (см. ниже статью Индустриализация Германии). Июльская революция 1830 г. во Франции отозвалась целым рядом серьезных волнений в Г., показывающих, что скорпионы Карлсбадских постановлений не всегда достигали цели.
   Брауншвейгцы выгнали своего герцога и призвали его брата, популярного в стране. То же сделали и кургессенцы. В Ганновере, хотя движение и было подавлено, но власть вынуждена была пойти на уступки. Во всех этих трех государствах старые земско-сословные грамоты были заменены современными конституциями по образцу южных (в Кургессене 5 января 1831 г., в Брауншвейге 12 окт. 1832 г., в Ганновере 14 марта 1833 г.). Такую же конституцию дал своим взбунтовавшимся подданным 4 сент. 1831 г. и король саксонский, который до сих пор правил без всякой грамоты. Из мелких государств революции вспыхнули в Альтенбурге, где герцог должен был бежать (сент. 1830 г.) и мог вернуться только ценою конституции, введенной 29 апр. 1831 г.; в Шварцбург-Зондерсгаузене, где она окончилась не так счастливо: князь пообещал очень много, но, успокоившись, забыл все обещания.
   Печать сделалась смелее. Стали устраиваться собрания, манифестации. Наиболее яркой из них был т. наз. Гамбахский праздник (май 1832 г.), на котором присутствовало до 30.000 чел. и где говорились самые революционные речи. Сейм, первое время растерявшийся, после Гамбаха усилил репрессии. Репрессии вызвали восстание во Франкфурте (апр. 1833 г.), которое довело их до крайних пределов жестокости. В 1834 г. был издан в Вене еще один акт об усмирении Г. Но теперь уже эти средства действовали плохо. Никакие репрессии не помешали знаменитому геттингенскому протесту профессоров против отмены ганноверской конституции (1837). "Семь геттингенцев", конечно, были удалены из университета, но факт глубоко всколыхнул всю страну и сыграл роль одного из предвестников более серьезного движения.
   С бюргерством, которое прямо или косвенно поддерживало все выступления интеллигенции, приветствовало и Гамбах, и Геттинген, приходилось уже сильно считаться. Оно сделалось крупной величиной. В 20-х годах прусское бюргерство, с которым об руку шло, хотя по собственным соображениям, прусск. правительство, шаг за шагом создавало свое великое дело: Таможенный Союз. С 1 янв. 1834 г. начало действовать торгово-таможенное соглашение между 18 государствами. Союз обнимал 23 милл. жителей. Объединение Г. под гегемонией Пруссии началось.
   Но политическая жизнь Пруссии долго еще шла так, что взять на себя открыто дело объединения она не могла. Когда старого короля сменил его сын Фридрих Вильгельм IV (1840--1861), буржуазные круги, пользуясь его репутацией человека прогрессивных взглядов, стали все громче и смелее говорить об обещаниях Фридриха Вильгельма III. Теперь, когда экономическое объединение было благодаря Zollverein'у на хорошей дороге, бюргерство хотело получить в свои руки возможность планомерно влиять на дальнейший ход событий. Оно шло к этому двумя путями. Наиболее простой -- и наиболее трудный -- путь был путь немедленного объединения без Австрии. Он шел через революцию и кровавую борьбу, ибо шел снизу помимо династий. Другой заключался в том, чтобы продолжать дело из Пруссии. Для этого необходимо было создать конституционный порядок там. Если бы возможно было заключение немедленного союза между стремлениями немецкой буржуазии и прусскими династическими интересами, задача могла бы сильно упроститься. Тогда революция снизу подала бы руку революции сверху. Но для этого время не наступило. Оставался только один путь: революция снизу. Иначе власть имущие не хотели сдаваться.
   Социальный рост Г. между тем шел так, что бюргерство не могло остаться одиноким в своих дерзаниях. И крестьянство, и пролетариат должны были поддержать его, ибо положение того и другого становилось невыносимо. Прусские юнкеры и землевладельцы других частей Г. все больше и больше затягивали петлю крестьянской эксплуатации. Крестьяне или терпели в качестве не вполне свободных людей от тяжести барщинного режима и произвола вотчинных судов, или в качестве свободных безземельных батраков были отданы целиком в жертву крупным земельным магнатам, ведущим капиталистическое хозяйство. Так как аграрный капитализм делал большие успехи и обнаруживал беспрерывную тенденцию расширять сферу своего приложения, то процесс обезземеления крестьян-хозяев, не защищенных охранительными законами, делал колоссальные успехи. Количество безземельных все увеличивалось. Государство не желало считаться с бедственным положением мужика и требовало от него неукоснительного выполнения лежавших на нем государственных повинностей. Только полная апатия удерживала крестьян от насильственных действий.
   Но уже в 30-х годах эта апатия начала проходить. Расцвет торговли и промышленности, вовлекавший и крестьянство в общую волну хозяйственной эволюции, вытравлял в них мало-по-малу рабий дух. В 1830 году вспыхнуло в Верхнем Гессене большое крестьянское движение, вызванное чрезмерным гнетом всякого рода повинностей. Вооруженные косами и дрекольем, крестьяне двигались от села к селу, разоряя усадьбы, громя податные учреждения и таможни. Понадобилось вмешательство войск, которым с трудом удалось рассеять обезумевшую толпу, слепо двигавшуюся вперед.
   Тридцатые годы были свидетелями целого ряда подобных отдельных вспышек. В сороковых их сделалось еще больше, ибо нужда все увеличивалась. Благодаря спорадичности и изолированности крестьянских движений, правительства легко их усмиряли, и они не играли большой общественной роли. Но они дисциплинировали крестьянскую массу и распространяли среди нее представление об элементарных методах борьбы. В этом их единственное значение.
   Движения среди рабочего класса имели почти аналогичный характер. Они возникали естественным путем. Не было никакой социальной доктрины, которая лежала бы в их основании, не было никаких агитаторов, прибывших на место со специальной миссией устроить стачку или организовать манифестацию. Стачки и манифестации 30-х годов и начала сороковых, поскольку они имели место, принадлежат все без исключения к категории голодных бунтов.
   Тем же характером проникнуто и знаменитое движение силезских ткачей в 1844 г. Силезские ткачи были кустарями и работали у себя на дому на фабриканта. Заграничная конкуренция вынуждала фабрикантов, не хотевших расставаться с обильными прибылями, все более и более сокращать заработную плату. В сороковых годах заработки ткачей упали до того, что семья из девяти человек вынуждена была кормиться на пять копеек в день, при чем глава семьи днем ткал, а ночью сторожил у кого-нибудь в деревне. Голод и болезни и довели до восстания ткачей двух деревень у подножья Эйленгебирге: Петерсвальдау и Лангенбилау. Оно достигло большого напряжения. Первый отряд войска, высланный против них, был обращен в бегство. Другой, подошедший с пушками, справился с голодной толпой. Силезское восстание послужило сигналом для целого ряда вспышек в разных местностях Г., но все они были подавлены довольно быстро, ибо были изолированы. Тем не менее многочисленность этих вспышек сама по себе была фактом крупного общественного и политического значения. Она доказывала, что немецкий пролетариат набирается сил, становится сознательнее и пробует выступить на политическую арену.
   Была ли определенная причинная связь между этими выступлениями и выступлениями бюргерства, сказать трудно, но факт тот, что с самого вступления на престол Фридриха Вильгельма IV бюргерство не сидит уже спокойно. Оживилась печать, появились газеты с ярким прогрессивным направлением (между ними на первом месте недолговечная "Rheinische Zeitung"). Кенигсбергский ландтаг, который когда-то явочным порядком создал войско, победившее Наполеона, теперь потребовал выполнения конституционных обещаний. Когда король отвечал уклончиво, появились брошюры двух видных людей: крупного либерального чиновника Шена и будущего вождя демократии, д-ра Якоби. Обе ставили определенно конституционные вопросы. Король решил пойти навстречу требованиям: он объявил, что ландтаги будут собираться каждые два года, а в промежутках будут действовать "соединенные комиссии от каждого ландтага", чтобы "служить королю своим советом". Но первые же комиссии отказались утвердить заем, пока им не представят точных сведений о состоянии казначейства. Комиссии отправили восвояси, что сделалось сигналом к новым нападкам на правительство в печати и в обществе. Суды, высшая школа, верхи крупного бюргерства -- в один голос требовали реформы. Бюргерство в ландтагах настаивало на расширении представительства, на увеличении своих делегатов, на допущении крестьян. Особенно резок был тон представителей наиболее прогрессивной части буржуазии, рейнской, во главе которой шли Ганземан, Финке и Гаркорт. Программы рейнской буржуазии были составлены так, что в них была видна забота и о рабочих, и о крестьянстве. Практичные представители промышленности и торговли отлично понимали необходимость для них поддержки обоих этих классов. Солидарность всех групп третьего сословия и сделала революцию непобедимой.
   Взрыв революции был ускорен целым рядом причин. Урожаи 1846 и 1847 гг. были до такой степени плохи, что почти постоянный большой перевес вывоза зерна над ввозом в государствах Таможенного Союза уступил место обратному отношению. В среднем, в центральной Г. было недобрано ржи почти 25%. Стихийное бедствие усугублялось нелепой торговой политикой. Из Вост. Пруссии, которая голодала, значительная часть урожая была вывезена за границу. Государства Там. Союза не принимали никаких мер против грозящего голода. И он разразился прежде всего в Силезии, уже истощенной рядом голодных лет. За голодом подоспел голодный тиф, и начались в разных местах голодные бунты. Их, впрочем, легко усмирили. Для промышленных классов конъюнктура была не более благоприятна, чем для земледельческих. Промышленность в 1847 г. переживала тяжелый кризис во всей Европе. Даже Англия и Франция терпели от застоя в делах. Г. приходилось совсем трудно. Неурожай и гнетущая нужда в деревне разоряли внутренний рынок, спрос падал; фабрики и ремесленные мастерские приостанавливали производство. Множество рабочих было выброшено на улицу. С другой стороны, выросли цены на предметы первой необходимости, что делало положение пролетариата невозможным. В результате -- снова голод, снова бунты, снова усмирения.
   Но бунты не проходили даром. В Пруссии, напр., казна опустела, и Ротшильд отказался дать деньги, если заем не будет гарантирован "народным представительством". Правительства, наконец, испугались, и впечатлительный король прусский решил сделать еще один шаг навстречу желаниям общества: он издал указ о созыве Соединенного Ландтага, представительного собрания с совещательными функциями. Печать жестоко раскритиковала эту пародию на представительство, и король, разгневанный, сказал при открытии очередной сессии прусского ландтага, что никогда не даст конституции ("исписанный лист бумаги"). События скоро показали ему, как опасно делать такие торжественные заявления. В Баварии разразилось восстание, вызванное наглостью королевской фаворитки, в Бадене радикалы собрались в Оффенбурге и выставили ряд демократических требований, в Геппенгейме состоялся съезд либералов, выставивший требование о созыве общенемецкого парламента. 12 февраля баденский депутат Бассерман внес то же предложение в палате. В Г. сильно пахло грозою, когда из Парижа пришли вести о февральских событиях. В короткое время под влиянием этих вестей Г. была охвачена движением. Сейм стушевался. Начальство, как всегда в такие моменты, куда-то ушло. Организация шла беспрепятственно. В Мангейме еще раз собрались баденские либералы и повторили свою программу. Это послужило началом банкетного движения. Власть сдалась не сразу. Понадобилось подкрепить адреса и петиции серьезными народными манифестациями. Тогда в Бадене, Вюртемберге, Кургессене, Ганновере, Саксонии, Нассау, тюрингенских княжествах появились т. наз. мартовские министерства из прогрессивных бюрократов и общественных деятелей, которые обещали провести реформы. В Баварии король сопротивлялся дольше, зато должен был отречься и уступить престол сыну; мартовское министерство появилось на сцене и там.
   Обещаниям министерств верило не только бюргерство, но и рабочие. Чем объяснить такую доверчивость? Первые рабочие движения, в которых пролетариат, поднимающийся для того, чтобы добыть себе достойные человека условия существования, сталкивался с организованной силою реакционного государства, со штыками и пушками, -- научили рабочих очень многому. Хотя Лассаль не говорил им еще о том, что только решение политического вопроса открывает путь к решению социального, но они безошибочным инстинктом голодных людей угадывали, что дорога к сытому существованию лежит через свободу. О том же говорил им и свежий опыт французской революции, где пролетариат, свергнув цензовую монархию, с первых же шагов завоевал себе признание права на труд и люксембургскую комиссию Луи Блана. Не нужно забывать, что в то время еще не успела обнаружиться практическая дутость всех этих широких замыслов; новые французские порядки казались немецким рабочим какой-то Аркадией, о которой сами они и мечтать не смели. Завоевание политической свободы представлялось, таким образом, первым тактическим шагом. Ясно сознаваемая или просто инстинктивно ощущаемая необходимость этого шага толкала пролетариат и на союз с бюргерством. Этот союз для пролетариата должен был стать вторым тактическим шагом, ибо рабочие прекрасно понимали, что сами они собственными силами и средствами не будут в состоянии произвести политическую революцию. Для этого у них не было ни организации, ни вождей. Бюргерство, наоборот, располагало и организацией и людьми, и это наполняло рабочих доверием.
   С другой стороны, противоположность между классовыми интересами буржуазии и пролетариата не могла сознаваться немецкими рабочими с очень большой остротою уже просто потому, что в промышленном отношении Г. эпохи до 1848 г. сильно отстала от западных соседей.
   Агитационная литература не давала никаких сколько-нибудь ясных тактических директив. "Коммунистический Манифест" появился только в феврале 1848 г., в Германии был запрещен и, следовательно, известен лишь немногим. Вождей у рабочих не было, и поневоле им приходилось выбирать свою тактическую линию самостоятельно. И то, что они примкнули к революционному бюргерству, доказывает лишь безошибочность их тактического инстинкта. Это был единственный правильный путь, и не вина рабочих, если они впоследствии оказались обманутыми.
   Крестьяне действовали несколько иначе, чем рабочие. При первых же сигналах тревоги в южной Германии крестьяне сделали попытку стряхнуть с себя оковы юридической и экономической зависимости. Восстание крестьян началось в Бадене, оттуда передалось в Вюртемберг, а из Вюртемберга мало-по-малу добралось до Австрии и Пруссии. Крестьяне собирались в толпы, шли к замкам, отыскивали там всякого рода документы, долговые книги, записи, свидетельствующие о повинностях того или иного происхождения, все это сваливали в кучу и беспощадно предавали огню. Поджигая костер из ненавистной бумаги, крестьяне, если помещик был строг к ним, не очень заботились о том, чтобы огонь не перешел на замок, но до грабежа и насилий над людьми дело доходило очень редко. Крестьянское движение наводило неописуемую панику на помещиков, тем более, что вмешательство войск почти повсюду оказалось безрезультатным. В южной и западной Германии помещики первые стали настаивать на выполнении крестьянских требований из боязни, чтобы пугачевщина не повела к еще большим опустошениям. Требования были очень простые -- отмена остатков феодального режима. И мартовские министерства сумели оценить положение. Они сразу соглашались на требования крестьян и тем сразу пресекали дальнейшее распространение восстания. В Бадене, Вюртемберге, Баварии, Гессене и некоторых других государствах принципиальное заявление об отмене остатков феодального режима было сделано после первых же погромов, и самые законы недолго заставили себя ждать [В Бадене, наприм., он был издан уже 10 апреля, в Вюртемберге -- 14-го]. Эти законы отменяли все еще сохранявшие силу феодальные повинности. Там, где, как в Пруссии, удовлетворение крестьянских требований затянулось, движение продолжалось все лето. Наоборот, там, где крестьяне получили удовлетворение, даже не в виде закона, а хотя бы в виде положительного обещания, они сейчас же устранились от общего движения, и оно улеглось так же внезапно, как и вспыхнуло.
   Как бы то ни было, союз между буржуазией, крестьянством и пролетариатом помог революции одержать в первой половине марта ряд побед. Союзный сейм совсем растерялся, и либералы, пользуясь его растерянностью, спешили закрепить свои успехи. В Гейдельберге 5 марта собрался съезд, постановивший окончательно "созвать национальное представительство, выбранное во всех землях пропорционально количеству жителей". Во исполнение этого постановления было решено пригласить во Франкфурт уполномоченных от парламентов отдельных государств в т. наз. "Предварительный парламент" (Vorparlament), которому и должна была быть поручена окончательная организация народного представительства. Расходясь, съезд выбрал исполнительную комиссию из семи лиц. Этим постановлением закончилась первая стадия революции, сравнительно мирная. Сила сопротивления средних и мелких государств была не очень велика; поэтому борьба была не трудная. Болезненнее прошло столкновение в двух главных оплотах немецкой реакции: в Австрии и Пруссии.
   В Вене 13 и 14 марта были побеждены войска и свергнут Меттерних, 15-го объявлено о созыве парламента, к 17-му вся страна была на стороне революции. В Пруссии движение началось с Рейна, но решилось в Берлине. В столице собрания, принимавшие резолюции, начались уже 5 и 6-го марта. 7-го было решено отправить адрес королю с конституционными требованиями. Тогда администрация мобилизовалась, и в ближайшую неделю были частые столкновения; 14, 15 и 16-го войска перебили много народа. 17-го приехала депутация с Рейна с новым каталогом демократических требований. Положение становилось грозным; во дворце решили итти на уступки, и на другой день, 18-го, были приняты и рейнская, и берлинская депутации. Они получили много обещаний, и днем появились два указа: один -- обещавший скорый созыв Соед. Ландтага, другой -- уничтожавший цензуру. Но когда толпа собралась перед дворцом, чтобы устроить королю признательную манифестацию, на нее напали войска. Берлин быстро покрылся баррикадами, и к утру войска, побежденные, получили приказ удалиться из города. 20-го уехал принц прусский, которого считали вдохновителем реакции, и было образовано мартовское министерство во главе с рейнскими либералами: Кампгаузеном и Ганземаном. Королевские прокламации обещали ряд либеральных реформ. Результатом событий в Вене и Берлине было то, что сейм перестал противиться обще-имперской реформе, и Предварительный парламент мог беспрепятственно собраться во Франкфурте.
   Мартовские победы уже принесли Г. ряд положительных благ: окончательное крушение идеи Священного Союза, фактическую отмену остававшихся еще в силе крестьянских феодальных повинностей, тоже окончательную, и введение конституционного строя; последнее кое-где было взято потом назад, но в большинстве государств в главном осталось в силе. Крушение Священного Союза, стоявшего на пути объединительных стремлений, и конституционный порядок были главными требованиями бюргерства; отмена крепостничества -- воплем крестьянской массы. Оставался пролетариат, который принес для движения гораздо больше жертв, чем бюргерство и крестьянство. Он не получил почти ничего. По крайней мере, новые правительства очень мало помышляли о том, чтобы через парламент провести широкие меры рабочего законодательства. Организованные кое-как общественные работы носили временный характер; резолюции социального характера, выставлявшиеся еще недавно в Оффенбурге, больше не повторялись. Рабочие чувствовали недостаточность завоеваний со своей, классовой точки зрения и пробовали подействовать на бюргерство, ставшее хозяином положения. Но тщетно. Когда незадолго до мартовских боев буржуазия стала призывать рабочих к совместной борьбе, она, быть может, и ощущала противоположность между своими интересами и интересами трудящихся, но жажда политической свободы, для завоевания которой бюргерству нужна была помощь рабочих, притупляла все остальные чувства. Теперь, когда результаты борьбы вполне удовлетворяли буржуазию, когда она считала свои завоевания прочными и видела пред собою гладкий путь для экономического преуспеяния, -- присутствие здесь же обделенного, который своим недовольным видом портил ее праздничное настроение, казалось ей почти неприличным. Так как она считала победу окончательной и дальнейшую борьбу ненужной, то главная задача ближайшего момента, по ее мнению, была чисто формальная: закрепление завоеваний в законодательных актах. И с легкомыслием, скоро наказанным, буржуазия не боялась уже оттолкнуть своих вчерашних союзников, рабочих. Законодательствовать она могла без помощи пролетариата. Предварительный парламент и должен был быть первым этапом на этом пути.
   Состав его был предрешен принятой гейдельбергским съездом системой представительства. Большинство Предв. парламента должно было оказаться очень умеренным. Демократы и республиканцы были в меньшинстве. Предчувствуя, что умеренность большинства наделает много бед, демократы организовали во второй половине марта ряд собраний и манифестаций, чтобы толкнуть первое национальное народное представительство Г. на путь решительных мероприятий, но все было тщетно. Когда Предв. парламент собрался (31 марта), быстро обнаружилось, что большинство будет вести чисто-конституционную линию и не уклонится в сторону социального вопроса. Единственными предметами обсуждения, предложенными парламенту, были проект переустройства Г., выработанный комиссией Семи, и порядок созыва Национального учредительного собрания.
   Идея необходимости единства, положенная в основу этой программы, объединяла всех членов парламента, но левые, демократы и республиканцы, расходились с буржуазными конституционалистами в вопросах той тактики, которой нужно придерживаться для успешного осуществления единства.
   После мартовских побед буржуазные конституционалисты уверовали в то, что политическая свобода завоевана раз навсегда, и было естественно, что они должны были с удвоенной энергией приняться за осуществление идеи единства. Они не думали встретить на этом пути никаких трудностей и поэтому не искали союзников. Демократы и республиканцы, которые, наоборот, предвидели, что впереди еще предстоит упорная борьба именно за политическую свободу и за принцип конституции, настаивали на том, чтобы прежде, чем решать вопросы единства, фактически закрепить свободу. Для этого они считали необходимой поддержку пролетариата и были готовы купить ее более радикальной политической программой. В этом заключалось одно из наиболее существенных разногласий между умеренными и левыми. Поэтому левые и напали с таким ожесточением на проект комиссии Семи, в котором отражался в полной мере легкомысленный оптимизм либералов.
   Вожди республиканцев требовали, чтобы парламент не расходился до того момента, когда соберется Национальное собрание, чтобы не выпускать из-под наблюдения сейм. Большинство отвергло это предложение и удовлетворилось тем, что для контроля над сеймом избрало комиссию из 50 человек, где было всего 12 левых. Точно также было испорчено и принятое Предв. парламентом решение о способе избрания Национального собрания. Было, правда, постановлено, что оно будет избираться на основе всеобщего избирательного права, но большинство предоставило отдельным правительствам решить вопрос, какие будут выборы: прямые или двухстепенные. Большинство, конечно, было уверено, что буржуазные мартовские правительства сделают все, чтобы не допустить прямых выборов, единственно отвечающих интересам демократических и трудовых слоев. Эти два постановления исчерпывали положительную работу Предв. парламента.
   Бюргерские круги, в общем, были удовлетворены деятельностью Предв. парламента и считали комиссию 50-ти достаточной гарантией против сейма. Но сейм уже проник в смысл партийных несогласий, перестал бояться и начал интриги. Комиссия о них узнала, но была бессильна им противодействовать. Все это вызывало большое недовольство в демократических кругах. Для последовательных демократов в очень определенных формах начало рисоваться будущее революции, дальнейшее направление которой было теперь поставлено в зависимость всецело от умеренных конституционалистов. Демократы стали серьезно задумываться над тем, что станет с делом свободы, если Национальное собрание окажется в руках такого же большинства, которое царило в Предварительном парламенте. Эти опасения, совершенно правильные, толкнули республиканцев на очень рискованный шаг.
   После целого ряда совещаний с друзьями вожди республиканцев, баденск. демократы Геккер и Струве, решили снова поднять народ против правительств и тем побудить их к более радикальным мероприятиям. Они думали повторить мартовские движения и надеялись на такой же успех. Но они плохо рассчитывали. Если либералы обнаруживали чрезвычайно большой оптимизм, думая, что свобода завоевана раз навсегда, то республиканцы, поднимая восстание, оказались неменьшими оптимистами, хотя и с другой стороны: они были убеждены, что народ пойдет за ними. В пылу увлечения они позабыли о двух фактах, о которых нужно было бы помнить: что крестьяне были удовлетворены социальными реформами и сделались индифферентны к дальнейшему, и что буржуазия, бывшая в марте за революцию, теперь будет против нее. Так и оказалось. Восстание было начато без подготовки, без повстанцев, без средств, без полководцев. Баденское, гессенское и баварское правительства справились с ними в две-три недели (12 апреля -- 1 мая). Геккер, Струве и поэт Гервег, присоединившийся с собранным во Франции легионом к восстанию, успели бежать, часть вождей попалась в плен, некоторые были казнены. Так как восстание совпало с выборной агитацией, то им очень ловко воспользовались реакционеры, разукрасившие его фантастическими узорами на тему о французском нашествии и об анархии.
   Баденское восстание окончательно поселило раздор между умеренными бюргерскими кругами и демократически настроенной массою. Бюргеры теперь были не просто уже недовольны выступлением левых, -- они начали пугаться: а вдруг новая революция под знаменем социальной борьбы окажется успешной! И они начинали раздумывать о том, что сильная власть, которая умеет вС-время водворить порядок, -- дело совсем не плохое.
   Когда реакционные круги убедились, что отчуждение между бюргерством и пролетариатом с каждым днем делает все бо�льшие успехи, что крестьянство в половине Г. к дальнейшему развитию движения равнодушно, они поняли, что путь для контр-революции открыт, что следует лишь подождать, пока отчуждение перейдет в настоящую вражду, и исподволь работать над разжиганием раздоров. Это удалось тем лучше, что буржуазия, напуганная, слепо лезла в расставленные реакционерами силки. Дело реакции облегчалось и поведением активных революционных элементов. Когда власть была у них в руках, когда, в первую минуту после поражения, правительства готовы были сделать все, что от них потребуют, демократия не использовала момента. Главной ее ошибкой было то, что, сместив высших носителей исполнительной власти, она оставила на местах всю среднюю и низшую иерархию, плоть от плоти и кровь от крови старого порядка. Технически то была главная причина, облегчившая государственный переворот всюду, где он совершился.
   В Пруссии он был облегчен и поведением министерства Кампгаузена-Ганземана, и настроением берлинского бюргерства, которые оба боялись рабочих. Страх перед рабочими сблизил Кампгаузена с контрреволюционными придворными кругами и заставил берлинских бюргеров просить короля о возвращении войска. Единственно, чем отблагодарили рабочих, -- были общественные работы, представлявшие, разумеется, полный паллиатив. Другие требования рабочих исполнены не были. Соединенный Ландтаг, который собрался 2 апреля, держался средней буржуазной линии поведения. Он принял "закон шести параграфов", маленький свод основных законов, в которых требования рабочих не нашли места, и разошелся, выработав порядок избрания новой полноправной палаты (всеобщее избират. право, двухстепенные выборы), которая должна была выработать конституцию для Пруссии. Выборы нужно было производить одновременно и в прусское, и в обще-немецкое национальные собрания. Кампгаузен, конечно, воспользовался правом, предоставленным ему Предв. парламентом, и установил двухстепенные выборы и для имперского парламента.
   Демократия горячо протестовала. Чтобы успешно бороться с этим новым покушением на ее права, она попыталась привлечь к движению берлинский пролетариат. Агитация за прямое избирательное право создала первые сколько-нибудь прочные организации среди берлинских рабочих. Ими они обязаны двум лицам: молодому Шлеффелю, который хотел действовать на правительство путем манифестаций, и Стефану Борну, журналисту и последователю Маркса. Борн задумал слить рабочих, ремесленных подмастерьев и даже мелких мастеров, пролетаризирующихся под влиянием подавляющей конкуренции крупного капитала, в одну организацию, которая ставила бы себе задачею борьбу за право на труд и за лучшие условия существования. В апреле Борн основал Центральный рабочий комитет. Влияние организации стало сказываться. Начались стачки, что еще больше напугало бюргерство и еще больше сблизило его с реакционными кругами. Общими силами они добились того, что агитация за прямые выборы успеха не имела и что выборы в оба национальные собрания дали сравнительно небольшой процент демократов.
   Реакция ликовала. Одно только портило ее хорошее настроение: волнения среди крестьян в различных частях Пруссии. Уже в марте началось энергичное крестьянское движение по всему востоку Пруссии, особенно в Силезии, т. е. там, где положение крестьян было особенно тяжелое и где остатки феодализма безжалостно давили мужика. Поэтому агитация упала на очень благоприятную почву. Появилось несколько крестьянских союзов, поставивших себе целью практическую борьбу с пережитками феодализма. Союзы действовали сначала мирно, принимали резолюции, посылали петиции, а когда увидели, что это не помогает, перешли к активным действиям. Они толпами собирались к усадьбам, отыскивали и жгли документы и, под угрозою поджога усадьбы, заставляли помещиков отказываться от всех феодальных прав. Им пока предоставляли свободу и не очень злоупотребляли военными мерами. Крестьянство было врагом опасным. Но, с другой стороны, опыт юго-запада показывал, что он легко удовлетворяется, и господа положения стали ждать палаты, чтобы решить так или иначе крестьянский вопрос.
   В этом неустойчивом положении находились дела в Пруссии, когда во Франкфурте собралось 18 мая обще-немецкое Национальное собрание. В нем заседал цвет немецких конституционалистов, но было много реакционеров и совсем мало демократов и республиканцев: двухстепенные выборы сделали свое дело.
   Большинство, которому предстояло вершать дела и, следовательно, в значительной степени решать судьбы Г., было безнадежно ослеплено конституционными иллюзиями. Оно не видело, что плоды победы, одержанной бюргерством в союзе с народом, начинают уже исчезать. Наоборот, теперь, когда собралось Национальное собрание, оно больше, чем когда-либо было уверено, что поворота назад быть не может. Поэтому и настроение большинства в парламенте, как и либеральных бюргерских кругов, было очень приподнятое. Это сказалось уже с первых же шагов Национального собрания. Когда Генрих фон Гагерн был избран президентом Собрания, он в первой же речи сказал следующее: "Нам предстоит разрешение величайшей задачи. Мы должны выработать конституцию для Г., для всей империи. Мы призваны и уполномочены на решение этой задачи в силу суверенитета нации". Слова Гагерна еще больше укрепили конституционные иллюзии. Бюргерам не представлялись необходимыми никакие дальнейшие гарантии, раз идея народного суверенитета провозглашена столь авторитетным лицом. Но умные реакционеры хорошо знали, что идея народного суверенитета нуждается в гарантиях совершенно иного порядка, и отлично видели, что именно таких реальных гарантий в Г. нет. И они очень откровенно готовились воспользоваться удивительным политическим легкомыслием либералов, упорно закрывавших глаза на опасность, надвигавшуюся справа, не желавших слушать предостережений слева. Нельзя даже сказать, чтобы заправилы реакции очень хитро вели свои подкопы. Наоборот, они действовали все более и более открыто, и, вскоре после начала заседаний парламента, попытки подавления и усмирения радикального движения стали делаться энергичнее. Особенно ярок был случай в Майнце, где между прусскими войсками и гражданским ополчением произошло кровавое столкновение, при чем комендант крепости пригрозил бомбардировать город брандкугелями, если гражданское ополчение не положит оружия. Случай в Майнце не стоял одиноко. Такие же инциденты произошли и в других местах: в Фридберге, в Ульме. Парламент не видел опасности этих предзнаменований; он не понимал, что проект конституции, который он должен был разрабатывать, благодаря постоянным реакционным интригам, будет лишен реального значения. Тщетно левая старалась объяснить эти простые вещи большинству. Когда она поднимала такие вопросы, большинство только приходило в раздражение. Оно торопилось покончить с запросами и очередными делами и перейти поскорее к проекту конституции. Этот день настал 27 мая. Собрание объявило себя учредительным и постановило, что, когда будет окончательно принята конституция, основные законы отдельных государств останутся в силе лишь постольку, поскольку не будут ей противоречить. Приняв это решение, большинство успокоилось, считая дело конституции обеспеченным, и самым легкомысленным образом пренебрегло наиболее необходимыми практическими гарантиями. Оно совершенно упустило из виду одну из самых важных задач, подсказываемых моментом: оно не сделало ничего, чтобы обеспечить за собою контроль над действиями исполнительной власти в государствах. В начале ему не решились бы отказать в этом. Больше того. У собрания в руках были два средства, которые могли бы, если не всецело, то в значительной мере, обеспечить ему будущее: вопрос об организации исполнительной власти и вопрос о создании вооруженной силы, которая должна была защищать приобретения революции, в том числе и само собрание и его конституцию. Оба вопроса пошли по такому руслу, по какому они неминуемо должны были привести к крушению дела Национального собрания. Во главе исполнительной власти временно, до окончания выработки конституции, были поставлены неответственный правитель (Reichsverweser) и назначаемые им ответственные министры. Предложение левых, которые настаивали на том, чтобы и правитель, и министры были избираемы собранием из числа своих членов и ответственны перед ним, не прошло. 29 июня правителем был избран старый австрийский эрцгерцог Иоанн, лицо в достаточной мере сомнительное в качестве главы революционного правительства. Что касается вопроса об организации вооруженной силы, то его сдали в комиссию, состоявшую вдобавок, главным образом, из правых; там он и был похоронен. Оба эти акта показали всем понимающим людям, что мартовским завоеваниям угрожает опасность. Это понимали, как правые, которые предавались неприличной радости, так и левые, которые находили, что не стоит тратить силы на игру в конституционализм. Арнольд Руге первый сложил свои полномочия. Не видели ничего только ослепленные идеей единства, страхом перед рабочими и интригами реакционеров либеральные конституционалисты. Они все так же были преисполнены сознанием важности выпавшей на их долю задачи и с упорством доктринеров закрывали глаза на все происходившее вокруг них. Ни одно сомнение не закрадывалось им в душу, ни одно подозрение не приходило им в голову. Они забыли о стойких силах реакции, о которых то-и-дело напоминали им левые.
   И теперь, когда прошел законопроект о временном центральном правительстве, парламент немедленно перешел к обсуждению первого раздела конституции: об основных правах германского народа. Это было в июле. Обсуждение заняло целых полгода, драгоценных полгода, в то время как каждый день, в течение которого не предпринималось ничего для закрепления конституционализма, был невознаградимой потерею. А когда, наконец, к началу 1849 года "основные права" были приняты, парламент сделал еще одну ошибку, которая, пожалуй, была еще хуже прежних. Он согласился с предложением комиссии обороны, которая находила, что для увеличения престижа Национального собрания необходимо, чтобы боевая сила немецких государств была увеличена на 900.000 человек. Другими словами, вместо того, чтобы создавать армию, послушную себе, в противовес вооруженным силам отдельных государств, они увеличили именно эти вооруженные силы, послушные воле им враждебной. Они еще раз дали обойти себя правым, которые убеждали их, что новая армия будет подчиняться народным представителям. Они добровольно вложили в руки своим врагам оружие против себя. Разумеется, правительства на этот раз -- вероятно, впервые -- нашли, что парламент поступил очень хорошо, и, конечно, с радостью исполнили его постановление, насмехаясь над наивностью людей, которых они так боялись.
   С этого момента деятельность парламента потеряла всякий интерес. Он превратился в учреждение чисто-декоративное. Больше того, существование его сделалось скорее вредным, ибо своим знаменем, на котором были написаны принципы мартовских дней, он покрывал и делал невидной энергичную реакционную работу. Он не только не мог ничего предпринять против реакции, воцарявшейся во всех немецких отечествах, но не обнаружил никакой внутренней устойчивости, когда натиск реакции обратился против него.
   А реакция всюду собиралась с силами и скликала свою рать, в то время, как у революции становилось меньше и меньше сторонников. От той коалиции общественных сил, которая победила в марте под революционным знаменем, к июню почти ничего не осталось. Крупная буржуазия, как мы знаем, испугалась пролетариата и изменила, крестьянство продолжало еще борьбу только в Венгрии и отчасти в Пруссии; в среде мелкой буржуазии произошел раскол, оторвавший от революции многочисленную армию ремесленников. Ремесленники ждали от революции осуществления своих идеалов, которые заключались в восстановлении цехов. Когда оказалось, что на это нет прямой надежды, они к революции охладели. Но требования свои они все-таки выставили. Другая часть мелкой буржуазии не изменила революции до конца, хотя часто вредила ей своими промахами и ошибками; эта, демократическая, часть объединяла в себе ту группу самостоятельных мелких промышленников и торговцев, которым не грозили победоносные захваты крупной промышленности, и представителей свободных профессий. Интеллигенция, конечно, играла в ней руководящую роль. Демократия была богаче организациями, чем все другие группы. Самые влиятельные клубы, самые многолюдные съезды, самые крепкие союзы создавались и устраивались демократией. В ее руках было несколько очень распространенных газет. Основная болезнь всех демократических предприятий заключалась в том, что им не удавалось организовать общественные силы. Привыкшие к идейной пропаганде, демократы были бессильны, когда от воспитания общественного мнения пришлось перейти к непосредственной подготовке к борьбе с сильным врагом.
   Впрочем, на этой почве оказались неудачны и чисто-пролетарские попытки, хотя и по другим причинам. Вожди пролетариата, быть может, сумели бы сделать его внушительной силою, если бы у них имелись достаточные для этого кадры. Но пролетариат в Г. был еще слаб, и организовывать было некого. Слабость пролетариата должна была оказаться одной из причин поражения революции после того, как ей изменила буржуазия и покинуло ее крестьянство. Но попытки организации были. Их главными центрами были Берлин и столица Рейна, Кельн.
   Созданный Борном берлинский Центральный комитет не сидел сложа руки. У него явилась своя газета ("Volk"), его члены энергично агитировали на собраниях, и берлинский пролетариат рано начал привыкать к идеям и понятиям научного коммунизма. Борн стоял целиком на почве Коммунистического манифеста. Он отлично понимал классовую противоположность между предпринимателями и рабочими, но сознавал необходимость поддержки буржуазной революции против феодально-абсолютистского порядка. 23 августа усилиями Борна и его единомышленников в Берлине собрался рабочий съезд, который сильно поднял и настроение, и классовое сознание рабочих. На этом съезде, между прочим, была создана самая крупная пролетарская организация времени революции -- "Братство Рабочих" (Arbeiterverbrüderung). Она должна была объединять всех рабочих Г. Ее главным органом был лейпцигский Центральный комитет, душой которого стал Борн. В ближайшие месяцы Г. покрылась местными комитетами Братства. Правда, они объединяли не очень много рабочих, но то было зерно, которое при благоприятных условиях несомненно могло пустить корни и ростки. Центральный комитет, кроме своей непосредственной организационной задачи, должен был представлять нужды и интересы рабочих перед правительствами. Когда вспыхивали стачки, а их с каждой неделей становилось больше, -- Комитет вмешивался и пускал в ход все свое влияние, чтобы устранить штрейкбрехерство и довести забастовку до благополучного конца. Комитет пытался также насаждать среди рабочих потребительные и производительные товарищества, устраивать кассы для больных и увечных и проч. Кроме Arbeiterverbrüderung были и другие рабочие организации; особенно много было кружков самообразования. Последним удалось просуществовать и в эпоху реакции, ибо они вызывали меньше подозрений. Что касается рабочего движения и пропаганды в Кельне, то оно целиком связано с Марксом (см.) и его "Neue Rheinische Zeitung".
   В конечном счете в революционной армии, готовой до конца защищать мартовские приобретения, было мало сил, и их не могло оказаться достаточно для борьбы с реакцией. Нужны были только поводы к тому, чтобы реакция перешла в наступление.
   В Берлине палата собралась 22 мая, но соотношение в ней партийных сил было таково, что искренним конституционалистам не удалось составить прочного большинства. Министерство Кампгаузена, чтобы отнять у палаты возможность обсуждать революционные предложения, торопило ее с обсуждением проекта конституции, внесенного им и заключавшего в себе двухпалатную систему и двустепенные выборы. Демократия не хотела исходить из министерского проекта. Вокруг вопроса о конституции разгорелась борьба общественных сил. Из восточных провинций, территории реакционного юнкерства, приходили заявления, гласившие, что палата работает под давлением черни и что ее решения ни для кого не обязательны. В Берлине реакционная камарилья, окружавшая короля и имевшая во главе братьев Герлахов (см.), попробовала вызвать народное побоище, но берлинцы оказались сильнее, чем о них думали. Они сами завладели арсеналом. Под давлением этой победы в палате наступило некоторое оживление. Проект конституции, по предложению Вальдека (см.), был передан в комиссию для переработки. Вскоре после этого (20 июня) Кампгаузен подал в отставку, и во главе кабинета стал Ауэрсвальд; Ганземан по прежнему продолжал играть первую скрипку. Но противодействие реакции, осмелевшей после июньских дней в Париже, делало бессодержательной работу палаты. Король с неохотой утверждал принятые ею законопроекты, а мало-мальски радикальные не утверждал совсем. И палата, по своей близорукости, не сделала ничего, чтобы противопоставить реакционным интригам реальную силу в лице рабочих и крестьянства. Она ничем не реагировала на репрессии против рабочих, предпринятые новым кабинетом Пфуля, и похоронила в комиссии единственный законопроект, который мог поднять на ее защиту крестьян: законопроект об отмене феодальных повинностей.
   Так тянулось дело, пока не пришла весть о сдаче (31 окт.) революционной Вены правительственным войскам (см. I, 283). Реакция в Пруссии сейчас же перешла в наступление. Добродушного Пфуля вытолкали в отставку, и премьером был назначен ген. Бранденбург, человек решительный и весьма реакционный, настоящий министр государственного переворота. Он явился в палату 9 ноября и прочел королевское послание, отсрочивавшее заседания палаты и предписывавшее перенести их в Бранденбург. Палата решила не расходиться, но Бранденбург приказал оцепить ее войсками, и она уступила силе. Переворот совершился. 5 декабря палата была совсем распущена, а 6-го король октроировал новую конституцию, еще похожую на проект Вальдековской комиссии, но заключавшую уже ряд реакционных исправлений (двухпалатная система, обеспеченное за королем право единоличного пересмотра). Но всеобщее избирательное право осталось, и новые выборы дали большинство оппозиции. С января по конец апреля 1849 г. шли непрерывные конфликты с правительством. 27 апреля последовал новый роспуск, а через месяц, 30 мая, поспел и новый избирательный закон, ныне доживающий последние дни: трехклассный избирательный закон. Выборы по новому закону бойкотировались левыми и дали безусловное большинство правым. Это большинство одобрило и закон 30 мая, и все другие мероприятия правительства. Камарилья настаивала на полной отмене конституции, но на это не решились. Ограничились коренным пересмотром, после которого она утратила всякую опасность для фактического абсолютизма.
   Торжество реакции в Пруссии и Австрии делало совершенно призрачным существование франкфуртского парламента. Он был порождением революции и не мог пережить ее гибели. Между тем, доктринеры конституционализма, заседавшие там, казалось, не замечали этого и добросовестно, как заданный урок, продолжали обсуждать проект конституции. Дело революции шло к полному крушению, -- верно и не очень медленно. Демократия это видела и частыми восстаниями пробовала заставить депутатов открыть глаза на действительность. Серьезная вспышка разразилась 18 сентября, после того, как парламент, подчиняясь давлению Пруссии, санкционировал заключение непопулярного мира с Данией (см. датско-немецкие войны) и тем больно задел немецкое общественное мнение по очень чувствительной струне страсти к единству. Для рабочих, давно уже относившихся с недоверием к парламенту, голосование по этому вопросу было новым доказательством измены мартовским принципам. Побужденные отчаянием, они стали за баррикады. Хотя в городе уже заранее было приготовлено по батальону австрийцев и пруссаков, но им до тех пор не удавалось сломить сопротивление рабочих, пока не пришли вытребованные из Дармштадта пушки. Они разнесли баррикады, и бойцам, оставшимся в живых, пришлось спасаться. Восстание во Франкфурте зажгло несколько других. В Бадене Струве, вернувшийся из Швейцарии, пытался захватить Фрейбург. Он был разбит и попал в плен. Так же быстро было покончено с восстаниями в Вюртемберге и Кельне.
   Парламент тем не менее работал, ничем не смущаясь, не понимая смысла этих подавленных восстаний. Он подошел теперь как раз к решению важных практических задач о территории будущей империи и ее главе. Вопрос стоял о том, будет ли включена Австрия или нет. В долгих спорах было потрачено много времени и много энергии. Австрия защищала свои интересы тайно, но изо всех сил; ее сторонники одолевали собрание интригами.
   Парламенту, наконец, надоели интриги Австрии, и партия Пруссии стала быстро увеличиваться. Образовались две группы -- великогерманская, которая стояла за включение Австрии, и малогерманская, настаивавшая на ее исключении. Когда выяснилось, что за Пруссию имеется вполне солидное большинство, на которое можно рассчитывать, глава имперского министерства Гагерн перестал медлить с вопросом об избрании главы государства.
   Долго длились дебаты, пока 13 января парламент большинством 261 против 221 не уполномочил министерство войти в дипломатические отношения с Австрией. Это было решительное признание Австрии иностранным государством, но это не было еще окончательным торжеством Пруссии. Наоборот, после 13 января прения о главе государства возобновились. Предлагалось учредить и "директорию", и периодическую смену (Turnus) главы государства. Наследственную империю отклонили, но отклонили также срочную и пожизненную. В парламенте не нашлось большинства ни для того, ни для другого, ни для третьего; зато было решено, что будущий глава государства будет называться "императором Г.". Видя, что дело подвигается плохо, Гагерн попробовал вступить в переговоры с правительствами, забывая, что этим он вводит принцип соглашения и в корне подрывает идею суверенитета парламента. Ответы получились в лучшем случае уклончивые. Австрия, совершенно игнорируя постановления парламента, требовала, чтобы в империю была включена вся ее территория и чтобы Австрии было дано в центральном правительстве количество голосов, пропорциональное цифре ее населения. Пока министерство вело эти переговоры, парламент усиленным темпом стал обсуждать конституцию и закончил ее рассмотрение к 28 марта 1849 года. Сущность ее следующая.
   Г. есть империя, в состав которой не входит Австрия; во главе ее стоит наследственный неответственный император, присягающий конституции, как и все прочие должностные лица. Законодательная власть принадлежит императору совместно с парламентом (Reichstag), который делится на две палаты: палату государств и народную палату. Первая состоит из депутатов от отдельных государств, назначаемых местными палатами и правительствами. Депутаты в народную палату избираются на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, при чем 100.000 человек выбирают одного депутата. Законодательный период для палаты государств длится шесть лет, но каждые три года обновляется половина ее состава; для народной палаты он длится всего три года [За исключением первой народной палаты, которая должна была заседать четыре года]. Чины парламента получают диэты и дорожные расходы. Каждая палата имеет право законодательной инициативы, интерпелляции и предъявления обвинения к министрам. Для получения силы закона законопроект должен быть утвержден обеими палатами. Императору принадлежит лишь условное veto. Если тот же законопроект в неизменном виде пройдет в трех непосредственно следующих одна за другой сессиях, он получает силу закона и помимо воли императора. Народная палата может быть распущена, но через три месяца должны быть закончены новые выборы. Заседания обеих палат публичны. Министерство ответственно перед парламентом. Основные права немецкого гражданина следующие: право имперского гражданства, всеобщая свобода передвижения, отмена всех сословных привилегий, а также и дворянства, как сословия, равенство перед законом, уничтожение всех титулов, не связанных с должностью, допущение к должностям всех правоспособных, всеобщая и равная воинская повинность, защита против произвольного задержания, вознаграждение за противозаконное заключение в тюрьму, отмена смертной казни (кроме как по военному праву), выставления к позорному столбу, клеймения и телесных наказаний, неприкосновенность жилища и переписки, полная свобода печати, устранение всяких предупредительных мер в делах прессы, суд присяжных для литературных дел, полная свобода совести и вероисповедания, самоопределение религиозных обществ, гражданские браки, свобода науки и ее учений, безвозмездное и обязательное народное образование, безвозмездное обучение неимущих во всех учебных заведениях, свобода собраний, сходок и петиций, делимость земельной собственности, отмена вотчинного суда, помещичьей полиции и личных повинностей сеньериального происхождения, уничтожение семейных фидеикомиссов, отмена привилегий сословно-помещичьего характера в государстве и в общине, запрещение исключительных судов, публичное и устное судопроизводство.
   С теоретической точки зрения главным недостатком конституции 28 марта 1849 г. является недостаточно внимательное регулирование социальных отношений. В этом сказался буржуазный состав большинства. Единственный раз Людвиг Симон, поддержанный профессором Росмесслером, попытался ввести в конституцию принцип права на труд, но его предложение было отвергнуто большинством. В других отношениях конституция 1849 г. представляет очень интересный памятник немецкой законодательной мысли, очень пригодившийся в 1867 и 1871 гг.
   Но конституция 1849 года имела наряду с неоспоримыми теоретическими достоинствами один существенный практический недостаток. Она совершенно не отвечала реальному соотношению политических сил в тот момент, когда была опубликована в официальном органе эрцгерцога Иоанна. Она стала вырабатываться, когда волна демократического общественного движения стояла еще высоко и Гагерн открывал парламент ссылкою на народный суверенитет. Этим же был задан тон конституции. И хотя от идей народного суверенитета пришлось отказаться и практически, и теоретически, тем не менее в окончательном виде конституция все еще была глубоко демократична. Но настроение общества в середине мая 1848 г. и в конце марта 1849 года было очень различно. В мае 1848 г. общество было настроено очень лево, а спустя девять месяцев стало почти реакционным. Конституция была приспособлена к первому моменту и стала совершенным анахронизмом ко второму. Тогда за нее было бы все общество, теперь -- только незначительная его часть. Большинство защитников тех принципов, которые легли в ее основу, изменило им. Стоять за нее было некому. Этого ее авторы все еще не понимали. Когда она была принята, все под нею расписались. Потом собрание решило не расходиться, пока не соберется первый парламент Германской империи, и, наконец, стали выбирать императора. Избранным оказался, конечно, король прусский, Фридрих-Вильгельм IV. Предстояло сообщить ему это решение парламента. Но у короля было уже давно готово его собственное решение, и всем было известно, что оно -- резко-отрицательное.
   Поэтому ответ, данный королем депутации франкфуртского парламента 3 апреля, удивил очень немногих. Король сказал, что он не может без свободного соглашения коронованных правителей, князей и вольных городов империи принять решение, которое должно иметь для них и для управляемых ими немецких племен столь важные последствия.
   Казалось, парламент только теперь понял, что вся его работа была бесполезною. Австрия постаралась доказать это еще яснее. Как раз теперь Радецкий справился с итал. восстанием, и австр. премьер Шварценберг перестал медлить. Он объявил, что франкфуртский парламент не оправдал возлагавшихся на него надежд и что, поэтому, дальнейшее участие в нем австрийских депутатов излишне. Австрийцы покинули парламент. Тогда Гагерн созвал конференцию из представителей немецких государств. На ней выяснилось, что Саксония, Бавария и Ганновер против конституции, Вюртемберг же и все мелкие государства высказываются за нее. Пруссия после некоторого колебания присоединилась к трем королевствам. Гагерн, политика которого потерпела полное крушение, 10 мая 1849 г. объявил, что складывает с себя должность имперского министра.
   В это время была сделана последняя отчаянная попытка сокрушить реакцию, безостановочно, с неумолимой последовательностью надвигавшуюся на страну и шаг за шагом захватывавшую свои прежние позиции. Группа радикальных демократов, поддерживаемая рабочими и революционными элементами других национальностей, думала новой революцией спасти дело свободы. Но времена были не те и общество не то. Восстание началось в первых числах мая; оно было несравненно сильнее даже мартовского движения 1848 г., не говоря о позднейших; оно охватило значительную территорию Г., распространившись на рейнские провинции, Бреславль и Кенигсберг в Пруссии, на Дрезден в Саксонии, почти на все герцогство Баден, где достигло наибольшей силы и сопровождалось наибольшим успехом, на баварский Пфальц. Инсургенты совершали, как и во всех восстаниях этой эпохи, чудеса храбрости, проявляли энергию, умение, талант и долго блистательно сопротивлялись войскам реакционных правительств. В восстании юга приняли участие многие депутаты франкфуртского парламента, между ними Циц, Брентано, Раво, Трюцшлер, попавший в руки правительства и расстрелянный подобно Блюму, затем Струве, Меглинг, Зигель, поляк Мерославский, бывший лучшим вождем повстанческих отрядов. Геккера выписали из Америки, но, пока он приехал, восстание было подавлено. Правительства соединили свои войска, и еще раз подавленные превосходными силами республиканцы должны были прекратить безнадежную борьбу.
   Когда прусский отряд вступил в Саксонию, чтобы усмирить восставший Дрезден, франкфуртский парламент 10 мая протестовал против нарушения имперского мира. Пруссия ответила тем, что отозвала своих депутатов. Вскоре после этого парламент покинули и последние оставшиеся там либералы-конституционалисты. Остались почти одни демократы, депутаты южных государств. Они приняли упрощенный регламент и 30 мая постановили перенести заседания из Франкфурта в Штуттгарт под защиту принявшего конституцию вюртембергского короля. Здесь этот "парламент-охвостье" (Rumpfparlament), как его насмешливо называли торжествующие реакционеры, дожил свои дни. Эрцгерцог Иоанн отказался следовать за парламентом и уехал в Вену. Парламент избрал вместо него временное правительство из пяти членов: Раво, Карла Фогта, Шюлера, Генриха Симона, Бехера. Регенты стали было распоряжаться, но наткнулись на решительное противодействие вюртембергского правительства. 17 июня оно приказало парламенту и регентам разойтись. Ни тот, ни другие не повиновались и 18-го были разогнаны. Вскоре после того было подавлено и вооруженное восстание. Реакция воцарилась во всей Германии.

А. Дживелегов.

   Источник текста: Энциклопедический словарь Гранат, том 13 (1911): Гваяковая смола -- Германия, стлб. 395--640; том 14 (1911): Германия -- Гиркан, стлб. 1--342.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru