Lib.ru/Классика: Елисеев Александр Васильевич. В долине Иордана

Въ долинѣ Іордана

"Русскій Вѣстникъ", No 4, 1886

Тихо все, не шелохнется вокругъ... И земля, и небо, и воздухъ словно сговорились между собой и заснули въ серебристой мглѣ, которая,какъ свѣтлая риза, одѣла весь міръ... Сдавленное крутыми мрачными скалами, заснуло и Мертвое Море, гудѣвшее и стонавшее весь день подъ порывами бури всколыхавшей его полукаменныя волны... Словно въ черной оправѣ вставленный алмазъ искрилось, играло, блистало и вновь замирало проклятое Богомъ и людьми море-озеро, покрывшее, по библейскому сказанію, Гоморру и Содомъ. Снопы луннаго сіянія серебрили набѣгавшія струйки, озаряли какимъ-то фантастическимъ свѣтомъ еще не вполнѣ улегшееся море и освѣщали будто отблескомъ зарницы изъѣденныя мрачныя скалы его береговъ. Для уха нечестивыхъ Франковъ, для чувства гяуровъ не просвѣщенныхъ ученіемъ Корана, холодный камень этихъ скалъ беззвученъ и нѣмъ, неподвиженъ и мертвъ, но для правовѣрнаго мусульманина онъ живетъ, чувствуетъ и говоритъ. Десять ушей, сто глазъ и тридцать три ума человѣческихъ можетъ вмѣстить въ себѣ тотъ на кого падетъ благословеніе Пророка, кого коснется архангелъ, принесшій съ небесъ великую Каабу, и къ кому отнесутся слова фетхи (молитвы): "смотри и увидишь, слушай и услышишь, внимай и уразумѣешь." И если прикоснется ухомъ счастливецъ къ береговой скалѣ Бахръ-эль-Лута, {Такъ называютъ Арабы Мертвое Море.} если заглянетъ въ ея темныя трещины и ущелья и постарается проникнуть въ тайну ея -- Вахіявъ эл-расулъ (во имя Пророка) -- его ухо, глазъ и сердце преисполнятся новымъ вѣдѣніемъ. Онъ услышитъ стоны и вопли погребенныхъ грѣшниковъ, увидитъ мрачныя тѣни ихъ, блуждающія въ ущельяхъ, и почувствуетъ въ сердцѣ своемъ желаніе молиться и рыдать. Уста его невольно зашепчутъ слова молитвы о согрѣшившихъ, изъ глазъ противъ воли польются горячія слезы, и рыданіе заглушитъ стоны грѣшниковъ и вопли потрясенной скалы... Аллахъ-ху-акбаръ (Богъ великъ).

Горячій арабскій конь твердо стукалъ копытами о полукаменистую почву Іорданской долины, порой высѣкая искры изъ крѣпкаго кремня, вылетавшія изъ-подъ ноги какъ рои веселыхъ свѣтляковъ, какъ отблески драгоцѣнныхъ камней. Три часа тому назадъ мы покинули знаменитую обитель Маръ-Саба, пріютившуюся на обрывѣ Кедрскаго потока, то орлиное гнѣздо православія которое вѣрнымъ стражемъ стоитъ у преддверія Богомъ выжженной страны. За ними чуднымъ амфитеатромъ вздымались горы Іудейскія, исполинскою волной вставшія вдоль морскаго берега; отъ плодоносной Яффско-Саронской долины онѣ, подобно морскому валу окаменѣвшему въ ту минуту какъ готовъ былъ ринуться на берегъ, подались крутымъ ребромъ и отлого спустились къ долинѣ Іордана. На самомъ гребнѣ этого каменнаго вала сталъ трижды благословенный Іерусалимъ, по склонамъ его облегла страна Евангельскихъ событій, а у подножія серебристою струйкой змѣится Іорданъ. Отъ тихаго озера Тиверіады, таящаго жизнь въ своей глубинѣ, онъ катитъ свои быстрыя струи туда гдѣ замираетъ всякая жизнь, гдѣ пресыщенныя солью воды не могутъ питать даже простѣйшаго существа. Живыя воды Іордана сливаются съ мертвыми водами озера Лота и послѣ нѣкоторой борьбы возлѣ устья замираютъ сами, выбрасывая на поверхность погибшихъ моллюсковъ и рыбъ. Нигдѣ въ мірѣ земной рельефъ не представляетъ такого великаго пониженія, {Поверхность Мертваго Моря лежитъ почти на 3.000 футовъ ниже уровня океана.} ни въ одной точкѣ земной поверхности кора земли не осѣла такъ глубоко, и мрачныя скалы окружающія отовсюду Мертвое Море кажутся стѣнками гигантской каменной чаши наполненной водой лишь на самомъ днѣ. Удивительный самъ по себѣ географическій фактъ восточная фантазія украсила всѣми цвѣтами своего воображенія; окрестности Мертваго Моря и Іорданской долины дали обильную пищу сказаніямъ и легендамъ. Этихъ чудныхъ преданій, которыя только цвѣтистый языкъ Араба можетъ передать, заслушивается заѣзжій Европеецъ-туристъ.

Упоенный чудною ночью, убаюкиваемый разказами моего проводника, я мчался на своемъ конѣ прямо къ устью Іордана. Не чувствуя удилъ, словно инстинктивно, умное животное несло своего сѣдока туда, гдѣ серебрящіяся струйки воды набѣгали на солончаковый, матово-блестящій берегъ и разбиваясь на немъ покрывали его серебристою искрой. Подъ ногами коня скрипѣла солончаковая почва, порой издававшая брилліантовый отблескъ отъ вкрапленныхъ кристалликовъ соли, порой же сіявшая ровнымъ бѣлесоватымъ свѣтомъ мѣловой поверхности. Темная лазурь неба съ яркоблестящими звѣздочками, серебристое сіяніе колыхающейся воды и мрачныя краски каменныхъ громадъ, посеребренныхъ лишь по верхамъ, сочетавшись между собой, породили тотъ фантастическій колоритъ въ которомъ потонули и небо, и море, и земля. Еще полчаса, и мы у самаго берега моря. Мертвыя соленыя воды лижутъ копыта нашихъ лошадей, которыя пытаются наклониться къ жемчужной струйкѣ воды и утолить свою жажду. Какъ-то невольно я ринулся впередъ, и покорный конь, шумно взбивая искрящуюся воду, съ наслажденіемъ погрузился по самую грудь въ соленыя струи, обдавъ всадника тучей брызгъ, заблиставшихъ алмазами.

-- Левара варакъ хаваджа (воротись назадъ, господинъ) раздался внезапно за мной голосъ Османа, моего каваса и проводника. Заслышавъ знакомый окрикъ, остановился мой конь, постоялъ мгновеніе и, взвившись на дыбы, однимъ-двумя прыжками очутился на берегу, унизанномъ кристаллами соли, разноцвѣтными бусами голышей и обломками сучковъ принесенныхъ моремъ и инкрустированныхъ его водами.

-- Господинъ молодъ и горячъ, обратился ко мнѣ съ укоризной Османъ,-- онъ не знаетъ что Бахръ-эль-Лутъ не выноситъ оскорбленій и губитъ тѣхъ кто пытается нанести ему обиду. Самъ великій Пророкъ не рѣшился бороться съ нимъ, потому что это не угодно Аллаху. Всемогущій заключилъ въ мертвыя воды Бахръ-эль-Лута тридцать три тысячи триста тридцать три прегрѣшенія, запретивъ имъ выходить снова на міръ; человѣкъ окунающійся въ морѣ проклятомъ Богомъ и людьми, добровольно идетъ на грѣхъ и искушаетъ Аллаха, черная грязь легко пристаетъ къ бѣлому одѣянію, черный грѣхъ еще легче можетъ омрачить самое чистое, свѣтлое сердце. Грѣхъ войдетъ въ тѣло и душу незамѣтно вмѣстѣ съ водой которая омываетъ тѣло, вмѣстѣ со вдыханіемъ пара проклятой, оскверненной грѣхами людскими воды. Видишь облачко что подымается налѣво у береговой скалы; то облачко грѣха, которое исходитъ изъ мрачной пещеры, выдыхаемое погребеннымъ отверженнымъ народомъ, идетъ разстилаясь по морю и заражаетъ своимъ ядомъ грудь каждаго подходящаго близко къ водѣ. Уйдемъ скорѣе отсюда, господинъ, чтобы намъ невольно не принять на себя частицу грѣха, чтобы не прогнѣвить Бога. Недалекъ теперь Эль-Шеріа (Іорданъ), чистыя воды котораго благословилъ самъ Иса (Іисусъ), великій пророкъ. Османъ не будетъ больше вдыхать паровъ оскверненнаго моря, когда можетъ дышать благоуханіями Эль-Гора {Такъ называютъ Арабы долину Іордана.}.

Османъ пришпорилъ своего коня и вынесся впередъ чтобы какъ можно скорѣе и какъ можно далѣе отъѣхать отъ береговъ вредоноснаго моря. Вслѣдъ за нимъ помчался и я какъ будто убѣгая въ самомъ дѣлѣ отъ облачка быстро разносившагося по поверхности Мертваго Моря и затуманившаго его серебристыя струи. Мы мчались между стѣнами известковыхъ причудливой формы скалъ, порой перебираясь чрезъ нѣкоторыя горбины ихъ, правя свой путь на темню полосу лѣса таящаго въ себѣ Іорданъ. Тихо, безмолвно и отрадно было все вокругъ; даже жалобный крикъ шакаловъ среди известковыхъ холмовъ, не смущалъ беззвучія ночи. Кони ступали какъ-то осторожнѣе и тише, словно боясь наступить на змѣю; порой ноги ихъ утопали въ сыпучемъ пескѣ, а порой хрустѣли въ сухомъ бурьянѣ покрывавшемъ долину и полузасохшихъ кустарникахъ тарфъ, плохо росшихъ на почвѣ пропитанной солью и въ атмосферѣ пронизанной соляными испареніями. Темныя, густыя чащи Іордана манили насъ издалека, потому что во всей Палестинѣ нѣтъ лѣсовъ гуще, шире и привольнѣе дебрей Эль-Гора.

Разумѣется, мы, жители Сѣвера, богатаго непроходимыми лѣсами, тянущимися на цѣлые десятки и сотни верстъ, не назвали бы даже и лѣсомъ густую поросль идущую по берегамъ Іордана; но въ Палестинѣ, странѣ выжженной солнцемъ и представляющей въ общемъ унылую картину обнаженныхъ скалъ съ небольшими островками зелени, каждая кучка деревьевъ представляется лѣсомъ. Чѣмъ ближе къ солончаковому побережью Бахръ-эль-Лута, тѣмъ жиже и скуднѣе становился этотъ лѣсъ, который на среднемъ теченіи Іордана образуетъ такую низкорослую поросль что служитъ пріютомъ кабановъ и барсовъ, приходящихъ изъ за-іорданскихъ странъ. Не прошло и получаса быстрой скачки какъ мы уже въѣзжали подъ гостепріимную сѣнь іорданскаго лѣса.

Свѣжій запахъ зелени пріятно защекоталъ обоняніе, а нѣжное благоуханіе мирта и теревинѳа, которому ночь придала силу и ароматъ, заставляло глубже вдыхать бальзамическую атмосферу лѣса. Запахъ сосноваго лѣса, свѣжей еловой шишки и можжевельника, вотъ что напомнилъ мнѣ ароматъ іорданскаго теревинѳа; но насколько отличается этотъ послѣдній отъ могучей сосны и раскидистой ели, настолько и благоуханіе палестинскаго лѣса было отлично отъ сильно озонирующаго запаха нашихъ сѣверныхъ хвойныхъ чащей. Свѣжій вѣтерокъ тянулъ изъ-за рѣки эѳирную струйку аромата сорваннаго съ бѣлорозовыхъ губокъ олеандра, а сильное благоуханіе аравійской камеди, откуда-то приносимое порой вѣтеркомъ, заглушало благовонія мирта, теревинѳа и олеандра.

Тихо и осторожно вступили кони наши въ чащу зелени, по тропинкѣ ведшей прямо къ змѣящейся струѣ Іордана. И торжественность этой минуты ожиданія скорѣе увидѣть воды священной рѣки парализовала всѣ другія чувства и размышленія. Впереди, за темно-сѣрою стѣной зелени уже слышится журчаніе бурливой рѣки, слышится лязгъ камней шелестящихъ по его дну и лепетаніе струй набѣгающихъ на обрывы глинистаго берега. Чудныя, непередаваемыя ничѣмъ минуты ожиданія! И чѣмъ болѣе приближался я къ Іордану тѣмъ лучше и чище становилось мое внутреннее я; оно повидимому примирилось не только со своею совѣстью, но и со всѣмъ міромъ, со всѣми людьми...

-- Шималакъ, Эль-Шеріа, эфенди (возьми налѣво, господинъ, вотъ и Іорданъ) раздался сзади меня голосъ Османа.

Я очнулся на время изъ своего чуднаго забытья, и изъ міра созерцаній опустился снова на грѣшную землю. Нѣтъ! По всему міру можетъ быть грѣшна земля, но здѣсь, на Святой Землѣ, на берегахъ Іордана священна каждая песчинка, каждый камешекъ попираемые ногами. Какъ-то невольно при громкомъ окрикѣ Османа глаза мои обратились налѣво и упали на зыбкую поверхность воды, залитую луннымъ сіяніемъ...

Какъ чешуя исполинской змѣи, переливаясь и дробясь, блистали быстрыя струйки священной рѣки; словно горсть брошенныхъ невидимою рукой алмазовъ искрились, горѣли и потухали, чтобы вновь загорѣться прежнимъ блескомъ, отдѣльныя капли воды, взлетавшія на воздухъ. Густыя заросли зелени раздвинулись тутъ какъ стѣны, пропустили струи быстротечной рѣки и наклонились надъ самою водой, омакивая въ нее свои зеленыя вѣтви. Пушистые стебли болотной травы и тростника ушли въ самыя воды Іордана, пріютившись за мыскомъ чтобы не снесла ихъ сила струи. Глинисто-песчаный берегъ не высокъ, и мѣстами сходитъ прямо въ рѣку, мутя ея чистыя воды, несущіяся со склоновъ Ермона. Нервно дернулъ я коня пытавшагося ринуться къ рѣкѣ и войти въ ея священныя воды, неся на копытахъ еще слѣды отложившейся соли изъ водъ Мертваго Моря... Какъ вкопанный, насторожа уши, остановился конь надъ самымъ обрывомъ Іордана, замеръ и всадникъ, доселѣ порывавшійся впередъ... Іорданъ евангельскихъ сказаній, тихій, чудный, священный Іорданъ былъ подъ ногами путника пришедшаго сюда изъ лѣсовъ далекой Россіи! Трудно высказать и описать, но легко перечувствовать то что ощутилось въ моемъ сердцѣ въ минуту свиданія съ Іорданомъ; мнѣ казалось тогда что передо мною предстала не рѣка, не струя быстротечной воды, а нѣчто живое, одаренное чувствомъ и пониманіемъ... Предъ нимъ-то и затрепетало радостно мое сердце, наполнились слезами мои глаза, и въ душѣ загорѣлась та искорка вѣры которую можно раздуть въ пламень если міръ не поглотитъ ее снова...

-- Таала хуна, бе исмъ Лиллахи (поди сюда, во имя Божье). Пора намъ и отдохнуть, проговорилъ Османъ, слѣзая съ лошади и подходя ко мнѣ.

Машинально я придержалъ коня и спустился на землю. Нога ушла по щиколодку въ вязкую почву. Оставивъ лошадь Осману, я приблизился къ водѣ и вошелъ въ нее съ цѣлію увлажить пересохшее горло. Мнѣ казалось что въ живыхъ струйкахъ, уходившихъ у меня подъ ногами, играли сотни золотыхъ рыбокъ, блистая своею чешуей. Взявъ пригоршню священной воды, я глотнулъ ее съ тѣмъ чувствомъ которое подсказывало мнѣ мое сердце и долго пилъ... Только въ Палестинѣ, бѣдной текучею водой, гдѣ Іорданъ представляется главною водною артеріей, вода его можетъ быть названа "лучшимъ напиткомъ страны". Мутная отъ примѣси ила и глины, съ илистымъ вкусомъ и легкимъ землистымъ запахомъ, обусловленнымъ тою же примѣсью, вода Іордана уступаетъ не только водѣ живыхъ ключей, но даже нѣкоторыхъ колодцевъ. Утоливъ свою жажду, долго еще я стоялъ по щиколодку въ водѣ, между тѣмъ какъ быстрыя струи набѣгали на мои ноги, обрызгивая ихъ серебромъ и алмазами. Какъ-то дѣтски радовало меня что у ногъ моихъ плещется Іорданъ, и что сбылась давно взлелѣянная мечта -- ступить грѣшною ногой въ его священныя струи. Между тѣмъ мой Османъ, уже разсѣдлавъ коней и, пустивъ ихъ на подножный кормъ, началъ дѣятельно готовиться къ ужину и ночлегу. Съ намѣреніемъ добыть дровецъ, мы разошлись по разнымъ сторонамъ въ густой чащѣ поросли и принялись ломать сухіе сучья тарфъ и низкорослаго дубняка.

Не прошло и получаса, какъ на нашей стоянкѣ уже яркимъ огонькомъ вспыхивалъ костерокъ, на которомъ старый Османъ ухитрялся подвѣсить чайникъ съ іорданскою водой. Я лежалъ, распростертый на своемъ дорожномъ плащѣ, поглядывая на веселое пламя, трещавшіе сучья и копошащагося каваса. Только испытавшій сладость подобныхъ ночлеговъ въ лѣсу или степи можетъ представить себѣ всю прелесть нашей стоянки на Іорданѣ, съ которою не могли сравниться никакіе ночлеги въ пустынѣ. Говорилось какъ-то мало; хотѣлось скорѣе прислушиваться и молчать; глаза невольно смыкались, но не для того чтобы заснуть, а чтобы дать мысли возможность собраться и уйти вглубь. Багровый отсвѣтъ костра, игравшій на темно-бронзовомъ лицѣ Османа, порой раскидывался широко, скользя по вырѣзнымъ силуэтамъ деревъ, а порой замиралъ до того, что не могъ затмить даже блеска свѣтляковъ, рѣявшихъ въ темной зелени чащи. Снопы луннаго сіянья, отблескъ нашего костра, блестящія звѣздочки на небѣ и яркія живыя искорки на землѣ, вотъ четыре рода свѣта придававшіе колоритъ ночи, которая обозначала себя развѣ темною зеленью деревъ, потому что все остальное искрилось и блистало, утопало въ серебристой мглѣ.

-- Добрая ночь сегодня, господинъ, заговорилъ наконец послѣ долгаго молчанія мой кавасъ.-- Посмотри какъ разыгрались огненныя мухи, какъ весело носятся онѣ надъ заснувшею землей; только въ добрыя ночи онѣ такъ веселы и легки, потому что такъ угодно Аллаху. Нигдѣ въ мірѣ нѣтъ такого множества огненныхъ мухъ какъ въ долинѣ Эль-Гора, онѣ раждаются изъ цвѣтковъ олеандра и, какъ добрые духи свѣта, противны афритамъ (злымъ духамъ). Гдѣ кружится огненная муха, тамъ мѣсто чисто и свято; куда не залетаетъ она никогда, тамъ земля осквернена грѣхомъ или служитъ притономъ африта. Нѣтъ мѣста святѣе Эль-Гора на землѣ, нѣтъ поэтому и страны гдѣ обильнѣе водится золотая муха ночи, въ которой огонекъ зажженъ самимъ Аллахомъ.

И при видѣ блестящихъ свѣтляковъ, кружившихся роями вокругъ насъ въ темной зелени окружающей чащи, какъ-то невольно хотѣлось вѣрить тому могуществу очистительной силы свѣта и огня, вѣра въ которую прошла чрезъ религіозное міросозерцаніе человѣчества. Самъ Аллахъ затеплилъ искорку въ тѣлѣ золотистой мухи невольно повторилъ я, припоминая русскую сказку о томъ, какъ Богъ вложилъ огонекъ въ тѣло райской птицы и пустилъ ее на землю пугать нечистую силу. Точно также рыбаки далматинскихъ береговъ въ фосфорическомъ блескѣ морскихъ ноктилукъ видятъ свѣточъ зажженный Богомъ для освѣщенія морской глубины.

Не долго слушалось мнѣ Османа за чашкою душистаго кофе, которымъ угостилъ меня кавасъ. Глаза невольно отяжелѣли, дыханіе стало медленнѣе и глубже, ясность представленія начала туманиться, и убаюкиваемый тихимъ журчаніемъ Іордана и трещаніемъ зеленыхъ цикадъ, я уснулъ, какъ можетъ спать только усталый путникъ, достигнувъ цѣли своего пути...

II.

Османъ бодрствовалъ всю ночь надъ своимъ спящимъ господиномъ не столько изъ боязни нападеній бедуиновъ сколько изъ страха потерять коней, которыми онъ очень дорожилъ. Старикъ-арабъ, которому я далъ на ночь свою берданку, былъ очень польщенъ этимъ довѣріемъ и важно бродилъ вокрутъ нашего становища, словно разыскивая притаившихся враговъ.

Какъ два мгновенія промелькнули незамѣтно для меня и волшебная ночь, залитая луннымъ сіяніемъ, и чудное утро, расцвѣтившее красками спектра и небо, и землю, и воздухъ, еще пронизанный испареніями ночи. Отблески этой утренней игры цвѣтовъ еще не сбѣжали съ розовыхъ тучекъ, повисшихъ въ голубой атмосферѣ, и съ позолоченныхъ каемокъ за-іорданскихъ горъ. Быстрыя струйки Іордана, потерявшія свой серебряный блескъ, казались теперь поглотившими всѣ цвѣта; какой-то свинцовый матовый отблескъ еще держался на нихъ и еще рельефнѣе оттѣнялъ силуэты деревьевъ, склонившихся надъ поверхностью рѣки. Зеленый лѣсъ уже проснулся давно и запѣлъ свою утреннюю пѣсню.

-- Добрая ночь была, господинъ! привѣтствовалъ меня при пробужденіи Османъ,-- и за то наступило теперь доброе утро. Аль-хума (пятница) благословенный день; то знаетъ и человѣкъ, и звѣрь, и птица. Послушай только, какъ славятъ Предвѣчнаго голосистыя птицы, какъ согласно поютъ онѣ свои чистыя пѣсни; молчатъ только тѣ что прогнѣвили Аллаха, какъ нечистая хубара (сова), врагъ Бога и другъ шайтана.

Въ міровоззрѣніи Араба, какъ и всякаго жителя Востока, борьба двухъ началъ, добраго и злаго, слѣдъ зендскихъ и сабеистическихъ воззрѣній, проходитъ такъ рельефно что въ самомъ мелкомъ явленіи жизни природы, въ каждомъ событіи изъ жизни народовъ или отдѣльнаго человѣка пылкій сынъ Востока видитъ вліяніе той или другой силы или результатъ борьбы ихъ между собою. Человѣкъ, какъ и всякое другое живое существо, является только существомъ страдательнымъ, къ которому прилагается то или другое воздѣйствіе. Смотря по тому какое начало взяло верхъ въ тѣлѣ или душѣ даннаго субъекта, онъ является въ свою очередь добрымъ или злымъ. Не только люди, но и животныя, даже растенія являются вмѣстителями того или другаго начала и сообразно съ тѣмъ раздѣляются на добрыя и злыя въ отношеніи къ человѣку, какъ и въ отношеніи къ Пророку, посреднику между Богомъ и людьми. Если въ нашихъ понятіяхъ какъ-то не вяжется представленіе о добрыхъ и злыхъ животныхъ и растеніяхъ помимо ихъ вредности или полезности, то въ понятіяхъ мусульманина самое полезное существо можетъ быть злымъ, какъ и добрымъ, смотря по тому какимъ ореоломъ окружила его мудрость народная или сказка любимыхъ рапсодовъ. Мусульманинъ вѣчно живетъ въ мірѣ добрыхъ и злыхъ существъ; съ послѣдними онъ борется при помощи Пророка, съ первыми онъ служитъ послѣднему. Даже камень, вода и другія неодушевленныя существа могутъ служить вмѣстилищами добраго и злаго начала и соотвѣтственно этому въ понятіяхъ сына Востока являются сочувствующими и враждебными человѣку, разъ они неугодны Аллаху.

Подобное одушевленіе предметовъ неодушевленныхъ, вмѣстѣ съ зендскими воззрѣніями на весь остальной міръ какъ продуктъ происшедшій вслѣдствіе борьбы двухъ началъ, безъ сомнѣнія остатки міросозерцанія древнихъ религій; но ихъ нельзя не отмѣтить какъ воззрѣнія пришедшіяся по духу жителю Востока. Исходя изъ этой точки зрѣнія, истый сынъ Востока, особенно свободолюбивый Арабъ, не можетъ никогда впадать въ крайности оптимизма или пессимизма, тѣмъ болѣе что у него есть въ отвѣтъ на все готовая формула: Иншаллахи (такъ угодно Богу)!

Между тѣмъ разгорѣлся мало-по-малу чудный безоблачный день. Сбѣжали съ поверхности воды испаренія ночи, пропало свѣтлое облачко, несшее изъ глубины таинственныхъ пещеръ грѣхи обитателей Сдума (Содома), и солнце разгоняющее ужасы ночи поднялось надъ вершинами за-іорданскихъ горъ. Золотисто-краснымъ цвѣтомъ сперва засіяли мрачныя скалы, легкія тѣни какъ-то пугливо сбѣжали съ ихъ откосовъ и пропали въ ущельяхъ, куда вслѣдъ за ними полились снопы солнечныхъ лучей. Въ высокоподнявшемся надъ Іорданомъ столбѣ испареній сверкнула радуга; затѣмъ столбъ началъ таять снизу и разлетаться на верху, растворяясь въ голубомъ, прозрачномъ какъ эѳиръ, воздухѣ Эль-Горской долины.

Оставивъ Османа сторожить становище, я углубился въ чащу густой заросли и побрелъ безцѣльно, утопая въ зелени, продираясь въ колючихъ кустахъ и проваливаясь порой въ полужидкой грязи поросшей высокою травой. И чѣмъ глубже пробирался я въ веселую зеленую чащу, тѣмъ сильнѣе и неудержимѣе рвался впередъ; мнѣ казалось что грудь моя исполнилась какою-то силой, что ноги бѣгутъ сами собой, весь организмъ живетъ какою-то особою жизнью и что никакое препятствіе не можетъ удержать моего безотчетнаго стремленія. Подъ ногами моими убѣгали десятками юркія ящерицы, черныя змѣи спѣшили скрыться въ кустахъ и травѣ, испуганныя птички съ криками ужаса взлетали предо мною. Но вотъ до уха моего донеслись какіе-то хриплые, глухіе звуки; невѣдомое животное, казалось, бѣжало прямо на меня, ломая сучки и продираясь въ чащѣ колючей заросли; мнѣ казалось что я слышу какъ оно цѣпляется о нее, какъ топочутъ его ноги и какъ спазматически вырываются изъ его груди хриплые крики. То была огромная полосатая гіена, старавшаяся уйти отъ какого-то преслѣдованія; вся безобразная фигура ея была преисполнена ужаса, шерсть на затылкѣ и спинѣ ерошилась; останавливаясь по временамъ, гіена боязливо прислушивалась и озиралась назадъ, словно по стопамъ ея шелъ грозный охотникъ.

Никогда доселѣ, даже въ Египтѣ, гдѣ гіенъ такое множество, мнѣ не приходилось видѣть такъ близко днемъ трусливое животное, которое бѣжитъ свѣта и охотника, никогда и не пытаясь вступать въ какую-нибудь борьбу съ человѣкомъ. Увида меня въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ себя, гіена остановилась, втянула въ себя воздухъ, еще больше нахохлила шерсть и завыла такъ отвратительно, какъ не можетъ выть никакое другое животное. Въ тайгахъ нашего сѣвера я не мало наслушался дикихъ звѣрей никакія завыванія волковъ въ ясную зимнюю ночь не могутъ сравниться съ воемъ перепуганной на смерть гіены. Даже ночныя пѣсни и мяуканья рысей въ пору ихъ любви могутъ назваться пріятными въ сравненіи съ тѣми низкими глухими октавами, звучавшими замогильнымъ тембромъ, какими гіена въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ терзала мои уши и терпѣніе. Я не знаю, когда и какъ бы прекратилось это ужасное соло если-бы внезапный выстрѣлъ, раздавшійся изъ чащи кустовъ и пущенный невидимою рукой, не положилъ на мѣстѣ отвратительнаго хищника.

Не успѣлъ еще разсѣяться дымокъ отъ выстрѣла, и гіена еще не перестала биться въ агоніи, какъ другой выстрѣлъ съ противуположной стороны прогремѣлъ не вдалекѣ и, отдавшись глухо, раскатился по зеленой чащѣ. Я остановился какъ вкопаный, не понимая что происходитъ вокругъ меня. Какой-то невидимый охотникъ преслѣдовалъ животное, за которымъ не охотятся никогда на Востокѣ; невѣдомая рука сразила оторопѣвшую при видѣ моемъ гіену; невѣдомый стрѣлокъ нарушалъ покой только-что проснувшагося лѣса, поражая своимъ выстрѣломъ невѣдомую новую добычу. Чувство самосохраненія заговорило во мнѣ впервые, и я присѣлъ инстинктивно за кустами, не желая представлять собою хорошую цѣль для невидимаго стрѣлка. Крѣпко сжимая въ рукахъ вѣрную берданку, которая не измѣняла мнѣ никогда, я ожидалъ съ нетерпѣніемъ развязки происходившихъ событій, готовясь принять даже бой если того потрбуетъ невѣдомый противникъ. Всѣ розказни о грабежахъ и насиліяхъ со стороны за-іорданскихъ бедуиновъ, слышаныя мною въ Іерусалимѣ, припомнились какъ-то особенно рельефно въ эти минуты трепетнаго ожиданія и неизвѣстности. Къ счастью, онѣ продолжались не долго, такъ какъ высокій худощавый Арабъ въ длинной бѣлой рубахѣ, подпоясанной верблюжьимъ канатомъ, который увивалъ и его голову, потонувшую въ складкахъ безконечной чалмы, вышелъ на прогалину, гдѣ лежала убитая гіена въ своей еще дымившейся крови. Въ рукахъ незнакомца было длинное кремневое ружье, на поясѣ весьма длинная кривая сабля, а пара старинныхъ длинныхъ пистолетовъ въ кожаныхъ чехлахъ довершала вооруженіе. Подойдя къ гіенѣ, Арабъ презрительно ткнулъ ногой, и слова проклятія мертвому животному полились не удержимыми потоками. Человѣкъ проклинавшій трупъ африта (злаго духа) въ немъ обитавшаго былъ увѣренъ, его слова слышитъ лишь небо и лѣсъ; увлеченный гнѣвомъ, местью, онъ и не замѣчалъ что предъ нимъ, не скрываясь теперь, стоялъ невольный свидѣтель убійства и проклятій.

Увидавъ невѣдомаго преслѣдователя только-что убитой гіены, я безъ шума приподнялся изъ-за кустовъ и вышелъ насупротивъ Араба издѣвавшагося надъ трупомъ марафимъ (оборотня) и сахара (волшебника), которыми обыкновенно обзываютъ гіену. Легкій стукъ моей берданки о стволъ дерева, немного заслонявшаго меня, заставилъ Араба обернуться въ мою сторону и увидѣть внезапно появившагося гяура. Громъ грянувшій надъ головой проклинавшаго не поразилъ бы такъ суевѣрнаго мусульманина какъ неожиданное появленіе странно одѣтаго, увѣшаннаго оружіемъ, Франка, среди лѣсной чащи, куда не любитъ заходить европейскій туристъ. Я не знаю что подумалъ въ эти минуты изумленный бедуинъ; но я видѣлъ весь ужасъ охватившій его при видѣ меня, который я невольно сравнилъ съ недавнимъ ужасомъ оторопѣвшей гіены. Сынъ пустыни и за-іорданскихъ горъ затрепеталъ словно преступникъ пригворенный къ казни, въ глазахъ его выразился такой испугъ, смуглыя щеки его такъ поблѣднѣли какъ будто онъ увидалъ не подобнаго себѣ человѣка, а злаго духа, африта или шайтана, при одномъ произнесеніи именъ коихъ дрожитъ правовѣрный мусульманинъ. -- Аусъ биллахи минъ-эш-шайтанъ я рабби, хауенъ аалейна я рабби, джэбъ эль-фареджи я Аллахъ (Спаси меня, Господи, отъ дьявола, помилуй меня и пошли мнѣ спасеніе, о Боже)! лепетали поблѣднѣвшія уста Араба, которому представилось въ самомъ дѣлѣ что предъ нимъ стоитъ дьяволъ, привидѣніе, а не человѣкъ, такой же охотникъ какъ и онъ самъ. Мнѣ стали понятны теперь состояніе души Араба и весь ходъ мыслей охватившій его при видѣ невѣдомо откуда появившагося Европейца. Преслѣдуя зачѣмъ-то гіену, вѣроятно проявившую какое-нибудь "художество", горячій бедуинъ, въ порывѣ охотничьяго пыла, убилъ животное пользующееся особымъ покровительствомъ дьявола и прочей нечистой силы,-- убилъ гіену которую не совѣтуютъ никогда стрѣлять опытные охотники-туземцы, боясь попасть въ оборотня или злаго духа, часто являющихся въ видѣ гіены. Мой незнакомецъ сдѣлалъ это преступленіе, проклялъ африта надъ трупомъ животнаго его вмѣщавшаго, и не мудрено что увидавъ Европейца-гяура проклятаго Пророкомъ, принялъ его за оборотня исшедшаго изъ убитой гіены. Какъ окаменѣлый стоялъ бедуинъ, призывая на помощь имя Божіе и Пророка противъ страшной нечистой силы, которою представлялся ему неподвижный европейскій охотникъ, изумленный въ свою очередь, съ ружьемъ готовымъ на бой, но съ сердцемъ говорившимъ иное.

-- Аллахъ енарлъ джинзехумъ (порази, Господи, проклятаго)! вдругъ произнесъ Бедуинъ; глаза его загорѣлись зловѣщимъ блескомъ, доселѣ трепетавшее тѣло вдругъ выпрямилось, руки какъ-то порывисто приподняли ружье, и не успѣлъ я увернуться какъ длинное дуло было направлено на мою грудь. Громкій выстрѣлъ чуть не въ упоръ раздался у самыхъ моихъ ушей и раскаты его по лѣсу умчались куда-то далеко; свистъ пули, пронесшейся мимо моей головы и грузно ударившейся въ стволъ дерева, вывелъ меня изъ минутнаго оцѣпенѣнія въ которое впадаетъ обыкновенно человѣкъ въ моментъ роковой опасности. Едва разсѣялся дымокъ окутавшій мѣсто откуда раздался выстрѣлъ направленный въ меня, какъ мой противникъ, увидя невредимымъ предполагаемаго оборотня, въ ужасѣ бѣжалъ, испуская страшныя проклятія вмѣстѣ съ молитвами и заклинаніями. Я видѣлъ только съ какою поспѣшностью бѣжалъ мой невольный врагъ, какъ усиленно работали всѣ мышцы его тѣла, старавшагося уйти поскорѣе чтобы не заразится ядомъ тлѣтворнаго дыханія саахра. Машинально я приподнялъ свою берданку, взвелъ курокъ и выстрѣлилъ кверху не для того чтобы напугать бѣжавшаго врага, но чтобъ еще разъ убѣдить его что предъ нимъ былъ не оборотень, а такой же человѣкъ нечаянно столкнувшійся съ нимъ въ чащѣ лѣсной.

Съ четверть часа я простоялъ на мѣстѣ загадочной встрѣчи, словно ожидая дальнѣйшихъ разъясненій, пока призывный выстрѣлъ Османа, заставившій меня вздрогнуть своею неожиданностью, не отвлекъ моего вниманія и не напомнилъ о возвращеніи къ своему становищу, гдѣ Османъ долженъ былъ приготовить обѣдъ.

Чрезъ десять минутъ я былъ у своего костерка, на которомъ жарилась какая-то дичь. Въ то время пока я гулялъ по лѣсной чащѣ Іордана, мой проводникъ подстрѣлилъ пару голубей и какимъ-то искусствомъ, непонятнымъ для меня, изловилъ двѣ форели изъ священной рѣки, которыхъ и приготовилъ какъ сумѣлъ. Выстрѣлъ слышанный мною послѣ перваго, поразившаго гіену, принадлежалъ Осману, который слышалъ мою дуэль съ бедуиномъ и принялъ два выстрѣла за мою охотничью потѣху. Подъ вліяніемъ розказней веселаго Османа я скоро забылъ о своемъ приключеніи, обѣщавъ своему кавасу быть впередъ осторожнѣе на берегахъ Іордана, гдѣ бродятъ постоянно полудикіе Арабы, очень нерасположенные къ Европейцу. Суевѣрный во всемъ Османъ только по отношенію къ гіенѣ не раздѣлялъ подозрѣній встрѣченнаго мною Бедуина и отрицалъ возможность оборотничества со стороны этого сквернаго животнаго; и поэтому, посмѣялся мой кавасъ надъ испугомъ суевѣрнаго Араба, удивляясь самой возможности быть настолько глупымъ чтобы принять охотника, вооруженнаго берданкой, ножомъ, за оборотня. Добродушный Османъ и не подозрѣвалъ что онъ самъ былъ также простъ въ другихъ отношеніяхъ.

Было уже около полудня, когда мы, пообѣдавъ и отдохнувъ, погрузились въ священныя воды Іордана. Мой кавасъ отыскалъ открытое мѣстечко, гдѣ трава спускалась къ самой поверхности воды и гдѣ берегъ не былъ такъ вязокъ и болотистъ. Развѣсивъ свою одежду на ивѣ, наклонившейся прямо надъ рѣкой, я спустился осторожно въ мутныя воды всегда хранящія свѣжесть, несмотря на ужасающіе жары царствующіе въ бассейнѣ Мертваго Моря. Быстро и сильно неслись струи по глинистому ложу рѣки, захватывая съ собою ракушекъ и мелкіе камни покрывающіе ея дно. Прямые жгучіе лучи солнца падали вертикально на поверхность воды, изборожденную рябью, и освѣщали воду, пронизывая ее на сквозь. Въ затемненныхъ нависшею зеленью уголкахъ рѣки, слегка блестя своею чешуей, играли десятки рыбъ, надъ водой носились блестящія мухи, и разукрашенныя яркими красками стрекозы, а на самомъ днѣ, пестрѣя и шурша, двигались камешки уносимые рѣкой.

Полный особаго, непередаваемаго чувства, я спустился въ Іорданъ и окунулся въ его освященныя струи; сильное теченіе рѣки, которому не можетъ сопротивляться никакой пловецъ, снесло меня съ мѣста куда я вошелъ и понесло было противъ воли впередъ вмѣстѣ съ камешками бѣжавшими у меня подъ ногами. Упершись твердо въ почву руками, я думалъ устоять противъ теченія, но попытки мои были напрасны, и воля была быстро парализована. Послушный зову моего Османа, предупреждавшаго меня не ходить далеко въ рѣку, я приблизился къ берегу, ухватился обѣими руками за толстый сукъ ивы и, погруженный по горло въ струи прохладной воды, отдался охватившему меня чувству. На душѣ было какъ-то особенно хорошо, тихо и свѣтло; забыто было въ эти минуты все чѣмъ горька наша жизнь, что изнуряетъ сердце и сушитъ мозгъ... Мнѣ казалось въ эти свѣтлыя мгновенія что сердце мое такъ же чисто и свѣтло какъ и яркая лазурь палестинскаго неба и что прожитые годы не лежатъ на моемъ сознаніи какъ годы сомнѣній, пустоты, увлеченья... Мнѣ стало понятно тогда что паломникъ нашъ, купаясь въ Іорданѣ, погружается въ струи священной рѣки одѣвшись въ чистое бѣлье, которое снимаетъ по погруженіи и бережетъ про смертный часъ. Совлекая съ себя прежняго человѣка, прежніе годы, сомнѣнія и грѣхи, онъ начинаетъ новую жизнь, пріобщившись благодатнаго чувства и вѣры. А когда наступитъ смертный часъ и сама смерть заглянетъ въ глаза воину Божьей рати, онъ надѣнетъ свою іорданскую сорочку какъ неуязвимую броню, и заснетъ вѣчнымъ сномъ, быть-можетъ переживая вновь то сладостное чувство которое онъ испыталъ на Іорданѣ.

Когда я выходилъ изъ воды, совершивъ омовеніе тѣла и перечувствовавъ то, что не поддается описанію, къ нашему становищу подошел сѣдой, согбенный годами монахъ изъ ближайшаго къ Іордану монастыря Св. Предтечи. Узнавъ отъ Османа обо мнѣ какъ о пришельцѣ изъ Россіи, смиренный инокъ радостно привѣтствовалъ меня лобызаніемъ, прося посетить его скромную обитель. Мы немедленно начали снимать свое становище у Іордана. Не долги сборы путниковъ носящихъ все на себѣ, и не прошло четверти часа, какъ мы уже следовали за монахомъ по направленію къ обители Предтечи, расположенной уъ какой-нибудь верстѣ отъ Іордана, внѣ егг береговой зеленой полосы.

Скудна, бѣдна и убога съ виду тихая обитель Предтечи, отошедшая далеко отъ суетнаго міра на границу за которой царитъ еще сынъ пустыни, за-іорданскій бедуинъ. Еще бѣднѣе обитель внутри, такой обстановки не найдешь въ самой убогой сельской церкви на Руси; всего ей не достаетъ ничѣмъ она не богата кромѣ духа ея немногочисленной братіи и добродѣтелей которыми она славится даже среди Бедуиновъ. Нѣкогда богатая и славная, потомъ много вѣковъ стоявшая разрушенною и необитаемою, она населилась снова всего нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ теченіе которыхъ немного пообстроилась и приняла видъ жилаго мѣста вмѣсто развалинъ покрывавшихъ прежде все пространство занимаемое нынѣ обителью. Добрые иноки угощали насъ чѣмъ могли, но кромѣ оливокъ, хлѣба, рыбы и русскаго чаю у нихъ не оказалось ничего.

Подъ вечеръ, сопровождаемые двумя иноками, несшими рыболовныя снасти, мы отправились снова на Іорданъ, на мѣсто, гдѣ по преданію совершилось великое событіе евангельской исторіи. На этихъ берегахъ нѣкогда гремѣлъ могучій голосъ Предтечи, призывавшій міръ къ покаянію; сюда текли сотни и тысячи людей воспріятъ свѣточъ той истины которую много тысячъ лѣтъ дотолѣ искало и не могло найти человѣчество.

Помолившись мы потомъ расположились въ чудномъ, тѣнистомъ, зеленомъ уголочкѣ и раскинули сѣти въ одномъ изъ заливовъ Іордана. Съ тихою молитвою начали свою ловлю монахи и называли ее слава Бога. Закинувъ свою уду, я прислонился къ стволу многолѣтней ивы и погрузился въ тихій покой, слушая степенную бесѣду монаховъ, не наблюдашихъ за сѣтью.

За часъ до заката солнца мы окончили свою рыбную ловлю и расположились отдохнуть у костерка, снова запылавшаго въ зеленой сѣни Іорданской чащи и разогнавшаго ѣдкимъ дымомъ мелкую мошкару которая заплясала тысячами въ сырой атмосферѣ увлаженной росою.

Вечеръ былъ чудно хорошъ; не даромъ мой Османъ назвалъ его краснымъ -- акбаръ меса. Красный цвѣтъ дѣйствительно преобладалъ въ безчисленныхъ оттѣнкахъ набѣжавшихъ съ запада, горѣвшаго пурпуромъ и огнемъ. Море красныхъ лучей залило голубое небо и, смѣшавшись съ его лазурью, разбилось на разноцвѣтныя волны; какъ столбы сѣвернаго сіянія пробѣжали по небу снопы пурпурнокраснаго цвѣта съ фіолетовыми, розовыми и лиловыми верхушками и уперлись въ зенитъ, гдѣ и потонули въ слегка позлащенной лазури. Синезеленыя волны свѣта залили промежутки лучевыхъ столбовъ и мало-по-малу заполнили сѣверный горизонтъ; вслѣдъ затѣмъ потускнѣли яркія краски, красные и фіолетовые тоны потемнѣли и сгустились, лиловый и розовый цвѣта перешли въ голубой, золотистый сбѣжалъ глубже къ западу, а зеленоватые оттѣнки потонули въ потускнѣвшей лазури.

-- Аллахъ-ху акбаръ (Богъ великъ)! прошепталъ старый Османъ, отходя въ кусты, чтобы совершить омовенье и молитву (фетху) заката.

Оба монаха, отстранивъ отъ стряпни моего каваса, скоро изготовили теплый ужинъ и чай. Словно изъ земли выросъ у костра небольшой котелокъ, и не прошло, казалось, получаса, какъ поваръ-инокъ предлагалъ уже мнѣ отвѣдать ухи изъ форелей Іордана; дикіе травы и корни замѣнили овощи, они же послужили и приправой, которую замѣнилъ еще лучше нагуленый аппетитъ. Помимо ухи, какимъ-то мудренымъ способомъ на угляхъ монахъ нажарилъ рыбы, приправивъ и ее горькими травами, солью и маслинами. Душистымъ чаемъ, отдававшимъ впрочемъ болѣе дымомъ тарфы чѣмъ ароматомъ, закончился нашъ роскошный ужинъ на берегахъ Іордана; затѣмъ оставалось еще провести чудный вечеръ и ночь, чтобы на утро быть свѣжимъ и бодрымъ и идти къ берегу Мертваго Моря.

ІІІ.

Только тотъ кто бывалъ на Востокѣ, кто знаетъ его больше чѣмъ туристъ, пригоняющій свой ночлегъ къ какому-нибудь хану (гостиницѣ) или отелю, можетъ понять сколько смысла и значенія имѣетъ для путника одно слово становище. Утомительный путь, всѣ лишенія дороги, вся проза медленнаго передвиженія на верблюдѣ или ослѣ забываются при магическомъ словѣ -- кеофъ-осборъ (остановись). И если остановка твоя пришлась у колодца или при источникѣ свѣжей воды, ты счастливъ въ этотъ день, для тебя путешествіе "не есть часть ада", какъ говорятъ на Востокѣ, желая выразить благополучный путь. Стоянка и ночлегъ на Іорданѣ -- лучшія на Святой Землѣ, если не считать остановки на берегу Тиверіады; если туристы предпочитаютъ ночевку не подъ открытымъ небомъ, а въ страннопріимицѣ Іерихона, то дѣлаютъ это изъ боязни лихорадки и еще чаще изъ боязни наткнуться на бедуиновъ, приходящихъ съ противоположнаго берега рѣки. Странная судьба постигла Іорданъ, эту лучшую изъ рѣкъ всей прибрежной финикійской полосы. Берега его пустынны и мертвы; ни одна деревушка, ни одинъ шалашъ рыбака не оживляютъ его зеленой чащи, ни одна лодка не качается на его благословенныхъ струяхъ. Только стаи водныхъ и лѣсныхъ птицъ, да безчисленные рои насѣкомыхъ живятъ зеленые берега Іордана, прежде кишавшіе львами и пантерами, наводившими ужасъ на многочисленныя селенія Эль-Гора. Цѣлый рядъ библейскихъ мѣстностей шелъ по теченію Іордана, начиная съ истока его изъ моря Галилейскаго, но отъ большинства ихъ не осталось и слѣдовъ, такъ что простору и смѣлости фантазіи нельзя положить и границъ. У развалинъ Кафъ-Егуди, на мѣстѣ древняго брода Виѳавара, на углу большаго поворота Іордана и въ другихъ пунктахъ воображеніе изслѣдователей искало того мѣста гдѣ крестилъ приходящихъ Предтеча и откуда впервые раздался глаголъ призывавшій къ покаянію міръ утопавшій въ слѣпотѣ.

-- Не пытай напрасно искать умозрѣніемъ то на что укажетъ тебѣ сердце и подскажетъ вѣра, отвѣчалъ мнѣ старый монахъ. когда я обратился къ нему съ вопросомъ о мѣстѣ крещенія Іоанна.-- Вся земля и вода святы вокругъ; къ чему же искать иной святыни, къ чему же пытать умъ, когда столько вѣковъ милліоны людей на этомъ мѣстѣ проливали слезы молитвы и умиленія. Не хочешь вѣрить сердцу -- не вѣрь, но берегись повѣрить уму не спрося сердца...

Уже совсѣмъ стемнѣло, когда покинули насъ добрые монахи послѣ долгихъ уговоровъ и зазываній на ночлегъ въ монастырь. Въ такую чудную весеннюю ночь, когда дышетъ ароматами лѣсъ, когда поютъ не умолкая цикады, когда человѣкъ можетъ забыться подъ покровомъ сѣни зеленаго лѣса,-- не можетъ спаться въ четырехъ стѣнахъ душной кельи. Не раскинувъ даже шатра, котораго не было у насъ, мы съ Османомъ остались ночевать подъ тѣнью развѣсистой ивы надъ самымъ берегомъ Іордана. Легкимъ облачкомъ тумана покрылись его темносвинцовыя воды, которыя, казалось, зашумѣли сильнѣе чѣмъ днемъ, когда сотни веселыхъ звуковъ зеленой чащи заглушали лепетъ волнъ. Какая-то птица протяжно закричала на другомъ берегу, потомъ шлепнулась въ воду и замолчала. Слышно было только какъ кто-то плескался въ рѣкѣ среди зарослей камыша и въ окрестныхъ кустахъ шелестили еще незаснувшія птицы. Мой Османъ сидѣлъ молча у костра и курилъ свою неизбѣжную трубку, отдаваясь всецѣло этому занятію, не замѣчая и не желая примѣчать что творилось вокругъ его. Наши кони, наѣвшись за день въ волю свѣжей и сочной травы, слегка пофыркивали отъ удовольствія, словно предвкушая пріятность проваляться цѣлую ночь вмѣсто бѣшеной ночной скачки какою мы угощали ихъ въ предшедшіе дни. Обиліе мелкой мошкары, налетѣвшей изъ чащи, заставило насъ поддерживать усердно костеръ смолистыми вѣтвями тамариска, бальзамическій дымъ коего оттонялъ рои докучливыхъ насѣкомыхъ, попадавшихъ въ уши, носъ, ротъ и глаза. Въ тихомъ раздумьи сидѣлъ я предъ веселымъ огонькомъ, подкладывая зеленыя вѣтви и любуясь какъ огонь пожиралъ молодые листочки, сперва сморщивъ ихъ и изсушивъ, и какъ трещали сухія вѣтки, разбрасывая рои блестящихъ искръ.

Наступила ночь, тихая звѣздная ночь, когда не шелохнется воздухъ и земля спитъ подъ дымкой ночныхъ испареній. Словно горсть самоцвѣтныхъ камней надъ складкой воздушной фаты, искрятся, горятъ и мерцаютъ сотни золотыхъ свѣтляковъ, пляшущихъ рѣзво въ волнахъ бѣловатой мглы. Багровый отблескъ костра, прорвавшись сквозь кружевную стѣну кустовъ, палъ на рѣку и отбросилъ красноватую тѣнь; двѣ-три рыбки всплеснулись въ водѣ, какая-то птица взлетѣла на воздухъ, покружилась надъ рѣкой и полетѣла въ кусты, а тамъ опять все пріумолкло и спитъ. Только веселыя цикады ведутъ свои немолчныя пѣсни, вторя шелесту листвы и стрекотанью кузнечиковъ, днемъ и ночью поющихъ въ зеленой травѣ. Но вотъ крикнулъ гдѣ-то жалобно шакалъ, какъ ночной сторожъ, опросившій пустыню, прокатился звучно его окрикъ въ ночной тиши, и въ отвѣтъ ему отозвались и горы, и лѣсъ, и пустыня. Десятки грустныхъ однозвучныхъ голосовъ отвѣчали ему, словно застонала вся долина Іордана...

Все ярче и ярче разгорался нашъ костерокъ, куда мы валили безъ сожалѣнія сухія и свѣжія вѣтви тамарисковъ и ивъ; густой столбъ дыму поднялся высоко, разгоняя комаровъ и "скниповъ", составлявшихъ издревле одинъ изъ бичей при-Іорданскихъ странъ. Выше заросли лѣса поднялся кверху нашъ освѣщенный заревомъ дымокъ, словно условный знакъ, призывающій гостей къ нашему костерку. Не прошло и получаса, какъ изъ чащи лѣса внезапно появился незваный гость. Какъ привидѣніе ночи, онъ подкрался къ еашему становищу и вдругъ предсталъ предъ нашими полусонными глазами, озаренный багровымъ отсвѣтомъ ярко вспыхнувшаго костерка. Высокая, сухая, бѣлая фигура, въ одѣяніи напоминавшемъ скорѣе покрывало чѣмъ рубаху, придвигалась медленно и неслышно по мягкой травѣ, не подавая никакого знака ни голосомъ, ни движеніемъ. Оторопѣлый Османъ вскрикнулъ, увидя бѣлаго незнакомца, и забормоталъ слова молитвы отгоняющей нечистую силу. Въ противоположность своему кавасу, прежде всего я схватился за оружіе, приготовившись съ револьверомъ въ рукѣ встрѣчать посѣтителя ночи. Замѣтивъ наше смущеніе и блескъ сверкнувшихъ стволовъ, незнакомецъ остановился; на смугломъ лицѣ его я замѣтилъ гримасу: углы рта, обрамленнаго черною бородкой, нервно подернулись кверху, длинный носъ какъ-то глубже ушелъ во впавшія щеки, и темныя ямки орбитъ вдругъ освѣтились огненнымъ взоромъ, при вспышкѣ нашего потухавшаго костра.

-- О саби ит-абеджикъ, ехериджакъ (о, другъ мой, послушай что я хочу тебѣ сказать)! вдругъ заговорилъ незнакомецъ, опускаясь на землю саженяхъ въ двухъ отъ костра.

-- Ирхабу фокъ айни у фокъ рази (добро пожаловать, моя головка, мой глазокъ)! отвѣчалъ я, стараясь какъ можно привѣтливѣе отнестись къ полудикому гостю.

Медленно, словно боясь, поднялся бедуинъ и подошелъ къ нашему костру. Тутъ только я замѣтилъ что онъ несетъ на себѣ цѣлый арсеналъ оружія и могъ бы, пользуясь ночью и засадой, перестрѣлять насъ по одиночкѣ еслибы питалъ злыя намѣренія относительно кого-нибудь изъ насъ. Успокоившись нѣсколько отъ минутнаго волненія, я сталъ съ любопытствомъ разсматривать незнакомца. Увидя близко ночнаго посѣтителя, успокоился и Османъ, и какъ будто стыдясь своего испуга, старался быть какъ можно ласковѣе съ незнакомцемъ. Пользуясь этимъ, я поручилъ своему кавасу переговорить съ нашимъ гостемъ и освѣдомиться о причинѣ его внезапнаго посѣщенія.

Дикій пришелецъ былъ типъ истаго Бедуина, сына горъ и пустыни; высокая, худощавая, словно изъ стали отлитая фигура его дышала подвижностью и силой; всѣ мускулы тѣла и лица принимали участіе въ оживленномъ разговорѣ который онъ повелъ съ Османомъ, горячась и крича какъ будто рѣчь шла о чемъ-нибудь необыкновенномъ, тогда какъ то было простымъ объясненіемъ. Живые глаза такъ и бѣгали въ своихъ орбитахъ, обращаясь то на меня, то на Османа; длинныя, сухія руки то схватывались за саблю и ружье, то простирались въ направленіи къ Моавитскимъ горамъ, гдѣ кочуютъ сродичи нашего пришельца. Долго и шумно шло объясненіе Бедуина съ моимъ кавасомъ; мнѣ казалось порой что они вызываютъ другъ друга на бой: такъ энергичны были ихъ жесты, такъ крикливы и наступательны выраженія которыми прерывалась эта бесѣда. Прислонившись къ дереву, я такъ же жадно прислушивался къ словамъ обоихъ Арабовъ, какъ и всматривался въ лицо дикаго Бедуина; къ сожалѣнію, я могъ понять очень немного, потому что разговоръ шелъ на арабскомъ нарѣчіи моавитскихъ горцевъ и притомъ такъ быстро что ухо мое не могло уловить даже связи отдѣльныхъ словъ, не только смысла и значенія цѣлыхъ фразъ, относившихся ко мнѣ. Терпѣливо переждавъ окончанія оживленной бесѣды, я спросилъ Османа о результатѣ его переговоровъ.

Сообщенныя мнѣ свѣдѣнія не были особенно успокоительнаго свойства. Нашъ гость пришелъ предупредить еасъ чтобы мы были осторожны и скорѣе уходили съ береговъ Іордана. Багровый дымъ нашихъ костровъ уже вторую ночь замѣченъ Бедуинами горъ, и они готовы перейти Іорданъ чтобы попросить бакшишъ у Франковъ, зашедшихъ въ область ихъ владѣній. Абу-Салехъ не желаетъ зла мискубъ хаджи (русскому поклоннику) котораго онъ видитъ уже третій день въ долинѣ Эль-Гора и пришелъ оказать ему небольшую услугу, за что разумѣется полагается хорошій бакишишъ.

Кто былъ на Востокѣ, тотъ знаетъ что такое бакшишъ, это растяжимое до безконечности слово. Отъ нѣсколькихъ пиричекъ (мелкая монета) онъ можетъ доходить до милліоновъ рублей, смотря по положенію и условіямъ дающаго и получающаго бакшишъ. Подачка нищему, бакшишъ, можетъ быть полкопѣйки, тогда какъ бакшишъ султана пашѣ уже равняется тысячамъ лиръ, а бакшишъ хедива повелителю правовѣрныхъ измѣряется милліонами золотыхъ. При одномъ словѣ, даже намекѣ на бакшишъ, я понялъ къ чему ведетъ хитросплетенную рѣчь нашъ ночной посѣтитель. Не отрицая вовсе возможности подвергнуться нападенію за-іорданскихъ Бедуиновъ, которые часто переходятъ въ бродъ рѣку чтобы напасть на поклонниковъ и туристовъ, я усомнился невольно въ значеніи услуги которую навязалъ намъ Абу-Салехъ.

-- Московъ аскеръ (русскій солдатъ) не боится Арабовъ, велѣлъ я передать своему гостю. -- Для врага есть пули и сабли, какъ для друга -- чашка кофе и трубка добраго табаку. Когда христіанинъ приходитъ какъ хаджа (покловникъ) на берега священной рѣки, онъ приходитъ молитсься, а не воевать и если Абу-Салехъ говоритъ правду, онъ увидитъ что самъ Аллахъ накажетъ тѣхъ кто мѣшаетъ молиться.

Мои слова непріятно подѣйствовали на Араба, который понялъ что его уловка не удалась, но надежда сорвать бакшишъ была слишкомъ велика, и онъ пытался увѣрять въ своей лжи, хотя самое лицо его изобличало лукавую рѣчь.

-- Московъ храбръ, о томъ знаютъ Арабы, но онъ одинъ, а ночь темна; твой огонь идетъ высоко къ небу, и глазъ Бедуина видитъ его издали. Абу-Салехъ сказалъ все, онъ теперь покинетъ костеръ своихъ друзей. Кейсбахтъ (доброй ночи)!

Проговоривъ скороговоркой эти слова, Абу-Салехъ приподнялся, оправилъ свое ружье, осмотрѣлъ его кремни, и приложивъ руку ко лбу въ знакъ своего почтенія, медленно какъ тѣнь удалился въ кусты въ ту же сторону откуда и пришелъ.

До сихъ поръ спокойно бившееся у меня сердце теперь стало биться усиленнѣе, и темное подозрѣніе пало какъ-то сразу на мою душу. Зачѣмъ приходилъ Абу-Салехъ, зачѣмъ предупреждалъ и зачѣмъ удалился? Не говорилъ-ли онъ правду? Не въ заговорѣ ли онъ съ Бедуинами за-Іорданья? Что будетъ съ нами и что предпринять? Всѣ эти вопросы какъ-то неотвязно лѣзли въ голову, привода въ хаотическій безпорядокъ мысли такъ мирно и спокойно настроенныя прекрасною ночью. Если есть хотя доля правды въ словахъ Абу-Салеха, если хотя двое или трое Бедуиновъ собираются или соберутся напасть на насъ пользуясь тишиной ночи и покровомъ густой заросли іорданскихъ лѣсовъ, то положеніе наше не лучше чѣмъ запертыхъ облавой звѣрей, которыхъ собираются травить. Молча другъ на друга глядѣли мы съ Османомъ, не зная что предпринять, но чувствуя что мы не можемъ оставаться при прежнемъ рѣшеніи провести ночь надъ обрывомъ священной рѣки. Какъ-то невольно глаза наши устремлялись въ ту сторону откуда вышелъ и куда скрылся таинственный Абу-Салехъ, словно ожидая нападенія невидимыхъ враговъ. Костеръ нашъ началъ потухать, но у насъ не было охоты поддерживать его снова; намъ казалось теперь что лучше загасить его совсѣмъ чтобы въ самомъ дѣлѣ не служить приманкой такимъ проходимцамъ какъ только-что покинувшій насъ ночной посѣтитель, Абу-Салехъ.

Мой Османъ не былъ трусомъ на полѣ битвы, что доказываетъ медаль полученная имъ за экспедицію въ Іеменъ, но онъ боялся ночи, боялся ея призраковъ; все таинственное пугало его: мой утренній эпизодъ, кое-какіе разказы монаховъ и наконецъ странное появленіе Абу-Салеха разстроило окончательно моего каваса, и онъ не довѣрялъ самому себѣ. Вся фигура его выражала растерянность. Десять разъ онъ поправлялъ свои пистолеты, осматривалъ тупую саблю, къ чему-то продувалъ заряженное уже два дня ружье и вообще своимъ видомъ производилъ мрачное впечатлѣніе и на своего господина.

Пока мы сидѣли въ недоумѣніи, въ какой-нибудь полуверстѣ отъ насъ раздался выстрѣлъ; длинный, протяжный какъ ударъ бича, онъ перекатился раза два-три въ лѣсной чащѣ и замеръ на той сторонѣ Іордана. Я вздрогнулъ невольно, Османъ тоже; обоимъ намъ стало такъ жутко какъ предъ боемъ въ виду невидимаго врага подкрадывающагося къ намъ.

-- Бѣжимъ скорѣе отсюда, господинъ! скорѣе зашепталъ чѣмъ заговорилъ мой кавасъ;-- Бедуины пустыни недалеко, намъ уже не уйти отъ нихъ. Ружья ихъ быть-можетъ смотрятъ на насъ изъ чащи.

Сердце забилось у меня какъ-то неровно при этихъ словахъ Османа; мнѣ показалось что я слышу шорохъ таинственныхъ враговъ и вижу дула ихъ ружей направленнвхъ прямо на насъ. Между тѣмъ оторопѣвшій кавасъ собиралъ кое-какіе пожитки наши, разбросанные на становищѣ, и сѣдлалъ коней, повидимому не особенно расположенныхъ идти впередъ вмѣсто того чтобы проваляться на душистой травѣ.

Прошло еще нѣсколько минутъ, длинныхъ, тяжелыхъ, отчаянно скучныхъ... Кругомъ все было тихо, и какъ ни прислушивалось мое настороженное ухо, оно не могло ничего услыхать. Звуки лѣса и ночнаго покоя не нарушали ночной тишины; только сердце стучало какъ-то сильнѣе, да шакалы стонали чаще и тоскливѣе. Далеко за рѣкой гдѣ-то засвисталъ восточный соловей, и его малиновыя трели понеслись по долинѣ Эль-Гора; "запахъ розы съ пѣсней соловья несетъ съ собою счастливыя ночи, ядъ измѣны и коварная пуля таятся тоже во мракѣ ночей; пестрый олеандръ открылъ для поцѣлуя зефировъ (ниссимо) свои ароматныя губки, звуки лобзанія слышатся въ листвѣ, сѣрый буль-буль (соловей) поеть о любви, пылая страстью, стрекочетъ цикада... Тутъ же рядомъ крадется злодѣй, острый кинжалъ пьетъ кровь намѣченной жертвы, горькій ядъ мертвитъ тѣло, а свинцовая пуля ищетъ сердца чтобъ его поразить..."

Невольно мнѣ припомнилась теперь когда-то слышанная пѣсня Гафиза, невольно я отдался впечатлѣнію охватившему уже давно моего проводника. Врагъ могъ быть уже недалеко около насъ... Я весь превратился въ слухъ и зрѣніе, стараясь изъ звуковъ лѣсной чащи выдѣлить шорохъ ползущаго врага. и напрягалъ все свое зрѣніе чтобы пронизать темную стѣну зелени окружавшую насъ.

Наконецъ мы собрались и тронулись въ путь, убѣгая предъ невидимымъ и неосязаемымъ врагомъ. Кони медленно ступали и еле пробирались по тропинкѣ въ густой поросли, поминутно зацѣпляясь и путаясь въ ней. Мягкіе звуки ихъ копытъ казались намъ громкими какъ выстрѣлы, а легкое пофыркиваніе -- криками способными привлечь врага. Не отдавая себѣ вполнѣ отчета во всемъ происходившемъ вокругъ, я ѣхалъ позади Османа торопившагося впередъ, повторяя всѣ крюки и завороты которые продѣлывалъ его привычный бѣгунъ. Невесело у меня было на душѣ, но досада брала верхъ надъ осторожностью, и мнѣ казалось подлою трусостью бѣжать поддаваясь страху проводника и не видя въ глаза опасности.

-- Стой, Османъ, мы не поѣдемъ дальше! наконецъ не выдержавъ закричалъ я и остановилъ своего коня. Мой кавасъ обернулся, и на его изборожденномъ морщинами лицѣ при слабомъ отсвѣтѣ ночи выразилось изумленіе.

-- Яллахъ емхи (скорѣй впередъ)! какъ-то отчаянно крикнулъ онъ въ отвѣтъ, и вслѣдъ затѣмъ раздался второй выстрѣлъ, гулко прокатившійся въ чащѣ лѣсной.

Было что-то особенно потрясающее въ этихъ выстрѣлахъ пущенныхъ незримою рукой. Кто и зачѣмъ нарушалъ покой заснувшей пустыни, кому угрожали эти выстрѣлы, въ чью грудь была направлена свинцовая пуля, когда вокругъ все дышало покоемъ и безмятежною тишиной, вотъ вопросы которые докучливою чередой лѣзли въ голову. Пораженный, испуганный Османъ уже не слушалъ моихъ приказаній и мчался неудержимо впередъ, призывая за собой господина. Паника моего каваса, обстановка окружавшая меня и полная беззащитность въ виду таинственнаго врага, все это до того подѣйствовало на меня что я послѣдовалъ совѣту Османа и мчался по лѣсной тропѣ, не обращая даже вниманія на то что сотни сучьевъ и вѣтвей зацѣпляли и хлестали васъ и нашихъ лошадей. Первый разъ въ жизни я испыталъ тотъ паническій страхъ который гонитъ часто цѣлыя тысячи людей отъ одного призрака опасности и пережилъ въ самомъ себѣ минуты показавшіяся длинными часами...

Чрезъ четверть часа бѣшеной скачки, въ теченіе коей я не видалъ своего проводника, мой конь очутился на выѣздѣ изъ лѣса и помчался по открытой мѣстности разстилающейся до береговъ Бахръ-Эль-Лута. Показавшаяся изъ-за Моавитскихъ горъ полноликая луна слегка серебрила пустыню и придавала ей тотъ фантастическій оттѣнокъ который Арабы зовутъ "сіяніемъ ночи". При свѣтѣ залившемъ пустыню я различалъ и своего Османа, и его коня, и даже небольшой бѣлый узелокъ хранившій нашу провизію. Выскакавъ изъ густой поросли іорданскихъ лѣсовъ, пугавшихъ своею темнотой, и очутившись на ровномъ освѣщенномъ просторѣ. на которомъ не могъ угрожать никакой невидимый врагъ, я почувствовалъ сразу что сердце перестало сжиматься, сознаніе прояснилось. И покинувшая было бодрость вернулась какъ-то сразу, когда миновали страхи порожденные мракомъ, и взоръ упалъ на поверхность залитую луннымъ сіяніемъ. Я пріостановилъ своего коня и, не желая углубляться въ пустыню, поѣхалъ вдоль лѣса скрывавшаго Іорданъ. Только теперь я увидѣлъ ошибку которую вольно или невольно сдѣлалъ Османъ, бросившись со страха не поперекъ, а вдоль лѣсной полосы облегающей берега священной рѣки, что заставило насъ сдѣлать версты полторы-двѣ лишняго бѣга.

Не прошло и получаса какъ я, уже вполнѣ успокоенный и не тревожимый выстрѣлами, пугавшими только въ густой поросли лѣса, лежалъ на своемъ плащѣ на голомъ пескѣ, вперивъ свой взоръ въ голубое небо, гдѣ боролось мерцаніе звѣздъ съ тихимъ ровнымъ сіяніемъ луны. Наши кони тоже отдыхали; только Османъ не могъ успокоиться вполнѣ и какъ-то озабоченно посматривалъ вокругъ и особенно въ темную стѣну Іорданскихъ лѣсовъ, которые чернѣли недалеко отъ насъ. Прошло еще съ полчаса... Вперивъ свои взоры въ таинственный лѣсъ, попрежнему всматривался Османъ; давно приготовивъ свои пистолеты и ружье, мой кавасъ все еще не могъ освободиться отъ мысли о внезапномъ нападеніи Арабовъ пустыни и не разсѣдлывалъ коней, спокойно дремавшихъ на пескѣ. Мои мысли не были такъ тревожны, и меня занимало болѣе небо чѣмъ всѣ опасенія Османа. Въ свѣтло-голубой серебристой синевѣ плавали надъ нашею головой яркія созвѣздія. Почти въ зенитѣ горѣла блистательная Вега; Арктуръ, Денебола, Регулъ и Проціонъ яркою дугой протянулись по синему небу, тогда какъ Альдебаранъ, Капелла и Алгенибъ слабо мерцали предъ золотымъ шаромъ полноликой луны. Привыкшій глазъ находилъ на голубомъ небосклонѣ и Пегаса, и Кассіопею, и Медвѣдицъ, и Корону, но его взоры тонули въ надзвѣздной глубинѣ пронизанной мягкимъ сіяніемъ мѣсяца.

-- Уа-уа! Я раголь (смотри, человѣкъ)! вдругъ какъ бѣшеный вскрикнулъ Османъ и вскочилъ словно ужаленный змѣей... Длинное ружье блеснуло своимъ яркимъ стволомъ въ его рукѣ, и я заслышалъ зловѣщій звукъ взводимыхъ курковъ.

Быстрый взоръ мой, упавъ съ небесъ на землю, запримѣтилъ бѣлое пятно, ярко озаренное лучами мѣсяца, показавшееся на темномъ фонѣ Іорданскаго лѣса. Пятно это казалось неподвижнымъ, потомъ начало отдѣляться и мало-по-малу очутилось на ровной поверхности залитой фосфорическимъ сіяніемъ; длинная металлическая полоска сверкнувшая на этомъ пятнѣ позволила заподозрить ружье въ рукахъ новаго незнакомца, который подвигался не торопясь по направленію къ нашему становищу. Завидя новый предметъ, зафыркали наши кони и насторожили свои уши; арабскіе скакуны чуютъ издали друга и врага, говорятъ Бедуины, полагаясь часто на чутье лошадей.

-- Эш-и-макъ (кто ты)? крикнулъ я выходя на встрѣчу бѣлому незнакомцу. Отвѣта не было, но вся закутанная въ бѣломъ фигура продолжала приближаться. Сердце опять забилось сильнѣе, рука невольно сжала крѣпче вѣрную берданку, и я повторилъ свой вопросъ. Незнакомецъ въ отвѣтъ отчаянно замахалъ руками и показывая правою рукой на лѣсъ лѣвою ладонью давалъ мнѣ знать чтобъ я замолчалъ...

Я подвинулся еще стараясь своею быстротой заглушить трепетаніе сердца и ободрить Османа, уже готовившаго нашихъ коней. Чѣмъ ближе подходилъ я къ бѣлому незнакомцу, тѣмъ смѣлѣе и порывистѣе былъ мой шагъ, и когда я былъ всего въ трехъ-пяти саженяхъ разстоянія отъ Бедуина, я услышалъ знакомый голосъ, по которому узналъ Абу-Салеха.

-- Энта рагулъ таибъ Московъ (ты Русскій -- молодецъ)! заговорилъ Арабъ,-- но ты неостороженъ какъ женщина или овца. Бѣдный Абу-Салехъ снова пришелъ предупредить тебя что враги недалеки и что они ищутъ тебя и Османа. Бѣги поскорѣе въ эль-Риха (Іерихонъ), гдѣ ты найдешь тихій покой и куда проведетъ тебя Абу-Салехъ.

При напоминаніи о врагахъ я почувствовалъ снова что моя смѣлость покидаетъ меня, но одинъ пристальный взглядъ на Араба, не умѣвшаго скрыть свою радость при видѣ моего страха, открылъ снова мнѣ глаза. Съ какою-то особенною логическою силой представилось мнѣ теперь что Абу-Салехъ лжетъ, что разказъ о дикихъ Бедуинахъ выдуманъ имъ самимъ для того чтобы сорвать съ меня бакшишъ, и что даже выстрѣлы напугавшіе насъ произведены были тоже его рукой.

-- Аллахъ и его Пророкъ наградятъ Абу-Салеха за его любовь къ ближнему, отвѣчалъ я послѣ нѣкотораго молчааія,-- но напрасно сынъ Эльгорской пустыни пытается напугать и обмануть Москова. Не первый годъ онъ живетъ въ лѣсу и самъ можетъ распознать друга и врага. Бедуиновъ нѣтъ въ лѣсахъ Іордана, кромѣ Абу-Салеха; это его ружье стрѣляло въ ночи, думая напугать одинокаго путника. Такъ не дѣлаетъ честный Арабъ, и если Абу-Салехъ не покинетъ насъ, то мы имѣемъ ружья которыя не даютъ промаха. Иди съ миромъ откуда пришелъ. Аллахъ архамту (Господь тебя да помилуетъ).

Мои рѣшительныя слова не понравились коварному Бедуину; надо было видѣть какъ исказились черты его лица, какъ передернулась вся его длинная мускулистая фигура, когда Абу-Салехъ понялъ что его планы запугиванья рушатся, что его хитрость разгадана врагомъ, и тотъ надъ кѣмъ онъ хотѣлъ зло потѣшаться заставилъ отступить его самого. Руки его судорожно перебирали то винтовку, то широкій ханджаръ торчавшій за поясомъ. Глаза Абу-Салеха метали искры и готовы были, казалось, пронизать меня. Я слѣдилъ за каждымъ движеніемъ Араба, боясь его внезапнаго нападенія. Моя острожность впрочемъ была напрасна, потому что Османъ въ свою очередь не спускалъ глазъ съ Абу-Салеха, и пуля его винтовки пронизала бы послѣдняго при первой попыткѣ къ нападенію.

-- Московъ слѣпъ и глухъ, какъ-то отчаянно вполголоса пробормоталъ Бедуинъ, не столько въ свое оправданіе сколько для того чтобъ отвѣтить что-нибудь. -- Абу-Салехъ такъ честенъ какъ и Османъ и никогда не предастъ друга.

Съ этими словами Бедуинъ повернулся, вскинулъ на плечо свое ружье и удалился въ темную чащу лѣса. Ложь и выдумка Абу-Салеха были до того очевидны что я не могу простить себѣ цѣлаго получаса паники которую онъ навелъ на меня и Османа, заставивъ насъ постыдно ускакать съ зеленѣющихъ береговъ Іордана. Ворочаться было поздно, а проводить ночь въ пустынѣ, когда въ нѣсколькихъ верстахъ отсюда можно найти гостепріимный кровъ въ руской страннопріимницѣ Іерихона, было бы неостроумно, тѣмъ болѣе что все равно мы не могли бы заснуть спокойно эту ночь. Мы рѣшились, поэтому, ѣхать въ Іерихонъ, гдѣ можно было отдохнуть послѣ двухъ малосонныхъ ночей.

--Эль-Риха, эль-Риха! радостно кричалъ Османъ, узнавъ о моемъ рѣшеніи не оставаться больше въ пустынѣ.-- Туда не придутъ къ намъ Абу-Салехъ и Бедуины пустыни.

Словно предвкушая скорый отдыхъ, наши кони помчались быстро по равнинѣ, звонко постукивая своими крѣпкими копытами о металлическую почву и слегка пофыркивая, когда свѣжій вѣтерокъ ночи прилеталъ къ намъ съ береговъ Мертваго Моря.

ІѴ.

Іерихонъ, Іерихонъ! Какъ много сливается въ нашемъ представленіи при одномъ имени этого нѣкогда великаго города и какъ мало отъ него осталось теперь! Палестина изъ конца въ конецъ покрыта великими развалинами прошлаго, отъ котораго часто уцѣлѣли лишь одни жалкіе слѣды, но рѣдко гдѣ отъ толикаго величія осталось такъ мало какъ на мѣстѣ Іерихона. Пока кони наши неслись быстрымъ аллюромъ вдоль долины Эль-Гора къ темной кучкѣ зелени скрывающей жалкія лачуги современнаго Іерихона, мысль путника витала далеко за предѣлами дѣйствительности. Воображеніе рисовало иныя картины, иныя времена, когда высокія стѣны окружали столицу царей Ханаанскихъ, одно имя которой -- Риха -- говорило о благовоніяхъ разлитыхъ въ долинѣ текшей медомъ и млекомъ. Перистыя купы пальмъ осѣняли благословенный городъ, тонущій въ ароматныхъ садахъ, и чудный источникъ Елисея, котораго воды давали сказочное плодородіе окружающимъ полямъ. Но вотъ зазвучали трубы Навина, пали стѣны великаго Іерихона, и на заклятомъ вождемъ Езреевъ мѣстѣ заглохъ и засорился чудный источникъ, терніи и волчцы замѣнили бальзамники и пальмы, а вмѣсто стадъ развелись гіены, шакалы и львы, которые своимъ ревомъ напоминали забредшему путнику о второмъ Содомѣ Ханаанской земли....

По полю покрытому колючими травами и кустами наши кони примчали насъ скоро къ небольшому бѣлому домику за каменною стѣной, гдѣ на мѣстѣ древней Галгаллы пріютилась русская страннопріимница. Остановились наши взмыленные скакуны. Османъ слѣзъ съ сѣдла и постучалъ въ ворота прикладомъ своего ружья. На нашъ зовъ откликнулся заспанный женскій голосъ, и въ перемежку съ арабскими словами я услышалъ русскую молитву. Стуча ключами, хозяйка страннопріимницы отворила ворота, наши кони переступили порогъ русской земли,а за ними вступилъ и я подъ мирную сѣнь Антониновской постройки. {Архимандритъ Антонинъ, настоятель русской миссіи въ Іерусалимѣ, творецъ цѣлаго ряда русскихъ страннопріимницъ во Святой Землѣ.}

Какое-то тихое, свѣтлое чувство охватило меня когда почувствовалъ что стою на русскомъ уголкѣ земли, среди долины Іордана, у древней Галгаллы Навина, и когда вмѣсто арабскаго привѣтствія я услышалъ русское "милости просимъ". Невысокая благообразная женщина, вся въ черномъ, стояла предо мной освѣщенная двойнымъ свѣтомъ луны и небольшой масляной лампочки. На ея чисто русскомъ лицѣ было написано столько кротости и смиренія въ ея добрыхъ глазахъ было столько ласки и материнской нѣжности, что одинокому путнику, прибредшему сюда изъ далекаго сѣвера, въ лицѣ доброй старушки представилась настоящая мать которая вышла на встрѣчу сына.

Несмотря на глухую ночь, хлопотунья-хозяйка хотѣла угостить дорогаго гостя чаемъ и закуской, и только мои усиленныя просьбы удержали ее отъ этого намѣренія. Кони наши были поставлены подъ навѣсъ, въ ясли имъ былъ засыпанъ зернистый ячмень. Османъ мой примостился въ нижнемъ помѣщеніи страннопріимницы, куда хозяйка нанесла ему цѣновокъ и одѣялъ, тогда какъ для меня на верху былъ приготовленъ быстро чистенькій нумерокъ съ бѣлыми занавѣсками, диваномъ и желѣзною кроватью съ эластическимъ матрацомъ и кисейнымъ пологомъ, защищающимъ спящаго отъ нападенія скниповъ, которыхъ очень много въ долинѣ Іордана. При видѣ комфортабельной постели меня потянуло невольно на отдыхъ, но яркій дискъ луны, смотрѣвшей прямо въ раскрытое окно, откуда неслись благоуханіе апельсиновъ и лимоновъ въ цвѣту и немолчное пѣніе цикадъ, потянулъ снова на открытый воздухъ, въ садъ, гдѣ рѣяли рои блестящихъ свѣтляковъ, гдѣ дышали ароматами чашечки нѣжныхъ цвѣтовъ, гдѣ въ жасминовомъ кустѣ надъ журчащимъ ручейкомъ пѣлъ соловей...

Утопая въ сіяніи и нѣгѣ царившихъ вокругъ, дремалъ безмятежно Іерихонъ; его усыпляли трели бульбуля и крѣпкій ароматъ его зелени, пьющей воды благословеннаго Кельта. Крики шакаловъ не доносились сюда изъ пустыни, стоны хубары (совы) не тревожатъ сна обитателей эль-Риха.

Кроткій призывъ моей хозяйки напомнилъ мнѣ что тѣло проситъ отдыха и покоя. Съ какою-то грустью покинулъ я апельсинный садъ и поднялся на верхъ, гдѣ ожидали меня большая кружка козьяго молока, тарелка оливъ и ломоть русскаго чернаго хлѣба. Отказавшись отъ угощенія, я поспѣшилъ раздѣться и упалъ въ кровать, опустивъ пологъ. Іерихонъ царей Хананейскихъ, Іерихонъ временъ Адріана и крестоносцевъ, полумертвая пустыня вокругъ, чудное Море Смерти вблизи, священный Іорданъ, и русскій уголокъ съ мягкими кроватями, кисейными пологами, чернымъ хлѣбомъ и самоварами какою-то безсвязною чередой промелькнули въ моемъ воображеніи, и я заснулъ какъ можетъ заснуть только тотъ кто не спалъ двѣ ночи и перенесъ рядъ впечатлѣній которыхъ не забыть никогда...

Поздно утромъ на другой день я проснулся съ тѣмъ чтобъ отдаться всецѣло тихому, торжественно радостному настроенію. Сброшено было ненужное оружіе съ пояса, съ сердца спали тревоги и опасенія, свѣтло и чудно было у меня на душѣ когда я вышелъ въ зеленый садъ, еще дышавшій свѣжестью ночи, и увидалъ въ тѣни апельсинныхъ деревъ столъ накрытый чистою скатертью, на которомъ весело шипѣлъ самоваръ, раздуваемый хлопотуньей-старушкой. На столѣ, кровлѣ хлѣба, молока и оливъ, красовалась русская яичница, деревянныя русскія ложки, салфетки и полный чайный приборъ. Какъ-то странно было видѣть все это подъ яркимъ небомъ Палестины, на мѣстѣ Иродова театра и въ виду Галгаллы, жертвеннаго ка.мня временъ предшедшихъ Навину. Но исторія не знаетъ невозможности и ставитъ русскую страннопріимнпцу какъ въ долинѣ Іордана, такъ и подъ дубомъ Маамрійскимъ и въ апельсинныхъ садахъ благоухающей Яффы. Часа полтора я прочайничалъ съ доброю хозяйкой и въ бесѣдѣ съ нею убѣдился какою могучею нравственною силой обладаетъ эта на видъ хилая, не богатая здоровьемъ старушка и какимъ цивилизующимъ началомъ она является среди полудикихъ обитателей Риха. Много пеняла мнѣ добрая женщина что я провелъ двѣ ночи на берегахъ Іордана, не воспользовавшись кровомъ обители Предтечи и съ ужасомъ выслушала разказъ о моихъ приключеніяхъ... Сильно ругнула она "разбойника Салеха", котораго знала съ нехорошей стороны и считала способнымъ навести на путника шайку за-іорданскихъ грабителей. Между тѣмъ мой кавасъ сводилъ напоить коней и приготовилъ ихъ къ экскурсіи на Джебель-Карандаль, Сорокадневную Гору, куда я хотѣлъ взобраться сегодняшнимъ утромъ.

Незадолго до полудня выѣхали мы съ Османомъ изъ воротъ русскаго дома и поѣхали вдоль небольшаго ручья, берега коего заросли густо колючимъ кустарникомъ; теревинѳъ, цаккумъ и нэбтъ, небольшое деревцо приносящее плоды величиной въ вишню, называемые акридами, и небольшіе лубки съ маленькими колючими листьями, вотъ главныя растенія окрестностей Іерихона. Подъ голубымъ небомъ Палестины, среди панорамы горъ стѣснившихъ Іорданскую долину, предъ грознымъ очеркомъ Сорокадневной Горы, эти небольшіе лѣски, залитые снопами сирійскаго солнца, кажутся прекрасными и гармонируютъ вполнѣ съ окружающею природой. Какъ огромные круглые плоды, на многихъ деревьяхъ висятъ бумажныя гнѣзда осъ и пчелъ, обильныхъ въ этихъ лѣскахъ; десятки птицъ оживляютъ ихъ своими мелодичными пѣснями, тогда какъ ящерицы, змѣи и многочисленныя насѣкомыя придаютъ жизнь полуприкрытой зеленью почвѣ, полувысохшей травѣ и сѣровато желтымъ глыбамъ известняковъ и глинъ, составляющихъ почву Іорданской долины. Черезъ полчаса ѣзды отъ русскаго дома мы были у источника пророка Елисея.

Изъ груды нагроможденныхъ природой камней, журча и переливаясь алмазами на солнцѣ, бьетъ сильная струя, которая питается водами со склоновъ Сорокадневной Горы. Немло во всей Палестинѣ такихъ водообильныхъ струй, какъ струя Айнъ эс-Султанъ, источника Царей; еще менѣе такихъ гигантскихъ бассейновъ какъ бассейнъ источника Елисея. Сложенный изъ огромныхъ камней, едва носящихъ слѣды обработки, и напоминающій постройки циклоповъ при длинѣ почти во сто саженъ и ширинѣ въ семьдесятъ, этотъ бассейнъ поражаетъ туриста, даже привыкшаго встрѣчать въ Палестинѣ колоссальныя гидравлическія сооруженія. Рядъ развалинъ на холмахъ окружающихъ Айнъ эс-Султанъ, съ остатками циклопическихъ стѣнъ, какъ-то живѣе напоминаетъ о стѣнахъ великаго Іерихона и переноситъ воображеніе къ тѣмъ временамъ, когда эти нынѣ пустынныя страны цвѣли городами и многочисленнымъ населеніемъ, когда соглядатаи Навина изумились плодородію Хананейской земли, которую еще Флавій назвалъ божественнымъ мѣстомъ (θεῖον χωρίον), не имѣвшимъ соперниковъ во всемъ мірѣ.

Русскій архимандритъ первый положилъ основаніе четвертому Іерихону; около страннопріимицы Антонина уже ютится населеніе: въ самомъ домѣ вѣчно толпятся русскіе туристы и паломники для которыхъ Палестина стала давно уже своею землей. Безвѣстные, убогіе, скудные матеріальными средствами, но богатые вѣрой и энергіей, они давно уже проходятъ изъ конца въ конецъ Евангельскую страну, пересѣкая ее, по способу апостольскаго хожденія, во всѣхъ направленіяхъ. Предъ русскою, простою, не хитрою, но могучею силой рушатся всѣ преграды, и нашъ одинокій паломникъ, сѣрый мужичокъ или старушонка съ посохомъ въ рукѣ и ранцемъ на плечахъ, встрѣчается въ такихъ уголкахъ Палестины куда заѣзжій туристъ считаетъ рискомъ показаться даже увѣсившись оружіемъ и въ сопровожденіи конвоя.

У источника Елисея глазамъ моимъ предстали живыя доказательства этой русской силы и желѣзной энергіи, предъ которою отступаетъ въ изумленіи даже полудикій грабитель-Бедуинъ. Растянувшись на своихъ зипунахъ, подложивъ свои сумки подъ головы, подъ прямыми лучами сирійскаго солнца лежали два хилые мужичонка; возлѣ нихъ, смотря на міръ потемнѣвшими очами, сидѣлъ старый слѣпецъ; свѣтлая радость была написана на его безжизненномъ челѣ, увлаженномъ потомъ и слезами, катившимися по загорѣлымъ щекамъ; уста шептали молитву, хилыя руки творили крестное знаменіе, вся фигура слѣпаго старца дышала умиленіемъ и восторгомъ.

Мнѣ понятна и ясна та великая сила воли которая привела за тысячи верстъ слѣпаго старика, та мощь духа и побѣда надъ немощною плотію которыхъ не одолѣютъ даже стихіи. Съ вѣрой въ Бога въ сердцѣ, съ посохомъ въ рукѣ и съ желѣзною настойчивостію въ груди русскій паломникъ почти тысячу лѣтъ, со временъ Владиміра Святаго, переплывалъ "семь морей" и переходилъ "тридевять земель басурманскихъ" для того чтобы "Господней Землѣ поклонитися, въ Ердань рѣкѣ искупатися". Высшимъ апогеемъ тысячелѣтняго паломничества мнѣ показалось, поэтому, появленіе русскаго старца-слѣпца, котораго привелъ въ Палестину изъ далекой Руси крошечный мальчикъ-поводырь.

Слѣпой старецъ со своими провожатыми только-что спустились со Сорокадневной Горы, за одно восхожденіе на которую католическіе патеры обѣщаютъ полную индульгенцію. Этотъ подвигъ былъ теперь предъ нами и начинался недалеко отъ источника пророка Елисея.

Много горъ въ Палестинѣ, этой горной странѣ по преимуществу: тихая гора Маслинъ, высокій Ермонъ, покрытый снѣгами, зеленѣющій куполъ Галилеи, Ѳаворъ, и рядъ другихъ, неотмѣченныхъ Евангельскою исторіей вершинъ; но ни одна изъ горныхъ массъ не производитъ такого цѣльнаго впечатлѣнія и сердце паломника и туриста, какъ Джебель Каранталь, Горп Искушенія, мрачная, огромная, голая, изрытая многочисленными пещерами, царящая надъ цѣлымъ хаосомъ горъ замыкающихъ долину Іордана. Помимо Евангельскаго сказанія, само сердце невольно говоритъ вамъ что съ этою мрачною каменной массой могутъ связаться лишь самыя темныя представленія.

Арабы говорятъ: Джины, африты (злые духи) и другая нечистая сила любятъ гнѣздиться въ пещерахъ Джебель Карантала куда ихъ загналъ Великій Пророкъ изъ долины эль-Шерія. Въ темныхъ зіяющихъ пещерахъ они размѣстились десятками, и горе путнику который осмѣлится нарушить ихъ покой! Въ мрачныхъ узкихъ переходахъ и подземельяхъ слышатся по ночамъ стоны, крики и завыванія адской силы, виднѣются бѣлья тѣни, огненныя чудовища; въ видѣ кофагнъ (летучихъ мышей), вылетаютъ въ глухую полночь африты покружиться надъ пропастями заклятой горы. Далеко разносится вѣяніе ихъ крылъ, которое путникъ принимаетъ за шелестъ листьевъ, за говоръ журчащаго ручейка, и обманутый идетъ по склонамъ горы въ пещеры -- откуда нѣтъ возврата. Но не всегда мрачный Джебель Каранталь былъ обиталищемъ нечистой силы. Великій Иша (Іисусъ), говорятъ Арабы, жилъ нѣкогда со своими учениками въ одной изъ пещеръ Каранталя. Пропала тогда нечистая сила, великая святость сошла съ неба на склоны горы, каждую ночь оно разверзалось надъ нею, и ангелы обитали на вершинѣ ея; птица ночи, кофашъ, сотворенная Ишой служила Пророку и возвѣщала ему захожденіе солнца и тотъ часъ когда муэззины призывали правовѣрныхъ къ молитвѣ. Разверзалось тогда небо надъ вершиной Каранталя, и оттуда спускался столъ, покрытый плодами небесныхъ садовъ, предъ Великимъ Пророкомъ и Его учениками. Но ушелъ Иша изъ пещеры Каранталя и вернулись туда африты; человѣкъ избѣгаетъ этой горы, и только отшельникъ и монахъ. хранимый Аллахомъ, живетъ въ пещерахъ этой дивной горы.

Христіанское преданіе назвало Джебель Каранталь горой Искушенія или Сорокадневною, связавъ постъ и искушеніе Спасителя съ этою мрачною горой, изрытою пещерами и ходами, которые по всей вѣроятности имѣютъ связь между собою и образуютъ подземный городъ въ родѣ Бетъ-Джибрина и Эль-Харей-Тунъ. Одна изъ этихъ пещеръ, ближайшая къ вершинѣ, расширенная и превращенная въ храмъ царицей Еленой, служила, по преданію, мѣстомъ сорокадневнаго уединенія Спасителя. Туда и направились мы по горной тропинкѣ, прихотливо вьющейся по каменнымъ уступамъ и чрезвычайно неудобной для восхожденія. Масса камней, рытвинъ и выступовъ преграждали дорогу; несмотря на это, черезъ 12--15 минутъ восхожденія мы были уже у монастыря Сорокадневной Горы, пріютившагося въ вертепахъ изсѣченныхъ въ толщѣ каменной скалы. Громкое пѣніе монаховъ встрѣтило бодро взобравшихся путниковъ, и подъ сладостныя слова молитвы мы проникли въ большую пещеру, гдѣ таится убогая церковь во имя Христа Спасителя.

Бѣдная и вмѣстѣ необыкновенная обитель! До сихъ поръ мнѣ не приходилось встрѣчать ничего ей подобнаго. Ни прославленные монастыри Пиренеевъ, ни обители Ѳессаліи гнѣздящіяся также на высокихъ скалахъ, ни даже удаленный ото всего міра монастырь Синайской пустыни не поражаютъ въ такой степени взоръ и сердце паломника, какъ эта убогая обитель Сорокадневной Горы. И бѣднота, и расположеніе, и мѣсто напоминающее столько Евангельскихъ событій, и ласковость монаховъ, поражающихъ своею христіанскою простотой, все это дѣйствуетъ и на воображеніе, и не сердце. Изсѣченная скорѣе на обрывѣ чѣмъ на склонѣ дикой, ужасной и мрачной горы, сокрытая въ пещерахъ гдѣ сошлись Вѣчный Свѣтъ съ исчадіемъ мрака и ада, обитель Горы Искушенія представляетъ все для того чтобы забыть о мірѣ и его суетѣ.

Небольшой уступъ скалы, въ родѣ балкона, служитъ посредникомъ между внѣшнимъ міромъ, разстилающимся вокругъ, и внутреннимъ, сокрьггымъ въ дивной пещерѣ и сердцахъ ея подвижниковъ. Стоя на этомъ балкончикѣ, надъ обрывомъ саженъ въ 200 глубиной, въ самой серединѣ огромной каменной массы, забываешь о мірѣ и паришь высоко надъ его низменными интересами и суетой. Предъ глазами, кромѣ безконечнаго простора небесной синевы, далеко внизу лежатъ мѣста, изъ коихъ каждое будитъ сердце, дѣйствуетъ на воображеніе и возсоздаетъ въ памяти образы давно минувшаго. Прямо внизу разстилается долина Іорданская, таящая въ своихъ зеленыхъ берегахъ струю священной воды; прямо на сѣверъ и западъ вздымаются горы замыкающія долину Іордана; на востокѣ, тотчасъ за рѣкой, встаютъ стѣны Моавитскихъ горъ, за которыми идутъ страны древней культуры, заселенныя полудикимъ народомъ; на сѣверѣ и западѣ объемля съ трехъ сторонъ Джебель Каранталь, возвышаеются горы Іудеи, таящія на своихъ склонахъ мѣста Евангельскихъ событій, а на вершинѣ -- благословенный Іерусалимъ, Іерихонъ, Галгалла, мѣсто крещенія, монастырь Претечи и обитель Св. Герасима приковываютъ благочестивое вниманіе паломника, смотрящаго на долину Іордана съ высоты каменнаго уступа Сорокадневной Горы. Голубая, блистающая серебристыми струйками поверхность Мертваго Моря, окаймленная, какъ бы стѣнами, мрачными каменными громадами, замыкаетъ съ юга долину эль-Гора, которая представляется въ видѣ пестраго ковра, натянутаго въ рамки между горами Моавіи и Іудеи. Чудная, поразительная картина, лучше которой нѣтъ въ предѣлахъ Палестины!

И чѣмъ больше смотришь на эту картину, тѣмъ болѣе хочется смотрѣть, тѣмъ спокойнѣе и радостнѣе становится на душѣ. Глазъ отдыхаетъ въ созерцаніи, пораженное сердце молчитъ, человѣкъ уходитъ въ самого себя, образы внѣшняго міра отразились въ его глубинѣ, и оттуда возстаютъ одухотворенные. Какъ-то свободно и легко слагаются и растутъ новые образы и идеи, которые познаются больше сердцемъ, чѣмъ умомъ и говорятъ лишь для тѣхъ кто умѣетъ вѣрить и любить. Полные чарующей живости и простоты, въ сіяніи святости и библейской чистоты проходятъ тогда передъ внутреннимъ окомъ видѣнія; какъ-то чище, проще и добрѣе становишься въ эти минуты отрѣшенія ото всего міра, оставаясь самъ съ собою предъ лицомъ неба, подъ сводами пещеры Искушенія. Въ эти минуты не надо уходить дальше въ пустыню, не нужно налагать на себя тяжелый крестъ подвижника; пустыня найдется въ твоемъ сердцѣ, чуждой внѣшняго міра, и мысль, скованная вѣрой, добровольно ляжетъ на крестъ сокрушенной гордыни. Отдайся всецѣло чувству охватившему тебя, перечувствуй все что дано тебѣ въ удѣлъ, перечувствуй такъ чтобы не забыть никогда -- и этотъ подвигъ дастъ твоему сердцу надежду, вѣру и любовь.

Въ пещерѣ Горы Искушенія все дышетъ безмолвіемъ, святостью и пустыней. Убогая церковь, изсѣченная въ скалѣ, похожая болѣе на погребальный склепъ и катакомбу, не поражаетъ благолѣпнымъ величіемъ, но за то въ ней легче молиться чѣмъ въ раззолоченномъ храмѣ, легче въ сердцѣ своемъ ощутить избытокъ той полноты которая не приходитъ отъ міра сего.

Немного отшельниковъ въ этой обители, повисшей надъ обрывомъ, заключившейся въ камень и ушедшей отъ соблазновъ міра на Гору Искушенія и Поста. Вѣчное безмолвіе, постъ, созерцаніе неба, борьба съ камнемъ и нуждой, вотъ на что обрекаютъ себя подвижники Сорокадневной Горы. Страшныя видѣнія нарушаютъ сонъ и покой молодаго отшельника, еще не привыкшаго къ пустынѣ; даже паломники испытываютъ ихъ, оставаясь на ночь въ пещерахъ Горы Искушенія. Безмолвствуетъ сердце, уйдя въ свою глубину, но разгоряченная мысль работаетъ непрестанно въ ночной тишинѣ и создаетъ во мракѣ пещеръ мнимые образы того кто дерзнулъ искушать самого Спасителя міра.

"Я помню живо, говорилъ мнѣ одинъ почтенный іеромонахъ, первую ночь проведенную въ вертепахъ Сорокадневной Горы. Я не спалъ, потому что не могъ спать, охваченный чувствомъ живой радости и благоговѣнія, потрясенный впечатлѣніями которыя вынесъ съ Іордана, Іерихона и подымаясь на вершину Горы Искушенія. Утомленное тѣло спало, физическій человѣкъ лежалъ въ изнеможеніи, но душа смотрѣла своими очами, и воображеніе рисовало чудныя видѣнія библейской старины. Отъ временъ Лота и Авраама до эпохи хананейскихъ царей и отъ паденія Іерихона до крещенія Предтечи припоминались событія свѣтлою чередой; предъ моими внутренними очами проходили маститые патріархи, мудрые вожди избраннаго народа и грозный обликъ вопіющаго на берегахъ Іордана. Текутъ волны грѣшнаго народа къ струямъ благословенной рѣки. Всѣ сошлись воедино, трепеща предъ гласомъ вопіющаго въ пустынѣ, зовущаго міръ къ покаянію и встрѣчѣ Богочеловѣка. И предъ незримымъ обликомъ Грядущаго, кажется мнѣ, померкаютъ и убѣгаютъ образы древняго міра: развратъ, многобожіе, жестокость, эгоизмъ и все порожденное мракомъ, уходятъ куда-то далеко и вмѣсто нихъ съ береговъ Іордана разливается по міру тихій божественный небесный свѣтъ; я чувствую это, сознаю, знаю, но не могу видѣть того что не дано въ удѣлъ человѣку. Рушатся капища древнихъ боговъ. Умъ молчитъ, отринувъ свои мечтанія, но сердце горящее какъ факелъ видитъ въ этихъ свѣтлыхъ видѣніяхъ прообразы страдальцевъ за Христа, краеугольные камни новой вѣры, людей для которыхъ жизнь есть любовь. И чувствую я что всепроникающій свѣтъ проникъ и въ меня, что сердце мое запылало огнемъ, тѣло мое просвѣтлѣло и стало легко, а умъ, истощенный мыслью, началъ снова понимать голосъ сердца. И мнѣ стало такъ хорошо и легко какъ будто спали всѣ оковы приковавшія къ міру, какъ будто я готовъ былъ воспарить и летѣть вслѣдъ за свѣтомъ озаряющимъ міръ; какъ дитя не имѣющее прошлаго, котораго вся жизнь впереди, я отдался весь настоящему, стараясь вмѣстить невмѣстимое, и мнѣ казалось въ тѣ минуты чуднаго видѣнія что я могу вмѣстить самый свѣтъ... Я пошелъ на встрѣчу къ нему, не зная и не заботясь о земныхъ преградахъ, пошелъ туда откуда онъ изливался, на встрѣчу самому Солнцу... Не долго разливалась по міру заря вѣчнаго сіянья, когда утро и Солнце были еще недалеко... Еще нѣсколько мгновеній -- и оно явилось на свѣтломъ горизонтѣ, озаривъ весь міръ лучами новаго свѣта и наполнивъ его сіяніемъ нисшедшимъ отъ небесъ. Въ этомъ царствѣ свѣта, сіянья и лучей, въ которомъ утонули и небо, и земля, явился кроткій образъ Того о Комъ вѣщали пророки, Кого ожидалъ міръ и предъ Кѣмъ убѣгала вѣковая тьма. Онъ явился принося свѣтъ, но человѣкъ не сумѣлъ встрѣтить Его, но сумѣлъ въ сердцѣ своемъ заключить мракъ вмѣсто свѣта и ненависть вмѣсто любви... И представилось мнѣ снова что въ мірѣ тьма, что одолѣли древніе боги, что зло побѣдило добро и Вѣчный Свѣтъ заключился въ темной пещерѣ горы. Невмѣстимое умѣстилось въ вертепѣ, и сіяніе озарявшее весь міръ утонуло во мракѣ, въ который погрузилась земля. Мракъ и ужасъ заполнили все, отяжелѣло снова мое тѣло, преисполнилось сердце порокомъ и грѣхомъ и темныя мечтанія завладѣли умомъ и наполнили его мрачными видѣніями. Мнѣ казалось тогда что преисполненный тьмой и грѣхомъ, я вижу образы мрака который побѣдилъ Свѣтъ и поглощаетъ меня самого, какъ поглотилъ уже весь міръ. Что-то ужасное, безобразное, колоссальное, растущее представилось предо мною; я чувствовалъ что въ мои глаза смотрится кто-то, что холодъ и смерть проникаетъ внутрь меня, останавливается и леденѣетъ кровь, замираетъ сердце и мозгъ наполняется ужасами которыхъ не можетъ передать языкъ. Огонь и мракъ, безмолвіе и громъ, колоссальность и ничтожество, что-то и ничто, форма и хаосъ, -- вотъ что предстало предъ моими умственными очами во мракѣ пещеры Горы Искушенія... Дикій крикъ вырвался изъ моей переполненной ужасомъ груди... Я проснулся, и надъ моимъ изголовьемъ старый монахъ читалъ святыя слова молитвы...

"-- Успокойся, брате, говорилъ многоопытный старецъ, тебя посѣтило видѣніе. Проснись, возстань и принеси молитву Тому Кто въ этой пещерѣ поборолъ Искушеніе, побѣдилъ мракъ и одолѣлъ князя тьмы...

"Какъ гора спала съ моихъ плечъ когда я вернулся на землю изъ волшебнаго міра видѣній и вмѣсто мрака увидалъ свѣтъ лампады мерцавшей предъ кроткимъ ликомъ Спасителя. Никогда еще я не молился такъ пламенно, никогда до сей поры мнѣ не представлялось такъ ясно искушеніе, въ первый разъ въ своей многолѣтней жизни я чувствовалъ себя такъ близко къ Тому на служеніе Которому обрекъ себя съ дѣтства."

Такъ разказывалъ просвѣтленный духомъ старецъ, и мнѣ казалось что слова его передаютъ то что перечувствовалъ и переиспыталъ не одинъ паломникъ проведшій ночь въ пещерѣ Сорокадневной Горы. Углубясь въ темные своды ея и оставшись наединѣ со своими мысля.ми, я живо припомнилъ вдохновенный разказъ; видѣніе мнѣ показалось реальнымъ, въ своемъ сердцѣ я ощутилъ возможность вѣрить въ него, а воображеніе готово было дорисовать то изъ чего образы слагались сами собою во мракѣ пещеры и въ тиши ея каменныхъ стѣнъ. Я поспѣшилъ выйти изъ вертепа Искушенія на площадку висящую надъ обрывомъ горы. Бальзамическій воздухъ пустыни наполнилъ мою грудь, лучи сирійскаго солнца облили мое лицо, и въ глазахъ заблистала нестерпимымъ блескомъ серебристая поверхность Бахръ-эль-Лута. Темные призраки мрака и ночи бѣжали отъ моихъ очей, грудь вздымалась высоко, жизнь клокотала ключемъ во всемъ моемъ существѣ и какъ-то осязательнѣе и живѣе чувствовалась во мнѣ полнота ея и желаніе жить.

И я жилъ въ эти мгновенія, и все казалось жило вокругъ меня; самый камень словно ожилъ, нагрѣваемый горячими лучами солнца и лобызаемый дыханіемъ вѣтерка набѣгавшаго изъ мрачнаго ущелья Вади-Кельтъ. Голубое какъ индиго небо давно уже жило своею колоссальною жизнью, и кучка жемчужныхъ облачковъ бѣжала по немъ куда-то далеко, направляясь къ пустынямъ Петры, откуда ночью приходила луна. Откуда неслись вѣтры Іорданской долины; легкій паръ носился надъ струей Іордана и гладью Мертваго Моря, и это облако испареній казалось тяжелымъ дыханіемъ водной стихіи, задавленной каменными объятіями косной земли. Я заглянулъ внизъ; предо мною взлетая, танцуя и кружась надъ странною глубиной, носились какія-то птички, въ родѣ скворцовъ, которыхъ звонкія пѣсни казались мнѣ звукомъ оживающей скалы, пѣсней согрѣтаго камня. Эти птички -- друзья обители Горы Искушенія, ея единственные пѣвцы. Прирученные монахами, веселыя птички цѣлыми десятками носятся надъ обрывомъ, схватывая на лету бросаемые имъ сверху кусочки пищи и тѣмъ утѣшая безмолвныхъ отшельниковъ горы.

Я не помню сколько времени простоялъ я надъ обрывомъ, вдыхая полною грудью атмосферу пустыни, упиваясь ея тишиной; голосъ монаха призывавшаго въ церковь вывелъ меня изъ созерцанія. Подъ сводами мрачнаго пещернаго храма началось богослуженіе; синій дымъ благовоннаго куренія наполнилъ вертепъ; самыя стѣны его казалось звучали молитвеннымъ пѣніемъ, которое раздавалось подъ сводами каменнаго храма, проникало въ камень и выносилось на широкій просторъ. Но голосъ жизни не проникалъ въ катакомбы умершія для міра, какъ не проникалъ сюда солнечный лучъ, и только вѣтерокъ, порой налетавшій извнѣ и заставлявшій еще болѣе клубиться ѳиміамы, говорилъ о томъ что царство жизни не далеко. И сладко, и жутко мнѣ было въ эти минуты; мнѣ казалось что я стою на рубежѣ міра и пещеры, жизни и аскетизма, влекущихъ къ себѣ неудержимо частицы моего внутренняго я. И плакать, и молиться, и радоваться, и трепетать мнѣ хотѣлось въ эти мгновенія, но жизнь взяла свое... Я вышелъ снова на свѣтъ, и, несмотря на просьбы добрыхъ иноковъ, предлагавшихъ чай и плоды, поспѣшилъ спуститься съ Горы Искушенія, боясь чувства которое охватило меня. Рядъ благословеній напутствовалъ меня съ вершины горы, и я чувствовалъ слезы умиленія когда спускался съ обрывовъ священной горы. Оглянувшись назадъ, я увидѣлъ небольшую кучку черныхъ монаховъ столпившихся на своемъ воздушномъ балконѣ и посылавшихъ мнѣ благословенія съ высоты своего орлинаго гнѣзда.

Спустившись съ Горы Искушенія къ быстрому потоку Султанова источника, я былъ уже далеко отъ міра подвижниковъ, жителей иного міра. Тихій, слегка журчащій ручеекъ катился между зелеными берегами и указывалъ путь на Іерихонъ и къ русскому мѣсту, Галгаллѣ еврейской исторіи; эта струйка вела меня къ другому міру, откуда я пришелъ и куда снова я долженъ уйти...

По знакомой дорогѣ быстро помчались наши кони, вспугивая десятки крохотныхъ птичекъ распѣвавшихъ въ колючихъ кустарникахъ и топча быть-можетъ сотни незримыхъ пѣвцовъ стрекотавшихъ въ травѣ, которую уже начали опалять жгучіе лучи Палестинскаго солнца.

-- Машаллахъ (да будетъ восхваленъ Богъ)! произнесъ благоговѣйно Османъ, замѣтивъ что его господинъ не можетъ оторваться отъ сильныхъ впечатлѣній производимыхъ Горой Искушенія даже на полудикихъ сыновъ пустыни. -- Йаллахъ емхи (идемъ впередъ)! Джебель Каранталь осталась назади, счастливая Ер-Рихи лежитъ на нашемъ пути; джай москосъ (русскій чай) ожидаетъ тебя и хорошій обѣдъ готовъ для Османа.

Прозаическій оборотъ рѣчи моего проводника нѣсколько охладилъ полетъ вольной мысли и обратилъ ее къ землѣ, тѣлу и насущной потребности. Голодъ въ самомъ дѣлѣ давалъ себя знать, а жажда дѣлалась настолько нестерпимою что я хотѣлъ утолить ее водой журчащаго Кельта, еслибы не воспротивился Османъ, считавшій почему-то кристальныя воды его нездоровыми для употребленія.

(Окончаніе слѣдуетъ.)

Елисѣевъ.

Оставить комментарий Елисеев Александр Васильевич (bmn@lib.ru) Год: 1886 Обновлено: 01/11/2010. 98k. Статистика. Очерк: Путешествия, Этнография Путешествия	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Часть первая

Елисеев Александр Васильевич В долине Иордана

Елисеев Александр Васильевич
В долине Иордана