Наровчатов Сергей Сергеевич
Илья Эренбург -- поэт

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Илья Эренбург -- поэт

1

   Илья Эренбург вошел в наше сознание прежде всего как прозаик и публицист. Сравнительно узкий круг читателей знает его как поэта. Между тем при жизни писателя вышло в свет свыше двадцати сборников его стихотворений. В каждом из них, как правило, помещались только новые стихи. Сам Эренбург своему поэтическому творчеству придавал серьезное значение. Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что ощущал он себя больше поэтом, чем прозаиком. Люди, близко знавшие его, помнят что лучшим путем к его сердцу было чтение стихов или разговор о поэзии.
   Человек широчайшего кругозора, объездивший весь свет, встречавшийся со множеством людей, Илья Эренбург в своей поэзии отнюдь не ошеломляет читателя перечнем стран, имен, происшествий. Его стихи -- большей частью -- исповедь очевидца и участника событий. Таких событий немного, но каждое из них вбирает целую эпоху. Собственно говоря, это четыре войны: первая мировая, гражданская, испанская, вторая мировая. В этой трагичной последовательности тишина мирных передышек лишь подчеркивает громыханье военных колесниц. Постоянный мотив поэзии Эренбурга -- сопоставление двух взаимоисключающих понятий -- мира и войны. Соединяет их печальная нота разлуки.
   
   Когда я был молод, была уж война,
   Я жизнь свою прожил -- и снова война.
   Я всё же запомнил из жизни той громкой
   Не музыку марша, не грозы, не бомбы,
   А где-то в рыбацком селенье глухом
   
   К скале прилепившийся маленький дом.
   В том доме матрос расставался с хозяйкой,
   И грустные руки метались, как чайки.
   И годы, и годы мерещатся мне
   Всё те же две тени на белой стене.
   ("Когда я был молод, была уж война...")
    
   В событиях, определявших время, Илья Эренбург был действующим лицом, и это неизбежно должно было отразиться в его поэзии. И отразилось! Никогда он не скрывал своих пристрастий. Противник империалистической войны в первую мировую, яростный борец с фашизмом в испанскую и вторую мировую войны таким выступает Илья Эренбург в разные годы своей жизни и творчества.
   Эренбург романист и публицист в известной мере заслонил Эренбурга-поэта. Между тем свой творческий путь он начинал именно со стихов. И первое осмысление жизни было у него поэтическим. Это обстоятельство надо все время иметь в виду Далеко не случайно также, что наиболее зрелые стихи написаны им во второй половине жизни. Поэзия как бы обрамляет творчество писателя.
   Исключения сплошь и рядом становятся в поэзии правилами. Обычно она считается занятием молодых, но вот тридцатишестилетний Уолт Уитмен выпускает "Листья травы", первую свою поэтическую книгу, принесшую ему мировую известность. Считается закономерным, что стихи предшествуют прозе, и поэт, становящийся под конец жизни прозаиком "года к суровой прозе клонят", -- не вызывает недоумения. Но Томас Гарди, прославленный романист, нарушает сразу два канона: не только в зрелости, как Уитмен, а на грани старости, в пятьдесят восемь лет, он выходит в свет с первым сборником стихов и с тех пор целиком посвящает себя поэзии. Илья Эренбург тоже приумножил ее парадоксы. Начав со стихов и отдавая себя поэзии в течение пятнадцати лет, он потом как стихотворец на пятнадцать лет умолкает После такого долгого перерыва возникает поэт совсем иного порядка. В нем сохраняются и прежние черты, но духовно трансформированные. В своем месте мы скажем об этом.
   Так как в дальнейшем нам все время придется сопоставлять стихи с биографией писателя, обозначим его основные жизненные вехи, чтобы читатель лишний раз не обращался к справочным изданиям.
   Илья Григорьевич Эренбург родился в 1891 году в Киеве. Там же, в интеллигентской семье (отец был инженером) прошло его детство. Затем, уже в Москве, он учился в гимназии, из шестого класса 'шторой был исключен за участие в работе большевистской организации. Был арестован в 1908 году -- здесь начальные его шаги совпадают с ранней биографией Маяковского, а через несколько месяцев эмигрировал во Францию. В Париже он первое время продолжал вести революционную работу К тому времени относится его знакомство с В. И. Лениным. В семье Ульяновых его называли "лохматым Ильей" [Н. К. Крупская, Что нравилось Ильичу из художественной литературы. В сб.. "В. И. Ленин о литературе и искусстве", М., 1976, с. 624]. Первые стихи он опубликовал в 1910 году, хотя сочинять, естественно, начал намного раньше. В 1911 году вышел его первый сборник стихов "Я живу". За ним последовали "Будни" и "Детское", изданные в 1913 и 1914 годах. К тому времени молодой поэт отошел от политической деятельности.
   В годы первой мировой войны началась журналистская деятельность Эренбурга, прошедшая через всю его жизнь: он начал работать военным корреспондентом московских и петроградских газет "Утро России" и "Биржевые ведомости". Уже после Версальского мира, в 1920 году наиболее значительные корреспонденции он объединил в книге "Лик войны". Поэзия корректировала его газетные выступления. "Стихи о канунах", вышедшие в 1916 году, были пронизаны антивоенными мотивами и ожиданиями социальных потрясений.
   После падения самодержавия Эренбург возвратился в Россию. Годы революции и гражданской войны он встречает книгами стихов "Молитва о России" (1918) и "Огонь" (1919). Осмысление тех же пламенных лет пронизывает поэтические сборники "Кануны" и "Раздумья", изданные в 1921 году, книги "Зарубежные раздумья" и "Опустошающая любовь", опубликованные в 1922 году.
   С 1921 года начинается творческая деятельность И. Эренбурга как крупного и серьезного романиста. Он выпускает "Необычайные похождения Хулио Хуренито...", произведение, выдержавшее множество изданий на многих языках. По свидетельству Н. К- Крупской, положительно оценил этот роман Владимир Ильич Ленин [Там же].
   В следующие годы проза и публицистика оттесняют а потом и вовсе вытесняют поэзию из творческого обихода писателя. Последние его стихи перед долголетним перерывом помечены 1923 годом. Конечно, этот перерыв заполнен значительными литературными и общественными свершениями, создавшими Эренбургу широкую известность, но для исследователя поэзии здесь невосполнимый пробел.
   В 20-30-е годы Илья Эренбург становится одним из самых читаемых и популярных писателей не только у нас, но и за рубежом.
   "Тринадцать трубок", "Жизнь и гибель Николая Курбова", "Трест Д. E.", "Любовь Жанны Ней", "Рвач", "В Проточном переулке" буквально не сходили с языка у публицистов и полемистов, критиков и читателей тех лет. В этих романах и повестях ставились острейшие проблемы того времени.
   Частые выезды за рубеж способствовали близкому знакомству и дружеским отношениям Эренбурга с виднейшими деятелями литературы и искусства зарубежных стран. Барбюс и Роллан, Модильяни и Пикассо, Корбюзье и Хемингуэй, -- нельзя, кажется, назвать известного писателя, художника, музыканта, с которым бы не виделся и не был знаком Эренбург Позднее эти дружеские связи много способствовали объединению выдающихся людей в борьбе с фашизмом, а после -- в борьбе за мир. Значительная роль Эренбурга в этих решающих общечеловеческих движениях века достаточно известна.
   Тридцатые годы знаменуются в творчестве писателя романами "День второй" и "Не переводя дыхания", а в общественной деятельности -- активным включением в антифашистскую борьбу. Совершенно естественным видится его участие в испанских событиях, когда впервые в XX веке революционный народ с оружием в руках вступил в смертный бой с фашизмом. Именно здесь, в огне первых сражений, поэзия вновь стала заполнять страницы фронтовых блокнотов Эренбурга гневными, сильными, печальными строками. У печали были глубокие основания -- демократия потерпела поражение, фашизм поработил свободолюбивую страну.
   История готовила еще большие потрясения и катастрофы.
   Эренбург оказался в Париже, когда гитлеровские солдаты прошли через Триумфальную арку на Елисейские поля. Пересказывать мысли и чувства, владевшие писателем, нет необходимости -- они вместились в книгу "Падение Парижа", вышедшую по следам событий.
   С первых дней Великой Отечественной войны Илья Эренбург целиком и полностью отдает свое перо, свой талант, всего себя делу победы над врагом. Все, кто пережил войну, помнят его разящие статьи и фельетоны в "Правде" и "Красной звезде", бичевавшие фашистских захватчиков, славившие защитников Родины.
   Роман "Буря", увидевший свет вскоре после победы над немецким фашизмом, подытоживал впечатления и раздумья военных лет. Затем появляются роман "Девятый вал" и повесть "Оттепель".
   Завершающим трудом последних лет И. Г. Эренбурга становятся его мемуары -- "Люди, годы, жизнь".
   Все это время, начиная с испанской войны, вместе и рядом с прозой публицистикой, воспоминаниями, Эренбург пишет стихи. Поэзия снова становится его неразлучной спутницей, которой он доверяет самые сокровенные свои мысли и чувства. Ни один исследователь творчества писателя не может пройти мимо этой стороны его литературной деятельности. В жизни Эренбурга поэзия служит как бы камертоном, по которому настраивается вся духовная сущность писателя.
   Мы не коснулись широкого круга общественных обязанностей И. Г Эренбурга. Он настолько обширен, что перечисление всех форумов, в которых он участвовал, всех целевых поездок, сделанных им, всех почетных должностей и наград, присвоенных ему, заняло бы несколько страниц. Подчеркнем лишь, что до конца жизни он оставался решительным и последовательным борцом против угрозы новой мировой войны. Главным его оружием в этой борьбе за мир во всем мире был его многосторонний талант прозаика, публициста, поэта.
   Важной частью творчества Эренбурга была и его переводческая деятельность. Советский читатель обязан ему близким знакомством с блестящими поэтами, сочинявшими стихи на французском и испанском языках, Вийоном, Дю Белле, Рембо, Верленом, Манрике, Нерудой, Гильеном.
   Илья Григорьевич Эренбург скончался в 1967 году, дожив до семидесяти шести лет. С поэзией он не расставался до последнего дня жизни. О развитии его поэтического дара мы попытаемся сейчас рассказать.

2

   Первые стихи юный Эренбург сочинял в тревожное и трудное время, последовавшее за подавлением первой русской революции.
   Молодыми поэтами, за редкими исключениями, владеет жажда оригинальности. Парадокс поэзии заключается, однако, в том, что чем сильнее эта жажда, тем труднее ее утолить. На неокрепшем таланте молодого поэта сказывается множество влияний. Не только поэтических, но и общественных, социальных, философских. Нужно обладать очень могучим даром, чтобы уже в самые ранние годы обрести полную своеобычность мысли и чувства. Таких поэтов в мировой литературе считанные единицы. И юный Эренбург к ним не принадлежал. Его ранние стихи колышутся из стороны в сторону символическими, акмеистическими, футуристическими веяниями. Часто они захлестываются богоискательскими и анархическими струями.
   На склоне лет сам Эренбург назовет их ученическими и подражательными.
   Читателю, даже поверхностно изучавшему историю поэзии, не составит труда разглядеть печать символизма уже на первом стихотворении, открывающем нашу книгу
   
   Так устали согнутые руки
   От глубоко вставленных гвоздей,
   Столько страшной, непосильной скуки
   Умирать зачем-то за людей.
   
   ...Сколько скуки было у Пилата,
   Сколько высшей скуки пред собой,
   В миг, когда над урной розоватой
   Руки умывал перед толпой.
   
   ...Царство человеческого сына --
   В голом поле обветшалый крест.
   Может быть, поплачет Магдалина,
   Да и ей не верить надоест
   
   А кругом кругом всё то же поле,
   Больше некуда и не на что взглянуть.
   Только стражники без радости и боли
   Добивают сморщенную грудь.
   ("Так устали согнутые руки...")
    
   В XV веке мысль о напрасности искупления и мертвящей скуке, объемлющей равно спасителя и спасаемых, привела бы, наверное, поэта на костер. Но в 1910 году она становится лишь свидетельством юного скепсиса, облеченного в символистские одежды.
   В ранних стихах поэта милая акмеизму "вещность" перемежается с символистской расплывчатостью образов. Но тяготение к "вещности" не следует смешивать с реализмом зрелой поэзии Эренбурга.
   
   Я помню серый, молчаливый,
   Согбенный, как старушка, дом,
   И двор, поросший весь крапивой,
   И низкие кусты кругом.
   ...В уютной низенькой столовой
   Пыхтящий круглый самовар,
   Над чаем прихотливый пар
   И на столе пирог фруктовый,
   Старушку в кружевном чепце
   С улыбкой важной на лице.
   ("Я помню серый, молчаливый...")
    
   Картины и сцены ночного Парижа изобилуют эпатирующими строками, сближающими юного поэта с авторами первых будетлянских сборников:
   
   Дико воют багровые фраки,
   Скоро два, и пора по домам.
   Уж мужчины сопят как собаки,
   Обнимая и тиская дам.
   ("В ночном баре")
    
   Иногда молодого москвича осеняют совершенно неимоверные сравнения. В одном из стихотворений того времени он уподобляет себя проститутке, а Париж сутенеру:
   
   Тебя, Париж, я жду ночами,
   Как сутенер, приходишь ты
   И грубо тискаешь руками
   Все потаенные мечты.
   И всё, чем был я свеж и молод,
   Тебе даю я, как гроши,
   Чтоб ты насытил блудный голод
   И похоть жадную души.
   ("Парижу")
    
   Читатель тех лет мог бы подумать бог знает что о молодом человеке, пишущем подобные стихи, если бы не помнил десятки аналогов из современной модернистской поэзии. В ней и не такие образы встречались!
   Рядом с такими стихами ложатся на бумагу строки совершенно противоположного характера.
   
   Что лучше зимнего рассвета,
   И дыма синего у труб,
   И еле слышного привета,
   Слетающего с милых губ?
   Часам к пяти, пока не поздно,
   Приятно выйти погулять,
   Кричать средь тишины морозной
   И снег притаптывая, мять.
   ("Год")
    
   Показательно, однако, что под всей этой стилистической и вкусовой мешаниной нащупывались живые корни, прораставшие в подлинную поэзию и в истинное искусство. Напрасно было бы искать строгую идею, определяющую творчество юного поэта. Здесь пока еще путаница, но перспективные линии можно наметить и теперь. Это антибуржуазность, любовь к родной стране, предчувствие социальных катастроф и перемен.
   Ненависть к миру насилия и грабежа привита была Эренбургу еще в большевистских кружках. До конца дней помнил он свое заключение в тюремной одиночке: недели, проведенные там, стали таким курсом социального обучения, перед которым далеко отступал гимназический курс.
   Антибуржуазность многих стихов раннего Эренбурга, конечно, несет явственные черты модернистских влияний, но в основе ее лежит естественное и незаимствованное чувство. Достаточно бегло перелистать первые страницы этой книги, чтобы убедиться в правильности сказанного. Правда, молодому поэту еще трудно представить, что именно противопоставляет он отрицаемому обществу. Иногда им овладевают руссоистские мотивы. Коренной горожанин, он внезапно провозглашает себя воинствующим антиурбанистом. В стихотворении "Возврат" вначале рисуется безрадостная картина будущего:
   
   Будут времена, когда, мертвы и слепы,
   Люди позабудут солнце и леса
   И до небосвода вырастут их склепы,
   Едким дымом покрывая небеса.
    
   Однако
   
   Но тогда, я знаю, совершится чудо,
   Люди обессилят в душных городах.
   Овладеет ими новая причуда
   Жить, как прадеды, в болотах и в лесах.
    
   И как следствие:
   
   Далеко, почти сливаясь с небосводом,
   На поля бросая мутно-желтый свет
   Будет еле виден по тяжелым сводам
   Города истлевший и сухой скелет
    
   Конечно, такой неоруссоизм не мог быть прочен в сознании юного поэта. Здесь только поиски выхода, нащупывание пути. Более определенные мысли придут позже.
   Юноша-эмигрант болезненно переносит разлуку с Россией.
   В яростном отталкивании от чужого духа буржуазности обостряется чувство ностальгии:
   
   И до утра над Сеною недужной
   Я думаю о счастье и о том,
   Как жизнь прошла бесследно и ненужно
   В Париже непонятном и чужом.
   ("Париж")
    
   А потом подлинная, ничем не прикрытая тоска:
   
   Как я грущу по русским зимам,
   Каким навек недостижимым
   Мне кажется и первый снег,
   И санок окрыленный бег
   И над уснувшими домами
   Чуть видный голубой дымок,
   И в окнах робкий огонек,
   Зажженный милыми руками,
   Калитки скрип, собачий лай
   И у огня горячий чай.
   ("Когда в Париже осень злая...")
    
   Если на время отрешиться от всех литературоведческих концепций и построений, мы увидим заброшенного мальчишку, в чужом городе неутешно тоскующего по московским улицам. Чего он только на себя не напускает, чтобы скрыть свое неприютное одиночество, показать себя в сотни раз опытнее, скептичнее, искушеннее, чем на самом деле! А со всем этим комок в горле:
   
   И столько близкого и милого
   В словах: Арбат, Дорогомилово...
   ("О Москве")
    
   А то и всхлип:
   
   Если ночью не уснешь, бывало,
   Босыми ногами,
   Через темную большую залу,
   Прибегаешь к маме.
   ("О маме")
    
   И вот в Латинском квартале он вспоминает о Плющихе, на Енисейских полях о Девичьем поле. Мальчик! Несмотря на все свои выверты -- просто мальчик. Но в чужеземном далеке вынужденная самостоятельность постепенно формирует в нем взрослые качества. Начинаются они с серьезных раздумий. Вдруг его обжигает мысль, что он "слишком рано отнят" от России и может потерять с ней кровную связь. Но при этом все же с ним остается надежда, что когда-нибудь, лишь увидит он пограничную станцию, тут же:
   
   Я пойму как пред тобой я нищ и мал,
   Как я много в эти годы растерял.
   И тогда, быть может, соберу я снова
   Всё, что сохранилось детского, родного,
   И отдам тебе остатки прежних сил,
   Что случайно я сберег и утаил.
   ("России")
    
   В результате, конечно, окажется, что "в эти годы" он не только "много растерял", но и многое приобрел. И то "детское, родное", что заложено было в него с самого начала любовь к России, вызовет в нем неостановимое стремление отдать ей все свои силы. Но до этого еще пройдут годы.
   Начавшаяся первая мировая война вызывает в Илье Эренбурге все нарастающее сопротивление. Резкие антивоенные ноты слышатся уже в декабрьских стихах 1914 года "О соборе Реймса":
   
   Но погоди! Ты слышишь это плачет Каин
   Над пеплом жертвенных даров.
    
   Отношение к империалистической бойне как к каинову делу упрочивается в других стихах: "В детской", "На войну", "После смерти Шарля Пеги", "На закате", "В августе 1914 года", "В пивной" все эти стихи полны ненависти к войне. Разоблачительный их пафос, правда, несет пока не слишком большой социальный заряд. Политические адреса зачинщиков и инициаторов войны не называются, они, скорее, угадываются. Война в стихах молодого Эренбурга это античеловеческий и антибожественный катаклизм, всенародная Голгофа, посланная людям в наказание за грехи. Отсюда заметное нарастание в тогдашней эренбурговской поэзии мотивов покаяния и искупления.
   Но, словно в средневековых мистериях, покаяние смешивается в его стихах с шутовством, искупление -- с фарсом. Особенно явственно это смешение в цикле из шести стихотворений, последовательно названных: "Прости меня блудливого", "Прости меня -- богохульника", "Прости меня -- поэта", "Прости меня нерадиво", "Прости меня злобного", "Прости!". Последнее стихотворение в котором сконцентрированы все первоэлементы покаяния, стоит того, чтобы привести его целиком:
   
   Ты простил змее ее страшный яд!
   Ты простил земле ее чад и смрад!
   Ты простил того, кто тебя бичевал!
   И того, кто тебя целовал,
   Ты простил!
   
   За всё, что я совершил,
   И за всё, что свершить каждый миг я готов,
   За ветром взрытое пламя,
   За скуку грехов
   И за тайный восторг покаянья
   Прости меня, господи!
   
   Труден полдень, и страшен вечер.
   Длится бой.
   За страх мой, за страх человечий,
   За страх пред тобой
   Прости меня, господи!
   
   Я лязг мечей различаю.
   Длится бой. Я кричу "Победи!"
   Я кричу но кому не знаю.
   За то, что смерть еще впереди,
   Прости, прости меня, господи!
    
   Одни из самых красноречивых строк здесь: "Я кричу: "Победи!" Я кричу но кому не знаю". Эти стихи относятся к ноябрю 1915 года и входят в сборник Ильи Эренбурга "Стихи о канунах". Сборник этот не столько сложный, сколько путаный. В нем все навалом, все вперемешку над стихами порой густым туманом плывет "священный сумбур" догадок и пророчеств. В стихах уже есть предощущение социальных перемен, но только предощущение:
   
   Тебе поклоняюсь, буйный канун
   Черного года!
   ("Канун")
    
   Здесь рождается прямая ассоциация с известными лермонтовскими стихами, утверждавшими, что "настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь".
   В двух поэмах того времени -- "Повесть о жизни некой Наденьки и о вещих знамениях, явленных ей" и "О жилете Семена Дрозда" -- обновляются библейские предания о чечевичной похлебке первородства и евангельское сказание о крестной казни и Савле, ставшем Павлом. Но через иносказания древних притч героине первой поэмы видится "большой город", где:
   
   ...сидят рабочие, и куют железо,
   И кушают омара с майонезом,
   И говорят: "Хорошо, черт возьми, на свете!"
    
   А с героем второй поэмы, Семеном Дроздом, происходят еще менее реальные вещи, чем с библейскими персонажами. Семен Дрозд, решивший ограбить и "зарезать кого побогаче", войдя в ванную и увидев там голого фабриканта, в приступе покаяния и жажды искупления отказывается от своего злодейского намерения:
   
   Семен глядел, как Игорь Сергеевич плакал,
   Как с него вода текла на пол,
   Глядел на короткие волосатые ноги
   И закричал вдруг: "Родненький!
   Как же ты. нагишом?"
   И бросил нож Семен,
   Снял с себя жилетку:
   "Вот, прикройся, возьми это!" --
   И жилетом его покрыл.
    
   Семена Дрозда уводят в тюрьму, и там ему снится Христос с крестом на плечах. Семен во сне помогает Спасителю нести крест. Но не принимайте всех этих идиллий полностью всерьез. Не так уж наивен молодой Эренбург! Всего несколько лет отделяют его от язвительных сентенций Хулио Хуренито. "Омар с майонезом" благодушных рабочих сродни жилету Семена Дрозда. Поэма о его благочестивом подвиге кончается откровенной насмешкой:
   
   Господа!
   Молитесь за Семена Дрозда.
    
   Действительно, господам куда как хорошо бы жилось, если бы Семены Дрозды вместо ножей в бок укутывали бы их жилетами.
   Мистериальные мотивы, с их смешением трагического и шутовского, как уже говорилось, настойчиво звучат в поэзии Эренбурга тех лет.
   Не следует преувеличивать и религиозность его тогдашних стихов То и дело в них выкрикиваются богохульства, провозглашается прямое отрицание бога, иногда покаяние сменяется неприкрытым цинизмом: "помянуть тебя всуе -- и то пригодится". Но язык библейских притч, весь религиозный антураж привычная и удобная форма для поэтических иносказаний. Вспомним молодого Маяковского, вступившего в литературу с куда более сильным революционным замахом, чем Эренбург. Его ранние стихи и поэмы были полны библеизмов, -- вспомним хотя бы "Облако в штанах".
   В ощущении гибели старой Европы, сжигающей себя в огне войны, в предчувствии и ожидании непонятной, но очевидной новизны, встающей с полей России, Илья Эренбург встречает весть о падении самодержавия. В июле 1917 года с группой эмигрантов он после долгого перерыва вступает на русскую землю. Начинается новый этап его жизни и поэзии.
   Как горько пророчествовал Илья Эренбург в стихах 1913 года, он действительно был "слишком рано отнят от груди России" и не сразу понял исторические перемены, происшедшие с ней в его отсутствие. Во многом ему приходилось начинать с азов. Октябрьскую революцию он вначале воспринял как модификацию мужичьего бунта, росплеск "Пугачьей крови", -- так, кстати говоря, называлось определяющее стихотворение нового сборника Эренбурга "Молитва о России". Всего спустя три года сам поэт оценит свою книжку как "художественно слабую, идеологически беспомощную и ничтожную". В этой самооценке, конечно, крен в другую сторону. Вряд ли можно назвать ничтожными строки: "Россия! Умереть бы только с тобой!" или стихотворение "В переулке":
   
   Целуются, и два облачка у губ дрожащих
   Сливаются в одно.
   
   ...А вот люди могут так любить
   На глазах у Смерти!
    
   "Два облачка" дыханий, сливающихся на декабрьском морозе в поцелуй, это, разумеется, всего лишь хорошо увиденная частность. Бесконечно жаль, что на более глубокие обобщения в этом сборнике у молодого поэта не хватило душевных сил. В других стихах тех лет он редко шел дальше неконкретизированных деклараций:
   
   Смерть земли? Или трудные роды?
   Я летел, и горел, и сгорел.
   Но я счастлив, что жил в эти годы,
   Какой высокий удел!
   ("Я не знаю грядущего мира...")
    
   Максимально возможным для поэта приближением к реальным задачам революционного дня были в ту пору такие стихи, опять-таки общего порядка, как "Слава труду" и трагедия "Ветер", написанные в 1919 году
   В трагедии, созданной по мотивам испанской революции прошлого века, сделана попытка показать решение современных задач на давнем материале. В пьесе ощутима боязнь поражения революции. "Хоть биты, да сыты", провозглашает после крушения революционной власти торжествующее мещанство. В конце трагедии возвещается приход грядущей смены борцов за народное дело.
   В стихах "России", созданных в 1920 году, скорбная гордость своей страной не может не тронуть читателя, но гордость эта очень книжна:
   
   Суровы роды, час высок и страшен,
   Не в пене моря, не в небесной синеве,
   На темном гноище, омытый кровью нашей,
   Рождается иной, великий век.
    
   Гражданская война завершается полной победой Советской власти, и Эренбург сперва в Москве, а потом за рубежом пишет стихи уже по следам отхлынувших событий. Он говорит о золотом веке будущего, когда разыщут его стихи и в них увидят
   
   ...человека, умирающего на пороге,
   С лицом, повернутым к нему.
   ("Кому предам прозренья этой книги?..")
    
   Трагичность этих строк в непонимании поэтом того, что порог уже перейден. Перейден революционным народом, шагнувшим в новую эпоху
   Зарубежные стихи начала 20-х годов полны презрения к объевшейся буржуазной Европе и горестного восхищения далекой голодной Россией, прорвавшей завесу будущего. В послеверсальской сытой Франции ему, по древнему реченью, "гульба, прохлад на ум нейдут", и Россия с ее бедами, болями, голодом, но зато и высокой миссией остается для него духовным образцом.
   Один из последних поэтических сборников Эренбурга, изданный накануне долгого перерыва, назван им "Опустошающая любовь". Это точное наименование для стихов, в которых смешиваются пламя истинной страсти и холод разъедающего скепсиса, пафос восторженной любви и отчаянье непонимания. Отныне Эренбурга сопровождает чувство такой привязанности к эпохе, что сам себе он кажется то трубой, в которую дует всевластное время, то глиной в "руках горшечника".
   Горшечник-время неутомим в своей вечной работе:
   
   И каждый оттиск губ и рук,
   И каждый тиск ночного хаоса
   Выдавливали новый круг,
   Пока любовь не показалася.
   
   ...И кто-то год за годом льет
   В уже готовые обличил
   Любовных пут тягучий мед
   И желчь благого еретичества.
   ("Уж сердце снизилось, и как!..")
    
   Пройдут долгие годы, и отплеск этих стихов достигнет "Гончара в Хаэне", но в 30-е годы любовь примет совсем иные очертания, чем теперешняя, а "благое еретичество" останется лежать где-то между страниц "Хулио Хуренито".
   Одно из последних стихотворений первого периода поэтического творчества Эренбурга дает нам возможность бросить беглый взгляд на молодого поэта, создававшего эти стихи:
   
   Остановка. Несколько примет
   Расписанье некоторых линий.
   Так одно из этих легких лет
   Будет слишком легким на помине.
   
   Где же сказано -- в какой графе,
   На каком из верстовых зарубка,
   Что такой-то сиживал в кафе
   И дымил недодымившей трубкой?
   
   Ты ж не станешь клевера сушить,
   Чиркать ногтем по полям романа.
   Это -- две минуты, и в глуши
   Никому не нужный полустанок.
   
   Даже грохот катастроф забудь:
   Это -- задыханья, и бураны,
   И открытый стрелочником путь
   Слишком поздно или слишком рано.
   ("Остановка. Несколько примет...")
    
   Оставим же на творческом полустанке молодого поэта над грудой написанных неразборчивым почерком стихов. В них много путаницы, сбивчивости, непонимания событий, но никто не отнимет у этих строк покоряющей искренности, с которой автор признается в любви к России, людям, человечеству. Он верит в новые пути своей родины, хотя еще не может различить, куда они ведут. Участь Эренбурга -- это участь значительной части русской интеллигенции, не сразу разобравшейся в путях революции.
   Оставим поэта на пятнадцать лет, чтобы опять встретить его с той же недодымившей трубкой, но уже не в парижском, а в мадридском кафе. К'38 года, склонившегося над походным блокнотом.
   3
   Перед нами тот же и не тот же Эренбург От поэта начала 20-х годов осталась печальная озабоченность человеческими судьбами, стремление в малом увидеть большое, графичность поэтического почерка. Исчезли экзальтированность, субъективные решения политических вопросов, беспрерывная смена модернистских увлечений и влияний. Пришли подлинная интернациональность, точная политическая ориентация, широта мышления, строгость пера. И -- главное для поэта -- появились превосходные стихи, без которых становится немыслимой любая антология советской поэзии:
   
   И сердце зрелое тот мир просторный,
   Где звезды падают и всходят зерна.
   ("Нет, не зеницу ока и не камень...")
    
   Зрелое сердце диктовало новые стихи, которые стал писать Эренбург после пятнадцатилетнего перерыва. Карандаш его теперь, когда он рисует "свирепость, солнце и величье Сухого каменного дня" гражданской войны в Испании, как правило, точен и четок. Впервые здесь с оружием в руках столкнулись фашизм и революция. Эренбург послан сюда корреспондентом "Известий". Московские читатели, каждый день развертывая газету, искали информации и статьи Эренбурга, посланные с переднего края событий. Но для полного мыслеи чувствопроявления писателю недостаточно корреспонденций, утолить духовную жажду могут только стихи Если расширительно истолковать строку "где звезды падают и всходят зерна", то можно сказать, что Эренбургу еще предстоит увидеть упавшую за исторический горизонт трагическую звезду республиканской Испании и взрастить в своих стихах яростные всходы неугасимой ненависти к фашизму.
   Одно из лучших стихотворений поэта тех лет называется "Разведка боем". Его следует процитировать с первой до последней строки:
   
   "Разведка боем" -- два коротких слова.
   Роптали орудийные басы,
   И командир поглядывал сурово
   На крохотные дамские часы.
   Сквозь заградительный огонь прорвались,
   Кричали и кололи на лету.
   А в полдень подчеркнул штабного палец
   Захваченную утром высоту
   Штыком вскрывали пресные консервы.
   Убитых хоронили как во сне.
   Молчали.
   Командир очнулся первый:
   В холодной предрассветной тишине,
   Когда дышали мертвые покоем,
   Очистить высоту пришел приказ.
   И, повторив слова. "Разведка боем",
   Угрюмый командир не поднял глаз.
   А час спустя заря позолотила
   Чужой горы чернильные края.
   Дай оглянуться там мои могилы,
   Разведка боем, молодость моя!
    
   До конца жизни люди, воевавшие в Испании, будут оглядываться на эти могилы. Хемингуэй, интербригадовцы, наши летчики и танкисты. Да разве только они! Незаживающей раной в сознании миллионов людей во всем мире останется память о поражении республиканцев. Дорого обошлась эта война человечеству. Символом интернационального братства остались могилы советских добровольцев на испанской земле и могила лейтенанта Ибаррури в Волгограде. Сын легендарной Долорес, защищавший твердыню на Волге он стал посмертно Героем Советского Союза.
   Илья Эренбург живо и остро ощущал братскую связь двух героических народов. В сражающемся Мадриде он слышит:
   
   ...вдруг доносится, как смутный гул прибоя,
   Дыхание далекой и живой Москвы.
   ("Говорит Москва")
    
   Особенно ощутима эта связь в стихотворении "В кастильском нищенском селенье...". Здесь в церкви показывают кино:
   
   И, памятью меня измаяв,
   Расталкивая всех святых,
   На стенке бушевал Чапаев,
   Сзывал живых и неживых.
   Как много силы у потери!
   Как в годы переходит день!
   И мечется по рыжей сьерре
   Чапаева большая тень.
   Земля моя, земли ты шире,
   Страна, ты вышла из страны,
   Ты стала воздухом, и в мире
   Им дышат мужества сыны.
    
   Возможны ли были такие стихи у Эренбурга пятнадцать лет назад? Конечно, нет А сейчас они для него органичны. И отметим для себя афористическую четкость прекрасных строк: "Земля моя, земли ты шире, Страна, ты вышла из страны". Здесь широта мышления, интернационалистичность, патриотизм соединены в крепко спаянной цельности.
   К лучшим стихам того времени надо отнести "Гончар в Хаэне", о котором мы вспомнили в предыдущем разделе. Это спокойные и мудрые стихи, проникнутые, если можно так выразиться, печальным оптимизмом. Пересказывать стихи неприятное занятие, переводить их в прозу терять главное, но по необходимости сведем к нескольким словам отлично выписанную картину разбитого фашистской бомбардировкой дома. А потом -- главное:
   
   А за углом уж суета дневная,
   От мусора очищен тротуар.
   И в глубине прохладного сарая
   Над глиной трудится старик гончар.
   Я много жил, я ничего не понял
   И в изумлении гляжу один,
   Как, повинуясь старческой ладони,
   Из темноты рождается кувшин.
    
   Эти стихи, пожалуй, один из кульминационных взлетов поэтического творчества Эренбурга. Вечность народа, создающего непреходящие ценности, несмотря на мертвящее человеконенавистничество фашизма, рисуется в этом стихотворении с впечатляющей и убеждающей силой.
   Сам жизненный и поэтический характер Эренбурга претерпел глубокие изменения в сравнении с давними временами первых его стихов. "Умом мы жили и пустой усмешкой", -- говорит он о своем прошлом в одном из нынешних стихотворений, а теперь
   
   Осталась жизни только сердцевина:
   Тепло руки и синий дым овина,
   Луга туманные и зелень бука,
   Высокая военная порука
   Не выдать друга, не отдать без боя
   Ни детства, ни последнего покоя.
   ("Всё простота: стекольные осколки...")
    
   Давно ушли в прошлое модернистские эскапады молодого Эренбурга, и теперь Эренбург-реалист воспринимает подлинную жизнь, ее суровый путь -- в простых и честных проявлениях. Они действительно очень просты, но твердая честность их такова, что, если бы все люди следовали ей, на белом свете стало бы гораздо легче жить.
   Наступает последний акт трагедии. Республиканские войска отступают через северную границу во Францию. Траурной музыкой реквиема звучат стихи Эренбурга:
   
   В сырую ночь ветра точили скалы.
   Испания, доспехи волоча,
   На север шла. И до утра кричала
   Труба помешанного трубача.
   
   ...Что может быть печальней и чудесней --
   Рука еще сжимала горсть земли.
   В ту ночь от слов освобождались песни
   И шли деревни, будто корабли.
   ("В январе 1939")
    
   На долгие десятилетия опускается над Испанией черный франкистский занавес. Эренбург оказывается во Франции. Здесь его настигает вторая мировая война.
   Эренбург остро переживает наступление гитлеровских войск, военный разгром Франции. С этой страной у него связано полжизни. В его теперешних стихах о ней один почерк, одна мысль, одно чувство. Это лирический дневник, где смена душевных движений так же естественна, как в исповеди. После взятия Парижа немцами он пишет'
   
   Не для того писал Бальзак.
   Чужих солдат чугунный шаг.
   ...Не для того -- камням молюсь --
   Упал на камни Делеклюз.
   Не для того тот город рос,
   Не для того те годы гроз...
   
   ...Глаза закрой и промолчи, --
   Идут чужие трубачи,
   Чужая медь, чужая спесь.
   Не для того я вырос здесь!
   ("Не для того писал Бальзак...")
    
   Новое злодеяние на счету фашизма.
   В эти скорбные дни "бедная больная сумасбродка, хлопотунья вечная душа" не только вбирает в себя несчастия прекрасного народа. Эренбург обращается к давней проблеме войны и искусства:
   
   Я перечитывал стихи Ронсара,
   И волшебство полуденного дара,
   Игра любви, печали легкой тайна,
   Слова, рожденные как бы случайно,
   Законы строгие спокойной речи
   Пугали мир ущерба и увечий.
   Как это просто всё! Как недоступно!
   Любимая, дышать и то преступно...
   ("Не раз в те грозные, больные годы...")
    
   Трагические стихи По душевной природе своей человек активной дисгармоничности, мятущийся, ироничный, резкий, Эренбург всю жизнь тянулся к гармонии. Идиллические картины мирного бытия, которые он часто противопоставляет ужасам войны, не что иное, как Овеществленные мечты поэта о гармоничном существовании вне житейских зол и обид. Й в процитированном стихотворении тема, возникая в строках: "Законы строгие спокойной речи Пугали мнр ущерба и увечий", завершается горькими словами: "Как это просто всё! Как недоступно! Любимая, дышать и то преступно...". Стихотворение сильное, но раскрывающее лишь одну сторону взаимоотношений искусства и войны. Подчеркивается их враждебность, несовместимость, взаимоотторженность. В мире убийства "дышать и то преступно", а искусство -- то же дыхание свободного человека на мирной земле. Конечно, кому как не Эренбургу знать о наступательной функции искусства, о его боевом значении! Но в сознании поэта одно не перечеркивает другого. Война грозит не только соборам, памятникам, картинным галереям, -- она враждебна и самой поэзии, самой духовной сущности человека. Этот глубинный смысл стихотворения Эренбурга не может не волновать нас спустя многие годы после его создания.
   По-прежнему всем душевным строем поэт повернут в сторону далекой и близкой Москвы.
   
   Но вдруг, как моря склянки, для мира и для нас
   Кремлевские куранты вызванивают час, --
    
   пишет он в стихотворении "У приемника", созданном в Париже 1940 года.
   Напомним, что все виденное и пережитое Эренбург описал в книге "Падение Парижа". Здесь проза закрепила мгновенные поэтические прозрения. И все-таки поэт не выговорился до конца, и спустя три года, в 1943-м, он создает поэму "Париж".
   Возвратившийся вскоре после падения французской столицы в Москву Илья Эренбург, естественно, не мог знать тот город Сопротивления, каким стал Париж в последующие годы. Но, помня дух свободолюбивого народа, наследника Марата и Бабефа, Делсклюза и Жореса, он легко мог представить своих бесстрашных героев и героинь в беспощадной схватке с немецкими фашистами. Осязаемо вставали перед его взглядом враги -- он видел гитлеровцев на парижских улицах.
   В поэме Эренбурга воспето французское Сопротивление, а вместе с ним антифашистская борьба всей порабощенной Европы. Патриотический подвиг Андре, погибшего в гитлеровском застенке за свободу Франции, поправшего смертью смерть, очерчен строгим и вдохновенным пером. Светлым предвещанием звучат заключительные строки поэмы:
   
   Париж победы первый хлеб надрежет.
   Тугие гроздья срежут в октябре
   Там, где весной еще сновали мины.
   Париж отстроится. На пустыре,
   Где, кровью обливаясь, пал Андре,
   Распустятся большие георгины.
   Другие песни будут дети петь.
   Но нет, оно не может умереть,
   Любви высокое воспоминанье,
   Короткое горячее дыханье,
   На час согревшее больную медь.
   Подруга юности, любовь народа,
   Бессмертная и чистая Свобода!
    
   Обратим внимание и на другую поэму Эренбурга, продиктованную тем же пафосом Сопротивления, но уже в другой стране: "Прага говорит". Она создана в том же 1943 году в ней поэтизируется подвиг чешских подпольщиков, через радиопередатчик призывавших к борьбе с захватчиками. Широкий размах интернационализма ощущаем мы в этой поэме:
   
   Я славлю, тишина, твое звучанье,
   Казалось бы, бесчувственный эфир,
   Его мучительные содроганья.
   Клянется Осло, молится Эпир,
   Коротких волн таинственные сонмы,
   Подобны ангелам, обходят мир.
    
   Фашисты убивают Власту ведущую передачи, но вместо голоса погибшей другой девичий голос звенит над страной, призывая к патриотическим делам и действиям. Поэма заканчивается трагическим апофеозом Свободы, достающейся ценою многих исизней:
   
   Прости, Свобода! В прежней жизни часто
   Твои шаги глушила славы медь,
   И думала ли хохотушка Власта,
   Что за тебя придется умереть?
   Казалось всё простым, и свет и звуки,
   И мрамор статуй на большом мосту
   Она не знала, сколько нужно муки,
   Чтоб выстрадать такую простоту
   И бились окровавленные руки,
   Как крылья птицы, сбитой на лету
   Но никогда так не блистали звезды,
   Так не цвели спаленные луга,
   И прежнего милее черный воздух,
   И каждая былинка дорога.
    
   В июне 1941 года гитлеровские войска без предупреждения напали на Советскую страну. Перо Эренбурга с первых дней Великой Отечественной войны было отдано сражающемуся народу Стихи его говорили о том же, о чем гремела его проза и публицистика, но на своем поэтическом языке. Советская поэзия тех лет удивляет многообразием талантов, но строки Эренбурга не затерялись средь многих. В стихотворении "1941" четко обозначена вся яростная суть этого страшного года. Вся земля поднялась на врага:
   
   Ополчились нивы и луга,
   Разъярился даже горицвет,
   Дерево и то стреляло вслед,
   Ночью партизанили кусты
   И взлетали, как щепа, мосты,
   Шли с погоста деды и отцы,
   Пули подавали мертвецы,
   И, косматые, как облака,
   Врукопашную пошли века.
    
   Здесь рукой Эренбурга водит истинная поэзия. Дальше, в поддержку этих мощных образов, приходят жизненные реалии тех дней:
   
   Затвердело сердце у земли,
   А солдаты шли, и шли, и шли,
   Шла Урала темная руда,
   Шли, гремя, железные стада,
   Шел Смоленщины дремучий бор,
   Шел глухой, зазубренный топор,
   Шли пустые, тусклые поля,
   Шла большая русская земля.
    
   Собственно говоря, это стихотворение -- ключ ко всей военной лирике Эренбурга. В нем начало всех ее основных мотивов, ненависть к фашизму скорбь об утратах и потерях, призыв к яростной борьбе за освобождение родной земли от захватчиков. Далеко еще До победы, но взгляд поэта все время видит ее отблеск в каждом выстреле советского солдата, в каждой орудийной вспышке.
   Тяжки первые месяцы войны, полные горечи отступлений и поражений. Враг захватывает наши деревни и города. Фашисты взяли Киев, родину поэта.
   
   "Киев, Киев! -- повторяли провода. --
   Вызывает горе, говорит беда".
    
   Не одна горечь, но и твердая надежда живет в груди поэта:
   
   "Киев, Киев!" -- надрывались журавли.
   И на запад эшелоны молча шли.
   И от лютой человеческой тоски
   Задыхались крепкие сибиряки...
   ("Привели и застрелили у Днепра...")
    
   Ненависть к врагу находит выход не только во множестве публицистических статей, опубликованных Эренбургом в газетах того времени. Боль, скорбь, ненависть народная концентрируются в его стихотворениях 1941-1942 годов:
   
   За сжатый рот твоей жены,
   За то, что годы сожжены,
   За то, что нет ни сна, ни стен,
   За плач детей, за крик сирен,
   За то, что даже образа
   Свои проплакали глаза..
   ("Убей!")
    
   Ненависть к врагу вырастает во всенародное чувство. "Судьба Германии в тот час решалась Над мертвой девушкой, у шаткого моста", пишет поэт в другом стихотворении 1942 года.
   Но кроме ненависти в душе живут и другие чувства:
   
   Нет, ненависть не слепота --
   Мы видим мир, и сердцу внове
   Земли родимой красота
   Средь горя, мусора и крови.
   ("Знакомые дома не те...")
    
   Эренбурга не оставляют раздумья о сопротивляющейся фашизму подневольной Европе. Стихи его вместе со статьями и фельетонами выполняли общее высокое назначение. Ненависть к фашистам у соидат была естественна и неостановима, но эренбурговские строки обостряли, нацеливали ее и давали ей, вместе со всероссийским и всесоветским, всечеловеческое обоснование. Солдат, читая Эренбурга, ощущал себя прежде всего защитником родной земли, но наряду с этим -- соратником французских маки, югославских партизан, всех антифашистов мира. Творчество Эренбурга в годы войны помогало советским людям ощутить свое первенствующее место во всемирной борьбе с фашизмом. Это равно относится к его прозе, публицистике, поэзии
   Такие стихи, как "Моряки Тулона", "Большая черная звезда...", "Я помню...", "Европа", поэмы "Париж" и "Прага говорит", напоминали советскому человеку, что он не одинок в борьбе с немецким фашизмом. Но это понимание и ощущение единства в общей борьбе было бы мертво без любви И любовь вела перо Эренбурга, когда он писал:
   
   Горячий камень дивного гнезда,
   Средь серы, средь огня, в ночи потопа,
   Летучая зеленая звезда,
   Моя звезда, моя Европа!
   ("Европа")
    
   Советский народ возглавил народы Европы, яростно боровшиеся с гитлеровскими захватчиками. Многие стихи поэта посвящены героизму наших воинов. Одно из них заканчивается строками:
   
   Врага он встретит у обочины.
   А вдруг откажет пулемет,
   Он скажет: "Жить кому не хочется" --
   И сам с гранатой поползет.
   ("Он пригорюнится, притулится..." )
    
   Строки такого рода часты во фронтовой лирике поэта.
   Мир кажущийся таким далеким в разгаре войны, рисуется днем безбрежного покоя -- это всегдашняя неосуществимая мечта Эренбурга.
   
   Было в жизни мало резеды,
   Много крови, пепла и беды.
   Я не жалуюсь на свой удел,
   Я бы только увидать хотел
   День один, обыкновенный день,
   Чтобы дерева густая тень
   Ничего не значила, темна,
   Кроме лета, тишины и сна.
   ("Было в жизни мало резеды...")
    
   Он размышляет о месте поэта в чреде событий:
   
   Ракеты салютов. Чем небо черней,
   Тем больше в них страсти растерзанных дней.
   Летят и сгорают. А небо черно.
   И если себя пережить не дано,
   То ты на минуту чужие пути,
   Как эта ракета, собой освети.
   ("Ракеты салютов. Чем небо черней...")
    
   Не минуту, а долгие военные годы освещало творчество Эренбурга сперва пути отступлений, а потом дороги побед.
   Пришла долгожданная победа. Бесспорная и окончательная. "Я ждал ее, как можно ждать любя, Я знал ее, как можно знать себя". Но на лице ее поэт увидел трагические черты невозвратимых утрат.
   
   Она была в линялой гимнастерке,
   И ноги были до крови натерты.
   Она пришла и постучалась в дом.
   Открыла мать. Был стол накрыт к обеду
   "Твой сын служил со мной в полку одном,
   И я пришла. Меня зовут Победа".
   Был черный хлеб белее белых дней,
   И слезы были соли солоней.
   Все сто столиц кричали вдалеке,
   В ладоши хлопали и танцевали.
   И только в тихом русском городке
   Две женщины, как мертвые, молчали.
   ("Она была в линялой гимнастерке...")
    
   В эти первые послевоенные дни, месяцы, годы поэт остро переживает противоречивость жизни, с трудом входящей в мирную колею. Задумывается он и над своей жизненной линией. В одном из стихотворений он уподобляет себя большому дереву в дни "кроткой росы" и "ласковых небес" оставшемуся на своем посту как "солдат, которому доверили Прикрыть собою высоту". Дерево умирает "Дерево" таково название нового сборника Ильи Эренбурга. В нем встречаются стихи пронзительного лирического звучания, говорящие о жизни и смерти, бессмертии и вечности:
   
   Умру вы вспомните газеты шорох,
   Ужасный год, который всем нам дорог
   А я хочу чтоб голос мой замолкший
   Напомнил вам не только гром у Волги,
   Но и деревьев еле слышный шелест
   Зеленую таинственную прелесть.
   ...Уйду -- они останутся на страже,
   Я начал говорить они доскажут
   ("Умру -- вы вспомните газеты шорох...")
    
   И все-таки, все-таки, все-таки -- цепкая память все время возвращает его в годы войны. То щемящими сердце строками воскресает в ней песня французского Сопротивления:
   
   Мы жить с тобой бы рады,
   Но наш удел таков,
   Что умереть нам надо
   До первых петухов.
   ("Французская песня")
    
   То напомнит ржевскую битву "Прохожий, подойди. Лежим в могиле братской..." Нет конечно, эта память не умирает В простреленной шинели, в стоптанных сапогах, в окровавленных бинтах, она все время приходит к поэту
   Но уже новые тревоги встают рядом с ней. Грозный призрак атомной войны поднялся из зарева Хиросимы и Нагасаки. И опять появляются стихи обнаженной прямоты, четкие свидетельства новых трагедий. К ним относится "Дождь в Нагасаки". Начало стихотво рения зловеще. Страшные капли падают на землю:
   
   Дождь этот с пеплом, в нем тихой смерти заправка,
   Кукла ослепла, ослепнет девочка завтра.
   ...Злоба как дождь, нельзя от нее укрыться,
   Рыбы сходят с ума, наземь падают птицы.
    
   Но люди найдут выход:
   
   Мы не дадим умереть тебе, Нагасаки!
    
   В 50-х годах Илья Эренбург становится одним из видных борцов за мир, и поэзия встает с ним плечом к плечу в этой благородной деятельности.
   Муза Эренбурга откликается на события века, и каждый раз по-своему и неповторимо. Множество стихов было написано о первом спутнике Земли, запущенном нами в 1957 году. Но лишь у Эренбурга он ассоциировался с сорокалетием советского строя и превратился в неожиданный и впечатляющий образ:
   
   В глухую осень из российской пущи,
   Средь холода и грусти волостей,
   Он был в пустые небеса запущен
   Надеждой исстрадавшихся людей.
   Ему орбиты были незнакомы,
   Он оживал в часы глухой тоски,
   О нем не говорили астрономы,
   За ним следили только бедняки.
   ...Но в смертный час над потрясенной Волгой
   Он будущее мира отстоял.
   Его не признавали: "Это опыт",
   В сердцах твердили: "Это -- русских дурь",
   Пока не увидали в телескопы
   Его кружение средь звездных бурь.
   Не знаю, догадаются, поймут ли...
   Он сорок лет бушует надо мной,
   Моих надежд, моей тревоги спутник,
   Немыслимый, далекий и родной.
   ("Спутник")
    
   Этими сильными стихами, глубоко раскрывающими духовную сущность Ильи Эренбурга поэта и человека, можно было б и закончить наш очерк. Но ими не заканчивается путь поэта. Еще десять лет после создания этих строк он отдавал себя творчеству, общественной деятельности. В стихах последнего десятилетия его жизни звучат те же ноты, что определяли его поэзию прошлых лет. И прежде всего -- это память войны в "Сердце солдата". "До Петушков рукой подать!" Этот призыв давних военных лет вырастает в одном из его стихотворений в символ, и уже сам поэт обращаясь к своим современникам, говорит'
   
   Друзья и сверстники развалин
   И строек сверстники, мой край,
   Мы сорок лет не разувались,
   И, если нам приснится рай,
   Мы не поверим.
   Стой, не мешкай,
   Не для того мы здесь, чтоб спать!
   Какой там рай? Есть перебежка
   До Петушков рукой подать!
   ("Сердце солдатах)
    
   Это настоящий гимн динамичной, напряженной, деятельной жизни!
   Часто возвращается он к стихам наступательного мира так можно назвать эту тему в творчестве Эренбурга. Это не лозунговая поэзия, перо поэта бывает очень тонким. В одном из стихотворений он пишет о девушке, читающей любовную записку на заснеженной улице. И когда поэт слышит "на громких сборищах Про ненависть, про бомбы и про стронций", он вспоминает
   
   ...улицу морозную
   И облако у каменного зданья,
   Огромный мир с бесчисленными звездами
   И крохотное, слабое дыханье.
   ("Был пятый час среди январских сумерек...")
    
   Снова и снова задумывается он о назначении и путях искусства, о своем месте в жизни:
   
   Но ты ответишь перед всеми
   Не только за себя за Время.
   ("Мы говорим, когда нам плохо...")
    
   А искусству он отдает самые лучшие слова.
   
   Искусство тем и живо на века
   Одно пятно, стихов одна строка
   Меняют жизнь, настраивают душу
   Они ничтожны в этот век ракет
   И непреложны ими светел свет.
   Всё нарушал, искусства не нарушу
   ("Сонет")
    
   Десять стихотворений объединяются заглавием "Старость". Стихи мудрости и прозорливости. В них вновь и вновь раскрывается мятущаяся, беспокойная, страстная натура Эренбурга. "Молодому кажется, что к старости Расступаются густые заросли, Всё измерено, давно погашено..."
   
   Всё не так. В моем проклятом возрасте
   Карты розданы, но нет уж козыря,
   Страсть грызет и требует по-прежнему
   Подгоняет сердце, будто не жил я,
   И хотя уже готовы вынести,
   Хватит на двоих непримиримости.
   ("Молодому кажется, что к старости...")
    
   Но не одна непримиримость удерживает поэта на земле. В сердце у него еще много любви и доброты:
   
   Если держит еще не надежда,
   А густая и цепкая нежность,
   Что из сердца не уберется,
   Если сердце всё еще бьется.
   ("Позабыть на одну минуту...")
    
   Приходит извечное человеческое ощущение: "Я сколько жил, а всё не дожил, Не доглядел, не долюбил". Но дверь уже закрывается, и ее не удержать ослабевшими руками. И перед захлопнутой дверью остается повторить слова поэта. "Умрет садовник, что сажает семя, И не увидит первого плода...",
   
   Но нежная звезда давно погасла,
   И виден мне ее горячий свет
   ("Умрет садовник, что сажает семя...")
    
   Этим строкам поэт не придавал значения самоэпитафии, но мы их адресуем непосредственно Эренбургу Лишь один эпитет хотелось бы изменить: не "нежная", а колючая звезда вела поэта по градам и весям сущего мира.
   В 1967 году И. Г. Эренбурга не стало. Что хотелось бы сказать напоследок? Под разными углами зрения можно смотреть на его поэзию. Возьмем хотя бы такой аспект Перед нами прошла жизнь одного из интереснейших людей эпохи. Причем рассказанная им самим, может быть, с большей достоверностью, чем в мемуарах, где прошлые реалии согласовывались с поздними оценками. А в стихах все горячее с пылу все каждодневная исповедь. Нет имен, нет происшествий, зато есть большее события, время и свое отношение к ним. Вы прикасаетесь к обнаженному нерву века, и он напрягается, дрожит, вибрирует под вашими пальцами.
   Есть и другой аспект: поэзия Эренбурга имеет самодовлеющее значение, и можно разбирать ее от стиха к стиху от строки к строим Столкновение декаданса и реализма в раннем творчестве поэта п бесспорная победа реалистической тенденции в его поздних стихах станет тогда предметом внимания. Путь многих талантливых писателей, начинавших еще до революции и прошедших страдный путь от всевозможных модернистских течений к социалистическому реализму был путем Эренбурга.
   Но с какой бы точки зрения ни взглянуть на его поэзию, она останется поэзией страсти и борьбы. Безмерную страсть вложил поэт в дело всей своей жизни борьбу за свободу против фашизма, за мир против войны, за людское счастье. По основному счету в этом главное значение поэзии Ильи Эренбурга.

Сергей Наровчатов

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru