Lib.ru/Классика: Эренбург Илья Григорьевич. Избранные стихотворения 1910-1916 годов

Илья Эренбург.
Избранные стихотворения
1910--1916 годов

Так устали согнутые руки

От глубоко вставленных гвоздей,

Столько страшной, непосильной скуки

Умирать зачем-то за людей.

Им так скучно без огня и жара

Кровь мою по полю разносить,

Чтобы с всплеском нового удара

Руки кверху снова заносить.

Сколько скуки было у Пилата,

Сколько высшей скуки пред собой,

В миг, когда над урной розоватой

Руки умывал перед толпой.

А теперь несбыточного чуда

Так напрасно ждут ученики.

Самый умный сгорбленный Иуда

Предал, и скорее, чем враги.

Царство человеческого сына --

В голом поле обветшалый крест

Может быть, поплачет Магдалина,

Да и ей не верить надоест

А кругом -- кругом всё то же поле,

Больше некуда и не на что взглянуть.

Только стражники без радости и боли

Добивают сморщенную грудь.

Между маем и июлем 1910

2. Париж

Тяжелый сумрак дрогнул и, растаяв,

Чуть оголил фигуры труб и крыш.

Под четкий стук разбуженных трамваев

Встречает утро заспанный Париж.

И утомленных подымает властно

Грядущий день, всесилен и несыт

Какой-то свет тупой и безучастный

Над пробужденным городом разлит

И в этом полусвете-полумраке

Кидает день свой неизменный зов.

Как странно всем, что пьяные гуляки

Еще бредут из сонных кабаков.

Под крик гудков бессмысленно и глухо

Проходит новый день -- еще один

И завтра будет нищая старуха

Его искать средь мусорных корзин.

А днем в Париже знойно иль туманно,

Фабричный дым, торговок голоса,

Когда глядишь, то далеко и странно,

Что где-то солнце есть и небеса.

В садах, толкаясь в отупевшей груде,

Кричат младенцы сотней голосов,

И женщины высовывают груди,

Отвисшие от боли и родов.

Стучат машины в такт неторопливо,

В конторах пишут тысячи людей,

И час за часом вяло и лениво

Показывают башни площадей.

По вечерам, сбираясь в рестораны,

Мужчины ждут чтоб опустилась тьма,

И при луне, насыщены и пьяны,

Идут толпой в публичные дома.

А в маленьких кафе и на собраньях

Рабочие бунтуют и поют,

Чтоб завтра утром в ненавистных зданьях

Найти тяжелый и позорный труд.

Блуждает ночь по улицам тоскливым,

Я с ней иду, измученный, туда,

Где траурно-янтарным переливом

К себе зовет пустынная вода.

И до утра над Сеною недужной

Я думаю о счастье и о том,

Как жизнь прошла бесследно и ненужно

В Париже непонятном и чужом.

Апрель или май 1911

3. Возврат

Будут времена, когда, мертвы и слепы,

Люди позабудут солнце и леса

И до небосвода вырастут их склепы,

Едким дымом покрывая небеса.

Будут времена не ведая желаний

И включивши страсть в обычные дела,

Люди станут прятать в траурные ткани

Руки и лицо, как некогда тела.

Но тогда, я знаю, совершится чудо,

Люди обессилят в душных городах.

Овладеет ими новая причуда --

Жить, как прадеды, в болотах и в лесах.

Увлекут их травы, листья и деревья,

Нивы, пастбища, покрытые травой.

Побредут они на древние кочевья,

Стариков и женщин увлекут с собой.

Перейдя границы города -- заставы,

Издали завидев первые поля,

Люди будут с криком припадать на травы,

Плакать в исступленье и кричать. "Земля!"

В парах падая на травяное ложе,

Люди испугают дремлющих зверей.

Женщины впервые без стыдливой дрожи

Станут прижимать ликующих мужей.

Задыхаясь от нахлынувшего смеха,

Каждый будет весел, исступлен и наг

И ответит на людские крики эхо

Быстро одичавших кошек и собак.

Далеко, почти сливаясь с небосводом,

На поля бросая мутно-желтый свет,

Будет еле виден по тяжелым сводам

Города истлевший и сухой скелет.

Апрель или май 1911

4. На вокзале

Помнишь ты на вокзале

Грохот, крик, суету,

Затаенной печали

Только вздох на лету?

Было странно средь давки,

Беспокойно дрожа,

Говорить об отправке

Твоего багажа.

Разрыдаться б, как дети.

Но с улыбкой тупой

О каком-то билете

Мы болтали с тобой.

И лишь в миг расставанья

Я увидел, о чем

Мы в минуты свиданья

Тосковали вдвоем

(1912)

Я скажу вам о детстве ушедшем, о маме

И о мамином черном платке,

О столовой с буфетом, с большими часами

И о белом щенке.

В летний полдень скажу вам о вкусе черники,

О червивых, изъеденных пнях

И о только что смолкнувшем крике

Перед вами в кустах.

Если осень придет, я скажу, что уснула

Опьяневшая муха на пыльном окне,

Что зима на последние астры дохнула

И что жалко их мне.

Я скажу вам о каждой минуте, о каждой!

И о каждом из прожитых дней.

Я люблю эту жизнь, с ненасытною жаждой

Прикасаюсь я к ней!

Март или апрель 1912

Мне двадцать первый год. Как много!

Апрель ушел, и предо мной

Сухая, пыльная дорога,

И духота, и летний зной.

Еще есть мама, сестры где-то,

И кто-то "мальчиком" зовет

Но вот пройдут зима и лето,

Какой-нибудь случайный год,

И, отданный суровым думам,

Осыпется весны цветок,

И станет жестким и угрюмым

Неясный очерк пухлых щек.

Март или апрель 1912

Мне никто не скажет за уроком "слушай",

Мне никто не скажет за обедом "кушай",

И никто не назовет меня Илюшей,

И никто не сможет приласкать,

Как ласкала маленького мать.

Март или апрель 1912

Как скучно в "одиночке", вечер длинный,

А книги нет

Но я мужчина,

И мне семнадцать лет

Я, "Марсельезу" напевая,

Ложусь лицом к стене,

Но отдаленный гул трамвая

Напоминает мне,

Что есть Остоженка, и в переулке

Наш дом,

И кофе с молоком, и булки,

И мама за столом.

Темно в передней и в гостиной,

Дуняша подает обед.

Как плакать хочется Но я мужчина,

И мне семнадцать лет

Март или апрель 1912

Когда встают туманы злые

И ветер гасит мой камин,

В бреду мне чудится, Россия,

Безлюдие твоих равнин.

В моей мансарде полутемной,

Под шум парижской мостовой,

Ты кажешься мне столь огромной,

Столь беспримерно неживой,

Таишь такое безразличье,

Такое нехотенье жить,

Что я страшусь твое величье

Своею жалобой смутить.

Март или апрель 1912

Я помню серый, молчаливый,

Согбенный, как старушка, дом,

И двор, поросший весь крапивой,

И низкие кусты кругом.

Прохладные пустые сени,

Крыльцо и бабу на ступени,

В саду мальчишек голоса

И спящего на солнце пса.

В уютной низенькой столовой

Пыхтящий круглый самовар,

Над чаем прихотливый пар

И на столе пирог фруктовый,

Старушку в кружевном чепце

С улыбкой важной на лице.

Март или апрель 1912

Когда в Париже осень злая

Меня по улицам несет

И злобный дождь, не умолкая,

Лицо ослепшее сечет,

Как я грущу по русским зимам,

Каким навек недостижимым

Мне кажется и первый снег,

И санок окрыленный бег,

И над уснувшими домами

Чуть видный голубой дымок,

И в окнах робкий огонек,

Зажженный милыми руками,

Калитки скрип, собачий лай

И у огня горячий чай.

Март или апрель 1912

Я знаю: ты глядишь часами

На чисто выметенный двор,

На окна с пыльными цветами,

На облупившийся забор,

На крышу, где за корку хлеба

Дерутся с криком воробьи,

И на клочок пустого неба,

Едва сереющий вдали.

О, сбрось тупое безразличье

И, не мечтая об ином,

Пойми убогое величье

Происходящего кругом.

Март или апрель 1912

Как радостна весна родная

И в небе мутном облака,

И эта взбухшая, большая,

Оковы рвущая река.

И я гляжу, как птичья стая

Слетает на верхи берез

И как ее путает, лая,

Веселый и продрогший пес.

Март или апрель 1912

Когда ты с грустью терпеливой

Положишь у креста венок,

И небо полночью слезливой

Размоет глину и песок,

И колокол, тупой и медный,

Мне годовщину пропоет,

И всё, что было мной, бесследно

Исчезнет, сгинет и пройдет, --

Тогда туман, густой и синий,

Пойдет от тающей земли,

И кашки расцветут в долине,

И пропоет рожок вдали.

Кадите вы, поля, кадите

Свои волшебные хвалы,

Нагую землю взбороздите

Вы, терпеливые волы

И вся земля живи и смейся,

Лучи серебряные пей,

И где-то в глубине развейся

Остаток горечи моей!

Март или апрель 1912

Если ты к земле приложишь ухо,

То услышишь, крыльями звеня,

В тонкой паутине бьется муха,

А в корнях изъеденного пня

Прорастают новые побеги,

Прячась в хвое и в сухих листах.

На дороге вязнут и скрипят телеги,

Утопая в рыхлых колеях.

Ты услышишь, пробегает белка,

Листьями пугливыми шурша,

И над речкой пересохшей, мелкой

Селезень кряхтит средь камыша.

И поет бадья у нашего колодца,

И девчонки с ягодой прошли.

Ты услышишь, как дрожит и бьется

Сердце неумолчное земли.

Март или апрель 1912

16. Год

Что лучше зимнего рассвета,

И дыма синего у труб,

И еле слышного привета,

Слетающего с милых губ?

Часам к пяти, пока не поздно,

Приятно выйти погулять,

Кричать средь тишины морозной

И снег, притаптывая, мять.

А вечером с тобою снова

У вспыхивающих углей

Мы дремлем в маленькой столовой,

И ты становишься нежней.

И к чаю сливное варенье,

И ложек серебристый стук,

Сверчка задумчивое пенье,

Метели голоса, и вдруг

Усталое прикосновенье

Твоих неуловимых рук.

Что радостней весною дыма

Недавно вспаханных полей

И тонкой, еле уловимой,

Прозрачной зелени ветвей?

Забывши о недавнем снеге,

Уж анемоны расцвели,

И рвут корявые побеги

Пласты тяжелые земли.

Средь стада бубенец смеется,

Вдали гудят колокола,

И взносится и раздается

Неповторимая хвала.

И юноша, покинув келью,

В леса пушистые идет

И тихо плачущей свирелью

Подругу робкую зовет

И пахнут солнцем, пахнут прелью

Бугры изрытые болот

Что слаще и острее лета

Его сомнений и тревог,

До боли жалящего света

И пыльных солнечных дорог?

Соседней рощицы опушка

Уж начинает опадать,

И голосистая кукушка

Перестает в ней куковать.

И в полдень уж длиннее тени,

И в поле уж желтее рожь,

И ты наивной и весенней

Передо мною не пройдешь.

Гроза. Под крышей на соломе,

Раскинув руки, я лежу

И в наплывающей истоме

На небо тусклое гляжу,

И в этом блеске, в этом громе

Свою тревогу нахожу

Сильней всего люблю я осень,

Покойно и легко я пью

Ее задумчивую просинь

И ветра ровную струю.

Последняя полоска сжата,

И овдовели тополя,

Й пахнут горечью и мятой

Необозримые поля.

Затихла песня трудовая,

Готово новое вино,

И падает струя хмельная

С веселым говором на дно.

И всё ушло, и всё далёко --

И нежно-серебристый май,

И леса шум, и гул потока,

И крикнуть хочется "прощай!"

Какой-то птице одинокой,

Отставшей от пролетных стай.

Март или апрель 1912

17. Осенью

О чем-то скучно и лениво

Досказывает мокрый лес.

Обрывки туч дрожат пугливо

И жмутся на краю небес.

Кой-где дубки, орешник мелкий,

А за кустами тишь и глушь,

Лишь слышен шорох юркой белки

Да ноги хлюпают меж луж.

Что я скажу тебе сегодня,

Когда еще желтей листва,

Когда темней и безысходней

Мои ненужные слова?

А там уж кружит птичья стая.

Куда она летит опять?

И высь такая голубая,

Что не измерить, не понять.

И, слыша крик, душа, как птица

С дробинкой маленькой в крыле,

Еще наверх взлететь стремится

И грузно падает к земле.

(1913)

18. Вечером

Ветер разогнал серебряные тучи,

Ослабел и в низеньких кустах залег

Я иду вдоль зелени колючей,

Мокрая трава дрожит у ног

Сжатые поля -- как шашечные доски.

Падает снопами золотой овес.

И, цепляясь за кустарник хлесткий,

По дороге вязнет полный воз.

И под лай собаки розовое стадо

Тянется с поросших вереском холмов.

Может, сердцу ничего не надо,

Кроме песни дальней бубенцов,

Кроме голосов мальчишек, там, в селенье,

Где над крышами ползет и тает дым,

Кроме позднего недоуменья

Перед миром детским и простым.

(1913)

19. России

Ты прости меня, Россия, на чужбине

Больше я не в силах жить твоей святыней.

Слишком рано отнят от твоей груди,

Я не помню, что осталось позади.

Если я когда-нибудь увижу снова

И носильщиков, и надпись "Вержболово",

Мутный, ласковый весенний день,

Талый снег и горечь деревень,

На дворе церковном бурые дорожки

И березки хилой тонкие сережки, --

Я пойму, как пред тобой я нищ и мал,

Как я много в эти годы растерял.

И тогда, быть может, соберу я снова

Всё, что сохранилось детского, родного,

И отдам тебе остатки прежних сил,

Что случайно я сберег и утаил.

Февраль или март 1913

Я бы мог прожить совсем иначе,

И душа когда-то создана была

Для какой-нибудь московской дачи,

Где со стенок капает смола,

Где идешь, зарею пробужденный,

К берегу отлогому реки,

Чтоб увидеть, как по влаге сонной

Бегают смешные паучки.

Милая, далекая, поведай,

Отчего ты стала мне чужда,

Отчего к тебе я не приеду,

Не смогу приехать никогда?

Февраль или март 1913

21. Сумерки

Злобный ветер, злобный холод,

Мутный вечер настает,

И колючий острый голод

Дико гложет мой живот

Ветер взносит хлопья пыли

С едкой, грязной мостовой,

И жужжат автомобили,

Как густой осиный рой,

И, блудливо строя глазки,

Старичок идет, свистя,

И у женщины в коляске

Жалобно мычит дитя.

И тоска, и пыль, и холод,

Мутный вечер настает,

И колючий острый голод

Дико гложет мой живот

Февраль или март 1913

22. Верлен в старости

Лысый, грязный, как бездомная собака,

Ночью он бродил забытый и ничей.

Каждый кабачок и каждая клоака

Знали хорошо его среди гостей.

За своим абсентом молча, каждой ночью

Он досиживал до "утренней звезды",

И торчали в беспорядке клочья

Перепутанной и неопрятной бороды.

Но, бывало, Муза, старика жалея,

Приходила и шептала о былом,

И тогда он брал у сонного лакея

Белый лист, залитый кофе и вином

По его лицу ребенка и сатира

Пробегал какой-то сладостный намек,

И, далек от злобы и далек от мира,

Он писал, писал и не писать не мог

Февраль или март 1913

23. О Москве

Есть город с пыльными заставами,

С большими золотыми главами,

С особняками деревянными,

С мастеровыми вечно пьяными,

И столько близкого и милого

В словах. Арбат, Дорогомилово.

Февраль или март 1913

24. О маме

Если ночью не уснешь, бывало,

Босыми ногами,

Через темную большую залу,

Прибегаешь к маме.

Над кроватью мамина аптечка

Капли и пилюли,

Догорающая свечка

И белье на стуле.

Посидишь и станет почему-то

Легче и печальней.

Помню запах мыла и уюта

В полутемной спальне.

Февраль или март 1913

Может, можно отойти, вернуться

В маленький и пыльный городок,

Где какой-нибудь Барбос иль Куцый

С громким лаем носится у ног

Может, можно?

Февраль или март 1913

26-27. Вздохи из чужбины

26. Плющиха

Значит, снова мечты о России

Лишь напрасно приснившийся сон;

Значит, снова дороги чужие,

И по ним я идти обречен!

И бродить у Вандомской колонны

Или в плоских садах Тюльери,

Где над лужами вечер влюбленный

Рассыпает, дрожа, фонари,

Где, как будто веселые птицы,

Выбегают в двенадцать часов

Из раскрытых домов мастерицы,

И у каждой букетик цветов.

О, бродить и вздыхать о Плющихе,

Где, разбуженный лаем собак,

Одинокий, печальный и тихий

Из сирени глядит особняк,

Где, кочуя по хилым березкам,

Воробьи затевают балы

И где пахнут натертые воском

И нагретые солнцем полы.

27. Девичье поле

Уж слеза за слезою

Пробирается с крыш,

И неловкой ногою

По дорожке скользишь.

И милей и коварней

Пооттаявший лед,

И фабричные парни

Задевают народ.

И пойдешь от гуляний

Вдалеке монастырь,

И извощичьи сани

Улетают в пустырь.

Скоро снег этот слабый

Pi отсюда уйдет

И веселые бабы

Налетят в огород.

И от бабьего гама,

И от крика грачей,

И от греющих прямо

Подобревших лучей

Станет нежно-зеленым

Этот снежный пустырь,

И откликнется звоном,

Загудит монастырь.

Март 1913

28. Как умру

Комната в том же отеле, обвиты углы паутиной. Я лежу на высокой постели, придавленный тяжкой периной. Обои с цветами. Книг нелепая груда. Зеркало в пышной раме. И табак, и табак повсюду

Сосед по лестнице всходит, ключом гремит неуклюже.

Мне сегодня ни лучше, ни хуже, и нет никаких откровений, о которых вы столько писали, только больше обычной лени и немного меньше печали.

Май 1913

29. Франсису Жамму

Часто, блуждая вечером по Парижу, я ваш скромный домик снова вижу

Зимнее солнце сквозь окна светит, на полу играют ваши дети. У камина старая собака, греясь, спит и гром ко дышит, в камине трещат еловые шишки. Вы говорите, а я слушаю и думаю, откуда в вас столько покоя, думаю о том, что меня ждет дорога угрюмая, вокзал и пропахший дымом поезд.

Если моя душа в Париже не погибла, спасибо вам за это, Жамм Спасибо! Еще кружат надо мной метели темными стаями, еще душа не смеет назвать Того, к Кому обращается. Но вы, нашедший для своей молитвы восторг непересохшего ручья, молясь за всех, немного помолитесь за то, чтоб мог молиться я

Ноябрь 1913

Боже, милый, ласковый, как ты мне близок минутами, как ты тешишь сердце сказками, сказками, прибаутками. Разве не дети мы, разве ты не балуешь нас грозами, дождями летними, сухими морозами?

Когда я большую собаку глажу и чую на руке ее язык горячий и влажный, за собакой, что меня робко лижет, я тебя, господи, вижу

Ноябрь 1913

Если бы ты была козой, я бы выгонял тебя в поле, ходил бы за тобой и давал бы тебе соли.

Но ты не коза, а девушка, с гребенками, с платьями, с юбками, с пальцами слишком тонкими, с мечтами слишком хрупкими. И я боюсь с тобой говорить, боюсь заглянуть в твою душу, как дети боятся разбить дорогую игрушку.

Ноябрь 1913

Звезд у бога много -- целый светлый рай, а ты у меня одна на свете, обожди, не умирай! А когда умрешь всё же и станешь звездой в раю, ты так скажи господу "Боже, исполни просьбу мою "

Он исполнит и ты вернешься ко мне назад в своей ночной рубашке, длинной, длинной до пят

Я буду в твоей комнате тогда и, глядя на небо, скажу "Упала звезда ."

Ноябрь 1913

Полдевятого, пора в школу Ранец от книг тяжелый.

Допиваю кофе крупными глотками, темно еще, лампа горит Хочется, перед тем как идти, забежать к маме. "Ты не знаешь, мама спит?"

В темной спальне большой мраморный умывальник.

И теперь, после стольких лет разлуки, после стольких тяжелых лет помню я, как утром мамины руки пахли мылом "Vera Violette".

Ноябрь 1913

От лампы ровный круг, тихо вокруг Только кто-то поднимается по лестнице громко, может быть, подойдет сейчас к двери и спросит: "Эренбург, вы дома?"

Нет, никто не пришел. Я гляжу на заваленный книгами стол. Сколько за эти пять лет прожито, из нового ничего не вышло, а старое, старое ушло, и странно думать, что сейчас где-то в Москве на Остоженке мама сидит и пишет:

"Я послала тебе русский чай, смотри не простудись и не скучай..."

Ноябрь 1913

Когда вы уйдете навек, я буду верить, как будто вы вышли из комнаты, не прикрыв плотно двери.

Когда вы уснете навек, я скажу вам:

"Спокойной ночи"

И сестрам скажу

"Тише, папа спать хочет."

Я скажу

"Мама задремала в кресле. С ней нельзя говорить, но скоро мы будем вместе. Мы будем снова ждать папу к обеду в нашей столовой. Папа выйдет, взглянет своими добрыми близорукими глазами, от радости как-то выпрямится весь и спросит у мамы:

"А дети все здесь?..""

Ноябрь 1913

Иногда вспоминаю костры на снегу, иногда даже их вспоминать не могу

Утренний ветер марта особенно дик и свеж, но не двинется с места барка моих последних надежд. Погоди! Кто-то тащит весь непосильный груз.

Боже! Имя твое всё чаще срывается с этих уст.

(1914)

В нежном свете гаснущего газа мелькают женщины, как летучие мыши. На улице пустой и влажной шелест тонкого шелка слышен.

Я сяду в маленьком баре, ко мне прилетит летучая мышь и скажет: "Ты снова печален, ты снова один си лишь"

Как тонко сделаны губы, средь позднего золота мак, и целую ночь я буду глядеть на их тайный знак.

Будет тихо и пусто меж нами; жадно прильнув к стеклу, выпьет она сухими губами белую мутную мглу Не станет абсента в стакане, не станет больше огней, и меня, и меня не станет со всей тяготой моей. И ярче на шляпе алого банта, и ярче на шее коралловых бус раскроется дивная рана богом рассеченных уст

Но утром опять, тяжела и бела, сквозь окна вольется мутная мгла И будет утру чуждым и лишним последний взмах крыла летучей мыши.

(1914)

Вечера, тенистые, как пальмы, вы всего понятней и родней.

Я опять слежу на площади зеркальной легкий бег испуганных огней. Как они убегают быстро, и за ними гонятся тени, похожие на огромных птиц; иногда расцветают на тонких стеблях нарциссы девичьих лиц.

Я стою, прислонившись к стене, хорошо и покойно мне. Ласковый холод стены, дождик и запах весны, запах смутный, ненужный каждой маленькой лужи. Я половодья, и гула, и ветра не помню; у мокрой стены хорошо мне.

Только сны о золоте Рима я от теплых дождей берегу круглые, они горят, как апельсины, на каком-то темном берегу

(1914)

Мы плясали с тобой долго, как два дрессированных волка. Тоска укротитель держала свой хлыст наготове, и это мы звали любовью.

Синяя стелется мгла. Зимний вечер ласков и чист

Ты ушла. Я целую поломанный хлыст В книге оставляют закладку, чтобы опять опьяняться теми же страницами. Если б вернуться обратно к далекому, почти позабытому

В эти ночи весенние на каком-то прочитанном скучном романе я пишу "Флоренция, Флоренция", и буквы ранят

Всё, что было хорошего в жизни, прошло среди низких холмов, где ветер гонит из Пизы стада небесных волов, где вечером у Арно тепло и сыро и дрожат огоньками лавочки ювелиров, где англичане бродят толпами, где закатами тихими и долгими, как свеча, горит кампанило за всю земную любовь, где вместе с нею мы были и где не будем вновь.

Так много -- три года! И не вернуться обратно к далекому, почти позабытому

Одна закладка меж двумя страницами.

(1914)

Ты знаешь, Он не Добрый Пастырь Я дик и, может быть, лукав, я ночью чую слишком часто дурман неукротимых трав. Я тонкую кору подрезал, чтоб выпить сок горячий и телесный, я тронул черное железо опавшего пустого леса. Падал я, глядя на желтые тучи, как им завидовал я Веру в Него я мучил, как мальчик воробья.

Но Он в минуту заката мне дал вино тоски и тьмы, такое крепкое, что, выпив, я заплакал и вспомнил серые глаза Фомы.

Между январем и мартом 1914

41. До конца

Есть жизни точно тонкие тропинки,

Они скрываются средь зелени густой,

Отравленные синей дымкой

И ускользающей мечтой.

Но жизнь моя просторная дорога,

Она от пыли белая, она -- навек.

Ты долго шел? Но дней у бога много!

И где привал? И где ночлег?

Еще давно, еще вначале,

Когда кусты мою дорогу прикрывали,

Когда казалось, что идти недалеко,

А если далеко, то так легко,

Мне встретилась простая женщина,

Такая светлая и незаметная, как все,

Но птицы вдалеке звенели -- легкие

бубенчики,

И было всё в росе.

Она мне отдала свое большое сердце,

Тяжелое, как все сердца.

Отдав его, закуталась в туман, померкла.

Но этот груз мне сладок до конца.

Она мне отдала свое большое сердце,

Тяжелое, как все сердца.

Март 1914

Я сегодня вспомнил о смерти,

Вспомнил так, читая, невзначай.

И запрыгало сердце,

Как маленький попугай.

Прыгая, хлопает крыльями на шесте,

Клюет какие-то горькие зерна

И кричит: "Не могу Не могу!

Если это должно быть так скоро --

Я не могу!"

О я лгал тебе прежде, --

Даже самое синее небо

Мне никогда не заменит

Больного февральского снега.

Гонец, ты с недобрым послан!

Заблудись, подожди, не спеши!

Божье слово слишком тяжелая роскошь,

И оно не для всякой души.

Май 1914

На холму унынье и вереск,

И пастух на холму задремал.

Я знаю, ты не поверишь,

До чего я идти устал.

Рога окунули коровы

В красное море и спят

Куда идти мне снова,

Когда потухает закат?

Где-то бубенчик звякнул,

Такой убитый.

Залаяла собака,

И снова всё тихо.

И если ты белый месяц увидишь --

Его не увидит пастух на холму

И если споешь ты о прежней обиде

Я песни твоей не пойму.

Июнь 1914

44. О соборе Реймса

Доходил смердящий ветер

И по улицам носил дитя потерянное.

И стучали тихие калеки

Деревом

Господень ларь, уныл и дымчат,

Стоял расщепленный, как дуб,

Лишь обратив на запад стылый и пустынный

Последний суд.

И семь птенцов, голодные, взлетали,

В ночи не видя ясного лица,

На грозный и сулящий палец

Окаменелого творца.

Пришла ко мне ты, тяжкая, нагая,

Спросить, готов ли я.

Готов

Но погоди! Ты слышишь -- это плачет Каин

Над пеплом жертвенных даров.

Декабрь 1914

Если б сегодня пророк пришел,

Я забыл бы о трудной свободе, --

Как некий сказочный волк,

Я лизал бы его благодатные ноги.

Но никто не хочет меня победить.

Еще вспоминая, я плачу,

Но молитвы -- из книг,

Слезы -- негорячие.

Утро пришло, не тушу свечу,

Гляжу на нее и молчу

Сейчас запоет будильник,

Заведенный к чему-то вчера.

Пора! Пора! Пора!

Готов, но еще усилье.

Ты, глядящая в море испытующим взглядом,

Смотри недвижен средь вод,

Горит омраченный корабль,

И матрос на мачте поет

Декабрь 1914

"Атаки отбиты, победа..."

Маленькие, ровные слова.

Над бедным усталым ковчегом

Всё тех же ночей синева.

Последние выси

Покрыла вода.

И дальше астральных чисел

Никому не понять никогда.

Но дикий ангел бросит сети

В глухие воды и уснет

Он, засыпая, не приметит

Какой-то праздный огонек.

И будет волн разбег сердитый,

Небесной степи синева.

.Он может тихо спать, и ныне не затмится

Тупая святость божества.

Декабрь 1914

47. Гоголь

Неуклюжий иностранец,

Он сидел в кофейне "Греко".

Были ранние сумерки

Римского лета,

Ласточки реяли над серыми церквами.

Завлекла его у ног мадонны

Ангельская тягота и меч,

А потом на Пьяцца Спанья запах розы.

(Медные тритоны

Не устанут извиваться и звенеть.)

Вспомнил он поля и ночи,

Колокольцев причитанье

И туман Невы.

Странный иностранец,

Он просил кого-то

(Вечер к тонкому стеклу приник)

"От летучих, от ползучих и от прочих

Охрани!"

Сумрак, крылья распуская,

Ласточек вспугнул.

В маленькой кофейне двое

Опечалились далекой синевой.

...И тогда припал к его губам сладчайший,

Самый хитрый, самый свой.

Январь 1915

48. Мои слова

В час, когда далекая заря,

Усмехаясь, тихо пенит

Белые, безликие моря, --

Маленький рождается младенец,

А смеется, как старик

Посмеявшись, умирает, -- это лучше!

День за днем, и я привык

К этим глазкам, к их пугающей воде

И к тому, что руки, нет, не руки -- ручки

Отбиваются от близких бед.

(Милый трупик,

Забелит тебя рассветный снег!)

Тоненький огарок знает,

Как заря их крестит, крестит-отпевает

Встали и очнулись.

Утро наконец.

Одного еще качаю в люльке --

Тоже не жилец.

Январь 1915

Я. А. Милюковой

Когда еще не совсем стемнело,

Зажигают на площади газовый рожок.

Расплывается пламя белое

Среди небесных песков.

Если б знать, зачем он, никем не замеченный,

Смотрит в сизую даль

В час, когда влага весеннего вечера

Еще не тронула теплый асфальт

О, не надо, не надо бессмертья

Слишком трудно думать о нем.

Только порадуйте бедное сердце

Одним ответным огнем!

Январь 1915

Люблю немецкий старый городок --

На площади липу,

Маленькие окна с геранями,

Над лавкой серебряный рог

И во всем этот легкий привкус

Милой романтики.

Летний дождик каплет

Люб мне бледно-красный цвет моркови

На сером камне.

За цветными стеклами клетчатая скатерть,

И птица плачет о воле,

О нежной, о давней.

А в церкви никто не улыбнется, --

Кому молиться? Зачем?

И благочестивые уродцы

Глядят со стен.

Сторож тихо передвигает стулья.

Каплет дождик.

Уродцы уснули.

Январь 1915

51--61. Из цикла "Ручные тени"

Е. Ш.

Каторжница, и в минуты злобы

Губы темные на всё способны.

От какой Сибири ты взяла эти скулы,

Эту волю к разгрому, к распаду, к разгулу?

Жизни твоей половодья, пороги

И пожары далеких усобиц.

Сколько раз этих щек провалы

Синели от слез и от жалоб,

А бровей исступленные крылья

Распускались, сбирались и бились!

Но господь обрел в этом пепле

Живой огонь и глаза затеплил,

Разъятые жалостью, дымом, гарью --

Огромные, темные, карие.

Февраль 1915

М. Н.

В маленькой клетке щебечет и мечется,

Что-то повторяет бесконечное.

Войдешь -- расспросы за расспросами,

Хлопоты знакомые.

Только как странно смотрят глаза раскосые,

Зеленые глаза, обреченные.

Боится, что наскучила,

На минуту отходит в угол,

Но если вы даже сделаете из птицы чучело,

Как глаза ее будут глядеть испуганно.

Февраль 1915

Н А. Милюковой

Твои манеры милой тетки

Из бледно-розовой гостиной,

И голос медленный и кроткий,

И на груди аквамарины.

Но взор твой, ускользая праздно

В тупой и безразличной лени,

Таит все прихоти соблазна,

Все смены прежних наслаждений

Как странно встретить у ребенка,

В минуту тихого мечтанья.

Какой-то след усмешки тонкой

Непоправимого познанья!..

Январь 1912

Веры Инбер

Были слоны из кипарисового дерева,

Из бронзы, из кости, еще из чего-то.

Не помогли амулеты -- маленькие слоны,

Не помогли даже рифмы "Ленотра и смотра"...

Вижу вас -- вечно новая шляпка

И волосы ветра полны.

Голос капризный, лукавый

"Где вы? Скажете еще! Неправда..."

Не помогли амулеты.

Испить вам дано

Жизни думы и годы --

Не хмельную печаль, не чужое вино,

Только холодную воду.

Февраль 1915

Маревны

Ты смеешься весьма миловидно и просто,

И волосы у тебя соломенные.

Ах, как больно глазам от известки

Заплясавших, задрыгавших домиков!

Жарко три дня подряд.

Что ж, купайся, пей лимонад!

Нет, я лучше у горячих стен

Потанцую под "Кармен",

Потанцую, подурачусь, покричу --

В домике оставил я трескучую свечу!..

Но болезное святое дитятко

Не потерпит никакой беды,

Чтоб залить огонь, у бога выпросит

Маленькую капельку воды.

Май 1915

Бальмонта

Пляши вкруг жара его волос!

Не пытай, как он нес

Постами

Этот легкий звенящий пламень.

Но иди домой и отдай подруге

Один утаенный и стынущий уголь.

Когда же средь бед и горя

Он станет уныл и черен,

Скажи, но только негромко.

"Прости, я сегодня видел Бальмонта..."

Апрель 1915

Максимилиана Волошина

Елей как бы придуманного имени

И вежливость глаз очень ласковых.

Но за свитками волос густыми

Порой мелькнет порыв опасный

Осеннего и умирающего фавна.

Не выжата гроздь, тронутая холодом

Но под тканью чуется темное право

Плоти его тяжелой.

Пишет он книгу,

Вдруг обернется книги не станет

Он особенно любит прыгать,

Но ему немного неловко, что он пугает прыжками.

Голова его огромная,

Столько имен и цитат в ней зачем-то хранится,

А косматое сердце ребенка,

И вместо ног -- копыта.

Февраль 1915

Модильяни

Ты сидел на низенькой лестнице,

Модильяни.

Крики твои -- буревестника,

Улыбки обезьяньи.

А масляный свет приспущенной лампы,

А жарких волос синева!

И вдруг я услышал страшного Данта --

Загудели, расплескались темные слова.

Ты бросил книгу

Ты падал и прыгал,

Ты прыгал по зале,

И летящие свечи тебя пеленали.

О безумец без имени

Ты кричал: "Я могу! Я могу!"

И четкие черные пинии

Вырастали в горящем мозгу

Великая тварь --

Ты вышел, заплакал и лег под фонарь.

Апрель 1915

В. Н.

Собирает кинжалы, богов китайских,

Пишет стихи и стихи читает,

Но в душе запустенье и дрема,

Темный чад непроветренных комнат

Одиноко пьет алкоголь и, бессильный,

Что-то бубнит о коврах королевы Матильды,

О случайно прочитанной книжке

О Бергсоне, Рабле или о "Трупе в нише".

Хочется бить, ломать, бедокурить,

Ах, ковры не застлали купеческой дури!

На лице очки и пухлые щеки,

А глаз не видно, глаз не найдете.

Ставни закрыты, никто не знает,

Как безобразит тихий хозяин,

Как плачет, и слезы ползут неловко

По пыльным, по сделанным щёкам.

Февраль 1915

Ж. Цадкина

Люблю твое лицо -- оно непристойно и дико,

Люблю я твой чин первобытный,

Восточные губы, челку, красную кожу

И всё, что любить почти невозможно.

Как сросся ты со своей неуклюжей собакой,

Из угла вдруг залаешь громко внезапно

И смущенно глядишь: "Я дикий,

Некомнатный, вы извините!.."

Но страшно в твоей мастерской: собака,

Прожженные трубки, ненужные книги и девичьих статуй

От какого-то ветра загнутые руки,

Прибитые головы, надломленные шеи, --

Это побеги лесов дремучих,

Где кончала плясать Саломея.

Ты стоишь среди них удивлен и пристыжен --

Жалкий садовник! Темный провидец!

Февраль 1915

&nbsp; Своя

Горбится, мелкими шажками бежит

Туда и обратно.

Тонкие пальцы от всех обид

Скручены как-то.

Раздумчивый глаз

И усмешка

Кое-что знаю про вас,

Все мы здешние, все мы грешные!

Жизнь нелегка,

И очиститься нечем.

Убьешь паука --

Отойдешь и повесишься

Поглядит и бежит куда-то --

Туда иль обратно.

И, отвисшие, к ночи засохшие

(От молитвы иль только от страсти скрытой?),

Жадно ловят комнатный воздух

Губы семита.

Июнь 1915

62. Канун

На площади пел горбун,

Уходили, дивились прохожие:

"Тебе поклоняюсь, буйный канун

Черного года!

Монахи раскрывали горящие рясы,

Казали волосатую грудь.

Но земля изнывала от засухи,

И тупился серебряный плуг.

Речи говорили они дерзкие.

Поминали Его имена.

Лежит и стонет, рот отверст,

Суха, темна.

Приблизился вечер.

Кличет сыч.

Ее вы хотели кровью человеческой

Напоить!

Тяжелы виноградные гроздья,

Собран хлеб.

Мальчик слепого за руку водит

Все города обошли.

От горсти земли он ослеп.

Посыпал ее на горячие очи,

Затмились они.

Видите -- стали белыми ночи

И чернью покрылись дни.

Раздайте вашу великую веру,

Чтоб пусто стало в сердцах!

И, темной ночи отверстые,

Целуйте следы слепца.

Ничего не таите -- ибо время

Причаститься иной благодати!"

И пел горбунок о наставшем успении

Его преподобной матери.

Февраль 1915

63. Над книгой Вийона

Бедный мэтр Франсуа!

В таверне "Золотой осел" сегодня весело.

Приплел, усмехнулся даме

(Все мы грешные!),

Кинул на стол золотое экю.

На твоем Завещании

Три повешенных.

И горек твой дар

Моей печали

В этот желтый и мокрый март,

Когда даже камень истаял.

Пошел -- монастырский двор,

И двери раскрыты к вечерне.

Маленький черт

Шилом колет соперника.

Всё равно!

Пил тяжелое туренское вино.

Ночи лик клонился ниже.

Пели девы "Вот Он Вот Он!"

Петухи кричали Трижды

От Него отрекся Петр.

Февраль 1915

64. Двадцать пятого марта

Под золотом марта снега в оврагах вскипали.

На высокой паперти стоял слепой мальчик.

Простер он руку свою, прося подаянья,

Не к толпе прихожан, и не к пашне, синевшей

в тумане,

Но к желтому небу

Это день исцелений! Гроза средь снега!

Бесплодные вдовы и девы в церкви. Он слушал,

Как о нежном сыночке голосила кликуша.

Он тянулся к небу и в полдень

Кто-то золотом руку его наполнил.

Девять лун отойдут, и звезда загорится в Сочельник.

Погорюет жена над пустой колыбелью.

Но, боже, как будет он плакать, маленький мальчик,

Когда последние капли уйдут сквозь сжатые крепко

пальцы!..

Март 1915

Майское утро, и плачет шарманка,

Но сегодня я больше не встану

Вы, в своем милосердии

Приносящая крест,

Расскажите о чьей-нибудь смерти,

Чтоб я не боялся чудес.

Нет, перестаньте,

Прогоните лучше его!

Я знаю, что этот же самый шарманщик

Стоял над калекой Рембо.

Как совладать с весенними днями,

Они сочатся сквозь шторы, сквозь ставни.

Пароход, уплывающий в Харрару, --

Это не пьяный корабль!

Скоро ль, устав наконец,

Курчавому доброму негру

Я отдам золотой бубенец

И за это возьму его веру?

Но негр не приходит, не уходит шарманка.

Я сегодня больше не встану

.Вот казнь, и нет ни плахи, ни меча,

И даже кровь, и даже кровь не горяча!

Март 1915

66. В детской

Рано утром мальчик просыпался,

Слушал, как вода в умывальнике капала.

Встала упала, упала -- и жалко.

Ах, как скулила старая собака,

Одна, с подшибленной лапой.

Над подушкой картинку повесили,

Повесили лихого солдата,

Повесили, чтобы мальчику было весело,

Чтоб рано утром мальчик не плакал,

Когда вода в умывальнике капает

Казак улыбается лихо,

На казаке папаха.

Казак наскочил своей пикой

На другого, чужого солдата,

И красная краска капает на пол.

Март 1915

67. Свадьба на площади

Уж звезды глядели подслеповато --

Хитрые глазки бабки,

Что, пристойно вздыхая и ноя,

Чистит и моет покойника.

Господин с "проспектом"

Жадно ловил человека:

"Кайтесь, покайтесь!

Ныне только это средство покупайте!"

Простер он руку к вывеске, зревшей

В сизых далях,

Где сорок приученных бесов

Вдоль огромных букв кувыркались.

На столб взобрался кутила

В грязном цилиндре, и, правя стеком,

Темную площадь кропил он

Жиденьким светом.

Кутила

Господа, соблюдайте уважение к божьему

месту.

Сейчас должны прийти жених и невеста.

В церкви темно. Вы же беситесь.

Так не полагается.

Черный жрец с пылающей лестницей,

Вас приглашаю я.

Фонарщик

Плетется собака,

Ложится у фонаря.

Черная собака,

Что ты ходишь зря?

Обведу вкруг огня я круг

Забьются искры.

От белого беса круг

И от мглистого.

Мгла ты, мгла,

Что ты наплела?

Бродишь, ходишь около.

Ты не балуй, мгла,

Я фонарщик расторопный,

Обхожу четыре черные угла,

Одиннадцать овец гоню на заклание.

Зажигаю одиннадцать светильников в храме:

Первый для тени, что рядом тащится,

Второй для улыбчивой дамы,

Третий для пришедшего с моря тумана,

Четвертый для слепца,

Пятый для рекламы,

Шестой для хмельного гонца,

Седьмой для всякой собаки,

Восьмой для Адама,

Девятый для юной плясуньи, для грешной

причастницы,

Десятый для отца,

А одиннадцатый так себе...

Лошадь

Я лошадь!

Я покорно тащила черную ношу

Дел ваших.

Собирала зерно

И снова его увозила на пашню.

На бойню влекла гимны певших баранов.

И в кружевном домино

Развозила усопших и пьяных

Домой.

Вы глаза мои окутали тьмой.

Но сегодня брызнул в них день.

Скинула вашу ношу

О, какой огневой слепень

Жалил старую лошадь?

Я несла туда, за дома, за заставы,

Я несла, несла и упала.

Облепили меня люди, люди -- лошадь,

Точно липкие бескрылые мошки.

Не слетали, не пугались,

Снова волокли по яркому асфальту

Напрасно губы мои сосут железо,

Взывая о воде ключевой.

Видишь ты, человечья невеста,

Двое н-ас, двое.

Гимназисты

Мы учили теорию словесности.

Ах, какие крылышки небесные!

Мы у мух вырывали лапочки милые,

Мушиные лапочки, ангельские крылышки.

Продавец

Купите, господа, открыточки невинные!

Дама с очень пышными формами!

Голенькая дамочка, и при ней мандолина.

Купите -- недорого!

Кутила

Не слушайте его, дети!

Сейчас перед вами предстанет добродетель.

Жених манекен от лучшего портного.

Какой покрой! Какое нежное сердце, и ни слова.

Невеста голенькая, но в чулках и в шляпе.

Она может очень стыдливо улыбаться.

Тише, господа, тише!

Бабка

Ах ты, бедненький, что ж у тебя рукава

болтаются.

Безрукий ты, неприкаянный!

Безногий ты, безголовый, с палочкой,

Что ж ты по людям балуешься?

Сними с себя труху эту хитрую,

В рогожку простую завернись ты!

Вместо головы возьми ты тыкву

Да иди помаленьку, причитывая,

Чтоб не оступиться, не разбиться,

К милостивому Пантелею.

Поклонись ему, скажи "Меня жалеючи,

Ты приставь, прилепи эту голову,

Без головы житье мое невеселое!

От беса всё, и где ж это видано,

Чтоб нагишом, да при всех, бесстыдница!.."

Невеста

Ах, он не умеет беседовать!

Но, боже, какая нега

Ласкать весенним вечером

Эту грудь, эти плечи клетчатые.

О, какой торс,

И ног его нежный ворс!

Я люблю тебя, прах веселенький,

Отрок маленький!

Как сладко, как страстно колются

Воротнички крахмальные!

Кутила

Женишок мой, хорошенький выкидыш

Согласен ли ты после ночи рассыпаться?

Согласен ли ты в поту и в мыле

Снова стать прахом и пылью,

Безголовый, безрукий, безногий,

Висеть в гардеробе

Вовеки?

Но ты ведь не можешь ответить.

Невеста, согласна ли ты родить чудище,

Не из плоти -- из желтой кости,

Кормить его сохлой грудью,

Чтоб он издыхал и рождался каждую осень

И, достигнув девятого года,

Пришел бы на эту площадь дикую.

Руки длинные до пят, голова как у носорога

И на животе кружок искупительный?

Господин

О, я его обязательно куплю для моей коллекции

Божков Центральной Африки.

Невеста

Мне так стыдно, что хочется раздеться --

Снять эту шляпу!

Кутила

Он придет! В беспамятстве скинув парик,

Лысая старуха за ним понесется.

Скажет: "Я тоже, сметая стыд,

Кусала свое тело -- дряблую грушу без сока.

В блуде кричала, падала, снова кричала, вставши,

Возьми меня, княжич павших!.."

Всех подберет, всех потащит

На свою веселую дачу!

И меня, кутилу -- твоего пленника, --

Возьми с собой на задки!

О, тобой мы давно беременны

И плачем, и лижем сухие пески!

Кутила упал со столба, он лежал среди площади.

Ругались и пели, его объезжая, слепые извозчики.

Только при входе в ресторан "Олимпия",

Вертя зеркальные двери, кружа их, под шелка шум,

Плакал и шагал в безумном лабиринте

Черный грум.

Март 1915

68. Натюрморт

От этой законченной осени

Душа наконец ослабла.

На ярком подносе

Спелые, красные яблоки.

Тяготейте вы над душой ослабшей,

Круглые боги, веские духи,

Чую средь ровного лака

Вашу унылую сущность.

Всё равно, обрастая плотью,

Душа моя вам не изменит

Зреет она на тяжелом подносе

В эти тихие дни завершений.

Март 1915

69. В вагоне

В купе господин качался, дремал, качаясь

Направо, налево, еще немножко.

Качался один, неприкаянный,

От жизни качался от прожитой.

Милый, и ты в пути,

Куда же нам завтра идти?

Но верю: ватные лица,

Темнота, чемоданы, тюки,

И рассвет, что тихо дымится

Среди обгорелых изб,

Под белым небом, в бесцельном беге,

Отряхая и снова вбирая

Сон, полусон, --

Всё томится, никнет и бредит

Одним концом.

Апрель 1915

Марии Моравской

Слышишь, как воет волчиха,

Собирая отсталых волчат?

В поле просторно и тихо.

Куда ты ушел наугад?

Ясный паненок,

Маленький пан,

Отчего твой зеленый

Алеет жупан?..

Май 1915

71. Напутствие

О летящая мимо,

Ты падешь на скаты голые,

На ржавую глину,

Разогретую солнцем

Станешь снова таять и париться,

Ноги свои удивленно тронешь,

Малой тварью

Затрусишь полегоньку

Помяни и того, кто был создан

Из той же глины хрупкой,

Кто остался слишком поздно

Сидеть на приступочке,

Распевая- "Барышни хорошие,

Благолепные барышники,

Подайте один только грошик

Спившемуся,

Развалившемуся!.."

Май 1915

72. На войну

Уходили маленькие дети --

Ванечки и Петеньки,

Уходили на войну.

Ну! Ну!

Пейте! Бейте!

Бейтесь! Смейтесь!

На вокзальной скамейке!

Какой пухлый профиль,

И заботливо прицеплена фляжка.

Он сегодня утром еще пил кофе

С мамашей.

Пили и забыли.

Уходили.

Не глядели, не скорбели.

Пили, пели.

Чад ли? Жар ли?

Солнце в лужи тычется.

Скоро снег последней марли

Скроет личико.

Вечер светится.

Отдыхают усталые люди.

А нового Петеньки

Больше не будет

Май 1915

Ни к богатым, ни к косматым,

Ни к мохнатым медвежатам,

Ни к арапам косолапым,

Ни к собакам, ни к чертякам, --

Шла смерть в мою клетушку,

За мой стол, до моих детушек.

Я просил "Не тронь детенышей!"

А она взяла и тронула.

"Ты не гладь" -- она погладила,

Всем дала по виноградине,

Увела и след приметила,

Замела хвостами песьими,

А к себе пришла, проклятая,

Завизжала и заплакала,

Плача, пеленала трупики,

Пестовала и баюкала

"Я-га-га! У-лю-лю!

На по-ю! На-кор-млю!"

Май 1915

74. После смерти Шарля Пеги

В дни Марны на горячей пашне

Лежал ты, семени подобен,

Следя светил, спокойно протекавших,

Далекие дороги.

А жирные пласты земли

Свои упрашивали, угощали снедью жаркой,

Свои упрашивали и враги.

В дни сентября мы все прочли:

На Марне

Убит Пеги.

О господи, все виноградники Шампани,

Все отягченные сердца

Налились темным соком брани

И гнут бойца.

А там, при медленном разливе Рейна,

Ты, лоза злобы, зацвела.

Вы, собутыльники, скорее пейте

У одного стола!

Над этой бедной бездыханной плотью,

О, чокнитесь!

Май 1915

75. На закате

На закате

Было особенно душно.

Приходили оловянные солдатики

И стреляли из маленьких пушек.

Старший цедил какую-то шутку

Дымила трубка.

Дрогнули тела, повалились рядами,

Сокрушенные зорким огнем.

И видел и плакал Каменщик

Над гиблым трудом.

К ночи пришли влюбленные девы,

Грудью прильнули к вспаханному полю,

К полю, сытому от цельного хлеба

И от соли.

(О, как нежные губы жжет

Смертный пот!)

А в деревне выла собака,

Вспоминая жилье,

Выла, что что-то было

И что иссякло

Всё.

Май 1915

76. В августе 1914 года

Издыхая и ноя,

Пролетал за поездом поезд,

И вдоль рельс на сбегающих склонах

Подвывали закланные жены.

А в вагоне каждый зуав

Пел высокие гимны.

(И нимфы

Стенали среди дубрав.)

"Ах, люблю я Мариетту, Мариетту

Эту

Всё за ней хожу

Где мы? Где мы? Где мы?

Я на штык мой десять немцев

Насажу!"

Дамы на штыки надели

Чужеземные цветы -- хризантемы.

А рельсы всё пели и пели:

"Где же мы? Где мы?"

И кто-то, тая печаль свою,

Им ответил. "В раю".

Май 1915

77. P. S.¹

Я знал, что утро накличет

Этот томительный вечер;

Что малая птичка

Будет клевать мою печень;

Что, на четыре части переломанный,

Я буду делать то, что надо

И чего не надо:

Прыгать на короткой веревочке

Мелким шагом,

Говорить голоском заученным

Про свою тоску,

Перечитывать житье какого-нибудь мученика

Или кричать: а-а! ку-ку!

Глуп-глуп! Мал-мал!

Я это знал,

И всё же, когда любовь пришла, я не понял --

Где это? что это? то или это?

Заплакал и отдал картонной мадонне

Ключи погибающей крепости.

Май 1915

¹ Постскриптум (лат.) -- Ред.

78. В пивной

Приходили четыре безногих солдата.

Пили горькое пиво.

О лихих, о далеких атаках

Говорили лениво.

Говорили, смотрели

На женские прелести.

"Пушка ты, пушечка,

Как тебя не назвать?

Душечка!

Семьдесят пять!

Рушь ты немчиков,

Розовых младенчиков!

Всё разрушишь --

Тихо будет к вечеру

Дай, моя пушечка,

Я поцелую твое плечико!.."

Девки целовали солдат,

Какая кого, наугад.

"Пригожие мои, видные,

Румяные.

Ножки у вас не какие-нибудь --

Деревянные!"

Целуйте, какая кого! Не спорьте!

Горько! Горько!

Солдат вынул образок,

Лег на скамью, как в гроб.

Плакал Никола-чудотворец,

Застилал одинокую душу

А золотое, прошлое горе

Всё еще пенилось в кружках.

Июнь 1915

79. Ars¹

Я бродил, я любил здесь когда-то,

А теперь, разлюбив, позабыв,

Я касаюсь мрамора статуй

Среди тощих низких олив.

Я дрожу, -- ни тоска, ни трепет

Эту белую плоть не пронзит

Только изредка летний ветер

По глянцу листвы скользит

Не хочу! Не хочу вашей правды!

Вы всего мудрей и ясней,

Но даже малая травка

Не взойдет из этих камней.

Облаками большими, тяжелыми

Скрыты синие очи Отца.

Но в душе не осталось золота,

Чтоб отлить иного тельца.

Июнь 1915

¹ Искусство (лат.) -- Ред.

80. Летним вечером

Я приду к родимой, кинусь в ноги,

Заору

"Бабы плачут в огороде

Не к добру

Ты мне волосы обрезала,

В соли омывала,

Нежная! Любезная!

Ты меня поймала!

Пред тобой, перед барыней,

Я дорожки мету.

Как комарик я

Всё звеню на лету --

Я влюблен! Влюблен!

Тлею! Млею!

Повздыхаю! Полетаю

Околею!"

Июль 1915

81. Прогулка

В колбасной дремали головы свиньи,

Бледные, как дамы.

Из недвижных глаз сочилось уныние

На плачущий мрамор.

Если хотите, я подарю вам фаршированного

борова

Или бонбоньерку с видами Реймского

собора.

"Ох вы родные, хорошие!

Подсобите мне!.

Очень уж тошно

Без Митеньки!"

И на мокрых досках

Колыхался мертвый солдат,

Торчала горькая соска

В ярко-лиловых губах.

Нет, я поднесу вам паштеты,

А эти туши

Мы прикажем убрать астрами, только

фиолетовыми,

И вечером скушаем

"Мальчик мой перебитый!..

Всё переменится..."

Только ветер один причитывал:

"И презревши все прегрешения..."

Сентябрь 1915

82. Отходное

Ночью тихие грехи,

Один, и ни слова.

Нельзя же вечно: "Апчхи!"

-- "Будьте здоровы!"

"Вы какие? Турецкие?"

"А я Кри-Кри, а я Фру-Фру ."

Знаешь, это звучит по-детски,

Но теперь я скоро умру!

Это знает мой сосед,

И лекарь грек,

И барышни в "Ротонде",

И колокольчик конки.

Это знает тот плюгавый,

Что в моем ведре плавает,

Кричит- "Не сливай, а то залаю!"

Это все знают, только ты не знаешь.

Но ты знаешь, как я жил раньше,

И "Я живу", и "Одуванчики",

И то, как я лаял малость,

И то, как лай мой ты слушать устала,

И сказки, и ласки, и ночи, и очи,

И прочее, прочее, прочее...

"Знаете, этот поэт-то помер!.."

"Да что вы? Ну, комик!"

"Все умрем" -- "Попробуй -- умри!"

"Умру".

"Кри-Кри!"

"Фру-Фру!"

Где же ты? Уж кричит петух.

Пот сотри! Облегчи тоску!

Дай мне разрешенье!

"Послушайте, одно из двух.

Или кричите кукареку,

Или пойте хорошенько,

Вот как я пою:

"И раба твоего Илию..."

Послушайте, вы снова?.."

"Будьте здоровы!"

Ноябрь 1915

83-88

83. Прости меня блудливого

Утром не было письма.

Тело было бело -- белей бельма.

Качал стул.

До обеда три раза зевнул.

Сколько? Четыре? Четверть пятого --

Как рано!

(И мухи, и патока.)

Я глазами прощупал сквозь блузку -- ага!

что-то новое..

Со скуки разве попробовать?

На диван присели.

Как мухи засидели Боттичелли!.

Ку-ку, Венера,

Нашла кавалера?

Знаешь, милый, нет дня --

Поцелуй меня

Знаешь, так лучше, не надо огня --

Поцелуй меня!

Я люблю его Господи, неужели как всех?

Господи, грех?

Знаешь, это дудки!

Не затем диван

Грудки твои, грудки,

Точно марципан.

Цепляемся за руки, за волосы, за плечи! О владыко!

Выплыть хочется Выплыть!

Не надо! Слышишь! Не надо!

И падаем!

Так птица с дробинкой в груди падает в землю,

упершись крылами,

Так падает в воду камень,

Так падает старый бродяга, прикончив четверть,

в последний раз,

Так падает час!

От тел горячих этот запах терпкий.

Господи! Трупы простертые, смотрим мы в око

смерти!

И, как плиты, чужие плечи.

А сказать друг другу нечего!

"Милый, где мы?"

"У меня" -- "Отвернись, я оденусь!"

Не глядел ей в глаза Страшно!

Я знаю всё, и какая на ней рубашка.

Выпил три кружки пива.

Господи, прости меня -- блудливого!

За то, что я спал в детской кровати

(С сеткой) Касался плоти матери.

За то, что в тринадцать лет я плакал,

Не в силах понять твоего знака.

За то, что я ночью бегал лицо мокрое --

И щипал свою грудь, щипал до крови,

За то, что делать просто делать нечего,

И с четырех так долго еще до вечера,

За то, что я пил пиво,

За то, что я блудливый,

Прости, прости меня, господи

84. Прости меня богохульника

Тик-так.

Вот так-так.

Сосед где-то прыснул, фыркнул, харкнул.

И сладкий запах лекарства.

Глупости! Просто

Сосчитаю до ста.

Двадцать, двадцать пять...

Страшно помирать.

Двадцать шесть.

А если что-нибудь есть?

Помирает сыночек.

(Ночью, всё ночью)

Тридцать девять и восемь.

Доктор, просим! Просим

Господи, вот его повозка,

Шапка матросская

"Адмирал".

Он в "Адмирале" только "А" знал.

Ну-ну!

Видно, сегодня не усну.

Помрешь -- будет скверный дух,

Вырастет из тебя лопух.

А в гробу жить хочется,

Волосы растут и ноготочки.

Уж кричит петух.

Хорошо бы угостить конфетами дюжину старух,

Показать им, на прощанье.

Как приятно баловаться в бане.

Я не плачу --

Я визжу по-поросячьи,

Так визжал Петр. "И! и! и!

Твои и мои и твои!"

Так визжит мать в ногах у профессора. "Лучше?"

-- "Сударыня, надейтесь, бывают случаи..."

Так визжит кошка. "Ой-я, ой-я!

На помойке, на помойке!"

Кончено.

Лучше хлебнуть коньячку, а потом лимончиком.

Эта икона какого письма? Какого века?

Экземпляр! И триста -- недорого это.

Какая наивность!

Простите, перебил вас, -- вы коньячку или пива?

Озирис. Будда. Христос.

Позвольте, один вопрос --

Будет или не будет

Хотя бы сковородка?

Господи, за что ты?

И сил больше нет

Что сегодня на обед?

Хе! Еще поживем на этом свете.

Скажу вам -- паштетик!

В раю и на стуле.

Господи, прости меня -- богохульника.

За то, что я, похоронив в саду Жучку,

Оглянулся, сказал "Ничего нет и скучно".

За то, что ты любишь загадки

И с нами играешь в прятки.

За то, что я кричал "ау! ау!",

За то, что я еще живу,

Не оставив записки: "Засим довольно,

Погуляли, никого не нашли и уходим по доброй

воле!"

За то, что ночью уговаривает маятник.

Так всё начинается, так всё и кончается.

За то, что я, как в раю, на стуле,

За то, что я богохульник,

Прости, прости меня, господи!

85. Прости меня поэта

Заберусь в уголок,

Напишу стишок.

Размечтаюсь, покаюсь,

Затоскую.

Но "Христа" и "креста"

Обязательно срифмую.

Дай мне тот платок вязаный!

Знаешь, это покойной. Сегодня что-то

вспомнилось разное.

Посиди со мной! Так здесь невесело.

Помню, у нас дома была под лестницей.

Обожди -- платок! платочек!

Очень хорошо! очень!

Тише! тише!

Два четверостишия.

Тебе лучше не жить,

А то, а то я теряю нить.

Я его хлестал, по щекам хлестал,

И он закрыл свои щеки руками:

"Довольно!"

Но я писал.

Она умрет

Посвящу мою книгу великой печали,

Отшедшей музе и так далее.

Я мерзость чиню пристойно.

Так делили твои ризы воины,

Так за рубль продают серебряный крестик,

Так воют шакалы, на мокром месте

Так плакальщицы идут за покойником

И стыдливо смотрят вниз.

Эй, дай мне клок его риз!

Вечерние тернии,

И гвозди, и грозди!

Вам нравится это?

Господи, прости меня -- поэта

За то, что я прежде не знал, с чем рифмуется

"бог",

И глумиться еще не мог

За то, что я первый стишок написал почти плача,

Тайком, от любви неудачной.

За то, что я признан "избранными", потом буду

признан всеми,

За то, что у меня к себе только отвращенье!

За то, что теперь я строчу эффектный куплет,

За то, что я "милостью божьей" -- поэт,

Прости, прости меня, господи!

86. Прости меня нерадивого

Вдалеке

Кто-то прыгает.

А я в гамаке

И не двигаюсь.

Дай мне спичку

И чаю, только с клубничным.

"Жив-здоров, пришли еще деньжат".

Пальцы дрожат

И как носила, и как рожала,

И как простилась, и как не стало.

Ни любви Ни ненависти!

Но вполне беспристрастно!

Вы любите хризантемы?

А я астры.

Впрочем, и хризантемы прекрасны!

Она ждет ребенка --

Женка! Женка! Женка!

Отрицаю бога

Мне мила свобода!

Я поеду поразвлечься

И за ширмами

Поглядеть на бабьи плечи

Очень жирные.

Как поле в год засухи,

Как чрево монахини,

Как в бюро "Вы за пособьем?

Вот месячные, а вот еще три на гробик"

Запомните это

Гробик с глазетом!

Как молитва поэта! Как в блудилище семя.

Так велико мое нераденье.

"Папа, хочу тебя скушать!"

Нет, я дам тебе горбушку

В моем ведении

Недоеденную.

Я безгрешен,

Никого не вешаю!

Застрелил бы я утку

Не заряжено ружье.

Я растлил бы Анютку --

Да в тюрьме какое житье!

Лучше чистеньким

Заниматься мистикой!

Помянуть тебя всуе --

И то пригодится.

Вы хотите крови? Не торгую,

Вот в графине чистая водица.

Лежу в гамаке под ивой.

Господи, прости меня -- нерадивого!

За то, что я плакал, прыгал и бегал,

За то, что в первый раз, не доев ломтя хлеба,

Я удивился -- не понял!

За то, что пусто в твоем доме!

За то, что, как камень, ложится на сердце

каждая книга,

За то, что никто не прощает обиды,

Прости за то, что меня не прощали,

За то, что я нынче зубы скалю

За чашкой чая, под ивой,

За то, что я нерадивый,

Прости, прости меня, господи!

87. Прости меня злобного

На подоконнике приятен мушиный лазарет.

У этой крылышка, у этой ножки нет.

С платком на окошке.

Ножки вы, ножки!

Снег скучный, снег белый.

Ты меня рассмешила!

Хорошо бы, если б на снегу задымилась.,,

"Что ты делаешь?.."

"Ах, родимая,

Кровь задымилась бы.

Не твоя -- а мушиная".

"Милый, отчего ты заходишь так редко?"

"Занят"

-- "Страшно мне вспомнить про это!.."

-- "А ты сходи в баню".

И я не кричу

Я молчу

Так молчат дрессированные грешники.

Так молчат на пожаре головешки.

Так молчат коты, облизываясь.

Так молчат, развернув бонбоньерку "с сюрпризом".

Так молчат после травли усталые гончие.

Так молчат, когда всё, когда всё уже кончено!

Я сегодня выгляжу немного лучше.

Ночью было малость --

Щипал деткины ручки.

Утешался.

Знаете, это от бога,

Господи, прости меня -- злобного!

За то, что я грудь мамки зубами кусал,

Но не знал!

За то, что, увидев впервые битую бабу,

Я спросил тебя- "И это надо?"

За то, что без крови и мухе скучно,

А с кровью, а с кровью не лучше.

За то, что сладко пахнут моченые розги,

За то, что ты, а не он меня создал,

За то, что всё ведь от бога,

За то, что я злобный,

Прости, прости меня, господи!

88. Прости!

Ты простил змее ее страшный яд!

Ты простил земле ее чад и смрад!

Ты простил того, кто тебя бичевал!

И того, кто тебя целовал,

Ты простил!

За всё, что я совершил,

И за всё, что свершить каждый миг я готов,

За ветром взрытое пламя,

За скуку грехов

И за тайный восторг покаянья

Прости меня, господи!

Труден полдень, и страшен вечер.

Длится бой.

За страх мой, за страх человечий,

За страх пред тобой

Прости меня, господи!

Я лязг мечей различаю.

Длится бой. Я кричу "Победи!"

Я кричу, но кому -- не знаю.

За то, что смерть еще впереди, --

Прости, прости меня, господи!

Ноябрь 1915

89. Пугачья кровь

На Болоте стоит Москва, терпит

Приобщиться хочет лютой смерти.

Надо, как в чистый четверг, выстоять.

Уж кричат петухи голосистые.

Желтый снег от мочи лошадиной.

Вкруг костров тяжело и дымно.

От церквей идет темный гуд.

Бабы всё ждут и ждут

Крестился палач, пил водку,

Управился, кончил работу,

Да за волосы как схватит Пугача.

Но Пугачья кровь горяча.

Задымился снег под тяжелой кровью,

Начал парень чихать, сквернословить.

"Уж пойдем, пойдем, твою мать!

По Пугачьей крови плясать!"

Посадили голову на кол высокий,

Тело раскидали, и лежит оно на Болоте.

И стоит, стоит Москва.

Над Москвой Пугачья голова.

Разделась баба, кинулась голая

Через площадь к высокому колу

"Ты, Пугач, на колу не плачь!

Хочешь, так побалуйся со мной, Пугач!

.Прорастут, прорастут твои рваные рученьки,

И покроется земля злаками горючими,

И начнет народ трясти и слабить,

И потонут детушки в темной хляби,

И пойдут парни семечки грызть, тешиться,

И станет тесно, как в лесу, от повешенных,

Й кого за шею, а кого за ноги,

И разверзнется Москва смрадными ямами,

И начнут лечить народ скверной мазью,

И будут бабушки на колокольни лазить,

И мужья пойдут в церковь брюхатые

И родят, и помрут от пакости,

И от мира божьего останется икра рачья

Да на высоком колу голова Пугачья!"

И стоит, и стоит Москва.

Над Москвой Пугачья голова.

Желтый снег от мочи лошадиной.

Вкруг костров тяжело и дымно.

1916

Оставить комментарий Эренбург Илья Григорьевич (yes@lib.ru) Год: 1916 Обновлено: 23/04/2025. 126k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Поэзия	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: 1. "Так устали согнутые руки..." 2. Париж ("Тяжелый сумрак дрогнул и, растаяв...") 3. Возврат ("Будут времена, когда, мертвы и слепы...") 4. На вокзале ("Помнишь ты на вокзале...") 5. "Я скажу вам о детстве ушедшем, о маме..." 6. "Мне двадцать первый год. Как много!.." 7. "Мне никто не скажет за уроком "слушай"..." 8. "Как скучно в "одиночке", вечер длинный..." 9. "Когда встают туманы злые..." 10. "Я помню серый, молчаливый..." 11. "Когда в Париже осень злая ..." 12. "Я знаю: ты глядишь часами..." 13. "Как радостна весна родная..." 14. "Когда ты с грустью терпеливой..." 15. "Если ты к земле приложишь ухо..." 16. Год ("Что лучше зимнего рассвета...") 17. Осенью ("О чем-то скучно и лениво...") 18. Вечером ("Ветер разогнал серебряные тучи...") 19. России ("Ты прости меня, Россия, на чужбине...") 20. "Я бы мог прожить совсем иначе..." 21. Сумерки ("Злобный ветер, злобный холод...") 22. Верлен в старости ("Лысый, грязный, как бездомная собака...") 23. О Москве ("Есть город с пыльными заставами...") 24. О маме ("Если ночью не уснешь, бывало...") 25. "Может, можно отойти, вернуться..." 26--27. Вздохи из чужбины 26. Плющиха ("Значит, снова мечты о России...") 27. Девичье поле ("Уж слеза за слезою...") 28. Как умру ("Комната в том же отеле...") 29. Франсису Жамму ("Часто, блуждая вечером по Парижу...") 30. "Боже, милый, ласковый, как ты мне близок..." 31. "Если бы ты была козой..." 32. "Звезд у бога много..." 33. "Полдевятого, пора в школу..." 34. "От лампы ровный круг, тихо вокруг..." 35. "Когда вы уйдете навек..." 36. "Иногда вспоминаю костры на снегу..." 37. "В нежном свете гаснущего газа..." 38. Вечера, тенистые, как пальмы..." 39. "Мы плясали с тобой долго..." 40 "Ты знаешь, Он не Добрый Пастырь..."42. "Я сегодня вспомнил о смерти..." 43. "На холму унынье и вереск..." 44. О соборе Реймса ("Доходил смердящий ветер...") 45. "Если б сегодня пророк пришел..." 46. "Атаки отбиты, победа..." 47. Гоголь ("Неуклюжий иностранец...") 48. Мои слова ("В час, когда далекая заря...") 49. Я. А. Милюковой ("Когда еще не совсем стемнело...") 50. "Люблю немецкий старый городок..." 51--61. Из цикла "Ручные тени" 1. Е. Ш. ("Каторжница, и в минуты злобы...") 2. М. Н. ("В маленькой клетке щебечет и мечется...") 3. Н А. Милюковой ("Твои манеры милой тетки...") 4. Веры Инбер ("Были слоны из кипарисового дерева...") 5. Маревны ("Ты смеешься весьма миловидно и просто...") 6. Бальмонта ("Пляши вкруг жара его волос!..") 7. Максимилиана Волошина ("Елей как бы придуманного имени...") 8. Модильяни ("Ты сидел на низенькой лестнице...") 9. В. Н. ("Собирает кинжалы, богов китайских...") 10. Ж. Цадкина ("Люблю твое лицо - оно непристойно и дико...") 11. Своя ("Горбится, мелкими шажками бежит...") 62. Канун ("На площади пел горбун...") 63. Над книгой Вийона ("Бедный мэтр Франсуа!..") 64. Двадцать пятого марта ("Под золотом марта снега в оврагах вскипали...") 65. "Майское утро, и плачет шарманка..." 66. В детской ("Рано утром мальчик просыпался...") 67. Свадьба на площади ("Уж звезды глядели подслеповато...") 68. Натюрморт ("От этой законченной осени...") 69. В вагоне ("В купе господин качался, дремал, качаясь...") 70. Марии Моравской ("Слышишь, как воет волчиха...") 71. Напутствие ("О летящая мимо...") 72. На войну ("Уходили маленькие дети...") 73 "Ни к богатым, ни к косматым..." 74. После смерти Шарля Пеги ("В дни Марны на горячей пашне...") 75. На закате 76. В августе 1914 года ("Издыхая и ноя...") 77. P. S. ("Я знал, что утро накличет...") 78. В пивной ("Приходили четыре безногих солдата...") 79. Ars (Я бродил, я любил здесь когда-то...") 80. Летним вечером (Я приду к родимой, кинусь в ноги...") 81. Прогулка ("В колбасной дремали головы свиньи...") 82. Отходное ("Ночью тихие грехи...") 83--88 1 (83). Прости меня блудливого ("Утром не было письма...") 2 (84). Прости меня богохульника ("Тик-так...") 3 (85). Прости меня поэта ("Заберусь в уголок...") 4 (86). Прости меня нерадивого ("Вдалеке/Кто-то прыгает...") 5 (87). Прости меня злобного ("На подоконнике приятен мушиный лазарет...") 6 (88). Прости! ("Ты простил змее ее страшный яд!..") 89. Пугачья кровь ("На Болоте стоит Москва, терпит...")

Эренбург Илья Григорьевич Избранные стихотворения 1910-1916 годов

Илья Эренбург. Избранные стихотворения 1910--1916 годов

Эренбург Илья Григорьевич
Избранные стихотворения 1910-1916 годов

Илья Эренбург.
Избранные стихотворения
1910--1916 годов