Федерер Генрих
Прометей

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Прометей.

Разсказъ Генриха Федерера.

Пер. съ нѣмецкаго А. Даманской.

I.

   О ночномъ сторожѣ нашей деревни я хочу разсказать.
   Звали его Андреемъ Маркселе. Онъ носилъ черные штаны, пестрый жилетъ и куртку, такую узкую въ плечахъ и съ такими короткими рукавами, что одинъ видъ Андрея возбуждалъ мысль о тѣсной нуждѣ и неволѣ. Казалось, что онъ всегда рвался изъ своей темницы, но, несмотря на всѣ свои усилія, ни высвободиться, ни облегчить своего плѣна не могъ. И думалось -- будь посвободнѣе куртка у этого человѣка, онъ совершилъ бы великія дѣла. Совершенно по иному распорядился бы онъ своими руками. Сразился бы съ жизнью, какъ герой, весь міръ бы удивилъ. Но куртка, проклятая куртка, жала, тѣснила его, и каждая попытка выпрямиться, противостать злымъ силамъ рока падала передъ властью узкихъ плечъ, и онъ опять съеживался и сутулился, покорно и смиренно.
   Мы прозвали его "скованнымъ Прометеемъ". Когда преподаватель латыни разсказалъ намъ про этого легендарнаго героя греческой миѳологіи, принесшаго на сумеречную землю огонь со свѣтлаго Олимпа, чтобы и у людей стало свѣтло и тепло, какъ у боговъ, и чтобы они не блуждали во тьмѣ, не сбивались съ пути; когда услышали мы, какъ этотъ герой за свою божественную отвагу прикованъ былъ Юпитеромъ къ кавказской скалѣ и злые коршуны клевали его сердце,-- товарищъ мой, остроумный Яковъ Броннъ, воскликнулъ: "Это нашъ сторожъ Андрей Маркселе!"
   Весь классъ смѣялся. Но мы, односельчане, хорошо знавшіе этого человѣка, поражены были мѣткостью замѣчанія Якова и убѣжденно повторили за нимъ: "Да, это нашъ лахвейлерскій ночной сторожъ Андрей Маркселе".
   Лишь много позднѣе поняли мы вполнѣ всю мѣткость этого сравненія. Помимо того, что Андрей Маркселе казался скованнымъ въ своей одеждѣ, во всемъ духовномъ обликѣ его было что-то прометеевское. Никто во всей деревнѣ не разсуждалъ съ такимъ увлеченіемъ о политикѣ, никто не выходилъ такъ далеко изъ старыхъ колей, не привѣтствовалъ расширенія народныхъ правъ съ такой пылкой, почти необузданной радостью, никто не негодовалъ такъ страстно на чужеземныхъ тирановъ, какъ этотъ маленькій, сухенькій человѣкъ въ узкой курткѣ. Онъ былъ единственный человѣкъ, отважившійся громогласно заявить въ трактирѣ "Корона", передъ всѣми посѣтителями, что французская революція возстановила справедливость.
   -- Но подумайте, возражалъ школьный учитель Филиппъ Корпъ, возбужденно поднимая очки на лобъ, вы представьте себѣ только эту парижскую чернь, эти страшныя казни...
   -- А вы подумайте, господинъ учитель, вы представьте себѣ этихъ сановниковъ, истощавшихъ народъ роскошью, распутствомъ, войнами...
   -- Но вы подумайте,-- повторялъ учитель, вы подумайте, какой ужасъ: гильотина!
   -- А вы вспомните, господинъ учитель, Бастилію и "lettres de cachet"!
   -- А убитые графы, священники, женщины,-- подумайте!
   -- А милліоны несчастныхъ крестьянъ, затоптанное въ грязь третье сословіе...
   -- Ахъ, съ вами спорить нельзя, возмущался учитель.-- Вы не получили классическаго образованія. У васъ нѣтъ историческаго масштаба, такъ сказать, ретроспективнаго взгляда на прошедшее...
   Андрей Маркселе молча допивалъ свой стаканъ и уходилъ. Иностранныя слова обращали его въ бѣгство. Противъ такой учености онъ спорить не могъ. И въ такія минуты онъ мучительнѣе, чѣмъ когда-либо, чувствовалъ, что куртка его слишкомъ узка въ плечахъ и слишкомъ коротка въ рукавахъ.
   У него былъ острый и ясный умъ, но не было знаніи. Пасторъ хотѣлъ было отправить не по лѣтамъ развитаго юношу въ реальное училище въ ближайшемъ городѣ, но отецъ Андрея открылъ свой пустой кошель и сказалъ только: "Вотъ все, что у меня за душой!"
   И вмѣсто девяти музъ, Андрей сталъ холить девять козъ крестьянина Хлора. При встрѣчахъ со школьниками, въ кепи и съ ранцами, бѣдный мечтатель прижималъ ладонь ко рту, кусалъ ее до крови и беззвучно плакалъ.
   Андрей пошелъ обычной дорогой неимущаго крестьянина. Пасъ скотъ Хлора, къ которому нанялся въ батраки, доилъ козъ и бережно носилъ молоко на сыроварню, стараясь не пролить ни единой капельки. Въ свободные часы ткалъ. Станокъ его стоялъ въ полу-темномъ подвалѣ, и, съ неизмѣннымъ усердіемъ гоняя челнокъ по туго натянутой основѣ, Андрей возносился воображеніемъ и умной своей головой высоко надъ своими односельчанами, далеко за предѣлы своего села. Если бы мысли его вплелись въ основу, какіе бы узоры появились на ткани. Снѣжные хребты Альпъ, чудеса морского дна, тихія и бурныя рѣки, сѣрыя пустыни, многолюдные города: Парижъ, Москва, короли, цыгане, цѣлая галлерея человѣческихъ образовъ... И въ юморѣ и въ краскахъ недостатка бы здѣсь не было!
   Воскресные дни Андрей просиживалъ надъ книгами, которыя прочитывалъ отъ заглавія и до послѣдняго слова. Въ одинъ годъ онъ проглотилъ сельскую библіотеку, потомъ коммунальную и жадно потянулся дальше: подписался въ ближайшую городскую библіотеку. Читалъ все, что попадалось ему на глаза. Все привлекало его вниманіе: звѣздное небо, путешествія по Африкѣ, японская война, соціализмъ, Ватиканъ, Сегантини и Беклинъ, туберкулезныя бациллы... Онъ читалъ предсказанія въ старыхъ календаряхъ, благоговѣйно углублялся въ повѣствованія о бородѣ Барбароссы и о бородѣ Магомета, о прерафаэлитахъ, читалъ Дарвина, Ибсена, Штрауса о музыкѣ будущаго. И удивительнѣе всего было то, что память его удерживала отъ всего этого добрую часть, которую онъ, при случаѣ, показывалъ съ большимъ искусствомъ,-- какъ ловкій торговецъ -- товаръ лицомъ. Онъ былъ словоохотливъ, и два небольшихъ, живыхъ сѣрыхъ глаза, какъ ласточки, бѣгавшіе по лицу, сообщали его рѣчамъ особую убѣдительность и привлекательность. По воскресеньямъ, когда онъ выгружалъ въ трактирѣ "Корона" свои сокровища, его слушали съ интересомъ и удовольствіемъ. Описывая какую-либо мѣстность или героя, онъ нерѣдко увлекался, сочинялъ, дополнялъ собственнымъ вымысломъ вычитанное въ книгахъ, убѣжденію повѣствовалъ о самыхъ невѣроятныхъ вещахъ и часто вступалъ въ споры съ пасторомъ и общиннымъ старостой.
   Мудрость его, конечно, не являла собою солиднаго сооруженія. воздвигнутаго на крѣпкомъ каменномъ фундаментѣ. Это была, вѣрнѣе, безпорядочно-нагроможденная куча всякихъ любопытныхъ вещей мѣстнаго и чужеземнаго произхожденія. Системы не было у Андрея Маркселе. И люди, прошедшіе школу, обладавшіе методомъ, легко сбивали его съ позиціи.
   Отецъ Андрея былъ ночнымъ сторожемъ. Это былъ отмѣнный ночной сторожъ. Никогда не нарушалъ онъ покоя своихъ согражданъ, оттого, что ночью и самъ превкусно спалъ на церковной паперти, или подлѣ трактира, или на лавкѣ передъ общиннымъ правленіемъ. Тревоги онъ за всю свою жизнь ни разу не поднялъ, про пожаръ узнавалъ всегда послѣдній.
   Помню, мы, дѣти, бились объ закладъ, что не уснемъ до тѣхъ поръ, пока ночной сторожъ не пройдетъ подъ нашими окнами. Голосъ его, -- зимою особенно, -- такъ таинственно звучалъ издали и какихъ только мыслей не навѣвалъ! Я привставалъ на своей кровати, мечтательно глядѣлъ въ окно, въ которое видѣлъ облитыя луннымъ свѣтомъ церковныя стѣны, снѣгъ на крышахъ домовъ и сотни зеленоглазыхъ сказокъ. Пѣснь ночного сторожа удалялась. Я слышалъ еще одинокіе и свѣтлые звуки и не зналъ уже, снаружи ли, во мнѣ ли пѣлъ этотъ голосъ. Я опять опускалъ голову на подушки и засыпалъ.
   Когда Богу угодно было отозвать стараго Маркселе къ себѣ, на лучшее и болѣе покойное, быть можетъ, мѣсто, Андрей попросился на его должность. Просьба его была уважена. Онъ раньше уже замѣщалъ иногда старика, то есть спалъ на церковной паперти или на лавкѣ передъ волостнымъ правленіемъ. Въ нашей деревнѣ всѣ должности переходили отъ отца къ сыну -- старосты, судьи, учителя, пономаря, хотя бы сынъ его былъ вовсе безголосый, и даже трубочиста, хотя бы сынъ его былъ узкогрудъ и хилъ, и къ занятію этому никакого призванія не чувствовалъ.
   Новая должность пришлась Андрею по душѣ. Его безпокойный, мечтательный, жадно искавшій таинственности духъ испытывалъ великую радость въ этихъ ночныхъ скитаніяхъ по залитымъ луннымъ свѣтомъ улицамъ. Онъ не засыпалъ больше ночью, но выходилъ далеко за предѣлы деревни, бродилъ въ рощѣ, и радовался свѣтлякамъ въ травѣ и тихой вознѣ бабочекъ въ кустахъ.
   Онъ хотѣлъ видѣть съ холма, какою кажется деревня ночью, когда грустно и тихо свѣтятъ надъ нею звѣзды, и едва отличишь одинъ отъ другого дома. Крыши сливаются въ одну черную массу, будто скученное стадо коровъ и телятъ. Ясно видна лишь колокольня, широкая крыша "Короны", огромная липа на кладбищѣ и холодно-сверкающій прудъ.
   Когда изъ-за тучъ выглядывалъ мѣсяцъ,-- по крышамъ разливалось блѣдное золото, и блескъ стеколъ въ готическихъ окнахъ церкви спорилъ съ блескомъ окошекъ въ крестьянскихъ домикахъ, гладкихъ сѣрыхъ крышъ и ивовыхъ листьевъ надъ ручьемъ. Одна половина улицы лежала въ глубокой тѣни, обрисовывавшей контуры домовъ и крышъ, а другая половина залита была золотистымъ сіяніемъ. Вода въ ручьѣ глубоко и неслышно бѣжала межъ травъ. Но громко звучали въ водопроводныхъ трубахъ неутомимыя горныя воды, вливавшіяся въ каменный бассейнъ. Звучало это, какъ безпрерывное тріо -- двухъ дѣвичьихъ и одного отроческаго голоса. Вѣтеръ то приближалъ, то глушилъ шумъ рѣки, катившейся въ ущельи, далеко подъ селомъ. Время-отъ-времени медлительно и торжественно плылъ колокольный звонъ, и разъ за всю долгую ночь доносился изъ дали шумъ курьерскаго поѣзда, будто быстрая, рѣзкая, барабанная дробь, и опять наступала тишина, и тогда лишь чувствовалось ясно, какъ далеки были міру и шуму жизни люди, жившіе въ этой глуши.
   Андрей много думалъ и мечталъ въ такія ночи. Онъ бесѣдовалъ съ предками на кладбищѣ и съ рыцарями изъ стараго замка, убогія развалины котораго стояли на холмѣ. И здѣсь душа его черпала силу и отвагу для великихъ словъ, которыя онъ металъ въ безцвѣтные, унылые дни.
   Въ три часа онъ возвращался домой съ сосновыми иглами въ волосахъ, и смолой на рукавахъ. Спалъ до восьми, иногда до двѣнадцати часовъ, готовилъ себѣ самъ свой холостяцкій обѣдъ, съ часокъ переговаривался изъ своего окна черезъ улицу съ сосѣдями и курилъ трубку. Потомъ читалъ немного, ткалъ и, напившись кофе, опять ложился спать. Около десяти часовъ онъ уходилъ на обычные свои посты съ бодростью и любопытствомъ астронома, поднимающагося на свою обсерваторію съ надеждой въ эту ночь, навѣрно, открыть свѣтило первой или, по меньшей мѣрѣ, второй величины.
   Все, что Андрей открывалъ и узнавалъ въ теченіе недѣли, въ воскресенье становилось достояніемъ всей деревни. Онъ выгружалъ несмѣтное количество сказокъ и легендъ и съ такой обстоятельностью разсказывалъ исторіи про старыхъ владѣтелей замка, будто вычиталъ ихъ въ мемуарахъ. Онъ рисовалъ своимъ слушателямъ краски лунной ночи, описывалъ жизнь ночныхъ птицъ, полуночные звуки и призрачный обликъ спящей деревни. Описывалъ съ такимъ одушевленіемъ, что увлеченные слушатели завидовали и должности ночного сторожа, и его воображенію, извлекавшему столько чудесъ изъ этой должности.
   Но только въ дни выборовъ всякъ, кто не былъ слѣпъ и глухъ, сознавалъ какого разумнаго, созрѣвшаго въ ночныхъ скитаніяхъ гражданина представлялъ собою Андрей Маркселе. Онъ одинъ отваживался выступать со своими мнѣніями изъ плотнаго круга покорной толпы противъ сильныхъ міра. Когда староста вносилъ какое-либо предложеніе, члены общиннаго совѣта всегда кивали головами: "Правильно!" -- "Присоединяюсь!"--"Согласны!"
   Когда съ предсѣдательскаго мѣста раздавалось: "Предлагаю почтеннымъ гражданамъ"...-- обыкновенный крестьянинъ и слова вставить не рѣшался.
   Иной считалъ себя слишкомъ глупымъ, другой молчалъ изъ врожденной робости. Третій боялся, что не найдетъ нужныхъ словъ и подходящихъ выраженій. И такимъ образомъ утверждены были новые налоги, новое расположеніе мѣстъ въ церкви, ремонтъ церкви и постройка новой печи у пастора, который всегда зябъ; въ дѣйствительности же не пасторъ, а кухарка его настаивала на новой печи, такъ какъ въ старой печи подъ покривился, и ея великолѣпные пироги выходили на одной сторонѣ слишкомъ жирными, на другой -- слишкомъ сухими. Прихожане, были ли они довольны или недовольны, отвѣчали неизмѣннымъ молчаливымъ согласіемъ, и каждое предложеніе проводилось.
   Староста провелъ подушную подать, воспротивился покупкѣ новаго насоса, а новую улицу провелъ какъ разъ мимо своихъ полей. Каменную ограду онъ поручилъ возвести своему двоюродному брату, который въ этомъ дѣлѣ ничего не смыслилъ. Нѣсколько человѣкъ, которыхъ подмывало возразить и то и другое, лишь теребили носовые платки, понюхивали табакъ, звякали ключами, и щипали другъ друга исподтишка, когда слишкомъ уже повышались подати, или когда общественныя работы распредѣлялись уже совсѣмъ по-родственному. Но этимъ и ограничивалось все ихъ геройство. А вечеромъ звенѣли стаканами въ "Коронѣ" и стучали кулаками по столу.
   Андрей Маркселе былъ не таковъ, онъ обладалъ отвагой сопротивленія, божественнымъ залогомъ свободы. Протретъ, бывало, указательнымъ пальцемъ свои сѣрые глаза, словно затѣмъ, чтобы видѣть яснѣе и начнетъ: "Г-нъ предсѣдатель, гг. односельчане"... И все выскажетъ, что не понравилось ему. Говорилъ онъ нѣсколько глухимъ, ровнымъ голосомъ. Но рѣчь его звучала явственно, и слово слѣдовало одно за другимъ, какъ удары маятника.
   Если во время выборовъ начиналась комедія отказовъ, выраженій благодарности, Андрей никогда не упускалъ случая метнуть веселую шутку. А однажды, когда староста, по обыкновенію, заявилъ, что никоимъ образомъ не можетъ вновь принять на себя должность, что онъ старъ, усталъ и желалъ бы имѣть болѣе достойнаго преемника, и благодаритъ -- тутъ въ голосѣ его дрогнула слеза -- за пятидесятилѣтнее довѣріе милыхъ и дорогихъ его сердцу гражданъ, когда онъ сказалъ это и опустился на свое мѣсто, въ увѣренности, что единодушно и вновь будетъ избранъ, тогда у Андрея хватило смѣлости взять слова его въ серьезъ и поднять палецъ.

III.

   -- Слово за ночнымъ сторожемъ, Андреемъ Маркселе...
   Андрей вынулъ изо рта цвѣтокъ герани, скрестилъ руки на груди и началъ:
   -- Г-нъ предсѣдатель, гг. односельчане! Староста заявилъ, что не можетъ больше вѣдать дѣла нашей общины. И я вполнѣ понимаю почтеннаго нашего старосту... Ему восемьдесятъ лѣтъ...
   -- Восемьдесятъ два!-- вставилъ кто-то.
   -- Даже восемьдесятъ два! Въ такомъ возрастѣ, господа, онъ вполнѣ заслуживаетъ желаннаго отдыха...
   -- Otium cum dignitate!-- добавилъ пасторъ, любившій пощеголять при случаѣ латинскими словами.
   -- Конечно! Иной слишкомъ старъ для общественной должности, какъ иной слишкомъ молодъ. Слава человѣку умѣющему уйти во-время!-- За словомъ дѣло!-- продолжалъ Андрей Маркселе.-- Староста рѣшительно заявилъ, что не желаетъ быть вновь избраннымъ. Неужели мы все-таки выберемъ его, вопреки его желанію? Развѣ это не равносильно будетъ тому, какъ если бы мы отвѣтили:
   -- Г-нъ староста, правда вы все это говорили, но мы вамъ не вѣримъ, наоборотъ, мы понимаемъ, что вамъ очень даже хочется быть избраннымъ вновь. Это вы шутки шутили. Мы опять выбираемъ васъ и вы забудете, что передъ тѣмъ говорили, и, продѣлавъ церемонію колебаній и отказовъ, вновь изъявите свое согласіе. Нѣтъ, на такое дурачество нашъ убѣленный сѣдинами староста не способенъ. Разъ онъ говоритъ -- не могу, стало быть -- онъ не можетъ. Мы свободные граждане! (Безъ этой фразы Андрей не произносилъ ни одной рѣчи). У насъ столько же королей, сколько головъ. Позоръ былъ бы, если бы у насъ не нашлось достойнаго преемника нашему достойному старостѣ. Вотъ, напримѣръ, у хозяина "Короны" племянникъ есть. Сейчасъ онъ у него и живетъ. Онъ знаетъ людей, знаетъ жизнь. Мальчикомъ онъ бѣгалъ съ нами босикомъ, и воровалъ вмѣстѣ съ нами яблоки изъ пасторскаго сада, когда г-нъ пасторъ бывалъ въ банѣ. Онъ живетъ въ селѣ же, и каждый легко можетъ его найти, а при случаѣ и распить бутылочку, другую. Онъ богатъ, стало быть, не нуждается въ экстренныхъ на канцелярскіе расходы. У него отличный почеркъ, стало быть, можно будетъ разбирать дѣловыя бумаги. У него хорошая, открытая душа. Если и возьметъ согрѣшившаго за чубъ -- боли ему не сдѣлаетъ. Вихры цѣлы будутъ. Коротко говоря, я предлагаю кандидатомъ на должность старосты Августа Брона изъ "Короны".
   Андрей сѣлъ на свое мѣсто и вновь взялъ въ ротъ цвѣтокъ герани.
   Рѣчь эта произнесена была 2-го мая 1889 г. и произвела такое же впечатлѣніе, какъ знаменитая рѣчь великаго Мирабо ровно сто лѣтъ назадъ, 2-го сентября 1789 г. Мѣсяцы разные, но геніи одинаковы. Бронъ, двадцатишести-лѣтній Бронъ, только что окончившій юридическій факультетъ и жившій у своего дяди въ ожиданіи должности въ городѣ,-- Бронъ выбранъ былъ 600-ми голосовъ противъ двадцати и одного воздержавшагося отъ голосованія, очевидно, принадлежавшаго пастору, оттого что Бронъ читалъ Толстого и рекомендовалъ гимназистамъ изучать Гёте.
   Съ тѣхъ поръ комедія отказовъ и благодарностей во время выборовъ больше не разыгрывалась. Старый звонарь, полуслѣпой фельдфебель, ведшій метрическія книги и желчный пономарь, даже эти, съ отвагой отчаянія, стояли съ тѣхъ поръ на своихъ постахъ. Бывало, на каждомъ собраніи церковнаго совѣта церковный сторожъ вытаскивалъ изъ кармана ключи, театрально звенѣлъ ими и кричалъ: "Спасибо скажу тому, кто освободитъ меня отъ нихъ"... Но его всегда утверждали, оттого что никто такъ искусно не убиралъ церковь въ праздничные дни, никто такъ усердно не смахивалъ пыль со скамеекъ и не зажигалъ такъ быстро свѣчей. Но онъ и на эти свои преимущества не полагался. Забаллотированный староста послужилъ для всѣхъ предостереженіемъ.
   Въ тотъ побѣдный день Андрею казалось, что куртка его сдѣлалась шире въ плечахъ и рукава стали длиннѣе. Онъ былъ счастливѣе Прометея. Онъ принесъ свѣтъ народной свободы съ алтаря отечества и бросилъ его въ среду своихъ согражданъ. И Юпитеръ не наказалъ его.
   Или?
   Да, когда очарованіе остроумной рѣчи потускнѣло отъ времени, старѣйшіе обыватели, собравшись какъ-то, завели межъ собою рѣчь о томъ, что со старостой поступили несправедливо. Пятьдесятъ одинъ годъ держалъ онъ бразды правленія въ своихъ рукахъ, не выпуская ихъ въ самые тяжелые дни, которые переживала община. Три французскихъ строя смѣнились за это время, церковь отдѣлилась отъ государства, нѣсколько княжествъ были упразднены, турецкій флотъ разбитъ, Парижъ былъ взятъ, а Лахвейлеръ оставался цѣлымъ и невредимымъ.
   И это была заслуга старосты Маркуса. Надо было оказать ему честь и еще разъ выбрать его. Молодой староста это прямо несчастье. Всѣ Броны -- люди безпокойные. А этотъ молодой, заносчивый студентъ королемъ себя держитъ. Лахвейлеру не миновать возмездія рока за нарушеніе освященныхъ годами обычаевъ.
   У стараго старосты было много племянниковъ на селѣ. Одни были его должниками, другіе занимали разныя мѣста на его угодьяхъ. Число недовольныхъ росло. "Корону" посѣщали значительно меньше, и каждое постановленіе новаго, нѣсколько настойчиваго, рѣшительнаго старосты рѣзко осуждалось. Когда пошли слухи о томъ, что онъ намѣренъ установить налогъ на собакъ, поднялся настоящій ропотъ, и Богъ вѣсть, до чего бы могло дойти, если бы молодой староста не послѣдовалъ разумному совѣту своего дяди, хозяина "Короны", и еще предъ осеннимъ собраніемъ не сложилъ бы съ себя обязанностей старосты для болѣе почетной и болѣе выгодной должности въ городѣ. Всѣ вздохнули съ облегченіемъ и славословили молодого юриста, который, благодаря своимъ талантамъ и положенію въ городѣ, могъ больше вліять на положеніе дѣлъ въ родномъ селѣ, чѣмъ оставаясь тамъ собственной особой.
   Когда старый староста опять водворенъ былъ на свое почетное мѣсто и за это выкатилъ своимъ односельчанамъ четыре боченка пива да еще выдалъ по булкѣ и сосискѣ на каждаго голосовавшаго, Андрей Маркселе опять почувствовалъ свои узкія плечи и короткіе рукава. Сосиску свою онъ, однако, съѣлъ и выпилъ четыре кружки пива.
   Къ концу пирушки староста подозвалъ его къ себѣ и спросилъ, не найдется ли у него нѣсколько свободнаго времени. Надо переплесть двѣ-три служебныхъ книги. Андрей Маркселе еще въ дѣтствѣ обучился этому пріятному искусству. Не безъ сердечнаго трепета пошелъ онъ въ домъ старосты. Но старикъ и словомъ не намекнулъ на прошедшее. Напротивъ, былъ съ нимъ очень вѣжливъ и привѣтливъ. Съ большимъ интересомъ слѣдилъ, какъ Маркселе укладывалъ въ переплетъ листомъ къ листу груду бумагъ. И чѣмъ милостивѣе разговаривалъ староста, тѣмъ уступчивѣе и угодливѣе отвѣчалъ ночной сторожъ. Его политическая совѣсть возмущалась противъ этого превращенія, но тщетно. И когда по окончаніи работы староста сунулъ ему въ руку золотую монету, Андрей въ первое мгновеніе чуть было не приложился къ дряхлой, старческой рукѣ. Но опомнился во-время, и только низко поклонился. Ему не часто приходилось держать золото въ своихъ рукахъ. Люди, расточавшіе золото, казались ему отмѣченными, особенными людьми. Но, вернувшись къ себѣ домой, онъ съ яростью швырнулъ золотую монету подъ столъ и проклиналъ свою совѣсть, такъ легко поддавшуюся на подкупъ. Лишь недѣли двѣ спустя, когда у него гроша въ карманѣ не было, и голодъ сталъ одолѣвать, онъ нагнулся, пошарилъ подъ столомъ и подобралъ монету. Когда люди гнутся, платье всегда жметъ въ воротѣ и плечахъ. Можно представить себѣ, каково было въ тѣ минуты ночному сторожу въ его тѣсной курткѣ.
   Съ той поры Андрей Маркселе, пресыщенный до тошноты мѣстной деревенской политикой, ушелъ всецѣло въ политику большихъ государствъ, подобно разочарованному министру внутреннихъ дѣлъ, переходящему въ министерство иностранныхъ дѣлъ. И не было такой большой страны, которой Андрей Маркселе не обозрѣвалъ бы своимъ государственнымъ умомъ, не было столь могучаго монарха, дѣятельность котораго не подвергалась бы самой строгой его критикѣ. Онъ говорилъ о безобразіяхъ, совершающихся въ Австріи, о щегольствѣ въ германской арміи и зло острилъ надъ расходами швейцарскаго правительства на военныя укрѣпленія. "Наши военныя потуги, говорилъ онъ -- напоминаютъ ребенка, тянущагося на цыпочкахъ въ разговорѣ со взрослыми".
   То, что онъ при каждой забастовкѣ ополчался противъ хозяевъ и громилъ капиталъ, -- никого не удивляло. Это многіе лахвейлерцы дѣлали. Но когда онъ во время англобургской войны сталъ на сторону англичанъ -- всѣ изумились. Спорить съ нимъ, однако, никто не рѣшался. У него одного больше было доводовъ въ пользу своего мнѣнія, чѣмъ у всѣхъ его противниковъ, вмѣстѣ взятыхъ.
   Я былъ тогда еще безусый, мало смыслившій, но всѣмъ увлекавшійся гимназистъ
   -- Андрей, -- спросилъ я его однажды; отчего вы за англичанъ стоите?..
   -- Я стою за равенство людей, стало быть, и за равенство народовъ... Понимаешь?..
   -- Понимаю, но...
   -- А буры это народецъ, у котораго свило себѣ гнѣздо величайшее неравенство... Нѣсколько гражданъ самовластно хозяйничали надъ страной. Иностранцы были безправны, негры порабощены. Долой преимущества! Бурамъ бы еще Бога благодарить, что пришли англичане, а не русскіе или французы, чтобы срѣзать имъ бороды. Эти-то съ бородой и часть головы бы прихватили. Англичане, конечно тоже не праведники, но изъ всѣхъ колонизаторовъ это все же люди, наиболѣе уважающіе чужую свободу.
   Тогда-то вотъ я и попросилъ ночного сторожа взять меня какъ-нибудь на ночной дозоръ. Я давно уже объ этомъ мечталъ.
   Андрей что-то буркнулъ.
   -- Можно?-- вкрадчиво повторилъ я.
   -- Ладно. Ложись спать въ пять часовъ и разбуди меня въ половинѣ десятаго.
   -- Быть по сему!-- ликующе воскликнулъ я.
   Спать я, конечно, не ложился и уже въ девять часовъ стоялъ передъ маленькимъ домикомъ ночного сторожа.
   -- Чертенокъ, не терпится!-- ворчалъ Андрей, потягиваясь въ своей кровати такъ, что ставни трещали.-- Ну, уже разъ ты здѣсь, войди, зажги лампу.
   Я покорно зажегъ лампу.
   -- А теперь вытащи изъ печи кофе... да не тамъ... не тамъ... въ духовой...
   Я обернулъ руку носовымъ платкомъ и вытащилъ изъ печки горячій кувшинъ. Пока Андрей натягивалъ штаны и съ усиліемъ застегивалъ свой пестрый жилетъ, я налилъ кофейной гущи въ двѣ чашки, одну безъ ручки, другую -- съ откушеннымъ краемъ. Затѣмъ положилъ сахару въ обѣ чашки; за этой возней, я могъ дѣлать видъ, что не слышу вздоховъ Маркселе, втискивавшаго руки въ тѣсную куртку. Такъ стоналъ, вѣроятно, и Прометей, когда Кратъ и Віантъ съ ненавистнымъ Гефестомъ надѣвали на него желѣзныя оковы. Но мученія его дошли, наконецъ, какъ мнѣ казалось, до предѣла человѣческаго терпѣнія, я сочувственно сказалъ:
   -- Тѣсна вамъ ваша куртка, Маркселе!
   -- Какъ разъ по мнѣ!-- задыхаясь, отвѣтилъ онъ.
   Мы, молча, стоя подлѣ столика, выпили по чашкѣ кофе и ушли въ таинственную ночь.
   

IV.

   Былъ конецъ февраля. Дулъ легкій, теплый, почти влажный вѣтеръ. Безчисленныя свѣтлыя тучи бѣжали съ юга на сѣверъ. Меньшія неслись быстрѣй, большія -- медленнѣй, заслоняя и обгоняя другъ друга. Изъ-за нихъ выглядывали пятна по-ночному синяго, яснаго неба свѣтились маленькія блѣдныя звѣзды. Но свѣтились неувѣренно и робко мерцали, какъ огонекъ въ потайномъ фонарикѣ Андрея, вздрагивающій подъ налетами вѣтра. На западѣ подъ пластомъ тучъ плылъ мѣсяцъ. Незримый, онъ ярко освѣщалъ изнутри тучи, плывшія къ срединѣ неба. Въ ночномъ воздухѣ уже чувствовалось весеннее томленіе, угадывалось уже біеніе многихъ весеннихъ жизней, слышался уже терпкій запахъ подснѣжниковъ и мягкій ароматъ фіалокъ.
   Деревня спала. Ни звука ни откуда. Лишь изъ пасторскаго дома доносились хриплые удары маятника. Пасторъ страдалъ одышкой и спалъ всегда при открытыхъ окнахъ. За потными, оплетенными проволокой церковными окнами мерцала неугасимая лампа. Изъ кабинета пастора улыбался огонекъ. И что-то серьезное, почти строгое было въ этомъ тихомъ свѣтѣ. За спущенными занавѣсками мѣрно двигалась человѣческая тѣнь.
   -- Проповѣдь готовитъ, -- пояснилъ Андрей и, подмигнувъ вразумительно добавилъ:
   -- Проповѣдовать, въ сущности, вѣдь такъ легко... Мнѣ-то не нужно было бы такъ метаться, чтобы сочинить рѣчь...
   Тѣнь задвигалась быстрѣе, быстрѣе, мелькая мимо колыхавшейся занавѣски. Цицеронъ, очевидно, гнался за ускользавшей отъ него мыслью.
   Мы оба разсмѣялись. Но въ смѣхѣ нашемъ ничего непочтительнаго не было. Лахвейлерцы любили своего пастора.
   Мы шли вдоль ограды кладбища. Сухіе кусты шуршали на могилахъ. Порою вздрагивала и звенѣла плохо привѣшенная къ кресту металлическая дощечка. Стояла по истинѣ могильная тишина. Мѣстами что-то поблескивало во мракѣ,-- не то мѣдная пуговка, не то позолоченая надпись или жестяной вѣнокъ, обвивавшій крестъ. Могилы казались мнѣ такими узкими, длинными, и казалось мнѣ также, будто я явственно вижу покоящіяся подъ ними узкія, длинныя тѣла.
   Дѣтскія могилки подальше. Ихъ не видно съ улицы. Будь онѣ поближе, я уловилъ бы, быть можетъ, изъ того міра привѣтъ двухъ моихъ милыхъ сестеръ... Но въ третьемъ отъ улицы ряду я вижу самую дорогую мнѣ могилу: могилу моей матери.
   Чувствую, какъ сердце мое учащеннѣе бьется при видѣ ея и слышу тихій голосъ: "Вальтеръ, какъ поживаешь безъ меня? Все-ли благополучно?.."
   Тогда у меня застилаются влагой глаза, я прижимаю руку къ сердцу, чтобы унять его.
   -- Что съ тобой, братъ?-- спрашиваетъ меня ночной сторожъ.
   -- Ничего... ничего...-- беззвучно отвѣтилъ я.
   -- Въ сущности о живыхъ бы молиться надо, прошепталъ Андрей.
   Мы шли тихо, безъ шума, едва касаясь земли. Мирно и тихо дышала она кругомъ, и жуть ночного кладбища быстро развѣялась. Чѣмъ дольше я смотрѣлъ на него, тѣмъ ближе и роднѣе оно было мнѣ. И казалось мнѣ оно огромной спальней, гдѣ на каждомъ ложѣ кто-то отдыхалъ отъ тягостей дня, и у дверей и оконъ бодрствовали безмолвные духи и оберегали міръ почившихъ людей.
   Меня вывелъ изъ моего раздумья непріятный скрипъ заводнаго ключа. Мы стояли передъ домомъ старосты, куда привезли незадолго до того провѣрочные часы, заводившіеся въ одиннадцать и въ три часа ночи. Большой домъ стоялъ въ тѣни окружавшихъ его зданій. Ставни, окна были открыты, и на вѣтру тихо звенѣла оконная форточка. Если бы не плотный мракъ, можно было бы видѣть комнаты -- такъ низки были окна. Постукивала едва закрытая входная дверь, ведшая прямо на кухню. Бездѣтный староста ровно въ восемь часовъ отправлялся на покой со своей сѣдой женой и прислугою.
   Въ Лахвейлерѣ двери не запирались ни на ключи, ни на засовы.
   Маркусъ Эбешеръ говорилъ: "Если я не могу спать при открытыхъ окнахъ и дверяхъ, то и старостой быть не могу".
   Это былъ исполинскаго сложенія мужчина, внушавшій страхъ и почтеніе къ своей особѣ, и онъ отлично зналъ, что ни воръ, ни бродяга не отважатся забраться къ нему.
   Мы подходили къ окраинѣ деревни. Изъ хлѣва доносилось фырканіе коровы, безпокойно тершей голову о деревянную стѣнку и рывшей землю копытами. Изъ послѣдняго домика свѣтилъ въ поле огонекъ. И здѣсь тоже окна были раскрыты. Андрей Маркселе подошелъ къ косяку, хотѣлъ что-то сказать, но тихій четкій голосъ предупредилъ его:
   -- Это вы, Маркселе?..
   Извнутри выплылъ шопотъ, шорохъ набитаго сѣномъ матраца...
   -- Я, тетенька Катерина... Каково вамъ сегодня?..
   -- Спасибо, родной... Знобитъ все...
   -- Кто подлѣ васъ нынче?-- продолжалъ Андрей.
   -- Агнеса Бронъ.
   Меня словно теплой волной обдало.
   Этой дѣвушкой меня дразнили прежде школьные товарищи, а теперь дразднило собственное сердце.
   -- Молодецъ дѣвочка!-- бросилъ Андрей въ окно.
   Я готовъ былъ на шею ему броситься за эти слова.
   Изъ комнаты опять донесся шопотъ. И о чемъ это онѣ говорили?
   -- Дяденька Андрей,-- тихо попросилъ я,-- спросите, хорошо ли она ходитъ за больной?
   -- А стряпать-то Агнеса не умѣетъ!-- сказалъ Андрей.
   -- Какъ не умѣетъ!-- отозвалась Катерина.-- И кофе и овсяный супъ -- все умѣетъ...
   -- Спроси, лучше ли она Берты Валломеръ хозяйничаетъ?-- шепнулъ я опять Андрею.
   -- А та... другая... Какъ ее. зовутъ? крикнулъ Андрей.
   -- Лахманова Тереза?
   -- Нѣтъ, не она...
   -- Берта Валломеръ?
   -- Эта-то, вѣрно, ловчѣй по хозяйству...
   -- Ну, куда ей... Агнеса гораздо лучше справляется...
   Кто-то хихикнулъ въ темной комнатѣ.
   -- У нея ни разу еще молоко не ушло, -- продолжала больная.-- Глупенькая!-- добавила она тише, обращаясь, очевидно, къ Агнесѣ.-- Оставь! Коли правда -- надо сказать.
   Я блаженствовалъ... Да, да, Агнеса! Равной ей нѣтъ во всемъ мірѣ. Солнце и мѣсяцъ не видѣли подобнаго ей существа.
   -- Не подойдетъ ли она къ окошку?-- тихо сказалъ я.
   -- Довольно! Довольно! Ты совсѣмъ ошалѣлъ, братъ!-- Маркселе насмѣшливо и ласково взглянулъ на меня.-- Пострѣлъ!
   -- Съ кѣмъ вы разговариваете, Андрей?-- спросила больная.-- Вы не одинъ?
   -- Вальтеръ, учительскій сынокъ, со мной. Захотѣлось пареньку на ночь поглядѣть.
   -- Здравствуй, Вальтеръ!-- задребезжалъ опять голосъ Катерины.-- И чего только этимъ гимназистамъ въ голову не придетъ! Господи милосердный, что за народъ!
   -- Здравствуйте, Катерина!-- едва слышно проговорилъ я.
   -- Кому спится, тому спать надобно,-- сказала больная.-- Вотъ тебѣ мой сказъ.
   -- И я то же говорю... подтвердилъ Андрей.
   Но я блаженствовалъ. Агнеса тоже не спала. И какъ хорошо было, что мы оба бодрствовали одну и ту же ночь и оба знали это другъ о другѣ...
   Мы скоро вышли полевой тропинкой на холмъ, сѣли на склонѣ, и молча смотрѣли на лежавшія подъ нами поля. Лишь здѣсь, наверху, я вполнѣ почувствовалъ тишину этой ночи. Волненіе тучъ въ небѣ, мерцаніе звѣздъ, вся эта могучая надземная жизнь совершалась въ такомъ глубокомъ беззвучьи, что все казалось сномъ. Деревня, со своими тѣсно жавшимися другъ къ другу домами, скучившимися, будто напуганное стадо коровъ, лежала въ однотонномъ полумракѣ. Тамъ, гдѣ поднималось высокое дерево, тополь или липа, тамъ толпилось нѣсколько домовъ. Лишь немногіе храбро стояли особнякомъ. Домъ старосты, церковный дворъ -- эти увѣренно глядѣли на всѣ четыре стороны и не жались къ чужимъ плечамъ. Но дома сапожника, щеточника, даже учителя, съ трудомъ пробивавшагося на свое крохотное жалованье и новогоднія подношенія отъ учениковъ, дальше лачуга прачки Бобетты Бейнеръ, покосившійся, облупившійся сарайчикъ и женская богадѣльня, словомъ -- всѣ дома, не вмѣщавшіе начальства или пасторской мудрости, не могли не поддерживать другъ друга...
   Тамъ, гдѣ кончается деревня и уже сливаются съ далью полевыя дорожки, еще разсѣяно нѣсколько одинокихъ домиковъ. Но они не производятъ впечатлѣнія отважныхъ форпостовъ, а скорѣе боязливыхъ, слабыхъ дѣтей, безпомощно застрявшихъ на полпути къ матери. Въ робости своей они зажигаютъ лампочку, оставляютъ пса за дверьми, посыпаютъ подоконники стекляными осколками.
   А тамъ гаснетъ и этотъ блѣдный слѣдъ человѣческой жизни. Большая темная равнина стелется темнѣе въ мѣстахъ, гдѣ растетъ лѣсъ, свѣтлѣе, гдѣ земля идетъ отлого къ горизонту.
   Обыкновенно съ этого холма міръ представлялся мнѣ безконечно великимъ. Въ этотъ вечеръ онъ казался мнѣ маленькимъ до жалости. Отчего? Вѣроятно, оттого, что онъ спалъ, а во снѣ и великанъ отъ комара не отличается. Оба одинаково безсильны и беззащитны.
   Я испуганно вздрогнулъ вдругъ. За нами будто камень бросилъ кто-то...
   -- Это стѣны всегда тутъ осыпаются...-- успокоилъ меня ночной сторожъ и показалъ на развалины замка, шагахъ въ двадцати отъ насъ.
   Андрей опять перевелъ свои быстрые глаза на стлавшуюся подъ нами мѣстность. Лицо его было оживлено. Густые, черные волосы, нечесанными длинными прядями падавшіе на оттопыренные уши и высокій круглый лобъ, развѣвались на вѣтру, глаза блестѣли, тонкій прямой носъ дрожалъ, какъ жгучій хоботокъ, и сухія губы двигались, двигались, будто онъ велъ беззвучную, внутреннюю бесѣду...
   -- О чемъ вы думаете сейчасъ?-- спросилъ я.
   -- Все объ одномъ и томъ же...-- раздраженно отвѣтилъ онъ.
   -- Скажите!-- попросилъ я и взялъ его большую костлявую руку въ мои теплыя полудѣтскія руки.-- Скажите, дяденька, сейчасъ скажите. Я вижу, это что-то интересное... Сейчасъ же скажите, или я уйду...
   -- Скатертью дорога!-- сказалъ онъ, крѣпко удерживая мою руку.
   -- Дяденька, скажите!-- вкрадчиво повторилъ я.-- Мы вѣдь съ вами одинаково думаемъ.
   Этимъ я подкупилъ его.
   -- Я считалъ крыши... Ихъ больше ста... Куда больше... понимаешь?
   Я утвердительно кивнулъ головой, хотя ничего ровно не понялъ. Но я привыкъ уже къ страннымъ и неожиданнымъ предисловіямъ Андрея Маркселе.
   -- Подъ каждой крышей спятъ четверо-пятеро человѣкъ, а то и больше. Съ закрытыми глазами устало вытянувъ тѣло, со свѣсившимися съ кровати руками. Всѣ они похожи теперь другъ на друга: староста, пасторъ, хозяинъ "Короны", Валломеръ, его батракъ, сыроваръ, бѣдная Гертруда въ прядильнѣ, учитель, твой товарищъ Яковъ и малышъ у бочара, котораго вчера окрестили. Всѣ будто мертвые, и таково оно во всемъ мірѣ сейчасъ.
   -- Да, да -- повторилъ я, пораженный мыслью о томъ, что мой гордый другъ Яковъ и богатый крестьянскій сынъ Теодоръ Валломеръ такъ же слабы и безпомощны въ этотъ мигъ, какъ однодневный ребенокъ, и съ безотчетнымъ чувствомъ превосходства добавилъ:-- да, это правда, Андрей.
   -- Изо дня въ день Господь Богъ убѣждаетъ людей, что всѣ они, въ сущности, равны. Слетитъ сонъ, и властелинъ и нищій, оба -- только люди, отличающіеся другъ отъ друга лишь ростомъ да цвѣтомъ волосъ.
   -- Вѣрно, это вѣрно!-- подтвердилъ я, пытливо глядя въ смуглое, желтоватое лицо Андрея. Я хотѣлъ понять, вычиталъ ли онъ это изъ книгъ, или это собственныя его слова, и рѣшилъ про себя: нѣтъ, это у него свое... Этого въ книгахъ не вычитать.
   -- И я спрашиваю себя,-- продолжалъ Андрей:-- неужели такое ясное доказательство не могло немного образумить человѣчество, хотя бы настолько, чтобы люди маленькіе не гнули спинъ, а сильные міра не задирали бы носовъ?..
   Андрей сорвалъ сухой стебель и провелъ имъ по своимъ желтовато-чернымъ отъ жеванія табаку зубамъ.
   Его замѣчаніе понравилось мнѣ. Я быстро кивнулъ головой и крѣпче сжалъ его руку. Все новое, и въ чемъ мнѣ чувствовалось дыханіе мятежа, влекло и волновало меня.
   -- А потомъ еще я спрашиваю себя: вотъ лежатъ люди и всѣ -- нули... А встаютъ утромъ, и оттого, что больше у одного шелка, у другого денегъ, извѣстности, и еще чего-то, извнѣ прилѣпившагося къ нимъ, оттого не хотятъ они быть, какъ другіе, единицами, а непремѣнно двойками, тройками, восьмерками, девятками... И, мало того, имъ надо еще, чтобы другіе оставались нулями и бѣгали за ними, какъ собаки, и изъ какой-нибудь единицы дѣлали бы десять, тысячу, сто тысячъ. Теперь они лежатъ всѣ плашмя на своихъ матрацахъ, а завтра одинъ будетъ глядѣть на другого сверху внизъ, какъ будто человѣчество все размѣщено на лѣстницѣ, и мы на самомъ низу, конечно... Какой-нибудь ночной сторожъ... Да вѣдь это всего только ночной сторожъ, чортъ побери!
   Андрей гнѣвно вырвалъ цѣлый пукъ травы.
   -- О, какъ вы хорошо говорите!-- восторженно воскликнулъ я, и еще крѣпче пожалъ его руку. Мнѣ было шестнадцать лѣтъ, но я не могъ хвалить, не лаская, какъ ребенокъ, и осуждать не могъ, не оскорбляя.
   -- Нравится?-- самодовольно спросилъ Андрей.
   -- Еще бы!-- подхватилъ я.
   -- Потомъ еще я спрашиваю себя,-- продолжалъ Маркселе, срывая сухіе стебли,-- отчего, напримѣръ, судьею можетъ быть лишь богатый, видный человѣкъ, какъ хозяинъ "Короны", а ночнымъ сторожемъ -- лишь бѣднякъ, какъ Андрей Маркселе?... Неужели староста не можетъ вырости подъ косой крышей щеточника? И неужели деревенскій богатей въ родѣ Валломера -- не въ обиду ему будь сказано -- слишкомъ уменъ для того, чтобы дѣлать ночной обходъ съ фонаремъ?.. Эхъ, Вальтеръ, въ мозги бы ихъ ночного сторожа съ этимъ самымъ фонаремъ поставить надо, -- ужъ больно темно тамъ... Не правъ ли я?-- добавилъ онъ и разсмѣялся, услыхавъ, что и я смѣюсь.
   -- Ты вотъ въ городѣ живешь и учишься,-- началъ онъ опять.-- Хорошо. У тебя деньги отъ матери остались, да и голова на плечахъ. Но и я не лыкомъ шитъ. А не позоръ ли? Оттого, что богатство мое въ головѣ, а не въ мошнѣ, я и учиться не могъ. Будь оно иначе, я былъ бы сейчасъ докторомъ, или адвокатомъ. А такъ вотъ въ ночные сторожа вышелъ -- и только.
   Онъ разсмѣялся неестественно-веселымъ смѣхомъ, отъ котораго меня рѣзнуло по сердцу.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не говорите этого!-- горячо воскликнулъ я.-- Вы куда выше своего положенія. Отъ васъ многому поучиться можно!
   -- Вздоръ ты мелешь!-- сказалъ онъ и недовѣрчиво взглянулъ на меня.
   -- Святую правду вамъ говорю!
   Андрей улыбнулся и радостно пожалъ мою руку. Онъ упивался, казалось, блаженнымъ чувствомъ, которое вызвали въ немъ мои слова. Но вслѣдъ затѣмъ опять хмуро покачалъ густоволосой головой.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Вальтеръ, это днемъ еще можетъ сойти. Но ночью, когда звѣзды все слышатъ, лгать не надо. Нѣтъ, нѣтъ, дуракъ я -- и все! Ничего я не знаю. Начитался всякой всячины, а разобраться въ этомъ, связать во что-либо одно -- не могу. Разное знаю, о разномъ думаю, а все неясно, нестройно отъ начала и до конца.
   Онъ говорилъ такъ откровенно, съ такой печальной искренностью, что мнѣ казалось пошлостью возражать ему.
   -- Если я одинъ изъ этихъ домовъ, скажемъ, втащу сюда, наверхъ, другой -- помѣщу на берегу рѣки, и такъ вотъ разсѣю ихъ, дома-то всѣ цѣлы останутся, а села не будетъ. Понимаешь, братъ? Все дѣло въ строѣ, въ ладѣ. Хочу связать въ одно все, чего нахватался изъ книгъ. И ничего не выходитъ. Правилъ вашихъ, законовъ не знаю. Школы нѣтъ у меня, Вальтеръ, школы нѣтъ!..
   Онъ поднялъ воротникъ своего пиджака: его знобило. Потомъ устало опустилъ руки на колѣни. Онъ казался почти больнымъ въ этотъ мигъ.
   У меня духу не хватило слово вымолвить.
   -- Вотъ, видишь, Вальтеръ, чувствую, напримѣръ, что въ смыслѣ политическомъ не такъ обстоитъ у насъ, какъ должно бы быть. Задыхается село наше въ спертомъ воздухѣ. Всѣ ходы, черезъ которые могло бы проникнуть свѣжее дыханіе, тщательно затыкаются. Маленькіе люди попрежнему гнутъ спины передъ сильными. Люди имущіе по родственному стоятъ другъ за друга. Людей создаютъ деньги и положеніе родителей. Бѣдный мальчикъ, хоть родись онъ геніемъ, народнымъ пастыремъ, пасетъ всего-то козъ да овецъ. Нехорошо это. И, навѣрно, неугодно Богу. Иначе бы все должно быть.
   Маркселе возбужденно вытянулъ руки впередъ. Голосъ его дрожалъ. Слезы звучали въ немъ. Прометей дернулъ цѣпями.
   -- Безъ тяжелой мошны самому расталантливому юношѣ въ гимназію не попасть. Потянется, на смѣхъ поднимутъ -- онъ въ ушахъ у меня звенитъ, этотъ смѣхъ. А люди бѣдные, у которыхъ тоже сыновья, громче всѣхъ вопятъ... Высоко тянется молодежь наша -- подумать! Равенства и справедливости ей захотѣлось!
   -- Вообще-то оно такъ, -- робко вставилъ я.-- Но были и бѣдные мальчики, которые далеко пошли. Матвѣй Шиннеръ, напримѣръ, маленькій Ньютонъ, Шиллеръ и другіе.
   -- Вообще-то оно такъ...-- передразнилъ меня Андрей.-- Но именно вообще-то оно и не должно быть такъ, а только какъ исключеніе. И потомъ, чего они не вытерпѣли, пока на дорогу выбились? Развѣ не отравили имъ люди лучшіе годы? Испортили желудки голоданіемъ, скверной пищей, а теперь избытокъ. На что онъ имъ, коль желудокъ не варитъ? И потомъ, Вальтеръ, то были немногіе великаны. У нихъ воля была, отвага, они могли горами двигать. Мы, деревенскія дѣти,-- не великаны. Можно имѣть большой талантъ и ни капли отваги. Талантъ робокъ, оттого онъ и подчиняется сильному, грубому міру. Тачаетъ сапоги, пасетъ коровъ, оттого что денегъ нѣтъ у него на ученіе. А люди глядятъ и пальцемъ о палецъ не ударятъ, чтобы измѣнить это! Тьфу на этакій міръ!
   Андрей съ сердцемъ плюнулъ. И мнѣ тоже хотѣлось плюнуть, изъ отвращенія къ этому міру. Правда, я принадлежалъ къ привилегированнымъ этого міра. Но я стыдился моихъ преимуществъ передъ другими. Въ грядущемъ мірѣ лишь благородство духа и талантъ должны имѣть рѣшающее значеніе. О, Андрей и я, мы знали, какъ надо устроить, чтобы всѣ люди имѣли одинаковыя комнаты, одинаковое количество оконъ и одинаковое количество солнечнаго свѣта. О, мы двое знали...
   -- Село наше,-- продолжалъ Андрей, -- конечно, не хуже всего остального міра... Въ городѣ всѣ по партіямъ разбиты, и кто къ партіи не принадлежитъ, къ большинству значитъ, тому не пробиться никогда, хоть будь онъ семи пядей во лбу. Первымъ дѣломъ религія, политическіе взгляды, деньги, а ужъ годъ спустя -- къ уму приглядываться начинаютъ, а про сердце вспоминаютъ, уже когда человѣкъ на томъ свѣтѣ. Тогда говорятъ: "А покойникъ прекраснаго былъ сердца человѣкъ"! Но добрыхъ католиковъ, какъ ты, скажемъ, немного; красныхъ, какъ Бебель, тоже мало; чистенькихъ дворянчиковъ, какъ товарищъ твой Яковъ, тоже не Богъ вѣсть сколько. Остальные всѣ то подъ ту, то подъ другую мѣру не подходятъ -- и оттого недовольство, кривды, обиды...
   Андрей глубоко вздохнулъ.
   -- Спятъ,-- продолжалъ онъ, презрительно махнувъ рукой въ сторону деревни;-- спятъ подъ своими тяжелыми крышами и забываютъ, что рабы они немногихъ людей, часто одного человѣка. О, если бы всѣ они думали, какъ я! Тогда бы они не спали...
   -- Чтобы они тогда дѣлали?-- быстро спросилъ я.
   Андрей нагнулся надъ косогоромъ. Будто тучей грозной нависъ надъ селомъ. Что-то величавое, властное было въ его движеніяхъ.
   -- Встали бы!-- крикнулъ онъ,-- и боролись бы со мною за равенство и братство. Метались и рвались бы до тѣхъ поръ, пока оковы не спали бы съ нихъ.
   

V.

   Въ этотъ мигъ что-то треснуло. Андрей Маркселе, увлекшись, сдѣлалъ слишкомъ широкій, слишкомъ смѣлый жестъ. Швы на локтяхъ и плечахъ лопнули. Прометей и въ самомъ дѣлѣ порвалъ оковы.
   Но чувство избавленія, котораго можно было бы ждать,-- не пришло. Наоборотъ, вдохновенный ораторъ мгновенно замолкъ и смущенно разглядывалъ поврежденія.
   -- Вотъ и рукава у меня лопнули,-- тихо сказалъ онъ и опять опустился на траву.
   -- Революція была бы!-- ликовалъ я, упиваясь звукомъ громкихъ словъ Маркселе,-- Революція! Ура!
   Что значитъ разорванный рукавъ наряду съ низверженіемъ подгнившихъ устоевъ міра, которое мы замышляли!
   -- Погляди-ка, никакъ и на спинѣ швы разошлись...
   -- И вы думаете, Маркселе, что тогда и самые обойденные...
   -- Вотъ игла... стяни-ка швы на спинѣ... Фу ты! Продуваетъ...
   -- Ахъ, какъ хорошо было бы, если бы человѣкъ просто свѣтлой головой, однимъ добрымъ сердцемъ...
   -- Да ты ошалѣлъ совсѣмъ... Прежде всего, мнѣ цѣлая куртка нужна... Понимаешь, цѣлая куртка...
   -- Цѣлая куртка!-- машинально повторилъ я, падая съ облаковъ.
   -- Все это прекрасно, но когда человѣку одѣть нечего, онъ не можетъ пойти на улицу проповѣдывать, и когда голоденъ человѣкъ, онъ не въ силахъ бороться. Сошлось? Надо бы булавку англійскую...
   -- Значитъ, безъ денегъ и богатыхъ людей все-таки не обойтись?-- безнадежно спросилъ я.
   -- Этого я не говорю, нѣтъ, нѣтъ. И потомъ, я вѣдь только что сознался тебѣ -- я неучъ, пустомеля, ладу, связи нѣтъ въ моихъ мысляхъ. Не слушай меня. Не гожусь я въ поводыри.
   И онъ съ такой мольбой охватилъ мою руку, что я не зналъ, прощать ли мнѣ его или самому просить прощенія?
   Мы медленно спустились съ холма. Чѣмъ ближе мы подходили къ селу, тѣмъ спокойнѣе становился Андрей.
   -- Нѣтъ, милый мой, все вѣрно, что я сказалъ тебѣ. Но школы нѣтъ у меня. Связать не могу моихъ мыслей, доказывать не умѣю. Во всемъ, что я говорю, я чувствую пробѣлы. И это у меня вѣру въ себя самого отнимаетъ. О, Вальтеръ!-- онъ взялъ меня обѣими руками за голову и глубоко заглянулъ въ мои глаза.-- Сдѣлай ты когда-нибудь то, чего я сдѣлать не могъ! Учись! Будь сильнымъ! Мнѣ кажется, ты много хорошаго можешь сдѣлать...
   Никогда въ моей жизни ничье поощреніе не исполнило меня такой гордости. Я приподнялся на кончикахъ пальцевъ и горящими глазами отвѣтилъ на взглядъ Андрея.
   -- Обѣщаю вамъ, я сдѣлаю все, что будетъ въ моихъ силахъ,-- поклялся я.
   -- Руку!
   -- Вотъ!..
   -- А теперь тише...-- сказалъ Андрей.-- Катерина, вѣрно, спитъ уже...
   Онъ весь ушелъ въ свою куртку. Ему было холодно. И мнѣ послышалось, будто дыханіе у него свистящее, какъ у страдающихъ отдышкой.
   -- Вы больны?-- шепотомъ спросилъ я.
   -- Простудился... дня два уже... Отлежаться некогда...
   Мы медленно обогнули домикъ больной Катерины. Я жадно заглянулъ въ окошко. На слабо освѣщенномъ окошкѣ четко выдѣлялась милая тѣнь. Маленькая головка съ вѣнцомъ изъ косъ, нѣжно очерченный лобъ, тонкій, изящный носъ, мягкая линія подбородка... О, какъ хороша была эта тѣнь!...
   Все еще дулъ влажный, теплый вѣтерокъ. Непочтительно бѣжалъ по кладбищу, дергалъ жестяные вѣнки, перебиралъ прикрѣпленные къ крестамъ портреты дѣтей и бабушекъ, и вдругъ дурачливо взметнулъ кучу сухихъ листьевъ на могилу почтеннаго стараго совѣтника, который всю свою жизнь радѣлъ о порядкѣ и аккуратности.
   Мы шли теперь вдоль другой стороны кладбища, внизъ, къ деревнѣ. Здѣсь тянулись ряды позднѣйшихъ могилъ. Ихъ легко было распознать. Земля на нихъ была еще свѣжа, холмики не успѣли осѣсть.
   Но миромъ на меня больше не вѣяло, покой не казался мнѣ больше избавленіемъ.
   Зачѣмъ покой? Что толку въ покоѣ?-- говорилъ я себѣ -- Тревоги жизни, борьба, метанія -- все лучше этого бездѣйственнаго свинцоваго сна. И страданіе лучше. Лучше биться изъ-за куска хлѣба, чѣмъ вовсе не знать голода въ могилѣ. Лучше прокладывать себѣ дорогу сквозь толщу жизни, въ курткѣ съ короткими рукавами и узкими плечами, чѣмъ удобно и безчувственно лежать подъ землей... У меня дрожали руки. Я хрустѣлъ пальцами. Все существо мое возмущалось противъ смерти...
   На краю послѣдняго ряда могилъ, подлѣ самой ограды, зіяла яма. Возлѣ лежала лопата. Для кого-то ложе приготовили. Я съ ужасомъ отвернулся, когда увидалъ взрытую гнилую, мокрую землю и желтовато-темныя кости прежняго обитателя могилы.
   -- Кто умеръ?-- спросилъ я Андрея.
   Я наканунѣ только пріѣхалъ изъ города.
   -- Ткачъ,-- печально отвѣтилъ Маркселе.
   Я удивился.
   -- Уже умеръ?
   -- Уже? Ему было семьдесять два года!..
   -- Ну, что же изъ этого?-- Мнѣ казалось, что рано еще умирать въ такіе годы; смерть представлялась мнѣ возмутительной. И отчего не дать ей человѣку дожить до ста, до двухсотъ лѣтъ? Да и тогда еще рано умирать! Нѣтъ, лучше вовсе не умирать!
   Я провелъ рукою по моимъ длиннымъ мягкимъ волосамъ, по щекѣ. Все было такъ нѣжно, тепло, молодо. Нѣтъ, нѣтъ, это не должно, не можетъ состариться и умереть.
   -- Что именно старитъ людей, дяденька?-- спросилъ я и тутъ же вспыхнулъ.
   Какой глупый вопросъ. Годы старятъ... Каждый ребенокъ это знаетъ.
   -- Время, конечно...-- поправилъ я себя.
   -- Нѣтъ, не время,-- серьезно отвѣтилъ Андрей.
   -- Что же?-- удивился я.
   -- Люди другъ друга старятъ.
   -- Люди?.. Какъ?..-- отъ изумленія у меня ротъ такъ и остался открытымъ.
   -- Да тѣ же неравенства, несправедливости,-- все, о чемъ толковали тамъ наверху, все это старитъ людей...
   Я невольно обернулся и взглянулъ на холмъ, возвышавшійся надъ черными влажными крышами.
   -- А теперь ступай спать. Дождь идетъ.
   Вѣтеръ улегся. Небо плотно затянуло недвижными сѣрыми тучами. Мелкія теплыя капли дождя стучали по крышамъ.
   -- Благодарю, Андрей, отъ всего сердца благодарю, -- сказалъ я и крѣпко пожалъ руку дорогому человѣку.-- Чудесную ночь провелъ я съ вами. Никогда ея не забуду.
   -- Не за что!-- кратко, почти сухо отвѣтилъ Андрей, повернулся и пошелъ своей дорогой.
   Я грустно смотрѣлъ ему вслѣдъ. Андрей, вѣроятно, почувствовалъ мой взглядъ. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ обернулся, остановился, и быстро подошелъ ко мнѣ опять.
   -- Ну, чего тебѣ еще?
   -- Андрей!-- сказалъ я со слезами на глазахъ.
   -- Нѣтъ, незачѣмъ... Но то, что обѣщалъ тамъ, наверху -- помнишь?
   -- Помню, Андрей!
   -- Кто-то слышалъ это, кто-то вѣчно бдящій!-- съ угрозой въ голосѣ сказалъ онъ.
   -- Я могу поклясться, Андрей!-- горячо воскликнулъ я.
   -- Не надо! Не надо! Я вѣрю тебѣ! Но трудно это... Я не сумѣлъ... Ну, покойной ночи!..
   Онъ опять закрылъ лѣвой рукой разошедшіеся швы на правомъ рукавѣ и быстро пошелъ кривымъ переулкомъ къ своей лачугѣ.
   -- Я смогу!-- говорилъ я себѣ.-- Да, я смогу! Займусь теперь исторіей, куплю рѣчи великихъ древнихъ ораторовъ. Буду каждый день сочинять небольшую рѣчь; въ сумерки, когда одинъ останусь въ своей комнатѣ, взберусь на столъ, на стулъ и буду произносить мою рѣчь такъ, какъ если бы предо мною была большая толпа...
   Я медленно подходилъ къ дому, упоенный своими мечтами... Въ комнатѣ было нестерпимо жарко, и я раскрылъ окно, хотя дождь заливалъ чрезъ подоконникъ.
   Раздѣваясь, я думалъ все о томъ, что для выполненія моей задачи необходимо прежде всего сдѣлаться большимъ ораторомъ. Вопросъ о томъ, есть ли у меня ораторскій талантъ, казался мнѣ важности второстепенной. Всѣмъ можно сдѣлаться. Если бы Андрей поручилъ мнѣ стать скульпторомъ или музыкантомъ, я бы также не колебался приняться за работу.
   -- Possunt quia posse videntur -- незадолго до того прочиталъ намъ изъ Виргилія нашъ преподаватель латыни. И въ эту ночь я понялъ его. Да, человѣкъ можетъ быть всѣмъ, чѣмъ захочетъ быть. Я долженъ -- я твердо рѣшилъ это -- сдѣлаться Демосѳеномъ, Мирабо.
   Предстояло просвѣтить цѣлое поколѣніе и обратить его въ вѣру лахвейлерскаго ночного сторожа.
   Я долженъ владѣть словомъ, какъ молотомъ -- для разрушенія, какъ иглой -- для уколовъ, какъ флейтой -- для приманки и прельщенія, какъ бичомъ -- для понуканія, какъ гласомъ трубнымъ, чтобы будить людей, и какъ смычкомъ віолончели -- для того, чтобы волновать и утѣшать ихъ сердца. Къ счастью, у меня былъ съ собою "Юлій Цезарь" Шекспира. Я рѣшилъ на слѣдующее же утро выучить рѣчь Антонія.
   Да, я покажу, что и въ наше время возможны ораторы, умѣющіе метать громы и молніи.
   Я возносился все выше и выше въ своихъ мечтахъ объ ораторской славѣ. Внизу, подо мною, волновалось море человѣческихъ головъ. Я стоялъ высоко надъ ними на ораторской трибунѣ. И говорилъ, говорилъ... Мысли мои лились чудеснымъ потокомъ. Какъ волна за волной, шла фраза за фразой. И думать не надо было. И усилій никакихъ дѣлать не надо было. Сами собою приходили и мысли и слова и бездна ихъ была еще во мнѣ... Шляпы летали въ воздухѣ. Предо мной блестѣли стекла очковъ, бѣлыя манжеты, пылающія, смѣющіяся и плачущія лица. Все. забилось, колыхалось, плыло предо мною большими темными массами, какъ облака на небѣ въ ту ночь.
   Я опять сидѣлъ на холмѣ, но все такъ странно измѣнилось. Небо со стремительными тучами было не надо мною, а подо мной. Ноги мои висѣли въ воздухѣ и у меня кружилась голова. Но я все говорилъ, и явственно видѣлъ здѣсь и тамъ въ прояснившемся небѣ человѣческія головы, опять блестѣли туго накрахмаленныя бѣлоснѣжныя манжеты, мелькали шляпы, фуражки, сверкали очки. "Да здравствуетъ всеобщее равенство!-- кричалъ я.-- Староста долженъ уйти и уступить мѣсто молодому".
   Тучи опять затянули небо подо мной, и опять вѣтеръ разогналъ ихъ. Я стоялъ словно надъ морской пучиной. Но скоро небо подо мной прояснилось, посвѣтлѣло, поплотнѣло, тысячи звѣздъ-окошекъ засвѣтились въ немъ, и каждое открывалось, выглядывали головы мужскія, женскія, дѣтскія, и всѣ смотрѣли вверхъ на меня.
   -- Ну всѣхъ должны быть одинаково красивые дома, и одинаковое количество большихъ оконъ!-- неистовствовалъ я.-- Всѣ люди должны быть равны.
   При этихъ словахъ головы въ окошкахъ исчезли. Я, очевидно, разсердилъ людей. Лишь въ одномъ, изъ самыхъ отдаленныхъ, самыхъ маленькихъ оконъ еще видна была головка съ очень свѣтлыми, желтыми волосами и огорченными голубыми глазами. Надо лбомъ даже дрожала складочка. Агнесса!
   И маленькое, косое окошко показалось мнѣ вдругъ милѣе большихъ блестящихъ оконъ, и я раскаялся въ томъ, что говорилъ передъ тѣмъ.
   -- Нѣтъ, можно и маленькія окна оставить!-- громко крикнулъ я внизъ такъ, чтобы она это услыхала.
   Тогда она больше высунулась изъ окна и улыбнулась мнѣ.
   -- И маленькіе домики, -- продолжалъ я,-- полезны. Катеринѣ нѣтъ надобности перестраивать свой домъ.
   Дѣвушка приставила руку къ уху, чтобы лучше слышать. Складка исчезла, а глаза и ротъ еще милѣе улыбались.
   -- И всѣ люди не могутъ быть равны!-- сознался я.-- Есть молодые и старые! Одни должны жить, и другіе должны умереть!-- Это правда! И есть красивые,-- я низко поклонился въ сторону косого окошка, и безоб... нѣтъ я хочу сказать, не очень красивые; есть богатые и бѣдные. Вотъ тутъ-то надо спѣться... Правду я говорю?
   Я бросилъ мой вопросъ внизъ, къ окошечку.
   Милая головка кивнула мнѣ, глаза разсмѣялись и отвѣтили такимъ чудеснымъ "да", что у меня помутилось въ головѣ.
   Въ этотъ мигъ налетѣлъ сильный вѣтеръ, и опять все плотно затянулось тучками.
   

VI.

   Когда утренніе лучи разбудили меня, первая моя мысль была -- вы думаете, вѣрно,-- о Маркселе?
   -- Какъ бы не такъ!
   "Великій ораторъ будущаго, самоотверженный радѣтель о народной свободѣ"...
   Не стыдите меня!.. Я былъ въ легкомысленнѣйшемъ возрастѣ, и день этотъ былъ послѣдній день масляной недѣли канунъ поста, заговѣнье.
   Ахъ, я думалъ о гармоникѣ, о танцахъ вечеромъ, о процессіи, о мясныхъ пирогахъ. Нигдѣ масляница не проходитъ такъ увлекательно-весело, какъ по деревнямъ въ нашемъ краю. Въ каждомъ домѣ масляница, и на бѣднѣйшемъ столѣ съ утра уже благоухаютъ запеченыя въ тѣсто груши. На кухняхъ, круглый годъ вѣдающихъ лишь вареную говядину -- такую говядину, что кошка великодушно уступаетъ ее собакѣ, а собака -- кошкѣ,-- жарится къ обѣду баранина, или жирный кусокъ козы, и свиная колбаса, красующаяся вѣнкомъ на горкѣ кислой капусты. Вечеромъ, предъ каждымъ домомъ взбиваются чистой метелочкой сливки въ бѣлыя, пѣнныя хлопья, и прелесть эта вкушается съ орѣхами и сушеными грушами. Въ интересахъ пищеваренія, жирныя блюда запиваются рюмочкой сливянки.
   Это масляница дома. Затѣмъ -- масляница по сосѣдямъ. Битыя сливки въ большихъ мискахъ, рядомъ съ запечеными въ тѣсто грушами яблочные пироги, и вмѣсто сливянки тянутъ вишневую наливку.
   Наконецъ, широкая масляница на деревнѣ. Балаганы, пари, старыя краснолицыя торговки, яичные крендели, пряничные дамы и кавалеры. Школа наглухо заперта. Изъ оконъ "Короны" струится щекочущій ноздри запахъ сосисокъ и печенки. Къ концу дня -- процессія мальчиковъ, завершающаяся стрѣльбой изъ лука и ужиномъ въ трактирѣ. Затѣмъ ряженые, страшныя маски, смѣшные колпаки, язвительныя надписи на шестахъ, мѣтко высмѣивающія какуюлибо характерную особенность деревни, или даже отечественную слабость. И, наконецъ, вечеромъ -- крестьянская комедія въ большомъ залѣ "Короны", разыгрываемая на половину по тетради, на половину по вдохновенію...
   Пьеса и исполнители награждаются шумнымъ одобреніемъ, выражаемымъ при посредствѣ глотки, рукъ и ногъ, и сопровождаемымъ чистосердечнымъ смѣхомъ и плачемъ. На улицахъ заливаются свирѣли, дудки, хриплые голоса выводятъ хитрыя рулады; много фонарей и трепетныхъ тѣней, и въ полумракѣ за домами шопотъ влюбленныхъ паръ.
   Вдругъ пронзительный крикъ. Два человѣка, плотно обвивъ другъ друга руками, летятъ на улицу съ крыльца трактира и въ нѣмой ярости барахтаются на землѣ. Дровосѣкъ Симеонъ хватаетъ за горло горнаго пастуха Георга Швейве, и такъ хрипитъ, какъ умирающій отъ удушья. Тяжело напираетъ, однако, на нападающаго, дважды изо всѣхъ силъ ударяетъ его колѣномъ въ животъ, и длинный Симеонъ выпускаетъ изъ рукъ горло противника, и тошнота вышибаетъ потъ на его лицо. Но тотчасъ вновь набрасывается на вздутое лицо Георга, старается поймать его за уши, вцѣпиться въ волосы. Въ эту минуту быстро сбѣгаетъ съ крыльца маленькій, коренастый хозяинъ "Короны", за шиворотъ поднимаетъ обоихъ дерущихся съ земли, встряхиваетъ ихъ изо всѣхъ силъ, и, едва онъ опускаетъ ихъ, оба, какъ мѣшки, падаютъ на землю.
   -- Дракъ у себя не желаю, олухи вы, слышите?.. Драться, да еще изъ-за юбки!..
   Изъ трактира выходятъ нѣсколько человѣкъ и уводятъ полубезчувственныхъ драчуновъ по домамъ.
   А Доротея Фроммеръ, изъ-за который сыръ-боръ загорѣлся, весело танцуетъ со всѣми пригожими парнями вальсы, польки, опять вальсы, опять польки... Но стоитъ гимназисту мигнуть ей, особенно семнадцатилѣтнему Теодору Валломеру,-- и всѣмъ кавалерамъ отставка и съ нимъ однимъ лишь вертится, кружится она на своихъ стройкахъ ногахъ. Танцуетъ увѣренно, по сторонамъ не глядитъ и глазъ не сводитъ съ курчавой головы, темнаго пушка на щекахъ и смѣющихся голубыхъ глазъ богатаго юноши.
   Знаетъ она, что красивая, но бѣдная дочь шоссейнаго сторожа не пара такому баричу... знаетъ, что и на деревнѣ знать и чернь, и строго блюдется сословная рознь... Но сегодня ей весело...
   Въ залѣ тяжелый запахъ сигаръ, недопитыхъ стакановъ и пьяное дыханіе танцующихъ.
   Лампы блѣднѣютъ, за окнами брезжитъ тихое, сѣрое утро.
   

VII.

   Три дня спустя я сидѣлъ на скучной гимназической скамьѣ и зубрилъ латынь. Въ окно я видѣлъ торговку, стоявшую у крыльца лѣваго гимназическаго флигеля. Жена ненавистнаго намъ педеля перебирала ея товаръ -- шнурки, спичечныя коробки, восковыя цвѣтныя свѣчи, шелковыя ленты, ощупывала каждый предметъ и клала его обратно. А маленькій педеленокъ топтался подлѣ синяго кухоннаго передника своей мамаши съ такимъ видомъ, точно весь ларь вмѣстѣ съ торговкой въ ближайшій мигъ долженъ былъ стать его собственностью. Я съ любопытствомъ смотрѣлъ и ждалъ,-- на чемъ наконецъ остановитъ свой выборъ почтенная дама. Неужели красную ленту возьметъ? Но, на мой вкусъ, она совсѣмъ ей не къ лицу. Или желтую? Еще хуже. На этой шеѣ съ жирнымъ кадыкомъ тускнѣли всѣ цвѣта. Лицо ея представляло совокупность всѣхъ цвѣтовъ. Глаза зеленые, волосы сѣрые, носъ у основанія красный, по срединѣ лиловый, съ коричневымъ кончикомъ, а лобъ, щеки и подбородокъ желтаго, ужасно желтаго цвѣта, такъ какъ она страдала желчью. Обстоятельство это не мѣшало и супругу ея страдать желчью, особенно когда онъ выслѣдить не могъ авторовъ какой-либо ловкой ученической проказы, когда слышалъ запахъ пороха, а стрѣлковъ не видѣлъ. Губы и уши у педельши были синія, а губы или отсутствовали, или чернѣли.
   -- Какой цвѣтъ она выберетъ?-- спрашивалъ я себя.
   Яковъ разсказывалъ въ это время, отчего Цицерону такъ трудно было защищать Лигарія. Яковъ говорилъ это съ явнымъ сознаніемъ превосходства -- такъ, словно длянегосамымъ пустячнымъ было бы дѣломъ выиграть процессъ, въ которомъ судья былъ бы истцомъ, а защитникъ обвиняемымъ.
   Преподаватель кивалъ головой и лобъ его лоснился отъ удовольствія.
   -- Голубой, алый, оранжевый цвѣтъ выберетъ она?-- вопрошалъ я себя.
   Синюю, синюю ленту взяла! Я обомлѣлъ отъ неожиданности.
   -- Ну, что у насъ на слѣдующій урокъ?-- пропѣлъ учительскій голосъ.
   Я вздрогнулъ, медленно всталъ и безпомощно озирался кругомъ.
   -- Ну, что задано, Вальтеръ! Забыли?-- язвилъ ненавистный голосъ.
   -- Синяя лента!-- выпалилъ я.
   И сейчасъ еще не знаю, вырвался ли у меня этотъ отвѣтъ вслѣдствіе разсѣянности моей, или съ досады, или оттого, что я растерялся? Раздался гомерическій хохотъ, нѣсколько мгновеній, какъ громъ, стоявшій въ моихъ ушахъ. Учитель съ пылающимъ лицомъ и развѣвающимися полами выбѣжалъ изъ класса.
   А черезъ полчаса исторія эта вылетѣла изъ моей молодой головы. Я пошелъ въ нашу привѣтливую кухмистерскую и сталъ поджидать Якова.
   Подали супъ, а онъ все не шелъ. Кругомъ говорили о предстоявшемъ воскресномъ собраніи, на которомъ должно было рѣшиться, будутъ-ли впредь граждане сами непосредственно выбирать депутатовъ или черезъ своихъ представителей. За столомъ шелъ возбужденный перекрестный споръ. Говорило три-четыре человѣка одновременно, обильно заливали рѣчи пивомъ и виномъ и стучали кулаками по столу.
   Меня это не интересовало и не волновало. У меня не было терпѣнія для столь медлительнаго, постепеннаго разрѣшенія народныхъ задачъ. По моему, демократія однимъ смѣлымъ взмахомъ должна была рѣшить свою судьбу.
   Наконецъ, вошелъ Яковъ. Вошелъ поспѣшнѣе обыкновеннаго. На устахъ его дрожала какая-то новость.
   -- Что случилось?-- любопытно спросилъ я.-- Ничего дурного, надѣюсь?
   -- Ты ничего еще не знаешь?
   -- Что? О чемъ? Да говори!-- сказалъ я и съ досадой дернулъ его за рукавъ.
   -- Андрей Маркселе умеръ.
   Я смотрѣлъ на него, какъ оглушенный внезапнымъ ударомъ.
   -- Простудился, очевидно.-- Письмо вотъ отъ Агнесы... Кельнеръ, кельнеръ, уберите супъ... Онъ совсѣмъ простылъ...
   -- И умеръ въ первый день поста... Масляницу еще сумѣлъ таки прожить... Разбойникъ.-- легкомысленно болталъ Яковъ.
   -- Господи!-- пролепеталъ я наконецъ.-- А что еще пишетъ Агнеса? Прочитай...
   -- Три дня онъ лежалъ въ бреду... Эй, кельнеръ, жаркое и горохъ съ картофелемъ!..
   -- Три дня въ бреду!-- вскрикнулъ я, чувствуя, что глаза мои застилаются слезами.
   -- И какой вздоръ несъ... Агнеса пишетъ,-- помереть можно было со смѣху.
   -- Помереть со смѣху... И это пишетъ Агнеса... Со смѣху...-- огорченно повторилъ я.
   -- Чудакъ! Да вотъ, читай самъ...
   Онъ бросилъ мнѣ письмо и принялся разрѣзывать великолѣпное жаркое, купавшееся въ темно-коричневомъ соусѣ.
   -- Этого она, конечно, не пишетъ...
   -- Онъ бредилъ...-- тихо прочиталъ я.
   -- Читай вслухъ!-- властнымъ своимъ тономъ сказалъ Яковъ.
   -- "Онъ бредилъ безпрерывно... Разсказываютъ удивительныя вещи... Звалъ къ себѣ императора, говорилъ большую рѣчь въ союзномъ совѣтѣ и то плакалъ, то смѣялся... Четыре человѣка съ трудомъ удерживали его въ кровати, такъ онъ неистовствовалъ. Онъ хотѣлъ выскочить въ окно. Открыли всѣ двери настежь, всѣ окна, разстегнули на немъ воротъ, рукава, а ему все дышать нечѣмъ было. Мы слышали съ улицы, какъ онъ кричалъ: "Я задыхаюсь, пожалѣйте меня, я задыхаюсь!"
   -- Одышка! одышка! бѣдняга!-- сокрушенно сказалъ Яковъ, орошая горохъ густымъ золотистымъ соусомъ.
   -- "...Потомъ пытался пропѣть дозорный окрикъ, хотѣлъ заводить часы. Многіе заходили къ нему, но онъ никого не узнавалъ. Докторъ сказалъ тогда, чтобы къ нему пускали лишь пастора и тѣхъ, что за нимъ ходили. Но это староста подстроилъ, потому что рѣчи больного, молъ, вредны для здоровыхъ головъ. Разжигаютъ и волнуютъ. По моему, это вздоръ. Андрей всегда такой хорошій былъ. И чего бояться умирающаго? Что онъ можетъ сдѣлать дурного?"
   -- Дѣвчонка! Ничего не понимаетъ...-- вставилъ Яковъ и вытеръ салфеткой свои алыя губы.
   Но мнѣ эта фраза показалась глубокой и значительной. Агнеса стала мнѣ еще милѣе.
   "...На третій день онъ притихъ, и никто не видѣлъ, когда и какъ собственно онъ умеръ. Въ пятницу его будутъ хоронить. Пишу тебѣ это такъ подробно, оттого что здѣсь только объ этомъ и говорятъ. Мы вѣдь всѣ такъ хорошо знали его. Разскажи это Вальтеру. Мнѣ кажется, онъ очень любилъ ночного сторожа. Быть можетъ, онъ и на похороны пріѣдетъ. Сердечно цѣлую тебя.
   Твоя сестра Агнеса".
   -- Я не поѣду!-- рѣшительно сказалъ Яковъ.-- Въ пятницу утромъ у насъ химія, и д-ръ Мюллеръ будетъ демонстрировать чистый кислородъ.
   -- Какъ хочешь -- оставайся! Я поѣду!
   Мой другъ сталъ убѣждать меня не ѣздить, потому что тогда и ему придется поѣхать, а жаль пропустить химическій опытъ, да, къ тому же, директоръ и отпуска въ пятницу не дастъ. Моя рѣшимость стала ослабѣвать.
   -- Да и мы съ нимъ не родные!-- добавилъ онъ.
   -- О, нѣтъ, мнѣ онъ очень даже родной!-- тихо возразилъ я.
   -- И если поѣдемъ на похороны ночного сторожа, то придется ѣздить и на похороны церковнаго сторожа, органиста, звонаря, фельдфебеля, словомъ -- всѣхъ нашихъ односельчанъ... Нѣтъ, это не дѣло, братъ! Выпей! Чокнемся! Въ память ночного сторожа!...
   Кружки наши непріятно звякнули.
   А Андрей Маркселе не былъ доволенъ нами. И я твердо рѣшилъ поѣхать на похороны. Но я не хотѣлъ говорить объ этомъ Якову. Я боялся его власти надо мной. Онъ способенъ былъ запереть меня дома на ключъ и не выпускать, пока поѣздъ не уйдетъ.
   

VIII.

   Вечеромъ того же дня я стучался въ высокую дверь директорскаго кабинета,
   -- Вой-ди-и-те!
   Базиль -- какъ мы звали директора, большой, крѣпко сколоченный, сухощавый человѣкъ, -- положилъ перо на пультъ и сдѣлалъ три величавыхъ шага впередъ, къ срединѣ комнаты, гдѣ мы, ученики, должны были выстраиваться, согласно этикету.
   Лицо его было гладко выбрито, сюртукъ безъ пылиночки, сидѣлъ, какъ вылитый, очки сверкали, и глаза неопредѣленнаго сѣровато-голубовато-коричневаго цвѣта были также холодны и прозрачны, какъ очки.
   Глядя на него, холоднаго и всевластнаго, я думалъ о томъ, что приходить сюда было незачѣмъ. Отъ этого человѣка нечего было ждать милости.
   -- Никакъ Вальтеръ, -- сказалъ директоръ и изобразилъ на своемъ лицѣ улыбку, то-есть прищурилъ глаза и открылъ ротъ, обнаруживъ при этомъ два ряда запломбированныхъ зубовъ.
   -- Да, г-нъ директоръ, ученикъ седьмаго класса,-- отрапортовалъ я, согласно правиламъ.
   -- Хорошо... Что угодно?..
   Я завертѣлъ въ рукахъ фуражку, какъ дискъ. Пальцы мои потѣли. Если оберну кругомъ и пальцы сойдутся, отпуститъ,-- мелькнуло у меня въ головѣ.
   -- Я хотѣлъ бы получить отпускъ въ пятницу, г-нъ директоръ,-- громко выпалилъ я.
   При словѣ "отпускъ" -- гладкій, высокій лобъ директора собрался въ мелкія складочки до самыхъ сѣдыхъ волосъ. По всему его лицу разлился мертвенный холодъ.
   Слово "отпускъ" было для его уха тѣмъ же, чѣмъ фальшивая нота для уха нервнаго музыканта. Порядокъ, точность, аккуратность были для него вопросами жизненной важности. Весь школьный строй былъ налаженъ имъ, какъ оркестровая симфонія. Малѣйшее отступленіе отъ правилъ, отъ программы -- и ладъ нарушился бы, какъ строй симфоніи отъ невѣрно взятой паузы или фальшивой ноты.
   -- Но вѣдь пятница -- школьный день, -- строго сказалъ онъ.-- У васъ...
   Онъ вынулъ изъ бокового кармана записную книжку и сталъ ее перелистывать:-- У васъ утромъ -- латынь, французскій языкъ и химія. Послѣ обѣда -- рисованіе и нѣмецкій языкъ. Отъ этихъ уроковъ я васъ освободить не могу.
   Я угнетенно молчалъ.
   -- Зачѣмъ вамъ "отпускъ", -- началъ онъ опять съ раздраженіемъ подчеркивая слово "отпускъ".-- Боленъ кто-нибудь у васъ дома?-- сказалъ онъ съ принужденной привѣтливостью, вспомнивъ, очевидно, что съ этого вопроса долженъ былъ бы начать.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ я,-- но... Андрей Маркселе умеръ.
   -- Умеръ?.. Царство ему небесное... Вамъ-то что же тамъ дѣлать?..
   -- На похороны...
   -- Та-а-къ!..-- Директоръ провелъ рукой по лбу,-- на похороны... Такой обычай... Правда...
   Во мнѣ зародилась надежда,
   -- Можно мнѣ поѣхать?-- Я могъ бы вернуться съ часовымъ поѣздомъ...
   -- Ну да, латынь, пусть! Но вспомните, французскій языкъ вѣдь... Въ наше время безъ французскаго языка не обойтись... Какая у васъ отмѣтка была?
   Онъ опять сталъ рыться въ своей записной книжкѣ, куда внесены были всѣ отмѣтки всѣхъ классовъ за многіе годы.
   -- Тройка!-- сказалъ я, чтобы избавить отъ пытки исканія и моего мучителя и меня.
   -- Да! Тройка! Видите! Видите!-- А химія? Вѣдь это основа всякаго знанія. Если я не ошибаюсь, докторъ Мюллеръ опытъ произведетъ съ кислородомъ... Понимаете ли вы, что это значитъ? Вамъ будутъ показывать, какъ кислородъ добывать... o-xy-gen!
   -- Я наверстаю пропущенные уроки, г-нъ директоръ.
   -- У васъ нѣтъ вѣдь ни родителей, ни братьевъ, ни сестеръ... Что онъ вамъ дядей... или крестнымъ отцомъ приходится... этотъ Марсель Андерсъ?..
   -- Андрей Маркселе, г-нъ директоръ...
   -- Или зятемъ, что ли?
   -- Это ночной сторожъ нашъ... не безъ смущенія отвѣтилъ я, и тотчасъ же устыдился своего стыда.
   -- Ноч-ной сторожъ! Ничего не понимаю!
   -- Другъ и товарищъ...-- началъ я было.
   -- Милый мой,-- оборвалъ меня директоръ, кладя на мое плечо лѣвую руку съ золотымъ кольцомъ и двумя синими чернильными пятнами.-- Довольно объ этомъ! Никуда вы въ пятницу не поѣдете!
   Онъ положилъ правую руку на другое мое плечо и строго-наставительнымъ голосомъ продолжалъ: "Вы мечтатель! Учителя жалуются на васъ... Сегодня на урокѣ латыни отличились! Намедни въ тетради вашей среди алгебраическихъ задачъ стихи нашли..."
   Меня бросало въ жаръ и въ холодъ.
   -- Стихи нельзя сказать, чтобы плохи, но незрѣло, милый мой, незрѣло... Потомъ, у васъ еще странная манія вырѣзывать женскія имена на скамьяхъ... Лаура -- Беатриче -- Элеонора... Кто это, собственно?..
   Онъ безпощадно поправилъ свои очки, чтобы лучше видѣть меня...
   -- Кто эта Лаура, мой другъ?
   -- Господинъ директоръ,-- отвѣтилъ я, задыхаясь.-- Я... я не знаю...
   -- Я и говорю -- мечтатель... А мечтатели никогда не вѣдаютъ, что творятъ... Совѣтую: окачивайтесь каждое утро холодной водой, не пейте пива, не курите, не сочиняйте стиховъ и оставьте, пожалуйста, скамьи наши въ покоѣ!
   Онъ подвелъ меня къ дверямъ и открылъ ихъ.
   -- Съ вашими способностями вы можете быть дѣльнымъ человѣкомъ, гордостью нашего заведенія и работникомъ на пользу и благо отечества! До свиданія!
   -- До свиданія, г-нъ директоръ!-- беззвучно отвѣтилъ я.
   Всевѣдущій Базиль обернулся и, принявъ опять приличествующій его положенію внушительный видъ, добавилъ: "Инспекторъ пришлетъ вамъ завтра утромъ счетъ за вашу рѣзьбу на скамьѣ номеръ восьмой, въ семнадцатой аудиторіи. Вчера вы трижды вырѣзали на ней "Агнессу"...
   Мнѣ казалось, что директоръ раздѣлъ меня до-нага.
   

IX.

   Яковъ и я купили настоящій лавровый вѣнокъ и вплели въ него любимые цвѣты Андрея -- бѣлую и блѣдно-красную герань. Яковъ -- онъ на самомъ дѣлѣ было гораздо лучше, чѣмъ казался -- купилъ еще въ самомъ лучшемъ магазинѣ широкую шелковую зеленую ленту съ золотой бахромой. Послѣ долгаго обсужденія, мы нашли слова "отъ друзей" недостаточно выразительными для наполнявшихъ насъ чувствъ. Мы отпороли ихъ и заказали другую надпись въ золотыхъ буквахъ:
   
   "Вѣрному стражу народа!
   Прометею крестьянской свободы!
             Благодарная молодежь!"
   
   Въ пятницу д-ръ Мюллеръ, дѣйствительно, демонстрировалъ кислородъ. И когда мутная смѣсь растворилась, и чистый элементъ поднялся, и вспыхнуло пламя у отверстія реторты, я видѣлъ предъ собою не химическіе элементы: это была душа ночного сторожа, высвободившаяся, наконецъ, изъ своихъ короткихъ рукавовъ и узкихъ плечъ; я видѣлъ ее, поднимающуюся надъ темной, скучной землей, подобно этому свѣтлому газовому пламени, въ царство вольныхъ небесныхъ духовъ.
   Черезъ два дня мы узнали, что нашъ вѣнокъ былъ самый красивый. Но надпись смутила сельское начальство, справились у волостного писаря, почитывавшаго книжки, и, такъ какъ онъ разъяснить загадки не могъ, то пошли съ вѣнкомъ къ пастору. Не таится ли, молъ, въ словахъ "Прометей народной свободы" какого-либо подстрекательства, оскорбленія властей?.. Что такое, собственно, Прометей? Звѣрь ли, или человѣкъ? И если человѣкъ, то какъ онъ себя велъ, былъ ли консерваторомъ, либераломъ, или тоже, быть можетъ, волновалъ молодые умы? Но пасторъ лишь улыбнулся и сказалъ: "Господа! Прометей этотъ никогда не существовалъ. Можете оставить надпись на мѣстѣ. Отъ этого Прометея намъ никакого вреда не будетъ".
   Но староста на этомъ не успокоился. Онъ призвалъ къ себѣ учителя и попросилъ у него также разъясненій. И тогда правда всплыла наружу. Узнали, что упомянутый Прометей былъ необузданный языческій бунтарь, возставшій противъ боговъ и захотѣвшій принести людямъ недозволенный свѣтъ, за что подвергся заслуженной карѣ. Тогда общинный совѣтъ скопомъ рѣшилъ отправиться съ ножомъ и ножницами въ трактиръ "Короны", гдѣ висѣлъ еще вѣнокъ, и отпороть преступную часть посвященія, сочиненнаго двумя молокососами, въ крайнемъ же случаѣ и вовсе срѣзать весь кусокъ ленты.
   Они приступили уже было къ экзекуціи, когда подоспѣлъ хозяинъ "Короны". "Да какое дѣло, -- вскрикнулъ онъ -- общинному совѣту до того, что сынъ мой съ Вальтеромъ послали умершему?" -- Ни одной буквы онъ измѣнить не позволитъ, и если кто осмѣлится коснуться надписи, то уже онъ позаботится о томъ, чтобы этакая нелѣпость пропечатана была во всѣхъ окружныхъ газетахъ, и авторы ея названы были полнымъ именемъ!
   Это подѣйствовало, потому что хозяинъ "Короны" былъ почтенный и совершенно независимый человѣкъ. Ограничились тѣмъ, что положили шелковую ленту лицомъ къ могилѣ, смѣлой надписью къ землѣ.
   Когда мы прочитали письмо, сообщившее намъ все это, Яковъ фальшиво просвисталъ какую-то пѣсенку, надѣлъ кожаныя перчатки и, помахивая своимъ острымъ хлыстомъ, пошелъ въ манежъ.
   А я стоялъ у окна, глядѣвшаго въ сторону Лахвейлера и говорилъ съ паѳосомъ юноши лишь недѣлю передъ тѣмъ начавшаго читать Цицерона: "Глупцы! Какъ угодно хороните свободу во тьмѣ вашихъ старыхъ, ржавыхъ предразсудковъ"...-- тутъ я возвысилъ голосъ: я обращался не къ одной моей маленькой деревнѣ, а ко всему міру, требовавшему обновленія:-- "всегда найдутся ночные сторожа, которые, подобно Андрею Маркселе, будутъ носить во мракѣ свои фонари до тѣхъ поръ, пока не засвѣтитъ утро".
   Въ тотъ день я нашелъ новое подраздѣленіе исторіи міра. Прошлое покоилось подъ знакомъ борющагося Прометея, настоящее находилось на стезѣ страдающаго Андрея Маркселе, а будущее принадлежало побѣдителю... Ахъ, скромность -- отвратительная вещь!..

"Русское Богатство", No 11, 1912

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru